1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 
    
На лестнице было пусто и сумрачно, и от этого слова Жеглова звучали очень громко; гулко перекатывались они в высоких пролетах, и со стороны могло показаться, что Жеглов говорит с трибуны перед полным залом, и я невольно оглянулся посмотреть, не идет ли следом за нами толпа молодых сотрудников, которым усталый, возвращающийся с дежурства Жеглов решил дать пару напутственных советов.
    
Мы зашли в дежурку, где сейчас стало потише и Соловьев пил чай из алюминиевой кружки. Закусывал он куском черного хлеба, присыпанного желтым азиатским сахарным песком.
    
Жеглов написал что-то в дежурном журнале своим четким прямым почерком, в котором каждая буковка стояла отдельно от других, будто прорисовывал он ее тщательно тоненьким своим перышком «рондо», хотя на самом деле писал он очень быстро, без единой помарки, и исписанные им страницы не хотелось перепечатывать на машинке. И расписался — подписью слитной, наклонной, с массой кружков, крючков, изгибов и замкнутою плавным круглым росчерком, и мне показалась она похожей на свившуюся перед окопами «спираль Бруно».
    
— Ну, Петюня, прохлаждаешься? — протянул он, глядя на Соловьева, и я подумал, что Глебу Жеглову, наверное, досадно видеть, как старший лейтенант Соловьев вот так праздно сидит за столом, гоняя чаи с вкусным хлебом, и нельзя дать ему какое-нибудь поручение, заставить сделать что-нибудь толковое, сгонять его куда-нибудь за полезным делом — совсем бессмысленно прожигает сейчас жизнь Соловьев.
    
Рот у дежурного был набит до отказа, и он промычал в ответ что-то невразумительное. Жеглов блеснул глазами, и я понял, что он придумал, как оправдать бестолковое ночное существование Соловьева.
    
— А откуда у тебя, Петюня, такой распрекрасный сахар? Нам такой на карточки не отоваривали! Давай, давай, колись: где взял сахар? — При этом Жеглов смеялся, и я не мог сообразить, шутит он или спрашивает всерьез.
    
Соловьев наконец проглотил кусок, и от усердия у него слезы на глазах выступили:
    
— Чего ты привязался — откуда, откуда? От верблюда! Жене сестра из Коканда прислала посылку! Человек ты въедливый, Жеглов, как каустик!
    
Жеглов уже открывал один из ящиков его стола, приговаривая:
    
— Петюня, не въедливый я, а справедливый! Не всем так везет — и главный выигрыш получить, и золовку иметь в Коканде! Вот у нас с Шараповым родни — кум, сват и с Зацепы хват; и выигрываю я только в городки, поэтому мы с трудов праведных и чаю попить не можем. Так что ты уж будь человеком, не жадись и нам маленько сахарку отсыпь…
    
Соловьев, чертыхаясь, отсыпал нам в кулек, свернутый из газеты, крупного желтого песка, и, пока он был поглощен этим делом, понукаемый быстрым жегловским баритончиком: «Сыпь, сыпь, не тряси руками, больше просыплешь на пол», Жеглов вынул из кармана складной нож с кнопкой, лезвие из ручки цевкой брызнуло, быстро отрезал от соловьевской краюхи половину и засунул в карман.
    
Соловьев сердито сказал:
    
— Знаешь, Жеглов, это уже хамство! Мы насчет хлеба не договаривались…
    
— Мы насчет сахара тоже не договаривались, — засмеялся Жеглов. — Скаредный ты человек, Петюня, индивидуалист, нет в тебе коллективистской жилки. Нет, чтобы от счастья своего, дуриком привалившего, купить отделу штук сто батонов коммерческих! Комсомольская организация с тобой недоработала, надо будет им на это указать!
    
— Ты на себя лучше посмотри! — недовольно пробормотал Соловьев. — Вместо того чтобы спасибо сказать, оскорбил еще…
    
— Вот видишь, Петюня, и с чувством юмора у тебя временные трудности. Нет, чтобы добровольно поделиться с проголодавшимися после тяжелой работы товарищами…
    
— А я тут что, на отдыхе, что ли? — спросил Петюня и улыбнулся, и я видел, что вся его сердитость уже прошла и что удальство и нахрапистость Жеглова ему даже чем-то нравятся — наверное, глубинным сознанием невозможности самому вести себя таким макаром, чтобы чужой хлеб располовинить и тобой же довольны остались.
    
— У тебя, Петюня, работа умственная, на месте, а у нас работа физическая, целый день на ногах, так что нам паек должны были бы давать побольше. А засим мы тебя обнимаем и пишем письма — пока! Да, чуть не забыл: утром придет Иван Пасюк, скажи ему, чтобы никуда не отлучался, он мне понадобится…
    
В дверях я оглянулся и увидел, что на круглом веснушчатом лице Соловьева плавает благодушная улыбка и покачивает он при этом слегка головой с боку на бок, словно хочет сказать: ну и прохвост, ну и молодец!..
    
На улице сразу прохватило мокрым, очень резким ветром, и мы шли к бульвару, наклоняясь вперед, чтобы ветром не сорвало кепки. На полдороге к Трубной площади нас догнал какой-то шальной ночной трамвай, пустой, гулкий, освещенный внутри неприятными дифтеритно-синими лампами. На ходу вскочили на подножку, и до самой Сретенки Жеглов лениво любезничал с молоденькой девчонкой-вагоновожатой.
    
Вошли ко мне, я щелкнул выключателем, и Жеглов быстро окинул комнату глазом — от двери до окна, от комода до кровати, словно рулеткой промерил, потом, не снимая плаща, устало сел на стул и сказал довольно:
    
— Хоромы барские. Как есть хоромы. В десяти минутах ходу от работы. Ты не возражаешь, я у тебя поживу немного? А то мне таскаться на эту Башиловку проклятущую, в общежитие — душа из него вон, — просто мука смертная! Времени и так никогда нет, а тут, как дурак, полтора часа в день коту под хвост. Значитца, договорились?
    
— Договорились, — охотно согласился я. Жить вместе с Жегловым будет гораздо веселее, да и вообще Жеглов казался мне человеком, рядом с которым можно многому научиться.
    
— Ты как насчет того, чтобы подзаправиться перед сном? — спросил Жеглов. — У меня кишка кишке фиги показывает.
    
Я отправился в кухню ставить чайник, а Жеглов выложил на стол кулек с сахаром, краюху хлеба, банки с американским «ланчен мит». На днищах ярких жестяных коробочек были припаяны маленькие ключики. Жеглов крутил ключик, сматывая на него ленту жести быстро и в то же время осторожно, и, оттого что держал он банку перед глазами, мне казалось, что он заводит мудреные часы и следит внимательно, чтобы, не дай бог, не перекрутить пружину, иначе часы сломаются навсегда. Но Жеглов справился с пружиной хорошо — звякнула крышка, и он выдавил на тарелку кусок неестественно красного консервированного мяса, которое видом и запахом не похоже было ни на какие наши консервы.
    
— Говорят, их американцы из китового мяса делают специально для нас. — Я зачарованно глядел на мясо и чувствовал, как слюна терпкой волной заполняет рот.
    
— Уж наверное, не из парной говядины, — мотнул головой Жеглов. — Они говядинку сами жрать здоровы. Ух и разжиреет на нашей беде мировой империализм! Нам кровь и страдания в войне, а им барыши в карман!
    
— Это как водится, — кивнул я, с наслаждением глотая очень вкусные консервы. — Мы им в июле в городке Обермергау передавали «студебеккеры», что по ленд-лизу за нами числились. Так они их требовали в полном порядке и комплекте, без гайки одной не примут. А потом они их на наших глазах прессом давили. Свинство!
    
— Во-во! А у нас в деревнях бабы на себе да на коровах пашут, мать мне недавно отписала, как они там вкалывают, хозяйство поднимают. Да ничего, погоди маленько, понастроим своих машин, получше их «студеров». Будет еще такая пора, это я тебе, Шарапов, точно говорю: каждый трудящийся сможет зайти в универмаг и купить себе лимузин. Ты-то сам в автомобилях смекаешь? Любишь это дело?
    
— Очень! Для меня машина — как существо живое, — сказал я.
    
— Ну, тогда будет тебе со временем машина, — пообещал твердо Жеглов и распорядился: — Давай волоки сюда чайник… Очень вкусная китятина, ничего не скажешь…
    
Выпили сладкого чая, который от желтого песка чуть-чуть припахивал керосином, съели толстые ломти бутербродов. Жеглов встал, хрустко потянулся, сказал:
    
— Я на диване спать буду, не возражаешь?
    
Быстро разделись, улеглись, и я обратил внимание, что Жеглов совершенно автоматическим жестом вынул из кобуры пистолет — черный длинный парабеллум — и сунул его под подушку.
    
Уже в темноте, умащиваясь под одеялом, я сказал:
    
— А хорошо ты сегодня отработал Шкандыбина…
    
— Это которого? Того болвана, что из ружья пальнул?
    
— Ну да! Как-то все у тебя там получилось складно, находчиво, быстро. Понравилось мне! Вот бы так научиться!
    
— Научишься. Это все не дела — это семечки. Тебе надо главное освоить: со свидетелями работать. Поскольку в нашем ремесле самое ответственное и трудное — работа со свидетелями.
    
— Почему? — Я приподнялся на локте.
    
— Потому что, если преступника поймали за руку, тебе и делать там нечего. Но так редко получается. А главный человек в розыске — свидетель, потому что в самом тайном делишке всегда отыщется человечек, который или что-то видел, или слышал, или знает, или помнит, или догадывается. А твоя задача — эти сведения из него вытрясти…
    
— А почему же ты умеешь добывать эти сведения, а Коля Тараскин не умеет?
    
— Потому что, во-первых, он еще молодой, а во-вторых, не знает шесть правил Глеба Жеглова. Тебе уж, так и быть, скажу.
    
— Сделай милость. — Я заранее заулыбался, полагая, что он шутит.
    
— Запоминай навсегда, потому что повторять не стану. Первое правило — это как «отче наш»: когда разговариваешь с людьми, чаще улыбайся. Первейшее это условие, чтобы нравиться людям, а оперативник, который свидетелю влезть в душу не умеет, зря рабочую карточку получает. Запомнил?
    
— Запомнил. Вот только щербатый я слегка — это ничего?
    
— Ничего, даже лучше, от этого возникает ощущение простоватости. Теперь запомни второе правило Жеглова: умей внимательно слушать человека и старайся подвинуть его к разговору о нем самом. А как следует разговорить человека о нем самом, знаешь?
    
— Трудно сказать, — неуверенно пробормотал я.
    
— Вот это и есть третье правило: как можно скорее найди в разговоре тему, которая ему близка и интересна.
    
— Ничего себе задачка — найти интересную тему для незнакомого человека!
    
— А для этого и существует четвертое правило: с первого мига проявляй к человеку искренний интерес — понимаешь, не показывай ему интерес, а старайся изо всех сил проникнуть в него, понять его, узнать, чем живет, что собой представляет; и тут, конечно, надо напрячься до предела. Но, коли сможешь, он тебе все расскажет…
    
Голос Жеглова, мятый, сонный, постепенно затухал, пока не стих совсем. Он заснул, так и не успев рассказать мне остальных правил. Спал он совершенно неслышно — не сопел, не ворочался, со сна не говорил, ни единая пружинка в стареньком диване под ним не скрипела, — и, погружаясь в дрему, я успел подумать, что так, наверное, спят — беззвучно и наверняка чутко — большие сильные звери…
   
   
    
     
* * *
    
    
     
РОЗНИЧНЫЕ СКЛАДЫ МОСГОРТОПСНАБА ПОЛНЫ ДРОВ
     
Москвичи могут получить топливо без спешки, без опасения, что его не хватит. Однако вполне естественно, что каждый покупатель дров не хочет откладывать это дело: наступают холода. Поэтому на складах сейчас царит оживление…
     «Вечерняя Москва»
    
    
Первые дни работы в МУРе ошеломили меня количеством событий, людей, тем потоком человеческих горестей и бед, которые суждено мне отныне разбирать, устанавливать, решать и возмещать. Мои туманные представления о работе уголовного розыска были в один день уничтожены — романтики в охране справедливости и людской безопасности было совсем мало, а были изнурительный труд, бессилие незнания, неловкость от ощущения своей бесполезности, обузности для бригады. И еще опасение, что мне никогда не обрести бронебойной хитрости и цепкости Жеглова, неспешной, но всегда неожиданной сметливости Пасюка, настырной энергичности Тараскина…
    
Но прошел еще один день, за ним — следующий, потом закончилась неделя без выходного, и эти мысли как-то сами по себе ушли: для них просто не оставалось времени — целый день на работе не было ни минуты свободной, а когда за полночь мы возвращались с Жегловым домой на Сретенку, то не оставалось сил даже чаю выпить — камнем падал я в глухой, вязкий, как нефть, сон без сновидений, чтобы вынырнуть из него полуоглушенным от глубокого забытья под душераздирающий треск старого будильника, подаренного мне Михал Михалычем.
    
Жеглов уже подружился со всеми обитателями квартиры. Шурка Баранова смотрела на него с восхищением, потому что он был не только «исключительно представительной внешности», но и сумел угомонить ее мужа — пьяницу и скандалиста Семена. В первый же раз, как только Семен напился и начал безобразничать, Жеглов вышел на шум в коридор, каким-то перехватывающе-мягким движением вывернул ему руку, плавно усадил в очень неудобной позе на пол и сказал негромко, но внятно — Семен-то его наверняка понял:
    
— Еще раз хвост поднимешь — услышу я, или Шурка пожалуется, что ты ее лупил, — в тот же миг я тебя посажу. Ты, черт гугнивый, уже года полтора на свободе лишнего ходишь.
    
То ли тихий и злой голос Жеглова подействовал, то ли унизительность положения, в которое он так мгновенно и легко был приведен, — во всяком случае, Семен, даже напившись, воздерживался буянить.
    
Другим соседям Жеглов нравился за аккуратность и чистоплотность — по утрам он влезал в ванну и поливался из душа ледяной водой, оглушительно ухая, крякая и даже подвизгивая от удовольствия и холода. Потом он выходил на кухню и, пока заваривался кофе или вскипал чайник, ставил длинную стройную ногу на табурет и наводил окончательное солнечное сияние на свои хромовые сапоги. Он еще даже и рубашки на голубую майку не натягивал, а пистолет был уже в кобуре на поясе его галифе. И соседи косились на кобуру опасливо и уважительно. И вообще он им был сильно симпатичен: хоть и был он явно большой начальник, но все-таки простой и к ним, людям маленьким, вполне снисходительный и даже доступный — мог пошутить или из своей необыкновенной жизни рассказать что-нибудь поучительное и интересное.
    
Один лишь Михал Михалыч держался с Жегловым как-то отчужденно, сталкиваясь с ним на кухне или в коридоре, бормотал:
    
— …Люди, которые повстречали меня на своем пути…
    
Или что-нибудь совсем малопонятное:
    
— …К звездам идут через тернии, но не мимо них…
    
Наверное, придумывал свои малоформатные шутки. Всем же остальным соседям Жеглов был по душе. Не было в нем зазнайства или какого-то особого воображения о себе — так и объясняли мне соседи о моем приятеле, и мне нравилось, что все так вышло.
    
А двадцать первого числа, собираясь утром на работу, Жеглов сказал:
    
— Ну, Володя, сегодня дела надо кончить пораньше…
    
— Почему? — удивился я, хотя и не возражал кончить дела пораньше.
    
— Сегодня «день чекиста» — получка. А для тебя она в МУРе первая, вот мы и обмоем тебя по всем правилам…
    
Но закончить в этот день дела пораньше нам не удалось, и обмыть мою первую зарплату мы тоже не смогли, потому что, собственно говоря, и не получили ее. Тогда я даже не представлял, какое значение для всей моей жизни будет иметь этот пасмурный сентябрьский день, и уж тем паче не подозревал, какое он окажет влияние на наши взаимоотношения с Жегловым.
    
И произошло все потому, что убили в тот день Ларису Груздеву. Вернее, убили ее накануне, а нам только сообщили в этот день, и эксперт так и сказал:
    
— Смерть наступила часов восемнадцать-двадцать назад, то есть еще вчера вечером.
    
Когда мы вошли в комнату, то через плечо Жеглова я увидел лежащее на полу женское тело, и лежало оно неестественно прямо, вытянувшись, ногами к двери, а головы мне было не видать, голова, как в детских прятках, была под стулом, и одной рукой убитая держалась за ножку стула.
    
Глухо охнула у меня над ухом, зашлась криком девушка — сестра убитой. «Надя», — сказала она, протягивая Жеглову ладошку пять минут назад, когда мы поднялись уже по лестнице, чтобы вскрыть дверь, из-за которой со вчерашнего дня никто не откликался. Надя оттолкнула меня, рванулась в комнату, но Жеглов уже схватил ее за руку:
    
— Нечего, нечего вам там делать сейчас! — И, даже не обернувшись, крикнул: — Гриша, побудь с женщиной на кухне!..
    
А та враз обессилела, обмякла и без сопротивления дала фотографу отвести себя на кухню. Ослабевшие ноги не держали ее, и она слепо, не глядя, осела на стул, и крик ее стих, и только булькающие судорожные рыдания раздавались сейчас в пустой и безмолвной квартире.
    
Из ее объяснений на лестнице я понял, что Надя живет с матерью, а здесь квартира ее сестры Ларисы и они договорились созвониться. Она звонила ей вчера весь вечер, никто не снимал трубку, и сегодня никто не отвечал, и она стала сильно беспокоиться, поэтому приехала сюда и с улицы увидела, что на кухне горит свет — а с чего ему днем гореть?..
    
Дверь вскрыли, вошли в прихожую, тесную, невразворот, и с порога я увидел голые молочно-белые ноги, вытянувшиеся поперек комнаты к дверям. Задрался шелковый голубой халатик. И мне было невыносимо стыдно смотреть на эти закоченевшие стройные ноги, словно убийца заставил меня невольно принять участие в каком-то недостойном действе, в противоестественном бессовестном разглядывании чужой, бессильной и беззащитной женской наготы посторонними мужиками, которым бы этого вовек не видеть, кабы убийца своим злодейством уже не совершил того ужасного, перед чем становятся бессмысленными и ненужными все существующие человеческие запреты, делающие людей в совокупности обществом, а не стадом диких животных.
    
Жеглов вошел в комнату, он на мгновение остановился около распростертого на полу тела, будто задумался о чем-то, затем гибко, легко опустился на колени, заглянул под стул, и со стороны казалось, что он согласился поиграть в эти ужасные прятки и скажет сейчас: «Вылезай, мы тебя увидели», — но Жеглов повернулся к нам и сказал эксперту:
    
— Пулевое ранение в голову. Приступайте, а мы пока оглядимся… Тараскин, понятых, быстро. А потом по всем соседям подряд — кто чего знает…
    
Мне казалось невозможным что-то делать в этой комнате — ходить здесь, осматривать обстановку, записывать и фотографировать, — пока убитая лежит обнаженной. Я наклонился, чтобы одернуть на ней халат, но Жеглов, стоявший, казалось, ко мне спиной, вдруг резко бросил, ни к кому в отдельности не обращаясь, но я сразу понял, что он кричит это именно мне:
    
— Ничего руками не трогать! Не прикасаться ни к чему руками…
    
Я выпрямился, пожал плечами и, чтобы скрыть смущение, уставился на стол, накрытый к чаепитию. На чашке с чаем, чуть начатой, остался еле видный след губной помады, и вдруг резкой полнотой ощутил я неодолимый приступ тошноты. Я быстро вышел на кухню и стал пить холодную воду, подставив рот прямо под струю из крана. Вода брызгала в лицо, и тошнота ослабла, потом совсем прошла, осталось лишь небольшое головокружение и невыносимое чувство неловкости и вины. Я понимал, что приступ вызвал у меня вид мертвого тела, и сам в душе подивился этому: за долгие свои военные годы я повидал такого, что давно должно было приглушить чувствительность, тем более что особенно чувствительным я вроде сроду и не был. Но фронтовая смерть имела какой-то совсем другой облик. Это была смерть военных людей, ставшая за месяцы и годы по-своему привычной, несмотря на всегдашнюю неожиданность. Не задумываясь над этим особенно глубоко, я ощущал печальную, трагическую закономерность войны — гибель многих людей. А здесь смерть была ужасной неправильностью, фактом, грубо вопиющим против закономерности мирной жизни. Само по себе было в моих глазах парадоксом то, что, пережив такую бесконечную, такую смертоубийственную, кровопролитную войну, молодой, цветущий человек был вычеркнут из жизни самоуправным решением какого-то негодяя…
    
    
На кухне громко звучало радио — черная тарелка репродуктора тонко позванивала, резонируя с высоким голосом Нины Пантелеевой, старательно вытягивавшей верха «Тальяночки». Надя, прижимая платок к опухшему от слез лицу, протянула руку, чтобы повернуть регулятор репродуктора. Неожиданно для себя я взял девушку за руку:
    
— Не надо, оставьте, Наденька, пусть все будет… это… как было..
    
В кухню заглянул Жеглов:
    
— Надюша, мне вас надо расспросить кой о чем…
    
Девушка покорно кивнула.
    
— Чем занималась ваша сестра?
    
Надя судорожно вздохнула, она изо всех сил старалась не плакать, но из глаз снова полились слезы.
    
— Ларочка была очень талантливая… Она мечтала стать актрисой… Ей после школы поступить в театральное училище не удалось, это знаете, как трудно… Но она занималась все время, брала уроки…
    
— И не работала?
    
— Нет, работала. Она устроилась в драмтеатр костюмершей, у нее ведь вкус прекрасный… Ну, и училась каждую свободную минуту… Все роли наизусть знала…
    
Я вспомнил трофейный фильм, который недавно видел: зловредная зазнавшаяся актриса, пользуясь своим влиянием, не допускает талантливую соперницу на сцену. Но перекапризничала однажды и не пришла в театр. Режиссер вынужден был дать роль девушке, работающей в театре невесть кем — парикмахершей, что ли, — и та блестящей своей игрой покоряет всех: и труппу, и режиссера, и публику… Цветы, овации, злые слезы поверженной актрисы… Вот и эта бедняга мечтала, наверное, как однажды ее вызовут из костюмерной и попросят сыграть главную роль вместо заболевшей заслуженной артистки.
    
— А муж ее кто? — спросил Жеглов.
    
Надя замялась:
    
— Видите ли… Они с мужем разошлись.
    
— Да? — вежливо переспросил Жеглов. — Почему?
    
— Как вам сказать… — пожала плечами Надя. — Женились по любви, три года жили душа в душу… а потом пошло как-то все вкривь и вкось.
    
— Ага, — кивнул Жеглов. — Так почему все-таки?
    
— Понимаете, сам он микробиолог, врач… Ну… не нравилось ему Ларочкино увлечение театром… то есть, по правде говоря, даже не совсем это…
    
— А что?
    
— Понимаете, театральная жизнь имеет свои законы… свою, ну, специфику, что ли… Спектакли кончаются поздно, часто ужины… цветы…
    
— Поклонники, — в тон ей сказал Жеглов. — Так, что ли?
    
— Ну, наверное… — неуверенно согласилась Надя. — Нет, вы не подумайте — ничего серьезного, но Илья Сергеевич не хотел понимать даже самого невинного флирта…
    
— М-да, ясно… — сказал Жеглов, а я прикинул, что даже легкий флирт мне лично тоже был бы не по душе.
    
— Ну вот, — продолжала девушка. — Начались ссоры, дошло до развода…
    
— Они развелись уже? — деловито спросил Жеглов.
    
— Нет, не успели. Понимаете, Ларочка не очень к этому стремилась, а Илья не настаивал, тем более… — Надя запнулась.
    
— Что «тем более»? — резко спросил Жеглов. — Вы поймите, Наденька, я ведь не из любопытства вас расспрашиваю. Мне-то лично все ихние дела ни к чему! Я хочу ясную картину иметь, чтобы поймать убийцу, понимаете?
    
— Понимаю — растерянно сказала Надя. — Я ничего от вас не скрываю… Видите ли, Илья Сергеевич нашел другую женщину и хотел на ней жениться. А Ларочке это было неприятно, в общем, хотя она его и разлюбила, и разошлись они…
    
Из комнаты выглянул Иван Пасюк, увидел Жеглова, подошел:
    
— Глеб Георгиевич, от таку бумаженцию в бухаете найшов, подывытесь. — И протянул Жеглову листок из записной книжки.
    
На листке торопливым почерком авторучкой было написано: «Лара! Почему не отвечаешь? Пора решить наконец наши вопросы. Неужели так некогда, или у тебя нет бумаги? Решай, иначе я сам все устрою…» И неразборчивая подпись.
    
Жеглов еще раз прочитал записку, аккуратно сложил ее и спрятал в планшет, кивнул Пасюку:
    
— Продолжайте. — И повернулся к Наде: — Так-так. Дальше.
    
— Да что дальше? Все, — вздохнула Надя.
    
— Вы кого-нибудь подозреваете? — спросил Жеглов.
    
— Нет, боже упаси! — воскликнула девушка, подняв к лицу, как бы защищаясь, руки. — Кого же я могу подозревать?
    
— Ну, хотя бы Груздева Илью Сергеевича, — раздумчиво сказал Жеглов. — Ведь, если я правильно вас понял, Лариса не давала ему развода, а он хотел жениться на другой… А?
    
— Что-о вы! — выдохнула с ужасом Наденька. — Илья Сергеевич хороший человек, он не способен на… такое!..
    
— Ну-у, разве так вот сразу скажешь, кто на что способен?.. Это вы еще в людях разбираетесь слабо… — протянул Жеглов, и я видел, как вцепились выпуклые коричневые глаза его в Наденькино лицо, как полыхнул в них огонек, уже раз виденный мною в Перовской слободке, когда брал Жеглов Шкандыбина, выстрелившего в соседа из ружья через окно… — У них, у Ларисы с Груздевым то есть, какие сложились отношения в последнее время?
    
— Отношения известно какие… — сказала Наденька медленно. — Известно, какие отношения, когда люди разводятся.
    
— Ну вот видите! — сказал Жеглов. — Значитца, так и запишем: плохие отношения.
    
Но Наденька почему-то заупрямилась, не соглашаясь с выводом Жеглова.
    
— Конечно, их отношения хорошими не назовешь, — сказала она. — Но Ларочка еще совсем недавно при мне говорила Ире — это приятельница ее по театру, — что интеллигентные люди и расходятся по-интеллигентному: тихо, мирно и вежливо. Илья Сергеевич деньги Ларочке давал, продукты, квартиру оплачивал…
    
— А чья квартира? — сразу же спросил Жеглов.
    
— Квартира его была, Ильи Сергеевича. А когда разошлись, Илья Сергеевич решил, что Ларе неудобно к маме возвращаться, да и тесно там — мы с ней на двенадцати метрах живем…
    
— И что?..
    
— Но ему самому тоже деваться некуда, он пока в Лосинке комнатку с террасой у одной бабки снимает. Решили эту квартиру на две комнаты в общих разменять.
    
— Па-анятно… — протянул Жеглов, и я видел, что какая-то мыслишка плотно засела у него в голове.
    
Жеглов спросил Наденьку, где работает Груздев, и отправил за ним милиционера, наказав ничего Груздеву не сообщать, объяснить только, что какая-то в его доме произошла неприятность. Потом достал из планшетки записку, которую нашел Пасюк, показал ее Наденьке:
    
— Вам эта рука не знакома?
    
Наденька прочитала записку, помедлила немного, сказала:
    
— Это Илья Сергеевич писал…
    
Не глядя на записку, Жеглов сказал:
    
— «…Решай, иначе я сам все устрою…» Это он насчет чего, как думаете?
    
— Я думаю, насчет обмена. Илья Сергеевич нашел вариант, но Ларочке он не очень нравился, и она… ну, никак не могла решиться.
    
— А сама она не занималась обменом? — спросил Жеглов.
    
— Нет-ет… Вы не знали Ларочку… Она была такая непрактичная… — Наденька судорожно всхлипнула.
    
— А… м-мм… скажите… — начал Жеглов медленно, и по лицу его, по сузившимся вдруг глазам я понял, что он напал на какую-то новую мысль. — Скажите, это был первый вариант обмена или…
    
— Честно говоря, нет, не первый, — сказала Наденька просто. — Илья Сергеевич уже несколько комнат хороших находил, сами понимаете, на отдельную квартиру желающих много…
    
— Понятно… — протянул Жеглов и принялся заново разглядывать записку, он даже подальше от глаз ее отставил, как это делают дальнозоркие люди, хотя и дефектами зрения, безусловно, не страдал. — Угрожает он в этой записочке, как вы считаете?
    
— Да что вы… — начала Наденька, но в это время на лестничной клетке раздался топот, и Жеглов перебил ее:
    
— Вы не торопитесь, подумайте… Мы еще потолкуем попозже… А пока, я вас прошу, походите по квартире, осмотритесь, все ли вещи на месте, не пропало ли что — это очень важно…
    
Хлопнула входная дверь, и в квартире сразу стало многолюдно: приехал следователь прокуратуры Панков, а за его спиной маячил Тараскин, который привел понятых — дворничиху и пожилого бухгалтера из домоуправления.
    
— Мое почтение, Сергей Ипатьич, — сказал Жеглов Панкову, и в голосе его мне послышалась смесь почтительности и нахальства.
    
Панков спустил на кончик носа дужку очков и смотрел на нас поверх стекол, и от этого казалось, что он решил боднуть Жеглова и сейчас присматривается, как сделать это ловчее.
    
— Здравствуй, Жеглов, — сказал Панков, и в его приветствии тоже неуловимо смешались одобрение и усмешка, — видимо, они давно и хорошо знали друг друга. Потом он оглядел нас и сказал бодро: — Здорово, сыскари, добры молодцы!..
    
Следователь прокуратуры Панков был стар, тщедушен, и выражение лица у него было сонное. А может, мне так казалось из-за того, что глаза у него все время были прищурены под старомодными очками без оправы. Панков снял и аккуратно поставил в углу прихожей галоши, вовсю светившие своей алой байковой подкладкой. И большой черный зонт он раскрыл и приспособил сушиться на кухне. Потом вошел в комнату, мельком глянул на убитую, потер зябнущие ладони, что-то шепнул Жеглову и наконец распорядился:
    
— Благословясь, приступим. Слушай мою команду: не суетиться, руками ничего не хватать, обо всем любопытном информировать меня. Начинайте.
    
Жеглов повернулся ко мне:
    
— Ты, Шарапов, будешь писать протокол…
    
— Я?!!
    
— Конечно ты. Бери блокнот наизготовку, пиши быстро, но обязательно разборчиво. Привыкай…
    
«…Осмотр производится в дневное время, — записывал я под диктовку Жеглова, — в пасмурную погоду, освещение естественное… комната размером 5x3,5 метра, прямоугольная, окно одно, трехстворчатое, обращено на северо-запад… входная дверь и окна в комнате и на кухне к началу осмотра были заперты и видимых повреждений не имеют…»
    
Немного погодя вышли на кухню перекурить, и я спросил Жеглова, какой толк от старичка Панкова, который, отдав еще несколько распоряжений, на мой взгляд довольно пустяковых, уютно устроился в кресле и, казалось, отключился от всего, происходящего в квартире.
    
— Э, нет, друг ситный, — сказал Жеглов, — этот старичок борозды не испортит, старый розыскной волк. Он такие убийства разматывал, что тебе и не снилось. Одно — в Шестом проезде Рощинском мы вместе раскрывали, обоих нас потом поощрили: по путевке дали в дом отдыха… Да и закон требует, чтобы дела по убийству вела прокуратура. Но это, так сказать, оформление, а розыск, вся оперативная работа все равно за нами остается.
    
Будто учуяв, что о нем речь, в кухню вошел Панков, положил перед Жегловым на газете продолговатый кусочек металла:
    
— Ну-с, Глеб Георгиевич, имеется пуля. Какие будут суждения? — И вдруг засмеялся старческим перхающим смехом.
    
Жеглов достал из кармана лупу, взял у Панкова пинцет и, поворачивая в разные стороны, принялся рассматривать вещдок. Крутил он ее, вертел, присматривался, чуть ли не нюхал, я все ждал, что он ее на зуб попробует. Чего там рассматривать — пуля как пуля, обычная пистолетная пуля…
    
— Надо гильзу поискать, оно надежней будет… — сказал Жеглов.
    
Панков, ухмыляясь, заметил:
    
— Еще лучше было бы посмотреть само оружие.
    
Жеглов, поскрипывая щегольскими своими сапожками, прошелся по кухне, крепко потер обеими ладонями лоб и сообщил:
    
— Значитца, так, Сергей Ипатьич: пуля эта — 6,35, от «омеги» или «байярда».
    
Я от удивления раскрыл рот — каких уж только я пуль не навидался и, конечно, могу отличить винтовочную от револьверной. Но назвать систему оружия — это действительно номер! Как бы сочувствуя мне, Панков скромно спросил Жеглова:
    
— Из чего сие следует, сударь мой?
    
— Из пули, Сергей Ипатьич, — хладнокровно сказал Жеглов. — Шесть нарезов с левым направлением, почерк вполне заметный!
    
— Тогда как вы объясните это? — Панков достал из кармана аккуратный газетный пакетик, развернул его, вынул из ваты гильзу, небольшую, медно-желтую, с отчетливой вмятиной от бойка на донышке. — Гильза, судя по маркировке, наша, отечественная…
    
— А где была? — торопливо спросил Жеглов.
    
— Там, где ей положено, слева от тела; надо полагать, нормально выброшена отражателем.
    
— Хм, гильза наверняка отечественная. Ну что ж, запишем это в загадки… — Жеглов задумался. — Все равно надо оружие искать. Пошли…
    
Большая часть комнаты — по стенам — была уже осмотрена, оставался только главный узел — центр комнаты, тело и стол.
    
Жеглов спросил Надю, было ли в доме оружие. Она покачала головой, молча пожала плечами; тогда Жеглов сказал Пасюку и Грише:
    
— Разделите между собой помещение и еще раз пройдитесь по всем укромным местам, поищите оружие и все, что к нему может иметь отношение. Быстро! — Потом повернулся ко мне: — Записывай!
    
     
«…Квартира чисто убрана, беспорядка ни в чем не наблюдается, по заявлению сестры убитой, предметы обстановки находятся на обычных местах…
     
…В центре комнаты стол, круглый, покрытый чистой белой скатертью…
     
…Вокруг стола четыре стула, N 1, 2, 3 и 4 (см. схему). Стулья N 2 и N 4 от стола отодвинуты каждый примерно на 50 см…
     
…В центре стола — банка с вареньем (по виду вишневым), фаянсовый чайник, нарезанный батон (на ощупь — вчерашний), столовый нож, половина плитки шоколада «Серебряный ярлык» в обертке…
     
…На столе против стула № 2 чашка с жидкостью, похожей на чай, наполненная на две трети. На краю чашки след красного цвета, — вероятно, от губной помады… Рядом блюдце с вареньем и рюмка, до середины наполненная темно-красной жидкостью, — по-видимому, вином…
     
…На столе против стула № 4 чашка с жидкостью, похожей на чай, полная. Блюдце с вареньем… Рюмка, на дне которой темно-красная жидкость, — по-видимому, вино… Бутылка 0,5 л с надписью: «Азербайджанское вино. Кюрдамир», почти полная, с темно-красной жидкостью, сходной по виду с вином в рюмках… На отдельном блюдце — половина плитки шоколада, надкусанная в одном месте… Хрустальная пепельница, в которой находятся три окурка папирос «Дели» с характерно смятыми-концами гильз. Чайная ложка…»
    
    
К Жеглову подошла Надя, робко тронула его за руку:
    
— Извините… Вы просили вещи Ларисы посмотреть…
    
— Ну?
    
— Мне кажется… Я что-то не нахожу… У нее был новый чемодан, большой, желтый, и его нигде не видно.
    
— Ага, понял, — кивнул Жеглов. — А вещи?
    
— В шкафу была ее шубка под котик… Платье красное из панбархата… Костюм из жатки, темно-синий, несколько кофточек. Я ничего этого не вижу…
    
— А во всех остальных местах смотрели? Может, еще где лежит?
    
Наденька залилась слезами:
    
— Нет нигде, я смотрела… И драгоценности ее пропали из шкатулки. Вот, посмотрите…
    
Она подвела Жеглова к буфету, открыла верхнюю створку, достала оттуда большую шкатулку сандалового дерева, инкрустированную буком, откинула крышку — на дне лежали дешевенькие на вид украшения, пуговицы, какие-то квитанции, бронзовая обезьянка.
    
— Какие именно здесь были драгоценности? — спросил Жеглов деловито.
    
— Часики золотые… серьги с бирюзой… ящерица…
    
— Какая ящерица? — переспросил Жеглов.
    
— Браслет такой, витой, в виде ящерицы с изумрудными глазками… Один глаз потерялся… — пыталась сосредоточиться девушка. — Кольца она на руках носила…
    
Жеглов повернулся в сторону убитой, сорвался с места, быстро нагнулся над телом — колец на пальцах не было. Надя с ужасом посмотрела на сестру, закрыла лицо руками и снова зашлась в глухих рыданиях, сквозь которые прорывались слова:
    
— Ее ограбили!.. Ограбили… Убили, чтобы ограбить… Бедная моя…
    
Пасюк, стоя на стуле, перед книжным шкафом, сказал:
    
— Глеб Георгиевич, патроны… — И протянул небольшую синюю коробку Жеглову.
    
Рассмотрев коробку, Жеглов довольно улыбнулся и показал ее Панкову — на коробке большими желто-красными буквами было написано: «БАЙЯРД». Панков открыл коробку — из решетчатой, похожей на пчелиные соты упаковки, как шипы, торчали остроносые сизые пули. Однако торжество Жеглова длилось недолго, и нарушил его как раз я.
    
— Пули-то от «байярда», это точно, — заметил я. — Но коробка полная. Все пули на месте — ни одного свободного гнезда…
    
— Ничего, — твердо сказал Жеглов, — Здесь уже, как говорится, «тепло», поищем — найдем. Ты, Шарапов, запомни себе твердо: кто ищет — находит, в уныние не имей привычки вдаваться, понял?
    
Я кивнул, а Жеглов уже нашел мне дело:
    
— Вон, видишь, Иван достал из шкафа пачку бумаг? Разбери-ка их по-быстрому, — может, чего к делу относится.
    
Надя сказала торопливо:
    
— Это личные письма Ларисы, не стоит…
    
Но Жеглов перебил ее властно:
    
— Сейчас неважно, личные там или деловые, а посмотреть надо, — может, в них следок какой покажется. Читай, Шарапов, все подряд, потом для меня суммируешь…
    
Надя слабо махнула рукой, поднесла к глазам платок и снова горько заплакала, но Жеглов уже отвернулся от нее и стал заворачивать в бумагу патроны. Мне было как-то неловко оттого, что надо читать чужие письма, но все-таки Жеглов, наверное, прав: если не случайный какой грабитель залетел в эту уютную квартиру, чтобы убить и обобрать хозяйку, то корни всей этой истории могли уходить именно в личные дела Ларисы, а письма — это как-никак в личных делах лучший подсказчик.
    
Усевшись за письменный столик около окна, я неторопливо и фундаментально стал сортировать бумаги, среди которых кроме писем были и телеграммы, и записки, и счета за коммунальные услуги, раскладывая их по отправителям в отдельные пачечки. Пачек этих оказалось немного, потому что отправители были в основном одни и те же: мать Ларисы, муж ее Груздев, какая-то женщина, видимо подруга, по имени Ира и некий Арнольд Зелентул, с которого и решил начать. Первое же письмо начиналось с пылких признаний в вечной, неутолимой и рыцарской, со ссылками на классиков, любви, — «помнишь, как у Шиллера?..» — и поскольку мне ни читать, ни тем более писать таких писем никогда не доводилось, я с большим интересом пробегал и глазами, пока они мне не приелись, потому что накал Арнольдовой страсти от письма к письму угасал, сменившись вскоре житейской прозой вроде объяснений о трудностях совместной жизни на его скромную интендантскую зарплату… Мне как-то вчуже стало совестно, и я взял последнее по датам письмо — написано оно было больше года назад и заканчивалось жалобами на злую судьбу, которая никак не позволяет им с Ларисой соединиться в обозримом будущем и, следовательно, их дальнейшие встречи бесперспективны… Эх, птички божьи! Отложил я письма Арнольда в сторону, взялся было за письма Ирины, но в комнату быстро вошел милиционер.
    
— Товарищ капитан, гражданина Груздева привезли. Можно войти? — обратился он к Жеглову.
    
Да, собственно, Груздев и так уже вошел. Он стоял в дверях, уцепившись за косяк, и я почему-то в первый момент смотрел не на его лицо, а именно на эту судорожно сжатую, белую, словно налившуюся гипсом, руку. Каждый сустав выступил на ней желтоватым пятном, и располосовали ее синие полоски вен, и в этой руке жил такой ужасный испуг, в недвижимости ее было такое волнение, что я никак не мог оторваться от нее и взглянуть Груздеву в глаза и очнулся, только услышав его голос:
    
— Что это такое?..
    
Все молчали, потому что вопрос не требовал ответа. С криком бросилась к нему на грудь Надя, увидев в нем единственного здесь близкого человека, с которым можно разделить и утишить боль потери.
    
Груздев отцепил руку от двери, он словно отлеплял каждый палец по отдельности, и все движения его походили на замедленное кино, а рука совершила в воздухе плавный круг, слепо нащупала голову Нади и бесчувственно, вяло стала гладить ее, а сухие обветренные губы шептали еле слышно:
    
— Вот… Наденька… какое… несчастье… случилось…
    
Не отрываясь, смотрел он на Ларису, и нам, конечно, было неведомо, о чем он думает — о том, как они встретились или как последний раз расстались, или как она впервые вошла в этот дом, или как случилось, что она лежит здесь наполовину голая, на полу, с простреленной головой, и дом полон чужих людей, которые хозяйски распоряжаются, а он приходит сюда опоздавшим зрителем, когда занавес уже поднят и страшная запутанная пьеса идет полным ходом. На его костистом некрасивом лице было разлито огромное испуганное удивление, но с каждой минутой недоумение исчезало, как влага с горячего асфальта, пока не запекся на лице неровными красными пятнами страх, только страх…
    
С того момента, как Груздев вошел, Жеглов не сводил с него пристального взгляда своих выпуклых цепких глаз, и Груздев, видимо, в конце концов почувствовал этот взгляд, беспокойно повертел головой, посмотрел на Жеглова и спросил:
    
— Что вы на меня так смотрите?
    
Жеглов пожал плечами:
    
— Странный вопрос… Обыкновенно смотрю.
    
— Не-ет, вы на меня так смотрите, будто подозреваете… — Груздев покачал головой.
    
— Знаете что, гражданин, давайте не будем отвлекаться, — сказал Жеглов, и по тону его, по оттопырившейся нижней губе я понял, что он рассердился. — Скажите мне лучше, когда вы с потерпевшей последний раз виделись?
    
— Дней десять назад.
    
— Где?
    
— Здесь.
    
— С какой целью?
    
— Мы размениваем квартиру — я привез Ларисе планы нескольких вариантов…
    
Груздев говорил медленно, еле разлепляя сухие губы, и я не мог понять: он что, раздумывает так долго над ответами или все еще опомниться не может?
    
К разговору подключился Панков:
    
— Вы кого-нибудь подозреваете?
    
Груздев вскинул на него недобрый взгляд:
    
— Чтобы подозревать, надо иметь основания. У меня таких оснований нет. — Он сказал это раздельно, веско, и в голосе его скрипнула жесть неприязни.
    
— Это конечно, — простецки улыбнулся Панков. — Но, возможно, есть человек, к которому стоит повнимательней присмотреться, вы как думаете?
    
— Таких людей вокруг Ларисы последнее время вилось предостаточно, — сказал Груздев зло, помолчал, тяжело вздохнул. — Я ее предупреждал, что вся эта жизнь вокруг Мельпомены добром не кончится…
    
— Вы имеете в виду ее театральное окружение… — уточнил Жеглов и как бы мимоходом спросил: — У вас сейчас как с жилплощадью, нормально?
    
— Ненормально! — отрезал Груздев и с вызовом добавил: — Но к делу это отношения не имеет…
    
Он вытащил из кармана пальто носовой платок и вытер вспотевший лоб.
    
— Как знать, как знать, — неожиданно тонким голосом сказал Жеглов и достал из планшета записку, повертел ее в руках и спрятал обратно. — У вас оружие имеется?
    
Я мог бы поклясться, что при этом неожиданном вопросе Груздев вздрогнул! Взволновался-то он наверняка, потому что снова полез за носовым платком, и я впервые увидел, что до синевы бледный человек может одновременно покрываться испариной.
    
— Нет… — сказал Груздев медленно и протяжно. — Не может быть… Я как-то не подумал…
    
— О чем не подумали? — спросил Жеглов спокойно.
    
— Я совсем забыл о нем…
    
— Ну-ну… — поторопил Груздева Панков.
    
— Неужели это из него?.. У меня был наградной пистолет… — Груздев говорил невнятно и с трудом, будто у него сразу и губы, и язык онемели. — Я совсем забыл о нем…
    
Он встал и направился к буфету, но на середине комнаты остановился и повернулся к Панкову:
    
— Вы нашли?.. Это из него?..
    
— Покажите, куда вы его положили, — спокойно сказал Панков.
    
Груздев подошел к буфету, открыл верхнюю створку, достал оттуда шкатулку, из которой, по словам Нади, пропали драгоценности. Трясущимися руками откинул крышку, тупо уставился внутрь шкатулки. Панков встал, направился к Груздеву, подошли оперативники.
    
— Его здесь нет… Я хранил его в шкатулке.
    
— А взяли когда? — осведомился Жеглов.
    
Груздев, словно не желая разговаривать с Жегловым, ответил Панкову:
    
— Я не брал… Поверьте, я не знаю, где он!
    
Панков развел руками, будто хотел сказать: «Не знаете, так не знаете, поверим…» — а Жеглов развернул газетный сверток и показал коробку с патронами Груздеву:
    
— Вам вот этот предмет знаком?
    
— Да-а… — глядя куда-то вбок, сказал Груздев. — Знаком… знаком… Это мои патроны…
    
Трясущимися пальцами он положил в блюдце, стоявшее на буфете, окурок, достал из пачки-десяточка «Дели» папиросу, дунул в мундштук, примял пальцами конец его, закурил. Я видел, как он переживает, мне было тяжело смотреть на него, я отвел глаза и уперся взглядом в хрустальную пепельницу на столе. Там по-прежнему лежали окурки, и я вспомнил, что под диктовку Жеглова записал в свой блокнот: «три окурка папирос «Дели».
    
Я пригляделся к окуркам, и в груди что-то странно ворохнулось, перехватило дыхание: мундштуки, наподобие хвостовика-стабилизатора бомбы, только без поперечной планки, были примяты крест-накрест. Точно так же примял сейчас свою папиросу Груздев! Уставившись в одну точку, он курил, затягиваясь часто и сильно, так что западали щеки и перекатывался кадык. «Это улика», — подумал я, и сразу же вдогонку пришла новая мысль: он ведь говорит, что здесь не был, — выходит, врет? Впрочем, может…
    
И неожиданно для себя сиплым голосом я спросил:
    
— Гражданин Груздев, скажите… ваша жена курит? То есть курила?..
    
Жеглов с удивлением и недовольно посмотрел на меня, но мне это было сейчас безразлично, я находился у самой цели и, не обращая внимания на Жеглова, нетерпеливо переспросил медлившего с ответом Груздева:
    
— Папиросы она… курила? — И я неловко кивнул на тело Ларисы.
    
Груздев внимательно посмотрел на свою папиросу, потом, не скрывая недоумения, сказал уныло:
    
— Не-ет… Она даже запаха не переносила табачного. Я на кухню всегда выходил…
    
— Тогда как же вы объясните… — начал было я, но Жеглов неожиданно встал между нами, приподняв руку жестом фокусника, громко и сухо щелкнул пальцами, врастяжку сказал:
    
— Од-ну ми-нуточку!.. Вы, гражданин Груздев, сейчас с другой женщиной живете?
    
Косо глянув на него, Груздев сухо, неприязненно кивнул, словно говоря: «Ну и живу, ну и что, вам какое дело?»
    
— Адресочек позвольте, — попросил Жеглов.
    
— Пожалуйста, — скривил губы Груздев. — Я надеюсь, вы не собираетесь ее допрашивать? Она никакого отношения не имеет…
    
— Мы разберемся, — неопределенно пообещал Жеглов. — Запиши, Володя.
    
Груздев продиктовал адрес и, пока я записывал его в свой блокнот, сказал, обращаясь скорее к Панкову, чем к Жеглову:
    
— Я просил бы не информировать квартирную хозяйку… Нам еще жить там… Вы должны с этим считаться.
    
— Я пока ничего обещать не могу, — сухо, неопределенно как-то сказал Панков, жуя верхнюю дряблую губу. — Следствие покажет…
    
Груздев возразил злым, тонким голосом:
    
— Вы меня извините, я не специалист, но мне кажется… В общем, не хватит ли следствию крутиться вокруг моей скромной персоны? Время-то идет.
    
Жеглов, не глядя на него, сказал равнодушно:
    
— Ну почему же вашей персоны? Разбираемся… как положено.
    
— Да что вы мне голову морочите?! — закричал Груздев. — Что я, не вижу, что ли, вы меня подозреваете? Чушь какая! Пистолет, патроны… окурки глядишь, в ход пойдут. — Груздев презрительно посмотрел на меня, прикурил от своей папиросы новую, окурок раздраженно швырнул в блюдце, не попал, и тот, дымясь, упал на ковровую дорожку.
    
Жеглов поднял окурок, аккуратно загасил его в блюдце.
    
— Да вы не нервничайте, товарищ Груздев, — сказал он мягко, почти задушевно. — Мы вас понимаем, сочувствуем, можно сказать… горю. Но и вы нас поймите, мы ведь не от себя работаем. Разберемся. Пойдем, Шарапов, я тебе указания дам. — Повернулся, пошел к дверям быстрой своей, пружинящей походкой и уже на выходе попросил Груздева: — Не серчайте, Илья Сергеич, лучше помогите товарищам с вещами разобраться — все ли на месте?
    
В коридоре, прижав меня к вешалке, Жеглов сказал быстро и зло:
    
— Ты вот что, орел, слушай внимательно. Значитца, с вопросами своими мудрыми воздержись пока. Твой номер шестнадцатый, понял? Помалкивай в трубочку…
    
— Да я… — вздыбился я на него.
    
— Помолчи, тебе говорят! — заорал Жеглов и сразу перешел почти на шепот. — Папиросы заметил — хвалю! Я их между прочим, как он только вошел, усек, но, обрати внимание, виду не подал. Ты усвой, заруби на своем распрекрасном носу раз и навсегда: спрос, он в нашем деле до-орого стоит! Спрашивать вовремя надо, чтобы в самую десятку лупить, понял?
    
Я покачал головой, пожал плечами: не понял, мол.
    
— Ну, сейчас не время, я тебе потом объясню, это штука серьезная, — пообещал Жеглов. — Наблюдай пока, мотай на ус. Как там у вас в армии говорят: делай, как я! И все! И давай без партизанщины, понял?
    
Я кивнул и чувствовал я себя как собака, перед носом которой подбросили кусок сахару и сами же его поймали и спрятали в карман: на какую вескую улику я вышел, сейчас бы как в атаке — раз-два, быстрота и натиск! Черт побери, оказывается, не так это просто. Жеглову, наверное, виднее…
    
— Есть, товарищ начальник, делать, как ты. Перехожу на прием.
    
Жеглов улыбнулся, ткнул меня кулаком в живот и распорядился:
    
— Вон Тараскин какого-то суслика приволок, пошли расспросим…
    
Тараскин, которому Жеглов велел обойти соседей, расспросить их, не слышали ли чего, не видели ли кого, какой разговор промеж людьми насчет происшествия идет, приволок свидетеля очень интересного.
    
Свидетель, сосед Груздевых по лестничной клетке, и впрямь похожий на суслика — маленький, сутуловатый, с узкими плечиками, — рассказывал, поблескивая быстрыми черными глазками из-под косматых бровей:
    
— Меня, этта, жена послала ведро вынести на помойку, н-ну… Выхожу я на парадную, аккурат Илья Сергеич по лестнице идут… Встренулись мы конечно, я с ими, этта… поздоровкался: здравствуйте, говорю, Илья Сергеич, н-ну, и он мне — здравствуй, мол, Федор Петрович… Было, граждане начальники, было…
    
— А потом что? — спросил Жеглов ласково.
    
— Этта… Известно чего… Я с ведром — на черный ход. А Илья, значит, Сергеич — в парадную, на улицу.
    
Жеглов сощурился, оглянулся на комнату, в которой оставил Груздева, и широко расставил руки, будто собираясь всех обнять:
    
— Ну-ка, орлы, здесь и так повернуться негде. Давай обратно… — И соседа вежливо очень спросил: — Мы не помешаем, если к вам в квартиру вернемся? Если это удобно, конечно… — И вид у него при этом был такой серьезный, такой начальственный, что сосед быстро-быстро закивал головой, словно обрадовал его своей просьбой Жеглов, польстил ему очень:
    
— Да господи, какой разговор, заходите, товарищи начальники, жилплощадь свободная!..
    
Мы прошли в комнату соседа, расселись за небольшим колченогим столом, покрытым старой клеенкой.
    
— Ну вот, здесь поспокойней будет, — сказал Жеглов и обратился к соседу, будто день подряд они разговаривали, а сейчас просто так прервались на минутку: — Значит, Илья Сергеевич на улицу вышел, а вы — черным ходом…
    
— Точно! — подтвердил сосед.
    
— Когда, вы говорите, дело-то было?
    
— А вчерась, к вечеру… Я аккурат после ночной проспался, картошку поставил варить, а сам с ведром, как говорится…
    
Я почувствовал легкий озноб: похоже, что все врет Груздев, сейчас очную ставку ему с соседом — и деваться будет некуда. Подобрался, еще более посерьезнел Жеглов, а Тараскин ухмыльнулся, не умея скрыть торжества. Жеглов поднялся, прошелся по комнате, посмотрел в окно — все молчали, ожидая вопросов начальника. А он сказал, обращаясь к хозяину, веско, значительно:
    
— Мы из отдела борьбы с бандитизмом. Моя фамилия Жеглов, не слыхали? — Хозяин почтительно привстал, а Жеглов протянул ему руку через стол: — Будем знакомы.
    
Хозяин обеими руками схватился за широкую ладонь Жеглова, потряс ее, торопливо сообщил:
    
— Липатниковы мы. Липатников, значит, Федор Петрович, очень приятно…
    
Не садясь, поставив по обычной привычке ногу на перекладину стула, будто предлагая всем полюбоваться щегольским ладным своим сапожком, Жеглов, глядя соседу прямо в глаза, сказал доверительно:
    
— Вопрос мы разбираем, Федор Петрович, наисерьезный, сами понимаете… — Сосед покивал лохматой головой. — Значит, все должно быть точно, тютелька в тютельку…
    
— Все понятно, товарищ Жеглов, — сразу же уразумел сосед.
    
— Отсюда вопрос: вы не путаете, вчера дело было? Или, может на днях?
    
— Да что вы, товарищ Жеглов! — обиделся сосед. — Мы люди тверезые, не шелапуты какие, чтобы, как говорится, нынче да анадысь перепутывать! Вчерась, как бог свят, вчерась!
    
— Так, хорошо, — утвердил Жеглов. — Пошли дальше. Припомните, Федор Петрович, как можно точнее: времени сколько было?
    
Сосед ответил быстро и не задумываясь:
    
— А вот это, товарищ Жеглов, не скажу — не знаю я, сколько было время. К вечеру — это точно, а время мне ни к чему. У нас в дому и часов-то нет, вон ходики сломались, а починить все не соберемся…
    
Старые ходики на стене действительно показывали два часа, маятника у них не было.
    
— А как же вы на работу ходите? — удивился Жеглов.
    
— Я не просплю, — заверил сосед. — Я сроду с петухами встаю. И радио вон орет — как тут проспать?
    
Жеглов глянул на черную, порванную с одного края тарелку допотопного репродуктора, из которого Рейзен гудел в это время своим густым голосом арию Кончака, подумал, снова посмотрел на репродуктор уже внимательней, сказал недоверчиво:
    
— Что ж он у вас, круглосуточно действует?
    
— Ага, он мне не препятствует, я после ночной и сплю при ем, — заулыбался Федор Петрович, показывая длинные передние зубы.
    
Глаза у Жеглова остро блестнули, он спросил быстро:
    
— Может, припомните, чего он играл, когда вы с ведром-то выходили, а, Федор Петрович?
    
Сосед с удивлением посмотрел на Жеглова — странно, мол, в какую сторону разговор заехал, — и все же задумался, вспоминая, и немного погодя ее сообщил:
    
— Матч был, футбольный. — И добавил для полной ясности заученное: — Трансляция со стадиона «Динамо».
    
До меня дошло наконец, куда гнет Жеглов, я на него просто с восхищением посмотрел, а Жеглов весело сказал:
    
— Так мы с вами, выходит, болельщики, Федор Петрович? Какой тайм передавали?
    
Федор Петрович тяжело вздохнул, покачал головой:
    
— Не-е… Я не занимаюсь, как говорится… Так просто, слушал от нечего делать, вы уж извините. Не скажу, какой… этта… передавали.
    
— Ну, может быть, вы хоть момент этот запомнили, про что говорилось, когда с ведром-то выходили? — спросил с надеждой Жеглов.
    
Сосед пожал плечами:
    
— Да он уже кончился, матч, значит. Да-а, кончился, я пошел картошку ставить, а потом уж с ведром…
    
— А точно помните, что кончился? — снова заулыбался Жеглов.
    
— Точно.
    
— С картошкой вы долго возились?
    
— Кой там долго, она уже начищена была, только поставил, взял ведро…
    
— Значит, как матч кончился, вы минут через пять — десять с Ильей Сергеевичем и встретились?
    
Федор Петрович поднял глаза к потолку, задумчиво пошевелил губами:
    
— Так, должно…
    
Жеглов сузил глаза, снял ногу со стула, походил по комнате, что-то про себя бормоча, потом спросил Тараскина:
    
— Кто вчера играл, ну-ка?
    
— ЦДКА — «Динамо», — уверенно сказал Тараскин.
    
— Правильно, — одобрил Жеглов. — Счет 3:1 в пользу наших. Значитца, так: начало в семнадцать плюс сорок пять плюс минут пятнадцать перерыв — восемнадцать часов. Плюс сорок пять, плюс десять минут… Та-ак… Восемнадцать пятьдесят, максимум девятнадцать… Потом чаепитие и другие рассказы… Все сходится! Ты улавливаешь, Шарапов?
    
Я-то улавливал уже: около семи вечера Наденька звонила Ларисе, и та попросила ее перезвонить через полчаса, пока она занята важным разговором. Теперь ясно, с кем этот разговор происходил…
    
Душевно, за ручку, распрощались мы с Федором Петровичем и вернулись в квартиру Груздевых, где процедура уже заканчивалась. Судмедэксперт диктовал Панкову результаты осмотра трупа, следователь прилежно записывал в протокол данные, переспрашивая иногда отдельные медицинские термины. Пасюк, любитель чистоты и порядка, расставлял по местам вещи, задвигал ящики, закрывал распахнутые дверцы. Приехала карета из морга, санитары прошли в комнату, и, чтобы не видеть, как поднимают и выносят тело Ларисы, я пошел на кухню, где за столиком, под надзором Гриши Шесть-на-девять, склонив голову на руки и уставившись глазами в одну точку, сидел Груздев.
    
Через несколько минут на кухню пришел Панков, которому разговор с соседом был, по-видимому, уже известен, и сразу спросил Груздева:
    
— Илья Сергеевич, где вы были вчера вечером, часов в семь?
    
Груздев поднял голову, мутными узкими глазками неприязненно оглядел нас всех, судорожно сглотнул:
    
— Вчера вечером в семь я был дома. Я имею в виду — в Лосинке… — Помолчал и добавил: — Вы напрасно теряете время, это не я убил Ларису.
    
— Следствие располагает данными, — сказал железным голосом Глеб, — что вчера в семь часов вы были здесь!
    
— Следствие! — повторил с ненавистью Груздев. — Вам бы только засадить человека, а кого — неважно. Вместо того чтобы убийцу искать…
    
— Слушайте, Груздев, — перебил Панков. — Соседи видели вас, зачем отпираться?
    
— Они меня видели не в семь, а в четыре! — запальчиво крикнул Груздев.
    
— Но в начале разговора вы сказали, что уже десять дней здесь не были, — с готовностью напомнил Жеглов, и я видел, что он недоволен Панковым так же, как был недоволен мною, когда я спрашивал Груздева про папиросы.
    
— Я этого не говорил, — сказал Груздев, и я перехватил ненавидящий блеск в его глазах, когда он смотрел на Жеглова. — Я сказал, что Ларису не видел дней десять…
    
— А вчера? — лениво поинтересовался Жеглов.
    
— И вчера я ее не видел, — нехотя ответил Груздев. — Я ее дома не застал.
    
— Все ясно, значитца… — Жеглов заложил руки за спину и принялся расхаживать по кухне, о чем-то сосредоточенно размышляя.
    
Панков пошел в комнату, дал понятым расписаться в протоколе, отпустил их и вернулся с Пасюком на кухню.
    
— Вас я тоже попрошу расписаться. — Он протянул Груздеву протокол, но тот отшатнулся, выставив вперед ладони, резко закачал головой.
    
— Я ваши акты подписывать не намерен, — угрюмо заявил он.
    
— Это как же понимать? — спросил Панков строго. — Вы ведь присутствовали при осмотре!
    
— Как хотите, так и понимайте, — ответил Груздев резко, подумал немного и добавил: — Кстати, когда я приехал, вы уже все тут разворотили…
    
Панков поджал и без того тонкие губы, укоризненно покачал головой:
    
— Напрасно, напрасно вы себя так ставите…
    
Груздев досадливо махнул рукой в его сторону и отвернулся к окну. Паузу разрядил Жеглов, он спросил непринужденно:
    
— Илья Сергеевич, а в Лосинке могут подтвердить, что вы вчера вечером были дома?
    
— Конечно… — презрительно бросил Груздев, не оборачиваясь.
    
— Позвольте спросить кто?
    
— Ну, если на то пошло, и жена моя, и квартирохозяйка.
    
— Понятно, — кивнул Жеглов. — Они на месте сейчас?
    
— Вероятно… Куда они денутся?..
    
— Чудненько… — Жеглов поставил сапог на табуретку, подтянул голенище, полюбовался немного его неувядающим блеском, проделал ту же операцию со вторым сапогом. — Пасюк, сургуч, печатка имеются?
    
— А як же! — отозвался Иван.
    
— Добро. Надюша, вас я попрошу освободить, временно, конечно, вот этот чемодан — для вещественных доказательств.
    
Надя кивнула, открыла чемодан и стала перекладывать вещи в шкаф, а Жеглов приказал мне:
    
— Сложишь все вещдоки. Упакуй только аккуратно и пальцами не следи. Бутылку заткни, чтоб не пролилась. Да, не забудь письма — упакуй всю пачку, у себя разберемся…
    
— А бутылку на что? — удивился я.
    
— Бутылка — это след, — сказал Жеглов. — Наше дело его представить. А уж эксперты будут решать, пригоден он или нет. — И, повернувшись к Груздеву, сказал как нельзя более любезно: — Ваши ключики, Илья Сергеевич, от этой квартирки попрошу.
    
Груздев по-прежнему молча смотрел в окно, и я подумал, что ни за что в жизни не догадался бы спросить про ключи так, будто заранее известно, что они имеются; наоборот, я бы начал умствовать, что раз люди разошлись, значит, и ключей у него быть не должно.
    
Но Груздев молчал, и Жеглов, открыв планшет, вынул какой-то бланк, протянул его Панкову. Тот стал писать на нем, и, приглядевшись, я увидел, что это ордер на обыск. А Жеглов без малейшей нетерпеливости снова сказал Груздеву:
    
— Ключики нам нужны, Илья Сергеевич. — И пояснил: — Квартиру придется временно опечатать.
    
Груздев резко повернулся:
    
— Ключей у меня нет. И быть не могло. Постарайтесь понять, что интеллигентный человек не станет держать у себя ключи от квартиры чужой ему женщины! Чужой, понимаете, чужой!
    
— Напрасно вы все-таки так… — неприязненно сказал Панков и отдал ордер Жеглову. — Ну да ладно, давайте заканчивать.
    
— Все на выход! — коротко приказал Жеглов. — Вам, гражданин Груздев, придется с нами проехать на Петровку, 38. Уточнить еще кое-что…
    
На лестнице Жеглов поотстал с Пасюком и Тараскиным, дал им ордер, сказал негромко:
    
— Езжайте в Лосинку. По этому адресу произведите неотложный обыск — ищите все, что может иметь отношение к делу, ясно? Особенно переписку — всю как есть изымайте. Потом сожительницу его и хозяйку квартиры поврозь допросите — где был он вчера, что делал, весь день до минуточки, ясно? И назад, рысью!..
   
   
    
     
* * *
    
    
     
В столице сейчас сто одиннадцать многодетных матерей, удостоенных высшей правительственной награды — ордена «Мать-героиня». Каждая из них родила и воспитала десять и более детей.
     «Московский большевик»
    
    
Панков отправился домой, попросив завтра с утра показать ему собранные материалы. Быстро прогромыхав по ночным улицам, приехали мы на Петровку. Всю дорогу молчали, молча поднялись и в дежурную часть. Жеглов усадил Груздева за стол, дал ему бумаги, ручку, сказал:
    
— Попрошу как можно подробнее изложить всю историю вашей жизни с Ларисой, все ваши соображения о происшествии, перечислить ее знакомых, кого только знаете. Отдельно опишите, пожалуйста, весь ваш вчерашний день, по часам и минутам буквально.
    
— Моя жизнь с Ларисой — это мое личное дело, — запальчиво сказал Груздев. — А что касается ее знакомых, то поищите кого-нибудь другого на них доносы писать. А меня увольте, я не доносчик…
    
— Слушайте, Груздев, — устало сказал Жеглов. — Мне уже надоело. Что вы со мной все время препираетесь? Вы не доносчик, вы по делу свидетель. Пока, во всяком случае. И давать показания, интересующие следствие, по закону обязаны. Так что давайте не будем… Пишите, что вам говорят…
    
Груздев сердито пожал плечами; всем своим видом он показывал, что делать нечего, приходится ему подчиниться грубой силе. Обмакнул он перо в чернильницу и снова отложил в сторону:
    
— На чье имя мне писать? И как этот документ озаглавить?
    
— Озаглавьте: «Объяснение». И пишите на имя начальника московской милиции генерал-лейтенанта Маханькова. Мы потом эти данные в протокол допроса перенесем… Пошли, Шарапов, — позвал Жеглов, и мы вышли в коридор.
    
— А зачем на имя генерала ты ему писать велел? — полюбопытствовал я.
    
— Для внушительности — это в нем ответственности прибавит. Если врать надумает, то не кому-нибудь, а самому генералу. Авось поостережется. Идем ко мне, перекусим.
    
Зашли мы в наш кабинет, поставили на плитку чайник, закурили. Я посмотрел на часы — пять минут первого. Жеглов взял с подоконника роскошную жестянку с надписью нерусскими буквами «Принц Альберт» — в ней, поскольку запах табака уже давно выветрился, он держал сахарный песок, — достал из сейфа буханку хлеба, которую я успел «отоварить» незапамятно давно — сегодня, а вернее, вчера перед обедом, собираясь отмечать «день чекиста». Своим разведческим, острым как бритва ножом с цветной наборной плексигласовой рукояткой я нарезал тонкими ломтями аппетитный ржаной хлеб, щедро посыпал его сахарным песком, а Жеглов тем временем заварил чай. Ужин получился прямо царский. Я свой ломоть нарезал маленькими ромбами — так удобнее было держать их в сложенной лодочкой ладони, чтобы песок не просыпать. Прихлебывая вкусный горячий чай, я спросил:
    
— Что насчет Груздева думаешь, а, Глеб?
    
— Его это работа, нет вопроса… — И, прожевав, добавил: — Этот субчик нетрудный, у меня не такие плясали. Один хмырь, помню, бандитское нападение инсценировал: приезжаем — жена убитая, он в другой комнате, порезанный да связанный, с кляпом во рту лежит, в квартире полный разгром, все вверх дном перевернуто, ценности похищены. Стали разбираться, он убивается, сил нет: жизни, кричит, себя лишу без моей дорогой супруги! — Жеглов аккуратно смел ладонью крошки с газеты и отправил их в рот, задумался.
    
— Ну-ну, а дальше?..
    
— А дальше разведал я, что у него любовница имеется. А поскольку был он мне вот так, — Жеглов провел ребром ладони по горлу, — подозрительный, я ему напрямик и врубил: «Признавайтесь, за что вы убили дорогую супругу?» Ну, что с ним было — это передать тебе невозможно, куда он только на меня не жаловался, до Михаила Иваныча Калинина дошел.
    
— А ты что?
    
Жеглов поднялся, потянулся всем своим гибким сильным телом, удовлетворенно погладил живот и хитро ухмыльнулся:
    
— А я его под стражу взял, чтобы он охолонул маленько. Деньков пять он посидел без допроса, а я тем временем его любовницу расколол: она домишко купила, да непонятно, на какие шиши. Пришлось ей все ж таки признаться, что деньги — тридцать тысяч — любовник дал. А он-то плакался, что аккурат эти деньги подчистую грабители забрали, ни копейки ему не оставили. Поднимаю я его из камеры очную ставочку с любименькой. Да-а… Как он ее увидел, так сразу: «Отпустите меня с допроса, подумать надо…» Хорошо. Вызываю через день, не успел он рта раскрыть, я ему заключение экспертизы..
    
— Какой экспертизы? — не понял я.
    
— Там, понимаешь, среди прочего на полу приемник валялся, «Телефункен», как сейчас помню трофейный. И тип этот вовсю разорялся, что искали грабители в приемнике деньги, не нашли и со злости грохнули его об пол со всей силой. А эксперты пишут категорически, что коли грохнулся бы приемник об пол, то произошли бы в его хрупкой конструкции непоправимые перемены и работать он бы ни в жисть не стал. А приемник, между прочим, работает как миленький…
    
— Ага, он значит его на пол поставил, чтобы создать видимость разгрома…
    
— Точно. Я ему так и сказал, он на полусогнутых: «Жизнь мне сохраните, умоляю, вину искуплю…» Вот такие типы, значитца, имеют место, и ты привыкай вести с ними беспощадную борьбу, как от нас требует народ.
    
— А Груздев?
    
— Испекся, — небрежно махнул рукой Жеглов. — Покобенится — и в раскол, куда ему деваться? Все улики налицо, а мужичишко он хлипкий, нервный…
    
Я поднялся:
    
— Пойду его проведаю — как он там?
    
— Ни в коем разе, — остановил Жеглов. — Ему сейчас до кондиции дойти надо, наедине, как говорится, со своей совестью. Но, между прочим, ты не думай, что все уже в порядке, такие дела непросто делаются, тут еще поработать придется…
    
— Есть, — охотно согласился я и попросил: — Ты обещал насчет следственных вопросов поподробней…
    
— А-а, — вспомнил Жеглов. — Это можно. Конечно, тут все на словах не объяснишь, ты еще пройдешь эту теорию на практике…
    
Я усмехнулся.
    
— Ну что ты, как медный самовар, светишься? — рассердился Жеглов. — Дело серьезное! Ты пойми, когда преступника допрашивают, он весь, как зверь, в напряжении и страх в нем бушует: что следователь знает, что может доказать, про что сейчас спросит? Вот это самое напряжение, страх этот его надо вплоть до самого ужаса завинчивать, понял? А как это делается? Очень просто. Вопросы должны идти по нарастающей: сначала про пустячки, то да се, мелочишку — тот сказал, та видала, этот слыхал… Преступник уже видит, что ты в курсе дела и пришел не так просто, поболтать про цветы и пряники. Ладно. И тут ты ему фактик подбрасываешь, железный…
    
— Ну, а он, представь себе, отпирается, — сказал я.
    
— И хорошо! И прекрасно! Он отпирается, а ты ему очняк — р-раз! Кладет его, допустим, подельщик на очной ставке…
    
— А он все равно отпирается… — подзадорил я его.
    
— А ты ему свидетеля — р-раз, экспертизку на стол — два! Вещдок какой-нибудь покрепче — тр-ри! И готов парнишечка, обязан он в этом фактике признаться и собственноручно его описать, и к тому же с объяснением, почему врал доселе.
    
— Ну, допустим, — кивнул я. — Что потом?
    
— Потом ты ему предлагаешь самому рассказать о своей преступной деятельности. Он тебе, конечно, тут же клянется, что сблудил один-единственный разок в молодой своей жизни, да и то по пьянке. А ты сокрушаешься, головой качаешь: опять, мол, заливаешь ты, паря, мне тебя просто до невозможности жалко, что с тобою при твоей неискренней линии станется? Он говорит: «А что?» — а ты краешком, осторожненько, называешь, к примеру. Шестой Монетчиковский, где, как тебе известно, кражонка была, но доказательств ни на грош не имеется.
    
— Так он тебе навстречу и разбежался!
    
— А вот и разбежался! Я ведь про первый эпизод тоже его спрашивал с прохладцей, издалека. Он мне семь бочек арестантов, а я ему факты, очные ставки и все такое прочее, после чего и сознаваться пришлось, и оправдываться. Поэтому он встает, смотрит в твои красивые голубые глаза, бьет себя в грудь и «чистосердечно» сознается в последнем из преступных фактов своей жизни. Протокол, значитца, подписи и другие рассказы…
    
Зазвонил телефон — Панков из дому интересовался, не сознался ли Груздев.
    
— Нет пока, — сказал Жеглов. — Да вы не беспокойтесь, Сергей Ипатьич, развалится… — Положив трубку, Жеглов пошутил: — Спи спокойно, дорогой товарищ… Стар стал прокурорский следователь Панков. Раньше, бывало, пока сам обвиняемого не расколет, хоть ночь, за полночь, хоть до утра, хоть до завтра будет пыхтеть. Смешно…
    
— Ты не отвлекайся, Глеб. Про следственные вопросы ты рассказал. Мне ведь по книжкам некогда учиться.
    
— Молодец, Шарапов! — похвалил Жеглов. — При твоей настырности будешь толковый орел-сыщик. Слушай. Значитца, раскололся наш клиент на второй эпизод, ты ему без промедления третий адресок шепчешь. Притом снова железный. А он в это время приходит в соображение, что про второе дело он ни на чем развалился, без доказательств, и охватывает его, конечное дело, досада. И вскакивает он на ножки молодецкие, ломает свои ручки белые, христом-богом и родной мамой клянется, что нет на нем ничего больше, все как есть отдал! Тогда ты, как и в первый раз, всю карусель ему по новой прокручиваешь: и свидетеля-барыгу, и прохожего-очевидца, и подельщика на очной. И снова ему деваться некуда, и снова он тебе покаяние приносит полное, с извинениями и всяческой божбой. Тут тебе самое время в негодование прийти, объяснить ему, поганцу, что коли каждый эпизод таким вот макаром придется доказывать, клещами из него тянуть, то у народного суда сроков не хватит для подобного отъявленного нераскаявшегося вруна-негодяя. «И на Якиманке, выходит, ты не был, и в Бабьегородском не твоя работа, и Плющиха тебя не касается, и так далее, и тому подобное» — всю сводку ему, короче, за год вываливаешь, лишь бы по почерку проходило…
    
— Так ведь он с перепугу и чего не было признает? — обеспокоился я. — В смысле — чужие дела себе припишет?
    
— Будь спок. — Жеглов налил себе в стакан остывшего чаю и отхлебнул сразу половину. — Чужое вор в законе сроду на себя не возьмет… Я имею в виду, при таком следствии. Да и ты на что? Проверять надо! А он, когда его вот так, по-умному, обработаешь, все делишки свои даст, как говорится, за сегодня, за завтра и за три года вперед! Учись, пока я жив! — И он самодовольно похлопал себя по нагрудному карману.
    
— Учусь, — сказал я серьезно. — Я этот метод вот как понял! А ты мне еще всякое рассказывай, я буду стараться…
    
В коридоре раздался гулкий топот, я открыл дверь, выглянул — быстрым шагом, почти бегом, приближались Пасюк и Тараскин. Пасюк первым вошел в кабинет, пыхтя, подошел прямо к столу Жеглова, вытащил из необъятного кармана своего брезентового плаща свернутые трубкой бумаги, аккуратно отодвинул в сторону хлеб, положил трубку на стол и сказал:
    
— Ось протокол обыска… та допросы жинок.
    
— Нашли чего? — спросил с интересом Жеглов.
    
— Та ничего особенного… — ухмыльнулся Иван.
    
— А что женщины говорят?
    
— Жинка його казала, шо був он у хати аж с восемнадцати годин…
    
— А квартирная хозяйка?
    
Заговорил наконец Тараскин:
    
— Хозяйка показала, что с утра его не видела и вечером на веранде ихней было тихо. Так что она и голоса его не слышала. Как с утра он на станцию ушел, мол, так она его больше не видела.
    
— Ясненько, — сказал Жеглов. — Значитца, не было его там.
    
— А жена?.. — спросил я.
    
— Наивный ты человек, Шарапов! — засмеялся Жеглов. — Когда же это жена мужу алиби не давала! Соображать надо…
    
Да, это, конечно, верно. Я взял со стола протоколы допросов — почитать, а Жеглов походил немного по кабинету, посоображал, потом вспомнил:
    
— Да, так что вы там «ничего особенного»-то нашли?
    
Пасюк снова полез в карман плаща, извлек оттуда небольшой газетный сверток, неторопливо положив его на стол рядом с протоколами. Жеглов развернул газету.
    
В его руках холодно и тускло блеснул черной вороненой сталью «байярд»…
    
Это был пистолет «байярд»!
    
    
В комнате было невероятно накурено, дым болотным туманом стелился по углам; глаза слезились и я, несмотря на холод — топить еще не начинали, — открыл окно.
    
Дождь прекратился, было похоже, что ночью падет заморозок, и небо очистилось от лохматых, низко висевших целый день над городом туч, в чернильной глубине его показались звезды. Стоя у окна, я глубоко вдыхал свежий ночной воздух и раздумывал о сложных хитросплетениях человеческих судеб. На фронте все было много проще, даже не говоря об отношениях с врагом — да и какие это были, собственно говоря, отношения: «Бей фашистского зверя!» — и точка! А тут я сколько ни силился, все равно мне было не сообразить, не понять, как это интеллигентный культурный человек, да еще к тому же врач, может убить женщину, свою, пусть бывшую, но жену, близкого человека, из-за какой-то паршивой жилплощади. И не в приступе злости или гнева, и не из желания избавиться от опостылевшей обузы, даже не из ревности, а из-за какой-то квартиры!
    
Этот мотив никакого сомнения не вызывал. Жеглов в этом именно духе и высказался, да я и сам полагал точно так же. Правда, некоторые сомнения вызывал страховой полис на имя Ларисы, который был обнаружен в Лосинке там же, где лежал и пистолет «байярд», в выемке за электросчетчиком. Страховка была оформлена накануне убийства, на крупную сумму, и, как объяснил Жеглов, формально оставаясь мужем Ларисы, Груздев имел все законные основания на получение страховой суммы в виде наследства. И на мой взгляд, был еще важный момент — пропажа самых ценных вещей и украшений Ларисы; но когда я спросил Жеглова, как это понимать, он, улыбаясь, объяснил:
    
— Понимаешь, Володя, неслыханных преступлений не бывает: каждый раз что-то подобное где-то когда-то с кем-то уже было. На том наш брат сыщик и стоит — на сходности обстоятельств, на одинаковых мотивах, на уловках одного покроя…
    
— А ты уже расследовал такое? — спросил я.
    
— И не раз, и не два, — кивнул Жеглов. — К примеру, застал муж свою жену с любовником. Голова кругом, сердце наружу выпрыгивает, выхватил револьвер: бах! бах! — и два трупа. Придет в себя, возрыдает и к нам бежит — казните, граждане, я только что жену убил! А бывает и по-другому, вот как нынче: обдумает человек все неторопливо, как сделать да как от себя отвести, а иной раз и как навести на другого. Приготовит все заранее, хладнокровно сделает — и на дно. Знать не знаю, ведать не ведаю, как случилось, а вы, орлы-сыщики, ищите, носом землю ройте, но убийцу человека моего единственного и на все времена любимого найдите!
    
— И вещи, выходит, он взял, чтобы мы решили, будто грабеж был? — догадался я.
    
— Точно! — одобрил Жеглов. — Правильно мыслишь. Они, шмотки-то, может, ему и ни к чему… Для отвода глаз, значит. А может быть, и к чему. Меня на эту мысль наводит пистолет его. Другой на его месте выкинул бы оружие к чертовой матери — от улики избавиться, — а этот, вишь, припрятал: значит, к вещам относится трепетно, жалеет их, понял?.. Да и кольцо у Ларисы на пальце, Надя говорит, цены необыкновенной, от бабки ей досталось…
    
Тараскин привел Груздева. Весь он как-то сник, съежился, зябко поводил плечами, спрятав подбородок в поднятый воротник пальто. И лицо его за эти часы совсем усохло, приобрело землистый оттенок, будто он уже месяц сидел в тюремной камере, а не приехал час назад с воли. Набрякли, покраснели веки, притух злой блеск глаз, и только плотно сжатые узкие губы его выдавали твердую решимость и уверенность в себе.
    
— Немного же вы написали за столько времени, — посетовал Жеглов, принимая от него два редко исписанных корявым, каким-то неуверенным почерком листочка. Груздев сжал губы еще теснее, ничего не ответил, но Жеглов, не обращая на это ни малейшего внимания, уселся в кресло и стал читать, подчеркивая что-то в объяснении карандашом. Прочитал, встал, прошелся по кабинету, подошел вплотную к Груздеву, который сидел — это как-то не нарочно даже получилось — на одиноком стуле посреди кабинета, так что даже облокотиться было не на что; и сказал Жеглов веско:
    
— Значитца, так, гражданин Груздев, будем с вами говорить на откровенность: правды писать вы не захотели. — И он небрежно помахал в воздухе листочками объяснения. — А напрасно. Дело-то совсем по-другому было, и враньем мы с вами только усугубляем, понятно?
    
— Да как вы смеете! — вскочил со стула Груздев. — Как вы смеете со мной так разговаривать? Я вам не жулик какой-нибудь, с которыми, я наслышан, в вашем учреждении обращаются вполне бесцеремонно. Я врач! Я кандидат медицинских наук, если на то пошло! Я буду жаловаться! — Бледное лицо его снова запеклось неровными кирпичными пятнами страха и волнения, он стоял вплотную к Жеглову и, казалось, готов был вцепиться в него.
    
Жеглов сделал — даже не сделал, а скорее обозначил — неуловимое движение корпусом вперед, на Груздева, и тот невольно отступил, но позади был стул, и он неловко, мешком, шлепнулся на него. Как бы фиксируя это положение, Жеглов небрежно поставил ногу на перекладину стула, сказал жестко и в голосе его послышалась угроза:
    
— Насчет жалоб, я уже слыхал, доводилось. А вот насчет жуликов — это верно. Ты не жулик. Ты убийца…
    
У меня перехватило дыхание — настолько неожиданным был этот переход. Я понял, что начинается самое ответственное: сейчас Жеглов будет раскалывать Груздева!
    
А пока была тишина, плотная, вязкая, напряженная, и нарушало ее лишь хриплое дыхание Груздева да мерное поскрипывание стула под ногой Жеглова. Щегольским сапогом своим он прихватил полу пальто Груздева, и, когда тот попробовал повернуться, пальто, натянувшись, не пустило его — Жеглов словно пришпилил Груздева к стулу…
    
— Ты долго готовился… — прервал наконец молчание Жеглов, и голос у него был какой-то необычный, скрипучий, и слышалось в нем одно только чувство — безмерное презрение. — Хи-итрый… Только на хитрых у нас, знаешь, воду возят…
    
— Да вы… Да что вы такое несете! — Груздев давился словами от возмущения, наконец они вырвались наружу в яростном крике: — Вы с ума сошли!
    
— Ну-ну, утихомирься… — жестко ухмыльнулся Жеглов. — Будь мужчиной: попался — имей смелость сознаться. Оно к тому же и полезно — в законе прямо сказано: чистосердечное признание смягчает вину…
    
В кодексе, который я читал вчера утром, формулировка была несколько иная, но мысль эта мелькнула и пропала, потому что заговорил Груздев:
    
— Слушайте, это какое-то ужасное недоразумение… Я не верю… Вы со мной разговариваете, будто я в самом деле убийца… — Голос его звучал хрипло, прерывисто, на глазах выступили слезы. — Но ведь, если вы мне не верите, то это как-то доказать надо?!
    
— А что тут еще доказывать? — легко сказал Жеглов. — Главное мы уже доказали, а мелочи уж как-нибудь потом, в ходе следствия подтвердятся. Ну, например, там, что пуля выстрелена из вашего пистолета. Я, кстати, это сразу же на глаз определил, на месте…
    
— Но из пистолета мог выстрелить кто-то другой! Вы же сами убедились, что его на месте не оказалось! — сказал Груздев, и мне послышалась в его голосе вопросительная интонация.
    
Я посмотрел на Жеглова, и он еле заметно подмигнул мне: «Чувствуешь, как прощупывает?» — а сказал опять вежливо и терпеливо, как учитель, объясняющий несложную задачу совсем уж непонятливому ученику:
    
— Я ведь сказал, это мелочь. Разберемся, не беспокойтесь, гарантирую. При раскрытии преступления главное — определить, кому оно выгодно. Это любой студент знает. Ну-ка глянем: выгодно вам это преступление?..
    
Груздев рванулся с места; на сей раз ему удалось высвободить пальто, и он поднялся:
    
— Но это же абсурд! Таким путем можно черт знает что обосновать! С вашей точки зрения получается, что детям выгодна смерть родителей, жене — мужа и так далее только потому, что все они наследники…
    
— Но у вас немного другой случай, — перебил Жеглов. — Наследником вы являетесь, а мужем — давно уже нет… — И приказал: — Садитесь! И внимательно слушайте, что я вам скажу. Для вашей же пользы…
    
Он снял ногу с перекладины стула, прошелся по кабинету, снова остановился перед Груздевым и стал говорить, жестко отрубая взмахом ладони каждую свою фразу:
    
— Жить с прежней женой — Ларисой — вы больше не желаете…
    
Вы находите другую женщину — Галину Желтовскую, вашу ассистентку…
    
При этом повсюду, где только можно, вы создаете видимость доброго отношения к бывшей жене, даете ей деньги, продукты, вносите квартплату…
    
Но Ларисе некуда деваться — и вы объявляете о решении разменять отдельную квартиру на две комнаты в коммунальных…
    
На самом деле вам вовсе не улыбается перспектива толкаться с соседями на общей кухне…
    
Да и квартира, в сущности, ваша — еще родительская…
    
А Лариса даже обмениваться не торопится…
    
Расходы растут: жизнь на две семьи до-орого стоит…