1 2 
– Нет,  теперь сам живу. Отделился. В этом месяце после Петрова дня оженился. Женатый  теперь!.. Нынче восемнадцатый день, как обзаконился.    

– Хорошее  дело! – сказал Пантелей. – Жена ничего… Это бог благословил…    

– Молодая  баба дома спит, а он по степу шатается, – засмеялся Кирюха. – Чудак!    

Константин,  точно его ущипнули за самое живое место, встрепенулся, засмеялся, вспыхнул…    

– Да  господи, нету ее дома! – сказал он, быстро вынимая изо рта ложку и  оглядывая всех радостно и удивленно. – Нету! Поехала к матери на два дня!  Ей-богу, она поехала, а я как неженатый…    

Константин  махнул рукой и покрутил головою; он хотел продолжать думать, но радость, которою  светилось лицо его, мешала ему. Он, точно ему неудобно было сидеть, принял  другую позу, засмеялся и опять махнул рукой. Совестно было выдавать чужим людям  свои приятные мысли, но в то же время неудержимо хотелось поделиться радостью.    

– Поехала  в Демидово к матери! – сказал он, краснея и перекладывая на другое место ружье. –  Завтра вернется… Сказала, что к обеду назад будет.    

– А  тебе скучно? – спросил Дымов.    

– Да  господи, а то как же? Без году неделя, как оженился, а она уехала… А? У, да  бедовая, накажи меня бог! Там такая хорошая да славная, такая хохотунья да  певунья, что просто чистый порох! При ней голова ходором ходит, а без нее вот  словно потерял что, как дурак по степу хожу. С самого обеда хожу, хоть караул  кричи.    

Константин  протер глаза, посмотрел на огонь и засмеялся.    

– Любишь,  значит… – сказал Пантелей.    

– Там  такая хорошая да славная, – повторил Константин, не слушая, – такая  хозяйка, умная да разумная, что другой такой из простого звания во всей  губернии не сыскать. Уехала… А ведь скучает, я зна-аю! Знаю, сороку! Сказала,  что завтра к обеду вернется… А ведь какая история! – почти крикнул  Константин, вдруг беря тоном выше и меняя позу, – теперь любит и скучает,  а ведь не хотела за меня выходить!    

– Да  ты ешь! – сказал Кирюха.    

– Не  хотела за меня выходить! – продолжал Константин, не слушая. – Три  года с ней бился! Увидал я ее на ярмарке в Калачике, полюбил до смерти, хоть на  шибеницу[6]  полезай… Я в Ровном, она в Демидовом, друг от дружки за двадцать пять верст, и  нет никакой моей возможности. Засылаю к ней сватов, а она: не хо́чу! Ах ты,  сорока! Уж я ее и так, и этак, и сережки, и пряников, и меду полпуда – не  хо́чу! Вот тут и поди. Оно, ежели рассудить, то какая я ей пара? Она молодая,  красивая, с порохом, а я старый, скоро тридцать годов будет, да и красив очень:  борода окладистая – гвоздем, лицо чистое – всё в шишках. Где ж мне с ней  равняться! Разве вот только что богато живем, да ведь и они, Вахраменки, хорошо  живут. Три пары волов и двух работников держат. Полюбил, братцы, и очумел… Не  сплю, не ем, в голове мысли и такой дурман, что не приведи господи! Хочется ее  повидать, а она в Демидове… И что ж вы думаете? Накажи меня бог, не брешу, раза  три на неделе туда пешком ходил, чтоб на нее поглядеть. Дело бросил! Такое затмение  нашло, что даже в работники в Демидове хотел наниматься, чтоб, значит, к ней  поближе. Замучился! Мать знахарку звала, отец раз десять бить принимался. Ну,  три года промаялся и уж так порешил: будь ты трижды анафема, пойду в город и в  извозчики… Значит, не судьба! На Святой пошел я в Демидово в последний разочек  на нее поглядеть…    

Константин  откинул назад голову и закатился таким мелким, веселым смехом, как будто только  что очень хитро надул кого-то.    

– Гляжу,  она с парубка́ми около речки, – продолжал он. – Взяло меня зло…  Отозвал я ее в сторонку и, может, с целый час ей разные слова… Полюбила! Три  года не любила, а за слова полюбила!    

– А  какие слова? – спросил Дымов.    

– Слова?  И не помню… Нешто вспомнишь? Тогда, как вода из жолоба, без передышки:  та-та-та-та! А теперь ни одного такого слова не выговорю… Ну, и пошла за меня…  Поехала теперь, сорока, к матери, а я вот без нее по степу. Не могу дома  сидеть. Нет моей мочи!    

Константин  неуклюже высвободил из-под себя ноги, растянулся на земле и подпер голову  кулаками, потом поднялся и опять сел. Все теперь отлично понимали, что это был  влюбленный и счастливый человек, счастливый до тоски; его улыбка, глаза и  каждое движение выражали томительное счастье. Он не находил себе места и не  знал, какую принять позу и что делать, чтобы не изнемогать от изобилия приятных  мыслей. Излив перед чужими людьми свою душу, он, наконец, уселся покойно и,  глядя на огонь, задумался.    

При виде  счастливого человека всем стало скучно и захотелось тоже счастья. Все задумались.  Дымов поднялся, тихо прошелся около костра и, по походке, по движению его  лопаток, видно было, что он томился и скучал. Он постоял, поглядел на  Константина и сел.    

А костер  уже потухал. Свет уже не мелькал и красное пятно сузилось, потускнело… И чем  скорее догорал огонь, тем виднее становилась лунная ночь. Теперь уж видно было  дорогу во всю ее ширь, тюки, оглобли, жевавших лошадей; на той стороне неясно  вырисовывался другой крест…    

Дымов  подпер щеку рукой и тихо запел какую-то жалостную песню. Константин сонно  улыбнулся и подтянул ему тонким голоском. Попели они с полминуты и затихли…  Емельян встрепенулся, задвигал локтями и зашевелил пальцами.    

– Братцы, –  сказал он умоляюще. – Давайте споем что-нибудь божественное!    

Слезы  выступили у него на глазах.    

– Братцы! –  повторил он, прижимая руку к сердцу. – Давайте споем что-нибудь божественное!    

– Я  не умею, – сказал Константин.    

Все  отказались; тогда Емельян запел сам. Он замахал обеими руками, закивал головой,  открыл рот, но из горла его вырвалось одно только сиплое, беззвучное дыхание.  Он пел руками, головой, глазами и даже шишкой, пел страстно и с болью, и чем  сильнее напрягал грудь, чтобы вырвать из нее хоть одну ноту, тем беззвучнее  становилось его дыхание…    

Егорушкой  тоже, как и всеми, овладела скука. Он пошел к своему возу, взобрался на тюк и  лег. Глядел он на небо и думал о счастливом Константине и его жене. Зачем люди  женятся? К чему на этом свете женщины? Егорушка задавал себе неясные вопросы и  думал, что мужчине, наверное, хорошо, если возле него постоянно живет ласковая,  веселая и красивая женщина. Пришла ему почему-то на память графиня Драницкая, и  он подумал, что с такой женщиной, вероятно, очень приятно жить; он, пожалуй, с  удовольствием женился бы на ней, если бы это не было так совестно. Он вспомнил  ее брови, зрачки, коляску, часы со всадником… Тихая, теплая ночь спускалась на  него и шептала ему что-то на ухо, а ему казалось, что это та красивая женщина  склоняется к нему, с улыбкой глядит на него и хочет поцеловать…    

От  костра осталось только два маленьких красных глаза, становившихся всё меньше и  меньше. Подводчики и Константин сидели около них, темные, неподвижные, и казалось,  что их теперь было гораздо больше, чем раньше. Оба креста одинаково были видны,  и далеко-далеко, где-то на большой дороге, светился красный огонек – тоже,  вероятно, кто-нибудь варил кашу.    

«Наша  матушка Расия всему свету га-ла-ва!» – запел вдруг диким голосом Кирюха, поперхнулся  и умолк. Степное эхо подхватило его голос, понесло, и, казалось, по степи на  тяжелых колесах покатила сама глупость.    

– Время  ехать! – сказал Пантелей. – Вставай, ребята.    

Пока  запрягали, Константин ходил около подвод и восхищался своей женой.    

– Прощайте,  братцы! – крикнул он, когда обоз тронулся. – Спасибо вам за хлеб за  соль! А я опять пойду на огонь. Нет моей мочи!    

И он  скоро исчез во мгле, и долго было слышно, как он шагал туда, где светился  огонек, чтобы поведать чужим людям о своем счастье.    

Когда на  другой день проснулся Егорушка, было раннее утро; солнце еще не всходило. Обоз  стоял. Какой-то человек в белой фуражке и в костюме из дешевой серой материи,  сидя на казачьем жеребчике, у самого переднего воза, разговаривал о чем-то с  Дымовым и Кирюхой. Впереди, версты за две от обоза, белели длинные, невысокие  амбары и домики с черепичными крышами; около домиков не было видно ни дворов,  ни деревьев.    

– Дед,  какая это деревня? – спросил Егорушка.    

– Это,  молодчик, армянские хутора, – отвечал Пантелей. – Тут армяшки живут.  Народ ничего… армяшки-то.    

Человек  в сером кончил разговаривать с Дымовым и Кирюхой, осадил своего жеребчика и  поглядел на хутора.    

– Экие  дела, подумаешь! – вздохнул Пантелей, тоже глядя на хутора и пожимаясь от  утренней свежести. – Послал он человека на хутор за какой-то бумагой, а  тот не едет… Степку послать бы!    

– Дед,  а кто это? – спросил Егорушка.    

– Варламов.    

Боже  мой! Егорушка быстро вскочил, стал на колени и поглядел на белую фуражку. В малорослом  сером человечке, обутом в большие сапоги, сидящем на некрасивой лошаденке и  разговаривающем с мужиками в такое время, когда все порядочные люди спят,  трудно было узнать таинственного, неуловимого Варламова, которого все ищут,  который всегда «кружится» и имеет денег гораздо больше, чем графиня Драницкая.    

– Ничего,  хороший человек… – говорил Пантелей, глядя на хутора. – Дай бог  здоровья, славный господин… Варламов-то, Семен Александрыч… На таких людях,  брат, земля держится. Это верно… Петухи еще не поют, а он уж на ногах… Другой  бы спал или дома с гостями тары-бары-растабары, а он целый день по степу…  Кружится… Этот уж не упустит дела… Не-ет! Это молодчина…    

Варламов  не отрывал глаз от хутора и о чем-то говорил; жеребчик нетерпеливо переминался  с ноги на ногу.    

– Семен  Александрыч, – крикнул Пантелей, снимая шляпу, – дозвольте Степку  послать! Емельян, крикни, чтоб Степку послать!    

Но вот,  наконец, от хутора отделился верховой. Сильно накренившись набок и помахивая  выше головы нагайкой, точно джигитуя и желая удивить всех своей смелой ездой,  он с быстротою птицы полетел к обозу.    

– Это,  должно, его объездчик, – сказал Пантелей. – У него их,  объездчиков-то, человек, может, сто, а то и больше.    

Поравнявшись  с передним возом, верховой осадил лошадь и, снявши шапку, подал Варламову какую-то  книжку. Варламов вынул из книжки несколько бумажек, прочел их и крикнул:    

– А  где же записка Иванчука?    

Верховой  взял назад книжку, оглядел бумажки и пожал плечами; он стал говорить о чем-то,  вероятно, оправдывался и просил позволения съездить еще раз на хутора. Жеребчик  вдруг задвигался так, как будто Варламов стал тяжелее. Варламов тоже  задвигался.    

– Пошел  вон! – крикнул он сердито и замахнулся на верхового нагайкой.    

Потом он  повернул лошадь назад и, рассматривая в книжке бумаги, поехал шагом вдоль обоза.  Когда он подъезжал к заднему возу, Егорушка напряг свое зрение, чтобы получше  рассмотреть его. Варламов был уже стар. Лицо его с небольшой седой бородкой,  простое, русское, загорелое лицо, было красно, мокро от росы и покрыто синими  жилочками; оно выражало такую же деловую сухость, как лицо Ивана Иваныча, тот  же деловой фанатизм. Но все-таки какая разница чувствовалась между ним и Иваном  Иванычем! У дяди Кузьмичова рядом с деловою сухостью всегда были на лице забота  и страх, что он не найдет Варламова, опоздает, пропустит хорошую цену; ничего  подобного, свойственного людям маленьким и зависимым, не было заметно ни на  лице, ни в фигуре Варламова. Этот человек сам создавал цены, никого не искал и  ни от кого не зависел; как ни заурядна была его наружность, но во всем, даже в  манере держать нагайку, чувствовалось сознание силы и привычной власти над  степью.    

Проезжая  мимо Егорушки, он не взглянул на него; один только жеребчик удостоил Егорушку  своим вниманием и поглядел на него большими, глупыми глазами, да и то  равнодушно. Пантелей поклонился Варламову; тот заметил это и, не отрывая глаз  от бумажек, сказал картавя:    

– Здгаствуй,  стагик!    

Беседа  Варламова с верховым и взмах нагайкой, по-видимому, произвели на весь обоз удручающее  впечатление. У всех были серьезные лица. Верховой, обескураженный гневом  сильного человека, без шапки, опустив поводья, стоял у переднего воза, молчал и  как будто не верил, что для него так худо начался день.    

– Крутой  старик… – бормотал Пантелей. – Беда, какой крутой! А ничего, хороший  человек… Не обидит задаром… Ничего…    

Осмотрев  бумаги, Варламов сунул книжку в карман; жеребчик, точно поняв его мысли, не  дожидаясь приказа, вздрогнул и понесся по большой дороге.    

 VII    

     

И в  следующую затем ночь подводчики делали привал и варили кашу. На этот раз с  самого начала во всем чувствовалась какая-то неопределенная тоска. Было душно;  все много пили и никак не могли утолить жажду. Луна взошла сильно багровая и  хмурая, точно больная; звезды тоже хмурились, мгла была гуще, даль мутнее.  Природа как будто что-то предчувствовала и томилась.    

У костра  уж не было вчерашнего оживления и разговоров. Все скучали и говорили вяло и  нехотя. Пантелей только вздыхал, жаловался на ноги и то и дело заводил речь о  наглой смерти.    

Дымов  лежал на животе, молчал и жевал соломинку; выражение лица у него было брезгливое,  точно от соломинки дурно пахло, злое и утомленное… Вася жаловался, что у него  ломит челюсть, и пророчил непогоду; Емельян не махал руками, а сидел неподвижно  и угрюмо глядел на огонь. Томился и Егорушка. Езда шагом утомила его, а от  дневного зноя у него болела голова.    

Когда  сварилась каша, Дымов от скуки стал придираться к товарищам.    

– Расселся,  шишка, и первый лезет с ложкой! – сказал он, глядя со злобой на  Емельяна. – Жадность! Так и норовит первый за котел сесть. Певчим был, так  уж он думает – барин! Много вас таких певчих по большому шляху милостыню  просит!    

– Да  ты что пристал? – спросил Емельян, глядя на него тоже со злобой.    

– А  то, что не суйся первый к котлу. Не понимай о себе много!    

– Дурак,  вот и всё, – просипел Емельян.    

Зная по  опыту, чем чаще всего оканчиваются подобные разговоры, Пантелей и Вася вмешались  и стали убеждать Дымова не браниться попусту.    

– Певчий… –  не унимался озорник, презрительно усмехаясь. – Этак всякий может петь.  Сиди себе в церкви на паперти да и пой: «Подайте милостыньки Христа ради!» Эх,  вы!    

Емельян  промолчал. На Дымова его молчание подействовало раздражающим образом. Он еще с  большей ненавистью поглядел на бывшего певчего и сказал:    

– Не  хочется только связываться, а то б я б тебе показал, как об себе понимать!    

– Да  что ты ко мне пристал, мазепа? – вспыхнул Емельян. – Я тебя трогаю?    

– Как  ты меня обозвал? – спросил Дымов, выпрямляясь, и глаза его налились  кровью. – Как? Я мазепа? Да? Так вот же тебе! Ступай ищи!    

Дымов  выхватил из рук Емельяна ложку и швырнул ее далеко в сторону. Кирюха, Вася и  Степка вскочили и побежали искать ее, а Емельян умоляюще и вопросительно  уставился на Пантелея. Лицо его вдруг стало маленьким, поморщилось, заморгало,  и бывший певчий заплакал, как ребенок.    

Егорушка,  давно уже ненавидевший Дымова, почувствовал, как в воздухе вдруг стало невыносимо  душно, как огонь от костра горячо жег лицо; ему захотелось скорее бежать к  обозу в потемки, но злые, скучающие глаза озорника тянули его к себе. Страстно  желая сказать что-нибудь в высшей степени обидное, он шагнул к Дымову и  проговорил, задыхаясь:    

– Ты  хуже всех! Я тебя терпеть не могу!    

После  этого надо было бы бежать к обозу, а он никак не мог сдвинуться с места и продолжал:    

– На  том свете ты будешь гореть в аду! Я Ивану Иванычу пожалуюсь! Ты не смеешь обижать  Емельяна!    

– Тоже,  скажи пожалуйста! – усмехнулся Дымов. – Свиненок всякий, еще на губах  молоко не обсохло, в указчики лезет. А ежели за ухо?    

Егорушка  почувствовал, что дышать уже нечем; он – никогда с ним этого не было раньше –  вдруг затрясся всем телом, затопал ногами и закричал пронзительно:    

– Бейте  его! Бейте его!    

Слезы  брызнули у него из глаз; ему стало стыдно, и он, пошатываясь, побежал к обозу.  Какое впечатление произвел его крик, он не видел. Лежа на тюке и плача, он  дергал руками и ногами, и шептал:    

– Мама!  Мама!    

И эти  люди, и тени вокруг костра, и темные тюки, и далекая молния, каждую минуту сверкавшая  вдали, – всё теперь представлялось ему нелюдимым и страшным. Он ужасался и  в отчаянии спрашивал себя, как это и зачем попал он в неизвестную землю, в  компанию страшных мужиков? Где теперь дядя, о. Христофор и Дениска? Отчего они  так долго не едут? Не забыли ли они о нем? От мысли, что он забыт и брошен на  произвол судьбы, ему становилось холодно и так жутко, что он несколько раз  порывался спрыгнуть с тюка и опрометью, без оглядки побежать назад по дороге,  но воспоминание о темных, угрюмых крестах, которые непременно встретятся ему на  пути, и сверкавшая вдали молния останавливали его… И только когда он шептал: «мама!  мама!» ему становилось как будто легче…    

Должно  быть, и подводчикам было жутко. После того, как Егорушка убежал от костра, они  сначала долго молчали, потом вполголоса и глухо заговорили о чем-то, что оно  идет и что поскорее нужно собираться и уходить от него… Они скоро поужинали,  потушили огонь и молча стали запрягать. По их суете и отрывистым фразам было  заметно, что они предвидели какое-то несчастье.    

Перед  тем, как трогаться в путь, Дымов подошел к Пантелею и спросил тихо:    

– Как  его звать?    

– Егорий… –  ответил Пантелей.    

Дымов  стал одной ногой на колесо, взялся за веревку, которой был перевязан тюк, и  поднялся. Егорушка увидел его лицо и кудрявую голову. Лицо было бледно,  утомлено и серьезно, но уже не выражало злобы.    

– Ёра! –  сказал он тихо. – На, бей!    

Егорушка  с удивлением посмотрел на него; в это время сверкнула молния.    

– Ничего,  бей! – повторил Дымов.    

И, не  дожидаясь, когда Егорушка будет бить его или говорить с ним, он спрыгнул вниз и  сказал:    

– Скушно  мне!    

Потом,  переваливаясь с ноги на ногу, двигая лопатками, он лениво поплелся вдоль обоза  и не то плачущим, не то досадующим голосом повторил:    

– Скушно  мне! Господи! А ты не обижайся, Емеля, – сказал он, проходя мимо  Емельяна. – Жизнь наша пропащая, лютая!    

Направо  сверкнула молния и, точно отразившись в зеркале, она тотчас же сверкнула вдали.    

– Егорий,  возьми! – крикнул Пантелей, подавая снизу что-то большое и темное.    

– Что  это? – спросил Егорушка.    

– Рогожка!  Будет дождик, так вот покроешься.    

Егорушка  приподнялся и посмотрел вокруг себя. Даль заметно почернела и уж чаще, чем  каждую минуту, мигала бледным светом, как веками. Чернота ее, точно от тяжести,  склонялась вправо.    

– Дед,  гроза будет? – спросил Егорушка.    

– Ах,  ножки мои больные, стуженые! – говорил нараспев Пантелей, не слыша его и  притопывая ногами.    

Налево,  как будто кто чиркнул по небу спичкой, мелькнула бледная, фосфорическая полоска  и потухла. Послышалось, как где-то очень далеко кто-то прошелся по железной  крыше. Вероятно, по крыше шли босиком, потому что железо проворчало глухо.    

– А  он обложной! – крикнул Кирюха.    

Между  далью и правым горизонтом мигнула молния и так ярко, что осветила часть степи и  место, где ясное небо граничило с чернотой. Страшная туча надвигалась не спеша,  сплошной массой; на ее краю висели большие, черные лохмотья; точно такие же  лохмотья, давя друг друга, громоздились на правом и на левом горизонте. Этот  оборванный, разлохмаченный вид тучи придавал ей какое-то пьяное, озорническое  выражение. Явственно и не глухо проворчал гром. Егорушка перекрестился и стал  быстро надевать пальто.    

– Скушно  мне! – донесся с передних возов крик Дымова, и по голосу его можно было судить,  что он уж опять начинал злиться. – Скушно!    

Вдруг  рванул ветер и с такой силой, что едва не выхватил у Егорушки узелок и рогожу;  встрепенувшись, рогожа рванулась во все стороны и захлопала по тюку и по лицу  Егорушки. Ветер со свистом понесся по степи, беспорядочно закружился и поднял с  травою такой шум, что из-за него не было слышно ни грома, ни скрипа колес. Он  дул с черной тучи, неся с собой облака пыли и запах дождя и мокрой земли.  Лунный свет затуманился, стал как будто грязнее, звезды еще больше нахмурились,  и видно было, как по краю дороги спешили куда-то назад облака пыли и их тени.  Теперь, по всей вероятности, вихри, кружась и увлекая с земли пыль, сухую траву  и перья, поднимались под самое небо; вероятно, около самой черной тучи летали  перекати-поле, и как, должно быть, им было страшно! Но сквозь пыль, залеплявшую  глаза, не было видно ничего, кроме блеска молний.    

Егорушка,  думая, что сию минуту польет дождь, стал на колени и укрылся рогожей.    

– Пантелле-ей! –  крикнул кто-то впереди. – А… а… ва!    

– Не  слыха-ать! – ответил громко и нараспев Пантелей.    

– А…  а… ва! Аря… а!    

Загремел  сердито гром, покатился по небу справа налево, потом назад и замер около передних  подвод.    

– Свят,  свят, свят, господь Саваоф, – прошептал Егорушка, крестясь, – исполнь  небо и земля славы твоея…    

Чернота  на небе раскрыла рот и дыхнула белым огнем; тотчас же опять загремел гром; едва  он умолк, как молния блеснула так широко, что Егорушка сквозь щели рогожи  увидел вдруг всю большую дорогу до самой дали, всех подводчиков и даже Кирюхину  жилетку. Черные лохмотья слева уже поднимались кверху и одно из них, грубое,  неуклюжее, похожее на лапу с пальцами, тянулось к луне. Егорушка решил закрыть  крепко глаза, не обращать внимания и ждать, когда всё кончится.    

Дождь  почему-то долго не начинался. Егорушка, в надежде, что туча, быть может, уходит  мимо, выглянул из рогожи. Было страшно темно. Егорушка не увидел ни Пантелея,  ни тюка, ни себя; покосился он туда, где была недавно луна, но там чернела  такая же тьма, как и на возу. А молнии в потемках казались белее и  ослепительнее, так что глазам было больно.    

– Пантелей! –  позвал Егорушка.    

Ответа  не последовало. Но вот, наконец, ветер в последний раз рванул рогожу и убежал куда-то.  Послышался ровный, спокойный шум. Большая холодная капля упала на колено  Егорушки, другая поползла по руке. Он заметил, что колени его не прикрыты, и  хотел было поправить рогожу, но в это время что-то посыпалось и застучало по  дороге, потом по оглоблям, по тюку. Это был дождь. Он и рогожа, как будто  поняли друг друга, заговорили о чем-то быстро, весело и препротивно, как две  сороки.    

Егорушка  стоял на коленях или, вернее, сидел на сапогах. Когда дождь застучал по рогоже,  он подался туловищем вперед, чтобы заслонить собою колени, которые вдруг стали  мокры; колени удалось прикрыть, но зато меньше чем через минуту резкая,  неприятная сырость почувствовалась сзади, ниже спины и на икрах. Он принял  прежнюю позу, выставил колени под дождь и стал думать, что делать, как  поправить в потемках невидимую рогожу. Но руки его были уже мокры, в рукава и  за воротник текла вода, лопатки зябли. И он решил ничего не делать, а сидеть  неподвижно и ждать, когда всё кончится.    

– Свят,  свят, свят… – шептал он.    

Вдруг  над самой головой его с страшным, оглушительным треском разломалось небо; он  нагнулся и притаил дыхание, ожидая, когда на его затылок и спину посыпятся  обломки. Глаза его нечаянно открылись, и он увидел, как на его пальцах, мокрых  рукавах и струйках, бежавших с рогожи, на тюке и внизу на земле вспыхнул и раз  пять мигнул ослепительно едкий свет. Раздался новый удар, такой же сильный и  ужасный. Небо уже не гремело, не грохотало, а издавало сухие, трескучие,  похожие на треск сухого дерева, звуки.    

«Тррах!  тах, тах! тах!» – явственно отчеканивал гром, катился по небу, спотыкался и  где-нибудь у передних возов или далеко сзади сваливался со злобным, отрывистым –  «трра!..»    

Раньше  молнии были только страшны, при таком же громе они представлялись зловещими. Их  колдовской свет проникал сквозь закрытые веки и холодом разливался по всему  телу. Что сделать, чтобы не видеть их? Егорушка решил обернуться лицом назад.  Осторожно, как будто бы боясь, что за ним наблюдают, он стал на четвереньки и,  скользя ладонями по мокрому тюку, повернулся назад.    

«Трах!  тах! тах!» – понеслось над его головой, упало под воз и разорвалось – «Ррра!»    

Глаза  опять нечаянно открылись, и Егорушка увидел новую опасность: за возом шли три  громадных великана с длинными пиками. Молния блеснула на остриях их пик и очень  явственно осветила их фигуры. То были люди громадных размеров, с закрытыми  лицами, поникшими головами и с тяжелою поступью. Они казались печальными и  унылыми, погруженными в раздумье. Быть может, шли они за обозом не для того,  чтобы причинить вред, но все-таки в их близости было что-то ужасное.    

Егорушка  быстро обернулся вперед и, дрожа всем телом, закричал:    

– Пантелей!  Дед!    

«Трах!  тах! тах!» – ответило ему небо.    

Он  открыл глаза, чтобы поглядеть, тут ли подводчики. Молния сверкнула в двух  местах и осветила дорогу до самой дали, весь обоз и всех подводчиков. По дороге  текли ручейки и прыгали пузыри. Пантелей шагал около воза, его высокая шляпа и  плечи были покрыты небольшой рогожей; фигура не выражала ни страха, ни  беспокойства, как будто он оглох от грома и ослеп от молнии.    

– Дед,  великаны! – крикнул ему Егорушка, плача.    

Но дед  не слышал. Далее шел Емельян. Этот был покрыт большой рогожей с головы до ног и  имел теперь форму треугольника. Вася, ничем не покрытый, шагал так же  деревянно, как всегда, высоко поднимая ноги и не сгибая колен. При блеске  молнии казалось, что обоз не двигался и подводчики застыли, что у Васи онемела  поднятая нога…    

Егорушка  еще позвал деда. Не добившись ответа, он сел неподвижно и уж не ждал, когда всё  кончится. Он был уверен, что сию минуту его убьет гром, что глаза нечаянно  откроются и он увидит страшных великанов. И он уж не крестился, не звал деда,  не думал о матери и только коченел от холода и уверенности, что гроза никогда  не кончится.    

Но вдруг  послышались голоса.    

– Егоргий,  да ты спишь, что ли? – крикнул внизу Пантелей. – Слезай! Оглох,  дурачок!..    

– Вот  так гроза! – сказал какой-то незнакомый бас и крякнул так, как будто выпил  хороший стакан водки.    

Егорушка  открыл глаза. Внизу около воза стояли Пантелей, треугольник-Емельян и великаны.  Последние были теперь много ниже ростом и, когда вгляделся в них Егорушка,  оказались обыкновенными мужиками, державшими на плечах не пики, а железные  вилы. В промежутке между Пантелеем и треугольником светилось окно невысокой избы.  Значит, обоз стоял в деревне. Егорушка сбросил с себя рогожу, взял узелок и  поспешил с воза. Теперь, когда вблизи говорили люди и светилось окно, ему уж не  было страшно, хотя гром трещал по-прежнему и молния полосовала всё небо.    

– Гроза  хорошая, ничего… – бормотал Пантелей. – Слава богу… Ножки маленько промякли  от дождичка, оно и ничего… Слез, Егоргий? Ну, иди в избу… Ничего…    

– Свят,  свят, свят… – просипел Емельян. – Беспременно где-нибудь ударило… Вы  тутошние? – спросил он великанов.    

– Не,  из Глинова… Мы глиновские. У господ Платеров работаем.    

– Молотите,  что ли?    

– Разное.  Покеда еще пшеницу убираем. А молонья-то, молонья! Давно такой грозы не было…    

Егорушка  вошел в избу. Его встретила тощая, горбатая старуха, с острым подбородком. Она  держала в руках сальную свечку, щурилась и протяжно вздыхала.    

– Грозу-то  какую бог послал! – говорила она. – А наши в степу ночуют, то-то  натерпятся сердешные! Раздевайся, батюшка, раздевайся…    

Дрожа от  холода и брезгливо пожимаясь, Егорушка стащил с себя промокшее пальто, потом  широко расставил руки и ноги и долго не двигался. Каждое малейшее движение  вызывало в нем неприятное ощущение мокроты и холода. Рукава и спина на рубахе  были мокры, брюки прилипли к ногам, с головы текло…    

– Что  ж, хлопчик, раскорякой-то стоять? – сказала старуха. – Иди, садись!    

Расставя  широко ноги, Егорушка подошел к столу и сел на скамью около чьей-то головы.  Голова задвигалась, пустила носом струю воздуха, пожевала и успокоилась. От  головы вдоль скамьи тянулся бугор, покрытый овчинным тулупом. Это спала  какая-то баба.    

Старуха,  вздыхая, вышла и скоро вернулась с арбузом и дыней.    

– Кушай,  батюшка! Больше угощать нечем… – сказала она, зевая, затем порылась в  столе и достала оттуда длинный, острый ножик, очень похожий на те ножи, какими  на постоялых дворах разбойники режут купцов. – Кушай, батюшка!    

Егорушка,  дрожа как в лихорадке, съел ломоть дыни с черным хлебом, потом ломоть арбуза, и  от этого ему стало еще холодней.    

– Наши  в степу ночуют… – вздыхала старуха, пока он ел. – Страсти господни…  Свечечку бы перед образом засветить, да не знаю, куда Степанида девала. Кушай,  батюшка, кушай…    

Старуха  зевнула и, закинув назад правую руку, почесала ею левое плечо.    

– Должно,  часа два теперь, – сказала она. – Скоро и вставать пора. Наши-то в  степу ночуют… Небось, вымокли все…    

– Бабушка, –  сказал Егорушка, – я спать хочу.    

– Ложись,  батюшка, ложись… – вздохнула старуха, зевая. – Господи Иисусе Христе!  Сама и сплю, и слышу, как будто кто стучит. Проснулась, гляжу, а это грозу бог  послал… Свечечку бы засветить, да не нашла.    

Разговаривая  с собой, она сдернула со скамьи какое-то тряпье, вероятно, свою постель, сняла  с гвоздя около печи два тулупа и стала постилать для Егорушки.    

– Гроза-то  не унимается, – бормотала она. – Как бы, неровен час, чего не  спалило. Наши-то в степу ночуют… Ложись, батюшка, спи… Христос с тобой, внучек…  Дыню-то я убирать не стану, может, вставши, покушаешь.    

Вздохи и  зеванье старухи, мерное дыхание спавшей бабы, сумерки избы и шум дождя за окном  располагали ко сну. Егорушке было совестно раздеваться при старухе. Он снял  только сапоги, лег и укрылся овчинным тулупом.    

– Парнишка  лег? – послышался через минуту шёпот Пантелея.    

– Лег! –  ответила шёпотом старуха. – Страсти-то, страсти господни! Гремит, гремит,  и конца не слыхать…    

– Сейчас  пройдет… – прошипел Пантелей, садясь. – Потише стало… Ребята пошли по  избам, а двое при лошадях остались… Ребята-то… Нельзя… Уведут лошадей… Вот  посижу маленько и пойду на смену… Нельзя, уведут…    

Пантелей  и старуха сидели рядом у ног Егорушки и говорили шипящим шёпотом, прерывая свою  речь вздохами и зевками. А Егорушка никак не мог согреться. На нем лежал  теплый, тяжелый тулуп, но всё тело тряслось, руки и ноги сводило судорогами,  внутренности дрожали… Он разделся под тулупом, но и это не помогло. Озноб  становился всё сильней и сильней.    

Пантелей  ушел на смену и потом опять вернулся, а Егорушка всё еще не спал и дрожал всем  телом. Что-то давило ему голову и грудь, угнетало его, и он не знал, что это:  шёпот ли стариков, или тяжелый запах овчины? От съеденных арбуза и дыни во рту  был неприятный, металлический вкус. К тому же еще кусались блохи.    

– Дед,  мне холодно! – сказал он и не узнал своего голоса.    

– Спи,  внучек, спи… – вздохнула старуха.    

Тит на  тонких ножках подошел к постели и замахал руками, потом вырос до потолка и обратился  в мельницу. О. Христофор, не такой, каким он сидел в бричке, а в полном  облачении и с кропилом в руке, прошелся вокруг мельницы, покропил ее святой  водой и она перестала махать. Егорушка, зная, что это бред, открыл глаза.    

– Дед! –  позвал он. – Дай воды!    

Никто не  отозвался. Егорушке стало невыносимо душно и неудобно лежать. Он встал, оделся  и вышел из избы. Уже наступило утро. Небо было пасмурно, но дождя уже не было.  Дрожа и кутаясь в мокрое пальто, Егорушка прошелся по грязному двору,  прислушался к тишине; на глаза ему попался маленький хлевок с камышовой,  наполовину открытой дверкой. Он заглянул в этот хлевок, вошел в него и сел в  темном углу на кизяк.    

В его  тяжелой голове путались мысли, во рту было сухо и противно от металлического вкуса.  Он оглядел свою шляпу, поправил на ней павлинье перо и вспомнил, как ходил с  мамашей покупать эту шляпу. Сунул он руку в карман и достал оттуда комок бурой,  липкой замазки. Как эта замазка попала ему в карман? Он подумал, понюхал:  пахнет медом. Ага, это еврейский пряник! Как он, бедный, размок!    

Егорушка  оглядел свое пальто. А пальто у него было серенькое, с большими костяными пуговицами,  сшитое на манер сюртука. Как новая и дорогая вещь, дома висело оно не в  передней, а в спальной, рядом с мамашиными платьями; надевать его позволялось  только по праздникам. Поглядев на него, Егорушка почувствовал к нему жалость,  вспомнил, что он и пальто – оба брошены на произвол судьбы, что им уж больше не  вернуться домой, и зарыдал так, что едва не свалился с кизяка.    

Большая  белая собака, смоченная дождем, с клочьями шерсти на морде, похожими на папильотки,  вошла в хлев и с любопытством уставилась на Егорушку. Она, по-видимому, думала:  залаять или нет? Решив, что лаять не нужно, она осторожно подошла к Егорушке,  съела замазку и вышла.    

– Это  варламовские! – крикнул кто-то на улице.    

Наплакавшись,  Егорушка вышел из хлева и, обходя лужу, поплелся на улицу. Как раз перед  воротами на дороге стояли возы. Мокрые подводчики с грязными ногами, вялые и  сонные, как осенние мухи, бродили возле или сидели на оглоблях. Егорушка  поглядел на них и подумал: «Как скучно и неудобно быть мужиком!» Он подошел к  Пантелею и сел с ним рядом на оглоблю.    

– Дед,  мне холодно! – сказал он, дрожа и засовывая руки в рукава.    

– Ничего,  скоро до места доедем, – зевнул Пантелей. – Оно ничего, согреешься.    

Обоз  тронулся с места рано, потому что было не жарко. Егорушка лежал на тюке и  дрожал от холода, хотя солнце скоро показалось на небе и высушило его одежду,  тюк и землю. Едва он закрыл глаза, как опять увидел Тита и мельницу. Чувствуя  тошноту и тяжесть во всем теле, он напрягал силы, чтобы отогнать от себя эти  образы, но едва они исчезали, как на Егорушку с ревом бросался озорник Дымов с  красными глазами и с поднятыми кулаками или же слышалось, как он тосковал:  «Скушно мне!» Проезжал на казачьем жеребчике Варламов, проходил со своей  улыбкой и с дрохвой счастливый Константин. И как все эти люди были тяжелы,  несносны и надоедливы!    

Раз –  это было уже перед вечером – он поднял голову, чтобы попросить пить. Обоз стоял  на большом мосту, тянувшемся через широкую реку. Внизу над рекой темнел дым, а  сквозь него виден был пароход, тащивший на буксире баржу. Впереди за рекой  пестрела громадная гора, усеянная домами и церквами; у подножия горы около  товарных вагонов бегал локомотив…    

Раньше  Егорушка не видел никогда ни пароходов, ни локомотивов, ни широких рек. Взглянув  теперь на них, он не испугался, не удивился; на лице его не выразилось даже  ничего похожего на любопытство. Он только почувствовал дурноту и поспешил лечь  грудью на край тюка. Его стошнило. Пантелей, видевший это, крякнул и покрутил  головой.    

– Захворал  наш парнишка! – сказал он. – Должно, живот застудил… парнишка-то… На  чужой стороне… Плохо дело!    

 VIII    

     

Обоз  остановился недалеко от пристани в большом торговом подворье. Слезая с воза,  Егорушка услышал чей-то очень знакомый голос. Кто-то помогал ему слезать и  говорил:    

– А  мы еще вчера вечером приехали… Целый день нынче вас ждали. Хотели вчерась  нагнать вас, да не рука была, другой дорогой поехали. Эка, как ты свою  пальтишку измял! Достанется тебе от дяденьки!    

Егорушка  вгляделся в мраморное лицо говорившего и вспомнил, что это Дениска.    

– Дяденька  и о. Христофор теперь в номере, – продолжал Дениска, – чай пьют.  Пойдем!    

И он  повел Егорушку к большому двухэтажному корпусу, темному и хмурому, похожему на  N – ское богоугодное заведение. Пройдя сени, темную лестницу и длинный, узкий  коридор, Егорушка и Дениска вошли в маленький номерок, в котором,  действительно, за чайным столом сидели Иван Иваныч и о. Христофор. Увидев  мальчика, оба старика изобразили на лицах удивление и радость.    

– А-а,  Егор Никола-аич! – пропел о. Христофор. – Господин Ломоносов!    

– А,  господа дворяне! – сказал Кузьмичов. – Милости просим.    

Егорушка  снял пальто, поцеловал руку дяде и о. Христофору и сел за стол.    

– Ну,  как доехал, puer bone?[7]  – засыпал его о. Христофор вопросами, наливая ему чаю и, по обыкновению,  лучезарно улыбаясь. – Небось надоело? И не дай бог на обозе или на волах  ехать! Едешь, едешь, прости господи, взглянешь вперед, а степь всё такая ж  протяженно-сложенная, как и была: конца краю не видать! Не езда, а чистое  поношение. Что ж ты чаю не пьешь? Пей! А мы без тебя тут, пока ты с обозом  тащился, все дела под орех разделали. Слава богу! Продали шерсть Черепахину и  так, как дай бог всякому… Хорошо попользовались.    

При  первом взгляде на своих Егорушка почувствовал непреодолимую потребность жаловаться.  Он не слушал о. Христофора и придумывал, с чего бы начать и на что особенно  пожаловаться. Но голос о. Христофора, казавшийся неприятным и резким, мешал ему  сосредоточиться и путал его мысли. Не посидев и пяти минут, он встал из-за  стола, пошел к дивану и лег.    

– Вот-те  на! – удивился о. Христофор. – А как же чай?    

Придумывая,  на что бы такое пожаловаться, Егорушка припал лбом к стене дивана и вдруг  зарыдал.    

– Вот-те  на! – повторил о. Христофор, поднимаясь и идя к дивану. – Георгий,  что с тобой? Что ты плачешь?    

– Я…  я болен! – проговорил Егорушка.    

– Болен? –  смутился о. Христофор. – Вот это уж и нехорошо, брат… Разве можно в дороге  болеть? Ай, ай, какой ты, брат… а?    

Он приложил  руку к Егорушкиной голове, потрогал щеку и сказал:    

– Да,  голова горячая… Это ты, должно быть, простудился или чего-нибудь покушал… Ты  бога призывай.    

– Хинины  ему дать… – сказал смущенно Иван Иваныч.    

– Нет,  ему бы чего-нибудь горяченького покушать… Георгий, хочешь супчику? А?    

– Не…  не хочу… – ответил Егорушка.    

– Тебя  знобит, что ли?    

– Прежде  знобило, а теперь… теперь жар. У меня всё тело болит…    

Иван  Иваныч подошел к дивану, потрогал Егорушку за голову, смущенно крякнул и вернулся  к столу.    

– Вот  что, ты раздевайся и ложись спать, – сказал о. Христофор, – тебе  выспаться надо.    

Он помог  Егорушке раздеться, дал ему подушку и укрыл его одеялом, а поверх одеяла пальтом  Ивана Иваныча, затем отошел на цыпочках и сел за стол. Егорушка закрыл глаза и  ему тотчас же стало казаться, что он не в номере, а на большой дороге около  костра; Емельян махнул рукой, а Дымов с красными глазами лежал на животе и  насмешливо глядел на Егорушку.    

– Бейте  его! Бейте его! – крикнул Егорушка.    

– Бредит… –  проговорил вполголоса о. Христофор.    

– Хлопоты! –  вздохнул Иван Иваныч.    

– Надо  будет его маслом с уксусом смазать. Бог даст, к завтраму выздоровеет.    

Чтобы  отвязаться от тяжелых грез, Егорушка открыл глаза и стал смотреть на огонь.  О. Христофор и Иван Иваныч уже напились чаю и о чем-то говорили шёпотом.  Первый счастливо улыбался и, по-видимому, никак не мог забыть о том, что взял  хорошую пользу на шерсти; веселила его не столько сама польза, сколько мысль,  что, приехав домой, он соберет всю свою большую семью, лукаво подмигнет и  расхохочется; сначала он всех обманет и скажет, что продал шерсть дешевле своей  цены, потом же подаст зятю Михайле толстый бумажник и скажет: «На, получай! Вот  как надо дела делать!» Кузьмичов же не казался довольным. Лицо его по-прежнему  выражало деловую сухость и заботу.    

– Эх,  кабы знатье, что Черепахин даст такую цену, – говорил он вполголоса, –  то я б дома не продавал Макарову тех трехсот пудов! Такая досада! Но кто ж его  знал, что тут цену подняли?    

Человек  в белой рубахе убрал самовар и зажег в углу перед образом лампадку.  О. Христофор шепнул ему что-то на ухо; тот сделал таинственное лицо, как  заговорщик – понимаю, мол, – вышел и, вернувшись немного погодя, поставил  под диван посудину. Иван Иваныч постлал себе на полу, несколько раз зевнул,  лениво помолился и лег.    

– А  завтра я в собор думаю… – сказал о. Христофор. – Там у меня ключарь  знакомый. К преосвященному бы надо после обедни, да говорят, болен.    

Он  зевнул и потушил лампу. Теперь уж светила одна только лампадка.    

– Говорят,  не принимает, – продолжал о. Христофор, разоблачаясь. – Так и уеду,  не повидавшись.    

Он снял  кафтан, и Егорушка увидел перед собой Робинзона Крузе. Робинзон что-то размешал  в блюдечке, подошел к Егорушке и зашептал:    

– Ломоносов,  ты спишь? Встань-ка! Я тебя маслом с уксусом смажу. Оно хорошо, ты только бога  призывай.    

Егорушка  быстро поднялся и сел. О. Христофор снял с него сорочку и, пожимаясь,  прерывисто дыша, как будто ему самому было щекотно, стал растирать Егорушке  грудь.    

– Во  имя отца и сына и святаго духа… – шептал он. – Ложись спиной кверху!..  Вот так. Завтра здоров будешь, только вперед не согрешай… Как огонь, горячий!  Небось в грозу в дороге были?    

– В  дороге.    

– Еще  бы не захворать! Во имя отца и сына и святаго духа… Еще бы не захворать!    

Смазавши  Егорушку, о. Христофор надел на него сорочку, укрыл, перекрестил и отошел.  Потом Егорушка видел, как он молился богу. Вероятно, старик знал наизусть очень  много молитв, потому что долго стоял перед образом и шептал. Помолившись, он  перекрестил окна, дверь, Егорушку, Ивана Иваныча, лег без подушки на диванчик и  укрылся своим кафтаном. В коридоре часы пробили десять. Егорушка вспомнил, что  еще много времени осталось до утра, в тоске припал лбом к спинке дивана и уж не  старался отделаться от туманных угнетающих грез. Но утро наступило гораздо  раньше, чем он думал.    

Ему  казалось, что он недолго лежал, припавши лбом к спинке дивана, но когда он  открыл глаза, из обоих окон номерка уже тянулись к полу косые солнечные лучи.  О. Христофора и Ивана Иваныча не было. В номерке было прибрано, светло,  уютно и пахло о. Христофором, который всегда издавал запах кипариса и сухих  васильков (дома он делал из васильков кропила и украшения для киотов, отчего и  пропах ими насквозь). Егорушка поглядел на подушку, на косые лучи, на свои  сапоги, которые теперь были вычищены и стояли рядышком около дивана, и  засмеялся. Ему казалось странным, что он не на тюке, что кругом всё сухо и на  потолке нет молний и грома.    

Он  прыгнул с дивана и стал одеваться. Самочувствие у него было прекрасное; от  вчерашней болезни осталась одна только небольшая слабость в ногах и в шее.  Значит, масло и уксус помогли. Он вспомнил пароход, локомотив и широкую реку,  которые смутно видел вчера, и теперь спешил поскорее одеться, чтобы побежать на  пристань и поглядеть на них. Когда он, умывшись, надевал кумачовую рубаху,  вдруг щелкнул в дверях замок и на пороге показался о. Христофор в своем цилиндре,  с посохом и в шелковой коричневой рясе поверх парусинкового кафтана. Улыбаясь и  сияя (старики, только что вернувшиеся из церкви, всегда испускают сияние), он положил  на стол просфору и какой-то сверток, помолился и сказал:    

– Бог  милости прислал! Ну, как здоровье?    

– Теперь  хорошо, – ответил Егорушка, целуя ему руку.    

– Слава  богу… А я из обедни… Ходил с знакомым ключарем повидаться. Звал он меня к себе  чай пить, да я не пошел. Не люблю по гостям ходить спозаранку. Бог с ними!    

Он снял  рясу, погладил себя по груди и не спеша развернул сверток. Егорушка увидел жестяночку  с зернистой икрой, кусочек балыка и французский хлеб.    

– Вот,  шел мимо живорыбной лавки и купил, – сказал о. Христофор. – В будень  не из чего бы роскошествовать, да, подумал, дома болящий, так оно как будто и  простительно. А икра хорошая, осетровая…    

Человек  в белой рубахе принес самовар и поднос с посудой.    

– Кушай, –  сказал о. Христофор, намазывая икру на ломтик хлеба и подавая Егорушке. –  Теперь кушай и гуляй, а настанет время, учиться будешь. Смотри же, учись со  вниманием и прилежанием, чтобы толк был. Что наизусть надо, то учи наизусть, а  где нужно рассказать своими словами внутренний смысл, не касаясь наружного, там  своими словами. И старайся так, чтоб все науки выучить. Иной математику знает  отлично, а про Петра Могилу[8]  не слыхал, а иной про Петра Могилу знает, а не может про луну объяснить. Нет,  ты так учись, чтобы всё понимать! Выучись по-латынски, по-французски,  по-немецки… географию, конечно, историю, богословие, философию, математику… А  когда всему выучишься, не спеша, да с молитвою, да с усердием, тогда и поступай  на службу. Когда всё будешь знать, тебе на всякой стезе легко будет. Ты только  учись да благодати набирайся, а уж бог укажет, кем тебе быть. Доктором ли,  судьей ли, инженером ли…    

О. Христофор  намазал на маленький кусочек хлеба немножко икры, положил его в рот и сказал:    

– Апостол  Павел говорит: на учения странна и различна не прилагайтеся. Конечно, если чернокнижие,  буесловие, или духов с того света вызывать, как Саул,[9] или такие науки учить,  что от них пользы ни себе, ни людям, то лучше не учиться. Надо воспринимать  только то, что бог благословил. Ты соображайся… Святые апостолы говорили на  всех языках – и ты учи языки; Василий Великий[10]  учил математику и философию – и ты учи; святый Нестор[11] писал историю – и ты учи  и пиши историю. Со святыми соображайся…    

О. Христофор  отхлебнул из блюдечка, вытер усы и покрутил головой.    

– Хорошо! –  сказал он. – Я по-старинному обучен, многое уж забыл, да и то живу иначе,  чем прочие. И сравнивать даже нельзя. Например, где-нибудь в большом обществе,  за обедом ли, или в собрании скажешь что-нибудь по-латынски, или из истории,  или философии, а людям и приятно, да и мне самому приятно… Или вот тоже, когда  приезжает окружной суд и нужно приводить к присяге; все прочие священники  стесняются, а я с судьями, с прокурорами да с адвокатами запанибрата:  по-ученому поговорю, чайку с ними попью, посмеюсь, расспрошу, чего не знаю… И  им приятно. Так-то вот, брат… Ученье свет, а неученье тьма. Учись! Оно,  конечно, тяжело: в теперешнее время ученье дорого обходится… Маменька твоя  вдовица, пенсией живет, ну да ведь…    

О. Христофор  испуганно поглядел на дверь и продолжал шёпотом:    

– Иван  Иваныч будет помогать. Он тебя не оставит. Детей у него своих нету, и он тебе поможет.  Не беспокойся.    

Он  сделал серьезное лицо и зашептал еще тише:    

– Только  ты смотри, Георгий, боже тебя сохрани, не забывай матери и Ивана Иваныча. Почитать  мать велит заповедь, а Иван Иваныч тебе благодетель и вместо отца. Ежели ты  выйдешь в ученые и, не дай бог, станешь тяготиться и пренебрегать людями по той  причине, что они глупее тебя, то горе, горе тебе!    

О. Христофор  поднял вверх руку и повторил тонким голоском:    

– Горе!  Горе!    

О. Христофор  разговорился и, что называется, вошел во вкус; он не окончил бы до обеда, но  отворилась дверь и вошел Иван Иваныч. Дядя торопливо поздоровался, сел за стол  и стал быстро глотать чай.    

– Ну,  со всеми делами справился, – сказал он. – Сегодня бы и домой ехать,  да вот с Егором еще забота. Надо его пристроить. Сестра говорила, что тут  где-то ее подружка живет, Настасья Петровна, так вот, может, она его к себе на  квартиру возьмет.    

Он  порылся в своем бумажнике, достал оттуда измятое письмо и прочел:    

– «Малая  Нижняя улица, Настасье Петровне Тоскуновой, в собственном доме». Надо будет  сейчас пойти поискать ее. Хлопоты!    

Вскоре  после чаю Иван Иваныч и Егорушка уж выходили из подворья.    

– Хлопоты! –  бормотал дядя. – Привязался ты ко мне, как репейник, и ну тебя совсем к  богу! Вам ученье да благородство, а мне одна мука с вами…    

Когда  они проходили двором, то возов и подводчиков уже не было, все они еще рано  утром уехали на пристань. В дальнем углу двора темнела знакомая бричка; возле  нее стояли гнедые и ели овес.    

«Прощай,  бричка!» – подумал Егорушка.    

Сначала  пришлось долго подниматься на гору по бульвару, потом идти через большую базарную  площадь; тут Иван Иваныч справился у городового, где Малая Нижняя улица.    

– Эва! –  усмехнулся городовой. – Она далече, туда к выгону!    

На пути  попадались навстречу извозчичьи пролетки, но такую слабость, как езда на извозчиках,  дядя позволял себе только в исключительных случаях и по большим праздникам. Он  и Егорушка долго шли по мощеным улицам, потом шли по улицам, где были одни  только тротуары, а мостовых не было, и в конце концов попали на такие улицы,  где не было ни мостовых, ни тротуаров. Когда ноги и язык довели их до Малой  Нижней улицы, оба они были красны и, сняв шляпы, вытирали пот.    

– Скажите,  пожалуйста, – обратился Иван Иваныч к одному старичку, сидевшему у ворот  на лавочке, – где тут дом Настасьи Петровны Тоскуновой?    

– Никакой  тут Тоскуновой нет, – ответил старик, подумав. – Может, Тимошенко?    

– Нет,  Тоскунова…    

– Извините,  Тоскуновой нету…    

Иван  Иваныч пожал плечами и поплелся дальше.    

– Да  не ищите! – крикнул ему сзади старик. – Говорю – нету, значит нету!    

– Послушай,  тетенька, – обратился Иван Иваныч к старухе, продававшей на углу в лотке  подсолнухи и груши, – где тут дом Настасьи Петровны Тоскуновой?    

Старуха  поглядела на него с удивлением и засмеялась.    

– Да  нешто Настасья Петровна теперь в своем доме живет? – спросила она. –  Господи, уж годов восемь, как она дочку выдала и дом свой зятю отказала! Там  теперь зять живет.    

А глаза  ее говорили: «Как же вы, дураки, такого пустяка не знаете?»    

– А  где она теперь живет? – спросил Иван Иваныч.    

– Господи! –  удивилась старуха, всплескивая руками. – Она уж давно на квартире живет!  Уж годов восемь, как свой дом зятю отказала. Что вы!    

Она,  вероятно, ожидала, что Иван Иваныч тоже удивится и воскликнет: «Да не может  быть!!», но тот очень покойно спросил:    

– Где  ж ее квартира?    

Торговка  засучила рукава и, указывая голой рукой, стала кричать пронзительным тонким голосом:    

– Идите  всё прямо, прямо, прямо… Вот как пройдете красненький домичек, там на левой руке  будет переулочек. Так вы идите в этот переулочек и глядите третьи ворота  справа…    

Иван  Иваныч и Егорушка дошли до красного домика, повернули налево в переулок и направились  к третьим воротам справа. По обе стороны этих серых, очень старых ворот тянулся  серый забор с широкими щелями; правая часть забора сильно накренилась вперед и  грозила падением, левая покосилась назад во двор, ворота же стояли прямо и,  казалось, еще выбирали, куда им удобнее свалиться, вперед или назад. Иван Иваныч  отворил калитку и вместе с Егорушкой увидел большой двор, поросший бурьяном и  репейником. В ста шагах от ворот стоял небольшой домик с красной крышей и с  зелеными ставнями. Какая-то полная женщина, с засученными рукавами и с поднятым  фартуком, стояла среди двора, сыпала что-то на землю и кричала так же пронзительно-тонко,  как и торговка:    

– Цып!..  цып! цып!    

Сзади  нее сидела рыжая собака с острыми ушами. Увидев гостей, она побежала к калитке  и залаяла тенором (все рыжие собаки лают тенором).    

– Кого  вам? – крикнула женщина, заслоняя рукой глаза от солнца.    

– Здравствуйте! –  тоже крикнул ей Иван Иваныч, отмахиваясь палкой от рыжей собаки. –  Скажите, пожалуйста, здесь живет Настасья Петровна Тоскунова?    

– Здесь!  А на что вам?    

Иван  Иваныч и Егорушка подошли к ней. Она подозрительно оглядела их и повторила:    

– На  что она вам?    

– Да,  может, вы сами Настасья Петровна?    

– Ну,  я!    

– Очень  приятно… Видите ли, кланялась вам ваша давнишняя подружка, Ольга Ивановна  Князева. Вот это ее сынок. А я, может, помните, ее родной брат, Иван Иваныч… Вы  ведь наша N – ская… Вы у нас и родились, и замуж выходили…    

Наступило  молчание. Полная женщина уставилась бессмысленно на Ивана Иваныча, как бы не  веря или не понимая, потом вся вспыхнула и всплеснула руками; из фартука ее  посыпался овес, из глаз брызнули слезы.    

– Ольга  Ивановна! – взвизгнула она, тяжело дыша от волнения. – Голубушка моя  родная! Ах, батюшки, так что же я, как дура, стою? Ангельчик ты мой  хорошенький…    

Она  обняла Егорушку, обмочила слезами его лицо и совсем заплакала.    

– Господи! –  сказала она, ломая руки. – Олечкин сыночек! Вот радость-то! Совсем мать! Чистая  мать! Да что ж вы на дворе стоите? Пожалуйте в комнаты!    

Плача,  задыхаясь и говоря на ходу, она поспешила к дому; гости поплелись за ней.    

– У  меня не прибрано! – говорила она, вводя гостей в маленький душный зал,  весь уставленный образами и цветочными горшками. – Ах, матерь божия!  Василиса, поди хоть ставни отвори! Ангельчик мой! Красота моя неописанная! Я и  не знала, что у Олечки такой сыночек!    

Когда  она успокоилась и привыкла к гостям, Иван Иваныч пригласил ее поговорить  наедине. Егорушка вышел в другую комнатку; тут стояла швейная машина, на окне  висела клетка со скворцом и было так же много образов и цветов, как и в зале.  Около машины неподвижно стояла какая-то девочка, загорелая, со щеками пухлыми,  как у Тита, и в чистеньком ситцевом платьице. Она, не мигая, глядела на  Егорушку и, по-видимому, чувствовала себя очень неловко. Егорушка поглядел на  нее, помолчал и спросил:    

– Как  тебя звать?    

Девочка  пошевелила губами, сделала плачущее лицо и тихо ответила:    

– Атька…    

Это  значило: Катька.    

– Он  у вас будет жить, – шептал в зале Иван Иваныч, – ежели вы будете  такие добрые, а мы вам будем по десяти рублей в месяц платить. Он у нас мальчик  не балованный, тихий…    

– Уж  не знаю, как вам и сказать, Иван Иваныч! – плаксиво вздыхала Настасья  Петровна. – Десять рублей деньги хорошие, да ведь чужого-то ребенка брать  страшно! Вдруг заболеет, или что…    

Когда  Егорушку опять позвали в зал, Иван Иваныч уже стоял со шляпой в руках и  прощался.    

– Что  ж? Значит, пускай теперь и остается у вас, – говорил он. – Прощайте!  Оставайся, Егор! – сказал он, обращаясь к племяннику. – Не балуй тут,  слушайся Настасью Петровну… Прощай! Я приду еще завтра.    

И он  ушел. Настасья Петровна еще раз обняла Егорушку, обозвала его ангельчиком и,  заплаканная, стала собирать на стол. Через три минуты Егорушка уж сидел рядом с  ней, отвечал на ее бесконечные расспросы и ел жирные горячие щи.    

А  вечером он сидел опять за тем же столом и, положив голову на руку, слушал  Настасью Петровну. Она, то смеясь, то плача, рассказывала ему про молодость его  матери, про свое замужество, про своих детей… В печке кричал сверчок и едва  слышно гудела горелка в лампе. Хозяйка говорила вполголоса и то и дело от  волнения роняла наперсток, а Катя, ее внучка, лазала за ним под стол и каждый  раз долго сидела под столом, вероятно, рассматривая Егорушкины ноги. А Егорушка  слушал, дремал и рассматривал лицо старухи, ее бородавку с волосками, полоски  от слез… И ему было грустно, очень грустно! Спать его положили на сундуке и  предупредили, что если он ночью захочет покушать, то чтобы сам вышел в  коридорчик и взял там на окне цыпленка, накрытого тарелкой.    

На  другой день утром приходили прощаться Иван Иваныч и о. Христофор. Настасья Петровна  обрадовалась и собралась было ставить самовар, но Иван Иваныч, очень спешивший,  махнул рукой и сказал:    

– Некогда  нам с чаями да с сахара́ми! Мы сейчас уйдем.    

Перед  прощаньем все сели и помолчали минуту. Настасья Петровна глубоко вздохнула и заплаканными  глазами поглядела на образа.    

– Ну, –  начал Иван Иваныч, поднимаясь, – значит, ты остаешься…    

С лица  его вдруг исчезла деловая сухость, он немножко покраснел, грустно улыбнулся и  сказал:    

– Смотри  же, учись… Не забывай матери и слушайся Настасью Петровну… Если будешь, Егор,  хорошо учиться, то я тебя не оставлю.    

Он вынул  из кармана кошелек, повернулся к Егорушке спиной, долго рылся в мелкой монете  и, найдя гривенник, дал его Егорушке. О. Христофор вздохнул и, не спеша,  благословил Егорушку.    

– Во  имя отца и сына и святаго духа… Учись, – сказал он. – Трудись, брат…  Ежели помру, поминай. Вот прими и от меня гривенничек…    

Егорушка  поцеловал ему руку и заплакал. Что-то в душе шепнуло ему, что уж он больше никогда  не увидится с этим стариком.    

– Я,  Настасья Петровна, уж подал в гимназию прошение, – сказал Иван Иваныч  таким голосом, как будто в зале был покойник. – Седьмого августа вы его на  экзамен сведете… Ну, прощайте! Оставайтесь с богом. Прощай, Егор!    

– Да  вы бы хоть чайку покушали! – простонала Настасья Петровна.    

Сквозь  слезы, застилавшие глаза, Егорушка не видел, как вышли дядя и о. Христофор. Он  бросился к окну, но во дворе их уже не было, и от ворот с выражением  исполненного долга бежала назад только что лаявшая рыжая собака. Егорушка, сам  не зная зачем, рванулся с места и полетел из комнат. Когда он выбежал за  ворота, Иван Иваныч и о. Христофор, помахивая – первый палкой с крючком, второй  посохом, поворачивали уже за угол. Егорушка почувствовал, что с этими людьми  для него исчезло навсегда, как дым, всё то, что до сих пор было пережито; он  опустился в изнеможении на лавочку и горькими слезами приветствовал новую,  неведомую жизнь, которая теперь начиналась для него…    

Какова-то  будет эта жизнь?