1 2 3 4 5 
Потом он   крикнул:      

– Кучер,   на улицу Женер.      

Здесь находились   склады и конторы Седиля, занимавшие весь нижний этаж большого флигеля в глубине   двора. После тридцати лет работы Седиль, уроженец Лиона, до сих пер имевший там   свои фабрики, достиг, наконец, того, что его торговля шелком стала одной из   самых солидных и самых известных в Париже фирм, как вдруг, после одной   случайной удачи, им овладела страсть к игре, разгоравшаяся с разрушительной   силой пожара. Два крупных выигрыша, последовавших один за другим, свели его с   ума. Стоит ли отдавать тридцать лет жизни, чтобы заработать какой-то жалкий   миллион, когда его можно положить в карман за один час посредством простой   биржевой операции? Мало-помалу он потерял интерес к своей фирме, которая   существовала по инерции, и жил только надеждой на какую-нибудь блестящую биржевую   аферу; но теперь ему упорно не везло, и он проигрывал на бирже все доходы от   своей торговли. Самое худшее в этой горячке то, что перестаешь ценить законную   прибыль и в конце концов даже теряешь точное представление о деньгах. И он   неминуемо катился к разорению, так как фабрика в Лионе приносила двести тысяч   франков в год, а игра уносила триста тысяч.      

Саккар   нашел Седиля обеспокоенным, встревоженным – он не был хладнокровным игроком,   умеющим философски относиться к обстоятельствам. Он постоянно раскаивался,   надеялся, всегда был подавлен, болен от неуверенности, и все это потому, что в   сущности оставался честным человеком. Только что прошедшая в конце апреля   ликвидация оказалась для него катастрофической. Однако его полное лицо с   густыми светлыми бакенбардами оживилось после первых же слов Саккара:      

– Ах,   дорогой мой, добро пожаловать, если вы несете мне удачу!      

Затем   его охватил страх:      

– Нет,   нет, не соблазняйте меня. Лучше бы мне запереться со своими штуками шелка в   конторе и не вылезать оттуда.      

Чтобы дать   ему успокоиться, Саккар заговорил о его сыне Гюставе и сказал, что утром видел   его у Мазо. Но для коммерсанта сын тоже был источником огорчений – он мечтал передать   ему свою фирму, а тот презирал торговлю, был веселым кутилой со здоровым аппетитом,   сыном выскочки, способным только проматывать нажитое родителями состояние. Отец   поместил его к Мазо, надеясь заинтересовать его финансовыми делами.      

– Со   времени смерти его бедной матери он доставил мне мало утешения. Но, может быть,   он научится в конторе чему-нибудь такому, что будет мне полезно.      

– Ну,   так как же? – резко спросил Саккар. – Присоединяетесь к нам? Дегремон   просил меня передать вам, что он участвует в нашем деле.      

Седиль   поднял к небу дрожащие руки и голосом, прерывающимся от вожделения и страха,   произнес:      

– Ну   что ж! Я тоже участвую! Вы сами знаете, иначе я не могу! Если я откажусь, а дело   пойдет хорошо, я заболею с досады… Скажите Дегремону, что я участвую.      

Снова   очутившись на улице, Саккар вынул часы и увидел, что еще нет четырех. У него   оставалось время, он захотел пройтись и отпустил фиакр. Но тотчас же ему   пришлось в этом раскаяться – не успел он дойти до бульвара, как новый ливень,   поток воды, смешанной с градом, заставил его опять укрыться под ворота. Что за   мерзкая погода, да еще когда надо бегать по всему Парижу! Около четверти часа   он смотрел, как струится дождь; наконец его терпение лопнуло, и он окликнул   проезжавший мимо свободный экипаж. Это была открытая коляска, и как Саккар ни   натягивал на колени кожаный фартук, он промок до нитки, пока доехал до улицы   Ларошфуко, куда прибыл на целых полчаса раньше назначенного времени. В   курительной, куда его провел лакей, сказав, что хозяин еще не пришел, Саккар   стал ходить медленными шагами, рассматривая картины. Но вдруг в тишине дома   раздался великолепный женский голос, сильное, меланхолическое и глубокое   контральто. Он подошел к окну, чтобы послушать: это хозяйка дома повторяла у   рояля арию, которую она, вероятно, должна была петь вечером в каком-нибудь   салоне. Убаюканный этой музыкой, он стал вспоминать необыкновенные истории,   которые рассказывали про Дегремона, в особенности историю с Гадамантинским   займом в пятьдесят миллионов, который он целиком держал в руках и пять раз   продавал и перепродавал через своих агентов, пока не создал рынка и не взвинтил   цен; затем он все продал всерьез, и курс в триста франков с неизбежностью   слетел до пятнадцати, а он получил огромные барыши, сразу разорив массу мелких   держателей. О, это был ловкач, опасный господин! Голос хозяйки все разливался   нежной жалобой, отчаянной скорбью, полной трагической силы, а Саккар, отойдя от   окна, остановился перед картиной Мейсонье[10],   стоившей, по его мнению, около ста тысяч франков.      

Кто-то   вошел в комнату, и Саккар удивился, увидев Гюре.      

– Как,   это уже вы? Еще нет пяти часов… Разве заседание кончилось?      

– Какое   там кончилось!.. Они все еще грызутся.      

И он   объяснил, что депутат оппозиции до сих пор продолжает говорить, а потому ответ   Ругона можно получить не раньше, чем завтра. Тогда он рискнул подойти к   министру во время короткого перерыва, когда тот выходил из зала.      

– Ну? –   нервно спросил Саккар. – Что же он сказал, мой знаменитый брат?      

Гюре   ответил не сразу:      

– О,   он был зол, как собака… Признаюсь, видя, как он раздражен, я надеялся, что он   просто пошлет меня к черту… Я выложил ему ваше дело и сказал, что вы ничего не   хотите предпринимать без его согласия.      

– И   что же?      

– Ну,   он схватил меня за плечи, встряхнул и крикнул мне в лицо: «Пусть он отправляется   ко всем чертям!» И с этим ушел.      

Саккар   побледнел и принужденно засмеялся:      

– Очень   мило.      

– Да,   черт возьми, это очень мило, – повторил депутат убежденным тоном. –   На это я даже не рассчитывал. Теперь мы можем действовать.      

И   услышав в соседней гостиной шаги возвратившегося Дегремона, он вполголоса прибавил:      

– Предоставьте   это мне.      

Очевидно,   Гюре теперь уже мечтал об основании Всемирного банка и хотел стать его   акционером. Видимо, он догадался, какую роль сможет там играть. Поэтому, едва   пожав руку Дегремону, он принял сияющий вид и с торжествующим жестом   воскликнул:      

– Победа,   победа!      

– Серьезно?   Расскажите же, как было дело.      

– А   вот так! Великий человек оправдал наши ожидания. Он мне ответил: «Желаю брату   успеха!»      

Дегремон   сейчас же просиял, эти слова показались ему необыкновенно остроумными. «Желаю   успеха!» – в этом заключалось все: «Если он будет так глуп, что потерпит   неудачу, я брошу его, по если его дела пойдут хорошо, я помогу ему». В самом   деле, это замечательно!      

– И   мы добьемся успеха, милый Саккар, будьте спокойны… Мы сделаем все, что для   этого нужно.      

Затем,   когда все трое уселись, чтобы в общих чертах обсудить дело, Дегремон встал и   закрыл окно, потому что голос его жены, которая пела все громче, зазвучал таким   бесконечно скорбным рыданием, что они перестали слышать друг друга. И даже при   закрытом окне их преследовали эти заглушенные жалобы, пока они решали вопрос о   создании кредитного общества, Всемирного банка с капиталом в двадцать пять   миллионов, разбитым на пятьдесят тысяч акций по пятьсот франков. Кроме того,   было решено, что Дегремон, Гюре, Седиль, маркиз де Боэн и кое-кто из их друзей   образуют синдикат, который заранее оставит для себя и поделит между своими   участниками четыре пятых всех акций, то есть сорок тысяч, так что успех эмиссии   будет обеспечен, а затем, придерживая бумаги, не выпуская их в большом   количестве на рынок, они смогут поднимать курс как им будет угодно. Но все дело   чуть не расстроилось, когда Дегремон потребовал премии в четыреста тысяч   франков, разделенной на эти сорок тысяч акций, то есть по десять франков на   акцию. Саккар встал на дыбы, объявив, что неблагоразумно стричь овцу, прежде   чем у нее отросла шерсть. Вначале и так будет тяжело, зачем же еще больше   затруднять положение? Однако ему пришлось уступить, так как Гюре спокойно   заявил, что здесь нет ничего особенного, что так уж заведено.      

Они уже   хотели разойтись, условившись встретиться на следующий день, чтобы при встрече   присутствовал инженер Гамлен, как вдруг Дегремон с сокрушением ударил себя по   лбу:      

– А   Кольба-то я и забыл! О, он мне этого не простит, нужно привлечь и его. Саккар,   голубчик, а не зайдете ли вы к нему сейчас? Еще нет шести часов, вы его   застанете… Да, пойдите сами и не откладывайте до завтра, пойдите сейчас, это   ему польстит, а он может быть нам полезен.      

Саккар   снова послушно пустился в путь, зная, что такой счастливый день может не повториться.   Но, приехав к Дегремону, он опять отпустил фиакр, так как находился в двух шагах   от дома, и теперь, когда дождь как будто перестал, пошел пешком, с радостью   ощущая под ногами мостовую Парижа, который он снова надеялся завоевать. На   Монмартрской улице опять упало несколько капель, и он решил пойти через   пассажи. Миновав пассаж Вердо и пассаж Жуфруа, он пошел по пассажу Панорам и,   проходя по боковой галерее, чтобы сократить путь и выйти на улицу Вивьен, вдруг   с удивлением заметил, как из темного прохода вышел Гюстав Седиль; молодой   человек исчез не обернувшись. Саккар же остановился и посмотрел на невзрачный   дом, где сдавались меблированные комнаты, – как вдруг в маленькой   светловолосой женщине под вуалью, выходившей из того же прохода, он ясно узнал   госпожу Конен, хорошенькую хозяйку писчебумажной лавки. Так вот куда она водила   своих однодневных возлюбленных, когда ее охватывал приступ нежности! А ее   добрый толстяк-муж думает, что все это время она ходит по его делам. Этот   укромный уголок в самом центре квартала был очень удачно выбран, и Саккар   открыл тайну совершенно случайно. Он улыбнулся, развеселившись, завидуя   Гюставу: утром Жермена Кер, после полудня госпожа Конен, – этот юноша не   терял времени. И Саккар еще раз взглянул на дверь, стараясь получше ее   запомнить, чтобы при случае узнать ее: его соблазняла мысль самому попасть туда.   На улице Вивьен, уже входя к Кольбу, Саккар вздрогнул и опять остановился. До   него донеслись легкие, как звон хрусталя, звуки, исходившие из-под земли,   похожие на голоса сказочных фей, и он узнал звон золота, постоянную музыку   этого квартала торговли и спекуляции, которую уже слышал утром. В конце дня   повторялось то же, что было в начале. Саккар просиял при ласковых звуках этого   голоса, как бы подтверждавшего свое счастливое предсказание.      

Кольб   был как раз внизу, в помещении, где плавили золото, и, как хороший знакомый, Саккар   спустился туда. В пустом подвале, постоянно освещенном ярким пламенем газа, два   плавильщика выгребали лопатой золото из оцинкованных ящиков, полных в тот день   испанскими монетами, и бросали его в тигель, вделанный в большую квадратную   плиту. Было очень жарко, приходилось кричать, чтобы слышать друг друга среди   этого гармонического звона, вибрирующего под низкими сводами. Готовые слитки,   бруски блестящего нового металла ложились в ряд на стол испытателя-химика,   который определял пробу. С утра здесь было перелито золота больше, чем на шесть   миллионов, что обеспечивало доход только в триста или четыреста франков, так   как разница между курсом золота в разных странах очень невелика и может дать   прибыль только при большом количестве металла. Отсюда этот звон, эти потоки   золота, льющиеся с утра до вечера, в течение всего года, в глубине подвала,   куда оно приходит в монетах и откуда выходит в слитках, чтобы снова вернуться в   монетах и уйти в слитках, и так без конца, с единственной целью оставить   несколько крупиц в руках банкира. Как только Кольб, маленький чернявый   человечек, орлиный нос которого, выступающий из густой бороды, выдавал его   еврейское происхождение, расслышал предложение Саккара в звоне падающего, как   град, золота, он сразу согласился.      

– Превосходно! –   воскликнул он. – Рад принять участие, если и Дегремон входит в ваш   синдикат! И спасибо за ваше любезное предложение!      

Но они с   трудом могли слышать друг друга и замолчали; минуту-другую они еще стояли,   оглушенные, упиваясь этим ясным и пронзительным звоном, от которого трепетало   все тело, как от слишком высокой ноты, без конца выводимой на скрипках.      

Несмотря   на то, что небо уже прояснилось и наступил прозрачный майский вечер, Саккар,   разбитый усталостью, снова взял фиакр, чтобы вернуться домой. Тяжелый день, но   проведенный с пользой!      

 4      

       

Возникали   затруднения, дело затягивалось, прошло пять месяцев, а еще ничего нельзя было   начать. Наступил уже конец сентября, и Саккар бесился, видя, что, несмотря на   все его усердие, постоянно появляются новые препятствия, целый ряд   второстепенных вопросов, которые нужно разрешить, чтобы основать нечто   серьезное и солидное. Его нетерпение так возросло, что одно время он готов уже   был послать к черту синдикат, – ему пришла в голову соблазнительная мысль   организовать дело при участии одной только княгини Орвьедо. У нее были   миллионы, необходимые для начала. Почему бы ей не вложить их в это превосходное   предприятие? А затем, когда, по его предположениям, капитал будет   увеличиваться, можно будет привлечь и мелкую клиентуру. Он был искренно убежден   в том, что в результате такого помещения капитала княгиня удесятерит свое   богатство, богатство бедных, которое она еще обильнее будет раздавать в виде   милостыни.      

И вот   однажды утром Саккар поднялся к княгине и, как друг и одновременно деловой человек,   объяснил ей назначение и организационную структуру банка, о котором он мечтал.   Он рассказал ей все, изложил планы Гамлена, не пропустив ни одного из   предприятий, проектируемых на Востоке. И, отдавшись своей способности   опьяняться собственным воодушевлением, своей верой в успех, порожденной   пламенным желанием его добиться, он выложил даже безумную мечту о перенесении   папского престола в Иерусалим, говорил об окончательной победе католицизма,   когда папа будет царить в святой земле, располагая громадными средствами,   которые предоставит в его распоряжение «Сокровищница гроба господня».      

Княгиню,   пламенную католичку, поразил только этот последний проект, венчающий здание. Ее   необузданное воображение, побуждавшее ее выбрасывать миллионы на чрезмерную и   бесполезную роскошь благотворительных учреждений, было увлечено несбыточным   величием этого плана. Как раз в это время французские католики были поражены и   возмущены заключенным между императором и итальянским королем соглашением, в   силу которого император обязался при известных гарантиях вывести французские   оккупационные войска из Рима; это, конечно, значило передать Рим Италии, и   католики боялись, что папа вынужден будет уйти в изгнание, жить милостыней,   скитаться с посохом нищего. Какой чудесный выход из положения, если бы папа   оказался первосвященником и королем в Иерусалиме, утвердившись там при   поддержке банка, акционерами которого с радостью стали бы христиане всего мира!   Этот проект показался княгине таким прекрасным, что она объявила его величайшей   идеей столетия, достойной увлечь всякого благородного и религиозного человека.   Успех представлялся ей несомненным, потрясающим. Почтение ее к инженеру Гамлену,   которого она и прежде уважала, зная, что он соблюдает все церковные обряды, еще   усилилось. Но она категорически отказалась участвовать в деле, так как хотела   остаться верной своей клятве – вернуть все эти миллионы беднякам, никогда   больше не получать ни сантима процентов, чтобы деньги, нажитые игрой,   рассеялись, поглотились нищетою, как уходит в землю отравленный источник. Тот   довод, что спекуляция капиталом могла бы пойти на пользу беднякам, не оказывал   на нее никакого воздействия и даже раздражал ее. Нет, нет, проклятый источник   должен иссякнуть, – такова была единственная цель ее жизни.      

Саккар   был обескуражен, однако благодаря симпатии, с которой относилась к нему   княгиня, он добился того, о чем уже давно просил. У него была мысль – сразу после   основания Всемирного банка поместить его тут же в особняке. Вернее, эту мысль   внушила ему Каролина, так как сам он мечтал о чем-то более грандиозном и хотел   бы немедленно построить дворец. Достаточно было застеклить двор, сделать из   него центральный зал, а первый этаж, конюшни, каретные сараи использовать под   конторы; Саккар отдаст свою гостиную во втором этаже под зал заседаний совета,   столовая и шесть других комнат тоже пойдут под конторы, он оставит себе только   спальню и туалетную комнату, а сам будет жить наверху, с Гамленами, –   обедать там, проводить вечера, – и таким образом при небольших затратах   можно будет устроить помещение для банка хотя и тесноватое, но вполне солидное.   Княгиня, как владелица особняка, не дала сначала своего согласия, так как ненавидела   всякую торговлю деньгами: никогда такая мерзость не найдет приюта под ее   кровлей! Но теперь, пораженная величием цели, она согласилась из религиозных   побуждений. Это была огромная уступка, и ее охватывала легкая дрожь, когда она   думала о том, что позволила поместить в своем доме этот банк, эту адскую машину   биржевой игры и ажиотажа, которая приводит к разорению и смерти.      

Наконец,   через неделю после этой неудавшейся попытки, дело, которое так долго тормозилось,   к радости Саккара сладилось сразу, за несколько дней. Однажды утром Дегремон   пришел сообщить ему, что он получил разрешение во всех инстанциях и что можно   начинать. Тут же в последний раз просмотрели проект устава и составили акт об   учреждении общества. Для Гамленов это было очень кстати, так как им опять   приходилось туго. У него уже много лет была одна мечта – стать   инженером-консультантом большого кредитного общества, с тем чтобы, по его   собственному выражению, приводить воду на мельницу. Нужно сказать, что пыл   Саккара понемногу передался и ему, и он загорелся таким же рвением, стал так же   нетерпелив. Напротив, Каролина, вначале увлеченная всем тем прекрасным и   полезным, что они собирались осуществить, теперь, когда они вступили в дебри и   трясины осуществления, казалось, охладела и стала задумываться. Ее здравый   смысл, ее прямая натура чуяли всякие темные и нечистые махинации; особенно она   боялась за брата, которого обожала, в шутку называя его иногда «дурачком»,   несмотря на всю его ученость. Не то, чтобы она хоть сколько-нибудь сомневалась   в совершенной честности их друга, она видела, что он всей душой желает им   счастья, но у нее было странное ощущение зыбкой почвы под ногами, она боялась   упасть и завязнуть при первом же ложном шаге.      

В это   утро, после ухода Дегремона, Саккар, сияющий, вошел в чертежную.      

– Наконец-то   дело сделано! – воскликнул он.      

Гамлен,   взволнованный, с влажными глазами, пошел к нему навстречу и чуть не раздавил   ему руки, крепко пожимая их. Но так как Каролина только повернулась к нему,   слегка побледнев, он добавил:      

– Ну   что же, и это все, что вы мне скажете? Вы уже успели разочароваться?      

Ее лицо   осветила добрая улыбка:      

– Напротив,   я очень довольна, очень довольна, уверяю вас.      

Потом,   когда он сообщил ее брату подробности о синдикате, теперь уже окончательно организованном,   она вмешалась со своим обычным спокойным видом:      

– Значит,   это разрешается – объединяться так, по нескольку человек, и распределять между   собой акции банка еще до их выпуска?      

Он   ответил с резким утвердительным жестом:      

– Конечно,   разрешается… Вы думаете, мы так глупы, чтобы рисковать неудачей? Не говоря уже   о том, что нам нужны солидные люди, хозяева рынка, на случай, если вначале   будет трудно. Теперь все-таки четыре пятых наших акций в надежных руках. Можно   будет засвидетельствовать акт учреждения общества у нотариуса.      

Но она   все же стала возражать:      

– Я   думала, что по закону весь капитал должен быть распределен между подписчиками.      

На этот   раз он с изумлением посмотрел ей в лицо:      

– Так   вы читаете Гражданский Кодекс?      

И она   слегка покраснела, потому что он угадал: накануне, уступив своему глухому   беспокойству, неопределенному страху, она прочла статью об учреждении обществ.   Она чуть было не поддалась желанию солгать. Затем, смеясь, призналась:      

– Вы   правы, я читала вчера Гражданский Кодекс. После этого чтения я как будто стала   сомневаться в честности своей и других, как после чтения медицинских книг нам   кажется, что мы больны всеми болезнями.      

Но он   рассердился: раз она хотела получить разъяснения, значит, она не доверяет ему и   собирается наблюдать за ним своими умными, женскими, подозрительными, во все   проникающими глазами.      

– Ну, –   продолжал он, как бы отбросив жестом напрасную щепетильность, – уж не думаете   ли вы, что мы будем считаться со всеми капризами Кодекса? Ведь мы тогда не сможем   сделать и двух шагов, мы наденем на себя путы, которые свяжут нас по рукам и   ногам, а в это время другие, наши соперники, живо обгонят нас!.. Нет, нет, я,   конечно, не стану ждать, пока подпишутся на весь капитал; к тому же я   предпочитаю придержать часть акций и найду своего человека, на которого открою   счет, – словом, он будет нашим подставным лицом.      

– Это   запрещено, – объявила она просто своим звучным, серьезным голосом.      

– Да,   запрещено, но все компании это делают.      

– Напрасно,   это нехорошо.      

Саккар,   сдержавшись резким усилием воли, счел за лучшее повернуться к Гамлену, который   слушал в смущении, не вмешиваясь.      

– Друг   мой, я надеюсь, вы во мне не сомневаетесь. Я старый волк и имею некоторый опыт,   вы можете довериться мне в отношении финансовой стороны дела. Подавайте мне хорошие   мысли, а я берусь с наименьшим риском извлечь из них такой доход, какого только   можно желать. Мне кажется, это самое большее, что сможем сказать деловой   человек. Инженер, по природе слабохарактерный и непреодолимо застенчивый, чтобы   избежать прямого ответа, обратил дело в шутку:      

– О,   Каролина будет для вас настоящим цензором. Это прирожденная классная дама.      

– Что   ж, я охотно пойду к ней на выучку, – галантно объявил Саккар.      

Сама   Каролина тоже рассмеялась. И разговор продолжался в дружеском тоне.      

– Все   это потому, что я очень люблю брата, да и вас тоже я люблю больше, чем вы думаете,   и меня бы очень огорчило, если бы вы ввязались в темные дела, которые всегда приводят   к разорению и несчастью… Скажу вам прямо, раз уж мы заговорили об этом: я до   смерти боюсь спекуляции, биржевой игры. Я была так счастлива, когда прочла в   проекте устава, который вы просили меня переписать, в статье восьмой, что   общество решительно отказывается от всяких операций на срок. Ведь это значит   отказаться от игры, не так ли? А потом вы меня разочаровали, когда стали   смеяться надо мной, говоря, что эта статья существует только для вида, что это   формула устава, которую все компании считают долгом чести записать, но ни одна   не выполняет… Знаете, чего бы я хотела? Чтобы вместо этих акций, этих пятидесяти   тысяч акций, которые вы собираетесь выбросить на рынок, вы выпустили одни   облигации. Видите, я теперь сильна в финансовых вопросах – с тех пор, как читаю   Кодекс: теперь я знаю, что на облигациях нельзя играть, что держатель облигаций   – это просто заимодавец, который получает определенный процент с отданных им в   долг денег; он не заинтересован в прибылях, тогда как акционер – член общества   и может получить прибыль или остаться в убытке. Скажите, почему бы вам не   выпустить облигации? Я была бы так спокойна, так счастлива!      

Чтобы   скрыть действительно мучившую ее тревогу, она говорила преувеличенно умоляющим   тоном. И Саккар ответил тем же тоном, с комическим жаром:      

– Облигации?   Ни в коем случае! На что мне облигации? Ведь это мертвый капитал.      

Поймите   же, что спекуляция, биржевая игра – это главная пружина, сердце всякого   крупного дела, такого, например, как наше. Да, она требует крови, вбирает ее   отовсюду маленькими ручейками, накопляет ее и затем отдает реками, текущими во   всех направлениях, она создает огромный оборот денег, необходимый для жизни   больших предприятий. Без нее великое движение капиталов и порожденные ими   большие работы, развивающие культуру, решительно невозможны. То же самое и с   анонимными обществами – мало ли против них кричали, мало ли повторяли, что это   притоны, вертепы! А на самом деле без них у нас не было бы ни железных дорог,   ни одного из огромных современных предприятий, которые обновили мир. Ведь   никакого состояния не хватило бы, чтобы довести их до конца, и ни одно частное   лицо или даже группа лиц не захотели бы взять на себя сопряженный с этим риск.   Все дело в риске, а также в величии цели. Нужен грандиозный проект, размах   которого поразил бы воображение; нужно внушить надежду на значительную прибыль,   на выигрыш, который удесятерит вложенную сумму, если только она не будет   проиграна; и вот разгораются страсти, притекает жизнь, каждый несет свои   деньги, и тогда можно перевернуть весь мир. Что здесь, по-вашему, плохого? Это   добровольный риск, который распределяется между множеством людей, причем их   доли не равны и ограничиваются состоянием и смелостью каждого. Конечно, можно   проиграть, но иногда и выиграешь. Все надеются на счастливый номер, но каждый   должен быть готов вытащить и пустой, а у человечества нет более упорной и   пламенной мечты, чем попытать счастья, получить все по прихоти судьбы, стать королем,   стать богом!      

Теперь   Саккар уже перестал шутить. Он выпрямился во весь свой маленький рост и в лирическом   порыве выразительно жестикулировал, как бы посылая свои слова на все четыре стороны   света.      

– Да   вот, например, мы с нашим Всемирным банком! Ведь мы открываем широчайшие горизонты,   мы пробиваем брешь в стене, отделяющей нас от древнего мира Азии, отдаем   безграничные территории заступу прогресса, мечтам золотоискателей. Право же,   никто никогда не задавался более грандиозными целями, хотя – я признаю это –   никогда перспективы удачи или неудачи не были так туманны. Но именно поэтому мы   на верном пути к разрешению проблемы, и я убежден, что мы вызовем огромное   увлечение публики, как только она узнает о нас. Разумеется, наш Всемирный банк   вначале будет самой обыкновенной фирмой, занимающейся всеми банковыми   операциями – кредитом и учетом векселей, приемом вкладов на текущие счета,   заключением контрактов, ведением переговоров и выпуском займов. Но главное, что   я хочу из него сделать, – это машину для пуска в ход грандиозных проектов   вашего брата: в этом будет заключаться его настоящая роль, это определит его   растущие прибыли, его могущество, а потом и господство. Ведь банк основывается   для того, чтобы поддерживать финансовые и промышленные общества, которые мы   организуем в других странах, – мы найдем держателей для их акций, они   будут обязаны нам существованием и обеспечат нам главенствующую роль… И перед   этими ослепительными победами будущего вы еще спрашиваете меня, разрешено ли   формировать синдикат и давать премию его членам, с тем чтобы отнести ее на счет   первоначального устройства банка; вы беспокоитесь о неизбежных маленьких   отклонениях от правил, о свободных акциях, которые обществу полезно будет   придержать под прикрытием подставного лица; наконец вы обрушиваетесь на игру.   На игру! Боже мой, да ведь это и есть душа, очаг, пламя гигантской машины, о   которой я мечтаю!.. Знайте же, все это еще пустяки! Наш жалкий маленький   капитал в двадцать пять миллионов – только вязанка хвороста, брошенная в топку,   чтобы пустить в ход машину! Я надеюсь увеличить его в два, в четыре, в пять   раз, по мере того как наши операции будут расширяться! Нам нужен град из   золотых монет, пляска миллионов, если мы хотим осуществить чудеса, о которых   идет речь! Э, черт возьми, я не отвечаю за то, что все будет цело, нельзя   перевернуть мир, не отдавив ног кому-нибудь из прохожих.      

Она   смотрела на него, и, при ее любви к жизни, ко всему сильному и деятельному, он   показался ей прекрасным, он увлек ее своим огнем и верой в успех. И хотя его   теории не убедили ее, а только возмутили ее прямой и ясный ум, она сделала вид,   что сдается.      

– Хорошо,   допустим, что я только женщина и что меня пугают битвы жизни. Но, пожалуйста,   постарайтесь раздавить как можно меньше народу и, главное, не давите никого из   тех, кто мне дорог.      

Саккар,   опьяненный взрывом своего красноречия, в восторге от изложенного им грандиозного   плана, как будто план этот был уже осуществлен, пришел в благодушное настроение:      

– Не   бойтесь! Я только прикидываюсь людоедом, но это шутка… Все будут очень богаты.      

Затем   они спокойно поговорили о том, что теперь нужно было предпринять, и решили, что   на следующий день после окончательного учреждения общества Гамлен поедет в Марсель,   а оттуда на Восток, чтобы поскорей приступить к осуществлению их широких   планов. Тем временем на парижском рынке уже пошли разговоры, молва снова   извлекла имя Саккара с вязкого дна, куда оно на время погрузилось, и слухи,   которые вначале передавали шепотом, а потом все громче и громче, так ясно   пророчили ему быстрый успех, что опять, как когда-то в парке Монсо, в его передней   каждое утро толпились посетители. То забегал по пути Мазо, просто пожать ему   руку и поговорить о последних новостях, то заходили другие маклеры – еврей   Якоби, известный своим громовым голосом, и его зять Деларок, рыжий толстяк,   доставлявший столько огорчений своей жене. Кулиса являлась в лице Натансона,   очень деятельного маленького блондина, которому во всем везло. Что касается   Массиаса, покорившегося своей тяжкой участи неудачника, то он бывал каждое   утро, хотя пока для него не было никаких поручений. Словом, набиралась целая   толпа, увеличивавшаяся с каждым днем.      

Однажды   утром, в девять часов, Саккар, заглянув в приемную, увидел, что она уже полна.   Он еще не нанял специальных служащих, и ему помогал только лакей, и то очень неумело;   чаще всего ему приходилось самому впускать посетителей. В этот день, когда он отворил   дверь кабинета, к нему хотел войти Жантру; но Саккар заметил Сабатани,   которого, по его поручению, искали уже два дня.      

– Простите,   друг мой, – сказал он, останавливая бывшего учителя и пропуская левантинца.      

Сабатани,   со своей ласкающей, фальшивой улыбкой, скользкий, как уж, выслушал Саккара,   который, отлично зная, с кем имеет дело, без излишних церемоний изложил ему   свое предложение:      

– Дорогой   мой, вы мне нужны… Нам необходимо подставное лицо. Я открою вам счет, вы купите   определенное число наших акций, за которые заплатите фиктивно… Вы видите, я   говорю без обиняков и отношусь к вам, как к другу.      

Молодой   человек посмотрел на него своими прекрасными бархатными глазами, ласково   мерцавшими на его смуглом продолговатом лице:      

– Закон,   дорогой патрон, категорически требует уплаты наличными… О, я говорю это не   потому, что чего-либо опасаюсь. Вы относитесь ко мне как к другу, и я горжусь   этим. Я сделаю все, что вы захотите!      

Тогда   Саккар, чтобы доставить Сабатани удовольствие, рассказал о том, с каким уважением   относится к нему Мазо: маклер теперь принимал от него ордера, не требуя никакого   залога. Потом Саккар пошутил по поводу Жермены Кер, с которой он его встретил   накануне, и цинично намекнул на слухи, приписывавшие ему чудесные свойства,   гигантское исключение, предмет мечтаний терзаемых любопытством девиц, известных   в биржевом мире. И Сабатани не отрицал, смеялся своим двусмысленным смехом,   беседуя на эту скользкую тему. Да, в самом деле, очень забавно, что эти дамы   бегают за ним, они, конечно, хотят удостовериться сами.      

– Да,   кстати, – прервал его Саккар, – нам будут также нужны подписи для   оформления некоторых операций, например передаточных актов… Могу я послать вам   пачку бланков для подписи?      

– Ну   конечно же, дорогой патрон. Все, что хотите!      

Он даже   не спрашивал о вознаграждении, зная, что таким услугам, которые должен был   оказать он, нет цены; и когда Саккар добавил, что ему заплатят по франку за   подпись, чтобы возместить потерю времени, он только утвердительно кивнул   головой. Затем, улыбнувшись, он сказал:      

– Надеюсь   также, дорогой патрон, что вы не откажете мне в советах. У вас теперь такое   выгодное положение, я приду к вам за информацией.      

– Ладно, –   заключил Саккар, который сразу его понял. – До свидания… Берегите себя, не   слишком уступайте любопытству дам.      

И, снова   развеселившись, он выпустил его через заднюю дверь, благодаря которой посетителям   не нужно было опять проходить через приемную. Затем, отворив другую дверь,   Саккар пригласил Жантру. С первого взгляда он заметил, что тот совершенно   обнищал: рукава его сюртука вытерлись о столики кафе, пока он искал себе   работу. Биржа по-прежнему оставалась для него мачехой, но он все же держался   молодцом, щеголяя цинизмом и эрудицией, носил бороду веером и время от времени   отпускал цветистые фразы, выдающие человека с высшим образованием.      

– Я   как раз собирался написать вам, – сказал Саккар. – Мы составляем   список наших служащих. И я поставил вас одним из первых. Думаю, что приглашу   вас в отдел эмиссии. Жантру остановил его жестом:      

– Вы   очень любезны, благодарю вас… Но я хочу предложить вам одно дело.      

Он не   сразу объяснился, начал с общих мест, спросил, какую роль будут играть в рекламировании   Всемирного банка газеты. Саккар загорелся с первого слова, заявив, что он стоит   за самую широкую гласность, что он потратит на это все имеющиеся в его распоряжении   средства. Не следует пренебрегать никакой рекламой, даже самой дешевой. Для   него аксиома, что всякий шум хорош уже тем, что это шум. Его мечта – иметь в   своем распоряжении все газеты, но ведь это стоит слишком дорого.      

– Так,   вот что! Вы хотите организовать нам рекламу?.. Это, пожалуй, было бы недурно.   Мы еще поговорим об этом.      

– Хорошо,   в дальнейшем, если вам будет угодно. А что бы вы сказали о собственной газете,   которая полностью принадлежала бы вам и где я был бы редактором? Каждое утро   вам посвящается страница, статьи поют вам дифирамбы, краткие заметки привлекают   к вам внимание; мы помещаем намеки на вас даже в статьях, не имеющих никакого   отношения к финансам, словом, ведем форменную кампанию, по всякому поводу   возвеличивая вас за счет всех ваших соперников… Ну как, интересует это вас?      

– А   что ж? Пожалуй, если вы за это не сдерете с нас шкуру.      

– Нет,   цена будет умеренная.      

И он   назвал, наконец, газету: «Надежда», листок, который был основан два года тому   назад маленькой группой воинствующих католиков и вел ожесточенную борьбу с правительством.   Впрочем, листок этот не имел никакого успеха, и каждую неделю ходили слухи о   его закрытии.      

– Да   у нее тираж не больше двух тысяч! – воскликнул Саккар.      

– А   это уж наше дело добиться большего тиража.      

– И   потом это невозможно: она забрасывает грязью моего брата; не могу же я с первых   шагов поссориться с ним.      

Жантру   слегка пожал плечами:      

– Не   нужно ни с кем ссориться. Вы знаете не хуже меня, что если банк имеет газету,   то не важно, поддерживает она правительство или нападает на него: если это   газета официозная, то банк, конечно, участвует во всех синдикатах, которые   организует министр финансов, чтобы обеспечить успех государственных и   коммунальных займов; если газета оппозиционная, тот же министр будет   предупредительно относиться к банку, который она представляет, с тем чтобы обезоружить   ее и привлечь на свою сторону, и это часто влечет за собою еще большую   благожелательность… Не беспокойтесь же о направлении «Надежды». Вам нужно иметь   свою газету, это – сила.      

С минуту   помолчав, Саккар, с той живостью ума, которая позволяла ему сразу усвоить чужую   мысль, проникнуться ею, применить ее к своим надобностям, так что она становилась   как бы его собственной, набросал план действий. Он купит «Надежду», смягчит ее   резкую полемику, положит газету к ногам своего брата, который поневоле будет   ему за это благодарен, но сохранит ее католический дух и будет держать ее в   резерве, как угрозу, как машину, всегда готовую возобновить свою устрашающую   кампанию во имя интересов религии. И если ему не пойдут навстречу, он станет   угрожать Римом, он покажет им свой главный козырь – Иерусалим. Он сыграет с   ними славную штуку!      

– А   мы будем свободны в наших действиях? – спросил он вдруг.      

– Совершенно   свободны. Они достаточно намучились с нею. Сейчас газета попала в руки   человека, нуждающегося в деньгах, который уступит нам ее за десять тысяч   франков. Мы будем с ней делать, что захотим.      

Саккар   подумал еще с минуту.      

– Ладно,   решено. Договоритесь о встрече, приведите сюда этого человека. Вы будете главным   редактором, и я сконцентрирую в ваших руках всю нашу рекламу. Я хочу, чтобы она   была необычайной, грандиозной – конечно, в дальнейшем, когда у нас будет   достаточно топлива для этой машины.      

Он   встал. Жантру тоже поднялся, довольный тем, что нашел, наконец, кусок хлеба,   стараясь скрыть свою радость под ироническим смехом опустившегося человека,   уставшего от парижской грязи.      

– Итак,   я возвращаюсь в свою стихию, дорогую моему сердцу литературу!      

– Не   договаривайтесь пока ни с кем, – продолжал Саккар, провожая его. И, чтобы   не забыть, – имейте в виду одного моего протеже, Поля Жордана, весьма   талантливого молодого человека: он будет превосходным сотрудником литературного   отдела. Я напишу ему, чтобы он к вам зашел.      

Жантру   уже выходил в дверь, ведущую в коридор, когда удачное расположение двух выходов   привлекло его внимание.      

– Смотрите-ка! –   сказал он со свойственной ему фамильярностью. – Как удобно! Можно   перехитрить публику… Когда приходят такие прекрасные дамы, как та, с которой я   только что раскланялся в передней, баронесса Сандорф…      

Саккар   не знал, что она здесь, и, пожав плечами, хотел выразить свое безразличие, но   Жантру посмеивался, не веря в такую незаинтересованность. Они обменялись   крепким рукопожатием.      

Оставшись   один, Саккар инстинктивно подошел к зеркалу и пригладил волосы, где не   проглядывало еще ни одной серебряной нити. Однако он не солгал, женщины не   интересовали его с тех пор, как он снова целиком был захвачен делами, и он   только поддался невольному желанию нравиться, в силу которого каждый француз,   оставшись наедине с женщиной, боится прослыть дураком, если он ее тут же не   покорит. Когда вошла баронесса, он сразу засуетился:      

– Сударыня,   прошу вас, благоволите сесть…      

Никогда   еще ее алые губы, огненные глаза, синеватые веки под темными бровями не казались   ему такими соблазнительными. Что ей было от него нужно? И он удивился, когда   она объяснила ему причину своего визита:      

– Ах,   сударь, извините, что я беспокою вас по неинтересному для вас делу; но когда   люди принадлежат к одному кругу, приходится иногда взаимно оказывать маленькие   услуги… У вас недавно служил повар, которого мой муж хочет нанять. Я только   хотела справиться о нем.      

Она   стала расспрашивать его; он с величайшей предупредительностью отвечал ей и,   беседуя, не спускал с нее глаз, угадав, что это только предлог: ее, конечно,   мало беспокоил повар; очевидно, она пришла с другой целью. И в самом деле, она   начала вилять и в конце концов назвала общего знакомого, маркиза де Боэна,   который говорил ей о Всемирном банке. Так трудно удачно поместить свои деньги,   найти солидные ценности! Словом, он понял, что она охотно взяла бы   сколько-нибудь акций, с премией в десять процентов, предоставляемой   учредителям; еще лучше он понял, что если он откроет ей счет, она не станет   платить.      

– У   меня свое личное состояние, муж в мои дела никогда не вмешивается. Это доставляет   мне много хлопот, но, признаться, иногда и развлекает меня… Когда женщина,   особенно молодая женщина, занимается денежными делами, все удивляются и рады   осудить ее за это. Не правда ли? Иногда я бываю в ужасном затруднении, у меня   ведь нет друзей, мне не с кем посоветоваться. За прошлые две недели, из-за   отсутствия необходимых сведений, я опять проиграла значительную сумму… Ах!   теперь вы будете в таком выгодном положении, будете все знать; если бы вы были   так любезны, если бы вы захотели…      

Манеры   светской дамы плохо скрывали ее страсть к игре, хищную, неукротимую, заставлявшую   эту дочь Ладрикуров, предок которой завоевал Антиохию, эту жену дипломата,   которой низко кланялась вся иностранная колония Парижа, в качестве   подозрительной просительницы обивать пороги финансовых воротил. Губы ее словно   сочились кровью, глаза блистали еще сильнее, страсть ее, жажда наживы   прорывалась наружу, она как бы кипела в этой женщине, казавшейся такой   темпераментной. И в простоте сердца он вообразил, будто она пришла предложить   себя за то только, чтобы участвовать в его крупном деле и при случае получать   полезные сведения с биржи.      

– Сударыня,   я с радостью сложу мой опыт к вашим ногам! – воскликнул он.      

Он   придвинул свой стул, взял ее руку. Но она как будто сразу отрезвела. Ах нет, до   этого она еще не дошла, она всегда успеет заплатить ночным свиданием, если ей   сообщат содержание какой-нибудь телеграммы. Она и так уже страшно тяготилась   своей связью с генеральным прокурором Делькамбром, этим сухим, мертвенно   бледным человеком, которого ей приходилось терпеть из-за скупости мужа. И   холодный темперамент, тайное презрение к мужчинам тут же проявились в выражении   смертельной усталости на лице этой женщины, которая казалась такой страстной,   но воспламенялась только надеждой на выигрыш. В ней заговорили   аристократическая гордость и воспитание, которые и до сих пор иногда мешали ей   в делах. Она встала:      

– Итак,   сударь, вы говорите, что были довольны этим поваром?      

Саккар   тоже поднялся, удивленный. На что же она надеялась? Что он внесет ее в список и   будет информировать даром? Решительно, нельзя доверять женщинам, они чрезвычайно   недобросовестны в делах. И хоть к этой он чувствовал влечение, но не стал настаивать   и поклонился с улыбкой, которая значила: «Как хотите, моя милая, это   произойдет, когда вам будет угодно», в то время как вслух он произнес:      

– Очень   доволен, повторяю вам. Только преобразования в моем хозяйстве заставили меня   расстаться с ним.      

Баронесса   Сандорф помедлила, не потому, чтобы она сожалела о своем возмущении: просто она   поняла, как было наивно идти к такому человеку, как Саккар, не примирившись   заранее с последствиями. И она сердилась на себя, так как хотела быть деловой   женщиной. Наконец, слегка склонив голову, она ответила на почтительный поклон   Саккара, и он уже проводил ее до маленькой двери, как вдруг эту дверь внезапно,   без стеснения, отворила чья-то рука. Это был Максим, который сегодня должен был   завтракать у отца и, как свой человек, прошел через коридор. Он посторонился,   чтобы пропустить баронессу, и тоже отвесил поклон. Когда она вышла, он усмехнулся:      

– Я   вижу, твое дело на полном ходу! Уже получаешь премии?      

Максим   был еще очень молод, но говорил с апломбом опытного человека, который не станет   напрасно растрачивать свои силы на случайные удовольствия. Отец понял этот тон   иронического превосходства:      

– Нет,   как раз я ровно ничего не получил, и это не из благоразумия, потому что, мой   милый, я так же горжусь тем, что до сих пор чувствую себя двадцатилетним, как   ты, кажется, гордишься своей преждевременной старостью.      

Максим   рассмеялся еще громче; его смех, серебристый и воркующий, своей двусмысленностью   до сих пор напоминал смех продажной женщины, хотя в остальном у него был теперь   безукоризненный вид положительного молодого человека, не желающего больше   портить себе жизнь. Он проявлял крайнюю терпимость, если только ему лично   ничего не угрожало.      

– Ей   богу, ты прав, раз это тебя не утомляет. А у меня, знаешь, уже ревматизм.      

Удобно   усевшись в кресло и взяв газету, он сказал:      

– Не   обращай на меня внимания, заканчивай прием, если я тебе не мешаю. Я пришел раньше,   потому что заходил к своему врачу и не застал его.      

В эту   минуту лакей доложил, что Саккара желает видеть графиня де Бовилье Немного удивленный,   хотя он уже и встречал свою благородную соседку – так называл он графиню – в   Доме Трудолюбия, Саккар приказал принять ее немедленно, потом, вернув лакея,   велел отказать всем остальным посетителям, так как устал и очень проголодался.   Войдя, графиня даже не заметила Максима, которого закрывала спинка большого   кресла. И Саккар еще больше удивился, увидев, что она привела с собой свою дочь   Алису. Это придавало особую значительность их визиту: обе женщины были такие   грустные и бледные – мать, худая, высокая, совершенно седая, и дочь, уже   увядшая, со слишком длинной, даже уродующей ее шеей. Он любезно, почти   суетливо, чтобы лучше выразить свое почтение, придвинул кресла:      

– Сударыня,   вы оказываете мне такую честь… Если бы я мог иметь счастье быть вам полезным…      

Очень   застенчивая, несмотря на свой высокомерный вид, графиня объяснила, наконец, причину   своего визита:      

– Сударь,   мысль обратиться к вам явилась у меня после разговора с моей приятельницей,   княгиней Орвьедо. Признаюсь, сначала я колебалась, потому что в моем возрасте   трудно менять убеждения, а я всегда очень боялась некоторых вещей, которые   практикуются теперь, но для меня непонятны. Наконец я переговорила об этом с   дочерью, и, мне кажется, долг велит мне преодолеть сомнения и попытаться   обеспечить счастье моей семьи.      

Она   узнала от княгини о Всемирном банке: конечно, в глазах невежественной толпы он   ничем не отличается от других кредитных обществ, но для посвященных имеет такое   бесспорное оправдание, такую высокую и достойную цель, что люди с самой   боязливой совестью не могут против него возражать. Она не произнесла имени   папы, не назвала Иерусалима: об этом никто не говорил, это была увлекательная   тайна, которую шепотом передавали друг другу верные католики; но в каждом ее   слове, в ее намеках и недомолвках сквозили надежда и вера, согревавшая религиозным   пылом ее убеждение в успехе нового банка.      

Саккар   сам удивился ее сдержанному волнению, ее дрожащему голосу. До сих пор он   говорил о Иерусалиме только в лирическом порыве, в душе он не очень-то верил в   этот безумный план, чувствовал его смешную сторону и был готов отказаться от   него и посмеяться над ним, если его встретят шутками Однако визит этой святой   женщины, с таким волнением пришедшей к нему вместе с дочерью, таинственность, с   которой она давала понять, что сама она и все ее близкие, все французское   дворянство поверит этому плану и поддержит его, произвели на него сильное   впечатление, воплощая его неосуществимую мечту, расширяя до бесконечности поле   его деятельности. Так, значит, это и в самом деле был рычаг, при помощи   которого он мог перевернуть мир! Благодаря своей способности быстро усваивать   чужие мысли, он сразу применился к обстановке. С такой же таинственностью он   заговорил с графиней о венчающей дело торжественной цели, которую он будет   преследовать в молчании, слова его звучали проникновенно. Он и впрямь ощутил   веру, веру в правильность того способа действий, который был подсказан ему   критическим положением папы. Он обладал счастливой способностью верить, если   только этого требовали интересы его планов.      

– Словом,   сударь, – продолжала графиня, – я решилась на то, на что прежде   никогда не пошла бы… Да, мне никогда не приходила в голову мысль пустить в   оборот деньги, поместить их под проценты: это старое понимание жизни,   щепетильность, которая теперь, я знаю, кажется немного глупой, но что же   делать? Нелегко идти против убеждений, которые впитываешь с молоком матери. Я   думала, что только земля, большие имения должны кормить подобных нам людей… Но,   к несчастью, большие имения…      

Она   слегка покраснела, так как ей приходилось теперь признаться в своем разорении,   которое она так тщательно скрывала.      

– Этих   имений у нас больше нет… Нам пришлось многое испытать… У нас осталась одна   только ферма.      

Тогда   Саккар, чтобы избавить ее от смущения, заговорил с жаром, сильно сгущая краски:      

– Сударыня,   теперь уж никто больше не живет доходами с земли. Прежнее землевладение – это   отжившая форма богатства, которая потеряла всякий смысл. Ведь это был мертвый   капитал, а теперь мы в десять раз увеличили его стоимость, бросив его в оборот   посредством бумажных денег и всяких ценных бумаг, коммерческих и финансовых.   Только таким образом можно обновить мир, а ведь без денег, без оборотных   средств, без денег, проникающих повсюду, немыслимо ничто; ни применение науки,   ни окончательный мир на всем земном шаре… Землевладение! Оно отжило свой век   так же, как деревенские таратайки. Можно умереть с миллионом, вложенным в   землю, – и жить с четвертой частью этого капитала, поместив его в выгодные   предприятия, приносящие пятнадцать, двадцать и даже тридцать процентов.      

Графиня   слегка покачала головой с бесконечной грустью.      

– Я   вас не совсем понимаю, я, как уже сказала вам, принадлежу к тому времени, когда   таких вещей боялись, как чего-то нехорошего и запрещенного… Но ведь я не одна,   я прежде всего должна подумать о дочери. За несколько лет мне удалось отложить некоторую,   правда, небольшую сумму…      

Она   снова покраснела.      

– Двадцать   тысяч франков, которые без пользы лежат у меня в ящике стола.      

Впоследствии,   может быть, я стала бы раскаиваться, если бы не извлекла из них никакого   дохода, и раз ваше дело достойное, как мне сказала моя приятельница, раз вы   будете работать над тем, к чему все мы стремимся, над осуществлением самых   горячих наших желаний, то я хочу рискнуть… Словом, я была бы благодарна, если   бы вы могли оставить мне акции вашего банка на сумму в десять – двенадцать   тысяч франков. Я пришла вместе с дочерью потому, что, не скрою от вас, эти   деньги принадлежат ей.      

До сих   пор Алиса не открывала рта и сидела со скромным видом, хотя ее умные глаза выражали   живой интерес. С движением, полным нежного упрека, она обратилась к матери:      

– Ах,   мама, разве у меня есть что-нибудь, что не принадлежит и вам?      

– А   если ты выйдешь замуж, дитя мое?      

– Но   ведь вы знаете, что я не хочу выходить замуж!      

Она   слишком быстро произнесла эти слова, и тоска одиночества прозвучала в ее слабом   голосе. Мать скорбным взглядом заставила ее замолчать, и мгновение они смотрели   друг на друга, не в силах скрыть свое общее горе, которое они, таясь ото всех,   переживали ежедневно. Саккар был растроган:      

– Сударыня,   если бы даже у меня и не было больше акций, для вас я их все-таки нашел бы. Да,   если нужно, я дам вам из своих… Ваше решение бесконечно тронуло меня, вы оказали   мне большую честь своим доверием…      

И в эту   минуту он в самом деле верил, что обогатит этих несчастных женщин, он уделял им   часть того золотого дождя, который скоро должен был политься на него и вокруг него.   Дамы удалились. Только в дверях графиня позволила себе прямой намек на великое   предприятие, о котором пока умалчивали:      

– Мой   сын с прискорбием сообщает мне из Рима о том, какое уныние там воцарилось при   известии об отзыве наших войск.      

– Терпение! –   заявил с убеждением Саккар. – Мы здесь для того, чтобы все исправить.      

Саккар с   глубоким поклоном проводил их до площадки лестницы, на этот раз через приемную,   так как предполагал, что она уже пуста. Но, возвращаясь, он увидел, что на скамеечке   сидит человек лет пятидесяти, высокий и худой, похожий на принарядившегося рабочего,   и с ним хорошенькая девушка лет восемнадцати, тоненькая и бледная.      

– В   чем дело? Что вам угодно?      

Девушка   встала первая, а мужчина, смущенный этим резким приемом, начал бормотать какие-то   запутанные объяснения.      

– Я   приказал никого больше не принимать! Как вы сюда попали? Скажите, по крайней мере,   как вас зовут.      

– Дежуа,   сударь, а это моя дочь Натали.      

Он снова   запнулся, и Саккар в нетерпении хотел уже выставить его за дверь, но тут посетитель,   наконец, объяснил, что его давно знает госпожа Каролина и что это она велела   ему подождать здесь.      

– А,   вас рекомендовала госпожа Каролина? Что же вы сразу не сказали?.. Войдите, да   поскорее, я очень голоден.      

В   кабинете он даже не предложил им сесть и сам остался стоять, чтобы отпустить их   поскорее. Максим, после ухода графини вставший со своего кресла, уже не считал   нужным прятаться и с любопытством смотрел на посетителей. И Дежуа стал медленно   рассказывать о своем деле:      

– Вот,   сударь… Я был в отпуске после военной службы, потом поступил рассыльным в   контору господина Дюрие, мужа госпожи Каролины, когда он был еще жив и имел   пивоваренные заводы. Потом я поступил к господину Ламбертье, комиссионеру на   рынке. Потом я поступил к господину Блезо, банкиру, которого вы хорошо знаете:   он застрелился два месяца тому назад, и теперь я без места… Прежде всего надо   вам сказать, что я был женат. Да, я взял себе жену Жозефину, как раз когда   служил у господина Дюрие, а она была кухаркой у невестки моего хозяина, госпожи   Левек, которую госпожа Каролина хорошо знает. Потом, когда я устроился у   господина Ламбертье, она не смогла поступить туда, она пошла на службу к одному   врачу из Гренеля, господину Ренодену. Потом она поступила в магазин «Трех   Братьев» на улице Рамбюто, где, как нарочно, никак не устраивалось места для меня…      

– Короче, –   прервал его Саккар, – вы пришли просить у меня места, не так ли?      

Но Дежуа   обязательно хотел рассказать о несчастье всей своей жизни, и о том, как ему не   везло: женившись на кухарке, он никак не мог устроиться в том же доме, где   служила она. Выходило почти так, как будто они и не были женаты, ведь у них   никогда не было общей комнаты, они встречались в кабачках, целовались за   дверями кухонь. И у них родилась дочь Натали, которую пришлось до восьми лет   держать у кормилицы, пока, наконец, отец, которому надоело жить одному, не взял   ее к себе, в свою маленькую холостяцкую каморку. Так он стал настоящей матерью   для малютки, воспитывал ее, водил в школу, ухаживал за ней с бесконечной   заботливостью, и его нежная любовь к дочери постепенно превратилась в обожание.      

– Ах!   Могу сказать, сударь, я очень ею доволен. Она образованная, ведет себя хорошо.   И вы сами видите, другой такой славной и не найти.      

И в   самом деле, она показалась Саккару очаровательной – бледный цветок парижской мостовой,   хрупкий и грациозный, с огромными глазами под мелкими кудряшками светлых волос.   Она позволяла отцу обижать себя и пока еще сохраняла целомудрие, так как ей не   было никакого смысла терять его; ее ясные, прозрачные глаза выражали свирепый и   спокойный эгоизм.      

– Так   вот, сударь, ей пора выходить замуж, и как раз есть хороший жених, сын переплетчика,   наш сосед. Но только этот малый хочет открыть свое дело и просит шесть тысяч   франков. Это не слишком много, он мог бы претендовать на девушку с большим приданым…   Надо вам сказать, что жена моя умерла четыре года назад и оставила нам свои сбережения,   ну, знаете, маленькие доходы кухарки… У меня четыре тысячи франков, но ведь это   не шесть тысяч, а молодому человеку не терпится, да и Натали тоже…      

Девушка   слушала, улыбаясь, с ясным, холодным и решительным взглядом и в знак согласия   резко кивнула головой:      

– Конечно…   Ведь это не шутки, я хочу покончить с этим так или иначе.      

Саккар   снова перебил их. Он уже оценил этого человека, хоть и ограниченного, но   прямого и доброго, привыкшего к военной дисциплине. К тому же достаточно было и   того, что его послала Каролина.      

– Прекрасно,   друг мой… У меня скоро будет газета, я возьму вас рассыльным при редакции.   Оставьте мне ваш адрес, и до свидания.      

Однако   Дежуа не уходил. Он смущенно продолжал:      

– Сударь,   вы очень любезны, я с благодарностью принимаю это место, потому что мне нужно   будет работать, когда я пристрою Натали… Но я пришел просить вас о другом. Я   узнал от госпожи Каролины и еще от других лиц, что у вас, сударь, скоро будет   большое дело и что вы сможете дать какой только захотите доход своим друзьям и   знакомым. И вот если бы вы, сударь, захотели подумать о нас, если бы согласились   дать нам несколько акций… Саккар опять почувствовал волнение, еще более   сильное, чем в первый раз, когда графиня так же доверила ему приданое своей   дочери. Ведь этот простой человек, этот скромный капиталист со сбережениями,   накопленными по грошам, воплощал доверчивую, наивную толпу, большую толпу,   дающую многочисленную и солидную клиентуру, армию фанатиков, вооружающую банк   непреодолимой силой. Если этот славный человек пришел сейчас, до того, как   появилась реклама, что же будет, когда откроются кассы? И он растроганно улыбался   этому первому скромному акционеру, он видел здесь предзнаменование большого   успеха.      

– Договорились,   друг мой, вы получите акции.      

Лицо   Дежуа просияло, как будто ему объявили о великой милости.      

– Сударь,   вы очень добры… Не правда ли, за шесть месяцев я, наверное, смогу на свои четыре   тысячи получить две тысячи дохода, чтобы пополнить нужную сумму… И раз вы,   сударь, согласны, я бы хотел лучше сразу покончить дело. Я принес деньги.      

Он полез   в карман, достал конверт и протянул его Саккару, который стоял неподвижно и   молча, как зачарованный, охваченный восхищением при этом последнем поступке   Дежуа. И свирепый корсар, не раз присваивавший чужие капиталы, разразился,   наконец, добродушным смехом, решив действительно обогатить и его, этого   человека с открытым сердцем:      

– Нет,   милый мой, так это не делается… Оставьте пока у себя ваши деньги, я запишу вас,   и вы уплатите в свое время там, где полагается.      

На этот   раз ему удалось их выпроводить; Дежуа велел Натали поблагодарить, и ее красивые,   жесткие и прозрачные глаза осветились довольной улыбкой.      

Оставшись,   наконец, наедине с отцом, Максим сказал со свойственным ему дерзким и   насмешливым видом:      

– Так   ты уже наделяешь девушек приданым?      

– А   почему бы и нет? – весело отозвался Саккар. – Неплохо вкладывать   деньги в счастье других.      

Он   приводил в порядок бумаги, прежде чем выйти из кабинета. Вдруг он спросил:      

– А   ты не хочешь взять акции?      

Максим,   мелкими шажками расхаживавший по комнате, резко обернулся и остановился перед   ним:      

– Ну   вот еще! Ты что, принимаешь меня за идиота?      

Саккар   рассердился, – этот ответ показался ему непочтительным и просто неумным;   он готов был закричать сыну, что дело его действительно превосходное, что   Максим ошибается в нем, считая его простым мошенником, как другие. Но глядя на   Максима, он почувствовал жалость к своему бедному мальчику – в двадцать пять   лет тот был совершенно опустошен, стал бережливым, даже скупым и так постарел   от прежнего распутства, что не позволял себе никакого расхода, никакого   удовольствия, не определив вначале, какую это принесет ему пользу. И сразу   утешившись, гордясь тем, что сам он так пылок и неосторожен в свои пятьдесят   лет, Саккар снова засмеялся и хлопнул сына по плечу:      

– Ну,   ладно! Пойдем завтракать, мой бедный малыш, и лечи свой ревматизм.      

Через   день, пятого октября, Саккар вместе с Гамленом и Дегремоном отправился на улицу   Сент-Анн к нотариусу Лелорену, чтобы составить акт учреждения анонимного общества   под названием Всемирный банк с капиталом в двадцать пять миллионов, разделенным   на пятьдесят тысяч акций по пятьсот франков каждая, причем от держателей   требовалось вначале внести только четверть их стоимости. Выло объявлено, что   банк помещается на улице Сен-Лазар, в особняке Орвьедо. Один экземпляр устава,   составленного в соответствии с актом, был передан в контору господина Лелорена.   В этот день ярко светило осеннее солнце, и все трое, выйдя от нотариуса,   медленно пошли по бульвару и по улице Шоссе д'Антен, жизнерадостные и веселые,   как убежавшие с урока школьники.      

Общее   учредительское собрание состоялось только на следующей неделе, на улице Бланш,   в маленьком танцевальном зале, где, после разорения бывшего владельца, один промышленник   пытался устраивать выставки картин. Учредители уже разместили те акции, которые   они не оставляли за собой, и на собрание явились сто двадцать два акционера,   представлявшие около сорока тысяч акций, – это должно было составить две   тысячи голосов, поскольку необходимо было иметь двадцать акций, чтобы получить   право присутствовать на заседаниях и голосовать. Но так как каждый акционер,   сколько бы у него ни было акций, не мог иметь больше десяти голосов, то всего   оказалось тысяча шестьсот сорок три голоса. Саккар настоял на том, чтобы   председательствовал Гамлен. Сам же он нарочно затерялся в толпе. Он записал на   себя и на инженера по пятьсот акций, которые они должны были оплатить только на   бумаге. Все члены синдиката были налицо: Дегремон, Гюре, Седиль, Кольб, маркиз   де Боэн, каждый во главе предводительствуемой им группы акционеров. Здесь был и   Сабатани, один из самых крупных подписчиков, и Жантру вместе с несколькими   служащими банка, открывшегося уже два дня тому назад. Все постановления были   хорошо подготовлены и сформулированы заранее, и потому никогда еще ни одно   учредительское собрание не проходило в таком согласии, так гладко, просто и   спокойно. Заявление о том, что подписка на весь капитал закончена и взносы по   сто двадцать пять франков за акцию произведены, не вызвало никаких сомнений.   Затем общество было торжественно объявлено учрежденным. После этого избрали правление:   оно должно было состоять из двадцати членов, которые, кроме вознаграждения за   участие в заседаниях, выражающегося в пятидесяти тысячах франков в год, должны   были, согласно одному из параграфов устава, получать десять процентов прибылей.   Это было довольно заманчиво, каждый из учредителей потребовал, чтобы его   включили в правление. Дегремон, Гюре, Седиль, Кольб, маркиз де Боэн, а также   Гамлен, которого прочили в председатели, прошли, конечно, в начале списка;   остальные четырнадцать членов, не столь влиятельные, были избраны из самых   послушных и обладающих представительной внешностью акционеров. Наконец, когда   настал момент избрания директора, появился Саккар, до сих пор остававшийся в   тени, и Гамлен предложил его кандидатуру. Имя его было встречено одобрительным   топотом, и он также был избран единогласно. Оставалось только выбрать двух   членов Наблюдательного совета, которые должны были представлять собранию отчет   о балансе и для этого контролировать счета, представляемые правлением:   обязанность настолько же щекотливая, насколько и бесполезная. На эту должность   Саккар наметил неких господ Руссо и Лавиньера; первый из них был всецело   подчинен второму, а Лавиньер, высокий, очень вежливый блондин, со всем   соглашался, снедаемый желанием в дальнейшем, когда его услуги будут оценены,   войти в правление. После избрания Руссо и Лавиньера хотели было закрыть   заседание, но председатель нашел нужным упомянуть о премии в десять процентов   членам синдиката, составляющей в общем четыреста тысяч франков, и собрание, по   его предложению, согласилось отнести ее на счет расходов по учреждению банка –   это была пустяковая сумма, о которой не стоило и говорить. Толпа мелких   акционеров стала расходиться, топчась, словно стадо, а крупные подписчики вышли   последними и еще раз на тротуаре с довольным видом обменялись рукопожатиями.      

На   следующий же день правление собралось в особняке Орвьедо, в бывшей гостиной   Саккара, превращенной в зал заседаний. Большой стол, покрытый зеленой бархатной   скатертью, с двадцатью креслами, обтянутыми той же материей, стоял посередине   комнаты; другой мебели не было, кроме двух громадных книжных шкафов со   стеклами, задернутыми изнутри шелковыми, тоже зелеными, занавесками.   Темно-красные обои придавали комнате несколько мрачный вид; окна ее выходили в   сад особняка Бовилье. Оттуда шел сумеречный свет, распространяя спокойствие,   как в старинном монастыре, уснувшем под зеленой сенью деревьев. Все было строго   и благородно, все дышало старинной порядочностью.      

Правление   собралось, чтобы избрать бюро, и когда пробило четыре часа, все уже были в   сборе. Маркиз де Боэн, высокий, с маленьким мертвенно бледным аристократическим   лицом, казался типичным представителем старой Франции, тогда как Дегремон,   очень любезный, олицетворял процветающую крупную собственность империи. Седиль,   более спокойный, чем обычно, разговаривал с Кольбом о неожиданных изменениях на   венском рынке, а рядовые члены, стоя вокруг них, старались поймать какие-нибудь   полезные сведения или разговаривали о своих личных делах, – ведь они   приходили сюда, только чтобы создать кворум и подобрать свою долю при дележе   добычи. Гюре, как всегда, опоздал и пришел, запыхавшись, улизнув в последнюю   минуту с заседания парламентской комиссии. Он извинился, и все уселись в кресла   вокруг стола.      

Старейший   по возрасту, маркиз де Боэн, занял председательское кресло, более высокое и   обильнее позолоченное, чем другие. Саккар, как директор, поместился напротив   него. Как только маркиз предложил избрать председателя, Гамлен встал, чтобы   решительно отклонить свою кандидатуру: он уже слышал, что многие из этих господ   имели в виду выбрать его, но просил их учесть, что завтра ему придется уехать   на Восток, что, кроме того, он совершенно неопытен в ведении счетов, в   банковских и биржевых операциях, словом, что он не может взять на себя бремя   такой ответственности. Саккар слушал его с изумлением, так как еще накануне они   обо всем договорились. Зная, что утром Гамлен долго беседовал с сестрой, он   угадал влияние Каролины. Однако, не желая, чтобы председателем стал кто-нибудь   другой, какой-нибудь человек с независимым характером, который мог бы стеснить   его, он позволил себе вмешаться, объяснив, что должность эта скорее почетная,   что председатель должен присутствовать только на общих собраниях, чтобы   поддерживать предложения правления и произносить традиционные речи. Кроме того,   будет еще и товарищ председателя, чтобы подписывать бумаги. А что касается   остального, чисто технической стороны дела, бухгалтерии, биржи, тысячи деталей   работы большого банка, то все это будет делать он сам, Саккар, – ведь он   избран директором именно для выполнения этих обязанностей. Он по уставу должен   руководить работой отделов, реализовать поступления и производить расходы, ведать   текущими делами, подготавливать заседания правления, словом, представлять исполнительную   власть общества. Доводы были как будто убедительные. Но Гамлен все еще упирался,   пока Дегремон и Гюре не насели на него самым решительным образом. Маркиз де   Боэн с величественным видом воздерживался от выражения своего мнения. Наконец   инженер уступил и был назначен председателем, а товарищем Председателя выбрали   какого-то никому не известного агронома, бывшего члена Государственного совета,   человека покладистого и алчного, превосходную машину для подписывания бумаг.   Секретарь был взят не из членов правления, а выбран среди служащих банка, –   это был заведующий отделом эмиссии. Наступал вечер, большая торжественная   комната погрузилась в зеленоватый, бесконечно печальный сумрак, и члены   правления, решив, что они поработали хорошо и достаточно, разошлись, постановив   собираться два раза в месяц: большой совет – по тридцатым числам, малый – по   пятнадцатым.      

Саккар и   Гамлен вместе поднялись в чертежную, где их ожидала Каролина. У Гамлена был   смущенный вид, она сразу догадалась, что, по слабости характера, он опять   уступил, и сначала очень рассердилась.      

– Но   послушайте, это же неразумно! – воскликнул Саккар. – Подумайте, ведь   председатель получает тридцать тысяч франков, и эта сумма будет удвоена, когда   мы расширим наши дела. Вы не настолько богаты, чтобы пренебрегать таким   заработком… И чего вы боитесь, скажите?      

– Да   я всего боюсь, – ответила Каролина. – Брата здесь не будет, сама я   ничего не понимаю в денежных делах… Да вот, например, эти пятьсот акций,   записанные на него и еще не оплаченные! Разве это законно? Ведь он будет   отвечать, если дела пойдут плохо! Саккар рассмеялся.      

– Что   за пустяки! Пятьсот акций, первый взнос в шестьдесят две тысячи сто пятьдесят   франков! Если при первой же реализации прибыли, раньше чем через полгода, он не   сможет возместить эту сумму, тогда нам лучше сейчас же броситься в Сену, а не   начинать дела… Нет, вы можете быть спокойны, спекуляция губит только неумелых…      

В   сгущающемся сумраке лицо ее оставалось строгим. Но вот принесли две лампы, и на   стенах широко осветились большие чертежи, яркие акварели, так часто навевавшие   ей мечты о далеких странах. Равнина все еще была пустынной, горы закрывали   горизонт, и она представила себе, как наука поднимет из грязи и невежества этот   старый мир, печально дремлющий над своими сокровищами. Сколько великих,   прекрасных и полезных деяний можно было бы совершить! Постепенно перед ее   взором вставали новые поколения, новое человечество, более сильное и счастливое,   вырастающее на древней земле, перепаханной прогрессом.      

– Спекуляция,   спекуляция! – повторяла она машинально, терзаясь сомнениями. – Когда   я думаю о ней, у меня сердце разрывается от тревоги.      

Саккар,   хорошо угадывавший ход ее мыслей, прочел на ее лице надежду.      

– Да,   спекуляция! Почему это слово вас пугает?.. Спекуляция – это самая соблазнительная   сторона существования, это вечное стремление, заставляющее бороться и жить. Если   бы я осмелился сделать одно сравнение, я убедил бы вас…      

Он снова   засмеялся, на секунду смутившись. Потом все-таки решился, так как не привык   церемониться при женщинах:      

– Послушайте,   как вы думаете, без… как бы это сказать? – без сладострастия много ли   рождалось бы детей? Бывает, что на сотню детей, которые могли бы появиться на   свет, едва удается смастерить одного. Только излишество обеспечивает   необходимое, не правда ли?      

– Конечно, –   ответила она, смутившись.      

– Ну   так вот! Без спекуляции не было бы дел, мой милый друг… С какой стати я буду выкладывать   деньги, рисковать своим состоянием, если мне не пообещают необыкновенных   доходов, внезапного счастья, которое вознесет меня на небеса? При скудной   законной оплате труда, при благоразумном равновесии ежедневных деловых   соглашений существование превращается в скучнейшую пустыню, в болото, где   застаиваются и дремлют силы; но попробуйте зажечь на горизонте надежду,   обещайте, что на одно су можно выиграть сто, предложите всем этим сонным людям   поохотиться за невозможным, нажить за два часа миллион, хотя бы с риском   сломать себе шею, – вот тут и начинается скачка, энергия усиливается в   десятки раз, образуется такая толкотня, что стараясь исключительно для своего   удовольствия, люди иногда производят на свет ребенка, – я хочу сказать,   осуществляют какое-нибудь большое, живое и прекрасное дело… Ах, черт возьми,   есть много бесполезных пакостей, но без них мир, несомненно, прекратил бы свое   существование. Каролина тоже решилась рассмеяться – она вовсе не была синим   чулком.      

– Итак, –   сказала она, – по-вашему выходит, что нужно примириться, раз уж это в природе   вещей. Вы правы, в жизни много мерзостей.      

Она и в   самом деле почувствовала прилив мужества при мысли о том, что ни один шаг вперед   никогда не обходился без крови и грязи. Нужна сильная воля. Она не отводила   глаз от планов и чертежей, развешанных по стенам, и перед ней вставало будущее –   порты, каналы, шоссе, железные дороги, поля, громадные фермы, механизированные,   как заводы, новые чистые, культурные города, где люди широко образованные будут   жить до глубокой старости.      

– Ну, –   сказала она весело, – мне, как всегда, приходится уступить… Постараемся сделать   хоть немного добра, чтобы нам простили…      

Ее брат,   все так же молча, подошел и обнял ее. Она погрозила ему пальцем:      

– О!   Ты умеешь приласкаться. Я тебя знаю… Завтра, когда ты от нас уедешь, тебе и в   голову не придет беспокоиться о том, что происходит здесь; там, как только ты   углубишься в работу, все у тебя пойдет хорошо, ты будешь мечтать о блестящем   успехе, а в это время здесь дело, быть может, начнет трещать по всем швам.      

– Но   ведь уже решено, – шутливо воскликнул Саккар, – что он оставляет вас   возле меня в качестве полицейского, с тем чтобы вы схватили меня за шиворот,   если я буду плохо себя вести!      

Все трое   расхохотались.      

– И   можете быть уверены, я так и сделаю! Вспомните, что вы нам обещали, во-первых,   нам, а потом стольким другим, например моему славному Дежуа, о котором я вас   очень прошу позаботиться… Ах да, и нашим соседкам тоже, этим бедняжкам де   Бовилье, – я видела, как они сегодня наблюдали за кухаркой, когда она   стирала какие-то их тряпки, очевидно чтобы меньше отдавать прачке.      

Когда   Саккар снова спустился в свой кабинет, лакей доложил, что его упорно дожидается   какая-то женщина, хотя он и сказал ей, что идет заседание правления и хозяин,   наверное, не сможет ее принять. Саккар был утомлен и, рассердившись, велел было   отказать ей, но мысль о том, что он обязан поддерживать свой успех у публики,   страх, что если он закроет перед ней дверь, удача отвернется от него, заставили   его передумать. Наплыв посетителей с каждым днем увеличивался, и эта толпа   опьяняла его. Кабинет освещался одной только лампой, и он не мог как следует   разглядеть посетительницу.      

– Это   господин Буш прислал меня, сударь…      

Его   охватил гнев, и он остался стоять, даже не предложив ей сесть. В этой тучной   женщине с тонким голоском он узнал госпожу Мешен. Хороша акционерка, эта   покупательница акций на вес!      

Она   стала спокойно объяснять, что Буш послал ее за справками относительно бумаг,   выпущенных Всемирным банком. Остались ли еще акции? Можно ли надеяться получить   их с премией, полагающейся учредителям? Но это был, конечно, только предлог,   способ попасть к нему, увидеть его дом, выведать, чем он занимается, и   прощупать его самого; потому что ее маленькие глазки, как будто буравчиком   просверленные на жирном лице, шарили повсюду и упорно старались проникнуть в   глубину его души. Буш, который уже давно терпеливо ждал, обдумывая пресловутое   дело с покинутым ребенком, решился действовать и послал ее в качестве   разведчика.      

– Ничего   больше нет, – грубо ответил Саккар.      

Она   почувствовала, что сейчас ей ничего не удастся узнать, и сочла неосторожным   настаивать. Поэтому, не давая ему времени вытолкать себя за дверь, она первая   шагнула к выходу.      

– Почему   же вы не просите акций для себя? – спросил он намеренно язвительным тоном.      

Своим   шепелявым, пронзительным голосом она, как будто насмехаясь, ответила:      

– О,   это не по моей части. Я подожду.      

Он вздрогнул,   заметив большую потертую кожаную сумку, с которой она не расставалась. Неужели   в такой день, когда все шло прекрасно, когда он так радовался рождению   долгожданного кредитного общества, эта старая чертовка сыграет роль злой   волшебницы, предсказывающей судьбу у колыбели принцессы? Он знал, что сумка,   которую она таскала по конторам новорожденного банка, полна обесцененными   бумагами, не котирующимися акциями, а в этих словах ему послышалась угроза:   старуха будет ждать, сколько понадобится, до тех пор, пока не лопнет   банк, – чтобы похоронить в своей сумке и его акции. Это был крик ворона,   который летит вслед за армией, провожает ее, а в день разгрома парит и камнем   падает вниз, зная, что сможет поклевать мертвечины.      

– До   свидания, сударь, – почтительно сказала Мешен и ушла, запыхавшись.      

 5      

       

Через   месяц, в первых числах ноября, помещение Всемирного банка все еще не было   готово. Столяры приколачивали облицовку, маляры замазывали рамы громадной   застекленной крыши, которая теперь закрывала двор.      

В   задержке виноват был Саккар. Он считал, что помещение имеет слишком бедный вид,   он требовал роскошной внутренней отделки. Однако, будучи не в силах раздвинуть   стены, чтобы осуществить свою вечную мечту о грандиозном, он, наконец,   рассердился и свалил на Каролину расчеты с подрядчиками. Поэтому она и   наблюдала за установкой последних кассовых окошек. Их было множество; двор,   превращенный в центральный зал, был окружен ими со всех сторон, кассы,   отделенные от зала решеткой, имели строгий и солидный вид, над ними красовались   надписи, сделанные черными буквами на медных дощечках. В общем помещение, хотя   и тесноватое, было расположено удачно: в первом этаже – отделы, работающие в   постоянном контакте с публикой, различные кассы, отдел эмиссии, все текущие   операции банка; наверху помещался внутренний механизм: дирекция, бухгалтерия,   корреспонденция, юрисконсульт и отдел личного состава. И что поражало сразу при   входе, даже среди суеты рабочих, забивавших последние гвозди, в то время как   золото уже звенело в ложбинках касс, – это впечатление строгости,   старинной порядочности, слегка напоминающее церковь. Конечно, такое впечатление   производило само здание – этот старый особняк, сырой и темный, безмолвный под   сенью деревьев соседнего сада. Казалось, что входишь в монастырь.      

Однажды   после полудня, вернувшись с биржи, Саккар сам почувствовал это и удивился. Он   стал меньше жалеть об отсутствии позолоты и выразил Каролине свое удовлетворение:      

– Ну   что ж, все-таки для начала это мило! Все так по-семейному. Словно в домашней   часовне. А там посмотрим… Спасибо, дорогой друг, за то, что вы так хлопочете   после отъезда брата.      

И так   как в его принципах было использовать неожиданные обстоятельства, он теперь   старался подчеркнуть этот строгий характер банка и требовал, чтобы служащие   держали себя, как молодые священники, говорили, понизив голос, принимали и   выдавали деньги со скромностью, подобающей служителям церкви.      

За всю   свою бурную жизнь Саккар никогда еще не тратил столько энергии. С семи часов   утра, раньше всех служащих, еще до того, как курьер успевал затопить печь, он   уже был в своем кабинете, распечатывал почту, отвечал на самые спешные письма.   Затем до одиннадцати часов происходил непрерывный прием быстро сменяющихся   посетителей: друзей и значительных клиентов, биржевых маклеров, представителей   кулисы, посредников, всей стаи финансовых дельцов, не считая вереницы   заведующих отделами банка, приходивших за распоряжениями. Сам он, как только   выпадала минута передышки, быстро обходил отделы, где служащие пребывали в   вечном страхе перед его неожиданным появлением в разное время дня. В   одиннадцать часов он поднимался завтракать к Каролине, ел и пил обильно, как   человек худощавый, который может себе это позволить; и тот час, который он   здесь проводил, не пропадал для него даром, потому что в это время он, по его   выражению, исповедовал свою верную подругу, то есть спрашивал ее мнение о людях   и вещах, хотя и знал, что чаще всего не сумеет воспользоваться ее мудростью. В   двенадцать часов он выходил из дому, шел на биржу, старался быть там одним из   первых, чтобы самому видеть ситуацию и поговорить со всеми. Впрочем, открыто он   не играл и бывал на бирже, как в обычном месте встреч, где наверняка мог   увидеть клиентов своего банка. Однако его влияние уже чувствовалось здесь, он   вернулся сюда как победитель, как солидный человек, опирающийся теперь на   реальные миллионы; и люди знающие перешептывались, поглядывая на него,   передавали необыкновенные слухи, предсказывали ему царское величие. Около   половины четвертого он всегда уже был дома и впрягался в скучную работу   подписывания бумаг, причем рука его так натренировалась на это механическое   движение, что он вызывал служащих, давал ответы, решал дела, свободно   разговаривал, не прекращая подписывать и мысленно нисколько не отвлекаясь. До шести   часов он еще принимал посетителей, заканчивал текущую работу дня и   подготавливал дела на завтра. Затем он снова шел наверх, к Каролине; к обеду,   более изысканному, чем одиннадцатичасовой завтрак, подавались тонкие рыбные   блюда, и главное, дичь; он любил менять вино, обедал то с бургундским, то с   бордо, то с шампанским, в зависимости от того, каковы были результаты его   дневной деятельности.      

– Ну,   скажите, разве я не благоразумен? – восклицал он иногда, смеясь. –   Вместо того чтобы ухаживать за женщинами, ходить по клубам, по театрам, я живу   здесь, возле вас, как настоящий буржуа… Нужно написать об этом вашему брату,   чтобы успокоить его…      

Он не   был так благоразумен, как утверждал, потому что в это время увлекался одной   певичкой из театра Буфф и однажды, подобно многим другим, засиделся у Жермены   Кер, что не доставило ему никакого удовольствия. Дело в том, что к вечеру он   буквально падал от усталости. К тому же он так жаждал успеха и так боялся   потерпеть неудачу, что все другие его вожделения как бы ослабели и затихли в   ожидании той минуты, когда он почувствует, что восторжествовал и стал   бесспорным хозяином положения.      

– Что   же тут особенного? – весело ответила Каролина. – Мой брат всегда был   так благоразумен, что благоразумие для него – природная черта, а вовсе не   заслуга… Вчера я ему написала, что уговорила вас не покрывать позолотой зал   заседаний. Это больше обрадует его.      

И вот   однажды, в один из холодных дней начала ноября, после полудня, когда Каролина   давала старшему маляру указание промыть стены зала и этим ограничиться, лакей принес   ей визитную карточку, доложив, что ее владелец настоятельно просит его принять.   На карточке, не очень свежей, была грубо напечатана фамилия: Буш. Ей не   приходилось слышать такую фамилию, и она приказала провести этого человека к   себе, в кабинет брата, где принимала посетителей.      

Если Буш   уже полгода терпеливо ждал, не используя своего необычайного открытия относительно   незаконного сына Саккара, то только из соображений, удерживавших его с самого   начала: ему не хотелось довольствоваться какими-нибудь шестьюстами франков, которые   он мог получить по векселю, выданному Саккаром матери ребенка; а шантажировать   его с тем, чтобы получить большую сумму, приличную сумму в несколько тысяч   франков, было чрезвычайно трудно. Вдовец, ничем не связанный, Саккар не боялся   скандалов, – как же запугать его, как заставить дорого заплатить за этот   неприятный подарок – за случайного ребенка, выросшего в грязи, будущего   сутенера и убийцу? Мешен, конечно, старательно составила большой счет расходов   на сумму около шести тысяч: монеты в двадцать су, которые она давала Розали   Шавайль, своей двоюродной сестре, матери ребенка, затем то, что ей стоила   болезнь этой несчастной, ее похороны, уход за ее могилой, наконец деньги,   которые она тратила на самого Виктора с тех пор, как он остался у нее на   руках, – на питание, одежду, на все остальное. Но если Саккар окажется не   очень нежным отцом, он может послать их к черту, потому что его отцовства никак   нельзя доказать, разве по сходству с ним ребенка. Стало быть, они смогут   вытянуть с него деньги только по векселям, в случае, если он не сошлется на то,   что уже истекла давность.      

Буш так   медлил еще и потому, что в течение нескольких недель он ужасно тревожился у   постели своего брата Сигизмунда, который слег, сраженный чахоткой. На целые две   недели этот страшный делец все забросил, оставил охоту по найденным им   запутанным следам, не показывался на бирже, не травил ни одного должника и,   сидя без сна у изголовья больного, с материнской заботливостью ухаживал за ним,   менял ему белье. Всегда отвратительно скупой, теперь он стал расточителен,   приглашал лучших врачей Парижа, готов был дороже платить аптекарю за лекарства,   лишь бы они были действительнее, и так как врачи запретили больному всякую   работу, а Сигизмунд упрямился, то он прятал от него бумаги и книги. Теперь они   старались перехитрить друг друга. Как только его страж, побежденный усталостью,   засыпал, молодой человек, в жару, весь обливаясь потом, находил огрызок   карандаша и на полях какой-нибудь газеты снова набрасывал свои расчеты,   распределяя богатство в соответствии со своими мечтами о справедливости,   обеспечивая каждому его долю счастья в жизни. И когда Буш, проснувшись, видел,   что брату хуже, у него разрывалось сердце от того, что тот отдает несбыточным   мечтам остатки своих жизненных сил. Когда брат был здоров, он позволял ему   развлекаться этими глупостями, как детям позволяют возиться с игрушками, но   убивать себя бредовыми, неосуществимыми идеями – это же безумие! Наконец,   согласившись быть благоразумным из любви к старшему брату, Сигизмунд немного   поправился и начал уже вставать.      

Тогда   Буш, вернувшись к своим занятиям, объявил, что нужно покончить с делом Саккара,   тем более что тот возвратился на биржу победителем и платежеспособность его   была теперь вне всяких сомнений. Сведения, добытые госпожой Мешен, которую он   посылал на улицу Сен-Лазар, были превосходны. Он все еще не решался открыто   напасть на свою жертву, выбирая тактику, чтобы вернее одержать победу, когда   какая-то фраза Мешен о госпоже Каролине, домоправительнице, о которой говорили   все торговцы квартала, подсказала ему новый план действий. Может быть, эта дама   была настоящей хозяйкой, владевшей ключами от шкафов и от сердца? Он часто   подчинялся тому, что называл вдохновением, уступая неожиданной догадке, начиная   охоту по указанию своего чутья, чтобы потом уже из фактов почерпнуть   уверенность и принять решение. И он отправился на улицу Сен-Лазар, к госпоже   Каролине.      

Поднявшись   в чертежную, Каролина удивилась, увидев толстого небритого человека с грубым,   лоснящимся лицом, одетого в превосходный, но засаленный сюртук с белым галстуком.   Сам он смотрел на нее так, как будто хотел обшарить всю ее душу, и нашел, что   она вполне подтверждает его предположение: высокая, здоровая, с чудесными   седыми волосами, озаряющими веселой приветливостью ее молодое еще лицо; в   особенности его поразило выражение ее довольно крупного рта, в котором сквозило   столько доброты, что он сразу решился.      

– Сударыня, –   сказал он, – я хотел бы поговорить с господином Саккаром, но мне сказали,   что его нет дома.      

Он лгал,   он даже не спрашивал о нем, прекрасно зная, что его нет, так как сам дожидался,   чтобы Саккар уехал на биржу.      

– И   я позволил себе обратиться к вам, так как это даже лучше, – ведь я знаю, к   кому обращаюсь… Я должен сообщить нечто столь важное, столь щекотливое…      

Каролина   до сих пор не приглашала его сесть, но теперь, встревожившись, поспешно указала   ему на стул:      

– Говорите,   сударь, я вас слушаю.      

Буш,   старательно приподняв полы своего сюртука, словно боясь его испачкать, сразу же   решил про себя, что это любовница Саккара.      

– Дело   в том, сударыня, что мне не очень удобно говорить, и, признаться, теперь уж я   не уверен, хорошо ли поступаю, доверяя вам подобную вещь… Надеюсь, в моем   поступке вы увидите единственно только желание помочь господину Саккару   исправить старые ошибки. Она успокоила его жестом, поняв, со своей стороны, с   каким субъектом имеет дело, и желая сократить бесполезные уверения. Впрочем, он   не стал упираться и принялся длинно рассказывала старую историю о том, как   Саккар соблазнил Розали на улице Лагарп, как после его исчезновения родился   ребенок, как мать пошла но плохой дорожке и в конце концов умерла, как Виктор   остался на руках у родственницы, слишком занятой, чтобы смотреть за ним, и как   он теперь растет среди всяких мерзостей. Вначале она была удивлена этим романом,   так как приготовилась услышать какую-нибудь подозрительную денежную историю, по   потом, по-видимому, смягчилась, растроганная печальной судьбой матери и   заброшенного малыша и глубоко взволнованная в своих материнских чувствах   женщины, оставшейся бесплодной.      

– А   уверены ли вы, сударь, в том, что вы мне рассказываете? – спросила   она. – В такого рода делах нужны очень серьезные, бесспорные   доказательства.      

Он   улыбнулся:      

– О,   сударыня, есть доказательство, которое сразу бросается в глаза, –   необыкновенное сходство ребенка с отцом. Затем у нас ведь есть даты – все   совпадает, и факты доказаны с полной очевидностью.      

Ее   охватила дрожь, а он наблюдал за ней. Помолчав, он продолжал:      

– Теперь   вы понимаете, сударыня, почему я не решался прямо обратиться к господину   Саккару. Я здесь нисколько не заинтересован, я пришел от имени госпожи Мешен,   этой самой родственницы. Она лишь случайно напала на след отца, которого   столько времени разыскивала, потому что я уже имел честь сообщить вам, что   двенадцать векселей по пятьдесят франков, выданные несчастной Розали, были   подписаны фамилией Сикардо – поступок, который я не позволю себе осудить, вещь   простительная в этой ужасной парижской жизни. Но ведь господин Саккар мог бы   неправильно понять характер моего вмешательства, не правда ли?.. И тогда-то   меня осенила мысль поговорить сначала с вами, сударыня, чтобы полностью   положиться на вас в отношений того, как поступить, – ведь я знаю, какую   симпатию вы питаете к господину Саккару. Вот! Теперь вам известна наша тайна.   Как вы думаете, подождать мне его и сказать ему все сегодня же?      

Волнение   Каролины заметно усилилось:      

– Нет,   нет, не сегодня…      

Но она и   сама не знала, что делать, слишком необычна была поверенная ей тайна. Он продолжал   наблюдать за ней, довольный тем, что она выдала себя своею крайней чувствительностью,   и в то же время обдумывая дальнейшую линию своего поведения. Теперь он был   уверен, что вытянет из нее гораздо больше, чем мог бы получить от Саккара.      

– Дело   в том, – пробормотал он, – что нужно что-то решить.      

– Ну,   хорошо! Я пойду… Да, я пойду туда, посмотрю на эту госпожу Мешен и на ребенка.   Будет лучше, гораздо лучше, если сначала я сама выясню, в чем дело.      

Она   думала вслух, постепенно принимая решение тщательно все разузнать, прежде чем   что-нибудь говорить отцу. В дальнейшем, убедившись во всем сама, она успеет   поставить его в известность. Ведь она находилась здесь для того, чтобы следить   за его домом и заботиться о его покое.      

– К   несчастью, нужно торопиться, – снова начал Буш, понемногу направляя ее к своей   цели. – Бедный мальчик страдает. Он в ужасающей среде.      

Она   встала:      

– Я   сейчас надену шляпу и поеду.      

Ему тоже   пришлось подняться, и он сказал небрежным тоном:      

– Я   уже не говорю о том, что нужно будет уплатить по небольшому счету. Ребенок, естественно,   стоил денег, приходилось также давать в долг и его матери, при ее жизни… О, я   не знаю, сколько именно. Я не хотел этим заниматься. Все бумаги находятся там.      

– Хорошо,   я посмотрю.      

Тогда он   как будто сам растрогался:      

– Ах,   сударыня, если бы вы знали, сколько странных вещей мне приходится видеть при   моей профессии! Самые порядочные люди часто страдают от последствий своих страстей   или, еще хуже, страстей своих близких… Так, я могу привести вам пример. Ваши   несчастные соседки, госпожи де Бовилье…      

Он   неожиданно подошел к окну, с жадным любопытством устремив взор в соседний сад.      

С тех   пор как он вошел сюда, он уже, конечно, обдумывал, как бы произвести здесь   разведку, так как любил ознакомиться с местностью прежде, чем давать сражение.   В деле с обязательством графа об уплате десяти тысяч франков девице Леони Крон   он угадал верно, сведения, полученные из Вандома, подтверждали его   предположения: соблазненная графом девушка после его смерти осталась без гроша   с клочком бумаги, не имевшим никакой цены; она очень хотела переехать в Париж   и, наконец, оставила расписку в залог ростовщику Шарпье, наверно за какие-нибудь   пятьдесят франков. Но если он сразу разыскал графиню де Бовилье, то вот уже   полгода он заставлял Мешен таскаться по Парижу в поисках Леони, и та никак не   могла напасть на ее след. Приехав в Париж, Леони поступила прислугой к   какому-то приставу, и Буш проследил, как она трижды меняла место, затем,   уволенная за явно дурное поведение, куда-то пропала, и он, не находя ее, тщетно   обшаривал все притоны. Это выводило его из себя, так как он понимал, что нельзя   ничего предпринять против графини, пока эта девка не будет налицо, как живая   угроза скандала. Но все же он подготавливал это дело и был счастлив, что может,   стоя у окна, заглянуть в сад, так как до сих пор видел особняк только с улицы,   с главного фасада.      

– Что,   этим дамам тоже угрожают какие-нибудь неприятности? – тревожно, с симпатией,   спросила Каролина.      

Он   принял невинный вид:      

– Нет,   не думаю. Я только имел в виду то печальное положение, в которое их привело дурное   поведение графа… У меня есть друзья в Вандоме, я знаю их историю.      

И,   решившись, наконец, отойти от окна, он, отбросив притворное волнение, вдруг   вспомнил о себе:      

– Хорошо   еще, если терпишь только материальные потери! Но когда приходит в дом смерть!      

На этот   раз на его глазах показались настоящие слезы. Он вспомнил о брате, горло его   судорожно сжалось. Решив, что он недавно потерял кого-нибудь из близких, она из   деликатности не стала расспрашивать. До этого момента она не ошибалась   относительно низкой профессии этого субъекта, угадав ее по тому отвращению,   которое он ей внушал; и эти неожиданные слезы убедили ее сильнее, чем самая   искусная тактика: ей еще больше захотелось сейчас же поехать в Неаполитанский   городок.      

– Сударыня,   так я рассчитываю на вас.      

– Я   еду сейчас же.      

Через   час Каролина, взяв фиакр, ездила в окрестностях Монмартрского холма и никак не   могла разыскать городок. Наконец в одной из пустынных улиц, выходящих на улицу   Маркадо, какая-то старуха указала кучеру путь. При въезде улица напоминала   проселочную дорогу, всю в рытвинах, в грязи и в отбросах; она вела к пустырю, и   только присмотревшись внимательно, можно было различить окружавшие внутренний   двор жалкие постройки, сделанные из земли, старых досок и листов оцинкованного   железа, похожие на груды развалин. На улицу выходил одноэтажный дом, каменный,   но развалившийся и отвратительно грязный; он стоял у ворот, словно проходная   будка тюрьмы. И действительно, госпожа Мешен жила здесь, как бдительная домовладелица   все время настороже, сама управляя подвластным ей племенем голодных жильцов.      

Как   только Каролина вышла из фиакра, хозяйка появилась на пороге, огромная, с грудью   и животом, выпиравшими из старого голубого шелкового платья, вытертого на складках   и лопнувшего по швам; щеки ее были такие пухлые и красные, что маленький нос,   которого почти не было видно, казалось, жарился между двумя жаровнями. Каролина   медлила, охваченная неприятным чувством, но голос хозяйки, очень тонкий,   пронзительный, хотя и приятный, как звук сельской свирели, успокоил ее.      

– Ах,   сударыня, это, должно быть, господин Буш прислал вас, вы пришли насчет маленького   Виктора… Входите, входите же. Да, да, это Неаполитанский городок. Улица не зарегистрирована,   у нас еще нет номеров. Войдите, нужно сначала поговорить обо всех этих делах.   Боже мой! Все это так неприятно, так печально!      

И   Каролине пришлось сесть на продавленный стул в столовой, черной от жирной грязи.      

От   раскаленной печки шел жар и удушливый смрад. Теперь Мешен толковала о том, как   удачно посетительница застала ее: ведь у нее столько дел в Париже, она никогда   не возвращается раньше шести часов.      

Пришлось   перебить ее:      

– Простите,   сударыня, я пришла насчет этого несчастного ребенка.      

– Да,   сударыня, я сейчас вам покажу… Вы ведь знаете, его мать была моей родственницей.   Ах, я могу сказать, что выполнила свой долг… Вот бумаги, вот счета.      

Она   вытащила из буфета бумаги, хранившиеся в полном порядке, в синей обложке, как у   какого-нибудь стряпчего, и без умолку говорила о бедной Розали: конечно, та в   последнее время вела себя совсем уж безобразно, путалась с первым встречным,   возвращалась домой пьяная, в крови, таскалась где-то по целым неделям; да это и   понятно, не правда ли? Ведь она была хорошей работницей до тех пор, пока отец   малыша не вывихнул ей плечо, когда бросился на нее на лестнице, а как стала   калекой, как пришлось торговать лимонами на рынке, так где уж тут вести честную   жизнь?      

– Вот   видите, сударыня, я давала ей все эти деньги по двадцать, по сорок су. Здесь помечены   даты – двадцатого июня – двадцать су, двадцать седьмого июня – еще двадцать су,   третьего июля – сорок су. И посмотрите! Она, наверное, была больна в это время,   потому что здесь все пошло по сорок су, без конца… Потом надо было одевать   Виктора. Я поставила птичку против всех сумм, которые были потрачены на мальчика!..   Не говоря уже о том, что, когда Розали умерла, – ах, от отвратительной   болезни, просто сгнила заживо, он целиком остался на моем попечении. И здесь,   посмотрите, я пометила пятьдесят франков в месяц. Я думаю, это очень умеренно.   Отец ведь богатый, может же он давать пятьдесят франков в месяц на своего   мальчика. Словом, это выходит пять тысяч четыреста три франка, и если прибавить   шестьсот франков по векселям, получится всего шесть тысяч франков… Да, всего-то   шесть тысяч франков, вот как!      

Каролине   чуть не стало дурно от отвращения, она побледнела, но все-таки сообразила:      

– Но   ведь векселя принадлежат не вам, это собственность ребенка.      

– Нет,   извините! – сварливо возразила Мешен. – Я одолжила под них деньги.   Чтобы оказать услугу Розали, я учла их. Видите, вот передаточная надпись на   оборотной стороне… Это еще любезность с моей стороны, что я не требую   процентов… Подумайте, добрая сударыня, вы сами не захотите отнять лишнее су у   такой бедной женщины, как я.      

«Добрая   сударыня» согласилась усталым жестом, и Мешен сразу успокоилась. Она снова   заговорила тонким, как свирель, голоском:      

– Теперь   я велю позвать Виктора.      

Но она   напрасно посылала одного за другим троих ребятишек, которые бродили вокруг,   напрасно выходила на порог, размахивала руками: выяснилось, что Виктор не желал   беспокоиться. Один из малышей передал даже в ответ какое-то нецензурное слово.   Тогда она встала и ушла, с тем чтобы, по ее словам, самой притащить его за ухо,   но затем снова появилась одна, поразмыслив и, по-видимому, решив, что лучше будет   показать его во всей его мерзости:      

– Если   вы, сударыня, потрудитесь пройти со мной…      

По   дороге она стала рассказывать подробности о Неаполитанском городке, который ее   муж получил в наследство от дяди. Этот муж, вероятно, умер, никто его не знал,   и она говорила о нем только тогда, когда ей нужно было объяснить происхождение   своей собственности. Она жаловалась, что дело это прескверное, что оно уморит   ее – с ним больше хлопот, чем прибыли, в особенности с тех пор, как к ней стала   приставать префектура, посылать к ней инспекторов, которые требуют ремонта,   улучшений, под тем предлогом, что люди у нее мрут как мухи. Впрочем, она   решительно отказывалась истратить хотя бы одно су. Не потребуют ли они каминов   с зеркалами в комнатах, которые она сдает за два франка в неделю! Мешен   умолчала о том, с какой алчностью она требовала квартирную плату, выбрасывала   на улицу целые семьи, если только ей не платили эти два франка вперед, как сама   исполняла обязанности полицейского и нагнала такого страха, что бесприютные нищие   не осмелились бы ночевать даром даже у нее под забором.      

С   тяжелым чувством Каролина рассматривала двор, усеянный рытвинами пустырь, который   под нагромождением отбросов превратился в свалку. Сюда бросали все, не было ни   помойной ямы, ни сточной канавы, сплошная куча нечистот, которая росла,   отравляя воздух, счастье еще, что было холодно, потому что в жаркие дни отсюда   исходило нестерпимое зловоние. Осторожно ступая, она старалась обойти остатки   овощей и кости, оглядывая жилища, стоящие по краям двора, какие-то берлоги, для   которых трудно было придумать название, полуразрушенные одноэтажные домишки,   развалившиеся лачуги с заплатами из самых разнообразных материалов. Некоторые   были покрыты просто просмоленной бумагой. У многих не было дверей, а вместо них   виднелись только черные дыры, как в погребах, и оттуда разило зловонным   дыханием нужды. Семьи по восемь и десять человек кучами жили в этих склепах,   часто не имея даже кровати; мужчины, женщины, дети спали вперемежку, заражая   друг друга, как гнилые фрукты, с раннего детства предаваясь разврату, порожденному   самой чудовищной теснотой. И, конечно, по двору целый день ватагами бродили ребятишки,   истощенные, тщедушные, изъеденные золотухой и наследственным сифилисом, выросшие   на этом навозе, как ядовитые грибы, несчастные существа, зачатые в случайных   объятиях, так что нельзя было даже с уверенностью назвать их отцов. Когда   начиналась эпидемия тифа или оспы, она сразу выметала на кладбище половину   городка.      

– Я   ведь вам говорила, сударыня, – снова начала Мешен, – что Виктору не с   кого было брать хороший пример и что пора бы подумать о его воспитании, ведь   скоро ему исполнится двенадцать лет. При жизни матери, знаете, ему приходилось   видеть вещи не очень-то пристойные, она ведь не стеснялась, когда бывала   мертвецки пьяна. Она приводила мужчин, и все это происходило на его глазах. А   потом я никогда не имела времени как следует смотреть за ним, у меня ведь   всегда дела в Париже. Он целыми днями бегал по укреплениям. Два раза мне   пришлось забирать его из полиции, потому что он воровал, – правда, всякие   мелочи. И как только он подрос, так это и началось с девчонками, – что ж,   он научился от матери. Ну, и теперь в двенадцать лет, вы увидите сами, это уже   мужчина… Наконец, чтобы хоть немного приучить его к работе, я отдала его тетке   Элали – она торгует на Монмартре овощами. К несчастью, сейчас у нее нарывы на   бедре. Но вот мы и пришли, сударыня, потрудитесь войти.      

Каролина   невольно попятилась. Это была одна из самых смрадных нор в глубине двора, за   целой баррикадой из отбросов, лачуга, ушедшая в землю, похожая на кучу мусора,   подпертую досками. Окна не было. Чтобы не оставаться в полной темноте,   приходилось держать открытой дверь, когда-то застекленную, а теперь забитую   цинковым листом, и со двора проникал ужасный холод. В углу она заметила   соломенный тюфяк, брошенный прямо на земляной пол. Никакой другой мебели нельзя   было разглядеть среди лопнувших бочонков, кусков решетчатой изгороди,   полусгнивших корзин, заменявших столы и стулья. По стенам сочилась липкая   сырость. В потолке была трещина, щель с позеленевшими краями, пропускавшая   дождевую воду, которая затекала под самый тюфяк. Но самым ужасным среди этой   полной нищеты была вонь, вонь от разлагающейся человеческой плоти.      

– Тетка   Элали! – крикнула Мешен. – Это одна дама, которая хочет добра   Виктору…      

Что это   он, гаденыш этакий, не идет, когда его зовут?      

На   тюфяке, под куском старого ситца, служившего простыней, зашевелилась бесформенная   туша человеческого мяса, и Каролина различила женщину лет сорока, совершенно   голую, даже без рубашки, похожую на полупустой винный мех, до того она была   дряблая и вся в складках. Впрочем, лицо ее, обрамленное мелкими белокурыми   кудряшками, не было безобразно и еще не утратило свежести.      

– Ах, –   захныкала она, – пусть она войдет, если хочет нам добра! Господи, так ведь   не может продолжаться… Подумать только, сударыня, вот уже две недели, как я не   могу встать из-за этих мерзких чирьев, которые продырявили мне все бедро!.. И   конечно, у нас нет ни гроша. Невозможно продолжать торговлю. Было у меня две рубашки,   так Виктор пошел и продал их, а то бы мы наверное сегодня вечером подохли с   голоду.      

Затем   она повысила голос:      

– Ну,   полно глупить! Выходи же оттуда, малыш; Эта дама не сделает тебе ничего плохого.      

И   Каролина вздрогнула, увидев, как из корзины поднялась какая-то бесформенная фигура,   которую она сначала приняла за кучу тряпья. Это был Виктор, одетый в остатки   брюк и полотняной куртки, сквозь дыры которых виднелось его голое тело. Он   встал на свету, против раскрытой двери, и она остолбенела, пораженная его   необыкновенным сходством с Саккаром.      

Все   сомнения исчезли, отцовство было бесспорно.      

– Я   не хочу, – объявил он, – чтобы ко мне приставали со школой.      

Но она   не отводила от него глаз, – и охватившее ее неприятное чувство все усиливалось.      

Поразительно   похожий на отца мальчишка внушал ей тревогу: одна половина его лица была толще   другой, нос свернут направо, голова словно сплюснута о ступеньку, на которой   зачала его изнасилованная мать. Кроме того, он казался необычайно взрослым для   своих лет: среднего роста, коренастый, совершенно сформировавшийся, в   двенадцать лет уже волосатый, как преждевременно развившееся животное. Дерзкие,   наглые глаза, чувственный рот были как у взрослого мужчины. И в таком юном   существе с еще чистым цветом лица, местами нежным, как у девочки,   преждевременная возмужалость смущала и пугала, как нечто чудовищное.      

– Вы,   значит, очень боитесь школы, мой дружок? – сказала, наконец,   Каролина. – Вам было бы там лучше, чем здесь… Где вы спите?      

Он   показал рукой на тюфяк:      

– Здесь,   вместе с ней.      

Смущенная   этим откровенным ответом, тетка Элали заерзала в поисках объяснения:      

– Я   устроила ему постель из маленького тюфячка, но потом пришлось его продать…      

Что же   делать? Спим, как придется, раз все пошло прахом.      

Хотя   Мешен было хорошо известно все, что здесь происходило, она сочла нужным вмешаться:      

– Это   все-таки неприлично, Элали… А ты, негодный мальчишка, мог бы приходить ночевать   ко мне, вместо того чтобы спать с ней.      

Но   Виктор выпрямился на своих коротких крепких ногах и заявил с задором скороспелого   самца:      

– А   зачем, если это моя жена!      

Тогда   тетка Элали, которая лежала, как бы зарывшись в свой дряблый жир, решилась рассмеяться,   пытаясь замять эту мерзость и обратить все в шутку. И нежное восхищение   сквозило в ее словах:      

– Да,   уж если на то пошло, так, будь у меня дочь, я бы ее ни за что не доверила ему.   Это настоящий маленький мужчина.      

Дрожь   пробежала по телу Каролины. Ее чуть не стошнило от отвращения. Возможно ли?      

Двенадцатилетний   мальчик, это маленькое чудовище, с сорокалетней женщиной, истасканной и   больной, на этой смрадной подстилке, среди черепков и вони! Ах, нищета! Она все   разрушает и растлевает!      

Она   оставила двадцать франков и убежала, укрылась у хозяйки, чтобы принять   какое-нибудь решение и окончательно договориться с ней. Увидев, в каком   отчаянном положении находится мальчик, Каролина вдруг вспомнила о Доме   Трудолюбия; ведь этот приют был создан именно для того, чтобы извлекать этих   несчастных детей со дна, из трущоб и возрождать их с помощью гигиены и труда!   Как можно скорее нужно взять Виктора из этой клоаки, поместить его в приют, коренным   образом изменить его существование. Она вся трепетала от этой мысли. И, найдя   такой выход, она с женской чуткостью решила ничего не говорить Саккару, не   показывать ему мальчика, пока хоть немного не отмоет это чудовище, потому что   ей было неловко за Саккара и она страдала от стыда, который тот должен был   ощутить при виде своего страшного отпрыска. Конечно, придется подождать   несколько месяцев. Потом, радуясь своему доброму делу, она расскажет ему все.      

Мешен не   сразу поняла ее.      

– Да   ради бога, как вам будет угодно, сударыня… Но только я хочу сейчас же получить   свои шесть тысяч франков. Виктор не сделает от меня ни шагу, пока я не получу   свои шесть тысяч франков.      

Это   требование привело Каролину в отчаяние. У нее не было такой суммы, а просить у   Саккара она, конечно, не хотела. Напрасно она спорила, умоляла.      

– Нет,   нет! Если у меня не будет залога, прощай мои денежки. Знаю я, как это бывает!      

Наконец,   понимая, что сумма велика и что она не получит ничего, если будет упираться,   Мешен сбавила цену:      

– Ну,   ладно! Дайте мне сейчас же две тысячи франков. Остальное я подожду.      

Но   смущение Каролины не проходило. Она раздумывала, где бы взять эти две тысячи,   как вдруг ей пришла в голову мысль обратиться к Максиму. Она ухватилась за эту   надежду. Он, конечно, согласится хранить тайну и не откажет дать небольшую   сумму, которую отец, разумеется, возвратит ему. И она ушла, объявив, что   приедет за Виктором завтра.      

Было еще   только пять часов, и ей так хотелось поскорее покончить с этим, что, снова   садясь в свой фиакр, она дала кучеру адрес Максима, жившего на авеню   Императрицы. Когда она приехала туда, лакей сказал ей, что хозяин одевается, но   все-таки доложил о ее приходе.      

В первый   момент она чуть не задохнулась в гостиной, где ее просили подождать. Маленький   уютный особняк был обставлен с изысканной, утонченной роскошью. Стены были   обиты тканями, повсюду лежали ковры, и тонкий аромат амбры распространялся в   теплой тишине комнат. Все было красиво, изящно и спокойно, хотя в доме не было   женщины, потому что молодой вдовец, разбогатев после смерти жены, поставил   самообожание единственной целью своей жизни, отказавшись, как человек опытный,   делить ее с кем бы то ни было. Он не хотел, чтобы наслаждение жизнью, которым   он был обязан женщине, испортила ему другая женщина. Разочаровавшись в пороке,   он позволял его себе только понемногу, как десерт, запрещенный ему из-за   плохого желудка. Он давно оставил свое намерение попасть в члены   Государственного совета, он даже не держал беговой конюшни, пресытившись   лошадьми так же, как и женщинами. И он жил один, праздный, совершенно счастливый,   тратя свое состояние умело и с осторожностью, со свирепым эгоизмом красивого   порочного юноши, жившего прежде на содержании у женщин, но теперь остепенившегося.      

– Не   угодно ли вам, сударыня, пройти за мной, – сказал, вернувшись,   лакей, – хозяин примет вас сейчас же у себя в спальне.      

Между   Каролиной и Максимом установились дружеские отношения с тех пор, как он стал   встречать ее в качестве верной домоправительницы, когда обедал у отца. Она   вошла в комнату, шторы были опущены, шесть свечей горели на камине и маленьком   столике, освещая своим спокойным пламенем это гнездышко из пуха и шелка, эту   обставленную с женственной роскошью, как у продажной красавицы, спальню, с   глубокими креслами и огромной, мягкой, как пух, кроватью. Это была его любимая   комната, устроенная с самым утонченным вкусом, мебель и дорогие безделушки,   чудесные вещицы прошлого века словно таяли и терялись в изящных складках роскошных   тканей.      

Дверь,   ведущая в туалетную, была широко раскрыта, и он вышел оттуда со словами:      

– Что   случилось?.. Уж не умер ли отец?      

Он   только что принял ванну и надел изящный костюм из белой фланели, оттенявший его   свежую надушенную кожу, красивое, женственное лицо, уже потрепанное, с ясными синими   глазами, сражавшими его внутреннюю пустоту. Через открытую дверь еще было   слышно, как падали в ванну капли из крана; от теплой воды поднимался резкий   аромат какого-то цветка.      

– Нет,   нет, это не так уж серьезно, – ответила она, смущенная спокойно-шутливым тоном   вопроса. – Но то, что я хочу сказать вам, меня немного волнует… Извините,   что я нагрянула к вам…      

– Правда,   я приглашен на обед, но я еще успею одеться… Так в чем же дело?      

Он ждал,   а она уже колебалась, запинаясь, пораженная этим великолепием, этим умелым   наслаждением жизнью, которое она чувствовала вокруг себя. Она оробела и не   находила в себе прежней смелости. Возможно ли, чтобы судьба, оказавшаяся такой   жестокой для случайного заброшенного ребенка там, в помойной яме Неаполитанского   городка, была так щедра для другого сына, живущего среди этой утонченной   роскоши? Столько гнусных мерзостей, голод и неизбежный разврат с одной стороны,   а с другой такая изысканность, изобилие, счастье! Так, может быть, воспитание,   здоровье, ум – все это только вопрос денег? И если гнусная человеческая природа   повсюду одинакова, то не сводится ли и вся цивилизация к одному преимуществу:   душиться дорогими духами и жить в роскоши?      

– Боже   мой! Это целая история. Мне кажется, что я поступлю правильно, если расскажу ее   вам… К тому же я вынуждена это сделать, вы должны мне помочь.      

Сначала   Максим слушал стоя; потом он сел против нее, так как от удивления у него подкосились   ноги. И когда она кончила, он воскликнул:      

– Вот   тебе раз! Значит, я не единственный сын, оказывается, у меня есть еще этот отвратительный   младший братец! Свалился с неба без всякого предупреждения!      

Она   подумала, что его беспокоит материальная сторона дела, намекнула на вопрос о   наследстве.      

– О,   наследство отца!..      

И он с   беззаботной иронией махнул рукой. Каролина не поняла этого движения. Как? Что   он хочет сказать? Разве он не верит в способности отца, сомневается в   надежности его состояния?      

– Нет,   нет, я себя обеспечил и ни в ком не нуждаюсь… Но, право, то, что вы мне рассказываете,   так забавно, я не могу удержаться от смеха.      

Он и в   самом деле смеялся, но с обидой и с глухой тревогой, думая только о себе, еще   не успев разобраться, выгодна ему эта история или нет. Почувствовав все же, что   его это не касается, он бросил грубую фразу, в которой проявилась вся его   сущность:      

– В   конце концов мне на это наплевать!      

Он   встал, прошел в туалетную и тут же вернулся с черепаховой щеточкой, которой   принялся спокойно полировать себе ногти.      

– А   что же вы теперь будете с ним делать, с вашим чудовищем? Его ведь нельзя посадить   в Бастилию, как Железную Маску[11]?      

Тогда   она рассказала о счетах Мешен, о своем намерении поместить Виктора в Дом Трудолюбия   и попросила у него две тысячи франков.      

– Я   не хочу пока ничего говорить вашему отцу, и мне больше не к кому обратиться,   кроме вас; придется вам внести вместо него эти деньги.      

Но он   наотрез отказался:      

– Вместо   папеньки? Ни за что на свете! Ни одного су!.. Слушайте, я поклялся, что если бы   ему понадобилось одно су, чтобы перейти мост, я и то не дал бы ему… Поймите же,   бывают слишком уж глупые глупости, я не хочу быть смешным.      

Она   снова посмотрела на него, смущенная его намеками на какую-то гнусность. Но в   этот момент она была слишком взволнована и не имела ни желания, ни времени   расспрашивать.      

– А   мне? – спросила она резко. – Мне вы одолжите эти две тысячи?      

– Вам,   вам?..      

Он   продолжал полировать ногти красивым и легким движением, разглядывая ее своими   светлыми глазами, проникающими в самое сердце женщин.      

– Вам   я, пожалуй, одолжу… Вы простая душа, вы заставите его вернуть их мне.      

Он   достал из маленького бюро две ассигнации и подал их ей, потом взял ее за обе руки,   подержал их несколько мгновений в своих и дружески, весело, как пасынок,   который чувствует симпатию к своей мачехе, сказал:      

– Вы   строите себе иллюзии насчет отца! Ах, не оправдывайтесь, я не хочу вмешиваться   в ваши дела… Женщины такие странные, они иногда развлекаются тем, что жертвуют   собою; конечно, каждый вправе делать то, что ему нравится… Ну, ничего, если   когда-нибудь вам заплатят неблагодарностью, приходите ко мне, поговорим.      

Очутившись   в своем фиакре, задыхаясь от расслабляющей теплоты маленького особняка, от   запаха гелиотропа, пропитавшего ее одежду, Каролина вся дрожала, как будто вышла   из какого-нибудь притона. Она была испугана также и этими недомолвками, насмешками   сына над отцом, еще усилившими в ней подозрения относительно темного прошлого   Саккара. Но она ничего не хотела знать: деньги у нее теперь были, и она   успокоилась, рассчитывая, как распорядиться завтрашним днем, чтобы уже к вечеру   спасти ребенка от порока.      

Ей   пришлось начать хлопоты с самого утра, так как, чтобы ее подопечного могли принять   в Дом Трудолюбия, нужно было соблюсти ряд формальностей. Впрочем, ее должность   секретаря инспекционного совета, который основательница приюта, княгиня Орвьедо,   организовала при участии десяти светских дам, облегчила ей выполнение этих   формальностей, и после полудня ей оставалось только поехать за Виктором в   Неаполитанский городок. Она взяла с собой приличную одежду; в душе она не была   спокойна, ожидая, что мальчик будет сопротивляться, раз он и слышать не хотел о   школе. Но Мешен, которую она известила о своем приезде телеграммой, ждала ее на   пороге и, вся взбудораженная, сообщила ей новость: ночью неожиданно умерла   тетка Элали, причем врач не мог с определенностью сказать, отчего это   случилось: может быть, удар или что-нибудь вроде заражения крови; страшнее   всего было то, что мальчишка, который спал вместе с ней, только тогда заметил,   что она умерла, когда почувствовал в темноте холод ее мертвого тела. Он провел остаток   ночи у хозяйки, ошеломленный этой драмой, и был так испуган, что позволил   переодеть себя и, видимо, был даже доволен, когда ему сказали, что он будет   жить в доме с прекрасным садом. Здесь его ничто больше не удерживало, раз   толстуха, как он ее называл, будет теперь гнить в яме.      

Тем   временем Мешен, составляя расписку в получении двух тысяч франков, ставила свои   условия:      

– Так   договорились, не правда ли? Вы заплатите остальное в один срок, через шесть месяцев.   Иначе я обращусь к господину Саккару.      

– Но   вам заплатит сам господин Саккар, – возразила Каролина. – Сегодня я   просто его заменяю.      

Прощание   Виктора с его старой родственницей обошлось без нежностей, она поцеловала его в   лоб, а малыш поспешил поскорей забраться в фиакр. Накануне Буш выбранил ее за   то, что она согласилась на аванс, и, неохотно выпуская своего заложника, она   глухо ворчала:      

– Словом,   сударыня, вы должны поступить со мной честно, не то, клянусь вам, вы раскаетесь   в этом.      

Всю   дорогу от Неаполитанского городка до Дома Трудолюбия, находящегося на бульваре   Бино, Виктор односложно отвечал на вопросы Каролины, пожирая горящими глазами   дорогу, широкие улицы, прохожих и роскошные дома. Он не умел писать, едва   читал, потому что всегда убегал из школы, предпочитая пропадать на укреплениях,   и на лице этого рано созревшего ребенка отражались только жадные инстинкты,   свойственные его роду, алчное стремление насладиться как можно скорее, еще   усилившееся от нищеты и ужасающих примеров, среди которых он рос. На бульваре   Бино его глаза, похожие на глаза звереныша, заблестели еще больше, когда, выйдя   из фиакра, он шел через центральный двор, окруженный справа и слева флигелями   для мальчиков и девочек. Он уже обшарил взглядом широкие площадки, обсаженные   прекрасными деревьями, кухни, облицованные фаянсом, из открытых окон которых   доносился запах мяса, столовые, отделанные мрамором, длинные и высокие, как   нефы церквей, всю эту царскую роскошь, которой княгиня хотела одарить бедных,   упорно стремясь вернуть то, что награбил ее муж. Его привели в глубину двора, в   корпус, занятый администрацией, и, переходя из отдела в отдел для исполнения   обычных формальностей, полагающихся при приеме, он слушал, как его новые   башмаки стучат вдоль бесконечных коридоров, по широким лестницам с вестибюлями,   полными света и воздуха, расписанными, точно во дворце. Его ноздри раздувались –   ведь все это будет принадлежать ему. Но Каролина, снова спустившись в первый   этаж, чтобы подписать какую-то бумагу, прошла с ним еще через один коридор и   подвела к застекленной двери, за которой мальчики его лет, стоя у станка,   изучали столярное дело.      

– Видишь,   дружок, здесь все работают, потому что нужно работать, если хочешь быть здоровым   и счастливым… Вечером здесь учатся. Надеюсь, ты будешь умницей и будешь хорошо   учиться… От тебя самого зависит твое будущее, такое будущее, о каком ты никогда   и не мечтал.      

На лбу   Виктора образовалась мрачная складка. Он не ответил, его волчьи глаза бросали теперь   на окружающую роскошь только косые взгляды завистливого бандита: обладать всем   этим, не приложив труда, завоевать все, насытиться всем, пустив в ход ногти и   зубы. И с этой минуты он стал бунтарем, узником, который мечтает только о краже   и побеге.      

– Теперь   все оформлено, – продолжала Каролина. – Сейчас мы поднимемся в   ванную.      

Каждый   новичок при поступлении должен был принять ванну; ванные комнаты помещались   наверху, возле лазарета, который состоял из двух небольших палат – для   мальчиков и для девочек; рядом была бельевая. Здесь, в этой роскошной бельевой,   облицованной лакированным кленом, с глубокими шкафами в три яруса, в этом   образцовом лазарете, светлом, белом, без единого пятнышка, веселом и чистом,   как само здоровье, царили шесть сестер милосердия. Часто дамы из инспекционного   совета проводили здесь часок после полудня, не столько для контроля, сколько для   того, чтобы своим усердием подать пример другим.      

В этот   день в комнате, разделявшей обе палаты, как раз находилась графиня де Бовилье   со своей дочерью Алисой. Она часто приводила ее сюда, чтобы развлечь ее и дать   ей возможность заняться приятной благотворительностью. Сегодня Алиса помогала   одной из сестер намазывать варенье на хлеб для двух выздоравливающих   девочек, – им было разрешено сладкое.      

– Ах, –   сказала графиня при виде Виктора, которого посадили здесь в ожидании ванны, –   вот новичок.      

Обычно   она была церемонна по отношению к Каролине, при встречах только слегка кивала   ей головой, никогда не заговаривала с ней, очевидно, не желая завязывать добрососедские   отношения. Но деятельная доброта, с которой Каролина отнеслась к приведенному   ею мальчику, вероятно тронула графиню и заставила ее нарушить обычную   сдержанность. И они стали беседовать вполголоса.      

– Если   бы вы знали, сударыня, из какого ада я его извлекла! Я прошу вас быть к нему   снисходительной, как просила всех здешних служащих.      

– Есть   у него родители? Вы их знаете?      

– Нет,   его мать умерла… У него нет никого, кроме меня.      

– Бедный   мальчуган!.. Ах, сколько на свете горя!      

Виктор,   между тем, не отрываясь смотрел на бутерброды. Глаза его зажглись свирепым вожделением,   и с варенья, которое Алиса намазывала ножом, его взгляд перебежал на ее   худенькие белые руки, на слишком тонкую шею, на всю ее фигуру тщедушной девственницы,   чахнущей в напрасном ожидании замужества. Ах, если бы здесь больше никого не   было, как бы он отбросил ее к стене, ударив как следует головой в живот, чтобы   отнять у нее бутерброды!      

Но   девушка заметила алчное выражение его глаз и, взглядом спросив разрешение у   монахини, спросила:      

– Ты   голоден, дружок?      

– Да.      

– И   не отказался бы от варенья?      

– Нет.      

– Сделать   тебе два бутерброда? Ты съешь их после ванны.      

– Да.      

– Побольше   варенья на тоненьких кусочках хлеба, правда?      

– Да.      

Она   смеялась, шутила, но он оставался серьезным и алчными глазами пожирал и ее и   бутерброды.      

В эту   минуту со двора мальчиков послышались радостные крики, шум и гам – было четыре   часа, началась перемена. Мастерские опустели, воспитанники вышли на полчаса,   чтобы закусить и размять ноги.      

– Видишь, –   сказала Каролина, подводя его к окну, – у нас здесь работают, но также и   играют… Ты любишь работать?      

– Нет.      

– А   играть любишь?      

– Да.      

– Ну,   что же, если хочешь играть, придется работать. Все пойдет на лад, ты будешь умницей,   я уверена.      

Он не   ответил. Румянец удовольствия вспыхнул на его щеках при виде того, как кричали   и прыгали выпущенные на свободу мальчики; и он опять стал смотреть на бутерброды,   которые девушка раскладывала на тарелке. Да! Быть свободным, все время играть –   он только этого и хотел. Ванна была готова, его увели.      

– С   этим молодчиком, кажется, будет нелегко, – тихо сказала монахиня. –   Он смотрит исподлобья, это дурной признак.      

– Однако   он недурен собой, этот мальчик, – прошептала Алиса, – и по тому, как   он на вас смотрит, ему можно дать все восемнадцать лет.      

– Это   правда, – заключила Каролина, слегка вздрогнув, – он развит не по   летам.      

Перед   уходом дамам захотелось посмотреть, как выздоравливающие девочки будут есть   свои бутерброды. Среди них одна была особенно привлекательна – белокурая десятилетняя   девочка, со взглядом, все уже понимающим, как у взрослой женщины, –   болезненный, преждевременно развившийся подросток, какие встречаются в   парижских предместьях. Это была, впрочем, обычная история: ее отец, пьяница,   приводил домой любовниц, взятых с улицы, и недавно исчез с одной из них; мать   сошлась с другим мужчиной, потом с третьим, и в конце концов сама начала пить;   все эти самцы колотили малютку и даже, случалось, пытались ее изнасиловать.   Однажды утром мать вырвала ее из рук каменщика, которого привела накануне. Все   же этой несчастной матери позволяли навещать дочь, так как она сама умоляла   взять от нее ребенка, сохранив среди мерзости, в которой жила, пламенную материнскую   любовь. И эта женщина как раз была здесь: худая и желтая, измученная, с веками,   потемневшими от слез, она сидела возле белой кроватки, где ее дочурка, очень   чистенькая, опершись спиной о подушки, аккуратно ела свои бутерброды.      

Она   узнала Каролину, так как видела ее у Саккара, когда приходила просить пособия.      

– Ах,   сударыня, моя бедная Мадлена еще раз спасена. У нее в крови все наши несчастья,   и врач говорил мне, что она не выживет, если она останется дома и ее   по-прежнему будут колотить. А здесь она получает и мясо и вино, и потом она   дышит чистым воздухом, живет спокойно… Прошу вас, сударыня, скажите этому   доброму господину, что и часа в моей жизни не проходит, чтобы я не   благословляла его.      

Ее   душили рыдания, сердце ее таяло от благодарности. Она говорила о Саккаре, потому   что знала только его, как и большинство родителей, дети которых находились в   Доме Трудолюбия. Княгиня Орвьедо никогда здесь не бывала, а Саккар не жалел   времени и сил, принимал воспитанников в приют, собирал несчастных малышей из   всех трущоб, чтобы скорее пустить в ход эту машину милосердия, которая отчасти   была его созданием; к тому же он, как всегда, увлекался, раздавал из своего   кармана пятифранковые монеты обездоленным семьям, у которых он забирал детей. И   он был единственным и настоящим милосердным богом для всех этих несчастных.      

– Пожалуйста,   сударыня, скажите ему, что есть на свете бедная женщина, которая молится за   него… Не то чтоб я была очень религиозной, не хочу лгать, я никогда не была ханжой.   Нет, между нами и церковью все кончено, мы о ней перестали и думать, от этого   никакого толку – ходить туда и терять время… Но все же над нами есть что-то, и   становится легче, когда призываешь благословение неба на того, кто сделал нам   добро.      

Девочка,   такая бледненькая в своей белоснежной рубашке, со счастливым выражением в   глазах кончиком языка слизывала с хлеба варенье; она подняла голову и,   продолжая лакомиться, внимательно посмотрела на мать.      

– Каждый   вечер, перед тем как заснуть в своей кроватке, складывай ручки вот так и   говори: «Господи, награди господина Саккара за его доброту, пошли ему долгую и   счастливую жизнь». Слышишь, обещаешь мне это?      

– Да,   мама.      

Несколько   недель Каролина прожила в большом смятении. Она потеряла ясное представление о   Саккаре. Рождение Виктора, его заброшенность, эта бедная Розали, которой Саккар   овладел на ступеньках лестницы так грубо, что она осталась после этого калекой,   подписанные и неоплаченные векселя и несчастный ребенок, без отца, выросший в   грязи, – все это плачевное прошлое вызывало в ней отвращение. Она отгоняла   от себя картины этого прошлого, она не хотела вызывать на откровенность   Максима, и все потому, что боялась узнать о каких-нибудь старых грехах, которые   слишком бы ее огорчили. С другой стороны она представляла себе эту женщину в   слезах, складывающую руки своей девочки и заставляющую ее молиться за того же   Саккара, вспоминала о том, что его обожали, как доброго ангела, и что он в   самом деле был добр и действительно спасал людей своею страстной энергией   дельца, которая превращалась в добродетель, когда была направлена к хорошей   цели. Кончилось тем, что она перестала осуждать его и, чтобы успокоить свою   совесть ученой женщины, слишком много читавшей и размышлявшей, решила, что у   него, как и у всех людей, есть свои дурные и свои хорошие стороны.      

Однако   теперь в ней снова пробудилось глухое чувство стыда при мысли о том, что она   ему принадлежала. Это все еще мучило ее, и она успокаивалась, только повторяя   себе, что с этим покончено, что тогда она была захвачена врасплох и подобный   случай больше не может повториться. Прошло три месяца, в течение которых два   раза в неделю она навещала Виктора; и как-то вечером она опять очутилась в   объятиях Саккара; на этот раз она принадлежала ему окончательно, и связь их   стала постоянной. Что же происходило с ней? Было ли это простое любопытство?   Или грязные любовные похождения его прошлого, которое она разворошила,   пробудили в ней чувственное влечение к нему? А может быть, их связал этот   ребенок, став причиной неизбежного сближения между ним, отцом, и ею, случайной   приемной матерью? Да, здесь, конечно, было какое-то извращение чувств. Она   жестоко страдала от того, что не имела ребенка, и заботы о сыне этого человека   при таких необыкновенных обстоятельствах взволновали ее и окончательно сломили   ее волю. При каждом сближении она отдавалась ему все полнее, и в ее страсти   таилось материнское чувство. Впрочем, она была женщина со здравым смыслом и   принимала жизненные факты, не мучая себя и не стараясь объяснить их   бесчисленные сложные причины. В ее глазах это копание в сердце и в мозгу, этот   утонченный анализ, напоминающий разглядывание волоса, разрезанного вдоль на   четыре части, были занятием, годным для праздных светских дам, которым не нужно   вести хозяйство, не нужно заботиться о детях, для рассудочных кривляк, ищущих   оправдания своим падениям, маскирующих психологией влечение плоти, одинаковое у   герцогинь и у трактирных служанок. Широко образованная, когда-то тщетно   стремившаяся знать все на свете и найти свою точку зрения в трудных проблемах   философии, она разочаровалась во всем этом и глубоко презирала психологические   упражнения, которыми хотят теперь заменить игру на рояле и вышивание. Она   говорила, смеясь, что эти упражнения больше развратили женщин, чем исправили.   Поэтому, когда у нее самой случались промахи, когда она чувствовала, что ее   свободная воля сдает, она предпочитала, установив этот факт, с мужеством   принять его, рассчитывая, что течение жизни исправит зло, – так же, как   сок, всегда бегущий вверх но стволу, залечивает надрез в сердцевине дуба,   восстанавливает и дерево и кору. Если теперь она помимо своей воли принадлежала   Саккару, не будучи даже уверена в том, что уважает его, она старалась доказать   себе, что здесь нет падения, что он достоин ее, и увлекалась его блестящими   деловыми качествами, энергией, способной побеждать препятствия, веря, что он   добр и приносит пользу другим. Свойственная всем потребность оправдать свои   ошибки заглушила в ней стыд, который она чувствовала вначале. И в самом деле,   ничто не могло быть естественнее и спокойнее их связи: это был разумный   союз, – он был рад видеть ее возле себя в те вечера, когда бывал дома;   она, с ее живым умом и прямотой, успокаивала его своей привязанностью, почти   материнской заботой. И для него, прожженного бандита парижских мостовых,   искушенного во всех финансовых плутнях, это было в самом деле незаслуженной   удачей, наградой, похищенной, как и все остальное, – обладать этой   восхитительной женщиной, в тридцать шесть лет такой молодой и здоровой, хоть   увенчанной густыми белоснежными волосами, женщиной, у которой было все:   мужество, здравый смысл, человечность, благоразумие и вера в жизнь, какова бы   она ни была, какую бы грязь ни несла она в своем потоке…      

Прошло   несколько месяцев, и Каролина должна была признать, что Саккар действует очень   энергично и осторожно в первый, трудный период существования банка. Ее подозрения   насчет темных афер, опасения, что он скомпрометирует ее и ее брата, даже совсем   рассеялись: ведь он беспрестанно боролся с трудностями, с утра до вечера   старался наладить бесперебойную работу этой большой новой машины, шестерни   которой скрипели, готовые сломаться; и она была ему благодарна за это, она   восхищалась им. В самом деле, операции Всемирного банка развивались не так   успешно, как надеялся Саккар, этому мешала скрытая враждебность крупнейших   финансистов: распространялись неблагоприятные слухи, возникали все новые   препятствия, оставляя в бездействии капитал, не допуская больших плодотворных   начинаний. Тогда он превратил в достоинство это вынужденно медленное течение   дел, продвигался только шаг за шагом, нащупывая почву, обходя опасные места и   слишком боясь провала, чтобы вступать в рискованную игру. Его терзало   нетерпение, он рвался вперед, словно беговая лошадь, которую заставляют идти   мелкой рысью, как на прогулке; но никогда первые шаги банка не были так солидны   и безупречны, и на бирже с удивлением отмечали это. Пришло время созвать первое   общее собрание. Оно было назначено на двадцать пятое апреля. Уже двадцатого,   специально чтобы председательствовать на нем, Гамлен выехал с Востока, спешно   вызванный Саккаром, которому не терпелось поскорее расширить размах операций. К   тому же он вез превосходные новости: договор о создании Всеобщей компании   объединенного пароходства был заключен, у него в кармане уже имелись концессии,   уступавшие французской компании эксплуатацию серебряных рудников в Кармиле;   кроме того, в Константинополе он заложил основание Турецкого Национального   банка, который должен был стать настоящим филиалом Всемирного банка. Только   трудный вопрос о железных дорогах Малой Азии все еще не созрел и требовал   разработки. Гамлен собирался продолжать свои изыскания и должен был уехать   обратно на другой же день после собрания. Саккар, в восторге от хороших   известий, долго беседовал с ним в присутствии Каролины и легко доказал обоим,   что для финансирования этих предприятий совершенно необходимо увеличение   капитала общества. Он уже советовался с крупнейшими акционерами, Дегремоном,   Гюре, Седилем, Кольбом, они одобрили его план, и потому это предложение можно   было подготовить в течение двух дней и представить на совет правления как раз   накануне общего собрания акционеров.      

Этот   чрезвычайный совет прошел в торжественной обстановке, в строгом зале, на стены   которого падал зеленый отсвет больших деревьев соседнего сада Бовилье;   присутствовали все члены правления. Обычно бывало по два заседания в месяц:   около пятнадцатого числа малый совет, наиболее важный, в нем участвовали только   настоящие хозяева, заправляющие делами, и около тридцатого – большой совет,   общее собрание, на которое являлись все, даже и бессловесные, служившие только   для декорации, с тем чтобы одобрить подготовленные заранее постановления и   скрепить их подписями. В тот день маркиз де Боэн явился одним из первых, и его   маленькая аристократическая голова, его величественные и усталые манеры   выражали одобрение всего французского дворянства. Виктору Робен-Шаго, товарищу   председателя, смирному и скаредному человеку, поручили встречать членов правления,   которые были не в курсе дела, отзывать их в сторонку и в двух словах передавать   им приказания директора, подлинного хозяина банка. Само собой разумеется, все   кивком головы давали обещание повиноваться.      

Наконец   заседание началось. Гамлен ознакомил совет с докладом, который он должен был   читать перед общим собранием. Саккар давно уже подготавливал этот большой труд,   но написал его за эти два дня, дополнив сведениями, привезенными инженером, и   теперь слушал скромно, с живым интересом, как будто все это было для него ново.   В начале доклада говорилось об операциях, проведенных Всемирным банком со   времени его основания: это были удачные, но не крупные повседневные операции,   обычные текущие дела банков. Впрочем, ожидались довольно значительные прибыли в   связи с мексиканским займом, выпущенным в прошлом месяце, после отъезда   императора Максимилиана в Мексику: в этом займе царила неразбериха, можно было   получить громадные премии, и Саккар приходил в отчаяние от того, что за   неимением денег не мог заработать в этой темной афере побольше. Словом, дело   шло без особого блеска, но банк все-таки существовал. За первый отчетный   период, то есть всего за три месяца, с пятого октября – дата основания банка –   до тридцать первого декабря, прибыли оказалось только четыреста с чем-то тысяч   франков, но это позволило погасить четвертую часть издержек на помещение банка,   заплатить акционерам причитающиеся им пять процентов и внести десять процентов   в резервный фонд; кроме того, согласно уставу, члены правления получили десять   процентов, и оставалась сумма около шестидесяти восьми тысяч франков, которую   перенесли на следующий отчетный период. Дивидендов, однако, не очистилось. Все   это было весьма посредственно и вместе с тем весьма достойно. Та же картина   наблюдалась и в отношении курса акций Всемирного банка на бирже: он медленно поднялся   от пятисот до шестисот франков, без скачков, постепенно, как у всякого уважающего   себя кредитного общества, и вот уже два месяца не менялся, не имея, впрочем,   никаких причин подниматься, так как банк вел мелкие повседневные операции и,   казалось, дремал в их спокойном течении. Затем доклад переходил к будущему, и   тут дело сразу расширялось, открывались большие перспективы, целая серия   крупных предприятий. Особенно подробно Гамлен говорил о Всеобщей компании   объединенного пароходства, акции которой Всемирный банк вскоре должен был   выпустить; эта компания с капиталом в пятьдесят миллионов монополизирует весь   транспорт Средиземного моря и объединит два больших конкурирующих общества:   Фокейское, обслуживающее Константинополь, Смирну и Трапезунд через Пирей и   Дарданеллы, и Общество морского транспорта, чьи пароходы ходили в Александрию   через Мессину и Сирию, – не считая более мелких фирм, которые должны были   войти в компанию: «Комбарель и Кo », связывающая Алжир и Тунис, «Вдова   Анри Лиотар», фирма, тоже обслуживающая Алжир через Испанию и Марокко, наконец   «Братья Феро-Жиро», суда которых ходили в Италии между Неаполем и городами   Адриатики через Чивита-Веккью. Составив единую компанию из всех этих обществ и   фирм, убивающих друг друга конкуренцией, можно будет завоевать все Средиземное   море. Централизация капиталов позволит построить стандартные пароходы небывалой   роскоши и комфорта, движение участится, будут созданы новые гавани, Восток   превратится в пригород Марселя, а какое значение получит компания, когда после   открытия Суэцкого канала можно будет наладить сообщение с Индией, Тонкином,   Китаем и Японией! Никогда еще ни одно предприятие не было так широко задумано и   успех не представлялся таким верным! Затем предполагалось поддержать Турецкий   Национальный банк, о котором сообщалось много технических подробностей,   доказывавших его несокрушимую прочность. И Гамлен закончил картину будущей   деятельности банка, объявив, что Всемирный принимает под свое покровительство   еще французское Общество серебряных рудников Кармила с основным капиталом в   двадцать миллионов. Химический анализ взятых оттуда минералов показывал, что   содержание серебра в них значительное. Но древняя поэзия святых мест была еще   сильнее, чем изыскания науки, – она превращала это серебро в чудесный дождь,   осиянный божественным светом, – этими словами Саккар закончил одну фразу   доклада, которой был очень доволен.      

И в   заключение, пообещав это славное будущее, доклад указывал на необходимость увеличения   капитала. Его нужно было удвоить, повысить с двадцати пяти до пятидесяти   миллионов. Была принята простейшая система эмиссии, понятная для каждого   вкладчика: банк выпустит пятьдесят тысяч новых акций и оставит их за   держателями прежних пятидесяти тысяч, по одной на каждую акцию первого выпуска,   так что не будет даже публичной подписки. Только стоимость этих новых акций   будет по пятьсот двадцать франков, включая премию в двадцать франков, в целом   составляющую сумму в один миллион, которую отнесут в резервный фонд. Этот   небольшой налог на акционеров благоразумен и справедлив при тех преимуществах,   которые они получают. К тому же требуется уплатить только четверть стоимости   акции и премию.      

Когда   Гамлен кончил читать, раздался одобрительный гул голосов. Все было превосходно,   ни к чему нельзя было придраться. Пока продолжалось чтение, Дегремон, погруженный   в исследование своих ногтей, улыбался каким-то неясным мыслям; депутат Гюре,   откинувшись в кресле, воображал себя в палате, а банкир Кольб спокойно, не   стесняясь, что-то долго подсчитывал на листах бумаги, лежавших перед ним, так   же как и перед другими членами правления. Один только Седиль, который всего   боялся и ничему не доверял, поставил вопрос: что будет с акциями, не взятыми   теми акционерами, которые не захотят использовать своего права? Отнесет ли их   общество на свой счет? А это было бы незаконно, так как официально объявить об   увеличении капитала можно только после того, как все акции будут разобраны.   Если же общество захочет от них избавиться, то кому и на каких условиях   рассчитывает оно их уступить? Но, видя нетерпение Саккара, маркиз де Боэн с   первых же слов фабриканта прервал его, заявив своим величественным   аристократическим тоном, что совет в этих вопросах полагается на председателя и   директора, столь компетентных и преданных делу. Сразу после этого начались   поздравления, и среди всеобщего ликования заседание было закрыто.      

На   следующий день на общем собрании имели место поистине трогательные выступления.   Оно происходило в том же зале на улице Бланш, где обанкротился предприниматель   публичных балов; еще до прибытия председателя в этом уже полном зале ходили   самые благоприятные слухи, в особенности один, который передавали друг другу на   ухо: обороняясь от усилившейся оппозиции, Ругон, министр, брат директора, будто   бы соглашался поддерживать Всемирный банк, если газета общества «Надежда»,   бывший орган католической партии, будет защищать правительство. Один депутат   левого крыла недавно бросил ужасный лозунг, который прокатился по всей Франции,   как пробудившаяся общественная совесть: «2 декабря было преступлением».   Необходимо было ответить на это великими делами: будущая Всемирная выставка   должна была удесятерить оборотные капиталы, ожидались большие барыши в Мексике   и в других местах – торжествующая империя вступила в свой апогей. Среди   небольшой группы акционеров, где разглагольствовали Жантру и Сабатани, много   смеялись над другим депутатом, которому во время дискуссии об армии пришла в голову   странная фантазия – ввести во Франции прусскую систему всеобщей воинской повинности.   В палате над этим только позабавились: неужели в результат конфликта с Данией и   глухого недовольства в Италии после Сольферино[12]   страх перед Пруссией до такой степени смутил умы? Но шум частных разговоров,   смутный гул голосов в зале сразу прекратились, когда вошли члены правления во   главе с Гамленом. Саккар, еще более скромный, чем на заседании правления,   держался так, словно хотел затеряться в толпе; он только подал сигнал к аплодисментам,   выражая одобрение докладу, в котором общему собранию сообщалась о данных   первого отчетного года, проверенных и принятых членами Наблюдательного совета   Лавиньером и Руссо, и вносилось предложение удвоить капитал. Только общее   собрание акционеров могло дать разрешение на новый выпуск акций, и оно сделало   это с энтузиазмом, совершенно опьяненное миллионами Всеобщей компании   объединенного пароходства и Турецкого Национального банка, признав   необходимость создания капитала, соответствующего значению, которое начинал   приобретать Всемирный банк. Что касается серебряных рудников в Кармиле, то   сообщение о них было встречено с благоговейным трепетом, и когда акционеры   разошлись, выразив благодарность председателю, директору и членам правления,   все начали мечтать о Кармиле, об этом чудесном серебряном дожде, льющемся из святых   мест и озаренном их сиянием.      

Два дня   спустя Гамлен и Саккар, на этот раз в сопровождении товарища председателя, виконта   Робен-Шаго, отравились на улицу Сент-Анн к нотариусу Лелорену заявить об увеличении   капитала. По их словам, он был полностью распределен, на самом же деле около   трех тысяч акций, не взятых прежними акционерами, которые могли претендовать на   них по праву, остались в руках общества и были снова отнесены на счет Сабатани.   Это было прежнее, только еще более крупное нарушение законов, система,   состоявшая в том, что в кассах банка скрывались его же собственные ценности,   своего рода боевой резерв, который позволял ему спекулировать и, в случае   объединения понижателей, дать настоящий биржевой бой, чтобы поддержать курс.      

Впрочем,   Гамлен, хотя и не одобрял этой незаконной тактики, в конце концов совершенно   доверился Саккару в отношении финансовой стороны дела. Между ним, Саккаром и   Каролиной произошел разговор, касавшийся только тех пятисот акций, которые   Саккар навязал им после первого выпуска, – второй выпуск, естественно,   удвоил их пай, – теперь у них была тысяча акций, и так как полагалось   внести двадцать пять процентов их стоимости и премию, это составляло сумму в   сто тридцать пять тысяч франков, которую брат и сестра обязательно хотели   уплатить. Они как раз получили неожиданное наследство в триста тысяч франков от   тетки, внезапно умершей через десять дней после смерти своего единственного   сына, от той же болезни, что и он. Саккар им не препятствовал, однако не   объяснил, каким образом сам он внесет деньги за свои акции.      

– Ах,   это наследство! – смеясь, сказала Каролина. – В первый раз нам   повезло… Кажется, вы нам действительно приносите счастье. Брат получает   тридцать тысяч франков жалованья да еще значительные суммы на дорожные расходы,   а теперь на нас падает с неба столько золота, – конечно, потому, что оно   нам уже не нужно… Вот мы и разбогатели. Она смотрела на Саккара с искренней   благодарностью; побежденная, она теперь верила ему, и с каждым днем ее проницательность   слабела под наплывом все возрастающей нежности. И все же в порыве свойственной   ей веселой откровенности она сказала:      

– И   все-таки, если бы я заработала эти деньги своим трудом, уверяю вас, я не стала   бы рисковать ими в ваших предприятиях. Но тут тетка, которую мы почти не знали,   деньги, о которых мы никогда и не помышляли, словом, деньги, найденные на   улице, как будто что-то не совсем законное! Я даже стыжусь их. Понимаете, у   меня к ним душа не лежит, пусть пропадают.      

– Вот   поэтому-то, – тоже шутя ответил Саккар, – они умножатся и принесут   вам миллионы. Как раз краденые деньги лучше всего идут впрок… Не пройдет и   недели, и вы увидите, вы увидите, как поднимется курс!      

В самом   деле, Гамлен, которому пришлось отсрочить свой отъезд, с удивлением наблюдал   быстрое повышение курса акций Всемирного банка. При ликвидации в конце мая курс   поднялся выше семисот франков. Это был обычный результат всякого увеличения капитала,   классический прием, способ подстегивания успеха при каждой новой эмиссии, перевод   курса в темп галопа. Сыграл роль также и действительный размах предприятий,   которые должен был финансировать банк; а большие желтые афиши, расклеенные по   всему Парижу и объявлявшие об эксплуатации в ближайшем будущем серебряных   рудников Кармила, окончательно вскружили всем головы, опьяняя публику и   порождая то увлечение, которое в дальнейшем должно было еще возрасти и унести с   собой последние проблески рассудка. Почва была подготовлена: перегной империи,   состоящий из разлагающихся отбросов, нагретый разнузданными вожделениями,   крайне благоприятствовал спекуляции, бешеные вспышки которой каждые десять или   пятнадцать лет охватывают и отравляют биржу, оставляя за собой только кровь и   развалины. Уже как грибы вырастали мошеннические общества, крупные компании   вступали на путь финансовых авантюр; среди крикливого процветания империи, в   шуме развлечений, среди роскоши, для которой финальным великолепием, лживым   апофеозом, как в феерии, должна была вскоре стать Всемирная выставка, началась   безумная горячка игры. И в безрассудном увлечении, охватившем толпу, среди   массы других сомнительных предприятий, на каждом шагу возникавших в Париже,   Всемирный банк двинулся, наконец, вперед, словно мощная машина, которой суждено   было всех свести с ума и все уничтожить, между тем как чьи-то жадные руки   непрерывно перегревали котел, доводя его до взрыва. Когда брат уехал на Восток,   Каролина осталась одна с Саккаром, и снова началась их замкнутая, почти   супружеская жизнь. Она упорно занималась хозяйством, как верная домоправительница   стремилась сократить расходы, несмотря на то, что состояние у них обоих   изменилось. И всегда спокойная, улыбающаяся, она по-прежнему сохраняла ровное   расположение духа, которое нарушалось только одной тревогой – на совести у нее   лежал вопрос о Викторе, и ее мучили сомнения, вправе ли она дольше скрывать от   отца существование сына. Последним были очень недовольны в Доме Трудолюбия – он   все там переворачивал вверх дном. Шесть месяцев испытательного срока кончились;   неужели ей придется показать это маленькое чудовище, прежде чем оно отмоется от   своих пороков? И эта мысль по временам причиняла ей страдания.      

Однажды   вечером она чуть не сказала всего. Саккар, которого удручала чрезмерная скромность   помещения банка, недавно убедил совет снять первый этаж соседнего дома, чтобы   расширить отделы в ожидании того времени, когда он сможет предложить постройку   роскошного особняка, о котором не переставал мечтать. Опять по его распоряжению   начали пробивать двери, сносить перегородки, ставить кассы. Вернувшись с   бульвара Бино в отчаянии от новой ужасной выходки Виктора, который чуть не   отгрыз ухо товарищу, она попросила Саккара пройти с ней наверх:      

– Друг   мой, мне нужно кое-что сказать вам.      

Но   наверху, когда она увидела его с выпачканным известкой плечом, восхищенного   только что пришедшей ему в голову новой идеей – расширить помещение, устроив   стеклянную крышу и над двором соседнего дома, – у нее не хватило духа   огорчить его этой плачевной тайной. Нет, она подождет, ведь должен же в конце   концов исправиться этот ужасный мальчишка. Она не в состоянии была причинять   страдания другим.      

– Так   вот, друг мой, я хотела поговорить с вами насчет этого двора. У меня как раз появилась   та же мысль, что и у вас.      

 6      

       

Редакция   «Надежды», католической газеты, влачившей жалкое существование, пока, по   предложению Жантру, ее не купил Саккар, чтобы рекламировать Всемирный банк, помешалась   во втором этаже старого, темного и сырого дома на улице Сен-Жозеф, в глубине   двора. Из передней вел коридор, где всегда горел газ; налево был кабинет   Жантру, главного редактора, за ним комната, которую оставил для себя Саккар, а   направо один за другим помещались общий зал редакции, кабинет секретаря и   различные отделы. С другой стороны лестничной площадки находились контора и   касса, соединявшиеся с редакцией проходящим за лестницей внутренним коридором.      

В тот   день Жордан заканчивал хронику в общем зале, где, спасаясь от посетителей, он   устроился с самого утра. Ровно в четыре часа он вышел оттуда и направился к   рассыльному Дежуа. Несмотря на то, что на улице стоял сияющий июньский день, в   коридоре ярко горел газ, и при его свете Дежуа жадно просматривал только что   полученный биржевой бюллетень, – он раньше всех узнавал последние новости.      

– Скажите,   Дежуа, это пришел господин Жантру?      

– Да,   господин Жордан.      

Молодой   человек помялся, не зная, как быть. В начале его счастливой семейной жизни ему   приходилось трудно; надо было выплачивать старые долги, и хотя на его счастье   нашлась эта газета, где он печатал свои статьи, он все же очень нуждался в   деньгах, тем более что на его жалованье был наложен арест; а сегодня он опять   должен был уплатить по векселю, чтобы не пустили его жалкую мебель с молотка.   Два года он тщетно просил аванса у главного редактора, тот отказывал, ссылаясь   на арест, наложенный на жалованье. Все же Жордан решился и уже подошел к двери,   когда рассыльный сказал:      

– Только   господин Жантру не один.      

– А!   Кто же у него?      

– Он   пришел с господином Саккаром, и господин Саккар строго приказал мне не впускать   никого, кроме господина Гюре, которого он ожидает.      

Жордан   облегченно вздохнул, услышав об этой отсрочке, – так тяжело ему было просить   денег.      

– Ладно,   пойду заканчивать статью. Скажите мне, когда редактор освободится.      

И он   хотел уже уходить, как вдруг Дежуа остановил его ликующим возгласом:      

– Знаете,   «всемирные» дошли до семисот пятидесяти!      

Молодой   человек махнул рукой в знак того, что ему это безразлично, и вернулся в редакцию.      

Саккар   почти каждый день после биржи заходил в редакцию газеты и нередко даже назначал   свидания в оставленной им за собой комнате, обсуждая здесь всякие секретные дела.      

К тому   же Жантру, официально бывший только редактором «Надежды» и писавший изысканным   и витиеватым стилем политические статьи, в которых даже его противники находили   «чистейший аттицизм», – на самом деле был его секретным агентом и охотно исполнял   всякие щекотливые поручения. Помимо всего прочего, это он организовал широкую   рекламу Всемирного банка. Среди множества кишевших в Париже мелких финансовых   листков он выбрал десяток и купил их. Лучшие из этих газет принадлежали   подозрительным банковским фирмам; издавая их и рассылая подписчикам за два-три   франка в год, – сумма, которая не оплачивала даже почтовых расходов, –   эти фирмы руководствовались очень простым расчетом: издание окупалось тем, что   банки наживались на деньгах и акциях клиентов, завербованных этими газетами.   Вместе с биржевыми курсами, таблицами выигрышей, всякими техническими   справками, полезными для мелких рантье, в этих листках начала проскальзывать   реклама в форме рекомендаций и советов, сначала скромных, благоразумных, потом   уже потерявших всякую меру, спокойно-наглых, несущих разорение доверчивым абонентам.   Из этих двухсот или трехсот изданий, опустошавших таким образом Париж и   Францию, Жантру, руководствуясь своим чутьем, выбрал такие, которые еще не   очень изолгались и не совсем потеряли авторитет. Главное же дело, задуманное   им, была покупка одной из таких газет, «Финансового бюллетеня», который за   двенадцать лет существования доказал свою безусловную честность; но эту   честность нельзя было дешево купить, и он ожидал, когда Всемирный банк   разбогатеет и займет видное положение, чтобы по последнему сигналу трубы   ударить в оглушительные литавры триумфа. Его усилия, однако, не ограничивались   тем, что он сформировал себе послушный батальон из специальных листков, в   каждом номере восхвалявших замечательные операции Саккара; он договорился также   с крупными политическими и литературными газетами, за определенную мзду   постоянно помещал в них благожелательные заметки, хвалебные статьи и   обеспечивал себе их поддержку, предоставляя им бесплатно акции во время новых   эмиссий. Сверх того, «Надежда» вела под его руководством настоящую кампанию, не   в грубой форме назойливых похвал, а в виде разъяснений и даже критики, –   это был медленный способ овладеть публикой и задушить ее с соблюдением всех   правил приличия.      

В тот   день Саккар заперся с Жантру, чтобы поговорить о газете. В утреннем номере он   прочел статью Гюре с чрезмерными похвалами по поводу речи Ругона, произнесенной   накануне в Палате; это привело его в ярость, и он поджидал депутата, чтобы   объясниться с ним. Разве он на жалованье у своего брата? Разве ему платят за   то, чтобы он позволял компрометировать направление газеты безудержным   восхвалением каждого шага министра?      

Когда   Саккар упомянул о направлении газеты, Жантру молча улыбнулся, – он слушал   его очень спокойно, разглядывая свои ногти, поскольку гроза должна была   разразиться не над его головой. Этот человек, образованный, но циничный,   потерявший всякие иллюзии, питал самое глубокое презрение к литературе, к   «первой» и «второй», как он обозначал страницы газеты, где печатались статьи,   даже его собственные. Он начинал волноваться, только когда доходил до   объявлений. Теперь он был одет с иголочки, во все новое, затянут в щегольской   сюртук с яркой бутоньеркой в петлице, летом с легким светлым пальто на руке,   зимой в роскошной шубе ценой в сто луидоров, особенно следил за своей прической   и носил безукоризненные, блестящие как зеркало цилиндры. Но все же его   щегольству чего-то не хватало, смутно чувствовалась какая-то нечистоплотность,   старая грязь опустившегося преподавателя, попавшего из бордоского лицея на   парижскую биржу, мерзости которой за десять лет как бы окрасили и пропитали его   кожу. Точно так же и в надменном самодовольстве, которое он теперь усвоил,   иногда проскальзывало низкое раболепие: он вдруг как-то съеживался, словно   опасаясь неожиданного пинка, какие получал прежде. Он зарабатывал сто тысяч   франков в год, но тратил вдвое больше, и неизвестно на что, так как у него не было   никакой открытой связи с женщиной, – вероятно, он предавался какому-нибудь   тайному пороку, послужившему причиной его изгнания из университета. И теперь, когда   он посещал роскошные клубы, алкоголь сжигал его понемногу, продолжая свою   разрушительную работу, начатую еще тогда, когда он жил в нужде и ходил по   гнусным харчевням; у него почти не осталось волос, лысина и лицо приняли   свинцовый оттенок, и единственной его гордостью оставалась черная борода   веером, еще сохранившая внушительный вид. Когда Саккар снова упомянул о   направлении газеты, он остановил его усталым жестом человека, который не любит   тратить время на бесполезные споры и, если уж Гюре запоздал, предпочитает поговорить   о серьезных делах.      

С   некоторых пор Жантру обдумывал новые способы рекламы. Во-первых, он решил написать   брошюру страниц в двадцать о грандиозных предприятиях, основанных Всемирным   банком, придав ей увлекательную форму повести, богатой диалогами и написанной   простым разговорным языком; он хотел наводнить провинцию этой брошюрой,   рассылая ее бесплатно в самые глухие деревни. Потом он думал создать агентство,   которое бы составляло и печатало биржевой бюллетень, а затем рассылало его   сотне лучших провинциальных газет; можно было бы предоставить им этот бюллетень   бесплатно или за крайне низкую цену, и тогда в распоряжении банка вскоре окажется   мощное оружие, сила, с которой все конкуренты принуждены будут считаться. Зная   Саккара, он только подсказывал ему свои идеи, а тот усваивал их, проникался ими   и расширял до того, что действительно как бы создавал их заново. Минуты летели,   они начали распределять суммы, отпущенные на рекламу на следующие четыре   месяца; надо было платить субсидии крупным журналам, купить молчание   обозревателя враждебной фирмы, приобрести местечко на четвертой странице одной   очень старой и весьма почтенной газеты, продающей свои услуги тому, кто больше   даст. И в этой расточительности, в легкости, с какой они разбрасывали эти   громадные деньги на все четыре стороны, чтобы только создать шум вокруг своего   банка, сказывались безграничное презрение к публике, пренебрежение умных   деловых людей к темному невежеству толпы, готовой верить всяким сказкам и так мало   смыслящей в сложных биржевых операциях, что самая бесстыдная ложь может   обмануть ее и вызвать целый дождь миллионов.      

В то   время как Жордан старался придумать еще что-нибудь на пятьдесят строк, чтобы заполнить   свои два столбца, его окликнул Дежуа.      

– Что, –   сказал Жордан, – господин Жантру освободился?      

– Нет   еще, господин Жордан… А вас спрашивает ваша супруга.      

Очень   встревоженный, Жордан бросился в коридор. Вот уже несколько месяцев, с тех пор   как Мешен узнала наконец, что он пишет под своим именем в «Надежде», Буш немилосердно   преследовал его из-за шести векселей но пятьдесят франков, выданных когда-то   портному. Сумму в триста франков, обозначенную на векселях, он бы еще заплатил,   но его приводили в отчаяние громадные начисления, увеличившие долг до семисот   тридцати франков пятнадцати сантимов. Он договорился с Бушем платить по сто   франков в месяц, но не мог выполнить это обязательство, потому что в его   недавно основанном хозяйстве были более срочные расходы: с каждым месяцем   начисления все росли, и снова пошли бесконечные неприятности. Теперь как раз он   опять переживал острый кризис.      

– Что   случилось? – спросил он у жены, ожидавшей его в передней.      

Но не   успела она ответить, как дверь кабинета главного редактора вдруг распахнулась,   и появился Саккар.      

– Что   же это в конце концов! Дежуа! Где господин Гюре?      

Озадаченный   рассыльный проговорил, запинаясь:      

– Да   ведь его здесь нет, сударь, не могу же я заставить его прийти скорее.      

Саккар с   проклятием захлопнул дверь, и Жордан увел жену в один из соседних кабинетов, где   можно было говорить без помехи.      

– Ну   что, дорогая?      

Марсель,   полненькая брюнетка, обычно такая веселая и бодрая, с ясным личиком и смеющимися   глазами, которые всегда, даже в трудные минуты, выражали счастье, сейчас была   совершенно взбудоражена.      

– Ах,   Поль, если бы ты знал! Пришел человек, такой противный, просто ужас, от него   так плохо пахло, и, по-моему, он был пьян. Он сказал, что теперь все кончено и   завтра будет распродажа нашей мебели… И принес объявление, которое обязательно   хотел приклеить внизу, у двери…      

– Но   это невозможно! – закричал Жордан. – Я не получал повестки, для этого   требуются разные формальности.      

– Ах,   ведь ты понимаешь в этом еще меньше меня. Когда приносят бумаги, ты их даже не   читаешь… Ну вот, чтобы он не приклеивал объявления, я дала ему два франка и   прибежала сюда. Я хотела сразу же тебя предупредить.      

Они были   в отчаянии. Неужели разорят их бедную маленькую квартирку на авеню Клиши,   продадут их скромную мебель красного дерева с голубым рипсом, с таким трудом   купленную в рассрочку! Они так гордились ею, хотя иногда и смеялись, находя ее   ужасно мещанской; они любили эту мебель, потому что она с первой брачной ночи   была свидетельницей их счастья в этих двух маленьких комнатках, где было   столько солнца, а из окон открывался такой широкий вид вдаль до самого   Мон-Валерьена. Сколько гвоздей он там вколотил, а она так старалась, обивая   стены красной бумажной материей, чтобы придать квартире артистический вид!   Неужели у них отнимут все это, выгонят их из этого уютного уголка, где даже   нужда была для них отрадной?      

– Слушай, –   сказал он, – я хотел попросить аванс, я сделаю все, что смогу, но я не   очень-то надеюсь.      

Тогда   она в нерешимости рассказала ему свой план:      

– Вот   что я придумала… Я не сделаю этого, если ты не согласишься, потому я и пришла   поговорить с тобой. Знаешь что? Я хочу попросить денег у моих родителей.      

Но он   решительно запротестовал:      

– Нет,   нет, ни за что! Ты знаешь, я ничем не хочу быть им обязан.      

Можандры,   правда, вели себя по отношению к ним вполне прилично. Но он не мог забыть, как   они охладели к нему после самоубийства его отца: узнав, что он потерял все свое   состояние, они согласились на брак дочери, проектировавшийся уже давно, только   после того, как она объявила им свое непреклонное решение, и приняли против   Жордана оскорбительные предосторожности – так, например, не дали новобрачным ни   одного су, уверенные в том, что человек, который пишет в газетах, обязательно   все растратит. В дальнейшем, говорили они, их дочь все получит в наследство. А   молодожены, и муж и жена, как будто щеголяли своим твердым решением – лучше   подохнуть с голоду, чем принять хоть что-нибудь от родителей, кроме ужина, на   котором они бывали у них раз в неделю, по воскресеньям.      

– Уверяю   тебя, – сказала она, – наша деликатность просто смешна. Ведь я у них   единственная дочь, все равно когда-нибудь все перейдет ко мне!.. Отец повторяет   всем, кто только хочет слушать, что своей торговлей брезентом в Лавилете он   нажил пятнадцать тысяч франков ренты. И кроме того, у них есть дом с прекрасным   садом, где они живут, оставив дела… Глупо так мучиться, когда они утопают в   довольстве. В сущности, ведь они совсем не злые люди. Говорю тебе, я пойду к   ним!      

Она   улыбалась с храбрым, решительным и деловым видом. Ей так хотелось сделать счастливым   своего дорогого мужа, который, работая как вол, до сих пор не добился от публики   и критики ничего, кроме полного равнодушия и нескольких оскорбительных замечаний.   Ах, деньги! Она хотела бы иметь целые ведра золота, чтобы отдать их ему, и с   его стороны было глупо отказываться, раз она его любит и всем ему обязана. Это   была ее сказка, ее собственная «Золушка»: своими маленькими ручками она   приносила сокровища царственной семьи и повергала их к ногам этого сказочного   принца, чтобы помочь ему на пути к славе, к завоеванию мира.      

– Послушай, –   сказала она весело, целуя его, – нужно же и мне сделать для тебя хоть   что-нибудь, не можешь же ты мучиться один.      

Он   уступил, и было решено, что она сейчас же отправится в Батиньоль, на улицу Лежандр,   где жили ее родители, и вернется с деньгами, чтобы он мог заплатить сегодня же   вечером. Он проводил ее до площадки лестницы с таким волнением, как будто ей   предстояла какая-нибудь опасная экспедиция, и здесь им пришлось посторониться,   чтобы пропустить сильно запоздавшего Гюре. Вернувшись в редакцию заканчивать свою   хронику, Жордан услышал резкие звуки голосов, доносившиеся из кабинета Жантру.      

Теперь к   Саккару вернулось его могущество, он снова стал хозяином положения и требовал   послушания: ведь всех этих господ отдают в его руки надежда на наживу и страх перед   проигрышем в совместной игре со ставкой на колоссальное богатство.      

– А-а,   вот и вы наконец, – закричал он, увидев Гюре. – Что это вы так   задержались в палате? Наверно, преподносили великому человеку свою статью в   золотой рамке. Мне уж надоело смотреть, как вы ему кадите под самый нос! Я   хотел предупредить вас: с этим нужно покончить! В дальнейшем вам придется   давать нам что-нибудь другое.      

Озадаченный   Гюре посмотрел на Жантру. Но тот, твердо решив не навлекать на себя неприятностей,   не стал защищать его. Он пальцами расчесывал свою красивую бороду, устремив   взор в пространство.      

– Как,   другое? – ответил, наконец, депутат. – Но я же даю вам то, чего вы от   меня требовали!.. Когда вы купили «Надежду», орган католиков и роялистов,   который вел такую резкую кампанию против Ругона, вы сами просили меня написать   серию хвалебных статей, чтобы показать вашему брату, что не собираетесь   враждовать с ним, и в то же время четко определить новое направление газеты.      

– А   я вас обвиняю именно в том, что вы компрометируете это направление   газеты, – вскричал Саккар с еще большей резкостью. – Что, вы думаете,   я перешел на службу к моему брату? Конечно, я никогда не буду скрывать своего   восхищения и благодарной любви к императору, я не забываю, чем мы все ему   обязаны и чем лично я обязан ему. Но я и не собираюсь нападать на империю,   наоборот! Я хочу только исполнить долг каждого верноподданного – указать на ее   ошибки… Вот оно, направление газеты: преданность династии, но полная   независимость по отношению к министрам, честолюбцам, которые только и думают,   как бы добиться милостей Тюильри.      

И он   начал подробно разбирать политическое положение, доказывая, что у императора плохие   советники. Он обвинял Ругона в том, что тот потерял свою решительность и энергию,   свою прежнюю веру в абсолютную власть, и идет на компромисс с либеральными идеями   только для того, чтобы сохранить свой портфель. Он бил себя в грудь, говоря,   что сам он непоколебим, что он был бонапартистом с самого начала, убежденным   приверженцем переворота, и твердо верит в то, что спасение Франции теперь, как   и тогда, заключается в гении и силе одного человека. Нет! Чем помогать политике   своего брата, чем допустить, чтобы император убивал себя новыми уступками, он   лучше объединит непримиримых приверженцев диктатуры, сблизится с католиками и   задержит быстрое падение, которое можно предвидеть. И пусть Ругон побережется,   потому что «Надежда» может снова начать кампанию в пользу Рима. Гюре попробовал   было защищать последние мероприятия правительства.      

– Черт   возьми! Дорогой мой, если империя идет навстречу свободе, так это потому, что   вся Франция решительно толкает ее на это… Императора увлекают по этому пути, и   Ругону поневоле приходится за ним следовать.      

Но   Саккар уже перешел к другим причинам своего недовольства, нисколько не стараясь   придать хоть немного логики своим нападкам:      

– А   наша внешняя политика? Она никуда не годится… Со времени Виллафранкского договора[13], после   Сольферино, Италия недовольна нами за то, что мы не довели дела до конца и не   дали ей Венецианской области; и вот она заключила теперь союз с Пруссией[14],   рассчитывая, что та поможет ей побить Австрию. Когда вспыхнет война, вы   увидите, какая будет свалка и какие у нас будут неприятности; тем более что мы   совершенно напрасно позволили Бисмарку и королю Вильгельму овладеть герцогствами   во время конфликта с Данией, вопреки договору, подписанному Францией; это   пощечина! Что ж, нам остается только подставить другую щеку. Да, война неизбежна, –   вы помните, как упали к прошлом месяце курсы французских и итальянских фондов,   когда ожидалось наше вмешательство в дела Германии? Может быть, раньше, чем   через две недели, Европа будет в огне.      

Гюре,   удивление которого все росло, против обыкновения возмутился:      

– Вы   рассуждаете, как оппозиционные газеты, но вы ведь не хотите, чтобы «Надежда» шла   по следам «Века» и других… Вам остается только, по примеру этих листков,   намекнуть на то, что император позволил унизить себя в вопросе с герцогствами и   позволяет Пруссии безнаказанно расти только потому, что уже много месяцев он   держит целую армию в Мексике. Но признайтесь честно, ведь с Мексикой покончено,   наши войска возвращаются… И потом я не понимаю вас, дорогой мой. Раз вы хотите   сохранить Рим для папы, то почему вы как будто недовольны быстрым заключением   Виллафранкского мира? Ведь если отдать Италии Венецианскую область, то не   пройдет и двух лет, как итальянцы будут в Риме, вы это знаете не хуже меня, и   Ругон также это знает, хотя с трибуны он говорит совсем другое.      

– Ага,   вы сами видите, что он мошенник! – победоносным тоном вскричал   Саккар. – Никто никогда не посмеет тронуть папу, слышите? Вся католическая   Франция поднимется на его защиту… Мы отдадим ему наши деньги, да, весь капитал   Всемирного банка. У меня есть свой план, в этом деле мы кровно заинтересованы,   и, право, если вы будете выводить меня из себя, я в конце концов буду вынужден   рассказать то, о чем я пока еще не хочу говорить! Жантру, очень заинтересованный,   сразу навострил уши, начиная понимать и стараясь извлечь пользу из слов, схваченных   на лету.