1 2 3 4 5 6 7 
– Внимание!   Берегитесь! Сейчас пойдет в ход акварель! – едва слышно произнес Трюбло,   хорошо изучивший повадки хозяйки.      

Но это   было нечто почище акварели. Тут же на столе, как бы случайно, оказалась фарфоровая   чаша. На дне ее в новехонькой оправе под бронзу красовалась «Девушка с разбитым   кувшином»[2],   написанная светлыми тонами, переходящими из нежно-сиреневого в небесно-голубой.   Берта с улыбкой выслушивала похвалы.      

– Мадемуазель   одарена всеми талантами, – со свойственной ему любезностью произнес   Муре. – Какая тонкость переходов, как точно все передано!      

– Что   касается рисунка, то за точность я ручаюсь! – торжествующе заявила г-жа Жоссеран. –   Похоже как две капли воды. Берта рисовала это дома, с гравюры. В Лувре, знаете   ли, видишь столько наготы, да и публика такая смешанная…      

При этих   словах она понизила голос, давая понять Октаву, что будь ее дочь даже настоящей   художницей, все равно она осталась бы чужда всякой распущенности.      

Заметив,   что Октав воспринял это весьма равнодушно, она почувствовала, что чаша, видимо,   не подействовала, и с беспокойством стала к нему приглядываться. Тем временем   Валери и г-жа Жюзер, допивавшие по четвертой чашке чаю, вскрикивая от восторга,   любовались рисунком.      

– Вы   опять на нее смотрите! – обратился Трюбло к Октаву, убедившись, что глаза   того снова устремлены на Валери.      

– Ну   да, – слегка смутившись, ответил Октав. – Как странно, сейчас она   просто хорошенькая… Сразу чувствуется пылкая женщина… Скажите, стоит рискнуть?      

Трюбло   надул щеки.      

– Вот   насчет пылкости никогда нельзя сказать заранее. У вас оригинальный вкус. Во   всяком случае лучше, чем жениться на этой девчонке.      

– На   какой девчонке? – забывшись, воскликнул Октав. – Вы на самом деле   вообразили, что я позволю себя окрутить?.. Да ни за что на свете! У нас в   Марселе, милый мой, не очень-то женятся!      

В эту   минуту к ним подошла г-жа Жоссеран. Слова Октава поразили ее в самое сердце.   Еще одна бесполезная попытка! Еще один даром потерянный вечер! Удар был так   жесток, что она в бессилии оперлась на стул, с отчаянием глядя на опустошенный   стол, где валялся только подгоревший ломтик торта. Она уже потеряла счет своим   неудачам, но эта неудача – торжественно поклялась она самой себе – будет   последней, и отныне она больше не станет кормить людей, которые приходят к ней   с единственной целью наесться до отвала. И, вконец расстроенная, доведенная до   отчаяния, она обводила взглядом столовую, отыскивая, в чьи бы объятия толкнуть   свою дочь, как вдруг увидела Огюста, который, за весь вечер не притронувшись к   угощению, с покорным видом стоял у стены.      

В это   время Берта с чашкой чая в руке, улыбаясь, направлялась к Октаву. Повинуясь   наставлениям матери, она продолжала вести на него атаку. Но та внезапно   схватила ее за руку и шепотом назвала несчастной дурой.      

– Предложи   эту чашку чая господину Вабру, который уже целый час ждет, чтобы его угостили, –   в полный голос произнесла она с самой очаровательной улыбкой.      

Потом,   бросив на дочь все тот же взгляд военачальника на поле битвы, она снова шепнула   ей на ухо:      

– Будь   с ним любезна, а то я тебе покажу!      

Берта,   лишь на миг растерявшись, сразу же поняла в чем дело. Намерения ее мамаши нередко   менялись по три раза в течение одного вечера. И Берта с улыбкой,   предназначенной было для Октава, передала чашку чая Огюсту. Она была с ним   любезна, говорила о лионских шелках и выказала себя приветливой особой, которая   была бы вполне на месте за кассой магазина. Руки Огюста слегка дрожали. Он весь   раскраснелся, так как в этот вечер у него особенно сильно разыгралась мигрень.      

Некоторые   из приглашенных после чая из вежливости вернулись ненадолго в гостиную.   Угощение было съедено, стали расходиться по домам. Когда хватились Вердье, оказалось,   что тот уже ушел. Вконец раздосадованным барышням удалось лишь мельком увидеть   его спину. Кампардон, не дожидаясь Октава, вышел вместе с доктором и, задержав   его на площадке лестницы, спросил – неужели на самом деле нет никакой надежды?   Во время чая одна из ламп потухла, и от нее распространился неприятный запах   масла, а другая начала коптить и освещала гостиную таким зловещим светом, что   Вабры – и те стали собираться, несмотря на горячие упрашивания г-жи Жоссеран.   Октав, опередив их в прихожей, с удивлением заметил, что Трюбло, на его глазах   взяв шляпу, вдруг как сквозь землю провалился. Свернуть он мог только в   коридор, ведущий на кухню.      

– Где   же он все-таки? Вероятно, вышел на черную лестницу, – пробормотал Октав,   но не стал особенно раздумывать над этим. Рядом с ним стояла Валери – она   искала свою шелковую косынку. Оба брата, Огюст и Теофиль, как бы не замечая ее,   стали спускаться по лестнице. Отыскав косынку, молодой человек передал ее   Валери с тем восхищенным видом, с каким он обслуживал хорошеньких покупательниц   в магазине «Дамское счастье». Она пристально посмотрела на него, и когда он   встретился с ней взглядом, ему показалось, что в ее глазах вспыхнул огонь.      

– Вы   очень любезны, сударь, – просто сказала она.      

Г-жа   Жюзер, уходившая последней, проводила их обоих сдержанной и покровительственной   улыбкой. Когда Октав, разгоряченный, поднялся в свою холодную комнату, он с   минуту рассматривал себя в зеркале. Была не была! Надо рискнуть!      

Тем   временем г-жа Жоссеран, словно несомая ураганом, металась, стиснув зубы, по   своей опустевшей квартире. Она с треском захлопнула крышку фортепьяно и   погасила последнюю лампу. Затем, перейдя в столовую, она с таким остервенением   стала дуть на свечи, что задрожали все подвески люстры. При виде разоренного   стола и груды беспорядочно наставленных грязных тарелок и чашек она пришла в еще   большее бешенство и стала кружить по комнате, бросая грозные взгляды на свою   дочь Ортанс, которая спокойно сидела, доедая подгорелый кусок торта.      

– Ты   опять не в духе, мама? – спросила она. – Значит, и на этот раз ничего   не вышло? А я так очень довольна… Он уже покупает ей сорочки, чтобы она скорее   убралась.      

Мать   пожала плечами.      

– По-твоему,   это пустяки? Ну что ж! Занимайся своими делами, а со своими я как-нибудь   управлюсь сама. Ну и торт! Пожалуй, хуже не сыщешь… Уж наши гости действительно   непривередливы, если могут есть подобную гадость…      

Жоссеран,   которого званые вечера лишали последних сил, отдыхал, сидя на стуле, и с тревогой   ждал новой стычки с женой. Из боязни, как бы она, яростно кружась по столовой,   не налетела на него, он поспешил подойти к сидевшим за столом против Ортанс   Башелару и Гелену. Дядюшка, проснувшись, вдруг заметил на столе бутылку рома и   стал к ней прикладываться, не переставая сокрушаться о двадцати франках,   которые у него выманили.      

– Дело   не в деньгах, – твердил он племяннику, – а в самой манере… Ты знаешь,   каков я с женщинами… Я готов отдать им последнюю рубашку, но не терплю, когда у   меня выпрашивают… Стоит им только начать клянчить, как я становлюсь сам не   свой, и они не получают от меня ни гроша.      

Почувствовав,   что сестра собирается напомнить ему про его обещание, он продолжал:      

– Замолчи,   Элеонора! Я сам знаю, что должен сделать для девочки!.. Но понимаешь, когда   женщина у меня выпрашивает, это свыше моих сил. Я никогда не мог ужиться с такими   попрошайками. Ведь правда, Гелен?.. Впрочем, и уважения-то никакого мне от вас   нет. Леон, тот даже не соизволил явиться поздравить меня с днем именин.      

Г-жа   Жоссеран, крепко сжав кулаки, снова принялась шагать по столовой. Дядюшка был   прав. Да, уж этот Леон тоже всегда обещает и, как другие, вечно оставляет ее с   носом… Хорош, нечего сказать, – не пожертвует ни одним вечером, чтобы   помочь выдать сестру замуж! Вдруг ей в глаза бросился завалившийся за вазу   крошечный пирожок, и она поспешно припрятала его в ящик. В это время Берта,   ходившая выпускать на свободу запертого в комнате Сатюрнена, вместе с ним вошла   в столовую. Она всячески его успокаивала, а тот, весь дрожа, словно собака,   которую долго держали взаперти, свирепым и подозрительным взглядом шарил по   всем углам.      

– Ну   и дурак же он! – говорила Берта. – Вообразил, что меня выдали замуж,   и ищет моего мужа! Ищи себе на здоровье, мой бедный Сатюрнен… Ведь я ж тебе   сказала, что опять не вышло. Ты ведь знаешь, что всегда оно так кончается!      

Тут г-жа   Жоссеран по-настоящему вспылила.      

– Ну   так вот, клянусь, что теперь-то оно выйдет, хотя бы для этого мне пришлось собственными   руками привязать его за ногу! Наконец-то нашелся один, который расплатится за   всех остальных! Да, да, мой милый супруг! Нечего с таким дурацким видом пялить   на меня глаза! Свадьба состоится и без вашего содействия, если это вам   почему-либо не по нутру! Слышишь, Берта? Стоит тебе только протянуть руку, и он   будет твой!      

Сатюрнен,   казалось, ничего не слышал, – он заглядывал под стол. Берта кивнула головой   в его сторону, но г-жа Жоссеран движением руки дала понять, что его уберут.      

– А,   значит решено? Это господин Вабр? Впрочем, мне-то все равно, – вполголоса   произнесла Берта. – Нет, подумать только! Ведь мне не оставили ни одного   бутерброда!..      

 IV      

       

На   следующий день Октав занялся Валери. Он стал изучать ее привычки, узнал, в котором   часу ее можно встретить на лестнице. Пользуясь тем, что он обычно, –   завтракал у Кампардонов, он стал чаще подниматься к себе в комнату и с этой   целью время от времени под каким-нибудь предлогом отлучался из «Дамского   счастья». Вскоре он убедился, что ежедневно, около двух часов дня, молодая   женщина, отправляясь с ребенком на прогулку в сад Тюильри, проходит через улицу   Гальон. Узнав это, Октав в эти часы поджидал ее у дверей магазина, приветствуя   ее галантной улыбкой смазливого приказчика. Валери каждый раз легким кивком   головы отвечала на поклон, никогда, однако, не задерживаясь. Но он подмечал,   что в ее черных глазах при каждой встрече вспыхивала страсть. Помимо всего, к   ухаживанию за Валери его побуждало еще и ее изможденное лицо и томное   покачивание бедер.      

У него в   голове созрел план, дерзкий план соблазнителя, привыкшего кавалерийским   наскоком сокрушать добродетель магазинных продавщиц. Он заключался в том, чтобы   просто как-нибудь завлечь Валери к себе на пятый этаж. На лестнице обычно   царила торжественная тишина, и наверху их никто не застигнет. Октав смеялся в   душе, вспоминая высоконравственные наставления архитектора, но сойтись с   женщиной, живущей в доме, это же не называется водить к себе женщин!      

Одно только   обстоятельство беспокоило Октава. Кухня в квартире Пишонов находилась прямо   напротив столовой по коридору, и это заставляло их зачастую держать дверь на   лестницу открытой. Ровно в девять часов утра муж уходил к себе на службу и   возвращался только к пяти часам. Кроме того, по четным дням он после обеда   отправлялся еще в одно место, где с восьми до двенадцати часов вечера вел   бухгалтерию. Впрочем, стоило только г-же Пишон, особе по натуре весьма   застенчивой и нелюдимой, заслышать шаги Октава, как она тотчас же захлопывала   свою дверь. Октаву удалось только вскользь увидеть ее спину и собранные   небольшим узлом на затылке льняные волосы. До сих пор он через узкую щелку   двери мог только мельком видеть кое-какие предметы обстановки – унылую   чистенькую мебель и старенькие чехлы, смутно белевшие в тусклом свете скрытого   от его глаз окна, да еще угол детской кроватки в глубине спальни. Все это   свидетельствовало о скучном прозябании жены мелкого чиновника, с утра до ночи   одолеваемой одними и теми же хозяйственными хлопотами. Никогда в их квартире не   раздавалось ни малейшего шума. Ребенок, и тот, казалось, был таким же апатичным   и молчаливым, как мать. Лишь порой оттуда доносились еле уловимые звуки   песенки, которую г-жа Пишон целыми часами тихонько мурлыкала себе под нос. Тем   не менее эта недотрога, как он ее называл, приводила Октава в ярость. Не шпионит   ли она за ним? Но как бы то ни было, пока дверь Пишонов будет стоять открытой,   Валери так и не удастся к нему пройти.      

А между   тем он был убежден, что дело идет на лад. Как-то в воскресенье, когда мужа   Валери не было дома, Октав постарался оказаться на площадке второго этажа в тот   момент, когда Валери в утреннем пеньюаре возвращалась от своей невестки, и ей   волей-неволей пришлось с ним заговорить. Стоя на лестнице, они в продолжение   нескольких минут обменивались любезностями. С той поры у него появилась   надежда, что при следующей встрече ему так или иначе удастся проникнуть к ней в   квартиру. А что до остального, то с женщиной такого темперамента все пойдет   само собой.      

В этот   же самый вечер у Кампардонов за обедом как раз зашел разговор о Валери. Октав   старался что-нибудь выведать о ней. Но так как Анжель прислушивалась к их   беседе, бросая лукавые взгляды на Лизу, которая с серьезным видом подавала на   стол жареную баранину, архитектор и его жена сначала рассыпались в похвалах по   адресу молодой женщины. Впрочем, архитектор всегда защищал респектабельность   дома с тщеславием жильца, убежденного в том, что часть этой респектабельности в   той или иной степени распространяется и на его собственную персону.      

– О   да, мой друг, вполне приличные люди… Да вы их видели у Жоссеранов. Муж отнюдь   не глуп, у него всякие идеи в голове… и он в конце концов изобретет что-нибудь   выдающееся… Что же касается жены, то в «ей, как говорится среди нас,   художников, чувствуется что-то изысканное.      

Г-жа   Кампардон, которая уже второй день чувствовала себя неважно, обедала полулежа в   кресле, но недомогание не мешало ей поглощать большие ломти непрожаренного   мяса.      

– Бедняга   Теофиль, – в свою очередь томно протянула она. – Он вроде меня,   кое-как скрипит… Что ни говорите, а Валери женщина весьма достойная… Ведь не   очень-то весело иметь у себя под боком человека, которого вечно трясет   лихорадка… Да и, кроме того, больные часто так придирчивы и несправедливы…      

За   десертом Октав, сидя между архитектором и его женой, узнал гораздо больше, чем   рассчитывал. Забыв о присутствии Анжели, супруги говорили намеками, подчеркивая   красноречивыми взглядами двусмысленные фразы. И когда им не удавалось найти   подходящее выражение, муж и жена поочередно наклонялись к уху Октава и   досказывали остальное, прямо называя вещи своими именами. В общем, этот самый   Теофиль настоящий кретин и импотент, вполне заслуживающий быть тем, чем его   сделала жена. Впрочем, Валери и сама порядочная дрянь. И даже если бы муж ее   удовлетворял, то она вела бы себя отнюдь не лучше – такой уж у нее бешеный темперамент.   Кстати, ни для кого не секрет, что не прошло и двух месяцев со времени ее   замужества, как она, убедившись, что от мужа у нее никогда не будет детей, и   опасаясь потерять свою долю наследства после смерти старика Вабра в том случае,   если Теофиль умрет раньше нее, сошлась с подручным какого-то мясника с улицы   Сент-Анн, от которого и родила своего сынишку Камилла.      

– Короче   говоря, милейший, это типичная истеричка, – еще раз наклонившись к Октаву,   прошептал Кампардон.      

Он   произнес это слово с игривостью буржуа, смакующего непристойности, с плотоядной   улыбочкой почтенного отца семейства, который, дав волю своему воображению, наслаждается   возникающими перед ним сладострастными картинами. Анжель, словно она все   слышала и поняла, уставилась глазами в тарелку, чтобы не встретиться взглядом с   Лизой и не расхохотаться. Но беседа сразу же изменила направление. Заговорили о   Пишонах, и уж тут похвалам не было конца.      

– Какие   это славные люди! – без конца повторяла г-жа Кампардон. – Когда Мари   идет гулять со своей девочкой, я иногда отпускаю с ней Анжель. А я ведь не   всякому доверила бы свою дочь… Я должна быть совершенно убеждена в   нравственности этого человека… Не правда ли, Анжель, ведь ты любишь Мари?      

– Да,   мама, – подтвердила Анжель.      

Тут   началось подробное перечисление достоинств семейства Пишонов. Трудно найти   женщину, воспитанную в более строгих правилах! Недаром муж с ней так счастлив!   Необычайно милая пара, оба такие милые, чистенькие и так обожают друг друга!   Никогда не услышишь у них громкого слова.      

– Да   их бы и не держали в нашем доме, если бы они вели себя неподобающим образом! –   авторитетно заявил архитектор, забыв про все интимные подробности, которые он   только что рассказывал о Валери. – Мы пускаем в наш дом только порядочных   людей… Клянусь честью, что я бы сразу же съехал с квартиры, если бы моей дочери   пришлось сталкиваться на лестнице со всякими гнусными тварями!..      

В этот   вечер он как раз собирался потихоньку отправиться со своей родственницей   Гаспариной в Комическую оперу и потому, едва встав из-за стола, сразу пошел за   своей шляпой, ссылаясь на какое-то дело, которое поздно его задержит. Роза,   по-видимому, знала, куда собирается ее муж: когда тот подошел поцеловать ее на   прощание, изливая в обычных выражениях свои нежные чувства, Октав услышал, как   она материнским тоном женщины, примирившейся со своей участью, ласково   прошептала:      

– Веселись   хорошенько! Но смотри не простудись, когда будешь выходить!..      

На   следующий день Октава осенила блестящая мысль подружиться с г-жой Пишон,   оказывая ей всевозможные добрососедские услуги; таким образом, если она   когда-нибудь и застанет его с Валери, то сделает вид, будто ничего не заметила.   Удобный случай для этого не замедлил представиться в тот же самый день.      

Г-жа   Пишон обычно вывозила на прогулку свою полуторагодовалую дочку Лилит в плетеной   коляске, что очень не нравилось Гуру. Привратник ни за что не разрешал поднимать   эту коляску по парадной лестнице, и Мари должна была втаскивать ее наверх с   черного хода. Так как дверь наверху была слишком узка, после каждой прогулки   надо было отвинчивать колеса и ручку. С этим приходилось долго возиться. В тот   день Октав возвращался домой, как раз когда Мари, которой мешали перчатки, с   трудом отвинчивала гайки. Чувствуя, что позади нее кто-то стоит в ожидании,   пока она освободит проход, она совсем растерялась и у нее задрожали руки.      

– Зачем   вы, сударыня, так себя утруждаете? – наконец проговорил он. – Гораздо   проще было бы поставить коляску в конце коридора, за моей дверью.      

Г-жа   Пишон, чрезвычайно застенчивая от природы, не отвечала и, не имея сил подняться,   так и осталась сидеть на корточках. Хотя она была в шляпке, Октав, однако,   заметил, что яркая краска залила ей уши и шею.      

– Уверяю   вас, сударыня, это меня нисколько не стеснит, – продолжал он настаивать.      

Не   дожидаясь ответа, он поднял коляску и со свойственным ему непринужденным видом   понес ее наверх. Мари волей-неволей пришлось пойти за ним. Это столь   значительное в ее бесцветной будничной жизни происшествие так смутило ее,   привело в такое замешательство, что она лишь смотрела ему вслед, отрывисто   бормоча:      

– Право,   сударь… Напрасно вы… Мне просто неловко… Вы себя затрудняете… Мой муж будет вам   так благодарен…      

Она   юркнула к себе в квартиру и, словно застыдившись, на этот раз плотно закрыла за   собой дверь. Октав мысленно назвал ее дурой. Коляска сильно мешала ему, так как   загородила, дверь, и ему приходилось теперь боком протискиваться к себе в   комнату. Но зато он, по-видимому, окончательно подкупил свою соседку, тем более   что Гур, из уважения к Кампардону, великодушно разрешил оставлять эту   злополучную коляску в конце длинного коридора.      

Раз в   неделю, по воскресеньям, г-н и г-жа Вийом, родители Мари, навещали ее и проводили   у Пишонов весь день. Когда Октав в ближайшее воскресенье вышел из своей комнаты,   он увидел все семейство, собравшееся за утренним кофе. Из скромности он ускорил   шаги, как вдруг молодая женщина, наклонившись к мужу, что-то прошептала ему на   ухо.      

– Прошу   прощения, – поспешно поднявшись с места, обратился он к Октаву. – Я   мало бываю дома и до сих пор не успел вас поблагодарить… Позвольте, однако,   высказать вам, как мне было приятно…      

Октав   стал возражать, говоря, что его услуга не стоит благодарности. Но ему все же пришлось   войти к Пишонам. Хотя он уже напился кофе, его заставили выпить еще чашку. В   виде особой чести его посадили между стариками Вийом. Напротив, по другую   сторону круглого стола, сидела Мари, в таком замешательстве, что краска без   видимой причины то и дело приливала к ее лицу. Октав, ни разу не видавший ее   вблизи, стал внимательно ее разглядывать. Но эта женщина, по выражению Трюбло,   не была героиней его романа. Он смотрел на ее невыразительное, несмотря на   правильные, тонкие черты, лицо и жиденькие волосы, и она показалась ему   какой-то жалкой, бесцветной. Когда смущение Мари несколько улеглось, она   вспомнила о коляске и беспрерывно говорила о ней, снова и снова начиная   смеяться.      

– Жюль,   если бы ты видел, как наш сосед обеими руками подхватил ее и как он быстро   втащил ее наверх!..      

Пишон   снова стал благодарить Октава. Это был долговязый худой мужчина забитого вида,   по-видимому втянувшийся в отупляющую канцелярскую работу; в его тусклых, утративших   блеск глазах сквозила тупая покорность заезженной лошади.      

– Ради   бога, давайте больше не говорить об этом! – наконец взмолился Октав. –   Право, это такой пустяк… Сударыня, ваш кофе просто превосходен… Я никогда не   пил ничего более вкусного.      

Мари   снова покраснела, на этот раз так сильно, что у нее порозовели даже руки.      

– Не   захваливайте ее, – серьезным тоном произнес г-н Вийом. – Кофе,   правда, у нее вкусный, но бывает и повкуснее… Видите, как она сразу подняла   нос?..      

– Гордость   – вещь никудышная. Мы, наоборот, всегда учили ее скромности, – заявила   г-жа Вийом.      

Супруги   Вийом были маленькие, сухонькие, невзрачные на вид старички – жена в узеньком   черном платье, муж в кургузом сюртучке, на котором красным пятном выделялась   широкая орденская лента.      

– Этим   орденом, сударь, – продолжал г-н Вийом, – я награжден за тридцатидевятилетнюю   службу в министерстве просвещения в должности помощника письмоводителя. Я получил   его, когда мне минуло шестьдесят лет; день этот как раз совпал с моим выходом в   отставку… И представьте себе, сударь, что в этот день я обедал как всегда…   Гордость, испытанная мною, нисколько не изменила моих привычек… А между тем   орден этот мне пожаловали не зря, и я прекрасно это сознавал. Единственное   чувство, которое мной владело, – это глубокая благодарность за награду.      

Он   прожил жизнь, ничем себя не запятнав, и ему хотелось, чтобы об этом знали другие.   После двадцатипятилетней службы ему назначили оклад в четыре тысячи франков.   Пенсия его, таким образом, составляла две тысячи франков. Но когда они были уже   людьми пожилыми и г-жа Вийом больше не ждала детей, у них родилась дочь. Тогда   ему пришлось поступить на службу экспедитором с жалованьем в тысячу пятьсот   франков. В настоящее время, когда их единственное дитя пристроено, они живут на   свою скромную пенсию на улице Дю рантен, на Монмартре, где жизнь сравнительно   недорога.      

– Мне   исполнилось семьдесят шесть лет, – сказал он в заключение. –   Таковы-то дела, мой любезный зятек…      

Пишон   сидел молчаливый и усталый, не отрывая глаз от ордена старика. Да, такой будет   и его участь, если ему повезет. Сам он был младшим сыном владелицы фруктового магазина,   которая буквально разорилась, чтобы он мог стать бакалавром, потому что все в   квартале в один голос твердили, что у него недюжинные способности. Она умерла,   обанкротившись, за неделю до торжественного получения им диплома в Сорбонне.   После трехлетних мук на хлебах у дядюшки ему посчастливилось поступить на   службу в министерство, что должно было открыть перед ним широкие перспективы;   тогда-то он и женился.      

– Каждый   из нас честно выполняет свой долг… Правительство тоже делает что может, –   как бы про себя произнес Пишон, машинально подсчитав в уме, что ему оставалось   еще ждать целых тридцать шесть лет, чтобы дослужиться до ордена и выйти в   отставку с двухтысячной пенсией.      

– Видите   ли, сударь, – сказал он затем, обратившись к Октаву, – самое   обременительное – это воспитание детей.      

– Несомненно! –   подхватила г-жа Вийом. – Будь у нас второй ребенок, нам никогда бы не   свести концы с концами… И потому помните, Жюль, какое мы вам поставили условие,   когда выдавали за вас Мари! Не больше одного ребенка, а то мы с вами   поссоримся… Только рабочие плодятся, словно кролики, ничуть не тревожась, во   что это им обойдется!.. Зато дети и вырастают у них на улице и бродят без   призору. Меня просто тошнит, когда они попадаются мне навстречу.      

Октав   посмотрел на Мари, надеясь, что разговор на эту щекотливую тему заставит ее   покраснеть. Но она сидела попрежнему бледная, с безмятежностью невинной   девушки: она была вполне согласна с матерью.      

Октава   одолевала смертельная скука, и он не знал, как ему отсюда убраться. Эти две   семьи, собравшись в маленькой нетопленной столовой, таким образом проводили   свои воскресные послеобеденные часы, каждые пять минут пережевывая одно и то же   и не толкуя ни о чем другом, кроме своих личных делишек. Даже домино казалось   им чересчур утомительным занятием.      

Теперь   была очередь г-жи Вийом излагать свои взгляды. После довольно длительной паузы,   которая, по-видимому, нисколько не показалась тягостной всем четырем, точно им   понадобилось время, чтобы дать другое направление своим мыслям, старуха Вийом   продолжала:      

– У   вас, сударь, нет детей? Ну, за этим дело не станет! А какая это   ответственность, особенно для матери!.. Когда у меня родилась моя девочка, мне   было сорок девять лет, в этом возрасте, благодарение богу, уже умеешь себя вести…   Мальчики, те как-то растут сами. Но зато девочки!.. У меня по крайней мере хоть   есть удовлетворение, что я выполнила свой долг. О да, я его выполнила!      

– И   она в отрывистых фразах стала объяснять, как она понимает правильное воспитание.   Всего важнее благопристойное поведение. Никаких игр на лестнице – девочка   должна всегда быть на глазах у матери, потому что у девчонок на уме одни только   глупости. Двери всегда должны быть на запоре, окна – плотно закрытыми во   избежание сквозняков, приносящих с улицы всякую гадость. Во время гулянья надо   водить девочку за руку и научить ее держать глаза опущенными, чтобы она не   видела непристойных зрелищ. Что же касается набожности, то не рекомендуется   чересчур усердствовать, – ровно столько, сколько нужно для обуздания дурных   инстинктов. Позднее, когда девочка вырастет, приглашать к ней учительниц на   дом, не отдавать ее ни в какие пансионы, где невинные дети только портятся.   Надо также присутствовать на уроках, следить, чтобы девочка не узнавала того,   что ей знать не положено; необходимо, разумеется, прятать газеты и хорошо   запирать книжный шкаф.      

– Барышни   и без того знают больше, чем следует, – в виде заключения прибавила старуха.      

Пока   мать говорила, Мари сидела, устремив отсутствующий взгляд куда-то вдаль. Перед   ее глазами вставала уединенная квартирка на улице Дюрантен, с крохотными   комнатками, где ей запрещено было даже выглядывать в окно. Она вспомнила свое   затянувшееся детство, связанное со всякого рода запретами, смысл которых был ей   непонятен, с чернильными вымарками в тексте модного журнала, вызывавшими краску   на ее лице, с сокращениями в учебниках, приводившими в замешательство даже   самих учительниц, когда Мари приставала к ним с вопросами. Впрочем, это было   спокойное детство, медленное и вялое созревание в тепличной атмосфере, как бы   сон наяву, в котором все обыденные слова и заурядные события искажались,   приобретая какие-то нелепые значения.      

Да и   сейчас, когда она, вся ушедшая в воспоминания, сидела с блуждающим, устремленным   вдаль взглядом, у нее, сохранившей неведение и в замужестве, на губах мелькала   детская улыбка.      

– Хотите   верьте, хотите нет, – произнес старик Вийом, – но моя дочь к   восемнадцати годам не прочла ни одного романа. Правда, Мари?      

– Да,   папа.      

– У   меня имеются сочинения Жорж Санд в изящном переплете, и, несмотря на возражения   матери, я только за несколько месяцев до замужества Мари, наконец, разрешил ей   прочесть «Андре». Это совершенно безобидная вещь, облагораживающая душу, плод чистейшей   фантазии… Я лично стою за либеральное воспитание. Литература, бесспорно, тоже   имеет свои права… Чтение этой книги, сударь, удивительным образом подействовало   на мою дочь. Она по ночам плакала во сне; это, между прочим, доказывает, что   только люди с чистым воображением в состоянии постигнуть гения.      

– Какая   это прекрасная книга! – как бы про себя произнесла молодая женщина, и   глаза ее загорелись.      

Но когда   Пишон высказал свою точку зрения – никакого чтения романов до замужества, зато   после – какие угодно и сколько угодно! – г-жа Вийом отрицательно замотала   головой. Она никогда ничего не читает и отлично обходится без этого.      

Тут   Мари, не выдержав, робко заговорила о своем одиночестве.      

– Право,   иногда поневоле возьмешь книгу в руки! Жюль сам выбирает для меня чтение в   библиотеке, что в пассаже Шуазель… Ах, если бы я хоть умела играть на   фортепьяно!      

– Как? –   воскликнул Октав, давно уже чувствовавший необходимость ввернуть словечко. –   Неужели вы не играете на фортепьяно?      

Всем   стало неловко. Родители принялись оправдываться, ссылаясь на стечение неблагоприятных   обстоятельств. Им стыдно было сознаться, что они испугались расходов. Кстати,   г-жа Вийом тут же стала уверять, что у Мари от природы великолепный слух и что,   когда она была маленькой, она знала много прелестных песенок: стоило ей только   раз услышать какой-нибудь мотив, как она уже запоминала его. И мать извлекла из   своей памяти песенку об испанской пленнице, тоскующей по своему   возлюбленному, – песенку, которую Мари, будучи ребенком, пела с таким   чувством, что вызывала слезы на глазах даже у самых черствых людей. Мари, однако,   продолжала сидеть расстроенная. Указав рукой на соседнюю комнату, где спала ее   девочка Лилит, она с какой-то горечью воскликнула:      

– Клянусь,   что Лилит научится играть на фортепьяно, чего бы это мне ни стоило!      

– Ты   сначала постарайся воспитать ее так, как мы воспитали тебя, – строго   прервала ее г-жа Вийом. – Я, конечно, не против музыки, она развивает   вкус… Но самое главное – следи хорошенько за своей дочкой, отводи от нее дурные   влияния, старайся, чтобы она сохранила чистоту неведения.      

И она   снова принялась повторять одно и то же, но на этот раз еще больше подчеркнула   необходимость религиозного чувства, точно перечислив, сколько раз в месяц   следует водить ребенка к исповеди, указав, на каких службах обязательно надо   присутствовать, причем ко всему этому подходила исключительно с точки зрения   внешних приличий.      

Тут   Октав, которому стало уже совсем невмоготу, сослался на какое-то деловое свидание   и заявил, что должен уйти. В ушах у него звенело от всех этих   разглагольствований, которые, он был уверен, будут продолжаться в том же духе   до вечера. И он сбежал, предоставив Пишонам и Вийомам самим медленно попивать   свой кофе и вести друг с другом одни и те же неизменные воскресные разговоры.      

Откланиваясь,   он заметил, что лицо Мари без видимой причины внезапно залилось яркой краской.      

После   этого визита, если Октаву по воскресеньям случалось проходить мимо дверей Пишонов,   он сразу же ускорял шаг, в особенности когда до него доносились надтреснутые   голоса Вийомов. К тому же он был всецело поглощен мыслью, как бы ему завоевать   Валери. Несмотря на ее пламенные взгляды, которые он относил на свой счет, она   по-прежнему проявляла непонятную сдержанность. Октав усматривал в этом маневр   хитрой кокетки. Как-то раз, когда он как бы случайно встретил ее в Тюильрийском   саду, она преспокойно заговорила с ним о пронесшейся накануне грозе. Этот   разговор окончательно убедил Октава, что она крепкий орешек. И потому, полный   решимости какими угодно путями добиться своего, он вечно торчал на парадной   лестнице, подстерегая момент, чтобы проникнуть к ней.      

Теперь   Мари каждый раз, когда он проходил мимо, улыбалась и краснела. Они просто, как   добрые соседи, здоровались друг с другом. Однажды, во время завтрака, когда   Октав принес ей письмо, переданное ему Гуром, поленившимся подняться на пятый этаж,   он застал ее сильно раздосадованной. Посадив Лилит в одной рубашонке на круглый   обеденный стол, она пыталась ее одеть.      

– Что   с вами такое? – спросил молодой человек.      

– Да   вот из-за девчонки… Она почему-то все хныкала, и я ее раздела на свою беду. А теперь   просто не знаю, что с ней делать!      

Октав с   удивлением взглянул на Мари. Она вертела во все стороны детскую юбочку, отыскивая   на ней застежки.      

– Понимаете, –   прибавила она, – муж перед уходом на службу всегда помогает мне ее   одевать. Сама я никак не могу разобраться во всей этой дребедени. Это меня   раздражает, просто выводит из терпения…      

Между   тем девочка, которой надоело сидеть в одной рубашонке и которую к тому же испугало   появление Октава, опрокинулась навзничь и стала отбиваться ручками и ножками.      

– Осторожно! –   вскричал Октав. – Она сейчас упадет.      

Тут Мари   совершенно растерялась. У нее на лице было такое выражение, словно она боялась   прикоснуться к голому тельцу своей дочки. Она стояла у стола и смотрела на ребенка   с оторопелым видом девственницы, недоумевающей, как это она смогла произвести   на свет нечто подобное.      

Кроме   боязни повредить что-нибудь у этого маленького существа, ее неловкость вызывалась   еще и смутным чувством гадливости к лежавшему перед ней комочку живой плоти.   Однако с помощью Октава, который успокаивал ее, Мари кое-как удалось одеть   Лилит.      

– Как   вы справитесь, когда их у вас будет целая дюжина? – спросил он смеясь.      

– Нет,   у нас никогда больше не будет детей! – в ужасе ответила она.      

Тогда он   стал ее поддразнивать – напрасно она зарекается. Долго ли обзавестись ребенком?      

– Нет,   нет! – упрямо повторяла она. – Вы слышали, что мама на днях сказала?   Она строго-настрого запретила это Жюлю… Вы ее не знаете!.. Если бы у нас   родился второй ребенок, ссорам не было бы конца!      

Октава   забавляла невозмутимость, с какой она обсуждала этот вопрос. Он продолжал   говорить все о том же, но ему так и не удалось ее смутить. Впрочем, она делает   все, чего хочет ее муж. Конечно, она любит детей, и если бы он вздумал завести   ребенка, она не стала бы противиться. И за этой уступчивостью, заставлявшей   Мари покоряться воле маменьки, легко угадывалось равнодушие женщины, у которой   еще не проснулся материнский инстинкт. Она занималась Лилит точно так же, как   своим хозяйством, которое вела по обязанности. Мари продолжала жить той же   бессодержательной и однообразной жизнью, что и до замужества, в смутном   ожидании каких-то радостей, которые так и не приходили. И когда Октав высказал   предположение, что ее, наверно, тяготит это постоянное одиночество, она сильно   удивилась. Нет, она никогда не скучает. Дни проходят как-то незаметно, и   вечером, ложась спать, она даже и не помнит, что делала в течение дня. По   воскресеньям она с мужем иногда отправляется куда-нибудь, а то, бывает, к ним в   гости приходят ее родители, или же она читает. Если б чтение не вызывало у нее   головной боли, то теперь, когда ей разрешено все читать, она читала бы с утра   до самой ночи.      

– Досадно   то, – продолжала она, – что в библиотеке, которая в пассаже Шуазель,   совсем нет хороших книг… Мне, например, хотелось перечитать «Андре». Ведь я   когда-то столько слез пролила над этим произведением… Оказывается, у них кто-то   стащил эту книгу. У отца есть своя, но он ни за что не хочет дать мне ее –   боится, как бы Лилит не вырвала оттуда картинки.      

– Знаете   что, – сказал Октав, – у моего приятеля Кампардона имеются все   сочинения Жорж Санд. Я попрошу у него «Андре» для вас.      

Она   покраснела, и глаза ее засияли. Право, он очень любезен!      

Когда он   ушел, она, свесив руки, так и осталась стоять возле Лилит, без единой мысли в голове,   в той же самой позе, в какой проводила обычно всю середину дня. Она ненавидела   шитье, но порой занималась вязанием. Однако она никогда не кончала работу, и   один и тот же начатый клочок вечно валялся у нее где попало.      

На   следующий день, в воскресенье, Октав принес ей обещанную книгу. Самого Пишона   не было дома, он пошел засвидетельствовать свое почтение кому-то из начальства.   Застав ее одетой, – она как раз перед тем ненадолго выходила из   дому, – Октав полюбопытствовал, не была ли она у обедни, так как считал ее   набожной. Она ответила, что нет. Когда она была девушкой, мать регулярно водила   ее в церковь. Первые полгода после замужества она по привычке продолжала ходить   к обедне, но ее вечно одолевал страх, что она не поспеет прийти вовремя. А   потом, – она сама не может объяснить почему, – несколько раз   пропустив службу, она и вовсе перестала ходить в церковь. Муж ее не выносит   попов, а мать теперь даже и не заикается об этом. Тем не менее вопрос Октава   взволновал ее. Он словно пробудил в ней нечто такое, что она, живя своей   дремотной и однообразной жизнью, невольно предала забвению.      

– Надо   мне как-нибудь сходить в церковь святого Роха, – сказала она. –   Знаете, стоит только забросить какую-нибудь обязанность, как вам начинает   чего-то недоставать…      

И на   лице этого отпрыска слишком старых родителей отразилось горестное сожаление о   другой жизни, о которой она мечтала в ту пору, когда жила еще в мире грез. Она   не в состоянии была ничего скрыть. Все переживания, проступая сквозь нежную   кожу, сразу же отражались на ее прозрачно-бледном лице. И тут же, тронутая   любезностью Октава, она доверчивым жестом схватила его за руки.      

– Как   я вам благодарна, что вы принесли мне эту книгу!.. Приходите утром, как только   позавтракаете. Я вам ее верну и расскажу, какое она на меня произвела   впечатление… Хорошо? Это будет так интересно!..      

Покинув   ее, Октав подумал, что она все-таки какая-то странная. Мари в конце концов даже   расположила его к себе, и у него появилось желание поговорить с Пишоном и   немного встряхнуть его, чтобы тот, в свою очередь, расшевелил и ее. Несомненно,   эта молоденькая женщина только и нуждается в том, чтобы ее расшевелили.      

На   следующий день, встретив чиновника, когда тот выходил из дому, Октав проводил   его, рискуя на четверть часа опоздать в «Дамское счастье». Однако Пишон   показался ему еще более апатичным, чем его жена. Несмотря на то, что он был   молод, у него уже замечались всякие чудачества, как, например, постоянная   боязнь забрызгать в дождливую погоду свои башмаки грязью. Ходил он на цыпочках   и без умолку говорил о помощнике своего начальника.      

Октав,   который в данном случае действовал исключительно из дружеских побуждений,   наконец расстался с ним на улице Сент-Оноре, предварительно посоветовав ему почаще   водить свою жену в театр.      

– А   зачем? – спросил Пишон, оторопев.      

– Да   потому, что женщинам это идет на пользу. Они от этого становятся ласковыми…      

Обещав   подумать, Пишон стал переходить улицу, тревожно поглядывая на снующие мимо   фиакры, одолеваемый лишь одной-единственной заботой, как бы его не обдало грязью.      

Когда   Октав после завтрака постучался к Пишонам, чтобы взять обратно книгу, он застал   Мари за чтением. Она сидела, положив локти на стол и запустив обе руки в свои   взлохмаченные волосы. Она, по-видимому, только что позавтракала яйцом, скорлупа   которого валялась на оловянной тарелке, стоявшей на голом столе среди наспех   поставленных приборов. На полу, чуть не уткнувшись носом в черепки наверно ею   же разбитой тарелки, спала Лилит, про которую мать явно забыла.      

– Ну,   что? – спросил Октав.      

Мари   ответила не сразу. На ней был утренний капот с оборванными пуговицами, и незастегнутый   ворот открывал голую шею. Вид у Мари был такой, будто она только что вскочила с   ностели.      

– Я   едва успела прочитать сто страниц, – наконец выговорила она. – Вчера   у нас в гостях были мои родители…      

Она   говорила как-то с трудом, в уголках ее губ залегли горестные складки. Когда она   была молоденькой девушкой, ей хотелось жить среди лесов, на лоне природы. В ее   мечтах проносился охотник, трубящий в рог. Вот, казалось ей, он приближается,   опускается перед ней на колени. Все это происходит в лесной чаще,   далеко-далеко, где, как в парке, цветут настоящие розы. Потом они неожиданно   оказываются мужем и женой и остаются навсегда жить здесь, в этом уголке, и   жизнь их сплошной праздник. Она очень счастлива и больше ни к чему не   стремится. А он, влюбленный и покорный как раб, все время у ее ног.      

– Я   сегодня утром разговаривал с вашим мужем, – сказал Октав. – Вы   слишком редко выходите из дому. Я ему посоветовал сводить вас в театр.      

Мари,   отрицательно покачав головой, вздрогнула и побледнела. Наступило молчание. Она   увидела, что по-прежнему находится в тесной столовой, куда падал скупой свет из   окна. Образ Жюля, хмурого и подтянутого, внезапно заслонил собой охотника,   героя романсов, которые она распевала, того, чей далекий рог постоянно звучал у   нее в ушах. Порой она прислушивалась – не явится ли этот герой и в самом деле.   Муж никогда не обнимал ее ножек и не целовал их, ни разу также он не опускался   перед ней на колени, чтобы говорить о своей любви. А ведь она любила его, и ее   всегда удивляло, почему любовь не так сладостна, как ей казалось.      

– Понимаете,   у меня просто перехватывает дыхание, – продолжала она, снова заговорив о   книге, – когда мне в романах попадаются места, где действующие лица   признаются друг другу в любви.      

Октав от   неожиданности так и сел. Он чуть не рассмеялся, ибо не был поклонником сентиментальных   излияний.      

– А   я вот ненавижу пустые разговоры! Когда люди любят друг друга, то самое разумное   доказать это на деле.      

Она, как   видно, не поняла его слов и продолжала смотреть на него все тем же ясным взглядом.   Протянув руку и коснувшись ее пальцев, словно желая посмотреть одно место в   книге, он дышал на ее видневшееся из-под расстегнутого капота обнаженное плечо.   Но она даже не вздрогнула. Тогда он, полный презрения и жалости к ней, встал.      

– Я   читаю очень медленно, – прибавила она, видя, что он собирается   уходить, – и мне не кончить раньше завтрашнего дня. Зато завтра по крайней   мере будет интересно… Приходите вечером.      

Хотя он   не имел никаких видов на нее, но все же он был возмущен. Он стал испытывать какое-то   непонятное чувство симпатии к этой молодой паре, вызывавшей в нем в то же время   и раздражение, до того нелепым казался ему их образ жизни. И у него родилась   мысль сделать им что-нибудь приятное. Он решил, что пригласит их куда-нибудь   пообедать, хорошенько их подпоит и, ради собственного удовольствия, толкнет их   в объятия друг друга. Когда на него находили подобные приступы доброты, он,   никогда в жизни не поверивший никому в долг и десяти франков, буквально бросал   деньги на ветер, чтобы соединить какую-нибудь влюбленную парочку и сделать ее   счастливой.      

Кстати,   холодность г-жи Пишон непрестанно заставляла его возвращаться мыслью к пылкой   Валери. Уж эта, пожалуй, не стала бы ждать, чтобы он дважды дохнул ей в   затылок. Тем временем его ухаживание подвигалось успешно. Однажды, подымаясь   вслед за ней по лестнице, он позволил себе отпустить комплимент по поводу ее   ножек, на что она нисколько не рассердилась.      

Наконец   долгожданный случай представился. Это было в тот самый вечер, когда Мари взяла   с него обещание, что он придет, – они будут вдвоем и смогут поделиться   впечатлениями о романе, так как муж ее должен вернуться очень поздно. Однако   молодой человек, придя в ужас от этого угощения литературой, предпочел выйти   погулять. Но когда он около десяти часов вечера, набравшись мужества, все же   решил зайти к Мари, ему вдруг на площадке третьего этажа навстречу попалась   служанка Валери, которая испуганно выпалила:      

– С   хозяйкой нервный припадок! Хозяин отлучился кудато, а в квартире напротив все   ушли в театр… Зайдите, пожалуйста… я одна дома и не знаю, как мне быть.      

Валери   лежала у себя в комнате, растянувшись в кресле: она вся словно одеревенела.   Служанка распустила на ней шнуровку, и из-под расстегнутого корсета виднелась   обнаженная грудь. Впрочем, припадок сейчас же прекратился. Валери открыла глаза   и с удивлением посмотрела на Октава, однако ничуть не смутилась, как будто   перед ней был доктор.      

– Извините   меня, сударь, – сдавленным голосом прошептала она. – Эта девушка только   вчера поступила ко мне, и немудрено, что она потеряла голову.      

Без   малейшего стеснения она освободилась от корсета и стала приводить в порядок   платье, от чего молодой человек пришел в некоторое замешательство. Он продолжал   стоять перед ней, в душе давая себе слово не уходить, ничего не   добившись, – однако сесть не решался.      

Валери   отослала служанку, один вид которой, по-видимому, ее раздражал. Затем подошла к   окну и широко раскрытым в продолжительной нервной зевоте ртом жадно вдохнула   холодный воздух. После некоторого молчания они разговорились. Припадки эти   начались у нее с четырнадцати лет. Доктору Жюйера уже надоело пичкать ее   всевозможными лекарствами. У нее, бывало, сводит то руки, то ноги, то поясницу.   Но в конце концов она с этим примирилась. Не все ли равно, чем болеть, раз уж   так устроено на свете, что каждый чем-нибудь болеет. И пока она так говорила,   вялая, еще не оправившаяся от припадка, он, глядя на нее, приходил все в   большее возбуждение. Даже в таком виде, полураздетая, с осунувшимся, как после   ночи любви, свинцово-бледным лицом, она казалась ему соблазнительной. Октаву на   миг померещилось, что из-за ниспадающих волнами на ее плечи черных волос   выглядывает жалкая, лишенная растительности физиономия ее мужа. И тогда, желая   овладеть ею, он протянул к ней руки и, словно продажную женщину, грубым   движением обхватил ее.      

– Что   такое? В чем дело? – изумленным тоном спросила Валери и, в свою очередь, посмотрела   на него, но таким безразличным, бесстрастным взглядом, ничуть не возбужденная,   что он похолодел, почувствовав всю нелепость своего поступка. Затем, подавляя   последний приступ нервной зевоты, она медленно проговорила:      

– Ах,   сударь, если бы вы только знали…      

И она   пожала плечами, ничуть не сердясь, как бы изнемогая от презрения к мужчинам и   пресыщения их ласками.      

Увидев,   как она, волоча по полу свои распущенные юбки, направляется к звонку, Октав решил,   что она сейчас велит вывести его вон. Но ей просто захотелось пить, и она   велела принести чашку жиденького горячего чая. Окончательно растерянный, он   что-то пробормотал и, извинившись, покинул комнату. А она, словно ее лихорадило   и сильно клонило ко сну, растянулась в кресле.      

Поднимаясь   по лестнице, Октав останавливался на каждой площадке. Значит, ей это не нужно?   Он только что убедился, что она женщина холодная, которая ничего не желает и которую   ничто не влечет, и что она такая же непокладистая, как его хозяйка, г-жа Эдуэн.   Почему же Кампардон назвал ее истеричкой? Просто нелепо было вводить его в   заблуждение, ибо, не придумай архитектор всего этого, он, Октав, в жизни не   решился бы на такое дело. Подобная развязка совершенно сбила его с толку, и,   уже совсем запутавшись в своих представлениях о женской истерии, он перебирал в   уме все, что ему когда-нибудь приходилось слышать об этом. Ему пришли на память   слова Трюбло – никогда не знаешь, на что можно нарваться с этими психопатками,   у которых глаза горят, точно раскаленные уголья!      

Придя   наверх, Октав, обозленный на всех женщин в мире, постарался приглушить свои   шаги. Но дверь квартиры Пишонов внезапно открылась, и он вынужден был туда войти.   Мари поджидала его, стоя посреди комнаты, скудно освещенной коптившей лампой.   Она придвинула колыбельку к самому столу, так что спавшая Лилит оказалась в   желтом световом круге. Прибор, поставленный для завтрака, послужил,   по-видимому, для обеда, и тут же рядом с грязной тарелкой, на которой виднелись   хвостики редиски, лежала закрытая книга.      

– Вы   прочли книгу? – спросил Октав, удивленный молчанием молодой женщины.      

При   взгляде на ее распухшее лицо, какое бывает у людей, очнувшихся от тяжелого сна,   можно было подумать, что она под хмельком.      

– Да,   да, – с усилием произнесла Мари. – О, я провела весь день, ничего не   слыша и не видя вокруг себя. Я не в состоянии была оторваться от книги… Когда   тебя так захватывает, то забываешь, где и находишься. У меня даже шею свело…      

Изнемогая   от усталости, она больше не говорила о книге. Она была так переполнена   впечатлениями и смутными грезами, навеянными чтением, что с трудом переводила   дыхание. В ушах у нее звенело от отдаленных призывов рога, в который трубил   стрелок, герой ее романсов, унося ее в заоблачные выси неземной любви. И тут   же, без всякой связи, она рассказала, что в это утро ходила в церковь святого   Роха к ранней обедне и там очень плакала, ибо церковь заменяет ей все на свете.      

– О,   мне теперь гораздо легче! – продолжала она, испустив глубокий вздох и   остановившись перед Октавом.      

Наступило   молчание. Глаза ее ясно улыбались ему. Никогда до сих пор она, со своими жиденькими   волосами и невыразительным лицом, не казалась ему такой ничтожной. Пока она так   смотрела на него, смертельная бледность внезапно залила ее лицо, и она пошатнулась.   Октав едва успел ее подхватить.      

– Ах,   боже мой! – с рыданием вырвалось у нее.      

А он,   растерянный, по-прежнему продолжал ее поддерживать.      

– Вы   бы выпили немного липового чаю!.. Это потому, что вы слишком много читали.      

– Да,   когда я закрыла книгу и увидела, что я одна, во мне все перевернулось! Какой вы   добрый, господин Мюре!.. Если бы не вы, я бы упала и расшиблась…      

Пока она   говорила, Октав искал глазами стул, чтобы усадить ее.      

– Хотите   я разведу огонь?      

– Нет,   не надо, вы перепачкаетесь. Я заметила, что вы всегда в перчатках.      

При этих   словах она опять тяжело задышала и, словно внезапно теряя сознание и как бы все   еще продолжая грезить наяву, послала в пространство неловкий поцелуй, едва коснувшись   губами уха молодого человека.      

Октава   этот поцелуй совершенно ошеломил. Губы Мари были холодны, как лед. Когда же   она, словно отдаваясь, крепко прильнула к его груди, в нем внезапно вспыхнула   страсть, и он хотел унести ее в глубь комнаты. Но это грубое прикосновение   вернуло Мари к действительности: она вдруг осознала, что, против своей воли,   чуть не отдалась ему, и в ней восстал инстинкт женщины, подвергающейся насилию.   Она стала отбиваться, призывая на помощь мать, совершенно забыв про мужа,   который с минуты на минуту должен был вернуться, и про спавшую тут же рядом   свою дочь Лилит.      

– Только   не это! О нет, нет! Этого нельзя! А он между тем страстно повторял:      

– Никто   не узнает… Я никому не скажу!..      

– Нет,   господин Октав… Вы отнимете у меня радость, которую доставило мне знакомство с   вами. Нам это ничего не даст, уверяю вас… Я ведь мечтала совсем о другом…      

Он не   стал больше разговаривать и, желая отыграться на ней за все свои неудачи, цинично   повторял про себя: «Нет! Уж ты-то от меня не уйдешь!..»      

Убедившись,   что она ни под каким видом не хочет перейти в спальню, он грубо повалил ее на   край стола. Она перестала сопротивляться, и он овладел ею между забытой тарелкой   и романом, который от толчка свалился на пол. Дверь, как была, так и оставалась   открытой, и торжественное безмолвие лестницы распространилось на комнату, в   которой больше не было произнесено ни слова. А рядом, положив голову на   подушку, мирно спала Лилит.      

Когда   Октав и Мари поднялись; высвобождаясь из помятых юбок, оба не нашли, что   сказать друг другу. Она машинально подошла взглянуть на ребенка, взяла со стола   тарелку и тут же поставила ее обратно на место. Он тоже молчал, чувствуя себя   не менее смущенным, чем она, – настолько неожиданным было все случившееся.   И он вспомнил, как исключительно из дружеских чувств вздумал бросить молодую   женщину в объятия ее мужа. Сознавая, что надо как-то прервать это тягостное   молчание, он сказал:      

– Вы   разве не заперли дверь?      

Она   бросила беглый взгляд на площадку лестницы и тихо сказала:      

– Ведь   правда, она была открыта…      

Ее   движения были скованы, а лицо выражало отвращение. Молодой человек подумал, что   вовсе не забавно овладеть беззащитной женщиной, воспользовавшись ее глупостью и   одиночеством. Это даже не доставило ей никакого удовольствия.      

– Ах!   Смотрите, книга свалилась на пол! – подняв ее, воскликнула Мари.      

Один   уголок на переплете надломился. Это мелкое происшествие разрядило атмосферу и   снова сблизило их. Они опять обрели дар речи. Мари казалась сильно огорченной.      

– Я   не виновата… Вы видите, я даже обернула ее бумагой… Мы нечаянно ее задели…      

– А   разве она была здесь? – произнес Октав. – Я и не заметил… Мне-то,   положим, на это наплевать, но Кампардон так трясется над своими книгами…      

Они   стали передавать друг другу томик, стараясь выровнять отогнувшийся край. Пальцы   их соприкасались без малейшего трепета. Мысль о неприятностях, которые могла   повлечь за собой порча изящного томика Жорж Санд, окончательно привела их в   уныние.      

– Это   должно было плохо кончиться! – в виде заключения со слезами на глазах произнесла   Мари.      

Октаву   пришлось ее утешать. Он что-нибудь придумает. Не съест же его в конце концов   Кампардон! В момент прощания они снова ощутили неловкость. Им хотелось сказать   друг другу что-нибудь ласковое, но слово «ты» застревало у них в горле. К   счастью, на лестнице послышались шаги. Это возвращался муж. Октав молча обнял   Мари и поцеловал ее прямо в губы, которые она покорно подставила ему. Губы Мари   по-прежнему были холодны, как лед.      

Октав   бесшумно проскользнул к себе в комнату. Снимая с себя пальто, он подумал, что Мари,   по-видимому, тоже равнодушна «к этому». Что же ей в таком случае нужно? И   почему она так легко упала в объятия первого встречного? Да, женщины поистине   странные существа…      

На   следующий день, когда Октав, сидя у Кампардонов, объяснял, как он неловко уронил   книгу, вдруг вошла Мари. Она собиралась с Лилит на прогулку в Тюильрийский сад   и зашла узнать, не доверят ли ей на некоторое время Анжель.      

Без   малейшего смущения улыбнувшись Октаву, она с присущим ей невинным видом взглянула   на лежавшую на столе книгу.      

– Ну,   конечно! Ведь это так любезно с вашей стороны! – воскликнула г-жа Кампардон. –   Анжель, пойди надень шляпу. С вами я куда угодно могу ее отпустить…      

Мари,   очень скромная, в темном шерстяном пальто, рассказала, что муж ее накануне вернулся   домой простуженным, затем заговорила о ценах на мясо, которое скоро вообще   станет недоступным. Когда она ушла, уводя с собой Анжель, все высунулись из   окна, чтобы посмотреть, как они пойдут по улице.      

Ступив   на тротуар, она натянула на руки перчатки и медленно покатила перед собой   детскую коляску, в то время как Анжель, чувствуя, что на нее смотрят, чинно   выступала рядом с ней, потупив глаза.      

– Как   она прекрасно себя держит! – воскликнула г-жа Кампардон. – И до чего   же она милая, порядочная женщина!      

– Да,   мой друг, – изрек архитектор, хлопнув Октава по плечу, – нет ничего   лучше домашнего воспитания!      

 V      

       

В этот   день у Дюверье должен был состояться званый вечер и концерт. Около десяти часов   Октав, приглашенный туда в первый раз, кончал одеваться у себя в комнате. Он   был мрачен и недоволен собой. Почему у него ничего не вышло с Валери, женщиной,   у которой такая богатая, влиятельная родня? А Берта Жоссеран? Ему бы следовало   хорошенько подумать, прежде чем отказываться от нее.      

Когда он   повязывал белый галстук, мысль о Мари Пишон стала ему совершенно нестерпимой.   Подумать только, пять месяцев, как он в Париже, и одно только это жалкое   приключение! Оно тяготило его, как нечто постыдное, ибо он прекрасно чувствовал   всю бессмысленность и ненужность этой связи. Надевая перчатки, он дал себе   слово впредь подобным образом не терять время. Он был полон решимости отныне   действовать энергично, поскольку он теперь получил доступ в свет, где,   разумеется, может подвернуться не один удобный случай.      

Выйдя из   комнаты, он в конце коридора натолкнулся на поджидавшую его Мари Пишон. Самого   Пишона не было дома, и ему пришлось на минутку зайти к ней.      

– Какой   вы интересный! – прошептала она.      

Супругов   Пишон никогда не приглашали к Дюверье, что преисполняло Мари глубоким почтением   к салону жильцов второго этажа. Впрочем, она никому не завидовала, у нее для   этого не хватало ни воли, ни сил.      

– Я   вас буду ждать, – сказала она, подставляя ему лоб для поцелуя. –   Возвращайтесь пораньше и приходите мне рассказать, весело ли вы провели время.      

Октаву   пришлось коснуться губами ее волос. Несмотря на то, что связь их продолжалась –   по его инициативе и в той мере, в какой это его устраивало, – и она   отдавалась ему каждый раз, когда желание или просто скука приводили его к ней,   они до сих пор не говорили друг другу «ты». Наконец он спустился вниз. Она же,   перевесившись через перила, смотрела ему вслед.      

В это   время в квартире Жоссеранов разыгралась целая драма. На вечере у Дюверье, куда   они отправлялись всей семьей, должен был, как этого ожидала мать, решиться   вопрос о браке Берты с Огюстом Вабром. Огюст, на которого последние две недели   повели энергичную атаку, продолжал колебаться, очевидно одолеваемый сомнениями   насчет приданого. И потому г-жа Жоссеран, собираясь нанести решительный удар,   написала своему брату о предполагаемом замужестве Берты, одновременно напомнив   о его обещании, в надежде, что он в своем ответе обмолвится какой-нибудь   фразой, которую можно будет истолковать, как обязательство. И вся семья, одетая   для выхода, собравшись в столовой у печки, ждала, когда пробьет девять часов,   чтобы спуститься вниз, как вдруг появился Гур и вручил им письмо от дядюшки   Башелара. Это письмо г-жа Гур, после очередной доставки почты, засунула под   табакерку, совершенно о нем позабыв.      

– Наконец-то! –   воскликнула г-жа Жоссеран, распечатывая конверт.      

Отец и   обе дочери с тревогой следили за чтением письма, в то время как Адель, которой   пришлось помогать своим хозяйкам одеваться, неуклюже топталась вокруг стола,   где стояла еще не убранная после обеда посуда.      

Г-жа   Жоссеран побледнела, как полотно.      

– Ничего!   Решительно ничего! – с трудом проговорила она, – Ни одной   определенной фразы! Он посмотрит… подумает… попозже… перед самой свадьбой… И   тут же он уверяет, что все же очень любит нас! Какая гнусная скотина!      

Жоссеран,   как был, во фраке, так и рухнул на стул. Ортанс и Берта, у которых подкосились   ноги, тоже опустились на стулья. И обе, в своих неизменных, еще раз   переделанных для этого случая туалетах – одна в розовом, другая в голубом, –   застыли на месте.      

– Я   всегда говорил, что Башелар нас просто обманывает, – прошептал отец. –   Вовеки не дождаться от него ни гроша!      

Г-жа   Жоссеран, в своем ярко-оранжевом платье, продолжала стоять посреди столовой и перечитывала   письмо. Затем она разразилась гневной речью:      

– Ох,   уж эти мужчины! Взять хотя бы моего братца!.. Кутит вовсю, посмотришь – ну   прямо болван болваном! Но как бы не так! Даром что будто не в своем уме, а   только заикнись о деньгах – сразу же настораживается! Ох, уж эти мужчины!..      

Она   повернулась лицом к дочерям, к которым собственно и относились ее поучения, и   продолжала:      

– Я   даже порой задаю себе вопрос, чего ради вы так рветесь замуж?.. Ах, если бы вы   знали, как они могут осточертеть, эти мужчины! Ведь вы не найдете ни одного,   который полюбил бы вас бескорыстно и принес бы вам свое состояние…   Дядюшки-миллионеры, которые целых двадцать лет кормятся у вас и даже не считают   себя обязанными дать своим племянницам приданое! Ни к чему не пригодные мужья,   да, да, милостивый государь, ни к чему не пригодные!..      

Жоссеран   опустил голову. Вдруг гнев хозяйки обрушился на Адель, которая, совсем не прислушиваясь   к разговору, молча продолжала убирать со стола.      

– Тебе   что здесь надо? Шпионишь за нами? Ступай к себе на кухню и сиди там!      

– Если   как следует разобраться, – в виде заключения добавила она, – то все   для этих прохвостов. А нам, женщинам, достается шиш с маслом!.. По-моему, они   только на то и годятся, чтобы водить их за нос… Запомните хорошенько, что я вам   говорю!      

Ортанс и   Берта, как бы проникнувшись материнскими советами, одобрительно кивнули головой.   Мать давным-давно вбила им в голову, что мужчины – полнейшие ничтожества и что   они созданы только для того, чтобы жениться и выкладывать денежки.      

В   столовой с закопченными стенами, где стоял неприятный запах пищи, исходивший от   не убранных служанкой тарелок, воцарилось гробовое молчание. Разряженные Жоссераны   в крайне угнетенном состоянии, рассевшись по разным углам комнаты, забыв про концерт   у Дюверье, размышляли о том, как их вечно преследует судьба. Из соседней   комнаты доносился храп Сатюрнена, которого пораньше уложили спать. Берта первая   прервала молчание.      

– Значит,   ничего не вышло? Раздеваться, что ли?      

Но тут   г-жа Жоссеран вмиг, обрела всю свою энергию. Как? Что такое? Раздеваться? А с какой   это собственно стати? Разве они какие-нибудь непорядочные? Разве породниться с   ними менее почетно, чем с другими? Пусть она треснет, но свадьба эта состоится   во что бы то ни стало!.. И она наскоро распределила роли. Обе девицы получили   задание быть как можно любезнее с Огюстом и ни в коем случае не отставать от   него, пока он не сделает решительного шага. На отца была возложена миссия   расположить к себе старика Вабра и его зятя Дюверье, во всем поддакивая им,   если только у него на это хватит ума. Что касается ее самой, то она, считая,   что ничем не следует пренебрегать, решила заняться женщинами, уверенная, что   заставит их играть себе на руку. Затем, ненадолго уйдя в свои мысли, она в последний   раз окинула взглядом столовую, словно желая удостовериться, не забыто ли ею какое-нибудь   оружие, приняла грозный вид воина, будто вела своих дочерей на кровавую битву,   и громко отчеканила одно-единственное слово:      

– Пошли!      

Они   стали спускаться. Жоссеран шел по исполненной торжественного безмолвия лестнице   с каким-то тревожным чувством в душе, ибо заранее предвидел, что ему придется совершить   ряд поступков, неприемлемых для его щепетильно-честной натуры.      

Когда   они вошли к Дюверье, там уже было полно народу. Вокруг концертного фортепьяно,   занимавшего целый угол гостиной, на стульях, расставленных рядами, как в   театре, сидели дамы, а из настежь распахнутых дверей столовой и маленькой   комнаты двумя широкими потоками вливались фраки. Люстры и шесть ламп на   консолях распространяли ослепительный, не уступавший дневному свет в этой   отделанной позолотой гостиной, где на фоне белых стен резкими пятнами выделялся   красный шелк мебели и портьер. Было жарко. Равномерные взмахи вееров разносили   по гостиной возбуждающий запах, исходивший от низко вырезанных лифов и   обнаженных плеч.      

Как раз   в этот момент г-жа Дюверье садилась за фортепьяно. Г-жа Жоссеран, очаровательно   улыбаясь, движением руки издали попросила ее не беспокоиться. Оставив дочерей   среди мужчин, она села на предложенный ей стул, между Валери и г-жой Жюзер.   Жоссеран прошел в маленькую гостиную, где на своем обычном месте, в углу   дивана, дремал сам домовладелец Вабр. Там отдельной группой стояли Кампардон,   Теофиль и Огюст Вабры, доктор Жюйера и аббат Модюи. Трюбло и Октав, оба сбежав   от музыки, разыскали друг друга и скрылись в глубине столовой. А рядом с ними,   за толпой мужчин во фраках, стоял высокий и худой Дюверье, вперив глаза в свою   жену, которая сидела за фортепьяно в ожидании, пока водворится тишина. В   петлице его фрака алела сложенная маленьким безукоризненным бантиком ленточка   Почетного легиона.      

– Тс!..   Тс!.. Замолчите! – предупредительно зашикали кругом.      

Клотильда   Дюверье взяла первые ноты очень трудного для исполнения ноктюрна Шопена. Это   была красивая, статная женщина с пышной конной рыжих волос, с белоснежным,   продолговатой формы лицом, постоянно сохранявшим холодное выражение. Зажечь   огонь в ее серых глазах могла лишь музыка, которую она любила с болезненной   страстностью, живя только ею и не ведая иных желаний, ни духовных, ни плотских.   Дюверье по-прежнему не спускал с нее глаз, но как только она начала играть,   какая-то нервная судорога исказила его лицо, губы сжались, и он скрылся в   глубине столовой. По его бритому лицу, на котором выделялись острый подбородок   и косо посаженные глаза, пошли крупные пятна, свидетельствовавшие о гнилой   крови: глубоко гнездившийся недуг проступал наружу и жег ему щеки.      

– Он   не выносит музыки, – флегматично сказал Трюбло, который с любопытством   наблюдал за ним.      

– Я   тоже! – подхватил Октав.      

– Да,   но вам она так не досаждает, как ему. Это, милый мой, один из тех людей, которым   всегда везет… Он ничуть не умнее других, но у него было немало покровителей. Он   из старинной буржуазной семьи. Отец его в свое время был председателем суда, а   сам он, едва кончив школу, был зачислен а судейское сословие, после чего служил   в Реймсе заместителем судьи, откуда был переведен в Париж членом Трибунала   первой инстанции. Затем его наградили орденом, а в настоящее время он советник   Палаты, хотя ему еще нет и сорока пяти лет! Но музыки он не выносит. Фортепьяно   отравило ему жизнь. Что ж, нельзя сразу обладать врем…      

Клотильда   тем временем с чрезвычайным хладнокровием преодолевала самые трудные для   исполнения места. Она чувствовала себя за инструментом, как искусная наездница   на лошади. Октава, однако, занимала во всем этом только бешеная работа ее   пальцев.      

– Посмотрите-ка   на ее руки! – заметил он. – Это просто поразительно. Я уверен, что   больше четверти часа ей не выдержать!..      

И оба,   не уделяя больше внимания игре, заговорили о женщинах. Вдруг Октав увидел Валери   и ощутил неловкость. Как ему с ней держаться? Заговорить или притвориться, что   он ее не замечает?      

Трюбло   высказывался о женщинах весьма презрительно: ни одна из них его не устраивает.   В ответ на возражение Октава, который, окинув глазами гостиную, заметил, что   вряд ли тут не окажется ни одной в его вкусе, он авторитетным тоном заявил:      

– Приглядитесь-ка   сами и вы увидите, когда начнете разбирать их по косточкам. Ну, конечно же, ни   та с перьями, ни эта блондинка в лиловом платье. Ни вон та старуха, хотя она-то   по крайней мере в теле… Говорю вам, милый мой, что искать среди светских дам –   форменное идиотство. Одно кривлянье и никакого удовольствия!      

Октав   улыбнулся. Ему-то необходимо было создать себе положение, и он не имел права руководствоваться   только своим вкусом, как Трюбло, у которого был богатый отец. Глядя на сидевших   плотными рядами женщин, Октав впал в задумчивость, спрашивая себя, какую бы он   выбрал ради ее богатства и вместе с тем для удовольствия, если бы хозяева дома   разрешили ему увести одну из них за собой? Переводя с одной на другую   оценивающий взгляд, он вдруг удивился:      

– Глядите-ка,   моя хозяйка! Разве она здесь бывает?      

– А   вы не знали? – ответил Трюбло. – Несмотря на разницу в возрасте,   госпожа Эдуэн и госпожа Дюверье – подруги по пансиону. Они были неразлучны, и   их обеих прозвали белыми медведицами, так как температура их крови всегда была   на двадцать градусов ниже нуля. Обе они из породы женщин, которые служат для   украшения. Худо бы пришлось Дюверье, не запасись он теплой грелкой, чтобы в   зимнюю стужу класть ее себе в постель.      

Но   теперь Октав слушал его не улыбаясь. Он впервые увидал г-жу Эдуэн с обнаженной   шеей и руками; ее заплетенные в косы черные волосы были красиво уложены на лбу,   и при ослепительном свете люстр она казалась как бы живым воплощением его   мечтаний. Роскошная, пышущая здоровьем, наделенная спокойной красотой, она была   бы сущим кладом для любого мужчины. Он уже стал мысленно строить самые сложные   планы, как вдруг поднявшийся вокруг него шум вывел его из задумчивости.      

– Уф!   Наконец-то! – вырвалось у Трюбла.      

Клотильду   осыпали похвалами. Г-жа Жоссеран, подбежав к ней, пожимала ей обе руки.      

Мужчины,   облегченно вздохнув, снова заговорили о своем. Дамы стали энергично обмахиваться   веерами. Дюверье отважился перейти в маленькую гостиную, и его примеру последовали   Октав и Трюбло. Пробираясь между широкими юбками дам, Трюбло шепнул Октаву на   ухо:      

– Взгляните   направо! Начинается ловля!      

И он   указал на г-жу Жоссеран, напустившую свою Берту на Огюста, который имел неосторожность   подойти к этим дамам и раскланяться с ними. В этот вечер головная боль мучила   его не так сильно; его беспокоила только одна болезненная точка в левом глазу.   Но он с тревогой ждал конца вечера, так как собирались еще петь, а для его   мигрени не было ничего хуже пения.      

– Берта, –   сказала мать, – покажи господину Вабру рецепт от головной боли, который ты   для него выписала из книги. О, это незаменимое средство!      

Сведя   таким образом свою дочь с Огюстом, она оставила их вдвоем у окошка и сама   отошла в сторону.      

– Черт   возьми! Они уже дошли до лекарств! – пробормотал Трюбло.      

Тем   временем в маленькой гостиной Жоссеран, чтобы угодить жене, подошел к Вабру,   который успел задремать, и в большом смущении стоял перед ним, не решаясь его   разбудить только ради того, чтобы засвидетельствовать ему свое почтение. Но   когда музыка умолкла, Вабр открыл глаза. Это был маленький толстый старичок с   совершенно лысым черепом и двумя торчащими над ушами пучками волос. У него была   красная физиономия, отвислые губы и круглые навыкате глаза, Жоссеран учтиво осведомился   о его здоровье, и между ними завязался разговор. У Вабра, в прошлом нотариуса,   вертелись в голове три – четыре мыслишки, излагаемые им обычно в одном и том же   порядке. Он заговорил сперва о Версале, где он в течение сорока лет занимался   практикой, затем о своих двух сыновьях, жалуясь, что ни старший, ни младший не   обнаружили достаточных способностей, чтобы перенять его контору, в результате   чего собственно он и решил ликвидировать свое дело и переселиться в Париж.   После этого следовала история дома, постройка которого была самым волнующим   эпизодом его жизни.      

– Я,   сударь мой, ухлопал на него триста тысяч франков… Прекрасное помещение капитала,   уверял меня архитектор. А сейчас мне с величайшим трудом удается выручить денежки,   которые я в него всадил. Тем более, что мои дети, желая иметь даровые квартиры,   все поселились у меня. Я бы никогда не получал квартирной платы, если бы каждое   пятнадцатое число сам не являлся за деньгами. К счастью, я хоть нахожу   некоторое удовольствие в работе.      

– Вы   всегда так много работаете?      

– Всегда,   всегда! – с какой-то исступленной страстью ответил старик. – Только   работой я и живу.      

И он   стал объяснять, в чем состоит его обширный труд. Вот уже десять лет как он тщательно   изучает ежегодный официальный каталог парижского Салона живописи, выписывая на   специальных карточках против имени каждого художника названия выставленных им   картин. Старик Вабр говорил об этом с тоской и усталостью в голосе. За год он   едва успевает справиться с этой работой, подчас настолько трудней, что он   буквально изнемогает: так, например, если женщина-художница выходит замуж и   выставляет свои картины под фамилией мужа – скажите на милость, как тут   разобраться?      

– Мой   труд никогда не будет завершен, и это меня убивает.      

– Значит,   вы интересуетесь искусством? – желая польстить ему, спросил Жоссеран.      

Старик   Вабр с изумлением посмотрел на него.      

– Да   нет! Мне совсем не нужно видеть самые картины. Тут все дело в статистике. Однако   я лучше отправлюсь спать, чтобы утром встать со свежей головой. Мое почтение, сударь.      

Он   оперся на палку, с которой не расставался даже дома, и поплелся, еле передвигая   ноги, так как нижняя часть туловища была у него парализована.      

Жоссеран,   оставшись один, растерянно посмотрел ему вслед. Он не совсем понял его, кроме   того боялся, что не проявил достаточного восторга по поводу его карточек.      

Между   тем донесшийся из большой гостиной легкий шум заставил Октава и Трюбло подойти   к двери. В гостиную входила очень полная, но еще сохранившая красоту дама лет   пятидесяти, за которой следовал весьма подтянутый молодой человек с серьезным   выражением лица.      

– Как!   Они появляются вместе!.. – прошептал Трюбло. – Правильно, чего там   стесняться!..      

Это была   г-жа Дамбревиль, а с ней Леон Жоссеран. Она обещала его женить, но пока что   решила оставить при своей особе. У них был теперь самый разгар медового месяца,   и они открыто афишировали свою связь в буржуазных салонах.      

Между   мамашами и дочками на выданье пошли перешептывания. Но г-жа Дюверье устремилась   навстречу гостье, поставлявшей молодых людей для ее домашнего хора. Однако тут   же г-жой Дамбревиль завладела г-жа Жоссеран, и, в расчете, что та может ей пригодиться,   осыпала ее любезностями. Леон холодно обменялся несколькими словами с матерью,   которая со времени его связи с г-жой Дамбревиль стала надеяться, что из него   выйдет что-нибудь путное.      

– Берта   вас не заметила, – обратилась она к г-же Дамбревиль. – Уж вы извините   ее! Она как раз рекомендует какой-то рецепт господину Огюсту.      

– Оставьте   вы их! Они, по-видимому, отлично себя чувствуют вдвоем, – ответила та,   сразу поняв, в чем дело.      

Обе дамы   с материнской нежностью посмотрели на Берту, которой, наконец, удалось увлечь   Огюста в оконную нишу, где она удерживала его кокетливыми жестами. Он же,   рискуя приступом мигрени, постепенно оживлялся.      

В   маленькой гостиной мужчины, собравшись в группу, разговаривали о политике. Как   раз накануне по поводу римских дел в Сенате состоялось бурное заседание, на   котором обсуждался адрес правительству.[3]   И доктор Жюйера – по убеждению атеист и революционер – находил, что Рим следует   отдать итальянскому королю. Напротив того, аббат Модюи, деятель   ультрамонтанской партии[4],   грозил самыми мрачными катастрофами в случае, если Франция не выразит готовности   пролить свою кровь до последней капли за светскую власть пап.      

– А   нельзя ли найти приемлемый для обеих сторон modus vivendi?[5] – подойдя, заметил Леон   Жоссеран.      

Он в это   время состоял секретарем одного знаменитого адвоката – депутата левой. Не   рассчитывая ни на какую поддержку со стороны родителей, чье убогое прозябание   буквально бесило его, он в продолжение двух лет шатался по тротуарам Латинского   квартала и занимался самой ярой демагогией. Но с тех пор, как его стали   принимать у Дамбревилей, где ему представилась возможность отчасти утолить свою   жажду успеха, он несколько поостыл и превратился в умеренного республиканца.      

– Тут   и речи не может быть о каком-либо соглашении! – заявил священник. –   Церковь не пойдет ни на какие уступки.      

– Тогда   она исчезнет! – воскликнул доктор.      

Несмотря   на то, что они были тесно связаны друг с другом, постоянно встречаясь у изголовья   умирающих прихожан церкви святого Роха, они всегда оказывались непримиримыми   противниками – худой и нервный доктор и жирный обходительный викарий. Последний   сохранял вежливую улыбку даже тогда, когда высказывал самые резкие суждения,   проявляя себя светским человеком, терпимо относящимся к людским слабостям, но в   то же время и убежденным католиком, который умеет быть твердым в том, что   касается догматов.      

– Чтобы   церковь исчезла, да полно вам! – со свирепым видом произнес Кампардон,   желая подслужиться к священнику, от которого ожидал заказов.      

Впрочем,   того же мнения придерживались все собравшиеся здесь мужчины: церковь ни в коем   случае не может исчезнуть. Теофиль Вабр, которого трясла лихорадка, развивал,   кашляя и отплевываясь, свои мечты о достижении всеобщего счастья путем   установления республики на гуманных началах. Только он один высказывал мнение,   что церкви придется видоизмениться.      

– Империя   сама себя губит, – как всегда, мягко произнес священник. – Мы это   увидим в будущем году во время выборов.      

– О!   Что касается империи, то, ради бога, избавьте нас от нее! – отрезал   доктор. – Это было бы огромной услугой.      

При этих   словах Дюверье, с глубокомысленным видом прислушивавшийся к разговору, покачал   головой. Он происходил из орлеанистской семьи[6]   но, будучи обязан всем своим благополучием империи, счел нужным встать на ее   защиту.      

– Мое   мнение, – произнес он, наконец, строгим тоном, – что не следует   колебать общественных устоев, иначе все пойдет прахом! Все катастрофы роковым   образом обрушиваются на наши же собственные головы.      

– Совершенно   верно! – подхватил Жоссеран, который не имел никакого определенного   мнения, но помнил наставления своей жены.      

Тут все   заговорили сразу. Империя не нравилась никому. Доктор Жюйера осуждал мексиканскую   экспедицию.[7]   Аббат Модюи порицал признание итальянского королевства. Однако Теофиль Вабр и   даже Леон не на шутку всполошились, когда Дюверье стал им угрожать повторением   93-го года. Кому нужны эти вечные революции? Разве свобода не завоевана уже?      

И   ненависть к новым идеям, страх перед народом, который потребует своей доли, умеряли   либерализм этих сытых буржуа. Но как бы то ни было, все они в один голос   заявили, что будут голосовать против императора, ибо надо как следует его   проучить.[8]      

– Ах,   как они мне надоели! – сказал Трюбло, который с минуту прислушивался к разговору,   стараясь понять, о чем идет спор.      

Октав   уговорил его вернуться к дамам. Между тем в оконной нише Берта кружила голову   Огюсту своим смехом. Этот высокого роста анемичный мужчина забыл свой обычный   страх перед женщинами и стоял весь красный, подчиняясь заигрыванию красивой   девушки, жарко дышавшей ему в лицо.      

Г-жа   Жоссеран, по-видимому, нашла, что дело чересчур затягивается, и пристально   посмотрела на Ортанс, которая тут же послушно отправилась на помощь сестре.      

– Вы,   надеюсь, чувствуете себя лучше, сударыня? – робко осведомился Октав у Валери.      

– О,   благодарю вас, совсем хорошо, – преспокойно ответила она, словно позабыв,   что между ними произошло.      

Г-жа   Жюзер заговорила с Октавом о куске старинного кружева, по поводу которого она   хотела с ним посоветоваться. И ему пришлось обещать, что на следующий же день   он на минутку забежит к ней. Но, увидав вошедшего в гостиную аббата Модюи, она   подозвала его и с восторженным видом усадила рядом с собой.      

Дамы опять   разговорились: беседа перешла на прислугу.      

– Что   ни говорите, – продолжала г-жа Дюверье, – а я довольна своей Клеманс.   Она девушка в высшей степени опрятная, проворная.      

– А   что ваш Ипполит? – полюбопытствовала г-жа Жоссеран. – Вы как будто   собирались его рассчитать?      

Лакей   Ипполит как раз в эту минуту разносил мороженое. Когда он отошел – высокий,   представительный, с румянцем на лице, Клотильда, несколько замявшись, ответила:      

– Мы   его оставляем. Так неприятно менять… Знаете, прислуга в конце концов привыкает   друг к другу, а я ведь очень дорожу Клеманс.      

Г-жа   Жоссеран, почувствовав, что затронула щекотливый вопрос, поторопилась с ней   согласиться. Надеялись, что со временем удастся повенчать лакея с горничной. И   аббат Модюи, с которым супруги Дюверье как-то советовались по этому поводу, при   словах Клотильды лишь легонько покачивал головой, как бы покрывая своим   молчанием некую историю, которая была известна всему дому, но о которой   предпочитали не упоминать. Дамы тем временем изливали друг перед другом душу. Валери   в это самое утро прогнала свою прислугу – третью за одну неделю, Г-жа Жюзер   только что взяла из детского приюта пятнадцатилетнюю девчонку, которую она   надеялась вымуштровать. Что же касается г-жи Жоссеран, то она не переставая   говорила про свою неряху и бездельницу Адель, рассказывая о ней невероятные   вещи. И все эти дамы, разомлев от яркого света люстр и запаха цветов, захлебываясь,   перебирали сплетни лакейской, перелистывали замусоленные расходные книжки и   проявляли живейший интерес, когда речь заходила о грубой выходке какого-нибудь   кучера или судомойки.      

– Видели   вы Жюли? – с таинственным видом вдруг обратился Трюбло к Октаву. И в ответ   на недоуменный взгляд последнего прибавил:      

– Она   просто изумительна, друг мой! Сходите-ка взглянуть на нее! Сделайте вид, что   вам нужно кое-куда, и отправляйтесь на кухню. Она просто изумительна!..      

И он   стал расхваливать кухарку Дюверье. Беседа дам перешла на другие темы. Г-жа   Жоссеран с преувеличенным восхищением описывала весьма скромное именьице   Дюверье вблизи Вильнев-Сен-Жорж, которое она как-то мельком видела из окна   вагона, когда ездила в Фонтенбло. Клотильда, однако, не любила деревенской   жизни и устраивалась так, чтобы проводить там возможно меньше времени. Теперь   она ожидала каникул своего сына Гюстава, учившегося в одном из старших классов   лицея Бонапарта.      

– Каролина   права, что не желает иметь детей, – заметила она, обернувшись к г-же Эдуэн,   которая сидела через два стула от нее. – Эти маленькие существа   переворачивают вверх дном весь уклад нашей жизни.      

Г-жа Эдуэн   уверяла, что, напротив, очень любит детей, но она слишком занята: муж ее в   постоянных разъездах, и, таким образом, все их торговое предприятие лежит на   ней.      

Октав,   примостившись за ее стулом, украдкой поглядывал на мелкие завитки черных как   смоль волос у нее на затылке, на снежную белизну ее низко декольтированной   груди, терявшейся в волнах кружев. Она не на шутку взволновала его – такая   спокойная, немногословная, с неизменной очаровательной улыбкой на устах.   Никогда раньше, даже в бытность его в Марселе, ему не доводилось встречать   подобную женщину. Положительно, надо не терять ее из виду, хотя бы на это   пришлось потратить сколько угодно времени.      

– Дети   так быстро портят женскую красоту! – склонившись к ее уху, промолвил он,   почувствовав необходимость что-нибудь сказать ей, но не находя иных слов, кроме   этих.      

Неторопливо   вскинув на него свои огромные глаза, она ответила тем же естественным тоном,   каким отдавала приказания в магазине:      

– О   нет, господин Октав, я вовсе не из-за этого… Но, чтобы иметь детей, нужен досуг…      

Их   разговор перебила г-жа Дюверье. Когда Кампардон представил ей Октава, она лишь   легким кивком головы ответила на его поклон. Теперь же, не пытаясь скрыть овладевшего   ею любопытства, она внимательно смотрела на него и прислушивалась к его словам.      

Услыхав   его разговор со своей подругой, она не вытерпела и обратилась к нему:      

– Простите,   сударь, какой у вас голос?..      

Он не   сразу понял ее вопрос, но, сообразив, ответил, что у него тенор.      

Клотильда   пришла в восторг. Неужели тенор? Это просто чудесно!.. Ведь тенора нынче так   редки! Она, например, для «Освящения кинжалов»[9]   – музыкального отрывка, который сейчас будет исполняться, – никак не могла   найти среди своих знакомых более трех теноров, в то время как их требуется не   меньше пяти. Клотильда оживилась, глаза у нее засверкали, и она готова была тут   же проверить его голос под аккомпанемент фортепьяно. Октаву пришлось обещать,   что он зайдет к ней как-нибудь вечерком. Трюбло, стоя позади него, с холодным   злорадством подталкивал его локтем.      

– А!   Попались! – прошептал он, когда Клотильда отошла в сторону. – А у   меня, милый мой, она сначала нашла баритон, затем, убедившись, что дело не   клеится, перевела меня в тенора. Но когда и тут ничего не вышло, она решила   выпустить меня сегодня в качестве баса. Я пою монаха.      

Трюбло   вынужден был оставить Октава – его как раз подозвала г-жа Дюверье: предстояло   выступление хора. Это был гвоздь вечера. Началась суматоха. Человек пятнадцать   мужчин, все любители, набранные из числа знакомых, бывавших в доме, с трудом   пробивали себе дорогу среди дам, чтобы приблизиться к роялю. Они то и дело   останавливались, извинялись, причем голоса их заглушались нестройным гулом   разговоров. Духота усилилась, и веера заработали еще более энергично. Наконец   г-жа Дюверье пересчитала участников хора; все оказались налицо. Она раздала им   голосовые партии, переписанные ею самой. Кампардон пел партию Сен-Бри; молодому   аудитору государственного совета было поручено несколько тактов роли Невера.   Кроме того, в состав хора входило восемь сеньоров, четыре эшевена[10], три монаха,   которых представляли адвокаты, чиновники и несколько рантье. Клотильда   аккомпанировала и одновременно исполняла партию Валентины, сплошь состоящую из   страстных возгласов, сопровождавшихся оглушительными аккордами. Дело в том, что   она ни под каким видом не хотела допускать женщин в свой хор, в эту покорную ей   толпу мужчин, которой управляла с апломбом и требовательностью заправского   дирижера. Разговор между тем не прекращался; невыносимый шум доносился главным   образом из маленькой гостиной, где беседа на политические темы приняла резкий   характер. Клотильда, вынув из кармана ключ, несколько раз легонько постучала им   по крышке фортепьяно. Пронесся шепот, голоса смолкли, и черные фраки двумя   потоками устремились к дверям большой гостиной. Перед ними на миг мелькнуло   покрытое красными пятнами, искаженное тревогой лицо Дюверье. Октав продолжал   стоять за стулом г-жи Эдуэн, устремив глаза на ее грудь, смутно белевшую в   волнах кружев.      

Едва   только наступила тишина, как раздался чей-то смех. Октав поднял голову. Это   смеялась Берта какой-то шутке Огюста. Она до такой степени взбудоражила вяло   переливавшуюся по его жилам кровь, что он даже стал отпускать вольные словечки.   Все взгляды устремились на них. Мамаши напустили на себя строгий вид, присутствовавшие   в гостиной Вабры переглянулись между собой.      

– Шальная   девчонка! – с напускной нежностью, но вместе с тем достаточно громко,   чтобы ее услышали, прошептала г-жа Жоссеран.      

Ортанс,   стоя рядом с сестрой, охотно и самоотверженно смеялась вместе с ней, незаметно   подталкивая ее поближе к Огюсту. За их спиной врывавшийся в приоткрытое окно   легкий ветерок колебал широкие портьеры из красного шелка.      

Но   внезапно зазвучал чей-то замогильный голос, и все головы повернулись к роялю.   Кампардон, с разметавшейся в лирическом экстазе бородой, округлив губы, пропел   первую строку:      

       

Нас всех собрало здесь веленье   королевы!      

       

Клотильда,   пробежав пальцами вверх и вниз по клавиатуре и устремив глаза к потолку, с   выражением ужаса на лице пропела:      

       

Я вся дрожу!..      

       

Так   начался концерт; все восемь адвокатов, чиновники и рантье уткнулись носом в   нотные тетрадки и, подобно ученикам, которые запинаясь читают страничку   греческого текста, клялись, что готовы постоять за Франции.      

Вступление   это озадачило гостей, потому что низкий потолок заглушал голоса, и до слуха   доходил только неясный шум, словно по улице, заставив дребезжать оконные   стекла, прогромыхала телега, груженная булыжником.      

Однако,   когда в мелодической фразе Сен-Бри «За святое дело!» прозвучал знакомый мотив,   дамы пришли в себя и с понимающим видом одобрительно закивали головами.      

В зале   становилось все душнее, сеньоры во всю глотку выкрикивали «Мы клятву все даем!   За вами мы идем!», и каждый раз этот возглас гремел так, что, казалось, он   вот-вот сразит всех собравшихся наповал.      

– Уж   очень они громко поют! – прошептал Октав, наклонившись к уху г-жи Эдуэн.      

Но она   даже не шевельнулась. Тогда Октав, которому наскучило слушать объяснение в   любви Невера и Валентины, тем более что аудитор государственного совета пел   фальшивым баритоном, стал обмениваться знаками с Трюбло. Но тот, в ожидании,   когда в хор вступят монахи, движением бровей указал ему на оконную нишу, куда   Берта окончательно загнала Огюста. Они там были одни, овеваемые проникавшим с   улицы свежим ветерком, в то время как Ортанс, стоя впереди, заслоняла их,   прильнув к портьере и как бы рассеянно перебирая ее подхват. Никто больше не   обращал на них внимания. Даже г-жа Жоссеран и г-жа Дамбревиль, невольно   обменявшись взглядом, стали смотреть в другую сторону.      

Тем   временем Клотильда, увлеченная своей ролью, продолжала играть, отдавшись   вдохновению; словно боясь пошевелиться, она вытягивала шею и обращалась к   пюпитру с клятвой, предназначенной Неверу:      

       

Отныне кровь моя принадлежит тебе!      

       

Наконец   вступил хор эшевенов в составе одного помощника прокурора, двух стряпчих и   одного нотариуса. Квартет неистовствовал, фраза «За святое дело!» все время   повторялась и, подхваченная половиной хора, звучала громче и громче. Кампардон   все больше раскрывал и округлял рот и, грозно скандируя слоги, отдавал боевые   приказы. Вдруг раздалось пение монахов. Трюбло гнусавил, извлекая из живота   низкие басовые ноты.      

Октав, с   любопытством следивший за пением Трюбло, крайне удивился, когда посмотрел на   оконную нишу. Ортанс, сделав вид, будто она увлечена пением, как бы машинально   опустила подхват, и широкая портьера красного шелка, ничем не сдерживаемая,   совершенно скрыла Берту и Огюста, которые, облокотившись о подоконник, ничем не   выдавали своего присутствия. Октав не стал больше смотреть на Трюбло, в этот   миг как раз благословлявшего кинжалы: «Благословляю вас, священные кинжалы!»   Что они такое делают за портьерой? Темп музыки убыстрялся, гудению монашеских   голосов хор отвечал: «На смертный бой! На смертный бой!» Между тем парочка, не   шевелясь, по-прежнему стояла за портьерой. Может быть, разморенные духотой, они   просто смотрят на проезжающие фиакры? Но тут снова зазвучала музыкальная фраза   Сен-Бри. Постепенно все участники хора подхватили ее. Выкрикиваемая ими во всю   глотку с нарастающей силой, она закончилась грандиозным финальным взрывом.   Всем, кто находился в этом чересчур тесном помещении, показалось, что пронесся   ураган – пламя свечей заметалось, приглашенные побледнели, у них чуть не лопнули   барабанные перепонки. Клотильда неистово колотила по клавишам рояля, взглядом   увлекая за собой всех певцов. Пение стало звучать тише, перешло в шепот. «В   полночный час! Не слышно нас!» Клотильда, несколько приглушив звук,   воспроизвела мерный шаг удалявшегося патруля. И под эти замирающие звуки, когда   гости после столь оглушительной трескотни уже почувствовали некоторое   облегчение, вдруг раздался чей-то голос:      

– Вы   мне делаете больно!      

Мгновенно   все головы повернулись к окну. Г-жа Дамбревиль, желая быть полезной, поспешила   раздвинуть портьеру, и перед глазами гостей предстали сконфуженный Огюст и   покрасневшая до корней волос Берта, которые, по-прежнему прислонившись к   подоконнику, продолжали стоять в оконной нише.      

– Что   с тобой, моя радость?.. – встревоженно спросила г-жа Жоссеран.      

– Да   ничего, мама. Господин Огюст задел мне руку, когда открывал окно. Я задыхалась   от жары.      

И она   еще больше покраснела. На лицах гостей появились ехидные улыбки, язвительные   гримасы. Г-жа Дюверье, которая уже целый месяц всячески старалась отвлечь   своего брата Огюста от Берты, сильно побледнела еще и потому, что это   неприятное происшествие испортило все впечатление от ее хора. Однако после   первого замешательства раздались аплодисменты; ее стали поздравлять с успехом,   было отпущено несколько любезных комплиментов и по адресу мужчин. Как они пели!   Можно себе представить, сколько она положила труда, чтобы добиться такой   слаженности хора! Право, в театре и то не услышишь лучшего исполнения! Но все   эти лестные замечания не в состоянии были заглушить пробегавший по залу шепот:   молодая девушка слишком скомпрометирована, свадьба – теперь дело решенное.      

– Ну   и влип! – сказал Трюбло Октаву. – Вот так болван! Как будто не мог   просто ущипнуть ее, пока мы тут орали, как оглашенные! А я-то, грешным делом,   думал, что он не упустит такого случая. Ведь в салонах, где поют, ничего не   стоит ущипнуть даму. Если она и вскрикнет, наплевать, все равно никто не   услышит.      

Между   тем Берта, как ни в чем не бывало, уже опять смеялась. Ортанс смотрела на   Огюста, напустив на себя свой обычный чопорный вид вышколенной девицы. Сквозь   ликование обеих сестер проглядывало то, чему они выучились у своей   маменьки, – откровенное презрение к мужчине.      

Гости –   мужчины вперемежку с дамами – снова заполнили гостиную, голоса зазвучали   громче. Жоссеран, огорченный и обеспокоенный происшествием с Бертой, подошел к   жене. Ему было тяжело слушать, как та благодарила г-жу Дамбревиль за ее доброе   отношение к их сыну Леону, который под ее влиянием заметно изменился к лучшему.   Но его неприятное чувство еще более усилилось, когда жена заговорила о дочерях.   Она притворялась, будто тихо беседует с г-жой Жюзер, тогда как на самом деле ее   слова предназначались для стоявших рядом с ней Валери и Клотильды.      

– Ну,   разумеется! От ее дяди как раз сегодня было письмо. В нем сказано, что Берта   получит пятьдесят тысяч приданого. Это, конечно, не такие уж большие деньги, но   зато верные и чистоганом!      

Подобная   ложь возмутила Жоссерана. Не в силах сдержаться, он украдкой тронул жену за   плечо. Но та бросила на него такой решительный взгляд, что он вынужден был опустить   глаза. Однако тут же, когда к ней обратилась – и на этот раз уже с более   любезной миной – г-жа Дюверье, она участливо спросила, как поживает ее отец.      

– О,   папа, наверно, пошел спать, – ответила г-жа Дюверье, уже склонная   примириться со случившимся. – Он ведь так много работает!      

Жоссеран   подтвердил, что господин Вабр действительно отправился спать, желая проснуться   утром со свежей головой. «Выдающийся ум, совершенно исключительные способности!»   – бормотал он, мысленно спрашивая себя, откуда ему взять приданое и какими   глазами он будет смотреть на людей в день подписания брачного контракта.      

В   гостиной громко задвигали стульями. Дамы перешли в столовую, где был подан чай.   Г-жа Жоссеран, окруженная своими дочерьми и семейством Вабров, с победоносным   видом направилась к столу. Вскоре в маленькой гостиной, среди беспорядочно   сдвинутой мебели, осталась только группа солидных мужчин. Кампардон завладел   аббатом Модюи. Они заговорили о реставрации скульптурной группы Голгофы в   церкви святого Роха. Архитектор изъявил полную готовность принять заказ, так   как епархия Эвре не особенно обременяла его работой. Ему предстояла там только   постройка кафедры, а также установка калорифера и новых плит на кухне у   монсеньора, – работа, с которой отлично мог справиться его помощник. Аббат   обещал окончательно решить это дело на ближайшем собрании церковноприходского   совета. Переговорив между собой, они присоединились к одной из групп, где всячески   расхваливали Дюверье за составленное, по его признанию, им самим заключение по   одному судебному делу. Председатель суда, с которым он был в приятельских   отношениях, поручал ему нетрудные выигрышные дела, таким образом помогая ему   выдвинуться.      

– Читали   вы этот роман? – спросил Леон, перелистывая лежавшую на столе новую книжку   «Revue des deux Mondes».[11]   – Он хорошо написан, но опять адюльтер!.. Это в конце концов в зубах навязло…      

Разговор   перешел на нравственность. Существуют же на свете вполне порядочные женщины –   высказался Кампардон. Все с ним согласились. Впрочем, архитектор полагал, что   всегда можно наладить семейную жизнь, если только супруги идут на взаимные уступки.   Теофиль Вабр, не вдаваясь в дальнейшие объяснения, коротко заметил, что это во   всех случаях зависит от женщины. Всем захотелось узнать, что об этом думает   доктор Жюйера, который с улыбкой слушал эти разглагольствования. Но он   уклонился от ответа. С его точки зрения нравственность и здоровье неразрывно   связаны между собой. Однако Дюверье после этих слов впал в задумчивость.      

– Право, –   наконец проговорил он, – писатели всегда преувеличивают… Супружеская   неверность – явление весьма редкое в порядочном обществе. Когда женщина   происходит из хорошей семьи, у нее душа как цветок.      

Он   проповедовал высокие чувства и так вдохновенно произносил слово «идеал», что   глаза у него при этом увлажнялись. И когда аббат Модюи заговорил о   необходимости религиозных верований у матери и супруги, он горячо его   поддержал. Беседа, таким образом, опять свелась к религии и политике, подойдя к   тому же самому пункту, на котором была прервана. Церковь незыблема, ибо она   представляет собой основу семьи, равно как и естественную опору государства.      

– В   качестве полиции, не отрицаю, – буркнул доктор.      

Дюверье,   впрочем, не любил, чтобы у него в доме говорили о политике. Бросив взгляд в   столовую, где Ортанс и Берта пичкали Огюста бутербродами, он строгим голосом   произнес:      

– Одно,   господа, бесспорно, и это решает все – религия придает брачным отношениям более   нравственный характер.      

Тут как   раз Трюбло, сидевший рядом с Октавом на диванчике, нагнувшись к нему, произнес:      

– Хотите,   я устрою вам приглашение к одной даме, где можно весело провести время?      

И когда   его собеседник полюбопытствовал, что это за дама, он, кивнув головой в сторону   советника, ответил:      

– Его   любовница!      

– Не   может быть! – воскликнул ошеломленный Октав.      

Трюбло   медленно опустил и поднял веки.      

Да, вот   так оно и обстоит. Если человек имел несчастье жениться на непокладистой   женщине, которой противны его болячки, и если к тому же она так барабанит на   фортепьяно, что от этого дохнут все собаки в околотке, то ему ничего не   остается, как пойти куролесить в другом месте.      

– Придадим   браку более нравственный характер, – строго повторял Дюверье, сохраняя   непреклонное выражение на своем усеянном красными пятнами лице, которое, как   теперь было ясно Октаву, свидетельствовало о том, что кровь этого человека   отравили тайные недуги.      

Из   столовой стали звать мужчин закусывать. Аббат Модюи, на миг оставшись один в   опустевшей гостиной, издали смотрел на толчею у стола, и на его жирном умном   лице появилось сокрушенное выражение. Постоянно исповедуя всех этих барышень и   дам и изучив плотскую сторону их существа не хуже, чем доктор Жюйера, он в   конце концов стал заботиться лишь о сохранении внешних приличий, набрасывая, в   качестве церемониймейстера, религиозный покров на эту растленную буржуазию и   дрожа при мысли о неизбежности полного краха в тот момент, когда язва   обнажится. Порой в душе этого искренне и горячо верующего священника рождался   протест. Тем не менее, когда Берта принесла ему чашку чая, улыбка вновь   заиграла на его лице, и он обменялся с молодой особой несколькими словами, как   бы желая святостью своего сана смягчить разыгравшийся в оконной нише скандал.   Он снова превратился в светского человека, требующего одной только внешней   благопристойности от своих духовных дочерей, которые, ускользая из. – под   его влияния, способны были своим поведением подорвать самую веру в бога.      

– Ну   и дела! – тихо вырвалось у Октава, чье уважение к дому подверглось новому   испытанию.      

Но   заметив, что г-жа Эдуэн направляется в прихожую, он, желая ее опередить, пошел   вслед за Трюбло, который тоже уходил. На предложение Октава проводить ее она   ответила отказом, говоря, что еще нет двенадцати часов и ей совсем близко до   дому. Вдруг из прикрепленного к ее корсажу букета выпала роза. Октав с чувством   досады поднял цветок, сделав вид, будто хочет оставить его себе на память.   Молодая женщина нахмурила свои красивые брови, но сразу, с обычной   невозмутимостью, произнесла:      

– Отворите   мне, пожалуйста, дверь, господин Октав… Благодарю вас…      

Когда   она сошла вниз, Октав, почувствовав себя как-то неловко, стал искать Трюбло, но   тот, как недавно у Жоссеранов, словно сквозь землю провалился. И на этот раз   тоже он, по-видимому, улепетнул через коридор, ведущий на кухню.      

Октав,   недовольный оборотом дела, отправился домой, унося с собою оброненную розу.   Поднявшись наверх, он на площадке лестницы увидел Мари, которая, перегнувшись через   перила, стояла на том же месте, где он, уходя, оставил ее. По-видимому, услышав   его шаги, она выбежала ему навстречу и ждала, пока он поднимался по лестнице.      

– Жюль   еще не приходил, – сказала она, когда он согласился войти к ней. –   Хорошо ли вы провели время? Были ли там красивые туалеты?      

Но, не   дождавшись его ответа, она вдруг увидела розу и, как ребенок, обрадовалась ей:      

– Он   для меня, этот цветок? Вы вспомнили обо мне?.. Ах, какой вы милый, какой вы   милый!      

Она   сконфузилась, и глаза ее наполнились слезами. Октав, внезапно расчувствовавшись,   нежно ее поцеловал.      

Около   часа ночи семья Жоссеранов тоже вернулась домой. Адель в таких случаях оставляла   на стуле свечу и спички. Не обменявшись ни единым словом, поднялись они по   лестнице. Но едва только они вошли в столовую, которую недавно покинули в таком   унынии, их вдруг обуяла безумная радость. И, схватившись за руки, они, словно   дикари, исступленно запрыгали вокруг обеденного стола. Отец, и тот поддался   общему настроению и закружился вместе с ними. Мать приплясывала, дочки   взвизгивали, а по стенам комнаты, освещенной стоявшей посередине свечой,   метались их огромные тени.      

– Наконец-то   свершилось! – еле переводя дух, воскликнула г-жа Жоссеран и опустилась на   стул.      

Но она   сразу же вскочила и, в порыве материнской нежности подбежав к Берте, крепко   расцеловала ее в обе щеки.      

– Я   очень довольна тобой, очень довольна, моя дорогая. Ты меня вознаградила за все   мои усилия. Бедная моя деточка! Значит, на этот раз вышло?..      

Голос ее   оборвался, и сердце, казалось, вот-вот выскочит из ее груди. И она, как была в   своем ярко-оранжевом платье, грохнулась на стул, сраженная охватившим ее   искренним и глубоким волнением, внезапно, в самый момент своего торжества,   почувствовав полный упадок сил после яростной кампании, которую она вела в   продолжение трех зим. Берте пришлось поклясться, что она хорошо себя чувствует,   так как мать, найдя ее бледной, проявила чрезмерную заботливость и непременно   хотела напоить ее липовым чаем. Когда девушка была уже в постели, г-жа   Жоссеран, сняв башмаки, вошла к ней в комнату и, как в давно минувшие дни   детства Берты, осторожно подоткнула ей одеяло.      

Тем   временем Жоссеран уже успел лечь в постель и теперь поджидал жену. Она задула   свечу и перешагнула через него, чтобы лечь к стене. У него на душе было   нехорошо. Терзаемый беспокойством, он напряженно думал. Его совесть тяготило   обещание приданого в пятьдесят тысяч франков. Наконец он решил вслух высказать   жене свои тревоги. Зачем давать обещания, если ты не уверен, что сможешь их   выполнить? Это нечестно!      

– Нечестно? –   вскричала в темноте г-жа Жоссеран, снова обретя свой громовой голос. –   Нечестно, милостивый государь, позволять своим дочерям оставаться старыми девами…   Вы, наверно, только об этом и мечтали! Да у нас, черт побери, еще будет время   обернуться, как следует обсудить и в конце концов даже убедить дядюшку… А потом   да будет вам известно, милостивый государь, что в семье моих родителей все делалось   по-честному!..      

 VI      

       

На   следующий день, по случаю воскресенья, Октав, пробудившись, целый час нежился в   теплой постели.      

Он   проснулся радостный, с той ясностью мысли, которая бывает у человека в первые   минуты после пробуждения. Куда спешить? Он чувствовал себя неплохо в магазине   «Дамское счастье», где понемногу освобождался от своих провинциальных замашек.   Кроме того, у него в душе жила непоколебимая уверенность, что он в один   прекрасный день добьется г-жя Эдуэн, которая устроит его судьбу. Но он отлично   сознавал, что здесь требуется осторожность, длительное и умелое ухаживание, и   одна мысль об этой перспективе приятно щекотала его чувственность. Когда он,   строя в уме разные планы и назначая себе шесть месяцев сроку для достижения   этой заветной цели, стал снова впадать в дремоту, мелькнувший перед ним образ   Мари окончательно погасил его нетерпение. Такая женщина ему очень удобна.   Достаточно в ту минуту, когда у него появляется желание, протянуть руку, и она   к его услугам, и притом не стоит ему ни гроша. В ожидании той, другой,   разумеется, нельзя и желать лучшего. В полудремотном состоянии, в котором он   пребывал, эта доступность и удобство даже растрогали его. Мари, такая   покладистая, показалась ему сейчас милой-премилой, он дал себе слово отныне   быть с нею поласковее.      

– Черт   возьми! Уже девять часов! – воскликнул он, разбуженный боем часов. –   Все-таки пора вставать!      

Моросил   мелкий дождик. Октав решил, что, пожалуй, проведет весь день дома. Он примет   приглашение на обед к Питонам, которое он не раз отклонял, опасаясь встречи со   стариками Вийом. Этим он доставит удовольствие Мари. Ему, может быть, даже   удастся где-нибудь за дверью поцеловать ее. Так как она всегда просила принести   ей что-нибудь почитать, он, в виде сюрприза, захватит для нее целую связку книг,   которые со времени его приезда так и лежали в одном из его чемоданов на   чердаке. Одевшись, он спустился к Гуру попросить у него ключ от чердака, куда   жильцы дома складывали все ненужные громоздкие вещи.      

В это   сырое утро на жарко натопленной лестнице было душно, и простенки под мрамор,   высокие, зеркальные окна и двери красного дерева сплошь запотели.      

В   подворотне, куда со двора врывался пронизывающий ветер, бедно одетая женщина,   тетушка Перу, которую привратник нанимал на черную работу, платя ей по четыре су   в час, мыла каменные плиты, обильно поливая их водой.      

– Эй,   старуха! Смотри, чтобы все тут было вымыто как следует и не оставалось ни   единого пятнышка! – кричал, стоя на пороге швейцарской, тепло укутанный   Гур.      

Увидав   Октава, он с истинно хозяйской грубостью стал разносить тетушку Перу, испытывая   яростную потребность отыграться на ком-нибудь за свои прошлые унижения –   обычное свойство бывших лакеев, когда они наконец-то могут заставить других   прислуживать себе.      

– Бездельница   она, никак не добиться от нее толку! Хотел бы я ее видеть у господина   герцога!.. Да, там уж надо было ходить по струнке!.. Я ее вышвырну вон, а уж   денежек зря платить не стану! Так только с ними и нужно поступать! Простите,   господин Муре, чем могу служить?      

Когда   Октав спросил ключ, привратник, не торопясь, стал объяснять, что, пожелай   только он и его супруга, они зажили бы, как буржуа, в своем собственном домике   в Мор ла Вильно г-жа Гур обожает Папиж, хотя у нее так распухли ноги, что она   не может даже выйти на улицу. Теперь они ждут, пока их годовой доход достигнет   кругленькой цифры. Однако каждый раз, когда у них возникает мысль, что им пора   бы зажить на сколоченный по грошам капиталец, у них сжимается сердце, и они все   откладывают свой переезд.      

– Я   не потерплю, чтобы мне досаждали! – сказал он в заключение, выпрямляя свой   стройный стан бравого мужчины. – Я ведь работаю не ради куска хлеба… Вам   ключ от чердака, не так ли, господин Муре? Куда же мы, милая моя, задевали его,   этот самый ключ от чердака?      

Г-жа   Гур, удобно усевшись перед камином, пламя которого придавало этой большой   светлой комнате веселый вид, пила из серебряной чашки свой утренний кофе с   молоком. Она не помнила, где ключ. Возможно, валяется где-нибудь в комоде. И,   продолжая макать в кофе жареные гренки, она не отводила глаз от двери, ведущей   на черную лестницу в противоположном конце двора, который в эту слякотную   погоду выглядел еще более унылым и пустынным.      

– Смотри,   вот она! – внезапно вскричала она, увидев выходившую из двери женщину.      

Гур   тотчас же встал во весь рост перед швейцарской, загораживая проход. Женщина,   видимо смутившись, замедлила шаг.      

– Мы   с самого утра подкарауливаем ее, господин Муре, – вполголоса продолжал   Гур. – Вчера мы заметили ее, когда она входила сюда. Она, изволите видеть,   идет от столяра, который живет на самом верху… Это, слава богу, единственный   рабочий у нас в доме… Поверьте, если бы хозяин послушался меня, он бы вовсе не   сдавал этой каморки. Это, знаете, комнатенка для прислуги, не связанная с   квартирами, которые мы сдаем. Право, из-за каких-нибудь ста тридцати франков в   год не стоит терпеть у себя в доме всяких подонков.      

Он   оборвал свою речь и грубым тоном обратился к женщине:      

– Откуда   вы идете?      

– Сверху!   Откуда же еще? – на ходу ответила она.      

Тут Гур   раскричался.      

– Мы   не желаем, чтобы в наш дом шлялись женщины! Слышите? Об этом уже говорили   парню, который вас сюда водит!.. Если вы когда-нибудь еще явитесь сюда   ночевать, то я сейчас же позову полицию. И мы тогда увидим, сможете ли вы и   дальше разводить свинство в порядочном доме!..      

– А   ну вас! Вы мне надоели! Я у себя и могу приходить, когда мне вздумается! –   возразила женщина.      

Она   ушла, и вдогонку ей неслись негодующие выкрики Гура, грозившего, что он сходит   за домохозяином. Виданное ли дело! Подобная тварь среди порядочных людей,   которые не желают терпеть ничего мало-мальски нарушающего приличия!      

В общем,   можно было подумать, что каморка, занимаемая рабочим, представляет собой   какую-то клоаку, наблюдение за которой открывает вещи, оскорбляющие тонкие чувства   привратника и тревожащие его сон по ночам.      

– А   как же насчет ключа? – нерешительно напомнил Октав.      

Но   привратник, взбешенный тем, что кто-то в присутствии жильца не посчитался с его   авторитетом, обрушился на тетушку Перу, желая доказать, что он умеет приводить   людей к повиновению. Да она никак издевается над ним? Опять она метлой   забрызгала двери швейцарской!.. Мало того, что он платит ей из собственного   кармана, чтобы только не пачкать себе рук, так ему еще постоянно приходится   убирать за ней грязь! Будь он проклят, если когда-нибудь из жалости позовет ее   работать! Пускай подыхает с голоду!      

Старуха,   еле живая от непосильной работы, продолжала своими исхудалыми руками скрести   пол, стараясь удержать слезы, – такой почтительный трепет внушал ей этот   широкоплечий господин в ермолке и мягких туфлях.      

– Вспомнила,   мой друг! – крикнула г-жа Гур, сидевшая в кресле, с которым не расставалась   по целым дням, грея в нем свое жирное тело. – Это я сама запрятала ключ   под сорочками, а то служанки как заберутся на чердак, так их оттуда не   выгонишь. Передай его господину Муре.      

– Тоже   приятный народец, нечего сказать, эти служанки! – пробормотал Гур. Сам долго   служивший в лакеях, он ненавидел свою братию.      

– Вот   вам ключ, сударь, только прошу вас мне его вернуть. В нашем доме нельзя оставить   ни одного уголка открытым, чтобы горничные тотчас не стали там безобразничать.      

Октав,   чтобы миновать мокрый двор, снова поднялся по парадной лестнице. Только на   пятом этаже он выбрался на черный ход, пройдя через соединявшую обе лестницы и   находившуюся возле его комнаты дверь. Наверху длинный коридор, окрашенный в   светло-желтую краску с более темным бордюром цвета охры, дважды поворачивал под   прямым углом. Вдоль него тянулся правильный однообразный ряд светло-желтых, как   в больнице, дверей, которые вели в комнаты для прислуги. От покрытой   оцинкованным железом крыши несло ледяным холодом. Все было голо, чисто и пахло   затхлостью типичным запахом жилищ, где ютятся бедняки.      

Чердак,   расположенный в самом конце правого флигеля, выходил во двор. Но Октав, который   со дня своего приезда не заглядывал туда, вместо того чтобы пойти направо, свернул   налево, и в полуотворенную дверь одной из каморок он увидел такую картину, что   остановился как вкопанный. Там, стоя перед маленьким зеркальцем, какой-то   господин без пиджака, в одном жилете, завязывал белый галстук.      

– Как!   Это вы! – воскликнул Октав.      

Перед   ним был Трюбло, который и сам в первую минуту как бы оцепенел. Обычно в это   время дня сюда никто не заглядывал. Войдя в дверь, Октав внимательно посмотрел   на Трюбло и обвел взглядом комнатку с узкой железной койкой и туалетным   столиком, где в чашке с мыльной пеной плавал клок женских волос. Заметив   висевший среди кухонных фартуков фрак, он не мог сдержать восклицания:      

– Э,   да вы живете с кухаркой!      

– Нет,   нет, что вы! – растерянно ответил Трюбло.      

Но,   сразу почувствовав всю нелепость своей лжи, он рассмеялся, как всегда, беззастенчиво   и самодовольно.      

– Ну   и занятная же она, скажу я вам!.. Уверяю вас, милый мой, что в этом даже есть   особый шик. Каждый раз, обедая вне дома, Трюбло незаметно ускользал из гостиной   и отправлялся щипать кухарку, хлопочущую у своей плиты. Если какая-нибудь из   служанок соглашалась дать ему свой ключ, он еще до полуночи уходил из гостей,   забирался в ее комнату и там, сидя на сундучке, в черном фраке и белом   галстуке, терпеливо поджидал ее прихода. А на следующий день, приблизительно   около десяти часов утра, он, спустившись вниз по парадной лестнице, проходил   мимо швейцарской с таким видом, будто возвращался после раннего визита к   кому-нибудь из жильцов. Что же касается его отца, то последний был вполне   удовлетворен, если сын более или менее аккуратно являлся к биржевому маклеру, у   которого служил. Впрочем, как раз в эту пору молодой Трюбло от двенадцати до   трех часов пополудни проводил на бирже. По воскресеньям ему иной раз случалось,   зарывшись носом в подушку и забыв обо всем на свете, проваляться целый день в   постели какой-нибудь горничной, и он чувствовал себя вполне счастливым.      

– И   это вы, будущий богач! – с брезгливой гримасой произнес Октав.      

– Милый   мой, – наставительно возразил Трюбло, – не говорите о том, чего вы не   знаете.      

И он   принялся расхваливать Жюли, статную сорокалетнюю бургундку; правда, у нее лицо   изрыто оспой, но зато роскошное тело. Если раздеть поголовно всех дам, живущих   в этом доме, то они, по сравнению с ней, тощие, как палки, и ей даже в подметки   не годятся. Да и вообще она женщина что надо! И в доказательство он стал   раскрывать ящики комода, показал шляпу, разные побрякушки, сорочки с кружевами,   по всей вероятности украденные у г-жи Дюверье. Оглядевшись кругом, Октав   действительно убедился, что комната убрана с некоторым кокетством – на комоде   виднелись коробочки из золоченого картона; платья, висевшие на стене, были   прикрыты ситцевой занавеской, – короче говоря, налицо были все ухищрения   кухарки, разыгрывавшей из себя даму.      

– Уж   тут, как видите, стыдиться нечего… Если бы все служанки были как она…      

В эту   минуту на черной лестнице послышался шум. Это была Адель, которая поднялась   наверх, чтобы вымыть себе уши, так как г-жа Жоссеран, рассердившись,   строго-настрого запретила ей прикасаться к мясу, пока она как следует не вымоет   уши мылом. Трюбло выглянул в коридор и узнал ее.      

– Сейчас   же закройте двери! – с беспокойством в голосе произнес он. – И   потише, пожалуйста!      

Он   насторожился, прислушиваясь к шагам Аделя, тяжело отдававшимся в коридоре.      

– Значит,   вы живете и с ней? – изумленно спросил Октав, догадываясь по внезапно побледневшему   лицу Трюбло, что тот боится скандала.      

На этот   раз, однако, Трюбло смалодушничал.      

– Да   нет же, как можно! С этой грязной мочалкой!.. За кого вы меня принимаете, милый   мой?      

Усевшись   на край кровати, он, в ожидании, пока сможет окончательно привести себя в   порядок, умолял Октява ничем не выдавать своего присутствия. И так они оба   сидели, не шевелясь, пока неряшливая Адель отмывала себе уши, на что   потребовалось добрых десять минут. Они прислушивались к яростному плеску воды в   тазу.      

– А   ведь между этой комнатой и комнатой Адели есть еще одна, – шепотом   объяснил Трюбло Октаву. – В ней живет рабочий, который вечно отравляет   воздух в коридоре своими похлебками с луком… Сегодня утром меня просто   затошнило от его варева… Теперь, видите ли, во всех домах помещения для   служанок отделяются тонкими, как папиросная бумага, переборками… Не понимаю   домовладельцев! По-моему, это даже и с точки зрения нравственности никуда не   годится! Нельзя и пошевелиться в постели!.. До чего это неудобно!..      

Как   только Адель спустилась вниз, к Трюбло вновь вернулась его самоуверенность.   Пригладив волосы помадой Жюли, он причесался ее гребенкой. Когда Октав упомянул   о чердаке, он во что бы то ни стало захотел пойти туда вместе с ним, так как   ему были отлично знакомы малейшие закоулки этого этажа. Проходя по коридору   мимо людских, он, как свой человек, называл имена всех служанок. В конце   коридора, рядом с комнатой Адели, помещалась Лиза, горничная Кампардонов, –   отчаянная девка, которая забавляется где-то на стороне! Дальше следовала   комнатка их семидесятилетней кухарки Виктуар. Эта старая перечница была   единственной из служанок, к которой он не приставал. Комнатку дальше занимала   Франсуаза, только накануне поступившая к Валери. Возможно, что ее сундучок простоит   всего какие-нибудь сутки под жалкой железной койкой, на которой служанки   сменялись с такой быстротой, что приходилось осведомляться, здесь ли еще твоя   девица, прежде чем забраться к ней под теплое одеяло. Дальше жила дружная пара –   муж и жена, находившиеся в услужении жильцов третьего этажа, а за их комнаткой   жил кучер этих самых жильцов – молодцеватый парень, о котором Трюбло говорил с   завистью красивого породистого самца, подозревая, что тот не пропускает ни   одной людской, втихомолку устраивая свои делишки. Дойдя до противоположного   конца коридора, Трюбло указал на комнатку, занимаемую горничной г-жи Дюверье,   Клеманс, к которой ее сосед, лакей Ипполит, является каждую ночь как бы на   правах законного мужа. Дальше была дверь Луизы, пятнадцатилетней сиротки,   взятой г-жой Жюзер на испытание. Если у этой девчонки чуткий сон, она здесь   наслушается хороших вещей!      

– Прошу   вас, милый мой, оставьте дверь чердака открытой! Сделайте это ради меня… –   сказал он Октаву после того, как помог ему достать книги из чемодана. –   Понимаете, когда чердак открыт, всегда можно спрятаться там и спокойно   выжидать.      

Октав,   не побоявшись обмануть доверие Гура, вернулся в комнату Жюли вместе с Трюбло,   который забыл там пальто. Тут Трюбло хватился своих перчаток и долго не мог их   найти: он рылся в платьях, перетряхивал одеяла, поднимая такую пыль и   распространяя по комнате такой неприятный запах белья сомнительной чистоты, что   его приятель, не выдержав, распахнул окошко, которое, как и окна всех кухонь в   доме, выходило в узкий внутренний двор.      

Октав   высунул голову и поглядел в глубь этого сырого колодца, откуда, словно из запущенной   раковины, пахло жирными отбросами. Но внезапно раздавшийся голос заставил его   поспешно отпрянуть назад.      

– Небольшой   утренний обмен мнениями! – пояснил Трюбло, ползая на четвереньках под   кроватью в поисках своих перчаток. – Стоит послушать!      

Говорила   Лиза; перевесившись через подоконник, она обращалась к Жюли, тоже стоявшей у окна,   но двумя этажами ниже.      

– Скажи,   пожалуйста, на этот раз вроде как бы клюнуло, а?      

– Как   будто, – подняв голову, ответила Жюли. – Уж чего она не проделала с   ним! Только что брюки не стащила!.. Когда Ипполит вернулся из гостиной, его   чуть не вырвало…      

– Что   было бы, если б мы позволили себе хоть одну четверть всех этих   гадостей!.. – сказала Лиза и на минуту отошла от окна, чтобы съесть   принесенный Виктуар бульон. Они отлично ладили между собой, покрывая взаимные   грешки – горничная потворствовала пристрастию кухарки к бутылочке, а кухарка   помогала горничной незаметно уходить со двора, после чего та возвращалась   полумертвая, с ввалившимися глазами.      

– Ах,   дети мои! – показавшись рядом с Лизой у окна, воскликнула Виктуар. –   Вы еще молоденькие… А вот повидали бы вы с мое! У старого Кампардона была   племянница, уж до чего воспитанная, а вот, представьте себе, обожала   подглядывать за мужчинами в замочную скважину…      

– Недурно! –   негодующим голосом порядочной женщины воскликнула Жюли. – Будь я на месте   мамзели с пятого этажа, я бы надавала оплеух этому Огюсту, посмей он только   притронуться ко мне в гостиной! Хорош гусь!..      

В ответ   на эти слова из кухни г-жи Жюзер послышалось визгливое хихиканье. Лиза, чье   окно находилось как раз напротив, пытливо вглядевшись в глубь кухни, увидела   Луизу, пятнадцатилетнюю девчонку, из молодых да раннюю, которая с наслаждением   прислушивалась к разговорам остальных служанок.      

– Она   только и делает, что с утра до ночи за нами шпионит, эта пигалица, –   возмутилась Лиза. – Не безобразие ли навязать нам на шею эту девчонку!   Скоро и слова нельзя будет сказать!..      

Она не   успела закончить, так как внезапно с шумом распахнулось одно из окон, и все   служанки обратились в бегство. Воцарилась глубокая тишина. Немного погодя они   отважились снова выглянуть во двор. А? В чем дело? Что случилось? Им   показалось, что г-жа Валери, а может быть и г-жа Жоссеран подслушивали их   разговор.      

– Да   ничего особенного, – вновь заговорила Лиза. – Они теперь полощутся в   тазах и слишком заняты уходом за своей собственной шкурой, чтобы нам надоедать…   Это единственная минута за целый день, когда хоть можно свободно вздохнуть!..      

– А   у вас-то что слышно? Все по-прежнему? – спросила Жюли, очищая морковку.      

– Да,   все то же, – ответила Виктуар. – Пропащее дело! Ее прочно закупорило!      

Обе   служанки злобно хихикнули. Слова эти, цинично раздевавшие одну из хозяек, подействовали   на них словно щекотка.      

– А   ваш архитектор, этот долговязый болван, он-то как устраивается?      

– Он,   черт возьми, раскупоривает кузину!      

С   появлением новой служанки Валери, Франсуазы, хохот усилился. Это она перепугала   всех, открыв окно. Знакомство началось с обмена приветствиями.      

– Ах,   это вы, мадемуазель?      

– Я   самая, сударыни! – ответила она. – Все стараюсь как-нибудь   устроиться, но здесь такая отвратительная кухня…      

Тут все   наперебой принялись сообщать ей омерзительнейшие сведения.      

– Если   вы уживетесь, то терпения у вас, видно, хоть отбавляй… У последней, что жила до   вас, все руки были в царапинах из-за мальчишки, а сама хозяйка так помыкала ею,   что мы не раз слыхали, как она плакала у себя на кухне.      

– Ну   и что!.. Возьму да уйду, и только! – ответила Франсуаза. – Во всяком   случае, большое спасибо, мадемуазель.      

– Где   же она сама, ваша хозяйка? – с любопытством спросила Виктуар.      

– Ушла   завтракать к одной знакомой даме.      

Лиза и Жюли,   рискуя свернуть себе шею, переглянулись между собой. Они-то отлично знали ее,   эту даму. Хорошенькие завтраки, плашмя и ноги кверху!.. Надо же быть такой   наглой вруньей! Правда, они не жалели мужа, потому что так ему и надо, но   просто совестно перед людьми, что женщина может дойти до такого…      

– Вот   и наша грязнуля! – воскликнула Лиза, высунувшись наружу и увидев в окошке   следующего этажа служанку Жоссеранов.      

И тут   сразу из темной глубины двора, напоминавшего зловонную помойную яму, послышались   выкрикиваемые во всю глотку отборные ругательства. Служанки, все как одна,   задрав кверху головы, обрушились на неряшливую и неуклюжую Адель, которая была,   для них своего рода козлом отпущения и на которой все в доме, кому было не   лень, срывали свою злость.      

– Глядите!   Она никак помылась! Сразу видно!      

– Если   ты еще раз посмеешь выбрасывать рыбьи потроха во двор, то я поднимусь наверх и   смажу тебя ими по роже!      

– Эй   ты, ханжа несчастная! Иди жевать свои причастные облатки! Она держит их во рту,   чтобы быть сытой ими всю неделю…      

Ошеломленная   Адель, наполовину высунувшись из окна, наконец огрызнулась:      

– Отстаньте,   говорю я, а не то я вас окачу водой!      

Но крики   и издевательства только возрастали.      

– Ну   и рохля! Служит у хозяев, которые держат ее впроголодь! По правде говоря, из-за   этого мне на нее так тошно глядеть… Не будь она такая дурища, послала бы их ко   всем чертям!..      

На   глазах у Адели выступили слезы.      

– У   вас только одни глупости на уме! – с плачем выдавила она из себя. – А   я-то чем виновата, что хожу голодная?      

Выкрики   все усиливались. Началась перебранка между Лизой и новой служанкой Валери,   Франсуазой, вздумавшей заступиться за Адель; но та, забыв нанесенные ей обиды,   подчиняясь чувству солидарности, внезапно крикнула:      

– Тише,   хозяйка идет!      

Мгновенно   наступила мертвая тишина. Служанки поспешно юркнули в свои кухни. И из этого   узкого, как кишка, темного провала больше не доносилось ничего, кроме смрада   запущенной раковины, отвратительного зловония, как бы исходившего   непосредственно от гнусностей, скрытых в недрах этих приличных семей и только   что развороченных озлобленной прислугой. Двор служил своего рода сточной   канавой, вбиравшей в себя всю грязь и мерзость дома в часы, когда обитатели его   еще шлепали в утренних туфлях, а парадная, лестница, покоящаяся в неподвижном,   нагретом калориферами воздухе, как бы кичилась торжественным безмолвием своих   этажей. Октаву вспомнились выкрики в кухне Кампардонов, поразившие его слух в   первое же утро, когда он только приехал сюда.      

– Милы,   ничего не скажешь!.. – коротко произнес Октав.      

В свою   очередь, высунувшись из окна, он посмотрел на стены, словно досадуя, что сразу   не угадал за поддельным мрамором и сверкавшими позолотой лепными украшениями из   папье-маше того, что за ними скрывалось.      

– Куда   же она их, черт побери, засунула? – повторял Трюбло, который в поисках   своих перчаток обшарил все, вплоть до ночного столика.      

Наконец   он их нашел – они, помятые и еще тепленькие, лежали под одеялом. На прощание   еще раз взглянув на себя в зеркало и спрятав ключ в условленном месте, в конце   коридора, под старым буфетом, оставленным кем-то из жильцов, Трюбло в   сопровождении Октава спустился во второй этаж! Проходя по парадной лестнице   мимо квартиры Жоссеранов, он приосанился и до самого верха застегнул пальто,   чтобы не было видно его фрака и белого галстука.      

– До   свиданья, милейший! – нарочито громким голосом произнес он. – Я   беспокоился и заехал к этим дамам справиться, как они себя чувствуют… Они   превосходно спали. До свиданья!      

Октав с   улыбкой смотрел, как тот спускается по лестнице. Ввиду того, что приближалось   время завтрака, он решил, что вернет ключ от чердака позднее.      

За   завтраком у Кампардонов он с особым интересом разглядывал Лизу, которая подавала   на стол. Она, как всегда, была чистенькая и приветливая на вид, между тем как у   него в ушах еще звучал ее охрипший от грубой брани голос. Октав, отлично   изучивший женщин, сразу же раскусил эту плоскогрудую девицу. Г-жа Кампардон,   однако, по-прежнему была от нее в восторге, удивляясь, что та ее не   обкрадывает, что, к слову сказать, соответствовало истине, так как порочность   горничной проявлялась в другом. Кроме того, к ней очень привязалась Анжель, и   мать всецело доверяла ей свою дочь.      

В этот   день Анжель как раз перед самым десертом куда-то исчезла. Из кухни доносился ее   смех. Октав решился сделать замечание:      

– Вы,   пожалуй, напрасно позволяете Анжели быть на такой короткой ноге с прислугой.      

– Ну,   в этом нет большой беды, – со свойственным ей томным видом ответила г-жа   Кампардон. – Виктуар жила в доме моего свекра, и при ней родился мой муж.   А что касается Лизы, то я так в ней уверена… А потом, знаете, у меня от этой   девчонки прямо голова трещит… Если бы она вечно вертелась около меня, я бы   просто с ума сошла…      

Архитектор   с важным видом жевал окурок сигары:      

– Я   сам требую, чтобы Анжель ежедневно по два часа проводила на кухне… Я хочу   сделать из нее хорошую хозяйку. Это ей полезно. Мы никуда не отпускаем ее от   себя, милый мой, она всегда под нашим крылышком… Вот увидите, что это будет за   прелесть, когда она вырастет…      

Октав не   стал спорить. Временами Кампардон казался ему очень глупым человеком.      

Когда   архитектор стал уговаривать его, чтобы он пошел в церковь святого Роха послушать   известного проповедника, он отказался, решив целый день не выходить из дому.   Предупредив г-жу Кампардон, что вечером он не явится к обеду, он было   направился в свою комнату, но вдруг нащупал у себя в кармане ключ от чердака и   предпочел тотчас же отнести его вниз.      

Однако,   когда он очутился на площадке лестницы, его внимание было привлечено   неожиданным зрелищем – дверь комнаты, которую снимало некое весьма важное лицо,   чье имя не называлось, была отворена. И это было нечто из ряда вон выходящее,   так как комната всегда была наглухо закрыта и объята могильной тишиной. Но   удивление Октава возросло, когда он, заглянув туда, вместо ожидаемого письменного   стола этого столь важного господина увидел край двуспальной кровати. И в тот же   самый момент из комнаты вышла стройная дама, вся в черном, со спущенной на лицо   густой вуалеткой. Дверь бесшумно захлопнулась за ней.      

Октав,   сильно заинтригованный, спустился по лестнице следом за дамой, желая узнать,   хорошенькая ли она. Но она пугливо-легкой походкой устремилась вперед, едва   касаясь своими маленькими башмачками ковра и оставляя за собой лишь нежный   аромат вербены. Когда Октав дошел до вестибюля, она уже успела выскользнуть из   подъезда, и он увидал, как Гур, стоя в воротах, снял свою бархатную шапочку и   отвесил ей низкий поклон.      

Вернув   Гуру ключ, Октав попытался вызвать его на разговор.      

– У   нее очень приличный вид, – заметил Октав. – Кто она такая?      

– Да   так, одна дама… – ответил Гур, не пожелав прибавить ничего более. Зато, когда   разговор коснулся господина из четвертого этажа, он проявил большую   словоохотливость. – О, это человек из наилучшего общества! Он снял эту   комнату, чтобы иметь возможность спокойно работать здесь одну ночь в неделю…      

– Ах,   вот оно что! Он работает? – перебил его Октав. – Над чем же?      

– Он   просил меня присматривать за его хозяйством, – продолжал Гур,   притворившись, будто не расслышал вопроса. – А уж насчет платы, скажу я   вам, дай бог всякому!.. Знаете, когда прислуживаешь кому-нибудь, то сразу   чувствуешь, с кем имеешь дело… И уж что касается этого господина, то он из   наипорядочнейших. Это видать по его белью…      

Тут Гуру   пришлось посторониться, да и сам Октав на минуту зашел в швейцарскую, чтобы   пропустить экипаж жильцов третьего этажа, направлявшихся на прогулку в Булонский   лес. Лошади, которых кучер с трудом осаживал, сильно натянув вожжи, били копытами   о землю. И когда поместительное закрытое ландо проезжало под воротами, за   зеркальными стеклами его показались двое прелестных детишек; рядом с их   улыбающимися личиками неясно мелькнули силуэты отца и матери.      

Гур   отвесил вежливый, но холодный поклон.      

– Вот   уж люди, которых, можно сказать, почти не слышно в доме, – заметил Октав.      

– У   нас в доме все ведут себя спокойно, – сухо возразил привратник. –   Всякий живет как ему нравится, вот и все… Есть люди, которые умеют жить, а есть   такие, что не умеют.      

К   жильцам третьего этажа в доме относились очень сурово, потому что они ни с кем   из соседей не водили знакомства. Однако, судя по всему, это были люди   состоятельные. Но глава семьи сочинял книги; Гуру это не внушало доверия, и он   отзывался обо всей семье с презрительной гримасой. К тому же никто   по-настоящему не знал, что они там у себя делают и почему у них такой вид,   словно они ни в ком не нуждаются и вполне счастливы. Гуру это казалось чем-то   неестественным.      

Когда   Октав открывал дверь из вестибюля на улицу, вошла Валери. Она возвращалась   домой. Октав вежливо посторонился, чтобы пропустить ее.      

– Вы,   сударыня, надеюсь, чувствуете себя хорошо?