1 2 3 4 5 6 7 
Голос   его зазвучал громче: Анриетта, разливавшая чай, повернулась в их сторону.   Увидев ее улыбку и заметив, что две другие дамы настороженно прислушиваются.   Муре первый же и пошутил над своим красноречием:      

– Словом,   дружище, в наши дни всякий начинающий аршинник – будущий миллионер.      

Валаньоск   безвольно откинулся на кушетке. Он устало прикрыл глаза, всем своим видом   выказывая презрение. К действительной его вялости теперь примешивалась и доля   притворства.      

– Ну,   жизнь не стоит такого труда, – проговорил он. – Ничего хорошего в ней   нет.      

Возмущенный   Муре с удивлением посмотрел на него; Валаньоск прибавил:      

– Сколько   ни старайся, все равно ничего не добьешься. Лучше уж просто сидеть сложа руки.      

И он   заговорил о своем пессимизме, о буднях и невзгодах существования. Одно время он   мечтал стать литератором, но знакомство с поэтами разочаровало его. Он пришел к   выводу, что все человеческие усилия обречены на неудачу, что жизнь пуста и   бессмысленна, а люди в конечном счете безнадежно глупы. Радостей нет, даже   дурные поступки не доставляют удовольствия.      

– Скажи-ка,   а тебе разве весело живется? – в заключение спросил он.      

Муре   остолбенел от негодования.      

– Как   это – «весело ли»? – воскликнул он. – Что это ты говоришь? Так вот-до   чего ты дошел, старина! Конечно, мне весело, даже когда все кругом трещит,   потому что тогда я прихожу в неистовство. Я остро чувствую, я не могу спокойно   относиться к жизни; быть может, поэтому мне и интересно.      

Бросив   взгляд в сторону гостиной, он понизил голос.      

– Сознаюсь, –   сказал он, – есть женщины, которые надоели мне до смерти. Но уж если мне   взбредет на ум добраться до какой-нибудь, я, черт возьми, держу ее крепко! И,   уверяю тебя, не промахнусь и ни с кем делиться не стану… Впрочем, дело не в   женщинах; мне на них в конце концов наплевать. Главное, видишь ли, это желать,   действовать – словом, созидать… У тебя возникает идея, ты борешься за нее,   вколачиваешь ее людям в голову и видишь, как она разрастается и торжествует…   Да, старина, вот это меня забавляет!      

В его   словах звучала жизнерадостность, неутолимая жажда деятельности. Он снова назвал   себя сыном своего времени. Поистине надо быть калекой, гнилушкой, надо иметь   дырявую голову, чтобы отказываться от работы в наше время, когда   предоставляется поле для широчайшей деятельности, когда весь мир устремлен к   будущему. И он поднял на смех всех отчаявшихся, пресытившихся, всех нытиков,   всех заболевших от достижений науки, всех, кто на грандиозной современной   стройке принимает хнычущий вид поэта или жеманную позу скептика. Какое восхитительное,   уместное и разумное занятие – зевать от скуки, когда другие заняты творческим   трудом!      

– Зевать,   глядя на других, – мое единственное удовольствие, – заметил   Валаньоск, холодно улыбаясь.      

Возбуждение   Муре вдруг остыло. Он снова заговорил ласково:      

– Ах,   старина Поль, ты все тот же, по-прежнему полон парадоксов… Но не для того ведь   мы встретились, чтобы ссориться. К счастью, у каждого свой взгляд на вещи. А   все-таки нужно будет показать тебе мою машину в действии: ты убедишься, что это   вовсе не так глупо… Однако расскажи-ка о себе. Твоя мать и сестры, надеюсь,   здоровы? В прошлом году мне говорили, что ты собираешься жениться, что невеста   в Плассане.      

Уловив   порывистое движение Валаньоска, Муре осекся. Валаньоск беспокойно посмотрел в   сторону гостиной, и Муре, бросив туда взгляд, заметил, что мадемуазель де Бов   не спускает с них глаз. Высокая и крупная, Бланш была похожа на мать, но черты   лица ее были грубее и уже заплыли нездоровым жирком. На осторожный вопрос   приятеля Поль ответил, что пока еще ничего не решено и, быть может, ничего и не   выйдет. Он познакомился с мадемуазель Бланш у г-жи Дефорж, где в прошлую зиму   был частым гостем, а теперь появляется крайне редко; поэтому-то он до сих пор и   не встречался с Октавом. Валаньоск принят и у де Бовов, где ему особенно по   душе глава семейства, старый прожигатель жизни, чиновник, собирающийся выйти в   отставку. Впрочем, никаких средств у них нет: г-жа де Бов принесла мужу в   приданое только свою красоту Юноны, и семья живет на доход от последней, теперь   уже заложенной фермы; жалкий доход этот, к счастью, дополняется девятью тысячами   франков, которые граф получает как главный инспектор конских заводов. Он выдает   жене очень мало денег, ибо все еще предается сердечным увлечениям на стороне, и   графиня с дочерью вынуждены иногда сами переделывать свои платья.      

– Зачем   же тогда жениться? – просто спросил Муре.      

– Ах,   бог мой, все равно этим должно кончиться, – произнес Валаньоск, утомленно   прикрыв глаза. – Кроме того, есть кое-какая надежда, – скоро должна   умереть ее тетка.      

Между   тем Муре не спускал глаз с г-на де Бова, который сидел рядом с г-жою Гибаль;   граф проявлял к ней чрезвычайную предупредительность и то и дело вкрадчиво смеялся.   Обернувшись к приятелю, Муре так многозначительно подмигнул, что Валаньоск   ответил:      

– Нет,   не эта… По крайней мере пока еще нет… Беда в том, что по роду службы ему   приходится разъезжать во все концы Франции, по всем племенным заводам, и,   следовательно, у него всегда есть предлог для исчезновения. В прошлом месяце, в   то время как его жена думала, что он в Перпиньяне, он пребывал здесь в   гостинице на отдаленной улице в обществе некоей учительницы музыки.      

Наступило   молчание; затем Валаньоск, тоже наблюдавший, как граф увивается за г-жой   Гибаль, тихо прибавил:      

– Пожалуй,   ты прав… тем более что эта милая дама, говорят, отнюдь не отличается строгостью   поведения. Я слышал препотешную историю о ней и об одном офицере… Но посмотри,   до чего он занятен, как он магнетизирует ее взглядом. Вот она, старая Франция,   мой милый! Я обожаю этого человека, и, если женюсь на его дочери, он смело   может утверждать, что я это сделал исключительно ради него.      

Муре от   души расхохотался: все это его очень забавляло. И он продолжал расспрашивать   Валаньоска; узнав, что идея поженить его друга и Бланш исходит от г-жи Дефорж,   он теще больше развеселился. Милой Анриетте, как и всякой вдовушке, доставляло   удовольствие устраивать браки. Сосватав чью-нибудь дочку, она зачастую   предоставляла возможность и отцу девушки выбрать себе в ее салоне подругу   жизни; и все это делалось так естественно, так мило, что свет никак не мог бы   найти тут ничего предосудительного. Муре, любивший ее любовью делового   человека, всегда занятого и привыкшего рассчитывать свои ласки, забывал с нею   все свои уловки и питал к ней настоящую дружескую симпатию.      

В эту   минуту она показалась на пороге маленькой гостиной в сопровождении старика лет   шестидесяти, появления которого приятели не заметили. Голоса дам временами повышались   до крика, им вторило легкое позвякивание ложечек в китайских чашках; порою среди   наступавшей на миг тишины раздавался звон блюдечка, неловко поставленного на мраморный   столик. Внезапно луч заходящего солнца, вырвавшись из-за большой тучи, позолотил   в саду верхушки каштанов и, проникнув в окна золотисто-красным снопом, зажег   пожаром гобелены и бронзовые украшения мебели.      

– Сюда,   дорогой барон, – говорила г-жа Дефорж. – Позвольте представить вам   господина Октава Муре, ему хочется засвидетельствовать вам свое глубокое   восхищение. – Обернувшись к Октаву, она прибавила: – Барон Гартман.      

На губах   старика играла тонкая улыбка. Это был невысокий, крепкий мужчина с крупной, как   у многих эльзасцев, головой; его полное лицо светилось умом, который отражался   даже в мельчайших складках у рта, в легчайшем трепетании век. Целых две недели   противился он желанию Анриетты, упорно просившей его об этом свидании, –   не потому, чтобы испытывал особенно жгучую ревность, ибо, как умный человек,   давно примирился с ролью отца, но потому, что это был уже третий друг, с   которым знакомила его Анриетта, и он боялся в конце концов показаться немного   смешным. Вот почему он подошел к Октаву со сдержанной улыбкой, как богатый   покровитель, который готов быть любезным, но отнюдь не согласен оказаться в   дураках.      

       

      

       

– Сударь, –   воскликнул Муре с чисто провансальским воодушевлением, – последняя   операция «Ипотечного кредита» была изумительна! Вы не поверите, как я счастлив   и как горд, что могу пожать вам руку.      

– Вы   очень любезны, сударь, очень любезны! – повторял барон, по-прежнему улыбаясь.      

Анриетта   глядела на них ясными глазами, без тени смущения. На ней было кружевное платье   с короткими рукавами и большим вырезом, обнажавшим изящную шею. Она стояла   между ними, откинув назад прелестную головку и переводя взгляд с одного на   другого. Она была в восторге, видя их в таком добром согласии.      

– Я   оставляю вас, господа, побеседуйте, – произнесла она в заключение. И,   обращаясь к поднявшемуся с дивана Полю, прибавила: – Не хотите ли чаю, господин   Валаньоск?      

– С   удовольствием, сударыня.      

И они   вернулись в гостиную.      

Муре сел   на кушетку возле барона Гартмана и вновь рассыпался в похвалах операциям   «Ипотечного кредита». Затем он перешел к особенно интересовавшему его вопросу:   он заговорил о новой улице, которая должна служить продолжением улицы Реомюра и   образовать между Биржевой площадью и площадью Оперы новый уголок города под   названием улицы Десятого декабря. Общественная необходимость в ней была   официально признана уже полтора года тому назад, недавно был назначен комитет   отчуждения; весь квартал, взбудораженный толками о грандиозных сломках, терялся   в догадках о времени начала работ и пытался разузнать, какие дома обречены на   снос. Уже около трех лет ждал Муре этих изменений, во-первых, потому, что   предвидел оживление торговли, а во-вторых, потому, что мечтал о расширении   магазина – и о расширении таком грандиозном, что даже не осмеливался   признаваться в своих мечтах. Улица Десятого декабря должна была пересечь улицы   Шуазель и Мишодьер, и он уже видел, как «Дамское счастье» захватывает весь   квартал между этими улицами и улицей Нев-Сент-Огюстен, и уже представлял себе,   как на новой улице будет выситься фасад его дворца, властелина покоренного   города. Когда Муре узнал, что «Ипотечный кредит» заключил с правительством   договор и принял на себя обязательство по сломке мешающих зданий и застройке   улицы Десятого декабря при условии, что банку будет предоставлена собственность   на прилегающие участки земли, – у него возникло горячее желание   познакомиться с бароном Гартманом.      

– Значит,   это верно, – повторял он, прикидываясь простаком, – что вы сдадите   правительству уже совершенно готовую улицу со сточными канавами, тротуарами и   газовыми фонарями? Следовательно, прилегающие владения явятся достаточной   компенсацией ваших расходов? Любопытно, крайне любопытно!      

Наконец   Муре подошел к деликатному пункту. Он знал, что «Ипотечный кредит» тайно   приобретает дома в том квартале, где находится «Дамское счастье», и не только   те, что должны пасть под киркою разрушителей, но и те, которые должны уцелеть.   Муре чуял, что Гартман что-то замышляет, беспокоился за судьбу расширений, о   которых мечтал, и опасался, как бы не пришлось ему в один прекрасный день столкнуться   с могущественным банком, владельцем домов, которые тот, разумеется, уже не   выпустит из своих рук. Именно эти опасения и внушили Муре желание поскорее   завязать с бароном знакомство, причем связующим звеном должна была быть женщина   – это всегда сближает мужчин, любящих поволочиться. Муре мог бы, конечно,   повидаться с финансистом в его кабинете и спокойно поговорить там о крупном   начинании, участие в котором он намеревался ему предложить. Но он чувствовал   себя гораздо смелее у Анриетты: он знал, как трогает и располагает друг к другу   обладание одной и той же женщиной. Быть у нее, вдыхать запах любимых ею духов,   находиться рядом с нею, видеть улыбку, обращенную к ним обоим, казалось ему   залогом успеха.      

– Это   вы купили старинный особняк Дювиллара, смежный с моим владением? – внезапно   спросил он.      

Барон   Гартман на мгновение смешался, затем стал отрицать. Но Муре, глядя ему прямо в   лицо, рассмеялся и с этой минуты принял на себя новую роль – роль славного   малого, откровенного, ведущего дела начистоту.      

– Знаете,   барон, раз уж мне выпала нежданная честь встретиться с вами, я намерен открыть   вам свою душу… О, я не собираюсь выведывать ваши тайны… Я только признаюсь вам   в своих, так как убежден, что отдаю их в самые верные руки. К тому же я   чрезвычайно нуждаюсь в ваших советах, но все не осмеливался обратиться к вам.      

И он   действительно исповедался, рассказал о своих планах, не скрыл даже финансового   кризиса, который переживал сейчас среди своих побед. Он рассказал обо всем: о   последовательных расширениях, о постоянном обращении прибылей в дело, о суммах,   внесенных его служащими, о том, что торговый дом рискует своим существованием   при каждом базаре, так как весь капитал сразу ставится на карту. И, однако, он   просил вовсе не денег, так как фанатически верил в своих покупательниц. Его   честолюбие шло дальше: он предлагал барону вступить в компанию, причем   «Ипотечный кредит» в качестве пая должен был внести колоссальный дворец,   который Муре уже видел в мечтах; он же со своей стороны отдал бы этому делу   свой ум и уже созданные им торговые фонды. Доходы можно было бы делить   пропорционально вкладам. Осуществление этой затеи казалось ему как нельзя более   легким.      

– Что   вы станете делать со своими участками и домами? – настойчиво спрашивал   он. – Вы, несомненно, что-то задумали. Но я совершенно убежден, что ваш   замысел не сравнится с моим… Подумайте об этом. Мы выстроим на пустырях   торговые ряды, мы снесем или перестроим дома и откроем самые большие в Париже   магазины, настоящую ярмарку, которая принесет нам миллионы. Ах, если бы я мог   обойтись без вас!.. – вырвалось у него откровенное признание. – Но   теперь все в ваших руках. Да, кроме того, у меня никогда не будет нужных   оборотных средств… Нам непременно следует столковаться, иначе это было бы преступлением.      

– Как   вы увлекаетесь, сударь, – сдержанно заметил барон. – Какое у вас   воображение!      

Продолжая   улыбаться, он покачал головой, но про себя уже решил не платить откровенностью   за откровенность. План «Ипотечного кредита» заключался в том, чтобы построить   на улице Десятого декабря конкурента Гранд-отелю – роскошную гостиницу, которая   будет привлекать иностранцев своей близостью к центру. Впрочем, гостиница   должна была занять далеко не все освобождающееся пространство, так что барон   мог бы согласиться и на предложение Муре и вступить в переговоры относительно   остальной, еще очень обширной площади. Но ему уже пришлось финансировать двух   друзей Анриетты, и он несколько утомился ролью богатого покровителя. Кроме   того, несмотря на всю любовь барона к деятельности и готовность открыть кошелек   для всех умных и предприимчивых молодых людей, коммерческий размах Муре не столько   пленил, сколько озадачил его. Не явится ли этот гигантский магазин   фантастической, неблагоразумной затеей? Не рискует ли Муре разориться, давая   волю воображению и переступая все пределы торговли новинками? Словом, барон   просто не верил в это дело. И он отказался.      

– Конечно,   идея сама по себе очень увлекательная, – сказал он. – Только это идея   поэта… Где вы найдете покупателей, чтобы наполнить такой собор?      

Муре   мгновение глядел на него молча, словно остолбенев от его отказа. Возможно ли!   Человек с таким нюхом, делец, сразу чующий деньги, как бы глубоко они ни были   зарыты! И, красноречивым жестом показав на дам в гостиной, Муре воскликнул:      

– Покупатели?   Да вот они!      

Солнце   меркло; золотисто-красный сноп света превратился в бледный луч, последний   привет которого догорал на шелке обоев и на обивке мебели. Сгущающиеся сумерки   наполняли просторную комнату теплой, нежащей интимностью. В то время как граф   де Бов и Поль де Валаньоск разговаривали у окна, глядя в сад, дамы образовали в   середине комнаты тесный кружок, и оттуда доносились взрывы смеха, шушуканье,   оживленные вопросы и ответы, в которых сказывалась вся страсть женщины к тратам   и тряпкам. Они болтали о туалетах; г-жа де Бов описывала виденное ею бальное   платье:      

– На   лиловато-розовом шелковом чехле – воланы из старинных алансонских кружев   шириною в тридцать сантиметров…      

– Ох,   если б я могла себе это позволить! – перебила ее г-жа Марти. – Бывают   же счастливые женщины!      

Барон   Гартман, как и Муре, разглядывал дам в настежь открытую дверь. Он прислушивался   одним ухом к их разговорам, в то время как молодой человек, загоревшись желанием   убедить его, все больше раскрывал перед ним свою душу, объясняя новую систему   торговли новинками. Эта торговля зиждется теперь на беспрестанном и быстром   обращении капитала, что достигается путем возможно большего оборота товаров.   Так, за нынешний год его капитал, составлявший всего-навсего пятьсот тысяч   франков, обернулся четыре раза и принес такой доход, как если бы равнялся двум   миллионам. А удесятерить доход ничего не стоит, так как, по словам Муре,   обращение капитала в некоторых отделах со временем можно будет, несомненно,   довести до пятнадцати и даже двадцати раз за год.      

– Вот   и вся механика, барон, понимаете? Дело нехитрое, но надо было это придумать. Мы   не нуждаемся в большом оборотном капитале. Единственная наша забота –   возможно-быстрее сбывать товары, чтобы заменять их другими, а это   соответственно увеличивает проценты с капитала. Следовательно, мы можем   удовлетворяться самой маленькой прибылью; поскольку наши общие расходы   достигают громадной цифры в шестнадцать процентов, а мы никогда не накидываем   на товары больше двадцати процентов, наша прибыль в итоге равна четырем   процентам; но когда можно будет оперировать большим количеством хороших и   постоянно пополняемых товаров, это в конечном счете принесет нам миллионные   доходы… Вы следите за моей мыслью, не так ли?.. Дело ясное!      

Барон   снова покачал головой. Хотя сам он пускался в весьма рискованные предприятия,   хотя смелость, проявленную им во время первых опытов внедрения газового освещения,   до сих пор еще приводили в пример, он все же не поддавался доводам Муре.      

– Отлично   понимаю, – возразил барон. – Вы продаете дешево, чтобы продать много,   и продаете много, чтобы продать дешево… Вся суть в том, чтобы продавать, но я   опять-таки вас спрашиваю: кому вы будете продавать? Каким образом рассчитываете   вы поддерживать такую колоссальную торговлю?      

Неожиданный   шум голосов, донесшийся из гостиной, перебил объяснения Муре. Оказывается, г-жа   Гибаль считает, что воланы из старинных алансонских кружев нужно делать только   на передничках.      

– Но,   дорогая моя, – возражала г-жа де Бов, – передничек также весь в   кружевах. Получилось на редкость богато.      

– Ах,   вы подали мне мысль, – перебила г-жа Дефорж, – у меня есть несколько   метров алансона… Надо будет еще прикупить для отделки.      

Голоса   притихли, теперь слышно было только шушуканье. Произносились какие-то цифры;   спор подхлестывал желание, дамы уже накупали целые охапки кружев.      

– Право   же, – сказал наконец Муре, получив возможность договорить, – можно   продавать все, что угодно, когда умеешь продавать. В этом суть нашей победы.      

И он   образно, пылко, с присущим провансальцам воодушевлением принялся рассказывать,   что представляет собою новая система торговли. Это прежде всего колоссальное,   ошеломляющее покупателя изобилие товаров, сосредоточенных в одном месте;   благодаря обилию выбора эти товары как бы поддерживают и подпирают друг друга.   Заминок не бывает никогда, потому что к любому сезону выпускается соответствующий   ассортимент; покупательница, увлеченная то тем, то другим, переходит от   прилавка к прилавку, – здесь покупает материю, там нитки, еще дальше   манто, словом – одевается с головы до ног, а потом наталкивается на неожиданные   находки и уступает потребности приобретения ненужных вещей и красивых безделушек.   Затем Муре стал восхвалять преимущества твердо установленных цен. Великий   переворот в торговле новинками начался именно с этой находки. Старинная   коммерция, мелкая торговля чахнет именно потому, что не может выдержать   конкуренции тех товаров, дешевизна которых гарантируется фирменной маркой. Ныне   о конкуренции может судить самая широкая публика: достаточно обойти витрины,   чтобы узнать все цены. Каждый магазин вынужден снижать цены, удовлетворяясь   минимальной прибылью; теперь уже нет места плутовству, теперь уже нельзя   разбогатеть, ухитрившись продать какую-нибудь ткань вдвое дороже ее   действительной стоимости. Наступило обратное: размеренная цепь операций с   определенным процентом надбавок на все товары; залог успеха – в правильной   организации торговли, причем последняя преуспевает именно потому, что ведется   совершенно открыто. Ну, разве не удивительное нововведение? Оно взбудоражило   весь рынок, преобразило Париж: ведь оно создано из плоти и крови женщин.      

– Женщина   у меня в руках, а до прочего мне нет дела! – воскликнул Муре с грубоватой   откровенностью, исторгнутой воодушевлением.      

Этот   возглас, казалось, поколебал барона Гартмана. В его улыбке уже не было прежней   иронии, он всматривался в молодого человека, заражаясь мало-помалу его верой,   начиная чувствовать к нему симпатию.      

– Шш! –   прошептал он отечески. – Они могут услышать!      

Но дамы   говорили теперь все сразу и были так увлечены, что не слушали даже друг друга.   Г-жа де Бов все еще описывала виденный ею вечерний туалет: туника из   лиловато-розового шелка, а на ней – воланы из алансонских кружев, скрепленные   бантами; корсаж с очень низким вырезом, а на плечах опять-таки кружевные банты.      

– Вы   увидите, – говорила она, – я заказала себе такой корсаж из атласа…      

– А   мне, – прервала г-жа Бурделе, – захотелось бархата. Его можно купить   по случаю.      

Госпожа   Марти спрашивала:      

– А   шелк почем? Почем теперь шелк?      

Тут все   снова заговорили разом. Г-жа Гибаль, Анриетта, Бланш отмеривали, отрезали,   кроили полным ходом. Это был какой-то погром материй, настоящее разграбление   магазинов; жажда нарядов превращалась в зависть, в мечту; находиться среди   тряпок, зарываться в них с головою было для этих дам так же насущно необходимо,   как воздух необходим для существования.      

Муре   бросил взгляд в гостиную и в завершение своих теорий об организации крупной   современной торговли шепнул барону Гартману несколько фраз на ухо, словно   признаваясь ему в любви, как иногда случается между мужчинами. После всех   фактов, которые он уже привел, появилась, венчая их, теория эксплуатации   женщины. Все устремлялось к этой цели: беспрестанный оборот капитала, система   сосредоточения товаров, дешевизна, привлекающая женщину, цены без запроса,   внушающие покупателям доверие. Именно из-за женщины состязаются магазины,   именно женщину стараются они поймать в расставленную для нее западню базаров,   предварительно вскружив ей голову выставками. Магазины пробуждают в ней жажду   новых наслаждений, они представляют собой великие соблазны, которым она   неизбежно поддается, приобретая сначала как хорошая хозяйка, затем уступая   кокетству и, наконец, вовсе очертя голову, поддавшись искушению. Значительно   расширяя продажу, делая роскошь общедоступной, эти магазины превращаются в   ужасный стимул расходов, опустошают хозяйства, работают заодно с неистовством   моды, все более и более разорительной. И если для них женщина – королева,   которую окружают вниманием и раболепством, слабостям которой потакают, то она   царит здесь, как та влюбленная королева, которою торговали ее подданные и   которая расплачивалась каплей крови за каждую из своих прихотей. У Муре, при   всей его лощеной любезности, прорывалась иногда грубость торгаша-еврея,   продающего женщину за золото: он воздвигал ей храм, обслуживал ее целым   легионом продавцов, создавал новый культ; он думал только о ней и без устали   искал и изобретал все новые обольщения; но затем, опустошив ее карманы, измотав   ее нервы, он за ее спиной проникался к ней затаенным мужским презрением – как   мужчина, которому женщина имела глупость отдаться.      

– Обеспечьте   себя женщинами, и вы продадите весь мир! – шепнул он барону с задорным   смешком.      

Теперь   барону все стало ясно. Достаточно было нескольких фраз, остальное он угадал.   Эта изящная эксплуатация женщины возбуждала его, она оживила в нем былого   прожигателя жизни. Он подмигивал с понимающим видом, приходя в восторг от   изобретателя новой системы пожирания женщин. Ловко придумано! И все же, как и   Бурдонкль, он сказал – сказал то, что подсказывала ему стариковская опытность:      

– А   знаете, они ведь свое наверстают.      

Но Муре   презрительно пожал плечами. Все они принадлежат ему, все они его собственность;   он же не принадлежит ни одной. Добившись от них богатства и наслаждений, он   вышвыривает их на помойку – и пусть подбирают их те, кому они еще могут   понадобиться. Это было вполне осознанное презрение, свойственное южанину и   дельцу.      

– Итак,   сударь, – спросил он в заключение, – хотите быть заодно со мной?   Считаете ли вы возможным сделку с земельными участками?      

Барон   был почти побежден, однако колебался взять на себя подобное обязательство. При   всем восхищении, которое понемногу овладевало им, он в глубине души не   переставал сомневаться. Он уже собирался дать уклончивый ответ, как вдруг дамы   стали настойчиво звать к себе Муре, и это выручило барона из затруднения.   Сквозь легкий смешок послышались голоса:      

– Господин   Муре, господин Муре!      

А так   как Муре, досадуя, что его прерывают, делал вид, будто не слышит, г-жа де Бов   поднялась и подошла к двери:      

– К   вам взывают, господин Муре… Не очень-то любезно с вашей стороны уединяться по   углам для деловых разговоров.      

Тогда он   покорился и притом с такой готовностью и восхищением, что это изумило барона.   Они встали и прошли в большую гостиную.      

– Сударыни,   я всегда к вашим услугам, – сказал Муре, улыбаясь.      

Он был   встречен радостными восклицаниями. Ему пришлось подойти к дамам – они давали   ему место в своем кружке. Солнце зашло за деревья сада, день угасал, прозрачные   тени мало-помалу наполняли обширную комнату. Это был тот разнеживающий час   сумерек, те минуты тихой неги, которые наступают в парижской квартире, когда   уличный свет умирает, а слуги еще только начинают зажигать лампы. Господа де   Бов и Валаньоск все еще стояли у окна, и их силуэты ложились на ковер   расплывчатыми тенями; г-н Марта, скромно вошедший несколько минут тому назад,   неподвижно застыл в последних бликах света, проникавшего через другое окно.   Всем бросился в глаза его жалкий профиль, узкий, но опрятный сюртук, его лицо,   побледневшее от непрерывных занятий с учениками и вконец расстроенное   разговором дам о туалетах.      

– Что   же, состоится в понедельник базар? – спросила г-жа Марти.      

– Конечно,   сударыня, – отвечал Муре голосом нежным, как флейта, тем актерским голосом,   к которому он прибегал, разговаривая с женщинами.      

– Знаете,   мы все придем, – вмешалась Анриетта. – Говорят, вы готовите чудеса.      

– Чудеса?   Как сказать… – прошептал Муре со скромным и в то же время самодовольным   видом. – Моя единственная цель – заслужить ваше одобрение.      

Но они   забросали его вопросами. Г-жа Бурделе, г-жа Гибаль, даже Бланш желали знать,   что там будет.      

– Расскажите   же нам поподробнее, – настойчиво повторяла г-жа де Бов. – Мы умираем   от любопытства.      

Они   окружили его, но Анриетта заметила, что он еще не выпил ни одной чашки чая. Тут   дамы страшно всполошились, и четверо из них тотчас изъявили готовность за ним   ухаживать, при условии, однако, что, выпив чаю, он ответит на все их вопросы.   Анриетта наливала, г-жа Марти держала чашку, а г-жа де Бов и г-жа Бурделе   оспаривали друг у друга честь положить в нее сахар. Муре не пожелал сесть и   принялся медленно пить чай стоя, поэтому дамы приблизились к нему и заключили   его в плен тесным кругом своих юбок. Приподняв головы, они смотрели на него   блестящими глазами и улыбались ему.      

– Что   представляет собой ваш шелк «Счастье Парижа», о котором так кричат все газеты? –   нетерпеливо спросила г-жа Марти.      

– Это   замечательный фай, – отвечал он, – плотный, мягкий и очень прочный…   Сами увидите, сударыня. И нигде, кроме нас, вы его не найдете, потому что он   приобретен нами в исключительную собственность.      

– Возможно   ли? Хороший шелк по пять франков шестьдесят! – с вожделением воскликнула   г-жа Бурделе. – Просто не верится…      

С тех   пор как стали рекламировать этот шелк, он занял большое место в их жизни. Они   говорили о нем, мечтали о нем, мучились желанием и сомнениями. И в том   болтливом любопытстве, которым они досаждали молодому человеку, своеобразно   проявлялись темпераменты покупательниц: г-жа Марти, увлекаемая неистовой   потребностью тратить, покупала в «Дамском счастье» без разбора все, что   появлялось на витринах; г-жа Гибаль прогуливалась там часами, никогда ничего не   покупая, счастливая и довольная тем, что услаждает свой взор; г-жа де Бов,   стесненная в средствах, постоянно томилась непомерными желаниями и дулась на   товары, которых не могла унести с собой; г-жа Бурделе, с чутьем умной и практичной   мещанки, направлялась прямо на распродажи и в качестве хорошей хозяйки и женщины,   не способной поддаваться азарту, пользовалась большими магазинами с такой ловкостью   и благоразумием, что и впрямь достигала основательной экономии; наконец,   Анриетта, женщина чрезвычайно элегантная, покупала там только некоторые вещи,   как-то: перчатки, чулки, трикотаж и простое белье.      

– У   нас будут и другие ткани, замечательные как по дешевизне, так и по   качеству, – продолжал Муре певучим голосом. – Рекомендую вам,   например, нашу «Золотистую кожу», это тафта несравненного блеска… У нас большой   выбор шелков разнообразнейших расцветок и рисунков, они отобраны нашим закупщиком   среди множества образцов. Что касается бархата, вы найдете богатейший подбор   различных оттенков… Предупреждаю вас, что этой зимой будет модно сукно. Вы   найдете у нас превосходные двусторонние ткани, отличные шевиоты…      

Дамы   слушали его, затаив дыхание, и еще теснее сомкнули круг; их уста приоткрывались   в неопределенной улыбке; а лица, как и все их существо, тянулись к искусителю.   Глаза у них туманились, легкие мурашки пробегали по спине. А он, несмотря на   волнующие ароматы, исходившие от их волос, был по-прежнему невозмутим, как   завоеватель. После каждой фразы он отпивал глоток; аромат чая смягчал эти более   резкие запахи, в которых было что-то чувственное. Барон Гартман, не переставая   наблюдать за Муре, все больше восхищался этим обольстителем, который так   владеет собой и так силен, что может играть женщиной, не поддаваясь исходящему   от нее опьянению.      

– Итак,   в моде будут сукна? – переспросила г-жа Марти, обезображенное лицо которой   похорошело от воодушевления и кокетства. – Надо будет посмотреть.      

Госпожа   Бурделе вскинула на Муре свой ясный взгляд и спросила:      

– Скажите,   распродажа остатков у вас по четвергам? Я подожду до четверга, мне ведь надо одеть   целую ораву.      

И,   повернув изящную белокурую головку к хозяйке дома, она спросила:      

– Ты   шьешь по-прежнему у Совер?      

– Да, –   отвечала Анриетта. – Совер берет очень дорого, но что поделаешь: только   она во всем Париже и умеет сшить корсаж… Кроме того, что бы ни говорил господин   Муре, а у нее материи самых красивых рисунков, таких нигде больше не найдешь. Я   не желаю видеть свое платье на плечах каждой встречной.      

Муре   сначала скромно улыбнулся. Затем он дал понять, что г-жа Совер покупает материи   у него; спору нет, некоторые она получает непосредственно от фабрикантов и в   таких случаях обеспечивает себе право собственности; но что касается, например,   черных шелков, она обычно подстерегает хороший товар в «Дамском счастье» и   делает значительные закупки, а затем сбывает материю по удвоенной или утроенной   цене.      

– Поэтому   я не сомневаюсь, что ее доверенные скупят у нас все «Счастье Парижа». И в самом   деле, зачем ей платить за этот шелк на фабрике дороже, чем она заплатит у   нас!.. Ведь мы, честное слово, продаем его в убыток.      

Это был   последний удар. Мысль приобрести товар, продающийся в убыток, подхлестнула в   дамах всю жадность покупательницы, которая получает особое удовольствие от сознания,   что ей удалось обставить торговца. Муре знал, что женщины не в силах устоять перед   дешевизной.      

– Да   мы вообще все продаем за бесценок! – весело воскликнул он, взяв со столика   веер г-жи Дефорж. – Вот хотя бы этот веер… Сколько вы, говорите, за него   заплатили?      

– За   кружева двадцать пять франков и за оправу двести, – ответила Анриетта.      

– Ну   что ж, за такие кружева это недорого. Однако мы продаем их по восемнадцать   франков. Что же касается оправы, то это чудовищный грабеж. Я никогда не посмею   продать такой веер дороже девяноста франков.      

– Что   я говорила! – воскликнула г-жа Бурделе.      

– Девяносто   франков, – прошептала г-жа де Бов. – Надо в самом деле сидеть без гроша,   чтобы пропустить такой случай.      

Она   взяла веер и снова принялась разглядывать его вместе с Бланш; на ее крупном   правильном лице, в больших томных глазах появилось выражение сдержанной зависти   и отчаяния оттого, что она не может удовлетворить свой каприз. Веер вторично   обошел всех дам среди замечаний и возгласов. Между тем господа де Бов и   Валаньоск отошли от окна. Первый снова сел позади г-жи Гибаль, обшаривая   взглядом ее корсаж и в то же время сохраняя величественный и корректный вид, а   молодой человек склонился к Бланш, намереваясь сказать ей что-нибудь приятное.      

– Черные   кружева в белой оправе – это несколько мрачно. Как вы находите, мадемуазель?      

– Я   видела однажды перламутровый веер с белыми перьями, – в нем было что-то   девически юное… – отвечала она серьезно, и одутловатое лицо ее ничуть не   оживилось.      

Господин   де Бов заметил, вероятно, лихорадочный взгляд, каким жена смотрела на веер, и   решил вставить наконец свое слово:      

– Эти   вещицы сейчас же ломаются.      

– И   не говорите, – согласилась г-жа Гибаль со своей обычной гримасой: эта   рыжая красавица всегда играла в равнодушие. – Мне так надоело отдавать их   в починку.      

Госпожа   Марти, крайне возбужденная этим разговором, уже несколько минут лихорадочно   вертела на коленях красную кожаную сумку. Ей так и не удалось еще показать свои   покупки, а она горела своеобразной чувственной потребностью похвастаться ими.   Вдруг, забыв о муже, она открыла сумку и вынула несколько метров узких кружев,   намотанных на картон.      

– Взгляните   на валансьен, который я купила для дочери, – сказала она. – Ширина   три сантиметра. Они восхитительны, не правда ли?.. Франк девяносто.      

Кружева   пошли по рукам. Дамы восторгались. Муре уверял, что продает эти кружева по   фабричной цене. Тем временем г-жа Марти закрыла сумку, словно скрывая от взоров   вещи, которые нельзя показать. Однако, польщенная успехом кружев, она не   устояла и вытащила еще носовой платок.      

– А   вот еще платок… С брюссельской аппликацией, дорогая… О, это находка! Двадцать   франков!      

И тут   сумка, казалось, превратилась в рог изобилия. Г-жа Марти доставала предмет за   предметом, разрумянившись от наслаждения и смущаясь, как раздевающаяся женщина,   и это придавало ей особую прелесть. Здесь был галстук из испанских блондов за   тридцать франков; она и не хотела его брать, да приказчик поклялся, что это   последний и что цена на них будет повышена. Затем вуалетка из шантильи, –   немного дорого, пятьдесят франков, но если она сама и не станет ее носить, из   нее можно будет сделать что-нибудь для дочери.      

– Боже   мой! Кружева – это такая прелесть, – твердила она с нервным смешком. –   Стоит мне попасть туда, и я, кажется, готова скупить весь магазин.      

– А   это что? – спросила г-жа де Бов, рассматривая отрез гипюра.      

– Это   прошивка, – отвечала она. – Здесь двадцать шесть метров. И,   понимаете, всего-навсего по франку за метр.      

– Но   что вы будете с ней делать? – удивилась г-жа Бурделе.      

– Право,   не знаю… Но у нее такой милый рисунок.      

       

      

       

В этот   момент она подняла глаза и увидела прямо против себя ошеломленного мужа. Он   стал еще бледнее и всем своим существом выражал покорное отчаяние бедняка,   который присутствует при расхищении так дорого доставшегося ему жалованья.   Каждый новый кусок кружев был для него настоящим бедствием: это низвергались в   бездну горькие дни его преподавания, пожиралась его беготня по частным урокам,   постоянное напряжение всех сил в аду нищенской семейной обстановки. Под его   растерянным взглядом жена почувствовала желание схватить и спрятать и носовой   платок, и вуалетку, и галстук; нервно перебирая покупки, она повторяла с   деланным смешком:      

– Вы   добьетесь того, что муж на меня рассердится… Уверяю тебя, мой друг, что я еще   была очень благоразумна: там продавалось и крупное кружево за пятьсот   франков, – настоящее чудо!      

– Почему   же вы его не купили? – спокойно спросила г-жа Гибаль. – Ведь господин   Марти – любезнейший из мужей.      

Преподавателю   не оставалось ничего другого, как поклониться и заметить, что его жена   совершенно свободна в своих поступках. Но при мысли об опасности, которой   угрожало ему крупное кружево, по спине его пробежал озноб. И когда Муре   принялся утверждать, что новая система торговли способствует повышению   благосостояния средней буржуазии, г-н Марти бросил на него зловещий, гневный   взгляд робкого человека, у которого не хватает смелости задушить врага.      

А дамы   не выпускали кружев из рук. Кружева опьяняли их. Куски разматывались, переходили   от одной к другой, еще более сближая их, связывая тонкими нитями. Их колени   нежились под чудесной тонкой тканью, в ней замирали их грешные руки. И они все   тесней окружали Муре, засыпая его нескончаемыми вопросами. Сумерки сгущались,   и, чтобы рассмотреть вязку или показать узор, ему иной раз приходилось   настолько наклонять голову, что борода его касалась их причесок. Но, несмотря   на мягкое сладострастие сумерек, несмотря на теплый аромат, исходивший от   женских плеч, и воодушевление, которое он напускал на себя, он все же оставался   властелином над женщинами. Он сам становился женщиной; они чувствовали, как он   своим тонким пониманием самых сокровенных тайников их существа проникает им в   душу, постепенно овладевает ими, и, обольщенные, покорно отдавались ему; а он,   вполне уверившись в своей власти, грубо царил над ними, как деспотический   король тряпок.      

В   сумерках, разлившихся по гостиной, слышался вкрадчивый томный лепет:      

– Ах,   господин Муре… господин Муре…      

Умирающие   бледные отсветы неба гасли на бронзовой отделке мебели. Только кружева белели   как снег на темных коленях дам; в сумерках трудно было разглядеть группу,   окружавшую молодого человека, но по расплывчатым очертаниям можно было принять   ее за коленопреклоненных молящихся. На чайнике блестел последний блик, словно   тихий и ясный огонек ночника в алькове, где воздух согрет теплом ароматного   чая. Но вот вошел лакей с двумя лампами, и наваждение рассеялось. Гостиная   пробудилась, светлая и веселая. Г-жа Марти принялась убирать кружева в сумку,   графиня де Бов съела еще кусочек кекса, а Анриетта подошла к окну и стала   вполголоса разговаривать с бароном.      

– Обаятельный   человек, – заметил барон.      

– Не   правда ли? – непроизвольно вырвалось у влюбленной женщины.      

Он   улыбнулся и отечески снисходительно взглянул на нее. Впервые видел он ее   настолько увлеченной. Он был слишком умен, чтобы терзаться этим, и только жалел   ее, видя, что она оказалась во власти этого молодого человека, такого ласкового   на вид и совершенно холодного в душе. Считая своим долгом предостеречь ее, он   шепнул как бы в шутку:      

– Берегитесь,   дорогая, он всех вас проглотит.      

В   прекрасных глазах Анриетты сверкнуло пламя ревности. Она, несомненно, догадывалась,   что Муре просто воспользовался ею, чтобы познакомиться с бароном. И она поклялась   свести его с ума ласками, его, занятого человека, торопливая любовь которого   обладала прелестью легкомысленной песенки.      

– Ничего!   В конечном счете ягненок всегда съест волка, – отвечала она ему в тон.      

Барон,   еще более заинтересованный, ободряюще кивнул головой. Быть может, она и есть та   женщина, которой суждено отомстить за других.      

Когда   Муре, повторив Валаньоску, что хочет показать ему свою машину в действии,   подошел к барону проститься, старик увлек его к окну, обращенному в темные   сумерки сада. Он уступил наконец обольщению и поверил в Муре, увидев его среди   дам. Они с минуту поговорили, понизив голос. Затем банкир сказал:      

– Отлично.   Обдумаю… Будем считать, что дело решено, если в понедельник оборот у вас   окажется столь значительным, как вы уверяете.      

Они   пожали друг другу руки, и Муре крайне довольный уехал; у него бывал плохой   аппетит, если он не заходил вечером проверить выручку «Дамского счастья».      

 IV      

       

В   понедельник, десятого октября, яркое солнце победоносно прорвалось наконец   сквозь серые тучи, уже целую неделю омрачавшие Париж. Всю ночь моросил дождь, и   мокрые улицы покрылись грязью, но утром тротуары обсохли под резким ветром,   угнавшим облака, а синее небо стало по-весеннему прозрачным и веселым.      

Под   лучами яркого солнца заблистало с восьми часов утра и «Дамское счастье»: здесь   торжественно открывался базар зимних новинок. Вход был разукрашен флагами,   полотнища шерстяных материй развевались в свежем утреннем воздухе, на площади   Гайон царила праздничная сутолока, словно на ярмарке, а в витринах, по обеим   улицам, развертывались целые симфонии выставленных товаров, яркие тона которых   горели еще сильней благодаря блеску стекол. Это было какое-то пиршество красок,   взрыв ликования всей улицы, это был широко открытый мир товаров, где каждый мог   усладить свой взор.      

Но в   этот час в магазине еще было мало народу, – лишь несколько озабоченных покупательниц:   домашние хозяйки, жившие по соседству, да женщины, желавшие избежать послеполуденной   давки. За украшавшими магазин флагами и материями чувствовалось, что он еще   пуст, но во всеоружии ожидает начала кипучей деятельности, что полы в нем   натерты, а прилавки завалены товарами. Спешащая утренняя толпа текла мимо, не   замедляя шага и едва успевая бросить взгляд на витрины. На улице   Нев-Сент-Огюстен и на площади Гайон, у стоянки извозчиков, в девять часов было   всего две пролетки. Только местные жители, в особенности мелкие торговцы,   взволнованные таким обилием флагов и султанов, собирались группами у дверей, на   тротуарах и, задрав головы, обменивались горькими замечаниями. Их особенно   возмущал фургон, стоявший на улице Мишодьер, перед отделом доставки на   дом, – один из четырех фургонов, которые Муре ввел в обиход: они были   выкрашены в желтые и красные полосы по зеленому фону, и их лакированные стенки   отливали на солнце золотом и пурпуром. Фургон, блестевший еще свежими, яркими   красками, испещренный со всех сторон названием магазина и, кроме того,   объявлениями о дне базара, наконец тронулся с места; он был нагружен свертками,   оставшимися от вчерашнего дня; прекрасная лошадь побежала крупной рысью. Бодю,   весь бледный, следил с порога «Старого Эльбефа» за проезжавшим мимо фургоном,   который вез по городу ненавистное, окруженное звездным сиянием название:   «Дамское счастье».      

Тем   временем подъехало несколько извозчиков и стало в ряд. Каждый раз, как появлялась   покупательница, среди служителей, ожидавших у подъезда, начиналось движение.   Они были все в одинаковых ливреях – светло-зеленых брюках, таких же куртках и   полосатых, красных с желтым, жилетах. Здесь же находился инспектор Жув,   отставной капитан, в сюртуке и белом галстуке, при всех своих орденах, как бы   свидетельствовавших о его безукоризненной честности; он приветствовал дам   вежливо и степенно, наклоняясь к ним, чтобы указать нужный отдел, после чего   они исчезали в вестибюле, превращенном в восточную гостиную.      

Таким   образом, уже с самого порога начинались чудеса и сюрпризы, от которых покупательницы   приходили в восторг. Мысль эта принадлежала Муре. Он первый закупил на Востоке,   на очень выгодных условиях, партию старинных и новых ковров. Такие редкостные   ковры до сих пор продавались только антикварами и притом очень дорого; теперь   он наводнял ими рынок, он их уступал почти что по себестоимости, но они служили   ему блистательной декорацией, которая должна была привлечь новых покупательниц –   знатоков искусства. Эта гостиная, созданная исключительно за счет ковров и   портьер, развешанных по указаниям Муре, была видна еще с площади Гайон. Потолок   ее был затянут смирнскими коврами, затейливые рисунки которых выделялись на   красном фоне. По четырем стенам свешивались портьеры: желтые в зеленую и алую   полоску портьеры из Карамани и Сирии; портьеры из Курдистана, попроще, шершавые   на ощупь, как пастушечьи бурки; затем ковры, которые могли бы служить для   обивки стен, узкие ковры из Тегерана, Исфагани и Керманшаха, широкие   шемаханские и мадрасские ковры, с разбросанными по ним причудливыми пионами в   цвету и пальмами, – фантазия, взращенная в садах мечты. На полу – снова   ковры; он был словно усыпан жирными завитками шерсти: в центре помещался   великолепный ковер из Агры – по белому фону с широким нежно-голубым бордюром   разбегались бледно-лиловые узоры, созданные изысканным воображением. Повсюду   чудеса: ковры из Мекки с бархатистыми отливами, дагестанские коврики для   молитвы, испещренные символическими знаками, курдистанские ковры, усеянные   пышными цветами; наконец, в углу громоздилось множество дешевых ковров из   Гердеса, Кулы и Киршера, сваленных в кучу и продававшихся от пятнадцати франков   и дороже. Вестибюль этот напоминал палатку какого-то паши, любителя роскоши; он   был уставлен креслами и диванами, обтянутыми верблюжьим мехом, скроенным в виде   пестрых ромбов или усеянным наивными розами. Турция, Аравия, Персия, Индия   выставили здесь напоказ сокровища своих опустошенных дворцов, ограбленных   мечетей и базаров. В поблекшем рисунке старинных ковров преобладали   рыжевато-золотистые цвета, а их потускневшая яркость сохраняла теплые сумеречные   отсветы потухающих углей, прекрасные красноватые тона старинных живописцев. Над   роскошью этого варварского искусства, среди острого запаха, занесенного старыми   шерстяными тканями из родных стран, полных солнца и грязи, реяли видения   Востока.      

Дениза   должна была приступить к исполнению своих обязанностей с этого понедельника;   проходя в восемь часов утра через восточную гостиную, она в изумлении остановилась,   не узнавая входа в магазин; убранство этого гарема, устроенного на самом   пороге, ошеломило девушку. Служитель проводил ее на чердак и вверил попечению   г-жи Кабен, на обязанности которой лежали уборка и присмотр за комнатами, в   которых жили продавщицы; та водворила Денизу в седьмой номер, куда уже был   внесен ее сундучок. Это была узкая келья-мансарда с маленьким окошком,   выходившим на крутую крышу. В комнате стояла небольшая кровать, шкаф орехового   дерева, туалетный столик и два стула. Двадцать подобных комнаток тянулось вдоль   коридора, выкрашенного в желтый цвет и напоминавшего монастырь; из тридцати   пяти продавщиц магазина здесь жили двадцать, не имевших семьи в Париже;   остальные пятнадцать устроились вне магазина, причем некоторые из них – у теток   или двоюродных сестер, существовавших только в их воображении. Дениза   немедленно сняла тонкое шерстяное платье, обветшавшее от чистки и заштопанное   на рукавах, – единственное, привезенное ею из Валони, – и облачилась   в форменную одежду своего отдела – черное шелковое платье; оно было подогнано   по ее фигуре и лежало, в ожидании ее, на постели. Платье это было ей все же немного   велико и широковато в плечах. Но Дениза так торопилась и волновалась, что забыла   о кокетстве и не стала задерживать внимание на таких мелочах. Никогда еще не   было у нее шелкового платья. Спускаясь по лестнице, чувствуя себя разряженной и   скованной, она поглядывала на блестящую юбку, и ей было стыдно ее шумного   шуршания.      

Когда   она вошла в отдел, там вовсю ссорились. Дениза слышала, как Клара говорила   резким голосом:      

– Сударыня,   я пришла раньше ее.      

– Неправда, –   отвечала Маргарита. – Она оттолкнула меня в дверях, когда я была уже одной   ногой в вестибюле.      

Они   препирались из-за того, кто раньше распишется в журнале, ибо от этого зависела   очередь обслуживания покупательниц. Продавщицы расписывались на грифельной   доске в порядке прихода в магазин; после каждой покупательницы девушка   переносила свое имя в конец списка. Г-жа Орели решила, что права Маргарита.      

– Вечные   несправедливости! – злобно фыркнула Клара.      

Но   появление Денизы примирило девиц. Они посмотрели на нее и усмехнулись. Как   можно вырядиться таким чучелом! Дениза неловко подошла к доске, чтобы   записаться; она оказалась последней. Тем временем г-жа Орели с неудовольствием   осматривала ее и наконец, не выдержав, заметила:      

– Дорогая   моя, в вашем платье поместятся две таких, как вы. Надо его сузить… Да и вообще   вы не умеете одеваться. Подите-ка сюда; я вас немного приведу в порядок.      

И она   подвела Денизу к одному из высоких зеркал, чередовавшихся с дверцами шкафов,   набитых готовыми нарядами. Большая комната, уставленная зеркалами и обшитая панелью   из резного дуба, была устлана триповым ковром в больших разводах и походила на   заурядный зал гостиницы, через который проходит непрекращающийся людской поток.   Приказчицы, одетые в обязательные шелковые платья, еще увеличивали это   сходство; они прогуливались с профессионально-любезным видом и никогда не   пользовались той дюжиной стульев, которые предназначались только для   покупательниц. У всех этих девиц между двумя петельками корсажа виднелся,   словно вонзенный в грудь, большой, торчащий острием вверх карандаш, а из кармана   белым пятном высовывалась чековая книжка. Многие отваживались даже носить драгоценности   – перстни, брошки, цепочки; но при вынужденном однообразии туалета единственным   подлинным предметом их кокетства, роскошью, в которой они соперничали друг с   другом, были волосы, лишенные всяких украшений, густые, дополненные в случае   надобности накладками и шиньонами, тщательно причесанные и завитые напоказ.      

– Подтяните   пояс спереди, – говорила г-жа Орели. – Вот так. По крайней мере у вас   не будет горба… А волосы-то! Можно ли так себя уродовать? Они могут служить вам   прекрасным украшением, если только вы того пожелаете.      

Действительно,   самым красивым у Денизы были светлые волосы пепельного оттенка, доходившие до   пят; ей стоило большого труда как следует причесаться, и потому она ограничивалась   тем, что скручивала их в пучок и скрепляла роговым гребнем. Клара, раздосадованная   дикой грацией этих волос, принялась потешаться над ее прической – уж очень   криво сидит у нее пучок. Она знаком подозвала продавщицу из бельевого отдела,   девушку с широким, приятным лицом. Два смежных отдела пребывали в постоянной   вражде, но девицы находили общий язык, если представлялся случай над кем-нибудь   посмеяться.      

– Нет,   вы только взгляните на эту гриву, мадемуазель Кюньо, – твердила Клара, которую   Маргарита подталкивала локтем, делая вид, будто задыхается от смеха.      

Но   бельевщица не была расположена шутить. Глядя на Денизу, она вспомнила, как ей   самой приходилось тяжело в первые месяцы службы.      

– Ну   и что же? – сказала она. – Не у всех сыщется такая.      

И она   возвратилась в свой отдел, оставив сослуживиц в некотором смущении. Дениза,   слышавшая все это, проводила ее благодарным взглядом, а в это время г-жа Орели   вручила девушке выданную на ее имя чековую книжку и сказала:      

– Ну,   ничего, завтра вы оденетесь получше… А пока постарайтесь усвоить обычаи магазина:   ждите своей очереди, чтобы заняться с покупательницей. Сегодня предстоит трудный   день, зато легко будет выяснить, на что вы годны.      

Покупательницы,   однако, еще не появлялись: в этот ранний час в отделе готового платья всегда   бывало мало народу. Приказчицы, вялые и неподвижные, щадили свои силы в   ожидании утомительной послеобеденной работы. Денизу смущала мысль, что им не   терпится посмотреть, как она будет работать, и она принялась чинить карандаш,   стараясь овладеть собою; затем, подражая остальным, она воткнула его в платье,   между двух петель корсажа. Она призывала на помощь все свое мужество: ей во что   бы то ни стало нужно было завоевать здесь себе место. Накануне ей сказали, что   до поры до времени она будет работать за стол и помещение, без определенного   жалованья, и будет получать только проценты и известную долю из прибылей от   проданных ею товаров. Но она все же рассчитывала на тысячу двести франков,   зная, что хорошие продавщицы при старании могут вырабатывать до двух тысяч. Ее   бюджет был строго распределен: ста франков в месяц ей хватит, чтобы платить за   пансион Пепе и поддерживать Жана, который не зарабатывает ни гроша; да и себе   она сможет купить кое-что из белья и одежды. Но, чтобы добиться этой крупной   цифры, она должна показать себя работящей и сильной, не обращать внимания на   недоброжелательное отношение окружающих и, если нужно, бороться и вырвать свою   долю у товарок. Пока она всячески подготавливала себя к борьбе, через их отдел   прошел высокий молодой человек; он улыбнулся ей, и Дениза узнала в нем Делоша,   поступившего накануне в отдел кружев; она ответила ему улыбкой, радуясь этой   вновь обретенной дружбе и видя в его привете доброе предзнаменование.      

В   половине десятого колокол возвестил о завтраке для первой смены. Затем позвали   завтракать вторую. А покупательниц все еще не было. Помощница заведующей, г-жа   Фредерик, угрюмая, суровая вдова, всегда с удовольствием предрекавшая разные   несчастья, уже клялась, что день потерян: ни души не будет, можно запирать   шкафы и расходиться. От этого предсказания плоское лицо Маргариты, отличавшейся   крайней жадностью, омрачилось, а Клара, обладавшая повадками вырвавшейся на   свободу лошади, уже принялась мечтать о поездке в Верьерский лес в случае, если   торговый дом лопнет. Что касается г-жи Орели, ее цезарский лик выражал   бесстрастие и сосредоточенность; она прогуливалась по пустому отделу с видом   полководца, несущего ответственность за победу и поражение.      

К   одиннадцати часам появилось несколько дам. Приближалась очередь Денизы. Вот   вошла еще покупательница.      

– Толстуха   из провинции, – прошептала Маргарита.      

Это была   женщина лет сорока пяти, приезжавшая время от времени в Париж из глухого   захолустья, где она в течение нескольких месяцев копила деньги. Выйдя из   вагона, она тотчас же направлялась в «Дамское счастье» и тратила здесь все   накопленное. Выписывала она только изредка, потому что ей хотелось самой видеть   товары и наслаждаться прикосновением к ним; она запасалась решительно всем,   вплоть до иголок, которые, по ее словам, стоят у них в городке бешеные деньги.   Все служащие магазина знали эту женщину, знали, что зовут ее г-жа Бутарель и   что живет она в Альби; а до остального никому не было дела – ни до ее   общественного положения, ни до образа жизни.      

– Как   поживаете, сударыня? – любезно осведомилась г-жа Орели, выходя ей навстречу. –   Что вам угодно? Сию минуту с вами займутся.      

Обернувшись,   она позвала:      

– Барышни!      

Дениза   хотела было подойти, но Клара опередила ее. Она была продавщицей ленивой и ни   во что не ставила деньги, потому что зарабатывала на стороне гораздо больше и   притом без труда, но сейчас ее подзадоривала мысль отбить у новенькой хорошую   покупательницу.      

– Извините,   моя очередь, – возмущенно сказала Дениза.      

Госпожа   Орели отстранила ее суровым взглядом, промолвив:      

– Никаких   очередей, я одна здесь распоряжаюсь… Поучитесь сначала, как обращаться с   постоянными покупательницами.      

Девушка   отступила; на глаза ее набежали слезы; чтобы скрыть обиду, она повернулась   лицом к окну, делая вид, что смотрит на улицу. Уж не намерены ли они мешать ей   продавать? Неужели они сговорились отбивать у нее хороших покупательниц? Ее   охватил страх за будущее, она была подавлена таким проявлением разнузданной   корысти. Поддавшись горькому сознанию своего одиночества, она прижалась лбом к   холодному стеклу и смотрела на «Старый Эльбеф»; она подумала, что напрасно не   упросила дядю взять ее к себе; пожалуй, он и сам помышлял об этом, потому что   накануне казался очень расстроенным. Теперь же она совершенно одинока в этом   огромном магазине, где ее никто не любит, где она чувствует себя оскорбленной и   затерянной; Пепе и Жан, прежде никогда не покидавшие ее, живут у чужих; все они   раскиданы в разные стороны. На глазах у нее выступили две большие слезинки,   которые она до сих пор сдерживала, и улица заплясала перед нею в тумане.      

Между   тем позади нее жужжали голоса.      

– Оно   сутулит меня, – говорила г-жа Бутарель.      

– Сударыня,   вы ошибаетесь, – твердила свое Клара. – Плечи сидят превосходно… Но,   быть может, сударыня, вы предпочитаете ротонду?      

Дениза вздрогнула.   Чья-то рука легла на ее руку; г-жа Орели сурово сказала:      

– Вот   как! Теперь вы бездельничаете, наблюдаете за прохожими?.. Так дело не пойдет.      

– Но   ведь мне, сударыня, не дают продавать…      

– Найдется   другая работа. Начните с азов… Займитесь уборкой.      

Чтобы   удовлетворить двух-трех покупательниц, пришлось переворошить уже все шкафы, и   на длинных дубовых прилавках, по правую и левую сторону зала, были навалены   целые труды манто, жакетов, ротонд, пальто на всякий рост и из всякого   материала. Не ответив ни слова, Дениза принялась разбирать их, тщательно   складывать и снова размещать по шкафам. Это была черная работа, для новеньких.   Она не протестовала больше, зная, что от нее требуют полного повиновения и что   надо ждать, пока заведующая позволит и ей продавать. Таково, по-видимому, и   было намерение г-жи Орели. Дениза все еще продолжала уборку, когда показался   Муре. Его приход взволновал девушку; она покраснела и страшно испугалась,   вообразив, что он собирается заговорить с нею. Но Муре ее даже не заметил, он   вообще забыл о девушке, которую поддержал под влиянием мимолетного приятного   впечатления.      

– Госпожа   Орели! – отрывисто позвал он.      

Муре   слегка побледнел, но взгляд его был ясен и полон решимости. Обходя отделы, он   нашел их пустыми, и перед ним, упрямо верившим в счастье, внезапно предстала   возможность поражения. Правда, пробило еще только одиннадцать, а он знал по   опыту, что основная масса покупательниц появляется лишь после полудня. Однако   некоторые симптомы его все же беспокоили: на других базарах толкотня начиналась   с самого утра; кроме того, он не видел даже женщин из простонародья, местных   покупательниц, заходивших к нему по-соседски. И его, как всех великих   полководцев перед сражением, охватывала суеверная робость, несмотря на все   мужество, присущее этому человеку действия. Дело не идет, он погиб и сам не   знает почему; ему казалось, что его поражение написано даже на лицах проходящих   дам.      

Как раз   в эту минуту г-жа Бутарель, всегда что-нибудь покупавшая, уходила, говоря:      

– Нет,   у вас ничего нет мне по вкусу… Я подожду, додумаю.      

Муре   проводил ее взглядом. Подозвав г-жу Орели, он отвел ее в сторону, и они быстро   обменялись несколькими словами.      

Она   сделала огорченный жест, видимо подтверждая, что торговля не оживляется.   Мгновение они глядели друг другу в глаза, охваченные одним из тех сомнений,   которые генералы всегда скрывают от солдат. Наконец он сказал громко, с обычным   своим молодцеватым видом:      

– Если   сами не будете справляться, возьмите какую-нибудь девушку из мастерской…   Все-таки немного легче будет.      

Муре   продолжал обход в полном отчаянии. С самого утра он избегал Бурдонкля, беспокойство   которого раздражало его. Выходя из отдела белья, где торговля шла еще того хуже,   он столкнулся с ним и поневоле вынужден был выслушать его опасения. Наконец   Муре напрямик послал его к черту, с той грубостью, с какою в минуты дурного   настроения обрушивался даже на высших служащих.      

– Оставьте   меня в покое! Все идет отлично… Дело кончится тем, что я вышвырну всех трусов   за дверь.      

Муре   остановился у перил главного зала. Отсюда он видел весь магазин – отделы и   второго этажа и нижнего. Пустота наверху казалась ему особенно угнетающей: в   отделе кружев пожилая дама перерыла все коробки, так ничего и не купив, а в это   время в бельевом три какие-то бездельницы перебирали подряд все галстуки по   восемнадцать су. Но он заметил, что внизу, в крытых галереях, освещенных с   улицы дневным светом, число покупательниц начало увеличиваться. Они   прогуливались вдоль прилавков, шли не спеша, и, шествие это то прерывалось, то   возобновлялось вновь; в отделах приклада и трикотажном теснились женщины в   простых вязаных кофтах; зато в полотняном и шерстяном не было почти никого.   Служители в зеленых куртках с большими блестящими пуговицами, сложа руки,   ожидали посетителей. Иногда проходил инспектор, церемонный, чопорный, в белом   галстуке. Сердце Муре особенно сжималось от мертвой тишины зала; свет падал   туда сверху, через стеклянную крышу, матовые стекла которой процеживали его в   виде бледной пыли, рассеянной и словно колышущейся. Отдел шелков, казалось, спал,   погруженный в трепетную тишину, напоминавшую тишину часовни; шаги приказчика,   слова, произнесенные шепотом, шелест юбки проходящей мимо покупательницы были   здесь единственными звуками, растворявшимися в теплом воздухе, Меж тем к   магазину стали подъезжать экипажи: слышно было, как круто останавливаются   лошади, как хлопают дверцы карет. Снаружи поднимался отдаленный гул голосов   зевак, толкавшихся перед витринами, возгласы извозчиков, останавливавшихся на   площади Гайон; это был шум приближавшейся толпы. Но при виде кассиров,   развалившихся без дела за окошечками, при виде пустующих столов для упаковки   товаров, с заготовленными мотками веревок и синей бумагой, Муре, хоть и   возмущался своим страхом, все же чувствовал, что огромная машина как бы замерла   и остывает у него под ногами.      

– Послушайте,   Фавье, – шепнул Гютен, – взгляните-ка на хозяина, туда, наверх… Вид у   него что-то невеселый…      

– Дело   дрянь! – отвечал Фавье. – Подумать только, я еще ничего не продал!      

В   ожидании покупателей они шепотом обменивались краткими замечаниями, не глядя   друг на друга. Остальные продавцы складывали штуки «Счастья Парижа» по   указаниям Робино, а Бутмон, занятый длительным разговором вполголоса с   худощавой молодой женщиной, казалось, принимал от нее большой заказ. Вокруг них   на хрупких изящных этажерках лежали вперемежку штуки шелка в длинных бумажных   обертках кремового цвета, что делало товар похожим на брошюры необычайного   формата. Всевозможные шелка, муар, атлас, бархат, переполнявшие прилавок,   казались грядками скошенных цветов, настоящей жатвой изысканных и драгоценных   тканей. Это был самый элегантный отдел, истинный салон, где товары, такие   легкие, казались роскошной обстановкой.      

– Мне   нужно на воскресенье сто франков, – продолжал Гютен. – Если я не   заработаю в среднем двенадцати франков в день, я пропал… Я так рассчитывал на   этот базар.      

– Черт   возьми! Сто франков – дело не шуточное! – отвечал Фавье. – С меня   довольно и пятидесяти… Вы, стало быть, тратитесь на шикарных женщин?      

– Вовсе   нет. Представьте себе – такая глупость: я проиграл пари… Теперь я должен   угостить пять человек – двух мужчин и трех женщин… Ах, черт! Первую же, которая   подвернется, непременно накрою на двадцать метров «Счастья Парижа»!      

Они   поболтали еще некоторое время, рассказали друг другу, что делали накануне и что   собираются делать через неделю. Фавье играл на бегах, Гютен занимался греблей и   содержал кафешантанных певичек. Но их одинаково подхлестывала нужда в деньгах,   они думали только о деньгах, бились ради денег с понедельника по субботу, а в   воскресенье проедали их. В магазине их преследовала эта вечная забота, магазин   являлся для них местом непрестанной и безжалостной борьбы. А теперь еще этот   дьявол Бутмон перехватил у них посланницу г-жи Совер – ту самую тощую женщину,   с которой он сейчас разговаривает. Ведь речь шла об отличном заказе, по крайней   мере на две-три дюжины штук, потому что у этой известной портнихи большой   аппетит. Как назло и Робино тоже ухитрился отбить у Фавье покупательницу.      

– Ну,   что касается Робино, я ему это припомню, – сказал Гютен, пользовавшийся малейшим   поводом, чтобы настроить отдел против человека, на место которого он   зарился. – Допустимо ли, чтобы заведующий и его помощник сами продавали!..   Честное слово, дорогой мой, если я когда-нибудь сделаюсь помощником, вы   увидите, как хорошо я буду обходиться с приказчиками.      

Этот   приятный на вид, толстенький нормандец усиленно разыгрывал из себя простачка.   Фавье не мог удержаться, чтобы не покоситься на него; но, как человек   флегматичный и желчный, он только молвил:      

– Да,   знаю… Лучшего и желать нельзя. – Увидев приближающуюся даму, он добавил   еще тише: – Внимание, к вам идет покупательница.      

Это была   прыщеватая дама в желтой шляпке и красном платье. Гютен сразу почуял в ней   женщину, которая ничего не купит. Он быстро нагнулся под прилавок, делая вид,   будто у него развязались шнурки, и проворчал:      

– Ну   уж нет, пусть лучше кто-нибудь другой тратит на нее время. Стану я терять свою   очередь! Благодарю покорно.      

А Робино   уже звал его:      

– Чья   очередь, господа? Господина Гютена?.. Где же господин Гютен?      

А так   как последний не отвечал, прыщеватую даму получил следующий по списку продавец.   Действительно, дама хотела только посмотреть образцы и прицениться; она держала   продавца более десяти минут, засыпая его вопросами. Но помощник заведующего заметил,   как Гютен вылез из-под прилавка, и, когда появилась новая покупательница,   строго вмешался, остановив бросившегося ей навстречу молодого человека:      

– Ваша   очередь прошла… Я вас звал, а поскольку вы прятались под прилавком…      

– Но   я не слышал.      

– Довольно!..   Запишитесь в конец… Фавье, займитесь.      

Фавье в   глубине души злорадствовал, но взглядом извинился перед приятелем. Гютен   отвернулся, у него даже губы побелели от злости. Он особенно досадовал потому,   что хорошо знал эту даму – очаровательную блондинку, их постоянную   покупательницу, которую продавцы прозвали между собою «красавицей», но ничего   не знали о ней, даже имени. Она покупала много, приказывала относить покупки в   свою карету и затем исчезала. Эта высокая, изящная, одетая с изысканным вкусом   дама была, по-видимому, очень богата и принадлежала к лучшему обществу.      

– Ну,   как ваша кокотка? – спросил Гютен у Фавье, когда тот вернулся из кассы,   куда проводил покупательницу.      

– Какая   же это кокотка? – отвечал тот. – У нее внешность безусловно   порядочной женщины… Это, должно быть, жена какого-нибудь биржевого дельца, или   доктора, или что-нибудь в этом роде.      

– Бросьте,   пожалуйста! Просто кокотка… Разве их разберешь теперь: все стараются держаться   как порядочные женщины.      

Фавье   заглянул в свою чековую книжку.      

– Что   ж из того! – возразил он. – Я нагрел ее на двести девяносто три   франка. Значит, около трех франков мне в карман!      

Гютен   закусил губу и обрушил гнев на чековую книжку: вот еще дурацкая выдумка, только   обременяет карманы! Между двумя приказчиками шла глухая борьба. Фавье обычно   делал вид, что стушевывается и признает превосходство Гютена, зато за его   спиной подкапывался под сослуживца. И теперь Гютен злился из-за трех франков,   так непринужденно отнятых у него продавцом, которого он не считал равным себе.   Ну и денек! Если так будет продолжаться, он не заработает и на сельтерскую для   своих гостей. И среди разгоравшейся битвы он прогуливался вдоль прилавка, как   голодный волк, ожидая добычи, завидуя всем, вплоть до заведующего, который   провожал худощавую молодую женщину, повторяя:      

– Хорошо.   Передайте, что я сделаю все возможное, чтобы добиться у господина Муре этой   скидки.      

С   некоторого времени Муре уже не было видно на втором этаже, возле перил. Но сейчас   он вдруг снова появился наверху широкой лестницы, спускавшейся в нижний этаж; оттуда   он по-прежнему властвовал над всем магазином. При виде людского потока, который   мало-помалу наполнял магазин, на лице его вспыхнул румянец, в нем возрождалась   вера в себя, придававшая ему такую величавость. Наконец-то началась та   долгожданная толкотня, та послеполуденная давка, которую под влиянием   охватившего его лихорадочного возбуждения он одно время уже отчаялся было   увидеть; все служащие находились на местах, последний удар колокола только что   возвестил о конце третьей смены; утренняя неудача была, конечно, следствием   проливного дождя, разразившегося в девять часов, и дела могли еще поправиться,   потому что небо снова стало победоносно ясным и синим, каким было рано утром.   Теперь стали оживать и отделы второго этажа; Муре приходилось сторониться, пропуская   дам, которые небольшими группами поднимались в отделы полотен и готового платья;   в то же время он слышал, как позади него, в отделе кружев и в отделе шалей,   продавцы выкрикивали крупные цифры. А вид галерей в нижнем этаже окончательно успокоил   его: в отделе прикладов и в бельевом стояла давка, даже отдел шерстяных товаров   был переполнен. Вереница покупательниц становилась все гуще, и почти все они   теперь были в шляпках; исключение составляли только несколько запоздавших   хозяек в чепцах. В зале шелков, залитом золотистым светом, дамы снимали   перчатки, щупали «Счастье Парижа» и вполголоса переговаривались. Муре больше не   обманывался насчет доносившегося извне, шума, грохота экипажей, захлопывающихся   дверец, возрастающего гула толпы. Он чувствовал, как под его ногами машина   приходит в движение, как она оживает и разогревается, начиная от касс, где   звенит золото, от столов, где служители торопливо заворачивают покупки, и до самых   глубин подвала, до отдела доставки на дом, где громоздятся горы спускающихся   свертков, – от исходившего из его недр подземного гула дрожало все здание.   Среди всей этой толкотни важно прогуливался инспектор Жув, подстерегая воровок.      

– А,   это ты!.. – воскликнул вдруг Муре при виде Поля де Валаньоска, которого   подвел к нему рассыльный. – Нет, нет, ничуть не помешаешь… К тому же, если   ты хочешь все осмотреть, тебе достаточно просто следовать за мной, потому что   сегодня мне надо быть в самой гуще сражения.      

Его   опасения еще не рассеялись. Правда, публика прибывала, – но превратится ли   базар в тот триумф, на который он рассчитывал? Все же он весело повел за собой   Поля, не переставая шутить.      

– Кажется,   начинает помаленьку разгораться, – обратился Гютен к Фавье. – Но   счастье что-то не улыбается мне сегодня – бывают же, право, дни невезенья!..   Показывал руанские ситцы, а эта тумба опять ничего у меня не взяла.      

И он   кивнул на даму, которая уходила, бросая на материи недовольные взгляды. Да,   если он ничего не продаст, так на тысячу франков годового жалованья не   разживешься; обычно он зарабатывал семь-восемь франков на процентах и   отчислении с прибыли, так что вместе с жалованьем получалось в среднем десять   франков в день. Этот сапог, Фавье, никогда не выжимал больше восьми, а теперь   вот выхватывает у него из-под носа лучшие куски: только что продал еще на одно   платье! Тупой малый, понятия не имеющий, как обходиться с покупательницей! Это   невыносимо.      

– Чулочники   с катушечниками прямо землю роют, – заметил Фавье про приказчиков из   отделов трикотажа и прикладов.      

Вдруг   Гютен, шаривший по магазину взглядом, спросил:      

– Вы   знаете госпожу Дефорж, любовницу хозяина?.. Глядите, вон она: в перчаточном   отделе, – брюнетка, которой Миньо примеряет перчатки.      

Он   замолчал, потом тихонько прибавил, как бы обращаясь к Миньо, с которого не   спускал глаз:      

– Так,   так, милейший! Хорошенько поглаживай ей пальчики, многого этим добьешься! Знаем   мы твои победы!      

Гютен и   перчаточник, оба красавцы мужчины, были соперниками и усиленно заигрывали с   покупательницами. Впрочем, ни тот, ни другой не могли похвастаться действительными   победами: Миньо рассказывал небылицы о жене некоего полицейского комиссара, которая   будто бы от него без ума, а Гютен и в самом деле покорил у себя в отделе одну   позументщицу, которой надоело таскаться по подозрительным гостиницам; но оба   бессовестно лгали, охотно предоставляя желающим верить в какие-то таинственные   приключения, в свидания, которые якобы назначают им графини в промежуток между   двумя покупками.      

– Отчего   бы вам не заняться ею, – съязвил Фавье с самым невинным видом.      

– Это   идея! – воскликнул Гютен. – Если она придет сюда, я ее окручу: мне   позарез необходимо сто су.      

В отделе   перчаток целая вереница женщин сидела перед узким прилавком, обтянутым зеленым   бархатом и украшенным никелированным ободком; улыбающиеся приказчики вынимали   из-под прилавка и расставляли перед покупательницами плоские ярко-розовые картонные   коробки, похожие на выдвижные ящички с ярлыками, какие бывают в конторках.   Миньо склонял к дамам румяное лицо, подкрепляя свой грассирующий парижский   выговор нежнейшими переливами голоса. Он уже продал г-же Дефорж двенадцать пар   перчаток из козьей кожи, перчаток под названием «Счастье», которые можно было   купить только здесь. Затем она спросила три пары шведских перчаток, а теперь   примеряла саксонские, опасаясь, что размер указан не вполне точно.      

– О,   сударыня, превосходно! – твердил Миньо. – Для такой ручки, как ваша,   шесть три четверти будет велико.      

       

      

       

Полулежа   на прилавке, он держал ее руку, один за другим перебирал пальцы и натягивал   перчатку ласкающим, медленным и вкрадчивым движением; при этом он смотрел на   нее так, словно ожидал увидеть на ее лице выражение сладострастной истомы. Но,   опершись локтем на бархат и подняв кисть, г-жа Дефорж отдавала ему свои пальцы   с тем же спокойствием, с каким предоставляла горничной застегнуть ей ботинки.   Он не был для нее мужчиной; она принимала его интимные услуги с обычным   презрением к лакеям и даже не глядела на него.      

– Я   не причиняю вам боли, сударыня?      

Кивком   она ответила «нет». Запах саксонских перчаток – этот хищный, словно приправленный   мускусом запах, – обычно смущал ее; порою она смеялась над своим волнением,   признаваясь в пристрастии к этому двусмысленному запаху, – как будто   взбесившийся зверь попал в пудреницу проститутки. Но здесь, возле банального   прилавка, она не ощущала запаха перчаток, они не создавали никакой чувственной   атмосферы между нею и каким-то приказчиком, делавшим свое дело.      

– Что   прикажете еще, сударыня?      

– Больше   ничего, благодарю вас… Будьте добры отнести это в десятую кассу, на имя госпожи   Дефорж.      

Как   постоянная покупательница, она сообщала свое имя в одну из касс и отсылала туда   все покупки, не принуждая ходить за собой продавца. Когда она удалилась, Миньо   повернулся к соседу и подмигнул: ему хотелось уверить товарища, будто произошло   нечто из ряда вон выходящее.      

– Видал? –   шепнул он цинично. – Вот кому хорошо бы натянуть перчатку до конца!      

Тем   временем г-жа Дефорж продолжала закупки. Она снова повернула налево и прошла в   отдел белья, чтобы выбрать простыни; затем она повернула обратно и дошла до отдела   шерстяных материй, в конце галереи. Она была очень довольна своей кухаркой и   захотела подарить ей на платье. Отдел шерстяных тканей был битком набит   покупательницами; здесь толпилось множество мещанок, которые щупали ткани, погружаясь   в немые вычисления. Г-жа Дефорж вынуждена была на мгновение присесть. На полках   поднимались уступами толстые штуки материи, и продавцы резким рывком доставали   их одну за другой. Они начинали терять голову – на заваленных прилавках уже   вздымались кучи перемешанных материй. Это было настоящее море в час прилива,   море блеклых красок, матовых тонов шерсти, серо-стальных, серо-голубых,   серо-желтых, серо-синих, среди которых там и сям выделялись пестрые шотландские   ткани или кроваво-красная фланель. А белые ярлычки напоминали редкие белые хлопья,   пятнающие черную декабрьскую землю.      

За   грудой поплина Льенар шутил с высокой простоволосой девушкой, мастерицей с   соседней улицы – хозяйка послала ее подобрать меринос. Льенар ненавидел дни   больших базаров, от которых у него ломило руки, и старался улизнуть от работы;   отец помогал ему деньгами, поэтому он пренебрегал службой, делая ровно столько,   чтобы не быть выставленным за дверь.      

– Подождите,   мадемуазель Фанни, – говорил он. – Вы всегда так торопитесь… Скажите,   хороша оказалась тогда полосатая вигонь? Знаете, я ведь приду к вам за   процентами!      

Но   мастерица убежала, смеясь, а перед Льенаром, очутилась г-жа Дефорж, и ему пришлось   спросить:      

– Что   вам угодно, сударыня?      

Ей нужна   была материя на платье, недорогая, но прочная. Чтобы не утруждать себя, а это являлось   его единственной заботой, Льенар старался убедить покупательниц выбрать одну из   материй, уже разложенных на прилавке. Тут были кашемир, саржа, вигонь, и он   клялся, что ничего лучшего не найти, что этим тканям износу не будет. Но все   это не удовлетворяло покупательницу. На одной из полок она увидела голубоватый   эско. Тут ему пришлось взяться за дело; он вытащил эско, но она нашла его   слишком грубым. Затем пошли шевиоты, диагонали, вигони, все разновидности   шерстяной материи; она трогала их из любопытства, ради удовольствия, решив в   глубине души взять первую попавшуюся. Молодому человеку пришлось добраться до   самых верхних полок; плечи у него ломило, прилавок исчез под шелковистыми   кашемирами и поплинами, под жестким ворсом шевиотов, под пухом мохнатых   вигоней. Все ткани и все оттенки прошли здесь. Г-жа Дефорж приказала показать   даже гренадин и шамберийский газ, хотя не имела ни малейшего намерения покупать   их. Когда ей наконец надоело перебирать материи, она сказала:      

– Пожалуй,   первая все-таки самая подходящая. Это для моей кухарки… Да, вот эта саржа в   мелкий горошек, по два франка.      

Когда   Льенар, бледный от сдерживаемого гнева, отмерил материю, она прибавила:      

– Будьте   добры отнести это в десятую кассу… На имя госпожи Дефорж.      

Она   собралась было уходить, как вдруг заметила возле себя г-жу Марти с дочерью Валентиной,   четырнадцатилетней девочкой, высокой, худенькой и бойкой, которая уже по-женски   бросала на товары грешные взгляды.      

– И   вы здесь, душечка?      

– Да,   дорогая… Подумайте, какая давка!      

– И   не говорите, задохнуться можно. Но какой успех! Вы видели восточную гостиную?      

– Великолепно!   Неслыханно!      

И они   стали восторгаться выставкой ковров, остановившись среди толкотни и сумятицы,   среди наплыва тощих кошельков, бросавшихся на дешевые шерстяные товары. Г-жа Марти   сообщила, что ищет материал на манто, но пока еще ни на чем не остановилась и хотела   бы посмотреть двустороннее сукно.      

– Взгляни,   мама, – шепнула Валентина, – это уж слишком обыденно.      

– Пойдемте   в отдел шелков, – предложила г-жа Дефорж. – Надо же посмотреть их хваленое   «Счастье Парижа».      

Мгновение   г-жа Марти колебалась. Шелка дороги, а она поклялась мужу быть благоразумной.   Она покупала уже больше часа, и за нею следовала целая груда товаров: муфта и   рюш для нее самой, чулки для дочери. Наконец она сказала приказчику,   показавшему ей двустороннюю ткань:      

– Нет,   пойду посмотрю шелка… Все это мне не по вкусу.      

Приказчик   взял ее покупки и пошел впереди дам.      

В отделе   шелка тоже стояла толпа. Особенная давка была у выставки, воздвигнутой Гютеном;   к созданию ее и Муре приложил свою мастерскую руку. Выставка была устроена в   глубине зала, вокруг одной из чугунных колонн, поддерживавших стеклянный   потолок, и походила на водопад тканей, на кипящий поток, ниспадавший сверху и   расширявшийся по мере приближения к полу. Сначала брызгами падали блестящие   атласные ткани и нежные шелка: атлас а-ля рэн, атлас ренессанс, с их   перламутровыми переливами ключевой воды; легкие кристально прозрачные шелка –   «Зеленый Нил», «Индийское небо», «Майская роза», «Голубой Дунай». За ними следовали   более плотные ткани: атлас мервейе, шелк дюшес, – они были более теплых   тонов и спускались вниз нарастающими волнами. Внизу же, точно в широком   бассейне, дремали тяжелые узорчатые ткани, дама, парча, вышитые и затканные   жемчугом шелка; они покоились на дне, окруженные бархатом – черным, белым,   цветным, тисненным на шелку или атласе, – образуя своими перемежающимися   пятнами неподвижное озеро, где, казалось, плясали отсветы неба и окружающего   пейзажа. Женщины, бледнея от вожделения, наклонялись, словно думали увидеть там   свое отражение. Стоя перед этим разъяренным водопадом, они испытывали глухую   боязнь, что их втянет поток этой роскоши, и в то же время ощущали непреодолимое   желание броситься туда и там погибнуть.      

– Вот   ты где! – сказала г-жа Дефорж, встретив возле прилавка г-жу Бурделе.      

– А,   здравствуйте, – отвечала та, пожимая руки дамам. – Да, я зашла   взглянуть.      

– Какая   чудесная выставка!.. Прямо греза… А восточная гостиная? Ты видела восточную   гостиную?      

– Да,   да, изумительно!      

Но даже   и среди этого восторга, который положительно становился хорошим тоном, г-жа   Бурделе, как практичная хозяйка, сохраняла полное хладнокровие. Она внимательно   рассматривала кусок «Счастья Парижа», – она пришла сюда единственно затем,   чтобы выгадать на исключительной дешевизне этого шелка, если он действительно   окажется хорошим. По-видимому, она осталась им довольна, потому что взяла двадцать   пять метров, рассчитывая выкроить платье для себя и пальто для младшей дочери.      

– Как?   Ты уже уходишь? – спросила г-жа Дефорж. – Пройдемся еще разок с нами!      

– Нет,   благодарю, меня ждут дома… Мне не хотелось брать детей в эту давку.      

И она   ушла вслед за продавцом, который нес купленные ею двадцать пять метров шелка;   он проводил ее до кассы № 10, где молодой Альбер совсем терял голову: его   осаждали покупательницы, требовавшие подсчета. Приказчик, предварительно   записав проданное в книжку, пробрался наконец к кассе и назвал товар, а кассир   вписал его в реестр; затем кассир переспросил продавца для проверки, и чек,   вырванный из книжки, был насажен на железное острие, рядом со штемпелем,   которым ставилась отметка об оплате.      

– Сто   сорок франков, – сказал Альбер.      

Госпожа   Бурделе расплатилась и дала свой адрес – она пришла пешком и не хотела   обременять себя свертком. Позади кассы Жозеф уже завертывал ее шелк; сверток,   брошенный в катящуюся корзину, спустился в отдел доставки на дом, куда теперь,   словно из запруды, с шумом низвергались бесчисленные товары.      

Между   тем в отделе шелков была такая давка, что г-же Дефорж и г-же Марти долго не   удавалось отыскать свободного продавца. Они стояли в толпе дам, которые   рассматривали материи, щупали их и проводили за этим занятием целые часы, не   приходя ни к какому решению. Особенный успех выпал на долю «Счастья   Парижа», – вокруг него все усиливался тот порыв увлечения, та внезапная   лихорадка, что устанавливает моду в один день. Все продавцы только и отмеривали   этот шелк; поверх шляпок вспыхивал переливающийся блеск развернутых полотнищ,   которые так и мелькали по дубовым метрам, висящим на медных прутьях; слышался   лязг ножниц, резавших материю безостановочно, едва лишь распаковывали товар,   словно не хватало людей, чтобы удовлетворить ненасытные, протянутые руки   покупательниц.      

– Это   и на самом деле недурно для пяти франков шестидесяти, – сказала г-жа   Дефорж, которой наконец удалось завладеть штукой шелка.      

Госпожа   Марти и Валентина были разочарованы. Газеты столько кричали об этом шелке; они   рассчитывали увидеть нечто лучшее, нечто из ряда вон выходящее. В это время   Бутмон узнал г-жу Дефорж и, намереваясь поухаживать за очаровательной женщиной,   о неограниченном влиянии которой на хозяина ходило столько толков, подошел к   ней со своей обычной, несколько грубоватой любезностью. Как! С нею не   занимаются? Это непростительно! Но она должна извинить их, – у них просто   голова идет кругом. И он стал искать для нее стул, смеясь добродушным смехом, в   котором слышалось грубое вожделение, отнюдь не казавшееся, по-видимому,   неприятным Анриетте.      

– Глядите-ка, –   шепнул Фавье Гютену, вынимая за его спиной из шкафа коробку с бархатом, –   глядите-ка, Бутмон собирается отбить у вас дамочку.      

Гютен   уже забыл про г-жу Дефорж: так его вывела из себя старуха; продержав его целых   четверть часа, она купила всего-навсего метр черного атласа на корсет. Во время   давки очередность обслуживания уже не соблюдалась, и продавцы занимались с   покупательницами как придется. Гютен отвечал на расспросы г-жи Бутарель,   заканчивавшей обход «Дамского счастья», где она пробыла уже три часа; но от   замечания Фавье он встрепенулся. Как бы не прозевать любовницу хозяина: ведь он   поклялся вытянуть у нее сто су! Это было бы верхом неудачи, потому что он еще и   трех франков не заработал из-за всех этих старых дур!      

В это   время Бутмон громко позвал:      

– Господа,   кто-нибудь сюда!      

Гютен   передал г-жу Бутарель свободному в этот момент Робино:      

– Вот,   сударыня, обратитесь к помощнику заведующего. Он вам ответит лучше меня.      

А сам   выскочил и принял от сопровождавшего дам продавца из отдела шерстяных материй   покупки г-жи Марти. Сутолока, должно быть, повлияла на тонкость его чутья. Обычно   он с первого взгляда узнавал, купит ли дама что-нибудь и в каком количестве. Он   становился властелином покупательницы, спешил быстро покончить с нею, чтобы   перейти к другой, навязывал ей товар и убеждал, что знает лучше, чем она сама,   какая ей нужна материя.      

– Что   вам угодно, сударыня? – спросил он любезно.      

И не   успела г-жа Дефорж открыть рот, как он уже продолжал.      

– Знаю,   понимаю, что вам нужно.      

Когда на   узком прилавке, среди груды других шелков, была развернута штука «Счастья   Парижа», г-жа Марти с дочерью тоже подошли поближе; Гютен, несколько обеспокоенный,   сообразил, что материя выбирается для них. Г-жа Дефорж вполголоса давала советы   приятельнице.      

– Ну,   разумеется, – шептала она, – шелк по пять шестьдесят – это не то, что   по десять.      

– Он   очень мнется, – повторяла г-жа Марти. – Боюсь, что для манто он   недостаточно плотен.      

Услышав   это замечание, продавец вмешался. Он был преувеличенно вежлив, как человек,   который не может ошибаться:      

– Сударыня,   тонкость и является достоинством этого шелка. Он нисколько не мнется… Это   именно то, что вам нужно.      

Убежденные   этим заверением, дамы замолчали. Они взяли шелк в руки и снова принялись его   разглядывать, как вдруг почувствовали, что кто-то тронул их за плечи. Это была   г-жа Гибаль; уже целый час бродила она по магазину словно на прогулке и   услаждала взор грудами наваленных богатств, но не купила даже метра коленкора.   Снова начались приветствия и обычная болтовня.      

– Как,   это вы!      

– Да,   это я, только меня совсем затолкали.      

– Действительно,   такая давка, прямо не повернуться… А как восточная гостиная?      

– Восхитительна!      

– Какой   успех!.. Подождите нас, пойдем вместе наверх.      

– Нет,   благодарю, я только что оттуда.      

Гютен   ждал, скрывая нетерпение под улыбкой, никогда не сходившей с его губ. Долго ли   еще они его продержат? Женщины, право, совсем не стесняются; выходит так, что   они его просто обкрадывают. Наконец г-жа Гибаль удалилась, продолжая свою   медленную прогулку, с восхищением обходя и оглядывая грандиозную выставку   шелков.      

– На   вашем месте я взяла бы готовое манто, – сказала г-жа Дефорж, возвращаясь к   «Счастью Парижа», – обойдется гораздо дешевле.      

– Да,   правда; а то отделка да еще работа… – согласилась г-жа Марти. – Кроме   того, там такой большой выбор.      

Все трое   поднялись. Г-жа Дефорж обратилась к Гютену:      

– Будьте   добры проводить нас в отдел готовых вещей.      

Гютен   был ошеломлен – он не привык к таким поражениям. Как! Брюнетка ничего не   купила! Чутье обмануло его! Оставив г-жу Марти, он обратился к Анриетте,   прибегая ко всем уловкам, свойственным хорошему продавцу:      

– А   вы, сударыня, не желаете ли посмотреть наш атлас, наш бархат? Товар исключительного   качества.      

– Благодарю   вас, в другой раз, – ответила она спокойно, обращая на него так же мало   внимания, как и на Миньо.      

Гютену   пришлось снова взять покупки г-жи Марти и идти впереди дам, показывая им дорогу   в отдел готовых вещей. При этом он, к великому своему огорчению, увидел, что Робино   продал г-же Бутарель огромный отрез шелка. Положительно, у него совсем пропал   нюх – этак он не заработает и четырех су! Под приятной вежливостью в нем клокотала   ярость человека, которого грабят, обирают до нитки.      

– Во   второй этаж, сударыни, – говорил он, не переставая улыбаться.      

Но дойти   до лестницы было нелегко. Густой поток голов катился по галереям и разливался   безбрежной рекой среди зала. Торговая битва разгоралась, продавцы держали в   своей власти всю эту толпу женщин, передавая их друг другу, соревнуясь в   поспешности. Наступило то послеполуденное время, когда перегретая машина идет   чудовищным ходом, кружа покупательниц в вихре покупок, с кровью вырывая у них   деньги. В отделе шелков царило особенное безумие. «Счастье Парижа» собрало   такую толпу, что несколько минут Гютен не мог продвинуться ни на шаг. Анриетта   задыхалась; подняв глаза, она увидела на верху лестницы Муре, который то и дело   возвращался на свой наблюдательный пункт, чтобы полюбоваться победой. Она   улыбнулась, надеясь, что он спустится и выручит ее. Но он даже не заметил ее в   давке; он все еще был с Валаньоском и торжествующе показывал ему свое   предприятие. Теперь сумятица, царившая в магазине, заглушала уличный шум: уже   не слышно было ни проезжающих мимо извозчиков, ни захлопывающихся дверец карет;   за пределами мощного гула, царившего в магазине, оставалось только смутное ощущение   необъятного Парижа, того Парижа, который будет все время доставлять сюда   покупательниц. В неподвижном воздухе, где дыхание калорифера умеряло запах   материй, гул все нарастал, вбирая в себя все шумы: бесконечное шарканье ног,   одни и те же фразы, сотни раз повторяющиеся у прилавков, звон золота на меди   касс, осажденных толкотнею кошельков, грохот безостановочно низвергающихся в   подвал корзин, груженных свертками. Все смешалось, окутанное облаком мельчайшей   пыли; границы между отделами стерлись; внизу отдел прикладов казался   положительно затопленным грудами товаров; подальше, в бельевом, луч солнца,   проникший через витрину с улицы Нев-Сент-Огюстен, напоминал золотую стрелу, вонзившуюся   в снег; в отделе перчаток, в отделе шерстяных товаров густая масса шляпок и   шиньонов преграждала проход в глубь магазина. Даже туалетов больше не было   видно; выплывали одни только шляпки, отделанные перьями или лентами, а среди   них черными пятнами выделялись единичные мужские шляпы; бледные лица женщин   приобретали от усталости и жары прозрачный оттенок камелий. Наконец, пустив в   дело крепкие локти, Гютен пробил дорогу следовавшим за ним дамам. Но когда они   взошли на лестницу, Анриетта уже не нашла Муре на своем месте – он решил   окунуть Валаньоска в самую гущу толпы, чтобы окончательно оглушить его. Муре и   сам испытывал физическую потребность погрузиться в эти волны успеха. Он начинал   слегка задыхаться, и это было упоительно; все существо его как бы нежилось в   объятиях этой толпы покупательниц.      

– Теперь   налево, – сказал Гютен, полный предупредительности, несмотря на все возраставшее   отчаяние.      

Наверху   была такая же давка. Она распространилась даже на отдел декоративных тканей,   обычно самый спокойный. Отделы шалей, мехов, полотен кишели народом. Когда дамы   проходили через отдел кружев, они снова встретили знакомых – г-жу де Бов с   дочерью; обе были погружены в созерцание того, что им показывал Делош. И Гютену   со свертком в руке пришлось снова остановиться.      

– Здравствуйте!..   Я как раз о вас думала…      

– А   я вас искала. Но как тут найти друг друга, в такой толпе!      

– Великолепно,   не правда ли?      

– Умопомрачительно,   дорогая. Мы еле держимся на ногах.      

– И   покупаете?      

– Нет,   только смотрим. Мы тут присядем, чтобы немного передохнуть.      

Действительно,   графиня де Бов, у которой в кошельке денег было ровно столько, чтобы заплатить   извозчику, заставляла вынимать из коробок все сорта кружев ради одного удовольствия   видеть и трогать их. Она почуяла в Делоше начинающего продавца, медлительного и   неловкого, который еще не осмеливался противиться дамским капризам, и   злоупотребляла его робкой услужливостью; она держала его уже с полчаса, требуя   все новых и новых вещей. Прилавок был завален, она купала руки в этих   вздымающихся волнах гипюра, валансьена, шантильи, мехельнских кружев; ее пальцы   трепетали от наслаждения, лицо мало-помалу разгоралось чувственным восторгом. С   нею была Бланш, терзаемая той же страстью, очень бледная, с опухшим и дряблым   лицом.      

Тем   временем разговор продолжался. Гютен, готовый надавать дамам пощечин, стоял   неподвижно, подчиняясь их воле.      

– А,   вы смотрите такие же галстуки и вуалетки, как у меня, – сказала г-жа   Марти.      

Действительно,   г-же де Бов с самой субботы не давали покоя кружева г-жи Марти, и она не могла   противиться искушению хотя бы потрогать их, раз уж скудость средств, в которой   держал ее муж, не позволяла ей их купить. Слегка покраснев, она пояснила, что   дочери хотелось взглянуть на галстуки из испанских блондов. Затем прибавила:      

– Вы   идете в отдел готового платья?.. Тогда до свидания. Хотите, встретимся в восточной   гостиной?      

– В   восточной гостиной? Хорошо! Как она великолепна!      

Они   расстались, чуть не лишаясь чувств, среди давки, образовавшейся у прилавков,   где по дешевке торговали прошивками и мелкой отделкой. Делош, довольный, что   может снова заняться с покупательницами, стал опустошать перед матерью и дочкой   новые коробки. Среди тесных групп покупательниц, столпившихся у прилавка,   медленно прогуливался инспектор Жув, чеканя шаг и выставляя напоказ ордена; он   охранял дорогие и тонкие товары, которые так легко запрятать в рукав. Проходя   позади г-жи де Бов, он с удивлением заметил, что она совсем погрузила руки в   эти волны кружев, заметил и ее нервозность.      

– Теперь   направо, – сказал Гютен и двинулся дальше.      

Он был   вне себя. Мало того что он пропускает из-за них столько продаж внизу, –   его еще задерживают на каждом повороте! В раздражении Гютена проявлялась   ненависть отделов материй к отделам готового платья; эти отделы находились в   вечной вражде, оспаривая друг у друга покупательниц, борясь за проценты и   наградные. Отдел шелков возмущался еще больше шерстяного, если приходилось   отводить в отдел готовых вещей даму, которая решила купить манто,   предварительно пересмотрев всю тафту и фай.      

– Мадемуазель   Вадон! – сердито позвал Гютен, добравшись наконец до прилавка.      

Но она   прошла, не слушая его, поглощенная работой. Комната была полна; вереница женщин   двигалась в одном направлении, входя через дверь отдела кружев и выходя в отдел   полотен; а в это время в глубине комнаты покупательницы, сняв пальто, примеряли   вещи, изгибаясь перед зеркалами. Красный триповый ковер скрадывал шум шагов, за   дальностью расстояния сюда из нижнего этажа еле доносились раскаты голосов,   превращаясь в приглушенный шепот; от толкотни, царившей среди этой массы   женщин, стояла тяжелая, одурманивающая духота.      

– Мадемуазель   Прюнер! – крикнул Гютен.      

Но она   тоже не остановилась, и Гютен процедил сквозь зубы – так, чтобы его не могли   услышать:      

– Подлые   бабы!      

Он   ненавидел этих сослуживиц в особенности потому, что, несмотря на усталость, ему   часто приходилось подниматься к ним на верхний этаж, чтобы привести   покупательниц; он был взбешен, считая, что они вытаскивают у него из кармана   прибыль. Это была глухая борьба, в которой продавщицы принимали такое же   участие; тоже усталые, вечно на ногах, они уже забывали о различии полов;   оставалась только противоположность интересов, разгоряченных лихорадочной   торговлей.      

– Неужели   здесь никого нет? – спросил Гютен.      

Тут он   заметил Денизу. Ее с самого утра заставляли складывать вещи и уступали ей   только сомнительных покупательниц, которым она к тому же ничего не продала.   Увидев Денизу за уборкой огромной кучи одежды, он узнал ее и поспешил к ней.      

– Вот,   мадемуазель, займитесь с этими дамами, они ждут.      

Он   быстро сунул ей в руки покупки г-жи Марти, которые ему уже давно надоело таскать.   На лице его снова появилась улыбка, но на сей раз она была полна скрытого злорадства:   как опытный продавец, он понимал, что ставил и дам и девушку в затруднительное   положение. Между тем Дениза была глубоко взволнована неожиданно представившейся   ей возможностью. Гютен уже второй раз появлялся перед нею, как неведомый друг,   как нежный брат, всегда готовый незаметно спасти ее. Глаза девушки блеснули   благодарностью, она проводила его долгим взглядом, пока он, работая локтями,   прокладывал себе путь, торопясь в свой отдел.      

– Я   хотела бы манто, – сказала г-жа Марти.      

Дениза   стала расспрашивать. В каком роде манто? Но покупательница сама не знала, у нее   не было определенного желания, ей хотелось посмотреть имеющиеся в магазине   модели. Девушка, уже очень уставшая от работы, утомленная множеством публики,   совсем растерялась: у Корная, в Валони, ей приходилось обслуживать   немногочисленную клиентуру; кроме того, она еще не знала ни количества моделей,   ни их места в шкафах. Поэтому ей пришлось обратиться с расспросами к товаркам,   а ожидающие дамы уже стали терять терпение; наконец г-жа Орели заметила г-жу   Дефорж, о связи которой с Муре ей, конечно, было известно, и поспешила подойти.      

– Сударыня, –   спросила она, – с вами кто-нибудь занимается?      

– Да   вот барышня, которая там ищет, – ответила Анриетта. – Только она,   кажется, не очень опытная; она что-то ничего не находит.      

Заведующая   окончательно парализовала Денизу, заметив вполголоса:      

– Видите,   вы ничего не умеете делать. Отойдите в сторону, пожалуйста. – И прибавила   вслух: – Мадемуазель Вадон, манто!      

Она не   отходила все время, пока Маргарита показывала модели. Продавщица принимала с   покупательницами тон сухой вежливости, держась с неприятной манерой девушки,   одетой в шелк, но питающей, незаметно для себя, зависть и злобу по отношению ко   всем изящно одетым женщинам, с которыми ей постоянно приходится соприкасаться.   Услышав, что г-жа Марти хотела бы что-нибудь не дороже двухсот франков, она   сделала презрительную гримасу. О, надо решиться на большую сумму, за двести   франков невозможно найти ничего приличного. И она стала бросать на прилавок   дешевые манто, как бы говоря: «Видите, какие это жалкие вещи». Г-жа Марти и не   осмеливалась признать их хорошими. Наклонясь к уху г-жи Дефорж, она шепнула:      

– Не   правда ли, лучше, когда прислуживает мужчина?.. С ними гораздо легче.      

Наконец   Маргарита принесла шелковое манто, отделанное стеклярусом. Она отозвалась о нем   с почтением. А г-жа Орели подозвала Денизу и заметила:      

– Должны   же вы хоть на что-то быть годны… Накиньте его себе на плечи.      

Дениза,   пораженная в самое сердце, отчаявшись добиться когда-либо успеха в этой фирме,   стояла неподвижно, опустив руки. Ей, наверное, откажут; дети останутся без   хлеба. Гул толпы отдавался в ее голове, она чувствовала, что шатается, мускулы   ее омертвели от охапок одежды, от этой физической работы, которой она никогда   раньше не знала. Однако нужно было повиноваться, и она предоставила г-же Орели   драпировать на ней манто, словно на манекене.      

– Стойте   прямо, – приказала г-жа Орели.      

Не не   прошло и минуты, как о Денизе забыли. Вошел Муре с Валаньоском и Бурдонклем. Он   поклонился дамам и выслушал их похвалы великолепной выставке зимних новинок.   Особенно много восторгов выпало на долю восточной гостиной. Валаньоск, заканчивавший   обход магазина, был скорее удивлен, чем восхищен, ибо в конце концов, думал   этот апатичный пессимист, ведь это не что иное, как скопление огромного   количества коленкора в одном месте. Бурдонкль же, забыв о своей причастности к   фирме, горячо поздравлял хозяина, стараясь загладить впечатление от своих   утренних надоеданий и тревог.      

– Да,   да, дела идут отлично, я доволен, – повторял сияющий Муре, отвечая улыбкой   на нежные взгляды Анриетты. – Но я не хочу мешать вам, сударыня.      

Тут все   взоры снова обратились к Денизе. Она отдалась в руки Маргариты, и та медленно   вертела ее.      

– Ну,   что скажете? – спросила г-жа Марти Анриетту.      

Последняя,   как непогрешимый законодатель моды, решила:      

– Неплохо,   и фасон оригинальный… Только, мне кажется, неважно сидит в талии.      

– Надо   его посмотреть, сударыня, на вас самих… – вмешалась г-жа Орели. – Вы   же понимаете, что на мадемуазель, которая не блещет фигурой, оно не может   производить должного впечатления. Выпрямьтесь, мадемуазель, чтобы лучше было   видно.      

Присутствующие   улыбнулись. Дениза побледнела. Ей было стыдно, что ее превратили в манекен, который   рассматривают без стеснения, отпуская при этом шуточки. Г-жа Дефорж, поддавшись   антипатии, которую внушала ей диаметрально противоположная натура Денизы, и   раздраженная кротким выражением лица девушки, зло прибавила:      

– Конечно,   оно сидело бы лучше, будь платье мадемуазель не так мешковато.      

И она   бросила Муре насмешливый взгляд, как парижанка, которую забавляет нелепый наряд   провинциалки. Он уловил в этом влюбленном взгляде ласку, торжество женщины,   счастливой своей красотой и умением одеться; как благодарный любовник, он счел   долгом тоже пошутить, несмотря на свое благожелательное отношение к Денизе и на   скрытую прелесть, которую, как знаток женщин, угадывал в ней.      

– Не   мешало бы ей и причесаться, – шепнул он.      

Это было   довершением всего. Хозяин соизволил улыбнуться, и все девицы покатились со   смеху. Маргарита разрешила себе легкое кудахтанье, разыгрывая сдерживающуюся благовоспитанную   барышню. Клара упустила покупательницу, чтобы нахохотаться всласть; даже   продавщицы из полотняного отдела явились сюда, привлеченные смехом. Что   касается дам, они забавлялись более сдержанно, соблюдая светские приличия;   только величественный профиль г-жи Орели не дрогнул от улыбки, словно   прекрасные, буйные волосы и узкие девичьи плечи новенькой бесчестили ее отдел.   Дениза еще больше побледнела; она стояла среди потешавшихся над нею людей и   чувствовала себя униженной, раздетой, беззащитной. Чем она провинилась, что они   так нападают на ее слишком худенькую фигуру, на слишком пышную прическу? Но в   особенности обидели ее насмешки Муре и г-жи Дефорж; она угадывала инстинктом их   связь, и сердце ее изнемогало от неведомой боли. Какая она злая, эта дама, если   может так обращаться с бедной девушкой, не проронившей ни слова; а Муре наводил   на Денизу такой ужас, что в ней заглохли все остальные чувства, в которых она   не могла даже разобраться. Сознавая свою отверженность, оскорбленная в своей   сокровенной женской стыдливости, возмущенная грубой несправедливостью, она   старалась во что бы то ни стало подавить рыдания, подступавшие к горлу.      

– В   самом деле, пусть она завтра причешется; это неприлично, – повторил г-же   Орели несносный Бурдонкль; он сразу невзлюбил Денизу и преисполнился презрения   к ее тщедушной фигурке.      

Заведующая   подошла наконец к Денизе и, снимая с нее манто, сказала шепотом:      

– Ну   и прекрасное же начало, мадемуазель! Если вы думали показать, на что вы способны…   Более бестолковой и представить себе нельзя.      

Дениза,   боявшаяся, как бы у нее не хлынули слезы, поспешила отвернуться к груде одежды,   которую ей предстояло перенести и рассортировать на прилавке. Там по крайней   мере на нее никто не обращал внимания, а усталость мешала ей думать.      

Вдруг   она заметила подле себя ту продавщицу из полотняного отдела, которая еще утром   заступилась за нее. Девушка, видевшая всю сцену, прошептала ей на ухо:      

– Бедняжка,   не будьте так чувствительны. Скройте обиду, иначе вам причинят еще немало   неприятностей… Я сама из Шартра. Зовут меня Полина Кюньо; мои родители там   мельниками… Ну вот. Меня тоже съели бы в первые же дни, если бы я поддалась.   Мужайтесь! Давайте руку; когда вам захочется – мы поболтаем по душам.      

Это еще   больше смутило Денизу. Она украдкой пожала протянутую ей руку и поспешила   поднять тяжелую охапку манто, боясь снова провиниться и навлечь на себя гнев,   если узнают, что у нее нашлась подруга.      

Тем   временем г-жа Орели собственноручно накинула манто на плечи г-жи Марти, и   тотчас же посыпались восклицания: «Прекрасно! Восхитительно! Совсем другой   вид!» Г-жа Дефорж объявила, что лучшего и желать нечего. Муре откланялся и   ушел, а Валаньоск, заметивший в кружевном отделе г-жу де Бов с дочерью,   направился туда и предложил графине руку. Маргарита, стоя у одной из касс на   втором этаже, уже перечисляла различные покупки г-жи Марти, которая,   расплатившись, приказала отнести сверток в свою карету. Г-жа Дефорж нашла все   свои покупки в кассе № 10. Затем дамы снова встретились в восточной гостиной.   Они покидали магазин, изливаясь напоследок в восторженных похвалах. Даже г-жа   Гибаль пребывала в состоянии небывалого экстаза.      

– Чудесно!..   Изумительно! Кажется, будто попала на Восток! Не правда ли, настоящий гарем? И недорого!      

– А   смирнские ковры! Ах! Смирнские! Какие тона, какая нежность!      

– А   этот курдистанский, взгляните! Прямо Делакруа, да и только!      

Толпа   понемногу редела. Удары колокола, раздававшиеся через каждый час, уже отзвонили   две первые обеденные смены, столы для третьей уже накрывались, и в отделах, мало-помалу   пустевших, оставались лишь задержавшиеся покупательницы, – те, что в неистовом   азарте забыли о времени. Снаружи доносился только стук колес последних   извозчиков. В отяжелевшем рокоте Парижа слышался храп наевшегося обжоры,   переваривающего шелка и кружева, полотна и сукна, которыми его пичкали с самого   утра. Внутри, под огнями газовых рожков, которые сверкали в сумерках, освещая   последние судороги базара, магазин представлял собою своеобразное поле битвы,   еще теплое от резни тканей. Обессилевшие, измученные продавцы расположились   лагерем среди разгромленных столов и прилавков, словно разметанных порывом   бешеного урагана. По галереям нижнего этажа, где беспорядочно громоздились   стулья, пробраться можно было лишь с трудом; в отделе перчаток приходилось   перескакивать через целую баррикаду картонок, наваленных вокруг Миньо; в шерстяном   отделе и вовсе было не пройти, – Льенар дремал там над морем кусков   материи, среди которого возвышались наполовину разрушенные груды, похожие на   развалины домов, уносимые разлившейся рекой; а дальше, в отделе белья, пол был   усыпан точно снегом, – из салфеток образовался настоящий ледяной затор,   окруженный легкими хлопьями носовых платков. Такой же разгром был и наверху, в   отделах второго этажа; на полу валялись груды мехов, кучами громоздилось   готовое платье, точно солдатские шинели, сброшенные перед боем; кружева и   полотна, развернутые, смятые, валялись как попало, наводя на мысль, будто здесь   раздевалась целая толпа женщин, охваченных безрассудной похотью. А в подвале магазина,   в отделе доставки, работа еще кипела вовсю; отдел был завален свертками, и фургоны   не успевали развозить их по домам. Это было последним сотрясением перегретой   машины. Покупательницы с особенной яростью толпами набросились на шелк и   опустошили все полки – там можно было гулять в свое удовольствие, зал был   свободен, весь громадный запас «Счастья Парижа» был искромсан и уничтожен,   словно после налета саранчи. Среди этого опустошения Гютен и Фавье перелистывали   чековые книжки и, запыхавшись от только что окончившегося сражения,   подсчитывали проценты. Фавье заработал пятнадцать франков, Гютену удалось   выработать только тринадцать; ему явно не везло, и он был взбешен. В глазах   приказчиков горела жажда наживы; весь магазин вокруг них точно так же подводил   итоги и пылал той же лихорадкой в атмосфере грубой веселости, как бывает вечером   после кровавой схватки.      

– Ну,   Бурдонкль, вы все еще трепещете? – крикнул Муре.      

       

      

       

Он опять   стоял на своем излюбленном посту, на втором этаже, у перил лестницы и смеялся   как победитель, глядя на раскинувшийся перед ним океан растерзанных материй.   Его утренние тревоги, минуты непростительной слабости, о которых никто никогда   не узнает, вызывали в нем потребность шумного торжества. Сражение окончательно   выиграно, мелкая торговля квартала разбита наголову, барон Гартман с его   миллионами и земельными участками побежден. И, глядя на кассиров, склонившихся   над ведомостями и складывавших длинные колонки цифр, слушая легкое позвякивание   золота, падавшего из их рук в медные чашки, он уже видел «Дамское счастье»   безгранично разросшимся, расширившим свои залы и простершим галереи до самой   улицы Десятого декабря.      

– Теперь   вы убедились, что магазин слишком мал? – продолжал он. – Можно было   бы продать вдвое больше…      

Бурдонкль   смирился; впрочем, он был очень рад, что его опасения не оправдались. Но   внезапно они оба сразу стали серьезными. Каждый вечер Ломм, главный кассир   продажи, собирал у себя выручку всех касс; подсчитав общую сумму, он насаживал   на железное острие листок с дневным отчетом; затем нес всю выручку наверх в   центральную кассу, – в портфеле и в мешочках, в зависимости от характера   наличности. В этот день преобладала звонкая монета; он медленно поднимался по   лестнице, неся три огромных мешка. Правая рука у него была ампутирована по   локоть, поэтому он прижимал мешки к груди левой рукой, поддерживая их   подбородком. Издали было слышно его тяжелое дыхание; нагруженный и   величественный, он проходил мимо исполненных почтения служащих.      

       

      

       

– Сколько,   Ломм? – спросил Муре.      

Кассир   ответил:      

– Восемьдесят   тысяч семьсот сорок два франка десять Сантимов!      

По   «Дамскому счастью» пронеслось радостное возбуждение. Цифра побежала по магазину.   Это была самая высокая сумма, какую когда-либо удавалось выручить за один день   магазину новинок.      

Вечером,   когда Дениза поднималась наверх, чтобы лечь спать, она вынуждена была опираться   о стенку узкого коридора, проходившего под цинковой крышей. Едва закрыв дверь   своей каморки, она бросилась на кровать, до того у нее болели ноги. Она долго   смотрела тупым взором на туалетный столик, на шкаф, на все убожество   меблированной комнаты. Итак, ей суждено жить здесь, а первый ее день оказался   таким ужасным, таким бесконечным! Ни за что не хватит у нее храбрости начать   такой день сызнова. Потом она заметила, что на ней шелковое платье; эта форма   тяготила ее. Она решила распаковать свой сундучок и вдруг почувствовала   ребяческое желание снова надеть старое шерстяное платьице, висевшее на спинке   стула.      

Но когда   она оделась в свое бедное платье, глубокое волнение стеснило ей грудь; рыдания,   сдерживаемые с утра, внезапно прорвались потоком горючих слез. Она упала на кровать   и, вспомнив о братьях, зарыдала; она рыдала, не унимаясь: у нее не хватало сил   раздеться, так она опьянела от усталости и горя.      

 V      

       

На   следующий день не успела Дениза спуститься в отдел, как г-жа Орели сухо сказала   ей:      

– Мадемуазель,   вас требуют в дирекцию.      

Девушка   застала Муре одного в большом кабинете, обтянутом зеленым репсом. Он вспомнил о   «Растрепе», как прозвал ее Бурдонкль; хотя Муре обычно и презирал роль жандарма,   ему пришло в голову вызвать Денизу, чтобы немножко побранить ее, если она снова   будет одета как провинциалка. Вчера он обернул этот разговор в шутку, но его   самолюбие было задето замечанием г-жи Дефорж, посмеявшейся над внешним видом   его продавщицы. И сейчас в нем жило смутное чувство, в котором смешивались   симпатия и гнев.      

– Мадемуазель, –   начал он, – мы приняли вас из уважения к вашему дяде, и не следует ставить   нас в печальную необходимость…      

И умолк.   Дениза, серьезная, бледная, стояла выпрямившись против него, по другую сторону   конторки. Шелковое платье теперь уже не было ей велико – оно красиво облегало   ее изящную талию, подчеркивая чистые линии девственных плеч; правда, волосы ее,   заплетенные в толстые косы, по-прежнему непокорно торчали во все стороны, но   она по крайней мере сделала все возможное, чтобы их укротить. Заснув одетой, с   полными слез глазами, девушка проснулась в четвертом часу и устыдилась этого   припадка чувствительности. Она немедленно принялась ушивать платье и провела   целый час перед зеркальцем, расчесывая волосы; однако, несмотря на все   старания, ей так и не удалось справиться с ними.      

– Ну,   слава богу! – сказал Муре. – Сегодня у вас вид поприличнее… Только   вот эти дьявольские вихры!      

Он встал,   подошел к ней и поправил прическу тем же фамильярным жестом, что и г-жа Орели   накануне.      

– Спрячьте-ка   это за ухо – вот так… Шиньон у вас слишком высок.      

Дениза,   не открывая рта, позволяла приводить себя в порядок. Несмотря на клятву быть   мужественной, она вся похолодела, входя в кабинет: она была уверена, что ее   вызывают, чтобы сообщить об увольнении. И даже явная благожелательность Муре не   разубеждала ее; девушка по-прежнему боялась патрона, в его присутствии ей было   не по себе; правда, она объясняла свое состояние вполне естественным смущением   перед могущественным человеком, от которого зависит ее судьба. Муре заметил,   что она вся трепещет от прикосновения его рук, и пожалел, что так   снисходительно обращается с нею, ибо больше всего боялся утратить свой   авторитет.      

– Вообще,   мадемуазель, – продолжал он, снова отходя за конторку, отделявшую его от   Денизы, – старайтесь следить за своей внешностью. Вы уже не в Валони,   присматривайтесь к нашим парижанкам… Имени вашего дяди было достаточно, чтобы   открыть вам двери нашей фирмы, и я надеюсь, что вы постараетесь оправдать наши   ожидания. Беда вот только в том, что многие здесь не разделяют моих надежд. Вы   примете это к сведению, не так ли? Оправдайте же мое доверие.      

Он   обращался с нею, как с ребенком, и выказывал больше жалости, чем доброты; но   присущий ему интерес ко всякому проявлению женственности просыпался в нем от   соприкосновения с соблазнительной женщиной, которая, он чувствовал, рождается в   этой жалкой и неловкой девушке. Она же, пока он читал ей наставление, заметила   портрет г-жи Эдуэн, красивое и правильное лицо которой сосредоточенно улыбалось   из золоченой рамы, и снова почувствовала дрожь, несмотря на ободряющие слова   хозяина. Это была та самая дама, которую, как передавали в околотке, Муре убил   и на ее крови основал свой торговый дом.      

Муре все   еще говорил.      

– Можете   идти, – сказал он наконец, сев и снова взявшись за перо.      

Она   вышла и вздохнула с облегчением.      

С этого   дня Дениза стала проявлять много мужества. Несмотря на припадки чувствительности,   разум брал в ней верх, повелевая храбро переносить беспомощность и одиночество   и весело исполнять выпавший на ее долю долг. Она потихоньку шла вперед, прямо к   цели, перешагивая через препятствия; и это выходило у нее просто и естественно,   потому что непобедимая мягкость была сущностью ее натуры.      

Сначала   ей пришлось преодолевать страшную усталость от работы. Охапки одежды до того   утомляли ей руки, что первые полтора месяца она по ночам вскрикивала, когда ей   случалось повернуться в постели: плечи ломило, она была совершенно разбита. Но   еще больше страдала она от башмаков, грубых башмаков, которые привезла из   Валони и не могла, по бедности, заменить более легкими. Дениза была постоянно   на ногах, с утра до вечера; если видели, что она на минуту прислонилась к   стене, ей делали выговор, – дошло даже до того, что ее ноги, маленькие   девичьи ножки, распухли, словно раздавленные колодками для пытки; подошвы у нее   горели, пятки покрылись волдырями, содранная кожа прилипала к чулкам. К тому же   ей вообще нездоровилось: все тело ее ныло от усталости, а неожиданные женские   недуги придавали ее коже мертвенную бледность. Однако, худенькая и слабая с виду,   она все терпеливо сносила, в то время как многим другим продавщицам приходилось   расставаться с магазином, так как работа доводила их до профессиональных   заболеваний. Готовность страдать, упорная решимость быть мужественной   поддерживали Денизу, и она по-прежнему улыбалась и стояла прямо даже тогда,   когда готова была упасть, до конца исчерпав силы, изнемогая от работы, которую   не вынес бы и мужчина.      

Кроме   того, Денизу мучило сознание, что весь отдел настроен против нее. К физическим   страданиям присоединялась глухая вражда товарок. Два месяца терпения и кротости   не обезоружили их. Колкости, жестокие выдумки, всеобщее пренебрежение ранили ее   в самое сердце, а она так жаждала ласки! Над ее злополучным дебютом долго   потешались; словечки вроде «калоша», «дуреха» так и сыпались со всех сторон;   если кому-нибудь случалось прозевать покупательницу, неудачнице говорили, что   ей придется отправиться в Валонь; словом, Дениза стала козлом отпущения для   всех сослуживиц. А когда в ней постепенно открылась замечательная продавщица,   прекрасно разбирающаяся в делах магазина, это всех удивило и привело в   негодование, и с этих пор девицы сговорились не оставлять ей ни одной хорошей   покупательницы. Маргарита и Клара преследовали ее с инстинктивной ненавистью и   еще крепче сплотились, чтобы не быть уничтоженными этой новенькой, которой они   опасались, несмотря на все свое напускное презрение. Что касается г-жи Орели,   ее обижала гордая сдержанность девушки, не вертевшейся около нее с видом   подобострастного любования; поэтому она не пресекала злобных выходок своих   любимиц и приближенных, вечно поклонявшихся ей, воскурявших ей беспрестанную   лесть, в которой нуждалась ее сильная, властная натура. Помощница заведующей,   г-жа Фредерик, одно время, казалось, не участвовала в заговоре, но это   объяснялось, должно быть, простой оплошностью, потому что вскоре, как только   она поняла, какие неприятности может ей причинить ласковое обращение с Денизой,   она стала относиться к девушке так же недоброжелательно, как и другие. С тех   пор Дениза оказалась совсем одинокой; все яростно набросились на Растрепу, и девушка   жила в атмосфере ежечасной борьбы, употребляя все свое мужество на то, чтобы   как-нибудь удержаться в отделе.      

Такова   была теперь ее жизнь. Ей приходилось улыбаться, быть бодрой и любезной,   наряжаться в шелковое платье, которое ей не принадлежало, тогда как на самом   деле она еле держалась на ногах от усталости, недоедала, подвергалась скверному   обращению и жила под постоянной угрозой безоговорочного увольнения. Ее каморка   была единственным прибежищем, единственным местом, где можно было вволю   поплакать, когда становилось уж слишком тяжело. Но от цинковой крыши, покрытой   декабрьским снегом, веяло леденящим холодом; в постели Денизе приходилось   свертываться в комочек, накрываться всем, что у нее было; даже плакать она   могла только под одеялом, чтобы лицо не потрескалось от мороза. Муре больше не   разговаривал с нею. Когда она в служебное время встречала суровый взгляд   Бурдонкля, ее охватывал трепет – она чувствовала в нем истинного врага, который   не простит ей ни малейшей ошибки. Среди этой общей враждебности ее удивляло   странное благоволение инспектора Жува; встречаясь с нею где-нибудь в сторонке,   он улыбался и непременно говорил ей ласковое словцо; дважды он помог ей   избежать выговора, а она, скорее смущенная, чем растроганная его   покровительством, даже не поблагодарила его.      

Однажды   вечером, после обеда, когда девицы приводили в порядок шкафы, Жозеф сказал   Денизе, что ее спрашивает внизу какой-то молодой человек. Она спустилась,   крайне обеспокоенная.      

– Смотри-ка! –   сказала Клара. – Растрепа-то обзавелась любовником!      

– Уж   верно, очень изголодался парень, что польстился на такую, – ответила   Маргарита.      

Внизу, у   входа, Дениза увидела своего брата Жана. Она раз навсегда запретила ему появляться   в магазине, ибо это производило очень дурное впечатление. Но она не решилась   выбранить его: он казался положительно невменяемым. Фуражки на нем не было; он   запыхался, пробежав весь путь от предместья Тампль до магазина.      

– Нет   ли у тебя десяти франков? – пролепетал он. – Дай десять франков,   иначе мне конец!      

Этот   большой ребенок с развевающимися белокурыми волосами, с красивым девичьим лицом   так забавно выпалил сию мелодраматическую фразу, что сестра, конечно,   улыбнулась бы, если бы просьба о деньгах не ставила ее в крайнее затруднение.      

– Как!   Десять франков? – прошептала она. – Что случилось?      

Он   покраснел и объяснил, что встретил сестру одного товарища. Дениза велела ему   замолчать; она сама смутилась и не желала больше ничего слушать. Уже дважды   прибегал он к ней так за деньгами; но в первый раз ему нужно было всего-навсего   двадцать пять су, а в следующий – уже тридцать. Он постоянно попадал в какие-то   истории с женщинами.      

– Я   не могу дать тебе десять франков, – возразила она. – Еще не заплачено   за содержание Пепе, а денег у меня в обрез. Едва останется на покупку ботинок,   без которых мне никак не обойтись… В конце концов ты безрассуден, Жан. Это   очень нехорошо.      

– В   таком случае я погиб, – повторил он с трагическим жестом. – Послушай,   сестричка: она высокая брюнетка… мы пошли в кафе вместе с ее братом… я и не   подозревал, что угощение…      

Дениза   снова прервала его, но так как на глаза милого озорника набежали слезы, она   вынула из кошелька десятифранковую монету и сунула ему в руку. И он тотчас   повеселел.      

– Я   так и знал… Но, честное слово, это последний раз! Не такой уж я отпетый   негодяй.      

И,   расцеловав ее в обе щеки, точно полоумный, он побежал со всех ног. Служащие в   магазине были ошеломлены.      

Эту ночь   Дениза спала плохо. Со времени ее поступления в «Дамское счастье» забота о   деньгах не давала ей покоя. Она все еще работала за стол и помещение, то есть   без определенного жалованья; а так как сослуживицы отбивали у нее выгодных   покупательниц, ей удавалось платить за пансион Пепе лишь благодаря тем неважным   покупательницам, которые оставались на ее долю. Она жила в отчаянной нужде – нужде   в шелковом платье. Ей часто приходилось проводить ночь за штопкой белья, за починкой   сорочек, превратившихся в кружево. Она сама положила на свои башмаки   заплаты, – не хуже любого сапожника, – и даже пыталась стирать белье   в умывальном тазу. Но особенно беспокоилась она за свое старое шерстяное   платье; другого у нее не было, поэтому она вынуждена была надевать его каждый   вечер, когда снимала шелковое форменное; и старое платьице изнашивалось с ужасающей   быстротой; малейшее пятно вызывало у нее дрожь, малейшая дырочка становилась   катастрофой. У Денизы не было ничего, ни гроша, чтобы приобрести хоть   что-нибудь из тех мелочей, которые необходимы каждой женщине: ей пришлось ждать   целые две недели, чтобы возобновить запас ниток и иголок. Поэтому, когда   неожиданно появлялся Жан со своими любовными историями и расстраивал ее бюджет,   это было для нее истинным бедствием. Каждая монета в двадцать су, которую он   уносил, вырывала целую пропасть. Нечего было и думать найти где-нибудь завтра   эти десять франков. До самого рассвета Денизу терзали кошмары, ей казалось, что   Пепе выгнан на улицу, а сама она выворачивает омертвевшими пальцами плиты   мостовой, чтобы посмотреть, нет ли под ними денег.      

На   следующий день Денизе пришлось особенно любезно улыбаться и играть роль благовоспитанной   девушки. В их отдел пришли знакомые покупательницы, и г-жа Орели несколько раз   подзывала ее и набрасывала ей на плечи манто, чтобы показать с лучшей стороны   новый покрой. Изгибаясь с жеманностью, предписываемой модными картинками,   Дениза думала о сорока франках, которые обещала заплатить вечером за пансион   Пепе. Она еще потерпит месяц с покупкой ботинок; но даже если прибавить к   оставшимся тридцати франкам те четыре, что она накопила по одному су, выйдет   все-таки только тридцать четыре; где же достать еще шесть, чтобы получилась   нужная сумма? Сердце ее изнемогало от этой смертной муки.      

– Обратите   внимание, как свободно в плечах, – говорила г-жа Орели. – Это очень   изящно, очень удобно… Мадемуазель может даже скрестить руки.      

– О,   вполне, – подхватывала Дениза, стараясь хранить любезный вид. – Его   совсем не чувствуешь… Вы останетесь довольны, сударыня.      

Теперь   она упрекала себя за то, что в прошлое воскресенье зашла за Пепе к г-же Гра,   чтобы погулять с ним на Елисейских полях. Бедный мальчик так редко выходит с   нею! Пришлось купить ему пряников и лопаточку, затем сводить в театр   марионеток, и не успела она оглянуться, как истратила двадцать девять су.   Право, Жан настолько поглощен всякими глупостями, что совсем не думает о   малыше. А она – тащи все на своих плечах!      

– Но   если оно не нравится вам, сударыня… – продолжала заведующая. –   Мадемуазель, накиньте ротонду, пусть сударыня посмотрит.      

И   Дениза, с ротондой на плечах, мелкими шажками прошлась по комнате, говоря:      

– В   ней очень тепло… Это последняя мода.      

До   самого вечера, скрывая под необходимой для продавщицы любезностью свои страдания,   промучилась Дениза, придумывая, где бы достать денег. Девицы, заваленные работой,   уступили ей одну хорошую продажу, но был еще только вторник, и до получки надо   было ждать четыре дня. После обеда она решила отложить на завтра визит к г-же   Гра. Она извинится, скажет, что ее задержали, а до тех пор, может быть, ей   где-нибудь и удастся наскрести эти шесть франков.      

Дениза   избегала малейших расходов и поэтому поднималась к себе спозаранку. Что ей   делать на улице, раз у нее нет ни гроша? Кроме того, она была дикаркой и   по-прежнему боялась большого города: до сих пор она знала только улицы,   прилегающие к магазину. Отважившись иной раз пройтись до Пале-Рояля, чтобы   подышать свежим воздухом, она быстро возвращалась, запиралась в своей каморке и   бралась за шитье или стирку. В коридоре, который тянулся во всю длину здания,   царило казарменное панибратство: шныряли полуодетые девицы; в бабьих пересудах   и перемывании грязного белья здесь изливалась вся мелочная злоба женщин,   тративших силы на бесконечные ссоры и примирения. В течение дня подниматься   наверх было запрещено, поэтому продавщицы там только ночевали: приходили вечером,   в самую последнюю минуту, и убегали рано утром, еще заспанные, не вполне   проснувшиеся после торопливого умывания; и эти внезапно появлявшиеся и столь же   внезапно исчезавшие, – словно уносимые ветром, промчавшимся по   коридору, – вереницы женщин, уставших от тринадцатичасовой работы, которая   валила их на постель бездыханными трупами, окончательно превращали мансарды в   постоялый двор, где то и дело сменяются угрюмые и утомленные путешественники. У   Денизы не было подруги. Из всех девиц только одна – Полина Кюньо – по-дружески   относилась к ней; но так как отделы готового платья и бельевой, помещавшиеся рядом,   находились в открытой войне, дружба двух продавщиц поневоле ограничивалась лишь   несколькими словами, которыми они изредка обменивались на ходу. Полина, правда,   была соседкой Денизы и занимала комнату рядом, справа, но она исчезала сразу же   после обеда и возвращалась не раньше одиннадцати, так что Дениза слышала   только, как она укладывается спать, и никогда не встречалась с нею вне часов   торговли.      

В эту   ночь Дениза снова покорилась необходимости преобразиться в сапожника. Она   вертела в руках башмаки, разглядывала их и соображала, удастся ли проносить их   до конца месяца. Наконец она взялась пришивать толстой иглой подметки,   грозившие вот-вот оторваться. А тем временем ее воротничок и нарукавники мокли   в тазу с мыльной водой.      

Каждый   вечер до нее доносились все те же звуки: одна за другой возвращались девицы,   слышался их шепот, смех, иногда заглушенные упреки. Затем начинали скрипеть   кровати, доносились зевки, и комнаты погружались в тяжелый сон. Часто соседка   слева громко разговаривала во сне, и это сначала пугало Денизу. Быть может, и   другие, по ее примеру, бодрствовали, занявшись починкой, хотя это и   возбранялось; но делали они это, по-видимому, с такими же предосторожностями,   как и Дениза: старались двигаться неслышно, медленно и не производить ни   малейшего стука, чтобы ничто не нарушало трепетной тишины.      

Прошло   уже десять минут после того, как пробило одиннадцать, когда раздался шум   чьих-то шагов; Дениза встрепенулась. Еще одна запоздавшая девица. Услыхав звук   отпираемой рядом двери, Дениза поняла, что это Полина; минуту спустя она   замерла от удивления: продавщица из отдела белья тихонько вернулась и постучала   к ней.      

– Скорей,   это я.      

Приказчицам   было запрещено ходить друг к другу в комнаты. Поэтому Дениза поспешила отпереть   дверь, чтобы подругу не застигла г-жа Кабен, следившая за точным соблюдением правил.      

– Она   там? – спросила Дениза, запирая дверь.      

– Кто?   Госпожа Кабен? – сказала Полина. – О, этой я не боюсь! Достаточно ста   су – и дело в шляпе… – И она добавила: – Мне давно хочется поболтать с   вами. Внизу никогда не удается… А сегодня вечером, за ужином, вы показались мне   такой грустной…      

Дениза   поблагодарила и предложила ей присесть; внимание Полины растрогало ее. Но она   была так смущена этим неожиданным посещением, что не успела поставить на пол   башмак, который начала зашивать, и Полина увидела его. Она покачала головой,   огляделась вокруг и заметила в умывальном тазу воротничок и нарукавники.      

– Бедняжка,   я так и думала, – сказала она. – Я тоже прошла через это. В первое   время, когда я приехала из Шартра и отец не высылал мне ни гроша, сколько мне   пришлось перестирать сорочек! Да, да, мне пришлось стирать и сорочки! У меня их   было только две, и одна постоянно мокла.      

Она   села, с трудом переводя дух после быстрой ходьбы. Ее широкое лицо с маленькими   живыми глазками и большим мягким ртом дышало добротой, несмотря на грубость   черт. И без перехода, сразу же, она рассказала Денизе историю своей жизни: о   детстве, проведенном на мельнице, об отце, который разорился на тяжбе и   отправил ее в Париж искать счастья с двадцатью франками в кармане; затем о   своей службе сначала в одном из магазинов Батиньоля, потом в «Дамском   счастье», – об ужасном начале, исполненном оскорблений и нужды; наконец, о   своей теперешней жизни: как она зарабатывает по двести франков в месяц, какие   позволяет себе удовольствия. На ее темно-синем суконном платье, кокетливо стянутом   в талии, блестели непритязательные украшения: брошь и цепочка от часов; она улыбалась   из-под бархатного тока, украшенного большим серым пером.      

Денизе   стало стыдно за свой башмак. Она густо покраснела и пролепетала что-то в   оправдание.      

– Да   это и со мной случалось! – повторила Полина. – Я ведь старше вас, мне   двадцать шесть с половиной, хотя это и незаметно… Расскажите-ка о себе.      

И Дениза   не устояла перед этой дружбой, предложенной так чистосердечно. В нижней юбке,   со старой шалью на плечах, она присела рядом с нарядной Полиной, и между ними   завязалась дружеская беседа. В комнате можно было замерзнуть; холод, казалось,   струился по стенам мансарды, голым, как в тюрьме; но, увлекшись признаниями,   девушки не замечали, как коченели у них пальцы. Понемногу Дениза разоткровенничалась,   стала говорить о Жане и Пепе, поведала, как мучит ее забота о деньгах, и это   привело к разговору о продавщицах готового платья. Полина так и разразилась:      

– Ах,   паршивки! Если бы они вели себя по-товарищески, вы могли бы зарабатывать больше   ста франков.      

– Все   меня ненавидят, и я даже не знаю, за что, – говорила Дениза, заливаясь   слезами. – Вот и господин Бурдонкль беспрестанно следит за мной, чтобы   поймать на ошибке, как будто я ему жить мешаю… И только дядюшка Жув…      

Полина   прервала ее:      

– Эта   старая обезьяна, инспектор! Ах, дорогая, не верьте ему!.. Знаете, мужчины с такими   большими носами… Хоть он и чванится тем, что у него много орденов, однако про него   рассказывают одну историю, которая случилась у нас, в бельевом… Но что вы за   ребенок, можно ли так убиваться! Ведь это несчастье быть такой чувствительной!   Право же, то, что происходит с вами, происходит со всеми; с вас просто берут   вступительный взнос.      

Она   взяла Денизу за руку и в сердечном порыве обняла ее. Вопрос денежный, конечно,   сложнее. Бедная девушка не в состоянии содержать двух братьев, платить за   пансион маленького и угощать любовниц старшего, когда на ее долю остаются лишь   крохи, которыми пренебрегли другие; жалованье же она, вероятно, начнет получать   не раньше марта, после того как в магазине пройдет годовой отчет.      

– Слушайте,   так вы долго не выдержите, – сказала Полина. – На вашем месте я бы…      

Из   коридора донесся какой-то шум, и они умолкли. Это, вероятно, Маргарита, про которую   говорили, будто она по ночам бродит в одной сорочке и подслушивает, что   делается у других. Полина, не выпуская руки подруги, смотрела на нее с минуту   молча, насторожив слух. Затем она продолжала очень тихо, стараясь говорить   мягко и убедительно:      

– На   вашем месте я бы кого-нибудь взяла.      

– Как   это «взяла»? – прошептала Дениза, ничего не понимая.      

Но,   сообразив, в чем дело, она отдернула руку в полной растерянности. Этот совет   напугал ее, как новая мысль, которая никогда раньше не приходила ей в голову и   преимуществ которой она не понимала.      

– О   нет! – ответила она просто.      

– Тогда   вам не обернуться, уж я вам говорю!.. – продолжала Полина. –   Считайте: сорок франков за маленького да по сто су время от времени старшему;   кроме того, не можете же вы постоянно быть одетой как нищенка и носить башмаки,   над которыми потешаются наши девицы; что ни говорите, эти башмаки, безусловно,   вредят вам… Возьмите кого-нибудь, вам станет гораздо легче.      

– Нет, –   повторила Дениза.      

– Ну,   вы не рассудительны… Этого не миновать, дорогая, и это так естественно. Мы все   прошли через это. Я, например, тоже служила без жалованья, как и вы. Сидела без   гроша. Конечно, меня кормили, предоставляли мне ночлег; но ведь надо еще   одеться, да и вообще нельзя же сидеть без гроша в четырех стенах и плевать в   потолок. Вот и приходится идти на это…      

И она   заговорила о своем первом любовнике, клерке поверенного; она познакомилась с   ним во время прогулки в Медонском лесу. После него она сошлась с почтовым   чиновником. Наконец с осени она стала бывать у продавца из «Бон-Марше»,   высокого, очень милого молодого человека; они проводят теперь все свободное   время вместе. Но правда – у нее никогда не бывало больше одного сразу. Она   честная девушка, и ее возмущают рассказы о девках, которые отдаются первому   встречному.      

– Я   советую вам это вовсе не затем, чтобы толкнуть вас на дурной путь, – живо   продолжала она. – Мне самой не хотелось бы, чтобы меня повстречали   где-нибудь в обществе вашей Клары и подумали бы, что я развратничаю, как она.   Но когда спокойно живешь с кем-нибудь одним, тут уж упрекать себя, право, не в   чем… Вам это кажется гадким?      

– Нет, –   ответила Дениза. – Мне это просто не по душе, вот и все.      

Снова   наступило молчание. Девушки улыбались друг другу, взволнованные тихой беседой.      

– Ведь   сначала надо почувствовать к человеку расположение, – продолжала Дениза,   слегка зарумянившись.      

Полину   это замечание крайне удивило, но в конце концов она рассмеялась и, снова обняв   подругу, сказала:      

– Ах,   дорогая моя, бывает ведь и так, что встретишь человека, а он тут же тебе и понравится.   Какая вы смешная! Никто же вас не станет принуждать… Ну вот, хотите, Божэ   свезет нас в воскресенье за город? Он прихватит с собой кого-нибудь из   приятелей.      

– Нет, –   повторила Дениза с кротким упрямством.      

Полина   больше не настаивала. Каждый волен поступать, как ему заблагорассудится. Ее   слова были подсказаны добротой, – она искренне огорчалась, видя, что ее   товарка так несчастна. Пробило двенадцать, и она поднялась, собираясь к себе.   Но перед уходом она заставила подругу взять у нее шесть франков, которых той   недоставало, и умоляла не беспокоиться и не возвращать их до тех пор, пока   Дениза не станет зарабатывать больше.      

– А   теперь, – прибавила Полина, – потушите свечу, чтобы не видно было,   какая дверь отворилась… Потом зажжете снова.      

Уже в   темноте они еще раз пожали друг другу руки. Полина тихонько выскользнула и,   лишь слегка прошуршав юбкой, бесшумно вошла к себе, не потревожив разбитых   усталостью женщин, спавших в других каморках.      

Прежде   чем лечь, Дениза хотела покончить с починкой башмака и постирать. Наступила   ночь, и холод стал резче, но она не чувствовала его: слишком взволновал ее   разговор с Полиной. Не то чтоб она была возмущена: люди вольны устраивать свою   жизнь так, как считают нужным, если они одиноки и свободны. Она никогда не   следовала предвзятым идеям, и если вела жизнь честной девушки, так только   подчиняясь голосу благоразумия, к тому же и натура у нее была здоровая. Около   часа ночи она наконец легла. Нет, она ни в кого не влюблена. Тогда чего же ради   портить себе жизнь и отрекаться от материнской самоотверженности, с какою она   посвятила себя братьям? Однако ей не спалось; жаркий трепет поднимался к   затылку, и в бессоннице перед ее закрытыми глазами проходили неясные образы,   исчезавшие во мраке.      

С этого   дня Дениза начала интересоваться любовными делами товарок. Вне часов   напряженной работы девицы жили в постоянной мечте о мужчинах. Сплетням не было   конца; воскресные приключения занимали продавщиц в течение целой недели. Клара   была предметом всеобщего негодования: по слухам, она находилась на содержании   сразу у троих, не считая целой вереницы случайных любовников; она старалась   работать как можно меньше, презирая деньги, которые получала в магазине, так   как зарабатывала куда больше в другом месте и притом более приятным способом, а   служить она продолжала только для того, чтобы скрыть свой образ жизни от семьи.   Она жила в вечном страхе перед отцом, который грозил приехать в Париж и   переломать ей руки и ноги своими деревянными башмаками. Маргарита, наоборот,   вела себя прилично, любовника за ней не знали; это было удивительно, если   принять во внимание разговоры, которые ходили о ее прошлом, – о родах,   скрыть которые она приехала в Париж; как же она могла произвести на свет   ребенка при таком добронравии? Некоторые говорили, что это была простая   случайность, а теперь, мол, Маргарита бережет себя для какого-то двоюродного   братца из Гренобля. Девицы прохаживались даже насчет г-жи Фредерик и   приписывали ей интимные отношения с важными особами, – дело в том, что   никто ничего не знал о ее сердечных делах; по вечерам угрюмая вдова куда-то исчезала   с озабоченным видом, и никому не было известно, куда она так спешит. Что   касается вожделений г-жи Орели, ее мнимой ненасытности по отношению к покорным   юнцам, – все это были, конечно, пустые россказни, которые выдумывались   смеха ради недовольными продавщицами. Быть может, заведующая и проявила   когда-то более чем материнскую любовь к одному из товарищей своего сына, но   теперь в магазине новинок она слыла женщиной серьезной, которую уже не занимают   подобные глупости. Из каждых десяти девиц у девяти были любовники, поэтому   вечером возле подъезда магазина собиралась целая толпа ожидающих: на площади   Гайон и вдоль улиц Мишодьер и Нев-Сент-Огюстен выстраивалось, точно на карауле,   множество мужчин, искоса поглядывавших на двери; и когда приказчицы начинали   выходить, каждый подходил к своей возлюбленной, брал ее под руку, и парочки   исчезали, спокойно, по-супружески болтая.      

Но   больше всего смущало Денизу то, что она невзначай разгадала тайну Коломбана. Во   всякое время дня она видела его на противоположной стороне улицы, на пороге   «Старого Эльбефа»; он стоял и не спускал глаз с девиц из отдела готового   платья. Когда он замечал, что Дениза следит за ним, он краснел и отворачивался,   словно опасался, как бы она не выдала его Женевьеве, хотя, с тех пор как Дениза   поступила в «Дамское счастье», между Бодю и его племянницей прекратились всякие   отношения. Сначала она думала, судя по безнадежно влюбленному виду Коломбана,   что он увлечен Маргаритой, – ведь Маргарита вела себя примерно, ночевала в   магазине и не отличалась сговорчивостью. Но каково же было изумление Денизы,   когда она с несомненностью установила, что пылкие взгляды приказчика обращены к   Кларе! Коломбан уже несколько месяцев пылал страстью и любовался этой девушкой,   стоя на противоположном тротуаре и не решаясь на признание. Подумать только –   какая-то девка с улицы Луи-ле-Гран, потаскушка, к которой он всегда мог бы   подойти, прежде чем она уйдет под руку с новым мужчиной, как это бывало каждый   вечер! Сама Клара, по-видимому, и не подозревала о своей победе. Открытие это   встревожило и огорчило Денизу. Неужели любовь такая глупая штука? Этот юноша,   которому счастье само шло в руки, коверкает свою жизнь и влюбляется в распутную   девку, поклоняется ей как святой! И с этого дня сердце Денизы сжималось всякий   раз, как за зеленоватыми стеклами «Старого Эльбефа» она различала бледное,   страдальческое лицо Женевьевы.      

Дениза   думала об этом по вечерам, наблюдая, как девицы расходятся в сопровождении   своих возлюбленных. Те, которые не ночевали в «Дамском счастье», исчезали до   следующего утра и потом приносили с собой какой-то чужой запах, что-то   волнующее и таинственное. Девушке не раз приходилось отвечать улыбкой на   дружеский кивок Полины, которую Божэ ежедневно поджидал в половине девятого у   фонтана на площади Гайон. Выйдя после всех и прогулявшись, как всегда, в   одиночестве, Дениза возвращалась первой, работала или спала, но ее снедало   любопытство, желание вкусить неведомой парижской жизни, и в голове ее роились   мечты. Конечно, она не завидовала этим девицам, она была счастлива своим одиночеством,   своей нелюдимостью, служившей ей убежищем; но воображение увлекало ее, стремилось   многое разгадать, рисовало увеселения, о которых без конца говорили в ее   присутствии, – кафе, рестораны, театры, воскресные прогулки по реке или   поездки в загородные кабачки. Все это утомляло ее мозг, будило желания,   которые, однако, заглушались усталостью; и ей казалось, что она уже пресыщена   развлечениями, которых никогда еще не вкушала.      

Впрочем,   в ее существовании, заполненном трудом, оставалось мало места для опасных   мечтаний. В магазине продавцы и продавщицы, изнуренные тринадцатичасовой работой,   и не помышляли о нежностях по отношению друг к другу. Если вечная борьба из-за   денег и не сглаживала разницы полов, то беспрестанной толкотни, от которой   шумело в голове и ломило все тело, было достаточно, чтобы убить желание. Среди   враждебных или дружелюбных отношений, складывавшихся между мужчинами и   женщинами, среди бесконечных стычек одного отдела с другим едва можно было   насчитать несколько любовных связей. Люди были здесь только колесами, частицами   работающей полным ходом машины; они отрекались от своего «я», объединяя силы в   этом огромном и банальном фаланстере. Только вне магазина возобновлялась личная   жизнь, и тогда резко вспыхивали пробуждающиеся страсти.      

Однако   Дениза увидела однажды, как Альбер Ломм, сын заведующей, сунул записку в руку   продавщицы из бельевого, предварительно прогулявшись несколько раз с равнодушным   видом по отделу. Подходило время затишья в торговле, продолжающееся с декабря   по февраль, и у Денизы бывали передышки, часы, когда она ждала покупателей,   стоя без дела и устремив взгляд в глубь магазина. Продавщицы отдела готового   платья дружили главным образом с продавцами из кружевного, но дружба эта не шла   дальше шуточек, которыми они обменивались вполголоса. Помощник заведующего   кружевным отделом был большой озорник и преследовал Клару нескромными   признаниями просто смеха ради, так как в глубине души был настолько равнодушен   к девушке, что даже не стремился с ней встретиться вне магазина; все эти   молодые люди и девицы обменивались многозначительными взглядами,   перебрасывались от прилавка к прилавку словечками, смысл которых был понятен им   одним, а порою даже и болтали исподтишка, задумчиво повернувшись вполуоборот   друг к другу, чтобы обмануть грозного Бурдонкля. Что касается Делоша, то он   долгое время ограничивался тем, что с улыбкой поглядывал на Денизу; но потом   осмелел и, толкнув ее разок локтем, шепнул нежное словечко. В тот самый день,   когда она заметила, как сын г-жи Орели передал записку девице из бельевого,   Делош, не придумав никакой иной любезности, спросил Денизу, хорошо ли она   позавтракала. Юноша тоже видел, как мелькнула белая бумажка; он взглянул на   Денизу, и оба покраснели при мысли об интриге, начавшейся у них на глазах.      

Под   этими теплыми дуновениями, мало-помалу пробуждавшими в ней женщину, Дениза была   по-прежнему спокойна, как ребенок. Лишь от встреч с Гютеном слегка волновалось   ее сердце. Впрочем, она думала, что в ней говорит только признательность; ей   казалось, что она просто тронута вежливостью молодого человека. Но стоило ему   привести в отдел покупательницу, как Дениза тотчас смущалась. Неоднократно,   возвращаясь от кассы, она, к собственному удивлению, делала крюк и без всякой   надобности проходила через отдел шелков, и тогда грудь ее вздымалась от   волнения. Однажды после полудня она встретила там Муре, который, казалось, с   улыбкой следил за нею. Он больше не интересовался Денизой и только время от   времени говорил ей несколько слов: то давал совет по части туалета, то   подшучивал над неловкостью девушки, над ее нелюдимостью, делавшей ее похожей на   мальчишку-подростка; он приходил к убеждению, что ему, избалованному женским   вниманием, никогда не удастся вызвать ее на кокетство, несмотря на всю его опрятность;   он даже подтрунивал над этим и снисходил до того, что поддразнивал девушку, не   желая, однако, признаться себе в том, что маленькая продавщица с такими   забавными вихрами смущает его. Перед этой немой усмешкой патрона Дениза   трепетала, словно провинившись в чем-то. Уж не знает ли он, зачем она попала в   отдел шелков, тогда как она и сама не может себе объяснить, что заставляет ее   делать такой крюк?      

А Гютен,   казалось, и не замечал благодарных взглядов девушки. Продавщицы были не в его   вкусе; он делал вид, что презирает их, и больше чем когда-либо хвастался своими   необычайными похождениями с покупательницами: одна баронесса по уши влюбилась в   него у прилавка с первого же взгляда, а недавно жена какого-то архитектора   упала в его объятия, когда он зашел к ней по поводу ошибки, допущенной при   отмеривании материи. Но под этим нормандским бахвальством он скрывал свои связи   с девками, которых подбирал в пивных или кафешантанах. Как и всех молодых   приказчиков, его безудержно тянуло к бесшабашному мотовству; всю неделю он с   упорством скупца бился в своем отделе ради удовольствия выбросить в воскресенье   деньги на ветер в ресторанах, на скачках и на балах; он никогда не экономил,   никогда не копил, а тратил деньги, как только получал их, и жил, нимало не   заботясь о завтрашнем дне. Фавье в его похождениях не участвовал. Тесно связанные   в магазине, они раскланивались на пороге и уже больше не виделись до утра; да и   многие другие продавцы, работавшие в тесном общении, точно так же переставали   интересоваться друг другом, как только переступали порог магазина. Впрочем,   близким товарищем Гютена был Льенар. Они жили в одной и той же гостинице,   именуемой «Смирнской», на улице Сент-Анн; это был мрачный дом, сплошь   заселенный торговыми служащими. Утром они приходили вместе; вечером тот из них,   кто, приведя в порядок свой прилавок, освобождался первым, поджидал другого на   улице Сен-Рок в кафе «Сен-Рок» – маленьком заведении, где обычно собирались   приказчики из «Дамского счастья». Тут они пили, пели и играли в карты в облаках   табачного дыма. Они частенько засиживались там и не расходились до часу ночи,   пока усталый владелец кафе не выставлял их за дверь. Впрочем, уже с месяц наши   приятели трижды в неделю проводили вечера в кабачке на Монмартре; они завлекали   туда товарищей и содействовали успеху последней жертвы Гютена, мадемуазель   Лоры, толстой певицы, талант которой приятели подкрепляли таким стуком тростей   и такими воплями, что уже два раза пришлось вмешаться полиции.      

Так   прошла зима; Денизе было наконец положено жалованье: триста франков. Да и пора   было: ее грубые башмаки окончательно отказались служить. Последний месяц она даже   избегала выходить на улицу, чтобы они внезапно не развалились.      

– Боже,   ну и грохот же вы поднимаете, мадемуазель, своими сапогами, – не раз с раздражением   говорила г-жа Орели. – Это невыносимо… Что у вас такое на ногах?      

В тот   день, когда Дениза появилась в суконных ботинках, за которые заплатила пять   франков, Маргарита и Клара принялись вполголоса выражать свое изумление, но   так, чтобы все слышали.      

– Гляди-ка,   Растрепа-то рассталась со своими калошами, – сказала одна.      

– Да,   да, – отвечала другая, – и небось плачет по ним… Ведь это были еще   калоши ее маменьки.      

Надо   сказать, что с некоторого времени Дениза стала предметом всеобщего негодования.   В отделе в конце концов открыли ее дружбу с Полиной, и в этой привязанности к   продавщице из враждебного отдела усмотрели вызов. Девицы толковали об измене и   обвиняли Денизу в том, что она передает каждое самое пустячное слово. Война   отделов готового платья и бельевого разгорелась с новой силой – никогда еще не   доходила она до такой неистовой злобы; приказчицы обменивались словечками,   ранившими как пуля, а однажды вечером позади картонок с рубашками даже   раздалась пощечина. Быть может, эта давняя распря происходила из-за того, что   продавщицы из бельевого отдела носили шерстяные платья, тогда как девицы из   отдела готовых нарядов были одеты в шелк; во всяком случае, приказчицы из   бельевого делали вид, что они девушки честные и возмущены своими соседками; а   факты подтверждали их правоту, ибо было замечено, что шелк до некоторой степени   развращающе влияет на продавщиц готового платья. Клару поносили за толпу   любовников; даже Маргариту попрекнули ее ребенком, а г-жу Фредерик обвиняли в   тайных любовных похождениях, – в все из-за этой дряни Денизы!      

– Барышни,   без грубостей, ведите себя прилично! – говорила г-жа Орели, сохраняя серьезный   вид королевы, господствующей над своим разбушевавшимся маленьким царством. –   Нельзя так себя ронять!      

Она   предпочитала держаться в стороне. Однажды, отвечая на вопрос Муре, она призналась,   что девицы одна хуже другой. Но, узнав от Бурдонкля, что он застал ее сына в подвале,   в то время когда тот обнимал продавщицу из бельевого отдела, ту самую, которой   молодой человек сунул записку, г-жа Орели пришла в негодование. Это чудовищно!   И она безапелляционно обвинила бельевой отдел в том, что он заманил Альбера в   сети; да, этот удар направлен против нее лично; это ее хотят осрамить, совращая   неопытного мальчика, после того как убедились, что ее отдел безупречен. Она   кричала так громко только для того, чтобы замести следы: относительно сына у   нее не было никаких иллюзий, – она знала, что он способен на любую   глупость. Дело чуть было не приняло серьезного оборота, ибо в нем оказался   замешанным и перчаточник Миньо: он был приятелем Альбера и одаривал его любовниц,   которых Альбер направлял к нему, – простоволосых девиц, часами рывшихся в   картонках. Вдобавок, всплыла какая-то история со шведскими перчатками,   подаренными продавщице из бельевого, но в этом так разобраться и не удалось.   Наконец скандал был замят из уважения к заведующей отделом готового платья, о   которой сам Муре отзывался с почтением. Бурдонкль удовольствовался тем, что   спустя неделю под каким-то предлогом уволил приказчицу, виновную в том, что она   позволила себя обнимать. Эти господа смотрели сквозь пальцы на разврат вне   «Счастья», но в магазине не терпели ни малейшей вольности.      

В   результате больше всех пострадала Дениза. Г-жа Орели, хотя и достаточно знала   ее, затаила к ней глухую злобу. Она видела, как Дениза шутила с Полиной, и   решила, что девушка насмехается над ней, сплетничая о любовных проделках ее   сына. И с этих пор г-жа Орели окружила Денизу еще более глухой стеной вражды.   Уже давно заведующая задумала устроить со своими подчиненными воскресную   прогулку в Риголь, близ Рамбуйе, где она купила дом на первые же свои   сбережения – сто тысяч франков, которые ей удалось отложить; теперь она вдруг   решила наказать Денизу, открыто отстранив ее от участия в прогулке, –   Дениза оказалась единственной, не удостоившейся приглашения. Уже за две недели   до намеченного дня в отделе только и было разговоров, что об этой поездке:   поглядывали на небо, радовались жаркому майскому солнцу, заранее распределяли   каждый час предстоящего дня, предвкушали всевозможные удовольствия, катание на   осликах, молоко, черный хлеб. И самое забавное, что будут одни только женщины!   У г-жи Орели вошло в обыкновение отправляться по праздникам на прогулки в   дамском обществе; она так не привыкла к семейной обстановке, чувствовала себя   так неуютно, так неловко в те редкие вечера, когда ей случалось обедать вместе   с мужем и сыном, что предпочитала в таких случаях не заниматься хозяйством, а   обедать в ресторане. Ломм тоже улетучивался, радуясь возможности вкусить холостяцкой   жизни; Альбер, не отставая от родителей, убегал к своим потаскушкам. Таким   образом, отвыкнув от семейного очага, чуждаясь друг друга и изнывая от тоски по   воскресеньям, когда приходилось проводить время вместе, все трое пользовались   своей квартирой как обычной гостиницей, куда приходят только ночевать. Когда   возникла мысль о поездке в Рамбуйе, г-жа Орели просто объявила, что приличия не   позволяют Альберу принять в ней участие и что Ломм-отец поступил бы очень   тактично, если бы тоже отказался; мужчины были в восторге от этого решения. Тем   временем долгожданный день приближался, и девицы щебетали без умолку,   рассказывая друг другу, какие они готовят туалеты, словно собирались   путешествовать по меньшей мере полгода. Денизе, отверженной, бледной и подавленной,   приходилось слушать все эти разговоры.      

– Вы   на них сердитесь? – сказала ей однажды утром Полина. – А я на вашем   месте поддела бы их. Они развлекаются, и я стала бы развлекаться, черт   возьми!.. Поедемте с нами в воскресенье, – Божэ повезет меня в Жуенвиль.      

– Нет,   благодарю, – ответила девушка со спокойным упорством.      

– Но   почему же?.. Вы все еще боитесь, что вас возьмут силой?