1 2 3 4 
Митра вздохнул.
– Теперь ты знаешь. Наверно, хорошо, что все произошло таким образом. Ты не такой, как люди, и должен это помнить. Между тобой и человеком не может быть настоящей близости. Никогда об этом не забывай. И не надейся на чудо.
– Как человек может понять, кто я?
– Никак и никогда, – ответил Митра. – Единственное исключение – та ситуация, в которой ты побывал.
– И теперь так будет каждый раз, когда…
– Нет, – сказал Митра. – Маскироваться довольно просто. Локи тебя научит.
– Какой Локи?
– Он будет читать тебе следующий курс. Только учти – эта тема у вампиров табу. Об этом не говорят вслух даже с преподавателями. Необходимость секс-маскировки объясняют совсем по-другому.
– Какой следующий курс? – спросил я. – Я думал, меня наконец введут в общество.
– Курс, который ведет Локи – самый последний, – сказал Митра. – Клянусь своей красной жидкостью. А насчет общества… Проверь почту. Тебе письмо.
После того, как он ушел, я спустился к почтовому ящику. Он был прав – в нем лежал конверт желтого цвета, без марки и адреса. Я задумался, откуда Митра знает про письмо. И сообразил, что он, скорее всего, сам и бросил его в ящик.
Вернувшись в квартиру, я сел за письменный стол, взял костяной нож для бумаг, вспорол конверту брюхо и перевернул его. На стол выпали большая цветная фотография и лист бумаги, исписанный крупным аккуратным почерком.
На фотографии была девочка моего возраста с причудливо выкрашенной головой – там были рыжие, белые, красные и коричневые пряди. Ее волосы были укреплены гелем в конструкцию, которая напоминала стог сена после попадания артиллерийского снаряда. Выглядело это живописно, но было, наверное, не особо практично в общественном транспорте.
Даже не знаю, как описать ее лицо. Красивое. Но бывает красота, которая очевидна, общепринята и вызывает скорее рыночные, чем личные чувства. А это лицо было другим. Про такие лица думаешь, что способен распознать их очарование только сам, а все остальные ничего не поймут и не заметят – и на основании этого сразу записываешь увиденное в личную собственность. Потом, когда выясняется, что эта односторонняя сделка не имеет силы, и остальные тоже отлично все поняли, чувствуешь себя преданным… Еще мне показалось, что я видел ее на юзерпике в Живом Журнале.
Я взял лист с текстом и прочел следующее:

Здравствуй, Рама.

Ты наверно, уже догадался, кто я.
Теперь меня зовут Гера. Я стала вампиром (или вампиркой, не знаю, как правильно) практически одновременно с тобой – может, на неделю позже. Сейчас я начинаю учить гламур и дискурс. Со мной занимаются Бальдр и Иегова (они рассказали про тебя пару смешных историй). В общем, пока происходящее мне нравится. Если честно, я совсем простая девчонка, но мне сказали, что от дискурса я быстро поумнею. Странно, правда, когда к твоей голове приделывают такой большой склад?
Мне сказали, что мы с тобой встретимся во время великого грехопадения. Еще мне говорили, что ты ужасно его боишься. Я тоже его побаиваюсь – но, согласись, ведь глупо бояться того, о чем не имеешь никакого понятия.
Очень хочется на тебя посмотреть – какой ты. Я почему-то думаю, что мы с тобой будем дружить. Пришли мне пожалуйста свою фотографию. Ты можешь ее с кем-нибудь передать, или послать по электронной почте.
До встречи,
Гера
Внизу была добавлена ее почта и еще какой-то сетевой адрес, кончавшийся расширением .mp3. Она послала мне музыку.
Особенно мне понравилось, что длинный URL песни был написан от руки, аккуратными наклонными буквами. Это почему-то трогало. Впрочем, все эти детали могли казаться мне такими очаровательными просто потому, что перед этим я видел ее фотографию.
Я скачал песню. Это была «Not alone anymore»[3] группы «Traveling Wilburys» – за этим названием, как выяснилось, прятались Джордж Харрисон, Джеф Линн из «Electric Light Orchestra» и другие титаны зеленого звука. Песня мне понравилась – особенно конец, где строка «You're not alone anymore» повторялась три раза с такой лирической силой, что я почти поверил: больше я не одинок.
Я подумал, что Гера только начинает учить гламур с дискурсом. Значит, я был значительно опытней и искушенней. Моя фотография должна была это отразить. Я решил сняться на фоне картотеки – ее полированные плоскости должны были хорошо выйти на фотографии.
Надев свой лучший пиджак, я сел в кресло, принесенное из другой комнаты, и сделал пару пробных снимков. В композиции чего-то недоставало. Я поставил на стол бутылку дорогого виски и объемистый хрустальный стакан, после чего сделал еще несколько фоток. Чего-то все равно не хватало. Тогда я нацепил на палец платиновый перстень с темным камнем, найденный в секретере, и оперся подбородком на руку – чтобы перстень был лучше виден. Сделав огромное количество снимков, я выбрал из них тот, где я больше всего походил на скучающего демона (для достижения этого эффекта мне пришлось подложить под зад два тома медицинской энциклопедии).
После этого я сел за компьютер и написал ответное письмо:

Ифин,

Приятно было получить от тебя письмо. Ты очень милая. Я рад, что я теперь не один. Теперь мы одни вместе, да? Учи гламур и дискурс, это серьезно расширит твои горизонты. Буду рад тебя повидать.
Чмоки,
Рама
ЗЫ В аттачменте немного серьезной музыки.

Я специально старался быть сухим, кратким и ироничным, полагая, что на женщин это производит неотразимое впечатление. «Ифин» было словом «baby», напечатанным на русской клавиатуре. Слово вышло вполне психоаналитическим, так как отчетливо разбивалось на «if» и «in». Это было мое собственное изобретение, по аналогии с ЗЫ вместо PS.
В качестве музыкального приложения я подвесил к письму десятимегабайтную запись ночной службы в даосском храме – монотонно-пронзительный речитатив на китайском языке в сопровождении экзотических ударных инструментов. Она давно пылилась у меня на хард-диске, а теперь ей нашлось применение. Оставалось надеяться, что ее ящик выдержит этот вес. Еще раз придирчиво проверив свою фотографию и найдя ее достойной, я отправил почту.

Локи

Последний учебный курс молодого вампира тоже был парным. Он назывался «Искусство боя и любви».
Занятия вел Локи, высокий худой старик с длинными желтыми волосами, немного похожий на поэта Тютчева, только без аристократического лоска. Он неизменно носил очки-велосипед и длинный черный пиджак с пятью пуговицами, напоминавший сюртук времен Крымской войны.
Второго преподавателя не было: Локи вел оба предмета. Сначала шел курс боевых искусств, а вслед за ним изучалось любовное мастерство.
Локи был старше, чем Бальдр с Иеговой. Казалось странным, что такое ветхое существо обучает боевым искусствам – но я вспомнил седобородых мастеров из гонконгского кино и решил не торопиться с выводами.
У Локи была своеобразная манера преподавания. На уроке он не говорил, а диктовал – и требовал, чтобы я записывал за ним слово в слово. Кроме того, я должен был писать пером, и непременно фиолетовыми чернилами – все это он сам принес на первое занятие в своем черном саквояже, таком же, как у Бальдра и Иеговы. На мой вопрос, почему все должно происходить именно так, он ответил коротко:
– Традиция.
Первое занятие он начал с того, что подошел к стене и написал на ней мелом:

Секрет живучести самого живучего человека всегда только в том, что его никто еще пока не убил.
Локи IX
Я понял, что цитата была из него самого.
– Не стирай, пока не кончится курс, – сказал Локи. – Я хочу, чтобы этот принцип как следует отпечатался в твоем сознании.
Усадив меня за стол перед тетрадкой, он заложил руки за спину и принялся ходить взад-вперед по комнате, неторопливо диктуя:
– Боевое искусство вампиров… практически не отличается от человеческого… если рассматривать саму технику рукопашного боя… Вампир использует те же удары, броски и приемы, которые встречаются… в классических единоборствах… Записал? Разница заключается в том, как вампир использует эту технику… Боевое искусство вампиров предельно аморально – и за счет этого эффективно… Его суть в том, что вампир сразу же применяет самый подлый и бесчеловечный прием из всех возможных…
Я поднял голову от тетради.
– А как определить, какой прием – самый бесчеловечный и подлый?
Локи поднял вверх палец.
– Вот! – сказал он. – Молодец. Попал в точку. Чаще всего вампир проигрывает поединок именно потому, что слишком долго думает, какой прием будет самым подлым и бесчеловечным. Поэтому в боевой ситуации не следует размышлять. Надо довериться инстинкту. А чтобы довериться инстинкту, надо на время забыть о подлости. Это и будет самым подлым способом ведения боя. Такой вот парадокс. Записал?
– Записал, – сказал я. – Но ведь люди тоже доверяются инстинкту в драке. И подлости им не занимать. Чем мы тогда от них отличаемся?
Локи хмыкнул.
– А встань-ка, – сказал он, – я объясню.
Я встал.
Вернее, попытался. Не успел я распрямить ноги, как получил внезапный тычок в солнечное сплетение.
Он был несильным, но действительно на редкость подлым – Локи выбрал для удара такой момент, когда я находился в самом неустойчивом положении. Я потерял равновесие и упал вместе со стулом, больно ударившись локтем о пол.
– Понял? – спросил Локи, как ни в чем не бывало.
Я вскочил на ноги. Он тут же вытянул перед собой руки и примирительно сказал:
– Ну все, все. Мир!
Моя ярость угасла. Я хотел сказать Локи, что я о нем думаю, и вдруг получил от него болезненный удар ботинком по голени. Это было просто невероятно подло – ведь только что он сам просил мира. От боли я присел.
Локи отошел к окну, вынул из кармана конфету в красной бумажке, развернул ее и кинул в рот.
– А если я вам сейчас по морде дам? – спросил я.
– Как ты смеешь это говорить? – нахмурился он. – Я твой учитель. Если у тебя возникает вопрос, мне приходится отвечать. Причем так, чтобы до тебя дошло. Понял?
– Понял, – пробормотал я хмуро, поглаживая ушибленное место. – Больше так не делайте. А то я за себя не отвечаю.
– Обещаю, – сказал Локи и отвернулся.
Мне показалось, что ему стало стыдно за свое дикое поведение. Я повернулся, чтобы сесть за стол, и в этот момент он, быстро подскочив ко мне сзади, ударил меня по внутренней стороне икры. Моя нога непроизвольно согнулась, и я повалился на колени. Тогда он дал мне затрещину. Я вскочил на ноги и молча бросился на него с кулаками.
Надо сказать, что в десятом классе я некоторое время занимался карате. Это, конечно, не превратило меня в Джеки Чана. Я мог, например, расколоть ударом ноги кафельную плитку на стене школьного туалета или сломать кулаком треснувшую доску – вот, пожалуй, и все. Но из-за этих занятий я мог в полной мере оценить все то, что проделывал на экране Джеки Чан.
Тем поразительнее было увиденное.
Локи прыгнул на стену, сделал по ней несколько шагов вверх (перемещались только его ноги), и, когда сила тяжести развернула его тело параллельно полу, перекувырнулся в воздухе и мягко приземлился у меня за спиной. В этом не было ничего сверхъестественного – все оставалось в рамках законов физики, просто для такого маневра требовалась невероятная ловкость, да и смелость тоже.
В следующую секунду он со свистом пронес ногу у меня перед лицом, заставив меня попятиться, затем поймал меня за руку и заломил мне кисть – такой уверенной хваткой, что я сразу же отбросил мысль о сопротивлении.
– Сдаюсь, сдаюсь! – закричал я.
Локи отпустил мою руку. От изумления я забыл все свои обиды.
– Как вы это?
– Садись и записывай, – сказал он.
Я сел за стол.
– Для того, чтобы в боевой ситуации вампир был непобедим, вампиры создали конфету смерти… Записал?
– Ага, – догадался я, – это вы ее съели? В красной обертке?
– Именно, – сказал Локи.
Он сунул руку под сюртук и вытащил еще одну конфету – небольшую, круглую, в глянцевой красной обертке. Она напоминала бесплатные карамельки, которые раздают в самолетах.
– Можно попробовать?
Локи подумал немного.
– Не сегодня, – сказал он. – Ты… Слишком возбужден.
– Вы боитесь, что я вас… ну это… побью?
Локи презрительно засмеялся.
– Мальчишка… Ты думаешь, дело в конфете?
– А в чем?
– Конфета бесполезна без воинского духа. Ты знаешь, что это – воинский дух?
Ответа у меня не нашлось.
– Тогда, – сказал Локи, – пиши дальше.
Я склонился над тетрадкой.
– В китайской провинции Хубэй, – стал диктовать Локи, – расположены живописные горы Вудан… что означает «Воинский Щит». С давних пор в них живут даосы, занимающиеся боевыми искусствами… Самым известным из них был Чжан Саньфэн, который умел летать…
Локи сделал паузу, ожидая, видимо, что я спрошу, действительно ли этот Чжан Саньфэн умел летать. Но я не стал спрашивать.
– В горах Вудан и сегодня существует множество академий ушу, где доверчивых туристов обучают красивым, но бесполезным танцам с мечом и палкой…
Локи сделал несколько карикатурных движений, изображая такой танец. Получилось и правда смешно.
– Даосы, которые занимаются настоящими боевыми искусствами, еще до Второй мировой войны ушли далеко в горы, прочь от дорог, гостиниц и, хе-хе, массажных центров. Настоящих мастеров осталось мало – но они есть. Чтобы жить вдали от людей, даосам необходимо получать средства к существованию. Эти средства должны быть весьма значительными… Записал? Вампиры предоставляют им эти средства. В обмен лучшие даосские мастера раз в год дают вампирам образцы своей красной жидкости… Из этих препаратов вампиры изготовливают несколько видов конфет смерти. Однако без воинского духа такая конфета бесполезна… Записал? На сегодня все.
Всю ночь я ворочался в своей огромной кровати под балдахином, думая, что такое «воинский дух».
У меня были разные предположения. Во-первых, я допускал, что это действительно какой-то дух, с которым надо вступить в контакт. Во-вторых, это могло быть какое-то героическое состояние сознания, которое следовало долго воспитывать в себе, не надеясь ни на какие вампирские штучки (такой вариант казался мне самым мрачным). В-третьих, «воинский дух» мог быть связан с особой процедурой, которая меняла физические свойства тела – иначе трудно было объяснить, как немолодой и явно неспортивный Локи мог махать ногами, словно наевшийся амфетамина акробат.
Все три догадки были неверными.
«Воинский дух» оказался последовательностью из пяти особых вдохов – длинных и коротких вперемешку. Это был своего рода код, который приводил конфету в действие. Он был связан с даосскими практиками: таким способом настраивался дыхательный центр. Локи не стал углубляться в механику происходящего – подозреваю, что он и сам не понимал ее до конца. Просто запомнить эту последовательность было достаточно.
Вслед за этим Локи разрешил мне съесть кусочек конфеты смерти. Он предупредил, что ничего необычного я не увижу, поскольку информации о жизни даосов в конфете нет, и доступно только их воинское умение. Я приступил к опыту.
По вкусу конфета была похожа на лакричный леденец. Сделав требуемую последовательность вдохов, я почувствовал головокружение и легкость. Но этим все и ограничилось. Вглядевшись в свое новое состояние, я не увидел ничего – как в случае со смесью «Пастернак+1/2 Nabokov». Воспоминания о доноре были стерты.
Появилось только умение виртуозно управлять собственным телом. Но оно действительно впечатляло. Я попробовал сделать то, что мне ни разу не удавалось во время моих школьных занятий карате, – сесть на шпагат. К моему изумлению, это получилось безо всяких усилий – сначала я сел на поперечный шпагат, а потом на продольный.
Затем я запросто повторил прием, которым так поразил меня Локи – пробежался по стене вверх, перекувырнулся и приземлился на ноги. Локи велел мне атаковать его, и за секунду я обрушил на него такой шквал ударов, какой до этого видел только в кино (правда, ни один из них не достиг цели). Но когда действие конфеты закончилось, повторить этих подвигов я не смог.
Локи объяснил, что секрет этой гуттаперчевости не в эластичности мышц, а в их способности к мгновенному расслаблению. Именно от нее и зависело умение садиться на шпагат и наносить высокие удары ногами.
– Если говорить о физиологической стороне вопроса, – сказал он, – все дело в нервных импульсах, которые мозг посылает в мышечные клетки. Долгие тренировки меняют физические свойства мышц, связок и костей очень незначительно. Меняется только последовательность нервных сигналов, которые управляют всей механикой. Конфета смерти действует на этот код. Любой средний человек, конечно, будет намного слабее тренированного бойца. Но все равно он достаточно развит физически, чтобы делать все то же самое. Не готов его нервный аппарат. То же самое относится и к силе ударов. Она связана не только со свойствами мышечных волокон, но и с умением концентрировать жизненную энергию. Вампир получает временный доступ ко всем этим навыкам через препарат. Но эта технология имеет, конечно, свои границы. Штангу весом в двести килограммов ты не сможешь поднять, даже высосав всю красную жидкость из чемпиона мира по штанге.
– То есть, – сказал я, – когда гимнаст долго тренирует свое тело, он работает не столько над хардом, сколько над софтом?
– Я этого наркоманского жаргона не понимаю, – ответил Локи.
Теперь стало ясно, почему вампиру следовало применять самые подлые приемы из всех возможных. Это был не этический выбор, как я подумал сначала, а практическая необходимость. Конфета смерти давала потрясающее чувство уверенности в себе; с противником хотелось играть как с котенком. Но, как только ее действие кончалось, вампир делался беззащитен. Поэтому ни в коем случае не следовало тратить зря время смерти, как называл его Локи.
По правилам вампиру следовало носить с собой конфету смерти постоянно. Локи дал мне маленький футляр и показал, как доставать из него конфету: при нажатии на пружину она выскакивала прямо в руку. Для скорости конфету можно было кидать в рот прямо в обертке – она была сделана из специальной бумаги. Табельную конфету полагалось носить на поясе и использовать только в случае опасности для жизни.
– Скажите, – спросил я Локи, – а бывает такое, что вампиры дерутся между собой? Я имею в виду, когда оба участника драки съедают по такой конфете?
– Что значит «дерутся», – сказал Локи. – Вампиры не дети. Если между двумя вампирами возникает серьезная проблема, они решают ее с помощью дуэли.
– Дуэль? – спросил я. – Такое еще бывает?
– В нашем мире да. Правда, редко.
– А как выглядит такая дуэль?
– Расскажу в следующий раз, – ответил Локи.
На следующее занятие он пришел с длинным черным тубусом вроде тех, в которых носят свернутые чертежи.
– Итак, – заговорил он, – что тебе следует знать о поединке… За долгую историю существования вампиров между ними часто возникали ссоры личного характера. Вампиры, как правило, рекрутировались из высших слоев общества, где было принято решать спорные вопросы с помощью дуэли. Этот обычай перешел в среду вампиров, однако после нескольких смертельных исходов на него был наложен запрет. Дело в том, что во время поединка вампир подвергает опасности не только собственную жизнь, но и жизнь языка. А у языка, как ты догадываешься, нет ни малейшего повода участвовать в дуэли. Это как если бы лошади начинали лягаться, и сидящие на них всадники…
– Понял, – перебил я, – не надо продолжать.
– С другой стороны, игнорировать гуманитарные потребности вампира или сводить его роль просто к средству передвижения недопустимо. В том числе потому, что депрессивный или угнетенный психический фон человеческой личности плохо сказывается на самочувствии языка. Поэтому был выработан компромисс, который позволял вампирам выяснять отношения, не подвергая опасности жизнь языка – и, одновременно, жизнь самого вампира.
– Но тогда, поединок окажется просто фарсом.
– О нет, – улыбнулся Локи. – В чем, по-твоему, смысл любого поединка?
Я пожал плечами. Это, по-моему, было очевидно.
– Люди обмениваются острыми словами, – сказал Локи, – но эти слова ничего не весят. У человека во рту их много. Смысл поединка в том, чтобы придать словам дополнительный вес. Это может быть вес пули, лезвия или яда. Вампиры поступили просто – они разделили поединок на две части. Сначала они договариваются, какого рода вес будет приложен к словам. А уже потом выясняют, к кому именно он будет приложен. Дуэль вампиров похожа на жеребьевку. Понятно?
– Пока не очень.
– Сначала каждый участник поединка пишет так называемый дуэльный ордер, где подробно излагает наказание, придуманное для противника. Это может быть что угодно – ампутация конечностей, лишение зрения и слуха, порка на конюшне и тому подобное. Зависит только от меры гнева дуэлянтов. Секунданты должны удостовериться, что эта операция не будет угрожать физическому существованию языка, и утвердить оба дуэльных ордера. После этого начинается сам поединок.
– Участники дуэли знают, что их ждет в случае проигрыша? – спросил я.
– Нет, – ответил Локи. – Это воспрещено правилами. Каждый раз, когда эти правила нарушаются, последствия бывают самыми печальными. Как, например, во время последнего поединка.
– А чем он кончился?
– Проигравшему отрезали нос и уши. После этого он до самой смерти носил маску. Правда, прожил он недолго…
Меня охватила тревога.
– Подождите, – сказал я, – а кто был проигравший? Как его звали? Случайно не…
– Да, – сказал Локи. – Это был Брама. Нос и уши ему отрезал лучший пластический хирург в Москве, и он не испытал никакой боли. Но после этого события он впал в депрессию, и язык больше не пожелал оставаться в его теле.
– А с кем был поединок у Брамы?
– Мне не следовало бы тебе про это рассказывать, – сказал Локи. – Но раз уж ты спросил – у него была дуэль с Митрой.
– С Митрой?
– Да. Именно поэтому Митра и встретил тебя в нашем мире. Это обычай. Так бывает, если дуэль приводит к смерти одного из участников. Победитель становится куратором новичка, в тело которого переселяется язык. Только, пожалуйста, ни в коем случае не обсуждай эту тему с Митрой – подобное поведение считается недопустимой бестактностью. Понятно?
Я кивнул. Новость поразила меня.
– Значит, – сказал я, – я здесь из-за Митры…
– Нет, – ответил Локи, – так думать не надо. Митра никак не мог повлиять на этот выбор. Собственно, и сам Брама не играл здесь большой роли. Все решает язык.
– А почему произошла дуэль? – спросил я.
– Что-то связанное с картотекой Брамы, – ответил Локи. – Брама был страстный коллекционер. Митра взял у него на время часть коллекции, какие-то альковные редкости, точно не знаю. Взял просто для развлечения, а наврал, что для важного дела. Потом с коллекцией начались проблемы. То ли Митра все высосал сам, то ли потерял, то ли кому-то отдал – я точно не знаю. В общем, она пропала. Брама пришел в ярость и вызвал его на дуэль. И заранее объявил, что отрежет ему пальцы. А Митра, когда услышал, тоже решил не отставать… Остальное ты знаешь.
– Значит, Митра опытный дуэлянт?
– Опыт тут значит крайне мало, – сказал Локи. – Все решает судьба.
– А как проходит сама дуэль? Конфета смерти?
– Да. Специальный дуэльный выпуск, на красной жидкости лучших фехтовальщиков или стрелков.
– А оружие?
– Рапира или пистолет, – сказал Локи. – Но вампиры используют специальное оружие.
Он взял со стола тубус, открыл его и вынул из него рапиру.
– Вот, – сказал он, – посмотри.
На конце стального стрежня был круглый медный шарик диаметром в полтора-два сантиметра. Из него торчала короткая иголка.
– Транквилизатор, – сказал Локи. – В случае огнестрельной дуэли пистолет стреляет специальным шприцем с тем же веществом. Уколотого мгновенно парализует. Он сохраняет сознание, может дышать, но не может говорить и двигаться. Действие транквилизатора продолжается около сорока часов. За это время секунданты должны выполнить все условия дуэльного ордера. Для них это бывает тяжелой ношей, как во время дуэли Митры с Брамой. Но дело всегда доводится до конца, даже если в результате гибнет человеческий аспект…
То, что я выяснил о роли Митры в своей судьбе, превращало его в какого-то злого гения моей жизни. С другой стороны, сложно было инкриминировать ему умысел. Локи, видимо, понимал, о чем я думаю.
– Смотри только не приставай с этим к Митре, – повторил он. – Это будет не просто дурной тон, а совершенно недопустимое поведение.
– Обещаю, – ответил я.
Мне очень хотелось узнать что-нибудь еще про этих загадочных даосов, из красной жидкости которых делали конфеты смерти. Я решил спросить об этом Локи. Его удивил мой вопрос.
– А зачем тебе?
– Просто интересно. Нельзя ли как-нибудь заглянуть в их жизнь?
Локи пожал плечами.
– Бывают бракованные конфеты, – сказал он. – С плохой очисткой. Но много там все равно не увидишь. Все-таки эти даосы не простые люди.
– А вы можете дать мне такую?
Он ничего не ответил, и я подумал, что он счел мою просьбу несуразной. Но на следующем занятии он вручил мне расколотый надвое леденец.
– Это из плохой партии, – сказал он. – Там что-то такое есть… Странный ты парень, Рама.
Вечером, когда стемнело, я лег на кровать и положил обе половинки в рот.
Локи был прав, я увидел не особенно много. Но то, что я пережил, запомнилось мне навсегда.
Даоса, из красной жидкости которого был сделан леденец, звали Сюй Бэйшань (я даже понял смысл этих слов – они значили нечто вроде «разрешение северной доброты»). Ему было больше двухсот лет, и он начинал чувствовать приближение старости. По меркам обычного человека он был в прекрасной физической форме, но себе казался дряхлой и ни на что не годной развалиной.
Вместе с ним я совершил прогулку в горах Вудан.
Сюй Бэйшань пробирался к священному месту сквозь толпы туристов – под видом рабочего, несущего на коромысле два каменных блока для дорожных работ.
Я видел красные кумирни с крышами из блестящей зеленой черепицы. Еще я видел огромных базальтовых черепах, стоящих в полуразрушенных кирпичных павильонах. Мы шли по гребню горы, где была проложена узкая дорожка, а далеко внизу блестело горное озеро.
Наконец даос добрался до места. Оно называлось «Парящий Утес». Утес действительно парил над пропастью, а на его вершине была аккуратная площадка, выложенная камнем. Это было место высокой силы и святости. Сюй Бэйшань пришел сюда, чтобы получить знак от духов.
Дождавшись, когда все туристы спустятся вниз, он бросил свое коромысло с камнями, поднялся по лестнице к открытому алтарю, совершил поклоны и стал ждать.
Знак от духов оказался странным.
Откуда-то издалека прилетела огромная, размером с птицу, бабочка – с темно-синими бархатными крыльями в черных и коричневых пятнах. Она облетела вокруг даоса и приземлилась на край алтаря.
Даос некоторое время любовался ею. А потом увидел, что ее крылья иссечены и потрепаны на краях – до такой степени, что почти потеряли форму. Как только даос заметил это, бабочка сорвалась с места, взлетела вверх и исчезла в зеленом лабиринте между ветвями деревьев, которые росли на краю утеса.
Сам я не догадался бы, в чем смысл этого знака. Но даос понял – а вместе с ним понял и я. Пока бабочка может летать, совершенно неважно, насколько изношены ее крылья. А если бабочка не может летать, бабочки больше нет, вот и все.
Даос совершил поклон перед алтарем и пошел по лестнице вниз. Я запомнил каменную ограду этой лестницы с высеченными цветочными вазами. Некоторые ступени были сделаны из таких же резных плит, древних и истертых тысячами подошв.
Когда я пришел в себя, мне стало грустно. И еще противно оттого, что я вампир.

Пять правил любви

Когда Локи сказал, что мы приступаем к изучению любовных практик вампира, я вообразил нечто похожее на курс гламура, только с препаратами вроде «Rudel ZOO». Мне представились ряды пробирок, каждая из которых содержит в себе трехмерный стереоскопический и стереофонический порнофильм – и все это, думал я с энтузиазмом, надо будет просмотреть и усвоить…
Услышав, что занятие на эту тему будет всего одно, я снизил планку ожиданий. Но зато, думал я, уж это одно-единственное занятие наверняка будет ярким и запоминающимся.
Так и оказалось.
Локи в этот день тщательно побрился и даже напрыскался каким-то ванильным одеколоном. Его саквояж был в два раза толще, чем обычно. Мне было интересно, что там лежит – но спрашивать я не стал.
– Хочу предупредить, – сказал Локи, – что существует два разных курса любовного мастерства, которые читаются вампирам-юношам и вампирам-девушкам. Между ними нет ничего общего. Кроме того, все услышанное следует относить только к человеческим женщинам и ни в коем случае не переносить на женщин-вампиров.
– А если я влюблюсь в женщину-вампира? – спросил я.
Локи пожал плечами.
– Такую возможность мы не рассматриваем. Мы занимаемся только людьми. Отношения с другими вампирами ты строишь по собственному разумению и сам за все отвечаешь. Тут никакого курса молодого бойца быть не может. Итак, возьми ручку, открой тетрадь и пиши…
Он принялся диктовать:
– Отношение вампира к женщине – полная противоположность холодному человеческому цинизму. Оно соединяет в себе прагматичный рационализм и высокое рыцарство… Записал? Рационализм заключается в том, что вампир отбрасывает фальшивую и оскорбительную процедуру так называемого ухаживания, и сразу переходит к существу вопроса. А рыцарство заключается в том, что женщина освобождается от постыдной необходимости имитировать оргазм и всегда получает за секс деньги…
– Я не успеваю, – сказал я.
Локи дал мне дописать предложение.
– Существует пять принципов, – продолжал он, – которыми вампир руководствуется в своей личной жизни. Первый: вампир стремится к тому, чтобы акт любви следовал незамедлительно за знакомством. Второй: после акта любви знакомство с женщиной, как правило, прекращается. Третий: вампир платит женщине за услуги. Четвертый: вампир, как правило, не кусает женщину, с которой занимается любовью. Пятый и самый главный: вампир никогда не позволяет женщине имитировать оргазм…
– Я не понял, – сказал я, отрываясь от тетрадки, – вампир рыцарски освобождает женщину от необходимости имитировать оргазм? Или он запрещает ей это делать?
– Это одно и то же.
– То есть как?
Локи посмотрел на меня долгим взглядом.
– Рама, – сказал он проникновенно, – давай поговорим как мужчина с мужчиной.
– Давайте, – согласился я.
– Будем называть вещи своими именами. Совместный генитальный оргазм мужчины и женщины во время полового акта – прекрасный, но недостижимый идеал, наподобие коммунизма. Вампир всегда должен помнить, что женское любовное поведение экономически и социально мотивировано. Оно выковывалось веками, и несколько десятилетий формального равноправия ничего не способны здесь изменить.
– Вы все время говорите о теоретическом аспекте, – сказал я. – А можно узнать, что все это означает на практике?
– Можно. Если женщина после третьей фрикции начинает шумно дышать, закатывает глаза и ненатурально вскрикивает, это значит, что она ведет себя неискренне и работает над социальным проектом в то время, как ее партнер работает над биологическим. А когда лежащий рядом человек тайно работает над своим социальным проектом, вампиру следует быть настороже.
– Какую выгоду женщина может извлечь из имитации оргазма? – спросил я. – Я правда не понимаю.
– Не понимаешь, потому что думаешь как человек.
Этот упрек уже натер мне мозоль. Я виновато потупился.
– Объясняю, – сказал Локи назидательно. – Мы любим вовсе не тех, кто сделал нам что-то хорошее. Мы любим тех, кому сделали что-то хорошее мы сами. И чем больше хорошего мы им сделали, тем больше хотим сделать еще. Это психологический закон. Женщина уже много тысячелетий успешно на нем паразитирует. Она убеждает вампира, будто испытывает непрерывные множественные оргазмы, чтобы вампир поверил, что сделал ее счастливой – и захотел сделать еще счастливее. Разве не понятно? Речь идет об инвестициях. Чем шумнее женщина сопит и ахает, тем больший объем средств она пытается освоить. А это надо пресекать в зародыше.
Я вспомнил, что Митра предупреждал меня о завесе лицемерия вокруг секс-маскировки вампира. И все-таки, из чистого хулиганства, решил возразить:
– Мне кажется…
Но Локи уже устал от моей несговорчивости.
– Для особо тупых, – перебил он, повысив голос, – говорят совсем просто. Не позволяйте женщине имитировать оргазм, ибо это ее первый шаг к тому, чтобы забрать ваши денежки! Теперь ясно?
Я испуганно кивнул.
– Если с самого начала пресечь имитацию оргазма, – продолжал Локи, – в отношениях с женщиной становится возможна человечность. А вампиры – гуманные существа, и их цель именно в этом… Записал?
– Записал, – ответил я. – А почему вампир обязательно платит женщине за услуги?
– Потому что бесплатный секс бывает только в мышеловке, – ответил Локи. – Это, кстати, тоже запиши.
Дописав предложение, я поставил в тетрадке жирную точку.
– Хорошо, – сказал Локи, – теоретическая часть закончена.
Раскрыв саквояж, он вынул из него сверток телесного цвета и голубой газовый баллон. Баллон кончался коротким резиновым шлангом. Прищелкнув шланг к резиновому свертку, Локи повернул черный рычажок. Я услышал громкое шипение, и сверток за несколько секунд развернулся и набух, превратившись в потасканную надувную женщину со свалявшимися соломенными волосами.
У нее были широко открытые синие глаза с густыми ресницами и на все готовый алый рот с круглой дырой посередине. Локи надул ее с избыточным давлением, отчего она казалась толстухой. Видимо, с ее помощью обучалось не одно поколение вампиров – ее покрывали многослойные потеки и темные пятна, похожие на отпечатки подошв. Еще на ней было множество надписей вроде тех, что делают на парте школьники. Среди них выделялось крупно написанное на бедре двустишие, которое, судя по следам на резине, многократно пытались стереть, но так и не смогли:

Она его за муки полюбила,
А он ее к аналу принуждал.
Заметив, что я гляжу на бедро со стихотворением, Локи повернул женщину так, чтобы надпись была не видна.
– Переходим к практическим методам, – сказал он.
– Э-э-э… В каком смысле?
– В прямом.
Он встал на колени перед резиновой женщиной и повернулся ко мне. В его руках появилась конфета смерти. Он развернул бумажку и бросил леденец в рот.
– Столкнувшись с проблемой, о которой я говорил, – сказал он, – вампиры не стали изобретать велосипед. Они используют свою технику рукопашной борьбы – именно по этой причине, кстати, искусства боя и любви объединены в один курс. Присущий вампирам гуманизм проявляется в том, что для пресечения имитации оргазма они используют только те приемы, которые не способны причинить вреда здоровью партнерши…
Локи склонился над резиновой женщиной, уперся локтями в пол, и его лицо потемнело от прилива красной жидкости (мне пришло в голову, что такой же эффект дала бы внезапно охватившая его страсть).
Вдруг он ловко приподнялся и двинул куклу правым коленом в бок. Затем повторил тот же прием другой ногой. Затем ткнул ее локтем в середину живота. Затем ударил пальцем в основание шеи. Затем шлепнул ладонями по ушам…
Это было странное, жуткое зрелище: высокий худой человек в черном лежал на резиновой женщине и быстро, но не особенно сильно молотил ее руками и ногами… Движения Локи были чрезвычайно профессиональны и даже артистичны – наверно, он мог бы выступать с этим номером в каком-нибудь сюрреалистическом театре. И все же мне показалось, что он вкладывает в свои удары немного больше эмоций, чем требует процесс обучения.
– Скажите, – спросил я неожиданно для себя, – вы любили когда-нибудь?
Он замер.
– Что? – спросил он с недоумением, поворачивая ко мне разгоряченное лицо.
– Нет, – сказал я, – ничего. Это я так.
Локи встал на ноги и отряхнул невидимую пыль со своего черного сюртука.
– Теперь ты, – сказал он.
Я посмотрел на надувную женщину. Отчего-то мне хотелось максимально оттянуть момент встречи.
– А у меня еще вопрос, – сказал я. – Насчет пункта четыре. Почему вампир не кусает женщину, с которой занимается сексом? Из рыцарства?
– Да, но не только, – ответил Локи. – Главным образом потому, что после нескольких укусов происходит полная утрата интереса к женщине как к объекту желания. Это проверенное наблюдение. Во всяком случае, ни одного исключения из правила мне не известно…
Он сложил руки на груди и устремил взгляд вдаль, словно вспоминая что-то забытое.
– Наоборот, – сказал он, – если тяга к женщине становится невыносимой, вампир кусает ее много раз, чтобы изучить ее душу и излечиться. Это помогает всегда. Но если у вампира другие планы, он не станет так поступать…
Локи поглядел на резиновую женщину на полу, и я понял, что заговаривать ему зубы дальше не получится.
– Ну-с, за работу. Отрабатываем удары. Давай…
Я занял исходную позицию. Резиновая женщина равнодушно глядела мимо меня в потолок своими синими глазами – если она и почувствовала что-то, ей удалось это скрыть.
– Приподнимись на локтях, – сказал Локи. – Перенеси вес на колено… Выше… А теперь боковой удар коленом в бок. Вот так, отлично! Только не следует бить левой, потому что можешь повредить печень. Бей правой. Вот так. Молодец! Теперь удары локтем…
Тема занятия была, конечно, сугубо прикладной, но некоторые аспекты происходящего волновали мое воображение. При каждом ударе голова куклы дергалась вверх-вниз, как будто она беззвучно смеялась над моими усилиями – а может, назло всему миру имитировала оргазм.
Я решил не смотреть на ее лицо и отвел взгляд. И мне стало казаться, что я лежу на надувном матрасе и наперегонки со всем остальным человечеством яростно переправляюсь к счастливому берегу, к далекому горизонту, где самых быстрых гребцов ожидает награда – солнце, счастье, деньги и любовь.

Великое грехопадение

Следующий день был красивым и грозным. Дул сильный ветер, и в воздухе чувствовалась какая-то отрезвляющая холодная свежесть – наверно, предвестие осени. Солнце то выходило, то пряталось за тучи. Я открыл окна в гостиной, закрепив створки на вделанных в стену крючках, и зачем-то зажег свечи – хоть было светло. Залетавший в комнату сквозняк заставлял их огоньки дрожать, и это очень мне нравилось.
Ближе к вечеру позвонил Митра и спросил, как дела. Я рассказал о вчерашнем уроке Локи. Митра развеселился.
– Я же говорил, эта тема у старшего поколения табу. Примерно как с красным словцом. Все эти членовредительские методы, которым учит Локи, не стоит принимать всерьез. Джентльмен никогда не станет бить женщину ногой во время полового акта.
– А что делает джентльмен? – спросил я.
– Это индивидуально. Я, например, кладу на тумбочку пистолет или бритву.
Я не понял, шутит он или нет. Но следующая фраза Митры заставила меня забыть обо всем.
– Я чего звоню, – сказал он. – Сегодня у нас великое грехопадение…
По моему телу прошла холодная волна. Она возникла в районе солнечного сплетения и докатилась до кончика каждого нерва – словно у меня внутри включили ледяной душ.
– Как? Уже?
Митра засмеялся.
– Тебя не поймешь. То никак не дождешься, то слишком рано… Да не бойся ты. Ничего страшного в этом нет.
– Что мне нужно делать?
– Ничего. Жди, скоро приедет курьер и привезет пакет. В нем будут инструкции.
– Можно я тебе перезвоню? – спросил я. – Если возникнут вопросы?
– Вопросов не возникнет, – ответил Митра. – Если, конечно, ты не будешь их специально выдумывать. Звонить не надо. Я тебя встречу.
– Где?
– Увидишь, – сказал Митра и отключился.
Я положил трубку и сел на диван.
Я точно знал, что не хочу никакого грехопадения. Мне хотелось одного – посидеть в тишине и успокоиться. Я надеялся, что мне придет в голову какая-то спасительная мысль, какой-то хитроумный выход из ситуации. Он, несомненно, существовал, и нужны были только несколько минут сосредоточенности, чтобы обнаружить его. Я закрыл глаза.
И тут в дверь позвонили.
Я встал и обреченно поплелся открывать.
Но за дверью никого не оказалось – только на полу стояла маленькая черная шкатулка. Я отнес ее в гостиную. Поставив шкатулку на стол, я отправился в ванную – почему-то мне захотелось лишний раз принять душ.
Я тщательно вымылся и причесался, намазав волосы гелем. Затем пошел в спальню и надел свой лучший наряд – комбинацию пиджака, рубашки и брюк, снятую с манекена в торговом зале «LovemarX».
Откладывать момент истины дальше было невозможно. Вернувшись в гостиную, я открыл шкатулку.
Внутри, на красной бархатной подкладке, лежал маленький сосуд темного стекла в виде сложившей крылья мыши. Вместо головы у нее был череп-пробка. Рядом лежала записка.

Рама,

Пожалуйста, потрать пару минут, чтобы заучить наизусть приветствие, которое по традиции должен произнести молодой вампир. Оно очень простое: «Рама Второй в Хартланд прибыл!» Надеюсь, ты с этим справишься.
У тебя может возникнуть вопрос – почему Рама Второй? По традиции к имени вампира в торжественных случаях добавляется номер, который играет роль фамилии. Я, например, Энлиль Седьмой. Это, конечно, не значит, что до меня было шесть Энлилей, а до тебя – один Рама. Их было гораздо больше. Но для краткости мы используем только последний разряд в порядковом числе. Энлиль Одиннадцатый будет опять Энлилем Первым.
Не волнуйся и не переживай. Все у нас получится.
Успеха,
Энлиль.
Я поглядел на флакон. Видимо, дальнейшие инструкции содержались в препарате.
Я вспомнил, что Хартланд – это нечто полумифическое, геополитический фетиш, который мусолят на круглых столах в редакциях национально-освободительных газет, когда надо показать спонсорам, что работа идет полным ходом. Значения этого термина я не знал. Участники этих круглых столов, скорее всего, тоже.
Что здесь имеется в виду? Может быть, какое-то сокровенное место? От «heart» – сердце? Наверно, это метафора… Вообще-то метафоры разные бывают, подумал я. Запрут в комнате с каким-нибудь бомжем и скажут – «хочешь быть вампиром – сожри его сердце…» Вот и будет Хартланд. И что тогда делать?
– Скоро узнаем, – сказал в комнате чей-то резкий и решительный голос.
Я понял, что это сказал я сам. Одновременно я заметил еще одну странную вещь. Мне казалось, что я полон сомнений и страхов – а мои руки тем временем деловито открыли флакон, вынув из него хрустальный череп… Какая-то моя часть умоляла не торопиться и отложить процедуру – но язык уже взял управление на себя.
Во флаконе оказалась ровно одна капля жидкости. Я перелил ее в рот и тщательно втер в верхнюю десну.
Ничего не произошло.
Я решил, что препарат действует не сразу и сел на диван. Вспомнив про приветствие, которое просил меня выучить Энлиль Маратович, я стал тихо повторять:
– Рама Второй в Хартланд прибыл! Рама Второй в Хартланд прибыл!
Через минуту у меня возникла уверенность, что забыть этих слов я не смогу уже никогда и ни при каких обстоятельствах. Я перестал бубнить их себе под нос. И тогда стала слышна музыка.
Где-то играл реквием Верди (теперь я часто узнавал классику, и каждый раз удивлялся своим обширным познаниям в этой области). Кажется, музыку слушали этажом выше… А может быть, и за стеной – трудно было определить точно. Мне стало казаться, что именно музыка, а не ветер заставляет шторы трепетать.
Я расслабился и стал слушать.
То ли из-за грозной музыки, то ли из-за мигания вечернего света за развевающейся шторой мне стало казаться, что с миром происходят странные изменения.
Почему-то он стал походить на сонное царство. Это было непонятно – я никогда не видел сонного царства, только читал о нем в сказках, и не знал, как оно должно выглядеть. Но я чувствовал, что геометрия старинной мебели, ромбы паркета и облицовка камина идеально подходят для того, чтобы оказаться попросту чьим-то сном… Я догадался, что думаю о сонном царстве потому, что меня самого клонит в сон.
Не хватало только проспать самое важное событие в жизни. Я встал и принялся ходить по комнате взад-вперед. Мне пришло в голову, что я мог уснуть, и мне просто снится, будто я хожу по комнате.
А вслед за этим началось страшное.
Я понял, что во флаконе мог быть яд. И я мог не уснуть, а умереть, и все происходящее со мной – просто затухание остаточных разрядов в электрических контурах мозга. Эта мысль была непереносимо жуткой. Я подумал, что если бы я спал, то от страха наверняка проснулся бы. Но мне сразу показалось, что мой испуг на самом деле слишком вялый, и именно это доказывает, что я сплю.
Или умер.
Потому что смерть, понял я, это просто сон, который с каждой секундой становится все глубже – такой сон, из которого просыпаешься не туда, где был раньше, а в иное измерение. И кто знает, сколько времени он может сниться?
Может быть, вся моя вампирическая карьера – это просто смерть, которую я пытаюсь скрыть от себя как можно дольше? А «важное событие», которого я жду, и есть момент, когда мне придется сознаться во всем самому себе?
Я попытался отогнать эту мысль, но не смог. Наоборот, я находил все больше подтверждений своей жуткой догадке.
Мне вспомнилось, что вампиры во все времена считались живыми мертвецами – днем они лежали в гробах, синие и холодные, а по ночам вставали согреться глотком теплой крови… Может быть, чтобы стать вампиром окончательно, надо было умереть? И эта прозрачная капля из-под хрустального черепа – последний пропуск в новый мир?
Я понял, что если я действительно умер, этот страх может нарастать бесконечно. Больше того, он способен длиться всю вечность – время ведь субъективно. Последние химические искры сознания могут выглядеть изнутри как угодно – ничто не мешает им растянуться на много миллионов лет. А вдруг все действительно кончается так? Желто-красные вспышки заката, ветер, камин, паркет – и вечная смерть… И люди не знают ничего про этот ужас, потому что никто не вернулся к ним рассказать.
«Libera me, Domine, de morte aeterna…» – пропел далекий голос. Действительно ли наверху играл Верди? Или это мой гибнущий мозг превратил в музыку понимание своей судьбы?
Я понял, что если не сделаю над собой усилия и не проснусь, то так и провалюсь навсегда в этот черный колодец, и уже неважно будет, спал я или нет, потому что ужас, который обнажился передо мной, был глубже сна и бодрствования, и вообще всего мне известного. Самым поразительным было то, что вход в ловушку лежал практически на виду – туда вела простая последовательность вполне обыденных мыслей, и было непонятно, почему все без исключения люди еще не попали в эту мертвую петлю ума.
«Так это и есть вечная смерть? – подумал я. – Вот про что они поют… Нет, не может быть. Я выберусь отсюда, чего бы мне это ни стоило!»
Надо было стряхнуть с себя оцепенение. Я попытался содрать с себя пленку кошмара – прямо руками, как будто она была чем-то физическим.
И вдруг я понял, что это уже не руки.
Вместо них я увидел какие-то черные лоскуты, покрытые коротким блестящим мехом наподобие кротовьего. Мои пальцы были сжаты в темные мозолистые кулаки с неправдоподобно большими ороговевшими костяшками, как бывает у фанатичных каратистов. Я попытался разжать их, но не смог – что-то мешало, словно пальцы были стянуты бинтом. Я удвоил усилие, и вдруг мои кисти раскрылись, но не как обычные человеческие пятерни, а как два черных зонта. Я посмотрел на свои пальцы и понял, что у меня их больше нет.
На их месте были длинные кости, соединенные кожистыми перепонками. Сохранился только большой палец, торчавший из крыла, как ствол авиационной пушки. Он кончался кривым и острым ногтем размером с хороший штык. Я повернулся к зеркалу, уже догадываясь, что увижу.
Мое лицо стало морщинистой мордой – невообразимой помесью свиньи и бульдога, с раздвоенной нижней губой и носом, похожим на сложенное гармошкой рыло. У меня были огромные конические уши со множеством сложных перегородок внутри и низкий лоб, заросший черной шерстью. Над моей головой высился длинный рог, круто загибающийся назад. Я был низкого роста, с бочкообразным мохнатым торсом и маленькими кривыми ногами. Но самым жутким были глаза – маленькие, хитрые, безжалостные и цинично-умные, как у милиционера с Москворецкого рынка.
Я уже видел эту морду на фотографии мыши-вампира desmodus rotundus – только у мыши не было рога. Я, собственно, и стал этой мышью, только очень большой.
Если совсем честно, я сильно напоминал черта. Когда эта мысль пришла мне в голову, я подумал, что все-таки не стал еще чертом до конца, поскольку мне не нравится происходящее. И понял, что это ничего не значит – возможно, чертям тоже не нравится быть чертями.
Расправленные крылья цепляли за мебель, и я сложил их. Для этого надо было с усилием сжать пальцы – тогда крылья, как два зонта, сворачивались в черные цилиндры, кончавшиеся твердыми как копыта кулаками.
Я попытался сделать шаг, но не смог. Ходить надо особым образом. Чтобы перемещаться, следовало упереться кулаками в пол и перенести легкие задние лапы к новой точке опоры. Кажется, примерно так передвигались гориллы.
Я заметил, что перестал думать. Мой ум больше не генерировал бессвязных мыслей – внутреннее пространство, где они раньше клубились, теперь словно пропылесосили. В нем осталось только острое и точное осознание того, что происходит вокруг. Но кроме этого обостренного присутствия появилось нечто, совершенно мне прежде не знакомое.
Я находился не только в настоящем. На реальность как бы накладывалось множество мерцающих образов будущего, которые обновлялись с каждым моим вдохом и выдохом. Я мог выбирать между разными вариантами того, что случится. Не знаю, с чем это сравнить – разве с жидкокристаллическим прицелом, сквозь который летчик-истребитель видит мир, одновременно считывая необходимую информацию. Этим прицелом было само мое сознание.
Я ощущал присутствие людей. В квартире наверху их было двое. Три человека было на моем этаже, и еще двое внизу. Я мог добраться до любого из них в несколько прыжков и взмахов, но это было ни к чему. Мне хотелось на свежий воздух. Я мог покинуть квартиру через окно, дверь, и…
Я не мог поверить, что такая возможность реальна. Но инстинкт уверял меня в этом.
Мой ум нарисовал что-то вроде зеленого пунктира, ныряющего в камин и уходящего вверх и в будущее – и я позволил себе совпасть с этим пунктиром. Перед моим лицом мелькнула каминная решетка, потом кирпичи, потом сажа и какая-то стальная скоба, а затем я увидел жестяные полосы крыши и вечернее небо.
Конечно, понял я, это просто сон – с такой легкостью можно двигаться только во сне. Я знал, что надо лететь на запад, где меня должны встречать. Перемещаться оказалось просто – достаточно было облокотиться на воздух и наметить направление.
Я чувствовал насекомых и птиц, висящих в пространстве. Они появлялись после свистящего выдоха, который естественно вырывался из моих легких при каждом взмахе крыльев. Каждый такой выдох освежал мою картину мира – словно автомобильный дворник проходил по мутному от дождя ветровому стеклу. Я видел внизу дома, машины, людей. Но меня, я был уверен, не замечает никто. Я уже не боялся, что умер – теперь этот страх казался смешным. С другой стороны, наяву было бы невозможно покинуть дом по трубе дымохода. Следовательно, я спал.
Но в мире было, по крайней мере, еще одно существо, которому снилось то же самое. Я понял это по далекому крику, который был в точности похож на мой – он сразу сделал мир отчетливее и ярче, словно его осветили вторым солнцем. Ко мне приближался кто-то, похожий на меня. Я полетел ему навстречу, и вскоре мы оказались рядом.
Больше всего летящий вампир напоминал заросшую черным мехом свинью с перепончатыми крыльями. Они не росли из спины, как рисуют в церквях у чертей и ангелов, а были натянуты между передними и задними лапами. Возле тела их покрывала короткая черная шерсть. Передние лапы были длинными, и их огромные пальцы, растопыренные в безмерно наглый веер, были соединены черными кожистыми перепонками, образующими большую часть крыла.
«С прибытием», – сказало существо.
«Добрый вечер», – ответил я.
«Узнаешь? – спросило существо. – Я Митра».
Мы могли говорить – но не голосом, а иначе. Это не было телепатией, потому что я не имел понятия, о чем думает Митра. Мы обменивались фразами, состоявшими из слов, но не издавали никаких звуков. Скорее это было похоже на титры, возникавшие прямо в уме.
«Как долетел?» – спросил Митра, косясь из шерстистой глазницы похожим на маслину глазом.
«Нормально. Нас не видят из окон?»
«Нет».
«Почему?»
«Осторожно!»
Митра завернул вправо, чтобы облететь угол газпромовского карандаша. Я еле успел повторить его маневр. Убедившись, что препятствий впереди нет, я повторил вопрос:
«Почему нас не видят?»
«Спроси у Энлиля, – ответил Митра. – Он объяснит».
Я понял, куда мы летим.
Уже темнело. Город быстро уходил назад – внизу поплыли черные пятна леса, затем мы снизились, и вокруг стал сгущаться туман. Вскоре я совершенно перестал видеть что-нибудь вокруг. Даже Митра, летевший в нескольких метрах впереди, стал невидим. Но я не испытывал никаких трудностей с ориентацией.
Мы миновали дорогу, по которой шли машины. Затем долгое время под нами были только деревья – в основном сосны. Потом начались заборы и постройки самого разного вида. Впрочем, если быть точным, я не мог сказать, какого они вида, потому что воспринимал их не зрением, а как бы наощупь – только ощупывал криком. Такие же крики издавал летящий рядом со мной Митра, и это придавало моему восприятию стереоскопическую надежность. Я чувствовал каждую черепицу, каждую сосновую иголку, каждый камешек на земле. Но я не знал, какого все это цвета и как видится глазу, отчего мир казался мне каким-то серым компьютерным макетом, трехмерной симуляцией самого себя.
«Где мы?» – спросил я Митру.
«Рядом с Рублевкой», – ответил он.
«Понятно, – сказал я, – где же еще… А почему вокруг этот туман? Я никогда такого не видел».
Митра не ответил. И вдруг я второй раз за день испытал приступ острого ужаса.
Я ощутил дыру в земле. Она была впереди по курсу.
Если бы я смотрел на мир обычными человеческими глазами, я, скорей всего, ничего не заметил бы: вокруг дыры росли деревья, она была со всех сторон окружена забором, а сверху затянута маскировочной сеткой с густо налепленными пластмассовыми листочками (я чувствовал, что это поддельные листья, поскольку все они были одинаковой формы и размера). Даже если бы я разглядел скат земли под сеткой, я принял бы его за овраг. И уж точно я не нашел бы в этом ничего странного – мало ли в ближнем Подмосковье оврагов, затянутых маскировочной сеткой.
Но я видел дыру не глазами, а своим локатором. И она казалась мне прорехой в мироздании, потому что мой крик улетал в нее и не возвращался. Кажется, внизу пропасть расширялась, хотя наверняка я сказать не мог – это было слишком глубоко. Так глубоко, что мне делалось нехорошо. Или, может быть, дело было не в глубине, а в чем-то другом… Словом, мне ужасно не хотелось приближаться к этому месту, но Митра летел именно туда.
Полностью скрытая сеткой, дыра напоминала по форме приплюснутое человеческое сердце – как его рисуют в комиксах. Или, понял я обреченно, пальмовый веер над моей детской кроватью… Дыра была со всех сторон окружена высоким глухим забором, который я заметил издали. Но теперь мне стало ясно, что это ограды разных участков, прилегавших друг к другу. Заборы были разной высоты, из разного материла – но смыкались друг с другом так, что ограждение выходило сплошным, без малейшего просвета. Подойти к дыре по поверхности земли было нельзя.
«Внимание, – скомандовал Митра, – делай, как я!»
Выгнув крылья, он спустился к краю сетки, затормозил почти до полной остановки, изящно перегруппировался в воздухе и нырнул под ее край. Я последовал за ним – и, пролетев впритирку к заросшему травой обрыву, ухнул в пропасть.
Там было прохладно. На скалистых стенах кое-где росли трава и кусты. Пахло можжевеловым дымом – или чем-то похожим. Я чувствовал множество отверстий и расщелин в камне, но не видел их. Виден был только одинокий огонек на стене обрыва.
«Видишь лампу? – спросил Митра. – Тебе туда».
«А я доберусь один?»
«Тут трудно заблудиться. И потом, ты теперь не один…»
Я хотел спросить, что он имеет в виду, но он уже летел вверх. Тут я заметил, что в шахте появился еще один вампир. Он разминулся с Митрой у края пропасти и теперь снижался.
Я сообразил, что мне надо быстрее садиться, потому что лететь в узком пространстве вдвоем будет неудобно. Это было неудобно и одному. Я двигался как пловец в бассейне – долетев до одного края, переворачивался и летел к другому, постепенно снижаясь.
Вскоре я спустился к источнику света. Он был скрыт полукруглой аркой. Перед ней была небольшая площадка над пропастью, на которую падал желтый электрический луч. Здесь, похоже, мне и следовало приземлиться.
Я несколько раз пронесся от одного края расщелины к другому, прикидывая, как это сделать. Крылья второго вампира шелестели всего в нескольких метрах надо мной, и я стал всерьез опасаться, что мы столкнемся. Надо было спешить, и я решил довериться инстинкту.
Оказавшись точно над площадкой, я затормозил до полной остановки в воздухе, сжал крылья в кулаки и упал на их роговые костяшки. Движение вышло очень ловким, но слегка патетическим – я оказался в какой-то молитвенной позе, словно преклонил колени перед алтарем. Почти сразу же второй вампир с шорохом приземлился рядом. Я повернул голову, но увидел только его черный силуэт.
Вокруг было темно, тихо и сыро. Впереди была арка, вырубленная в камне. За ней горела слабая электрическая лампа в плафоне желтого стекла в виде надрезанного крестом апельсина: она не столько рассеивала тьму, сколько подчеркивала ее. Под лампой была дверь. Она сливалась по цвету со скалой, и я заметил ее только тогда, когда она стала медленно поворачиваться внутрь.
Она открылась, но в черном прямоугольнике проема никто не появился. Несколько секунд я колебался, не зная, что делать – то ли ждать приглашения, то ли войти внутрь. Потом я вспомнил про приветствие, которое мне надо было произнести. Похоже, было самое время это сделать. Повторив его про себя, чтобы не ошибиться, я громко сказал:
– Рама Второй в Хартланд прибыл!
Я понял, что произнес эту фразу своим нормальным человеческим голосом. Я посмотрел на свои руки – и увидел обычные человеческие кулаки, упертые в камень пола. Мой шикарный пиджак был разорван на рукаве и испачкан сажей на локтях. Кроме того, на моей левой кисти была свежая царапина. Я поднялся на ноги.
– Гера Восьмая в Хартланд прибыла!
Я повернул голову. Рядом со мной стояла та самая девочка с фотографии. Она была выше, чем я думал, худая, в темных штанах и такой же майке. На голове у нее была уже знакомая мне взрывообразная копна волос.
– Ну что, – сказал из темноты голос Энлиля Маратовича, – добро пожаловать в мой скромный хамлет, ребята. Раз уж прибыли.
И в комнате впереди зажегся свет.

Ум «Б»

В хамлете Энлиля Маратовича не было никакой мебели, если не считать лестницы-стремянки. Обстановка была аскетичной: подушки скучного серого цвета на полу; выдержанная в такой же унылой гамме круговая фреска, изображавшая похороны неизвестного рыцаря – его провожало в последний путь множество достойных господ в кружевных воротниках, а сам мертвец был одет в черные латы с рассеченной грудной пластиной, над которой парил в воздухе светящийся синий комар размером с хорошую ворону.
На высоте моих плеч находился широкий медный обруч, прикрепленный к потолку тремя штангами – он занимал почти всю комнату. Почему-то при первом взгляде на это металлическое кольцо делалось ясно, что передо мной очень древняя вещь.
Энлиль Маратович висел головой вниз, зацепившись за обруч ногами и скрестив руки на груди. На нем был тренировочный костюм из толстого черного трикотажа: отвисший капюшон его куртки казался стоячим воротом нелепой фантастической формы – словно его пытались одеть под вампира на «Мосфильме».
– Вы прямо как мобильный вампир, – сказала Гера.
– Что? – удивленно переспросил Энлиль Маратович.
– По телевизору когда-то такая реклама была. Про вампиров, которые говорят по своим мобильным ночью, чтобы сэкономить на дневных тарифах. А днем спят вниз головой, как летучие мыши.
Энлиль Маратович хмыкнул.
– Насколько я знаю, – сказал он, – вампиры не экономят на тарифах. Вампиры экономят на рекламе.
– Позвольте не поверить, Энлиль Маратович, – сказала Гера. – Мне кажется… То есть не кажется, а я совершенно уверена, что в мире уже много лет идет пиар-кампания по реабилитации вампиров. Взять хотя бы этих мобильных вампиров. Дураку ведь понятно, что это реклама вампиров, а не реклама тарифов… А про Голливуд я вообще не говорю.
Я сразу же понял, что она права. Мне пришло в голову огромное количество примеров, которые подтверждали ее слова. По какой-то странной причине люди были склонны идеализировать вампиров. Нас изображали тонкими стилистами, мрачными романтиками, задумчивыми мечтателями – всегда с большой дозой симпатии. Вампиров играли привлекательные актеры; в клипах их с удовольствием изображали поп-звезды. На Западе и на Востоке селебритиз не видели в роли вампира ничего зазорного. Это действительно было странно – растлители малолетних и осквернители могил стояли куда ближе к среднему человеку, чем мы, но никакой симпатии человеческое искусство к ним не проявляло. А на вампиров изливался просто фонтан сочувственного понимания и любви… Только сейчас я понял, в чем дело. Удивительно было, как я не догадался сам.
– Так и есть, – сказал Энлиль Маратович. – Все вампиры мира регулярно скидываются на очередной фильм о вампирах, чтобы никто из людей не задумался, кто и как сосет их красную жидкость на самом деле. Но это, конечно, не будет продолжаться вечно. Настанет день, когда симфония человека и вампира перестанет быть тайной. И к этому дню надо заранее готовить общественное мнение.
Я решил, что пришло время задать мучивший меня вопрос.
– Скажите, Энлиль Маратович, а наш полет… это и было великое грехопадение?
– Нет.
Такого я не ожидал. Энлиль Маратович улыбнулся.
– Великое грехопадение – это узнать то, что я вам сегодня расскажу. Желательно, чтобы ваши головы хорошо работали, поэтому устраивайтесь…
И он указал на обруч.
Медное кольцо было обтянуто мягкой прокладкой из прозрачного пластика, совсем как турник в спортзале. Подождав, пока Гера освободит стремянку (я хотел ей помочь, но она справилась очень ловко), я залез вверх и повис на кольце вниз головой. Кровь прилила к голове, но я нашел это приятным и умиротворяющим.
Гера висела прямо напротив меня, закрыв глаза. На нее падала полоса желтого света от лампы. Ее футболка сбилась вниз, и был виден пупок.
– Нравится? – спросил Энлиль Маратович.
Он обращался ко мне. Я быстро отвел глаза.
– Вы о чем?
– Висеть так нравится?
– Да, – сказал я, – даже не ожидал. Это потому, что кр… красная жидкость приливает к языку?
– Именно. Когда вампиру надо быстро восстановить силы и сосредоточиться, это лучший метод.
Он был прав – с каждой секундой я чувствовал себя все лучше. Ко мне возвращались потраченные в полете силы. Висеть вниз головой было так же уютно, как сидеть в кресле возле камина.
Несколько минут прошли в тишине.
– Сегодня вы должны узнать тайну, – сказал Энлиль Маратович. – Но у вас, я думаю, накопилось много вопросов. Может быть, мы начнем с них?
– Скажите, чем был наш полет? – спросил я.
– Он был полетом.
– Я имею в виду, все это снилось? Это особый транс? Или все это было по-настоящему? Что увидел бы сторонний наблюдатель?
– Главное условие такого путешествия именно в том, – ответил Энлиль Маратович, – чтобы сторонний наблюдатель его не видел.
– Вот это мне и непонятно, – сказал я. – Мы все время летели мимо домов, а в один я вообще чуть не врезался. Но Митра сказал, что нас никому не видно. Как такое может быть?
– Ты знаешь про технологию «стелс»? Это нечто похожее. Только вампиры поглощают не радиоволны, а направленное на них внимание.
– А мы видны в это время на радаре?
– Кому?
– Вообще.
– Вопрос не имеет смысла. Даже если мы видны на радаре, радар в это время не виден никому.
– Я предлагаю сменить тему, – сказала Гера.
– Принимается, – ответил Энлиль Маратович.
– У меня есть одна догадка, – продолжала Гера. – Мне кажется, я знаю, где жил язык до того, как поселиться в человеке.
– И где же?
– В этой огромной мыши, которой я только что была?
Энлиль Маратович одобрительно крякнул.
– Мы называем ее Великой Мышью, – сказал он. – По-английски «Mighty Bat». Смотри не скажи «Mighty Mouse», когда будешь общаться с американскими друзьями. Наши иногда так говорят по ошибке, а они обижаются. Такая культура, ничего не поделаешь.
– Я угадала? – спросила Гера.
– И да и нет.
– Как это – и да и нет?
– Нельзя сказать, что язык жил в Великой Мыши. Он был ею. Очень давно, много десятков миллионов лет назад. Тогда вокруг бродили динозавры, и пищей Великой Мыши была их красная жидкость… Отсюда и выражение «крик Великой Мыши»… Подумай, как это удивительно – кусая человека, ты даешь ему ту же самую команду, которая когда-то лишала воли огромную гору мяса. У меня это просто не укладывается в голове – хочется встать на колени и молиться…
Мне захотелось спросить, кому собирается молиться Энлиль Маратович, но я не решился.
– А этих огромных мышей находят в ископаемых слоях? – спросил я вместо этого. – Сохранились их скелеты?
– Нет.
– Почему?
– Потому, что это были разумные мыши. Они сжигали своих мертвых. Так же, как это сегодня делают люди. Кроме того, их было не так уж много, поскольку они были вершиной пищевой пирамиды.
– А когда они ей стали? – спросил я.
– Вампиры всегда были вершиной пищевой пирамиды. Это была первая разумная цивилизация Земли. Она не создавала материальной культуры – зданий, промышленности. Но это не значит, что она была низкоразвитой, совсем наоборот. С сегодняшней точки зрения ее можно назвать экологической.
– Что случилось с этой цивилизацией?
– Ее уничтожила глобальная катастрофа. Шестьдесят пять миллионов лет назад на Землю упал астероид. Там, где сейчас Мексиканский залив. Над сушей пронеслись огромные волны-цунами, смывшие все живое. Но Великая Мышь сумела пережить их удар, поднявшись в воздух. В Библии осталось эхо этих дней – «земля была пуста и безвидна, и дух божий носился над водою…»
– Круто, – сказал я, чтобы сказать хоть что-нибудь.
– Пыль сделала небо черным. Наступили темнота и холод. За несколько лет вымерли почти все пищевые цепочки. Исчезли динозавры. Великая Мышь, которая питалась их красной жидкостью, тоже оказалась на грани гибели. Но вампирам удалось выделить из себя свою суть – то, что мы называем «язык». Это была как бы переносная флэш-карта с личностью, сердцевина мозга – своего рода червь, на девяносто процентов состоящий из нервных клеток. Это вместилище индивидуальности стало селиться в черепе других существ, лучше приспособленных к новым условиям жизни, и входить с ними в симбиоз. Подробности, я думаю, не надо объяснять.
– Да уж, – сказал я. – А что это были за существа?
– Долгое время мы жили в крупных хищниках. Например, в саблезубых тиграх и других больших кошках. Наша культура была в то время, я бы сказал, э-э-э… Довольно пугающей. Героически-насильственной, так сказать. Мы были страшными, прекрасными и жестокими. Но быть прекрасным и жестоким нельзя. И примерно полмиллиона лет назад в мире вампиров началась революция духа…
Выражение «революция духа» использовалось в дискурсе довольно многообразно и могло значить что угодно. Я выбрал последний запомнившийся мне случай его употребления:
– Это как в Киеве на майдане?
Энлиль Маратович хмыкнул.
– Не совсем. Это было религиозное обращение. Как я уже говорил, вампиры поставили задачу перейти от мясного животноводства к молочному. Они решили создать себе дойное животное. В результате появился человек.
– А как вампиры его создали?
– Правильнее говорить не «создали» а «вывели». Примерно так же, как собака или овца были выведены человеком.
– Искусственный отбор?
– Да. Но сначала была проведена целая последовательность генетических модификаций. Это был не первый подобный эксперимент. Великая Мышь ответственна за появление теплокровных животных, главный смысл существования которых заключался в том, чтобы подогревать красную жидкость до оптимальной температуры. Но человек был качественно другим созданием.
– Из кого выводили человека? – спросила Гера. – Из обезьян?
– Да.
– А где? И когда?
– Продолжалось это довольно долго. Самая последняя генетическая модификация была проведена сто восемьдесят тысяч лет назад в Африке. Именно из этой точки происходит современное человечество.
– А по какой методике проводился искусственный отбор? – спросила Гера.
– Что значит – по какой методике?
– Когда выводят молочных коров, отбирают тех, которые дают много молока, – сказала Гера. – В результате появляется корова, которая дает молока больше всех. А какая задача решалась здесь?
– Вампиры выводили животное с особым типом ума.
– А какие бывают типы ума?
– Это серьезная тема, – сказал Энлиль Маратович. – Не соскучитесь?
Гера поглядела на меня.
– Нет.
– Не соскучимся, – подтвердил я.
– Хорошо, – сказал Энлиль Маратович. – Только начать придется издалека…
Он зевнул и закрыл глаза.
Прошла примерно минута тишины – видимо, Энлиль Маратович решил начать не просто издалека, а из такого далека, чтобы в первое время вообще ничего не было заметно. Я решил, что он уснул, и вопросительно посмотрел на Геру. Гера пожала плечами. Вдруг Энлиль Маратович открыл глаза и заговорил:
– Есть одна старая идея, которая часто излагается в фантастических и оккультных книгах: людям лишь кажется, что они ходят по поверхности шара и глядят в бесконечное пространство, а в действительности они живут внутри полой сферы, и космос, который они видят, – просто оптическая иллюзия.
– Знаю, – сказал я. – Это эзотерическая космогония нацистов – они даже собирались строить ракеты, которые полетят вертикально вверх, пройдут сквозь зону центрального льда и поразят Америку.
Моя эрудиция не произвела на Энлиля Маратовича впечатления.
– На самом деле, – продолжал он, – это чрезвычайно древняя метафора, которая была известна еще в Атлантиде. Она содержит прозрение, которое люди в те времена не могли выразить иначе, чем иносказательно. Прозрение вот в чем: мы живем не среди предметов, а среди ощущений, поставляемых нашими органами чувств. То, что мы принимаем за звезды, заборы и лопухи, есть просто набор нервных стимулов. Мы наглухо заперты в теле, а то, что кажется нам реальностью – просто интерпретация электрических сигналов, приходящих в мозг. Мы получаем фотографии внешнего мира от органов чувств. А сами сидим внутри полого шара, стены которого оклеены этими фотографиями. Этот полый шар и есть наш мир, из которого мы никуда не можем выйти при всем желании. Все фотографии вместе образуют картину мира, который, как мы верим, находится снаружи. Поняли?
– Да, – сказал я.
– Простейший ум похож на зеркало внутри этого полого шара. Оно отражает мир и принимает решение. Если отражение темное, надо спать. Если светлое, надо искать пищу. Если отражение горячее, надо ползти в сторону до тех пор, пока не станет прохладно, и наоборот. Всеми действиями управляют рефлексы и инстинкты. Назовем этот тип ума «А». Он имеет дело только с отражением мира. Поняли?
– Конечно.
– А теперь попробуйте представить живое существо, у которого два ума. Кроме ума «А», у него есть ум «Б», который никак не связан с фотографиями на стенах шара и производит фантазмы из себя самого. В его глубинах возникает такое… полярное сияние из абстрактных понятий. Представили?
– Да.
– Теперь начинается самое важное. Представьте, что ум «Б» является одним из объектов ума «А». И те фантазмы, которые он производит, воспринимаются умом «А» в одном ряду с фотографиями внешнего мира. То, что ум «Б» вырабатывает в своих таинственных глубинах, кажется уму «А» частью отчета о внешнем мире.
– Не понимаю, – сказал я.
– Так только кажется. Вы оба сталкиваетесь с этим много раз в день.
– Можно пример? – спросила Гера.
– Можно. Представь себе, скажем… Что ты стоишь на Новом Арбате и смотришь на два припаркованных у казино автомобиля. По виду они почти одинаковые – черные и длинные. Ну, может быть, один чуть ниже и длиннее. Представила?
– Да, – сказала Гера.
– Когда ты замечаешь разницу в форме кузова и фар, отличие в звуке мотора и рисунке шин – это работает ум «А». А когда ты видишь два «мерса», один из которых гламурный, потому что это дорогущая модель прошлого года, а другой – срачный ацтой, потому что на таком еще Березовский ездил в баню к генералу Лебедю и в наши дни его можно взять за десять грин – это работает ум «Б». Это и есть полярное сияние, которое он производит. Но для тебя оно накладывается на две черные машины, стоящие рядом. И тебе кажется, что продукт ума «Б» – это отражение чего-то действительно существующего снаружи.
– Хорошо объясняете, – сказал я. – А разве оно не существует снаружи на самом деле?
– Нет. Это легко доказать. Все отличия, которые замечает ум «А», могут быть измерены с помощью физических приборов. Они останутся такими же и через сто лет. А вот те отличия, которые приписывает внешнему миру ум «Б», никакой объективной оценке или измерению не поддаются. И через сто лет никто даже не поймет, в чем именно они заключались.
– А почему тогда разные люди, увидев эти две машины, подумают одно и то же? Насчет того, что одна гламурная, а другая срачная? – спросила Гера.
– Потому что ум «Б» у этих людей настроен на одну и ту же волну. Он заставляет их видеть одинаковую галлюцинацию.
– А кто создает эту галлюцинацию? – спросил я.
– Ум «Б» и создает. Точнее, множество таких умов, поддерживающих друг друга. Этим люди отличаются от животных. Ум «А» есть и у обезьяны, и у человека. А вот ум «Б» есть только у человека. Это результат селекции, которую провели вампиры древности.
– А зачем дойному животному этот ум «Б»?
– Тебе еще не ясно?
– Нет, – сказал я.
Энлиль Маратович посмотрел на Геру.
– Тоже нет, – сказала она. – Наоборот, только сильнее запуталась.
– А причина одна. Вы до сих пор думаете как люди.
В очередной раз услышав этот приговор, я рефлекторно втянул голову в плечи. Гера буркнула:
– Научите думать по-новому.
Энлиль Маратович засмеялся.
– Милая, – сказал он, – у вас в голове пятьсот маркетологов срали десять лет, а вы хотите, чтобы я там убрал за пять минут… Вы только не обижайтесь. Я ведь вас не виню. Сам таким был. Думаете, я не знаю, о чем вы размышляете по ночам? Отлично знаю. Вы не можете понять, где и как вампиры достают человеческую красную жидкость. Вы думаете о донорских пунктах, об умученных младенцах, о подземных лабораториях и прочей белиберде. Разве не так?
– Примерно, – согласился я.
– Хоть бы одно исключение за сорок лет, – сказал Энлиль Маратович. – Вот это, если хотите знать, и есть самое поразительное, что я видел в жизни. Эта всеобщая слепота. Когда вы поймете, в чем дело, она тоже покажется вам удивительной.
– А что мы должны понять? – спросила Гера.
– Давайте рассуждать логически. Если человек – дойное животное, его главным занятием должно быть производство пищи для вампиров. Верно?
– Верно.
– Теперь скажите, какое занятие у людей самое главное?
– Деторождение? – предположила Гера.
– Это в цивилизованном мире бывает все реже. И уж точно это не главное занятие человека. Что для человека важнее всего?
– Деньги? – спросил я.
– Ну наконец. А что такое деньги?
– А то вы не знаете, – пожал я плечами.
При положении тела вниз головой это было очень странное движение.
– Я-то может и знаю. А вот знаете ли вы?
– Есть где-то пять… Нет, семь научных определений, – сказал я.
– Я знаю, что ты имеешь в виду. Но у всех твоих определений есть один фундаментальный недостаток. Они придуманы с единственной целью – заработать денег. А это все равно что пытаться измерить длину линейки самой линейкой…
– Вы хотите сказать, что эти определения неверные?
– Не то чтобы неверные. Если разобраться, все они говорят одно: деньги – это деньги и есть. То есть не говорят ничего. Но в то же самое время, – Энлиль Маратович поднял палец, вернее, опустил его к полу, – в то же самое время подсознательно люди понимают правду. Вспомни, как представители социальных низов называют хозяев?
– Эксплуататоры?
– Кровососы? – сказала Гера.
Я подумал, что Энлиль Маратович одернет ее, но он, наоборот, довольно хлопнул в ладоши.
– Вот! Умница моя. Именно что сосатели красной жидкости. Хотя красную жидкость никто из них в прямом смысле не сосет. Понимаете?
– Вы хотите сказать… – начала Гера, но Энлиль Маратович не дал ей закончить.
– Да. Именно так. Вампиры уже давно используют не биологическую красную жидкость, а гораздо более совершенный медиум жизненной энергии человека. Это деньги.
– Вы серьезно? – спросил я.
– Более чем. Подумай сам. Что такое человеческая цивилизация? Это не что иное, как огромное производство денег. Человеческие города – просто денежные фабрики, и только по этой причине в них живет такая уйма людей.
– Но там ведь производят не только деньги, – сказал я. – Там…
– Там все время идет бурный рост, – перебил Энлиль Маратович, – хотя не до конца понятно, что именно растет и куда. Но это непонятно что растет и растет, и всех очень волнует, быстрее оно растет, чем у других, или медленнее. Потом оно внезапно накрывается медным тазом, и в стране объявляют национальный траур. А потом оно начинает снова расти. При этом никто – вообще никто из тех, кто в городе живет, – этого непонятно чего ни разу не видел…
Он провел перед собой рукою, как бы указывая на панораму невидимого города за стенами.
– Люди производят продукт, о котором не имеют никакого понятия, – продолжал он. – Несмотря на то, что ежедневно думают только про него. Как бы ни называлась человеческая профессия, это просто участок карьера по добыче денег. Человек работает в нем всю жизнь. У него это называется «карьерой», хе-хе… Не подумайте, что я злорадствую, но современное рабочее место в офисе – cubicle – даже внешне похоже на стойло крупного рогатого скота. Только вместо ленты с кормом перед мордой офисного пролетария стоит монитор, по которому этот корм показывают в дигитальном виде. Что вырабатывается в стойле? Ответ настолько очевиден, что вошел в идиоматику самых разных языков. Человек делает деньги. He or she makes money.
Мне захотелось возразить.
– Деньги – это не производимый продукт, – сказал я. – Это просто одно из изобретений, которые делают жизнь проще. Одно из следствий эволюции, которая подняла человека над животными…
Энлиль Маратович насмешливо уставился на меня.
– Ты действительно думаешь, что человек поднялся в результате эволюции выше животных?
– Конечно, – ответил я. – А разве нет?
– Нет, – сказал он. – Он опустился гораздо ниже. Сегодня только ушедший от дел миллионер может позволить себе образ жизни животного: жить на природе в самых подходящих для организма климатических условиях, много двигаться, есть экологически чистую пищу и при этом вообще никогда ни о чем не волноваться. Подумайте: ведь никто из животных не работает.
– А белочки? – спросила Гера. – Они ведь собирают орехи.
– Милая, это не работа. Вот если бы белочки с утра до ночи впаривали друг другу прокисшее медвежье говно, это была бы работа. А собирать орехи – это бесплатный шопинг. Работают только скоты, которых человек вывел по своему образу и подобию. И еще сам человек. Если, как ты говоришь, задача денег – сделать жизнь проще, почему люди добывают их всю жизнь, пока не превратятся в старческий мусор? Вы серьезно считаете, что человек делает все это для себя? Я вас умоляю. Человек даже не знает, что такое деньги на самом деле.
Он обвел нас с Герой взглядом.
– В то же время, – продолжал он, – понять, что это, совсем несложно. Достаточно задать элементарный вопрос – из чего их добывают?
Мне показалось, что вопрос обращен ко мне.
– В двух словах сформулировать сложно, – сказал я. – На этот счет до сих пор спорят экономисты…
– И пусть спорят дальше. Но для любого карьерного работника это однозначно. Деньги добываются из его времени и сил. В них превращается его жизненная энергия, которую он получает из воздуха, солнечного света, пищи и других впечатлений жизни.
– Вы имеете в виду, в переносном смысле?
– В самом прямом. Человек думает, что добывает деньги для себя. Но в действительности он добывает их из себя. Жизнь устроена так, что он может получить немного денег в личное пользование только в том случае, если произведет значительно больше для кого-то другого. А все, что он добывает для себя, имеет свойство странным образом просачиваться между пальцев… Ты разве не заметил? Когда работал грузчиком в универсаме?
Гера посмотрела на меня с любопытством. Мне захотелось убить Энлиля Маратовича на месте.
– Заметил, – буркнул я.
– Причина, по которой люди не понимают природу денег, проста, – продолжал Энлиль Маратович. – О них разрешается говорить только в рамках карго-дискурса. Речь идет не о том, что жизнь человека перерабатывается в непонятную субстанцию, а о том, какая валюта перспективней – евро или юань. И можно ли в этой связи верить йене. Серьезные люди о другом не говорят и не думают.
– Естественно, – сказал я. – Человек стремится к деньгам, потому что иначе он умрет с голоду. Так уж жизнь устроена.
– Слова правильные, – согласился Энлиль Маратович. – Но я бы чуть поменял их порядок. Тогда изменится акцент.
– А как надо?
– Жизнь устроена таким образом, что человек умрет с голоду, если станет стремиться к чему-то кроме денег. Я как раз и объясняю, кем она так устроена и почему.
– Допустим, – сказала Гера. – Но как именно человек вырабатывает деньги? У коровы есть вымя. А у человека ничего подобного нет.
Энлиль Маратович улыбнулся.
– Кто тебе сказал?
Гера, как мне показалось, смутилась.
– Вы хотите сказать, что у человека есть вымя, как у коровы? – спросила она.
– Именно так.
– Где же оно? – спросила Гера совсем тихо.
Я не удержался и посмотрел на ее грудь. Это не укрылось от Энлиля Маратовича.
– В голове, – сказал он и, глядя на меня, выразительно постучал пальцами по черепу.
– Где именно в голове? – спросил я.
– Я только что объяснял, – ответил Энлиль Маратович. – Ум «Б» и есть тот орган, который производит деньги. Это денежная железа, которая из всех животных есть только у человека…
– Подождите, – перебил я. – Мы говорили про то, что ум «Б» производит различие между двумя «Мерседесами». А при чем тут деньги?
– Различие между двумя «Мерседесами», выделенное в чистом виде, и есть деньги. А культурная среда, которая состоит из таких различий, – это карьер, в котором деньги добывают. Этот карьер, как вы понимаете, не где-то снаружи, а в голове. Поэтому я и говорю, что люди добывают деньги из себя.
– А как человек может работать в карьере, если этот карьер у него в голове?
– Очень просто. В уме «Б» идет непрерывное абстрактное мышление, которое створаживается в денежный концентрат. Это похоже на брожение в виноградном чане.
– А что такое денежный концентрат?
– Различие между двумя «Мерседесами» – это и есть денежный концентрат. Он соотносится с деньгами примерно как листья коки с кокаином. Можно сказать, что деньги – это очищенный и рафинированный продукт ума «Б».
– Скажите, а этот денежный концентрат случайно не то же самое, что гламур? – спросила Гера.
– Верно мыслишь, – ответил Энлиль Маратович. – Но денежный концентрат – это не только гламур. В деньги перерабатывается практически любое восприятие, которое существует в современном городе. Просто некоторые его виды приводят к выработке большего объема денежной массы на единицу информации. Гламур здесь вне конкуренции. Именно поэтому вокруг человека всегда столько глянца и рекламы. Это как клевер для коровы.
– А разве гламур есть всюду? – спросил я.
– Конечно. Только он всюду разный. В Нью-Йорке это автомобиль «Феррари» и туалет от какой-нибудь Донны Каран. А в азиатской деревне это мобильный с большим экраном и майка с надписью «Mickey Mouse USA Famous Brand». Но субстанция одна.
Гера посмотрела на мои ноги. Я заметил, что мои штанины сбились вниз и обнажились носки, резинки которых были украшены лейблами в виде британского флага.
– А в чем состоит роль дискурса? – спросил я озабоченно.
– У пастбища должна быть ограда, – ответил Энлиль Маратович. – Чтобы стадо не разбрелось.
– А кто за этой оградой?
– Как кто. Мы.
Я вспомнил, что то же самое, почти слово в слово, говорил мне в свое время Иегова. Гера вздохнула. Энлиль Маратович засмеялся.
– Ждала от жизни большего? – сказал он. – Не жди.
– А что бывает с людьми, которые отказываются поедать концентрат и вырабатывать деньги? – спросила Гера.
– Я пастырь добрый, – ответил Энлиль Маратович. – Ругать не буду. Но ты сама подумай, как корова может отказаться вырабатывать молоко? Ей придется перестать кушать.
– Но ведь люди, наверно, могут вырабатывать вместо денег что-то другое? Например, как в Советском Союзе?
Энлиль Маратович поднял брови.
– Хороший вопрос… Если коротко, можно сказать так: животноводство бывает мясное и молочное. Когда оно перестает быть молочным, оно становится мясным. А когда оно перестает быть мясным, оно становится молочным. В переходные эпохи оно бывает комбинированным. Ничего другого пока не придумали.
– А что это значит – мясное животноводство? – спросил я.
– То и значит, – сказал Энлиль Маратович. – Можно пить молоко, а можно есть мясо. Есть ресурс, который люди производят при жизни, и есть ресурс, который они производят во время смерти… К счастью, эти ужасные технологии давно осуждены и остались в прошлом, так что не будем на них останавливаться.
– Войны? – спросила Гера.
– Не только, – ответил Энлиль Маратович. – Впрочем, войны тоже сюда относятся. Они бывают разной природы. Иногда вампиры разных стран просто играют друг с другом, как дети. Только вместо солдатиков у них люди. Бывает даже, что вампиры одного клана играют в солдатики друг с другом на собственной территории. Правда, обычно мы стараемся делить ресурсы мирно. Но это не всегда получается.
– Может быть, людям нужно добраться до этих мясных и молочных животноводов? – спросила Гера.
– Разрушить ограду? – поддакнул я. – Вернуться в естественную среду?
– Вы, ребята, не забывайте, что вы теперь сами животноводы, – сказал Энлиль Маратович. – Иначе вы бы здесь не висели. Ценю ваш порыв, я сам по природе сострадательный и добрый. Но поймите раз и навсегда – коров, свиней и людей нельзя отпустить на волю. Причем если для коров и свиней еще можно что-то подобное специально придумать, то для людей это невозможно в принципе, поскольку они, в сущности, есть просто вынесенная наружу часть нашей перистальтики. Особенность этих существ в том, что естественной среды обитания у них нет. Только неестественная, ибо сами они глубоко неестественны. Человеку нечего делать на воле. Он выведен именно для того, чтобы жить как живет. Но не надо проливать по этому поводу слезы – не так уж человеку и плохо. Вместо воли у него есть свобода. Это совершенно потрясающая вещь. Мы говорим ему – пасись где захочешь! Чем больше у тебя свободы, тем больше ты произведешь денег. Разве плохо?
И Энлиль Маратович довольно засмеялся.
– Мне непонятно самое главное, – сказал я. – Все денежные потоки от начала до конца контролируются людьми. Каким образом вампиры собирают и используют деньги?
– Это уже другая тема, – ответил Энлиль Маратович. – Об этом вы узнаете позже. А теперь немного помолчим…
Наступила тишина.
Я закрыл глаза. Мне нравилось просто так висеть вниз головой и ни о чем не думать. Скоро я впал в оцепенение, похожее на сон – но это был не сон, а скорее какое-то хрустальное безмыслие. Наверно, о чем-то похожем пел Игги Поп: «the fish doesn't think, because the fish knows everything»…[4] Может быть, в этом состоянии я тоже все знал, но проверить это было затруднительно, потому что для проверки пришлось бы начать думать. А думать и означало выйти из этого состояния. Не знаю, сколько прошло времени. Меня привел в чувство резкий хлопок в ладоши. Я открыл глаза.
– Подъем, – бодро произнес Энлиль Маратович.
Схватившись руками за кольцо, он ловким для своего грузного тела движением спустился на пол. Я понял, что аудиенция окончена. Мы с Герой тоже слезли вниз.
– И все-таки, – сказал я. – Насчет того, как вампиры используют деньги. Можно хотя бы какой-нибудь намек?
Энлиль Маратович улыбнулся. Достав из кармана тренировочных бумажник, он вынул из него купюру в один доллар, разорвал ее пополам и протянул мне половинку.
– Ответ здесь, – сказал он. – А теперь шагом марш отсюда.
– Куда? – спросила Гера.
– Здесь есть лифт, – ответил Энлиль Маратович. – Он поднимет вас в гараж моего дома.

Гера

Машина выехала из подземного бетонного бокса, миновала будку охраны, проехала ворота, и за стеклом поплыли сосны. Я даже не увидел дома Энлиля Маратовича, и вообще не успел разглядеть ничего, кроме трехметрового забора. Был уже полдень – выходило, что мы провисели в хамлете всю ночь и все утро. Я совершенно не понимал, куда делось столько времени.
Сидевшая рядом Гера опустила голову мне на плечо.
Я обомлел. Но оказалось, что она просто уснула. Я закрыл глаза, сделав вид, что тоже сплю, и положил руку на ее ладонь. Мы просидели так с четверть часа – потом она проснулась и убрала руку.
Я открыл глаза, выглянул в окно и зевнул, изображая пробуждение. Мы приближались к Москве.
– Куда сейчас? – спросил я Геру.
– Домой.
– Давай вылезем в центре. Прогуляемся.
Гера поглядела на часы.
– Давай. Только не очень долго.
– Довезите нас до Пушкинской, – сказал я шоферу.
Тот кивнул.
Остаток дороги мы молчали – мне не хотелось говорить при шофере, который изредка поглядывал на нас в зеркало. Он был похож на условного американского президента из среднебюджетного фильма-катастрофы – строгий темный костюм, однотонный красный галстук, волевое усталое лицо. Было лестно, что за рулем сидит такой представительный мужчина.
Мы вылезли из машины возле казино «Шангри-Ла».
– Куда пойдем? – спросила Гера.
– Давай по Тверскому бульвару, – сказал я.
Пройдя мимо фонтана, мы миновали изнывающего в бензиновом чаду Пушкина и спустились в переход.
Мне вспомнился мой первый укус. Место преступления было совсем неподалеку – говорят, преступника всегда на него тянет. Может быть, потому я и попросил шофера высадить нас здесь?
Но кусать Геру не стоило: скорее всего, на этом наша прогулка сразу кончилась бы. Этот экзамен я должен был сдавать без шпаргалки, как все – вот оно, возмездие… Меня охватила неуверенность в себе, граничащая с физической слабостью, и я решил срочно победить это чувство, сказав что-нибудь яркое и точное, свидетельствующее о моей наблюдательности и остром уме.
– Интересно, – сказал я. – Когда я был маленький, в этом переходе были отдельно стоящие ларьки. Постепенно их становилось все больше и больше, и теперь вот они слились в один сплошной ряд…
И я кивнул на стеклянную стену торгового павильона.
– Да, – ответила Гера равнодушно. – Концентрата тут много.
Мы поднялись на другой стороне улицы и дошли до Тверского бульвара. Когда мы проходили между каменных чаш по краям лестницы, я хотел было сказать, что внутри у них всегда какой-то мусор и пустые бутылки – но решил больше не демонстрировать свою наблюдательность и острый ум. Однако надо было о чем-то говорить: молчание становилось неприличным.
– О чем думаешь? – спросил я.
– Об Энлиле, – сказала Гера. – Вернее, о том, как он живет. Хамлет над пропастью. Пафосно, конечно. Но все равно очень стильно. Это мало кто может себе позволить.
– Да, – сказал я, – и висишь не на жерди, а на кольце. Есть в этом что-то философическое…
К счастью, Гера не спросила меня о том, что в этом философического – я мог бы затрудниться с ответом. Она засмеялась – видимо, решила, что я пошутил.
Я вспомнил, что фотография Геры показалась мне похожей на картинку пользователя из «Живого Журнала». Может быть, я там ее и видел, и у нее есть свой аккаунт? У меня такой был – и даже имелось около полусотни френдов (с которыми я, естественно, не делился всеми подробностями своей жизни). Это была хорошая тема для разговора.
– Скажи, Гера, а я не мог видеть тебя на юзерпике в «Живом Журнале».
– Не мог, – сказала она. – Жопной жужжалки у меня нет.
Такого выражения я не слышал.
– А чего так строго?
– Это не строго, – сказала она. – Это трезво. Иегова ведь объяснял, почему люди заводят себе интернет-блоги.
– Я не помню такого, – ответил я. – А почему?
– Человеческий ум сегодня подвергается трем главным воздействиям. Это гламур, дискурс и так называемые новости. Когда человека долго кормят рекламой, экспертизой и событиями дня, у него возникает желание самому побыть брендом, экспертом и новостью. Вот для этого и существуют отхожие места духа, то есть интернет-блоги. Ведение блога – защитный рефлекс изувеченной психики, которую бесконечно рвет гламуром и дискурсом. Смеяться над этим нельзя. Но вампиру ползать по этой канализации унизительно.
– Это ты мне за «чмоки» под письмом? – спросил я. – Какая ты злопамятная…
– Нет, – сказала она, – что ты. Твое письмо мне понравилось. Особенно «иниф». Я тоже люблю делать такие открытия. Например, если напечатать на русской клавиатуре «self», получится «ыуда».
И она опять засмеялась. Я не понял, то ли она привела этот пример просто так, то ли это был намек на мое якобы гипертрофированное эго.
У нее была интересная манера смеяться: громко, но коротко, словно веселье прорывалось из нее наружу только на секунду, и клапан сразу закрывался – она, можно сказать, чихала смехом. А когда она улыбалась, у нее на щеках появлялись продолговатые ямочки. Даже не просто ямочки, а две канавки.
– Вообще-то, – сообщил я, – я в свой жэжэ почти ничего не пишу. Просто я не читаю газет и не смотрю телевизор. Я там узнаю новости. В жэжэ всегда можно выяснить, что думают профессионалы – у любого эксперта сейчас есть свой блог.
– Читать вместо газет блоги экспертов, – ответила Гера, – это все равно что не есть мяса, а вместо него питаться экскрементами мясников.
Я откашлялся.
– Интересно, где ты этого набралась?
– Я не набралась. Я сама так думаю.
– В «Живом Журнале», – сказал я, – после такой фразы полагалось бы поставить смайлик.
– А смайлик – это визуальный дезодорант. Его обычно ставят, когда юзеру кажется, что от него плохо пахнет. И он хочет гарантированно пахнуть хорошо.
Мне вдруг захотелось отойти в сторону и проверить, не пахнет ли от меня потом. До конца бульвара мы дошли в тишине.
За это время я успел разозлиться. Но достойного ответа не приходило в голову. Вдохновение посетило меня, когда я поглядел на памятник Тимирязеву.
– Да, – сказал я, – с дискурсом у тебя порядок. Но вот с гламуром… Или это я отстал? Сейчас что, такая мода – одеваться под Тома Сойера?
– Что значит – под Тома Сойера?
Я посмотрел на ее стираную черную футболку. Потом на ее темные штаны – когда-то они тоже, видимо, были черными. Потом на ее кроссовки.
– Так, как будто собираешься красить забор.
Это, конечно, был удар ниже пояса – девушкам такого не говорят. Во всяком случае, я искренне надеялся, что это удар ниже пояса.
– Ты считаешь, я плохо одета? – спросила она.
– Ну почему плохо. Рабочая одежда – это нормально. Тебе даже идет. Просто в современной городской стилистике…
– Подожди-ка, – сказала она, – ты действительно думаешь, что это на мне рабочая одежда? А не на тебе?
Мой пиджак был разорван и в нескольких местах испачкан сажей, но и в таком виде я был уверен в безупречности своего наряда. Вся комбинация – пиджак, брюки, рубашка и туфли – была куплена мной в «LovemarX». Я полностью позаимствовал ее с манекена, выставленного в торговом зале – кроме носков, которые купил отдельно. Приобретая готовые комплекты с манекенов, я научился маскировать свою гламурную несостоятельность. Метод работал: Бальдр лично одобрил этот наряд, сказав, что я одет как гренландский пидор во время течки.
– Скажем так, – ответил я, – для работы в огороде я бы оделся по-другому. Одежда – это все-таки ритуал, а ритуалы надо уважать. Это демонстрация статуса. Каждый должен одеваться в соответствии со своим положением в обществе. Таков социальный кодекс. Мне кажется, вампир – это очень высокий статус. Не просто очень высокий, а самый высокий. И наша одежда должна ему соответствовать.
– А как одежда отражает социальный статус?
Пора было показать, что я тоже владею дискурсом.
– Вообще-то во все эпохи действует один и тот же простой принцип, – сказал я, – который называется «industrial exemption». Одежда демонстрирует, что человек освобожден от тяжелого физического труда. Например, длинные рукава, спадающие ниже пальцев. Типа «Lady Greensleeves» – знаешь песню?
Она кивнула.
– Понятно, – продолжал я, – что дама, которая носит такую одежду, не будет мыть кастрюли или кормить свиней. Сюда же относятся кружева, которые окружают кисти рук, нежнейшая обувь на каблуке или с загнутым носом, различные подчеркнуто нефункциональные детали костюма – панталоны буфф, гульфики, всякие излишества. Ну а сегодня это просто, э-э-э… дорогая одежда, подобранная со вкусом. Такая, по которой видно, что человек не занимается окраской заборов.
– С теорией правильно, – сказала Гера. – Ошибка с практикой. Твоя офисная униформа вовсе не показывает, что ты освобожден от унизительного труда по окраске заборов. Наоборот. Она сообщает окружающим, что в десять утра ты должен прибыть в контору, представить себе ведро краски и до семи вечера красить воображаемый забор внутри своей головы. С коротким перерывом на обед. И твой старший менеджер должен быть доволен ходом работы, о котором он будет судить по выражению оптимизма на твоем лице и румянцу на щеках…
– Почему обязательно… – начал я.
– Какой ужас! – перебила она. – И это говорит вампир? Рама, ты одет как клерк перед интервью с нанимателем. У тебя такой вид, словно в твоем внутреннем кармане лежит сложенный вчетверо листок с краткой автобиографией и ты не решаешься взять его в руки, чтобы перечитать, потому что твои ладони потеют от ответственности, и ты боишься, что буквы расплывутся. И ты делаешь замечания мне? Да еще в день, когда я ради торжественного случая специально надела нашу национальную одежду?
– Какую национальную одежду? – спросил я оторопело.
– Национальная одежда вампиров – черный цвет. А стиль «industrial exemption» в двадцать первом веке – это когда тебя не волнует, что о твоем пиджаке подумает капитан галеры, где ты прикован к веслу. Все остальное – это рабочая одежда. Даже если ты носишь «Ролекс». Кстати сказать, особенно если ты носишь «Ролекс».
У меня на руке действительно был «Ролекс» – неброский, но настоящий. Он вдруг показался мне невыносимо тяжелым, и я втянул кисть в рукав. Я чувствовал себя так, словно меня спустили в бочке по Ниагарскому водопаду.
Мы перешли Новый Арбат. Гера остановилась перед витриной, внимательно себя оглядела, вынула из кармана патрончик с ярко-алой помадой и подвела ей губы. После этой процедуры она стала напоминать девушку-вампира из комиксов.
– Красиво, – сказал я заискивающе.
– Спасибо.
Она спрятала помаду в карман.
– Скажи, а ты веришь, что вампиры вывели человека? – спросил я.
Она пожала плечами.
– А почему нет. Ведь люди вывели свинью. И корову.
– Но это разные вещи, – сказал я. – Люди ведь не просто скот. Они создали потрясающую культуру и цивилизацию. Мне трудно поверить, что все это появилось только для того, чтобы вампиры могли без проблем обеспечивать себя пищей. Посмотри по сторонам…
Гера отреагировала буквально. Остановившись, она с комичным вниманием оглядела все вокруг: кусок Нового Арбата, кинотеатр Художественного фильма, Министерство обороны и станцию метро «Арбатская», похожую на степной монгольский мавзолей.
– Посмотри сам, – сказала она и указала на рекламный щит впереди. На щите была реклама унитаза – огромные цифры «9999 рублей», и подпись: «Эльдорадо – территория низких цен».
– Я бы им предложил такой слоган: «Золото Фрейда», – сказал я. – Нет, лучше боевик такой снять…
Унитаз вдруг пришел в движение и распался на вертикальные полосы. Я понял, что щит состоит из треугольных планок. Когда они повернулись, появилась другая реклама – телефонного тарифа. Она была выдержана в жизнерадостных желтых и синих красках: «$10 не лишние! Подключись и получи 10 долларов!» Прошла еще пара секунд, планки снова развернулись, и появилось последнее изображение – строгая черная надпись на белом фоне:

Я Господь, Бог твой, да не будет у тебя других богов кроме Меня.

– Потрясающая культура и цивилизация, – повторила Гера.
– Ну и что, – сказал я, – подумаешь. Какие-то протестанты арендовали щит и рекламируют свою амбарную книгу. В смысле Библию. Смешного вокруг много, никто не спорит. Но я все равно не могу поверить, что человеческие языки и религии, одно перечисление которых занимает целую энциклопедию – это побочный эффект продовольственной программы вампиров.
– А что тебя смущает?
– Несоразмерность цели и результата. Это как строить огромный металлургический комбинат, чтобы наладить выпуск… Не знаю… Скрепок.
– Если бы вампиры сами придумывали все эти культуры и религии, тогда действительно было бы хлопотно, – ответила она. – Только это ведь делают люди. Это, как ты сам выразился, побочный эффект.
– Но если единственная задача людей – кормление вампиров, получается, что у человеческой цивилизации очень низкий коэффициент полезного действия.
– А почему он должен быть высоким? Какая нам разница? Нам что, надо перед кем-то отчитываться?
– Это верно, но… Все равно не верю. В природе нет ничего лишнего. А здесь лишнее почти все.
Гера нахмурилась. Выглядело это так, словно она злится, но я уже знал, что у нее бывает такое выражение лица, когда она о чем-то сосредоточенно думает.
– Ты знаешь, кто такие термиты? – спросила она.
– Да. Слепые белые муравьи. Они выедают изнутри деревянные вещи. Про них еще этот писал, как его, Мракес.
– Маркес? – переспросила Гера.
– Может. Я не читал, знаю чисто по дискурсу. Как и про термитов. Живых не видел.
– Я тоже, – сказала Гера. – Но я видела про них фильм. У термитов есть король и королева, которых охраняют обычные термиты. Король и королева сидят в своих камерах, откуда нельзя вылезти, а рабочие термиты постоянно их вылизывают и кормят. У термитов есть свой архитектурный стиль – такая, типа, кислотная готика. Есть сложная социальная иерархия. Много разных профессий – рабочие, солдаты, инженеры. Больше всего меня поразило, что новый термитник возникает, когда молодые король и королева улетают из старого строить другое царство. Прилетев на место, они для начала отгрызают друг другу крылья…
– Ты хочешь сравнить цивилизацию людей с термитником? – перебил я.
Она кивнула.
– Уже одно то, что ты это делаешь, – сказал я, – показывает, насколько люди и термиты далеки друг от друга.
– Почему?
– Потому что два термита никогда не будут говорить о том, что их термитник похож на готичный собор.
– Во-первых, – сказала Гера, – не готичный, а готический. Во-вторых, никто не знает, что обсуждают термиты. В-третьих, я не договорила. В фильме рассказывали, что есть две разновидности термитов-солдат. Бывают обычные солдаты – у них на голове что-то вроде кусачек. А еще бывают носатые термиты – у них на голове такой длинный штырь. Этот штырь смазывается химическим раздражителем, экстрактом их лобной железы. Когда выяснилось, что экстракт лобной железы термита помогает при лечении болезней, термитов стали разводить искусственно, чтобы получать это вещество. Если бы носатому термиту из такого искусственно устроенного термитника сказали, что вся их огромная сложная монархия, вся их уникальная архитектура и гармоничный социальный строй – это побочные следствия того, что каким-то обезьянам нужен экстракт их лобной железы, термит бы не поверил. А если бы и поверил, то увидел бы в этом чудовищную и оскорбительную несоразмерность.
– Экстракт лобной железы менеджера низшего звена, – повторил я. – Красивое сравнение…
– Прямо по Энлилю Маратовичу. Только давай без наездов на офисный пролетариат, это пошло. Ребята в офисе ничем не хуже нас, просто нам повезло, а им нет.
– Ладно, – сказал я миролюбиво, – пусть будет менеджер среднего звена.
Мы приближались к храму Христа Спасителя. Гера указала на одну из скамеек. Я увидел на ее спинке сделанную желтым распылителем надпись:

Христос – это Яхве для бедных.

В русской культуре последних лет все так смешалось, что невозможно было понять – то ли это хула на Спасителя, то ли, наоборот, хвала ему… Отчего-то я вспомнил о порванной купюре, которую мне дал Энлиль Маратович, вынул ее из кармана и прочел надписи вокруг пирамиды с глазом:
– «Novus Ordo Seclorum» и «Annuit Caeptis». Как это переводится?
– «Новый мировой порядок», – сказала Гера, – и что-то вроде «наши усилия принимаются с приязнью».
– И какой в этом смысл?
– Просто масонская белиберда. Ты не там ищешь.
– Наверно, – сказал я. – Важен был сам его жест, да? То, что он порвал банкноту? Может, существует какая-то особенная технология уничтожения денег. Нечто вроде аннигиляции, при которой выделяется заключенная в них энергия.
– Это как, например?
Я задумался.
– Ну допустим, переводят деньги на специальный счет. А потом как-то по-особому уничтожают. Когда деньги исчезают, выделяется жизненная сила, и вампиры ее впитывают…
– Неправдоподобно, – сказала Гера. – Где выделяется жизненная сила? Счет ведь в банковской компьютерной системе. Невозможно сказать, где именно он находится.
– Может быть, вампиры собираются вокруг ноута, с которого посылают команду куда-нибудь на Каймановы острова. А у этого ноута на USB висит особая вампирская фишка.
Гера засмеялась.
– Чего? – спросил я.
– Представляю себе, как наши во время дефолтов гуляют.
– А это, кстати, ценная мысль, – сказал я. – Может быть, все вообще делают централизованно. Типа опускают доллар на десять процентов и прутся потом полгода.
Гера вдруг остановилась.
– Стоп, – сказала она. – Кажется…
– Что такое?
– Я только что все поняла.
– Что ты поняла?
– Скорей всего, вампиры пьют не человеческую красную жидкость, а особый напиток. Он называется «баблос». Его делают из старых банкнот, подлежащих уничтожению. Поэтому Энлиль бумажку и порвал.
– С чего ты взяла?
– Я вспомнила разговор, который случайно слышала. Один вампир при мне спросил Энлиля, все ли готово, чтобы сосать баблос. А Энлиль ответил, что еще не пришла партия старых денег с Гознака. Тогда я вообще не поняла, о чем они. Только сейчас все встало на места.
– Партия старых денег с Гознака? – переспросил я недоверчиво.
– Подумай сам. Люди постоянно теребят деньги в руках, пересчитывают, прячут, надписывают, хранят. Это для них самый важный материальный объект. В результате банкноты пропитываются их жизненной силой. Чем дольше бумажка находится в обращении, тем сильнее она заряжается. А когда она становится совсем ветхой и буквально сочится человеческой энергией, ее изымают из обращения. И вампиры готовят из нее свой дринк.
Я задумался. Звучало это, конечно, странно и не особо аппетитно – но правдоподобнее, чем моя версия про счета на Каймановых островах.
– Интересно, – сказал я. – А кто этот другой вампир, с которым говорил Энлиль Маратович?
– Его зовут Митра.
– Ты знаешь Митру? – удивился я. – Хотя да, конечно… Это ведь он мне твое письмо и передал.
– Он про тебя очень смешно рассказывал, – сообщила Гера. – Говорил, что…
Она ойкнула и прикрыла ладошкой рот, словно сказала лишнее.
– Что он говорил?
– Ничего. Замнем.
– Нет, говори уж, раз начала.
– Я не помню, – ответила Гера. – Ты думаешь мы только про тебя с ним беседуем? У нас других тем хватает.
– А что за темы, если не секрет?
Гера улыбнулась:
– Он мне комплименты делает.
– Какие?
– Не скажу, – ответила Гера. – Не хочу сковывать твое воображение примером. Вдруг ты сам захочешь сделать мне комплимент.
– А тебе нужны комплименты?
– Девушкам всегда нужны комплименты.
– Разве ты девушка? Ты вампирка. Сама ведь в письме написала.
Сказав это, я понял, что совершил ошибку. Но было уже поздно. Гера нахмурилась. Мы перешли дорогу и молча пошли по Волхонке. Через минуту или две она сказала:
– Вспомнила, что Митра говорил. Он рассказывал, что у тебя дома осталась картотека покойного Брамы. Весь сомнительный материал оттуда убрали, завалялась только одна пробирка с препаратом времен второй мировой. Что-то про нордический секс в зоопарке, так кажется. Он сказал, ты ее досуха вылизал.
– Да врет он все, – возмутился я. – Я… да, попробовал. Ну, может, пару раз. И все. Там еще есть. Было, во всяком случае, если не вытекло… А сам этот Митра, между прочим…
Гера засмеялась.
– А что ты оправдываешься?
– Я не оправдываюсь, – сказал я. – Просто не люблю, когда о людях плохо говорят за спиной.
– А что здесь плохого? Если бы это было плохо, ты бы, наверно, не стал вылизывать эту пробирку досуха, верно?
Я не нашелся, что ответить. Гера подошла к краю тротуара, остановилась и подняла руку.
– Ты чего? – спросил я.
– Дальше я поеду на машине.
– Я тебя так утомил?
– Нет, что ты. Совсем наоборот. Просто мне пора.
– Может, дойдем до парка Горького?
– В другой раз, – улыбнулась она. – Запиши мой мобильный.
Как только я набрал ее номер на клавиатуре, рядом остановилось желтое такси. Я протянул ей руку. Она взяла меня ладонью за большой палец.
– Ты славный, – сказала она. – И симпатичный. Только не носи больше этот пиджак. И не мажь волосы гелем.
Изогнувшись, она поцеловала меня в щеку, очаровательно боднула головой в шею и сказала:
– Чмоки.
– Чмоки, – повторил я, – рад знакомству.
Когда такси отъехало, я почувствовал на шее что-то влажное, провел по этому месту рукой и увидел на своей ладони чуть-чуть красной жидкости. Не больше, чем бывает, если прихлопнуть комара.
Мне захотелось догнать такси и треснуть изо всех сил кулаком по заднему стеклу. Или даже не кулаком, а ногой. Так, чтобы вылетело стекло. Но машина была уже слишком далеко.

Халдеи

Следующие несколько дней я не видел никого из вампиров. Звонить Гере я не хотел. Я боялся даже того, что позвонит она – после ее укуса я чувствовал себя не просто голым королем, а голым самозванцем, у которого на спине вытатуировано неприличное слово. Особенно стыдно мне было за свои попытки пустить ей пыль в глаза.
Я представлял себе, что она увидит, каким образом был получен снимок скучающего демона с перстнем, и меня корежило. А стоило мне подумать о том, что одновременно с этим она узнает, как я использовал ее фотографию, и меня начинало трясти.
«Чмоки, – бормотал я, – чмоки всему». Мое страдание было настолько интенсивным, что завершилось вполне полноценным катарсисом, который, как это часто бывает, осветил не только сам источник боли, но и его окрестности. Я записал в учебной тетради:

«Кидание понтов, бессмысленных и беспощадных – обычная российская болезнь, которая передается и вампирам. Это вызвано не пошлостью нашего национального характера, а сочетанием европейской утонченности и азиатского бесправия, в котором самая суть нашей жизни. Кидая понты, русский житель вовсе не хочет показать, что он лучше тех, перед кем выплясывает. Наоборот. Он кричит – „смотрите, я такой же как вы, я тоже достоин счастья, я не хочу, чтобы вы презирали меня за то, что жизнь была со мной так жестока!“ Понять это по-настоящему может лишь сострадание».

Про сострадание, конечно, я написал из риторической инерции. Во мне оно просыпалось редко – тем не менее, как и все вампиры, я считал, что достоин его в полной мере. Увы, нам, как и людям, в высшей степени свойствен этот недостаток – мы плохо видим себя со стороны.
Я проводил время, слоняясь по ресторанам и клубам. Пару раз я покупал незнакомым девчонкам выпивку и вступал с ними в многозначительные беседы, но каждый раз терял интерес к происходящему, когда следовало переходить к практическим действиям. Возможно, я не был пока готов применить учение Локи на практике. Или, еще вероятнее, все дело было в том, что ни одна из них не походила в достаточной степени на Геру… Придя к таким выводам, я задумался – получалось, если бы мне встретилась девушка, достаточно похожая на Геру, я бы все-таки применил технологию Локи? Словом, на личном фронте все было так запутано, что впору было обращаться к психотерапевту.
Как часто бывает, личная неустроенность компенсировалась избыточными денежными тратами. За эти дни я купил уйму шмоток в «Архетипик Бутик», и даже получил скидку на набор из семи совершенно не нужных мне шелковых галстуков «Nedelka top executive», угадав марку настенной «тачки № 02» – желтой «Ламборджини Диаблеро».
Все это время у меня сгущалось предчувствие, что впереди меня ждет новое испытание, куда серьезней предыдущих. Когда предчувствие достигло достаточной густоты и плотности, произошла материализация. Она приняла форму Митры. Он пришел утром, без звонка. К этому времени я уже почти не был на него зол.
– Я от тебя такого не ждал, – сказал я. – Зачем ты все рассказываешь Гере?
– А что я ей рассказал? – опешил он.
– Про препарат «Рудель Зоо». Что я его вылизал досуха.
– Я такого не говорил, – сказал Митра. – Мы беседовали про разные редкие препараты, и я упомянул, что этот тебе достался по наследству. Насчет того, что ты его досуха вылизал, она сама догадалась. Гера необыкновенно тонко чувствует собеседника.
– Не надо было ей вообще ничего говорить на эту тему. Неужели не понятно?
– Теперь понятно. Извини, не подумал.
– Чем обязан визиту?
– Мы едем к Энлилю Маратовичу. Сегодня плотный день, и ночь тоже. Днем тебя представят богине. А ночью будет капустник.
– Что это такое?
– Ритуальный вечер дружбы вампиров и халдеев. Если коротко о сути, хитрые и бесчеловечные существа устраивают вечеринку, где убеждают друг друга в том, что они простодушные добряки, которым не чуждо ничто человеческое…
– Кто там будет?
– Из тех, кого ты знаешь – твои учителя. Ну и твоя соратница по учебе. Ты, похоже, по ней уже скучаешь?
– Гера там тоже будет? – спросил я нервно.
– При чем тут Гера?
– А о ком ты тогда говоришь?
– Локи принесет свою резиновую женщину… Ой, какой взгляд, я сейчас сгорю, хе-хе… Он не тебе ее принесет, дурачина, это такая традиция. Типа юмор. Одевайся.
Оставив Митру в гостиной, я пошел в спальню и открыл шкаф. После прогулки с Герой все мои купленные с манекенов комбонаряды вызывали во мне отвращение. Теперь они казались тематической подборкой из музея дарвинизма: свадебные перья попугаев, отвергнутых естественным отбором. Я оделся во все черное – таких рубашек у меня не было, и я надел под пиджак хлопчатобумажную футболку. «Это даже хорошо, – думал я, – что Геры не будет. А то решит, что сильно влияет на мои вкусы…»
– Выглядишь как настоящий вампир, – одобрительно сказал Митра.
Он тоже был одет в черное, но куда шикарнее, чем я. Под его смокингом был черный пластрон и крохотная бабочка из алого муара. Он благоухал модным одеколоном «New World Odor» от Gap. Все вместе делало его похожим на отучившегося в Йеле цыганского барона.
Внизу ждала та самая машина, которая увезла нас с Герой из жилища Энлиля Маратовича – черный лимузин неизвестной мне марки. За рулем сидел знакомый шофер. Когда мы залезли внутрь, он вежливо улыбнулся мне в зеркальце. Машина тронулась; Митра нажал на кнопку, и из стенки впереди поднялась стеклянная перегородка, отделившая нас от шофера.
– Кто такие халдеи? – спросил я.
– Это члены организации, которая сопрягает мир вампиров с миром людей. Ее официальное название – «Халдейское общество».
– Зачем они нужны?
– Людей надо держать в узде. Этим и занимаются халдеи. Уже много тысяч лет. Это наш управляющий персонал.
– Как они управляют людьми?
– Через структуры власти, в которые входят. Халдеи контролируют все социальные лифты. Без ее ведома человек может подняться только до определенной карьерной ступеньки.
– Понятно, – сказал я, – масонский заговор? Мировое правительство?
– Типа того, – улыбнулся Митра. – Человеческая конспирология – весьма полезная для нас вещь. Люди знают – есть какое-то тайное общество, которое всем управляет. А о том, что это за общество, с давних пор спорят все газеты. И, как ты понимаешь, будут спорить и дальше.
– А почему халдеи подчиняются вампирам?
– Все держится на традиции. На том, что дела обстояли так всегда.
– И все? – изумился я.
– А как это может быть по-другому? Власть любого короля держится только на том, что вчера он тоже был королем. Когда он просыпается утром в своей кровати, у него в руках нет никаких рычагов или нитей. Любой из слуг, которые входят в спальню, может свернуть ему шею.
– Ты хочешь сказать, что люди могут… Свернуть шеи вампирам?
– Теоретически да, – ответил Митра. – А практически – вряд ли. Без нас исчезнут все фундаментальные смыслы. Человечество останется без скелета.
– Смыслы, скелеты… Это все разговоры, – сказал я. – Людей этим сегодня не удержать. Какие-нибудь реальные средства контроля у нас есть?
– Во-первых, традиция – это очень реальное средство контроля, поверь мне. Во-вторых, мы держим халдеев на поводке, контролируя их красную жидкость. Мы знаем все их мысли, а это производит на людей неизгладимое впечатление. От нас ничего нельзя скрыть. У людей есть понятие – инсайдерская информация. Мы делаем ее, так сказать, аутсайдерской. Это основной товар, который мы обмениваем на человеческие услуги.
– А почему люди ничего про это не знают?
– Как не знают? Знают, и очень давно. Например, советником английских королей много веков был так называемый «лорд-пробователь» – сам понимаешь кто. Про него даже в учебнике истории написано. Естественно, написали какую-то смешную чушь, что он якобы пищу пробовал – проверить, не отравленная ли. Ничего так работка для лорда. Мог бы еще говно вывозить… Полностью перекрыть утечку информации невозможно, но мы можем добиться того, что она будет невероятно искажена. Нам помогает склонность людей считать нас гораздо более сверхъестественными существами, чем мы есть на самом деле. У них кружится голова от близости к бездне. Юмор в том, что по сравнению с той бездной, в которую сегодня ухнули люди, наша не так уж глубока…
Я вспомнил пропасть, над которой парил во время великого грехопадения, и задумался. Действительно, какая бездна была глубже – черный колодец Хартланда, куда я начал спуск, или зияющее очко универсама, где я работал грузчиком? Дело было не в универсаме – любой жизненный выбор, оставленный молодому человеку моих лет, был несомненной норой, ведущей в нижнюю тьму. Различался только наклон коридора. Если разобраться, не вампиры, а люди висели головой вниз, просто глубина называлась у них высотой…
– Халдеи, – пробормотал я, – халдеи… У нас в дискурсе что-то было такое… Это жители Вавилона? Или так бандиты называют официантов?
– Про официантов не знаю. А насчет Вавилона – совершенно верно. Халдейское общество возникло в Вавилоне, отсюда и его название. В нынешнем виде оно существует со времен Нововавилонского царства, когда городом правила халдейская династия. Кстати, именно в этой ближневосточной традиции впервые упоминается Дерево Жизни.
– Дерево Жизни? Что это такое?
– Это дом Великой Богини. Разные религии спорят, где именно она живет – в стволе или в ветвях, но такое дерево есть в каждой стране.
– Что, в каждую страну откуда-то завозят?
– С точностью до наоборот. Отдельная человеческая нация со своим языком и культурой образуется там, где есть такое дерево. Вокруг него, так сказать. Но с другой стороны, все Деревья Жизни – это одно и то же дерево.
– А кто такая Великая Богиня?
Митра засмеялся.
– Узнаешь вечером, – сказал он. – Обещаю, что впечатление будет сильным.
Я почувствовал тревогу, но решил не поддаваться ей.
– Все же я не понимаю, – сказал я, – зачем тайному обществу людей, которое контролирует все социальные лифты, работать на вампиров? Зачем им вообще работать на кого-то, кроме самих себя?
– Я же сказал. Мы читаем в их душах.
– Да ладно тебе. Одна Варфоломеевская ночь, и никто нигде больше не читает. Если халдеи настолько серьезные люди, что могут контролировать весь этот ядерно-финансовый бардак, зачем им кому-то подчиняться? Люди в наше время очень прагматичны. И чем выше они поднимаются на своих социальных лифтах, тем они прагматичнее. Уважение к традиции сегодня не мотивация.
Митра вздохнул.
– Ты все понимаешь верно, – сказал он. – Но верхушка человечества оберегает Дерево Жизни именно из прагматизма.
– Почему?
– Прагматизм – это ориентация на практическое достижение цели. Если цель отсутствует, ни о каком прагматизме нельзя говорить. А цель перед людьми появляется именно благодаря Дереву Жизни.
– Каким образом?
– Это тебе расскажет Энлиль Маратович.
– А что такое баблос? Можешь хотя бы это сказать?
Митра страдальчески наморщился.
– К Энлилю! – прокричал он и замахал руками, словно отбиваясь от стаи летучих мышей.
На нас покосился водитель – видимо, услышал что-то сквозь перегородку или увидел движение. Я повернулся к окну.
За обочиной мелькали блочные восемнадцатиэтажки спальных районов, последние постройки советской эпохи. Я пришел в мир на самом ее закате. Я был слишком мал, чтобы понимать происходящее, но помнил звуки и краски того времени. Советская власть возвела эти дома, завезла в них людей, а потом вдруг взяла и кончилась. Было в этом какое-то тихое «прости».
Странным, однако, казалось вот что – эпоха кончилась, а люди, которые в ней жили, остались на месте, в бетонных ячейках своих советских домов. Порвались только невидимые нити, соединявшие их в одно целое. А потом, после нескольких лет невесомости, натянулись по-другому. И мир стал совершенно другим – хотя ни один научный прибор не мог бы засечь этих нитей. Было в этом что-то умопомрачительное. Если прямо на моих глазах могли происходить такие вещи, стоило ли удивляться словам Митры?
Я понял, что мы приближаемся к дому Энлиля Маратовича, когда вокруг замелькали сосны. Мы снизили скорость. Под колесами стукнул «лежачий полицейский», потом еще один; мы проехали открытый шлагбаум, которого я не заметил в прошлый раз, и затормозили у ворот в высоком заборе. Забор я помнил, а проходную тоже не рассмотрел.
Это было мощное сооружение из кирпича трех оттенков желтого – цвета складывались в замысловатый, но ненавязчивый орнамент. Так мог бы выглядеть черный ход Вавилона, подумал я. Створки ворот, сделанные из похожего на танковую броню металла, медленно открылись, и мы въехали внутрь.
Дорога вела к спуску в подземный гараж, откуда мы поднялись в прошлый раз. Но сейчас мы свернули в боковую аллею, проехали мимо почетного караула старых сосен и оказались на открытом пространстве, заставленном припаркованными автомобилями (у нескольких были мигалки на крыше). Машина остановилась; шофер вылез наружу и открыл дверь.
Дома в обычном понимании слова я не увидел. Впереди было несколько несимметричных белых плоскостей, поднимающихся прямо из земли. В ближайшей к нам плоскости была входная дверь – к ней вела широкая каменная лестница. Сбоку от лестницы был устроен красивый и необычный водопад.
Это был как бы кусочек реки: вода сбегала вниз по широким уступам и исчезала в бетонной щели. В потоке стояли разноцветные лодки из камня, в каждой из которых сидел каменный кавалер и каменная дама с веером. Кажется, это была старинная китайская скульптура – краска оставалась только на лодках и почти совсем слезла с кавалеров и дам. Я заметил, что кавалеры были двух типов. У первого было серьезное сосредоточенное лицо; в руках он держал весло и занимался греблей. Второй, подняв лицо к небу, широко улыбался, а в руках у него была лютня: видимо, он догадался, что от гребли не будет особого толку в связи с характером переправы. Дамы во всех лодках были одинаковыми – напряженно-важными; различался только фасон каменной прически и форма веера в руке. «Переправа, переправа, – вспомнил я старинные строки, – кому память, кому слава, кому темная вода…» Поэт, конечно, немного лукавил, но ведь иначе в то время не напечатали бы.
Мы с Митрой пошли вверх по лестнице.
– У Энлиля необычный дом, – сказал Митра. – Это, по сути, большая многоуровневая землянка с прозрачными потолками.
– Зачем он такой построил?
Митра усмехнулся.
– Говорит, когда люди за стеной, неспокойно. А когда там землица, лучше спишь… Традиционалист.
Как только мы приблизились к двери, она открылась. Миновав ливрейного лакея (я видел такого впервые в жизни), мы прошли по изгибающемуся коридору и оказались в большом круглом зале.
Зал был очень красив. В нем было много воздуха и света, который проходил через прозрачные сегменты потолка и падал на пол, выложенный плитами со сложным геометрическим узором. Обстановка была выдержана в классическом стиле: на стенах висели картины и гобелены; между ними стояли бюсты античных философов и императоров – я узнал Сократа, Цезаря, Марка Аврелия и Тиберия. Судя по паре отколотых носов, это были оригиналы.
Меня удивил камин в одной из стен – несмотря на свои внушительные размеры, он явно был мал, чтобы согреть это просторное помещение. Это была или ошибка архитектора, или какой-нибудь модный изыск – например, врата ада. Возле камина полукругом стояло несколько зачехленных кресел. У противоположной стены зала помещалась небольшая эстрада. А в центре стояли накрытые для фуршета столы.
Я увидел Энлиля Маратовича, Бальдра, Локи и Иегову. Остальных я не знал. Особо сильное впечатление произвел на меня огромный рыжеволосый мужчина, стоявший рядом с Энлилем Маратовичем. Вид у него был решительный и грозный. Для вампира, впрочем, он был слишком румян.
Бальдр, Иегова и Локи ограничились кивками головы издалека. Энлиль Маратович подошел пожать мне руку. Следом мне протянул руку рыжеволосый гигант – и задержал мою ладонь в своей.
– Мардук, – сказал он.
– Мардук Семенович, – поправил Энлиль Маратович и со значением поднял бровь. Я понял, что к рыжему следует относиться с таким же почтением, как к нему самому.
– Эх, – вздохнул рыжий, тряся мою руку и внимательно глядя в глаза, – что же вы такое делаете с нами, молодежь…
– А что мы делаем? – спросил я.
– В могилу гоните, – сказал рыжий горько. – Приходит смена, пора освобождать площадку…
– Брось, Мардук, – засмеялся Энлиль Маратович. – Тебе до могилы еще сосать и сосать. Вот меня молодняк туда толкает конкретно. Я уже половины слов не понимаю, какие они говорят.
Рыжеволосый гигант отпустил наконец мою руку.
– Тебя, Энлиль, в могилу никто никогда не столкнет, – сказал он. – Потому что ты в нее переехал еще при жизни, хе-хе. И все мы в ней сейчас находимся. Предусмотрительный, черт. Ну что, начинаем?
Энлиль Маратович кивнул.
– Тогда запускаю халдеев, – сказал Мардук Семенович. – У вас пять минут на подготовку.
Он повернулся и пошел к дверям.
Я вопросительно посмотрел на Энлиля Маратовича.
– Маленькая торжественная часть, – сказал тот. – Кто такие халдеи, Митра объяснил?
– Да.
– Ну вот и хорошо.
Он взял меня за локоть и повел к сцене с микрофоном.
– У твоего сегодняшнего выступления будет две части, – сказал он. – Сначала тебе надо поприветствовать наших халдейских друзей.
– А что мне говорить?
– Что хочешь. Ты вампир. Мир принадлежит тебе.
Видимо, на моем лице не отразилось особого энтузиазма по этому поводу. Энлиль Маратович сжалился.
– Ну скажи, что ты рад их обществу. Намекни на историческую преемственность и связь времен, только туманно, чтобы чего не ляпнуть. На самом деле совершенно неважно, что ты скажешь. Важно, что ты потом сделаешь.
– А что мне надо сделать?
– Тебе надо будет укусить одного из халдеев. И показать остальным, что ты проник в его душу. Вот эта часть действительно ответственная. Они должны заново убедиться, что ничего не могут от нас скрыть.
– Кого мне кусать?
– Халдеи выберут сами.
– А когда? Прямо сейчас?
– Нет. Потом, ночью. Это традиционный номер в нашем капустнике. Вроде бы такая шутка. Но в действительности самая серьезная часть вечера.
– А халдей будет готов к тому, что я его укушу?
– Это тоже не должно тебя заботить. Главное, чтобы готов был ты.
Слова Энлиля Маратовича намекали на незнакомое мне состояние духа – гордое, уверенное, безразличное. Так, наверно, должен был чувствовать себя ницшеанский сверхчеловек. Мне стало стыдно, что я не соответствую этому высокому образцу и на каждом шагу задаю вопросы, как первоклассник.
Мы поднялись на сцену. Это была маленькая площадка, годная, чтобы разместить какое-нибудь трио виртуозов или микроскопический джаз-банд. На ней стоял микрофон, два софита и черные коробки динамиков. На стене висела темная плита, которую я издалека принял за часть музыкального оборудования.
Но она не имела к музыке никакого отношения.
Это был древний барельеф с полустертой резьбой, закрепленный на стальных скобах. В его центре, над грубо обозначенной поверхностью земли, было изображено дерево с большими круглыми плодами, похожими то ли на глаза с ресницами, то ли на яблоки с зубами. Вокруг размещались фигуры: с одной стороны волк, с другой – женщина с кубком. По краям плиты были вырезаны сказочные животные, одно из которых очень напоминало вампира в полете. Пространство между рисунками было покрыто строчками клинописи.
– Что это? – спросил я.
– Иллюстрация к эпосу о Гильгамеше, – ответил Энлиль Маратович. – Там упоминается Дерево Жизни. Вот это оно и есть.
– А что у этой женщины в кубке? Надо думать, баблос?
– Ого, – сказал Энлиль Маратович, – ты и про это слышал?
– Да. Краем уха. Знаю, что напиток из денег, и все…
Энлиль Маратович кивнул. Похоже, он не собирался углубляться в тему.
– Это вампир? – спросил я и показал на крылатого зверя в углу.
– Да, – сказал Энлиль Маратович. – Этот барельеф – святыня Халдейского общества. Ему почти четыре тысячи лет. Когда-то похожий был в каждом храме.
– А сейчас храмы халдеев еще существуют?
– Да.
– Где?
– Любое место, где установлен такой барельеф, становится храмом. Учти, что для членов общества, которые сюда войдут, это довольно волнующий момент – они встречаются со своими богами… А вот и они.
Двери открылись, и в зал стали входить люди странного вида. На них были одеяния из многоцветной ткани, явно не относящиеся к нашей эпохе – что-то похожее, кажется, носили древние персы. Поражали, однако, не эти экстравагантные наряды, которые при желании можно было принять за чересчур длинные и пестрые домашние халаты, а блестящие золотые маски на их лицах. К поясам халдеев были прикреплены металлические предметы, которые я сначала принял за старые сковородки. Но эти сковородки слишком ярко блестели, и я понял, что это древние зеркала. Лица вошедших были склонены долу.
Я вспомнил фильм «Чужой против Хищника». В нем была сцена, которую я пересмотрел не меньше двадцати раз: космический охотник стоял на вершине древней пирамиды и принимал поклоны от процессии жрецов, поднимающихся к нему по бесконечной лестнице. Это был, на мой взгляд, один из самых красивых кадров американского кинематографа. Разве мог я подумать, что мне самому придется оказаться в подобной роли?
По моей спине прошел холодок – мне показалось, что я нарушил какой-то древний запрет и начал создавать реальность силой своей мысли, действительно осмелившись стать богом… А это, понял я вдруг, единственный смысл, действительно достойный слов «великое грехопадение».
Но мое головокружение продолжалось только секунду. Люди в масках подошли к сцене и стали вежливо аплодировать мне и Энлилю Маратовичу. Жрецы из фильма не делали на вершине пирамиды ничего подобного. Я пришел в себя – повода для паники у меня не было. Если не считать странного наряда вошедших, все происходило вполне в русле какой-нибудь бизнес-презентации.
Подняв руку, Энлиль Маратович добился тишины.
– Сегодня, – сказал он, – у нас грустный и радостный день. Грустный, потому что с нами больше нет Брамы. А радостный он потому, что Брама по прежнему с нами – только теперь его зовут Рама, он очень помолодел и похорошел! С удовольствием представляю вам Раму Второго, друзья мои!
Люди в масках выдали еще один вежливый аплодисмент. Энлиль Маратович повернулся ко мне и жестом пригласил меня к микрофону.
Я откашлялся, пытаясь сообразить, что говорить. Видимо, мне не следовало быть слишком серьезным. Но и чересчур игривым тоже. Я решил скопировать тон и интонации Энлиля Маратовича.
– Друзья, – сказал я. – Я никогда не видел вас раньше. Но я видел вас всех неисчислимое множество раз. Такова связывающая нас древняя тайна. И я сердечно рад нашей новой встрече… Может быть, это не совсем уместный пример, но мне только что вспомнилась одна кинематографическая цитата…
Только тут я сообразил, как нескромно и оскорбительно будет говорить про сцену из «Хищника против Чужого»: получится, что я сравниваю собравшихся с придурковатыми индейцами. На счастье, я сразу же нашелся:
– Помните фильм Майкла Мура, которому Квентин Тарантино когда-то дал главную премию в Каннах? Про президента Буша. В этом фильме Буш сказал на встрече со столпами американского истеблишмента: «Some people call you the elite, I call you my base…»[5]. С вашего позволения, я хочу повторить то же самое. С одним небольшим уточнением. Вы элита, потому что вы моя база. И вы моя база, потому что вы элита. Уверен, вы понимаете, насколько неразрывно одно связано с другим. У меня нет сомнений, что и в этом тысячелетии наше сотрудничество будет плодотворным. Вместе мы взойдем на новые вершины и шагнем еще ближе к… э… нашей прекрасной мечте! Верю в вас. Верю вам. Благодарю, что пришли.
И я с достоинством опустил голову.
В зале захлопали. Энлиль Маратович потрепал меня по плечу и отодвинул от микрофона.
– Насчет базы все правильно, – сказал он и строгим взглядом обвел зал, – вот только с одним согласиться не могу. Насчет веры. На этот счет у нас есть тройное правило: никогда, никому и ничему. Вампир не верит. Вампир знает… И Буша этого нам тоже не надо. Как говорит Великая Богиня, «the only bush I trust is mine…»[6]
Энлиль Маратович сделал серьезное лицо.
– Тут, правда, получается противоречие с тем, о чем я только что говорил, – заметил он озабоченно. – Фигурирует слово «trust». Но противоречие только кажущееся. Это слово вовсе не значит, что Великая Богиня чему-то верит. Совсем наоборот. Она так говорит… Ну? Кто догадается первый, почему?
В зале захохотали несколько вампиров. Видимо, в шутке была какая-то непонятная мне соль. Энлиль Маратович поклонился, подхватил меня под руку, и мы сошли с эстрады.
Халдеи разбирали коктейли и переговаривались – все здесь, похоже, были давно и хорошо знакомы. Мне было интересно, как они будут есть и пить в своих масках. Оказалось, проблема решалась просто. Маска крепилась к круглой кожаной шапочке. Приступив к закускам, халдеи просто развернули маски на сто восемьдесят градусов, и золотые лица переехали на их затылки.
– Скажите, Энлиль Маратович, – спросил я, – а в чем смысл вашей шутки – насчет «the only bush I trust is mine»? До меня не дошло.
– Это, Рама, игра слов, – ответил Энлиль Маратович. – А с точки зрения Великой Богини это просто фантомные боли.
Я опять не понял, о чем идет речь. Меня охватило раздражение.
Мардук Семенович пришел мне на помощь.
– По преданию, – сказал он, – Великая Богиня превратилась в золотой дождь. Примерно как Зевс в мифе о Данае. Это, как ты понимаешь, метафора, – в обоих случаях божество превращает себя в деньги. Вернее, не в деньги, а в то, что стоит за ними на самом деле. С тех пор к богине стремятся все человеческие умы. Она и есть тот смутный свет, к которому сквозь века бредет человечество. Фигурально выражаясь, все люди держатся за протянутые к ней нити. Так что ты, Рама, уже с ней знаком.
– Да, – добавил Энлиль Маратович. – Великая Богиня – это вершина Фудзи. Понимаешь?
Я кивнул.
– Но раз богиня стала золотым дождем, тела у нее нет. А раз нет тела, значит, нет и bush'а. Поэтому богиня может смело ему верить. То, чего нет, не обманет никогда.
Шутка, возможно, и не стоила того, чтобы ее понимать. Но дело было не в шутках. Мне надоела эта затянувшаяся игра в прятки.
– Энлиль Маратович, когда вы мне расскажете, как все устроено на самом деле?
– Куда ты спешишь, мальчик? – печально спросил Энлиль Маратович. – Во многой мудрости много печали.
– Послушайте, – сказал я, стараясь, чтобы мой голос звучал спокойно и веско, – во-первых, я уже давно не мальчик. А во-вторых, мне кажется, что я в двусмысленном положении. Вы представили меня обществу как полноправного вампира. Но меня почему-то до сих пор держат в потемках относительно самых важных основ нашего уклада, вынуждая расспрашивать о смысле каждой фразы. Не пора ли…
– Пора, – вздохнул Энлиль Маратович. – Ты совершенно прав, Рама, пора. Идем в кабинет.
Я поглядел на собравшихся в зале:
– Мы вернемся?
– Хочется верить, – ответил Энлиль Маратович.

Агрегат «М5»

Кабинет Энлиля Маратовича был большой строгой комнатой, отделанной дубом. У стены стоял довольно скромный письменный стол с вращающимся стулом. Зато в самом центре кабинета возвышалось старинное деревянное кресло с высокой резной спинкой. Оно было покрыто потускневшей позолотой, и я подумал, что так мог бы выглядеть первый в истории электрический стул, разработанный Леонардо Да Винчи в те редкие спокойные дни, когда ему не надо было охранять мумию Марии Магдалины от агентов озверевшего Ватикана. Видимо, Энлиль Маратович сажал на этот трон позора провинившихся вампиров и распекал их из-за своего стола.
Над столом висела картина. Она изображала странную сцену, похожую на лечебную процедуру в викторианском сумасшедшем доме. Возле пылающего камина сидели пять человек во фраках и цилиндрах. Они были привязаны к своим креслам за руки и за ноги, а их туловища были пристегнуты широкими кожаными ремнями, словно на каком-то древнем самолете. Каждому в рот была вставлена палочка, удерживаемая завязанным на затылке платком (такой деревяшкой, вспомнил я, разжимали зубы эпилептику во время припадка, чтобы он не откусил язык). Художник мастерски передал отблески пламени на черном ворсе цилиндров. Еще на картине был виден человек в длинной темно-красной робе – но он стоял в полутьме, и различить можно было только контур его тела.
На другой стене висело два эстампа. На первом размашистая тень темно-зеленого цвета неслась над ночной землей (название было «Alan Greenspan's Last Flight»). На втором алела изображенная в трех проекциях гвоздика с блоком крупно набранного текста:

Гвоздика внутриствольная подкалиберная. Состоит на вооружении боевых пловцов CNN, диверсионно-разведывательных групп BBC, мобильных десантных отрядов германских Telewaffen и других спецподразделений стран НАТО.

Больше в кабинете не было никаких достопримечательностей – разве что металлическая модель первого спутника Земли на столе Энлиля Маратовича и стоящее рядом серебряное пресс-папье (Пушкин в сюртуке и цилиндре лежал на боку, подперев умиротворенное лицо кулаком – совсем как умирающий Будда). Под Пушкиным была стопка чистых листов бумаги, рядом – сувенирная ручка в виде маленького меча. В кабинете пахло кофе, но кофейной машины не было видно – возможно, она была спрятана в шкафу.
Аккуратная чистота этого места отчего-то рождала жутковатое чувство – будто здесь только что кого-то убили, спрятали труп и замыли красную жидкость. Впрочем, такие ассоциации могли возникнуть у меня из-за темного каменного пола с черными щелями между плит: в нем определенно было что-то древнее и мрачное.
Энлиль Маратович указал мне на кресло в центре комнаты, а сам сел за рабочий стол.
– Итак, – сказал он, поднимая на меня глаза, – про баблос ты уже слышал.
Я кивнул.
– Что ты про него знаешь?
– Вампиры собирают старые банкноты, пропитавшиеся человеческой жизненной силой, – ответил я. – А потом что-то с ними делают. Наверно, настаивают на спирту. Или кипятят.
Энлиль Маратович засмеялся.
– Пообщался с Герой? Эту версию мы уже слышали. Остроумно, свежо и, как вы теперь говорите, готично. Но мимо. Старые банкноты не пропитываются энергией, они пропитываются только человеческим потом. И кишат микробами. Я не стал бы пить их отвар даже по личному приказу товарища Сталина. Банкноты действительно играют роль в наших ритуалах, но она чисто символическая и не имеет к божественному напитку отношения. Еще попытка?
Я подумал, что если Гера ошиблась, правильной может оказаться моя собственная версия.
– Может, вампиры делают что-то особое с деньгами на счетах? Собирают большую сумму где-то в офшоре, а потом… Как-то перегоняют деньги в жидкое состояние?
Энлиль Маратович опять засмеялся. Наша беседа явно доставляла ему удовольствие.
– Рама, – сказал он, – ну разве могут вампиры использовать финансы иначе чем люди? Ведь деньги – это просто абстракция.
– Это очень конкретная абстракция, – сказал я.
– Да. Но согласись, что денег не существует за пределами ума.
– Не соглашусь, – ответил я. – Как вы любите всем рассказывать, у меня в жизни был период, когда я работал грузчиком в универсаме и получал зарплату. И я определенно могу сказать, что ее платили из точки за пределами моего ума. Если бы я мог получать ее прямо из ума, чего бы я ходил куда-то по утрам?
– Но если бы ты отдал свою зарплату, например, корове, она бы тебя не поняла. И не только потому, что тебе платили оскорбительно мало. Для нее твоя зарплата была бы просто стопкой мятой бумаги. Никаких денег в окружающем человека мире нет. Есть только активность человеческого ума по их поводу. Запомни: деньги – это не настоящая сущность, а объективация.
– Что такое объективация?
– Я приведу пример. Представь себе, что в Бастилии сидит узник, совершивший некое мрачное преступление. Однажды на рассвете его сажают в карету и везут в Париж. По дороге он понимает, что его везут на казнь. На площади толпа народу. Его выводят на эшафот, читают ему приговор, прилаживают к гильотине… Удар лезвия, и голова летит в корзину…
Энлиль Маратович хлопнул себя ладонью по колену.
– И? – спросил я нервно.
– В этот момент он просыпается и вспоминает, что он не заключенный, а грузчик из универсама. Которому во сне упал на шею большой веер в виде сердца, висевший над кроватью.
– Он бы никогда не упал, – тихо сказал я. – Он был приклеен.
Энлиль Маратович не обратил на мою реплику внимания.
– Другими словами, – продолжал он, – в реальности происходит нечто такое, чего человек не понимает, поскольку спит. Но игнорировать происходящее совсем он не может. И тогда ум спящего создает подробное и сложное сновидение, чтобы как-то все объяснить. Такое сновидение называется объективацией.
– Понял, – сказал я. – Вы хотите сказать, что деньги – это красочный сон, который люди видят, чтобы объяснить нечто такое, что они чувствуют, но не понимают.
– Именно.
– А по-моему, – сказал я, – люди все очень хорошо понимают.
– Думают, что понимают.
– Так ведь понимать – это и значит думать. А думать – и значит понимать.
Энлиль Маратович внимательно посмотрел на меня.
– Знаешь, что думает корова, которую всю жизнь доят электродоильником? – спросил он.
– Корова не думает.
– Нет, думает. Просто не так, как люди. Не абстрактными понятиями, а эмоциональными рефлексами. И на своем уровне она тоже очень хорошо понимает происходящее.
– Как?
– Она считает, что люди – ее дети-уроды. Жуткие. Неудачные. Но все-таки ее родные детки, которых ей надо накормить, поскольку иначе они будут страдать от голода. И поэтому она каждый день жует клевер и старается дать им как можно больше молока…
У Энлиля Маратовича зазвонил телефон. Он раскрыл его и поднес к уху.
– Нет, еще долго, – ответил он. – Давай про текущие вопросы пока. Жеребьевка потом.
Сложив телефон, он кинул его в карман.
– Ну вот, – сказал он. – Тебе осталось только сложить фрагменты в одну картину. Можешь?