1 2 3 
Когда-то  мой отец воевал с белыми, был ранен, бежал из плена, потом по должности командира  саперной роты ушел в запас. Мать моя утонула, купаясь на реке Волге, когда мне  было восемь лет. От большого горя мы переехали в Москву. И здесь через два года  отец женился на красивой девушке Валентине Долгунцовой. Люди говорят, что  сначала жили мы скромно и тихо. Небогатую квартиру нашу держала Валентина в  чистоте. Одевалась просто. Об отце заботилась и меня не обижала.    

Но тут  окончились распределители, разные талоны, хлебные карточки. Стал народ жить получше,  побогаче. Стала чаще и чаще ходить Валентина в кино, то одна, то с провожатыми.  Домой возвращалась тогда рассеянная, задумчивая и, что там в кино видела,  никогда ни отцу, ни мне не рассказывала.    

И как-то  вскоре – совсем для нас неожиданно – отца моего назначили директором большого  текстильного магазина.    

Был на  радостях пир. Пришли гости. Пришел старый отцовский товарищ Платон Половцев, а  с ним и его дочка Нина, с которой, как только увиделись мы, – рассмеялись,  обнялись, и больше нам за весь вечер ни до кого не было дела.    

Стали  теперь кое-когда присылать за отцом машину. Чаще и чаще стал он ходить на  разные заседания и совещания. Брал с собой раза два он и Валентину на какие-то  банкеты. И стала вдруг Валентина злой, раздражительной. Начальников отцовских  хвалила, жен их ругала, а крепкого и высокого отца моего называла рохлей и  тряпкой.    

Много у  отца в магазине было сукна, полотна, шелку и разных цветных материй.    

Долго в  предчувствии грозной беды отец ходил осунувшийся, побледневший. И даже, как  узнал я потом, подавал тайком заявление, чтобы его перевели заведовать  жестяно-скобяной лавкой.    

Как оно  там случилось, не знаю, но только вскоре зажили мы хорошо и весело.    

Пришли к  нам плотники, маляры; сняли со стены порыжелый отцовский портрет с кривыми  трещинами поперек плеча и шашки, ободрали старые васильковые обои и все  перестроили, перекрасили по-новому.    

Рухлядь  мы распродали старьевщикам или отдали дворнику, и стало у нас светло, просторно  и даже как-то по-необычному пусто.    

Но  тревога – неясная, непонятная – прочно поселилась с той поры в нашей квартире.  То она возникала вместе с неожиданным телефонным звонком, то стучалась в дверь  по ночам под видом почтальона или случайно запоздавшего гостя, то пряталась в  уголках глаз вернувшегося с работы отца.    

И я эту  тревогу видел и чувствовал, но мне говорили, что ничего нет, что просто отец  устал. А вот придет весна, и мы все втроем поедем на Кавказ    

– на  курорт.    

Пришла  наконец весна, и отца моего отдали под суд.    

Это  случилось как раз в тот день, когда возвращался я из школы очень веселый,  потому что наконец-то поставили меня старшим барабанщиком нашего четвертого  отряда.    

И,  вбегая к себе во двор, где шумели под теплым солнцем соседские ребятишки,  громко отбивал я линейкой по ранцу торжественный марш-поход, когда всей оравой  кинулись они мне навстречу, наперебой выкрикивая, что у нас дома был обыск и  отца моего забрала милиция и увезла в тюрьму.    

Не  скрою, что я долго плакал. Валентина ласково утешала меня и терпеливо учила,  что я должен буду отвечать, если меня спросит судья или следователь.    

Однако  никто и ни о чем меня не спрашивал. Все там быстро разобрали сами и отца приговорили  к пяти годам, за растрату.    

Я узнал  об этом уже перед сном, лежа в постели. Я забрался с головой под одеяло. Через  потертую ткань слабо, как звездочки, мерцали желтые искры света.    

За  дверью ванной плескалась вода. Набухшие от слез глаза смыкались, и мне  казалось, что я уплываю куда-то очень далеко.    

«Прощай! –  думал я об отце. – Сейчас мне двенадцать, через пять – будет семнадцать,  детство пройдет, и в мальчишеские годы мы с тобой больше не встретимся.    

Помнишь,  как в глухом лесу звонко и печально куковала кукушка и ты научил меня находить  в небе голубую Полярную звезду? А потом мы шагали на огонек в поле и дружно  распевали твои простые солдатские песни.    

Помнишь,  как из окна вагона ты показал мне однажды пустую поляну в желтых одуванчиках,  стог сена, шалаш, бугор, березу? А на этой березе, – сказал ты, –  сидела тогда птица ворон и каркала отрывисто: карр… карр! И вашего народу много  полегло на той поляне. И ты лежал вон там, чуть правей бугра, – серой  полыни, где бродит сейчас пятнистый бычок-теленок и мычит: муу-муу! Должно  быть, заблудился, толстый дурак, и теперь боится, что выйдут из лесу и сожрут  его волки.    

Прощай! –  засыпал я. – Бьют барабаны марш-поход. Каждому отряду своя дорога, свой позор  и своя слава. Вот мы и разошлись. Топот смолк, и в поле пусто».    

Так в  полудреме прощался я с отцом горько и крепко, потому что все же я его очень  любил, потому что – зачем врать? – был он мне старшим другом, частенько  выручал из беды и пел хорошие песни, от которых земля казалась до грусти  широкой, а на этой земле мы были людьми самыми дружными и счастливыми.    

Утром я  проснулся и пошел в школу. И, когда теперь меня спрашивали, что с отцом, я отвечал,  что сидит за обман и за воровство. Отвечал сухо, прямо, без слез Потому что два  раза подряд искренне с человеком прощаться нельзя.    

Отец  работал сначала где-то в лагере под Вологдой, на лесозаготовках. Писал часто  Валентине письма и, видать, по ней крепко скучал. Потом вдруг он надолго  замолк. И только чуть ли не через три месяца прислал – но не ей уже, а мне –  открытку; откуда-то с дальнего Севера, из города Сороки. В ней он писал, что  его как сапера перевели на канал. И там их бригада взрывает землю, камни и  скалы.    

Два года  пронеслись быстро и бестолково.    

Весной,  на третий год, Валентина вышла замуж за инструктора Осоавиахима, кажется, по  фамилии Лобачов. А так как квартиры у него не было, то вместе со своей полевой  сумкой и небольшим чемоданом он переехал к нам.    

В июне  Валентина оставила мне на месяц сто пятьдесят рублей и укатила с мужем на  Кавказ.    

Вернувшись  с вокзала, я долго слонялся из угла в угол. И когда от ветра хлопнула оконная  форточка и я услышал, как на кухне котенок наш осторожно лакает оставленное  среди неприбранной посуды молоко, то понял, что теперь в квартире я остался  совсем один.    

Я стоял  задумавшись, когда через окно меня окликнул наш дворник, дядя Николай. Он сказал,  что всего час тому назад заходил вожатый нашего отряда Павел Барышев. Он очень  досадовал, что Валентина так поспешно уехала, и сказал, что завтра зайдет  снова.    

Ночь я  спал плохо. Снились мне телеграфные столбы, галки, вороны. Все это шумело, галдело,  кричало. Наконец ударил барабан, и вся эта прорва с воем и свистом взметнулась  к небу и улетела. Стало тихо. Я проснулся.    

Наступило  солнечное утро. То самое, с которого жизнь моя круто повернула в сторону. И  увела бы, вероятно, кто знает куда, если бы… если бы отец не показывал мне  желтые поляны в одуванчиках да если бы не пел мне хорошие солдатские песни, те,  что и до сих пор жгут мне сердце. И весело мне от них и хорошо. А иной раз и  рад бы немножко заплакать, да как-то стыдно, если не с чего.    

Первым  делом я поставил на примус чайник, потом позвонил в соседний корпус к Юрке Ковякину,  которому целый месяц я был должен рубль двадцать копеек. И мне передавали  мальчишки, что он уже собирается бить меня смертным боем.    

Юрка был  на два года старше меня, он носил значок ворошиловского стрелка, но был прохвост  и выжига. Он бросил школу, а всем врал, что заочно готовится на курсы летчиков.    

Он вошел  вразвалочку, быстро оглядывая стены. Просунув голову на кухню, чего-то понюхал,  подошел к столу, сбросил со стула котенка и сел.    

– Уехала  Валентина? – спросил Юрка. – Та-ак! Значит, ясно: оставила она тебе  денег, и ты хочешь со мной расплатиться. Честность люблю. За тобой рубль  двадцать – брал на кино – и семь гривен за эскимо – мороженое; итого рубль  девяносто, для ровного счета два.    

– Юрка, –  возразил я, – никакого эскимо я не ел. Это вы ели, а я прямо пошел в  темноте и сел на место.    

– Ну  вот! – поморщился Юрка. – Я купил на всех шесть штук. Я сидел с краю.  Одно взял себе, остальные пять вам передал. Очень хорошо помню: как раз Чарли  Чаплин летит в воду, все орут, гогочут, а я сую вам мороженое. Да ты, поди,  может, увлекся – не заметил, как и проскочило?    

– Нет,  Юрка, я не увлекся, и ничего никуда не проскакивало. Я тебе семь гривен отдам.  Но, наверное, или ты врешь, или его в темноте кто-нибудь от меня зажулил!    

– Конечно,  отдай! – похвалил Юрка. – Вы ели, а я за вас страдать должен?! Да ты  помнишь, как Чарли Чаплин летит в воду?    

– Помню.    

– А  помнишь, как только он вылез, веревка дернула – и он опять в воду?    

– И  это помню.    

– Ну,  вот видишь! Сам все помнишь, а говоришь: не ел. Нехорошо, брат! Денег тебе Валентина  много ли оставила? Небось, пожадничала?    

– Зачем  «пожадничала»! Полтораста рублей оставила, – ответил я и, тотчас же  спохватившись, объяснил: – Это на целый месяц оставила. Ты думал – на неделю? А  тут еще на керосин, за белье прачке.    

– Ну  и дурак! – добродушно сказал Юрка. – Этакие деньги да чтобы проесть  начисто!    

Он  удивленно посмотрел на меня и рассмеялся.    

– А  сколько же надо? – недоверчиво, но с любопытством спросил я, потому что  меня и самого уже занимала мысль: «Нельзя ли из оставленных денег  сколько-нибудь выгадать?»    

– А  сколько?.. Подай-ка мне счеты. Я тебе сейчас, как бухгалтер… точно! Полкило  хлеба на день – раз – это, значит, тридцать раз. Чай есть. Кило сахару на месяц  – обопьешься. Вот крупа, картошка – пустяки дело! Ну. тут масло, мясо. Молоко  на два дня кружку. Итого пятьдесят семь рублей, копейки сбросим. Ну, ладно,  ладно! Не хмурься. Кладу тебе конфет, печенья. Значит, шестьдесят три, керосин –  два… Прачке сколько? Десять? Вот они куда идут, денежки! Итого… Итого – живи,  как банкир, – семьдесят пять целковых!.. А остальные? Ты, друг, купил бы  фотоаппарат у Витьки Чеснокова. Шесть на девять, а светосила!.. Под кровать  залезь, и то снимать можно. Он и возьмет недорого. Хочешь, пойдем сейчас и  посмотрим?    

– Нет,  Юрка! – испугался я. – Я лучше не сейчас, а потом… Я еще подумаю.    

– Ну  подумай! – согласился Юрка. – На то и голова, чтобы думать. Два-то  рубля давай… Эх, брат, у тебя все пятерками, а у меня нет сдачи… Ну, потерплю,  ладно! А после обеда я забегу снова. Разменяешь и отдашь.    

Мне  вовсе не хотелось, чтобы Юрка забегал ко мне снова, и я предложил ему  спуститься вниз, до магазина вместе. Но Юрка ловко надел свою похожую на блин  кепку и нетерпеливо замотал головой:    

– И  не проси. Некогда! Сижу долблю. Элероны, лонжероны, вибрация, деривация… Самолет  – не трамвай. Чуть не дотянул – и пошел в штопор, чуть перетянул – еще  что-нибудь похуже. То ли ваше дело – пехота!    

Он  презрительно скривил губы, небрежно приложил руку к козырьку и ушел. Через  минуту в окно я видел, как толстый и седой дворник наш, дядя Николай, со всех  ног мчится за Юркой, безуспешно пытаясь огреть его длинной метлой по шее.    

…Напившись  чаю, я принялся составлять план дальнейшей своей жизни. Я решил записаться в  библиотеку и брать книги. Кроме того, у меня были хвосты по географии и по  математике.    

Прибирая  комнаты, я неожиданно обнаружил, что правый верхний ящик письменного стола  заперт. Это меня удивило, так как я думал, что ключи от этого стола были  давным-давно потеряны. Да и запирать-то там было нечего. Лежали там цветные  лоскутья, пара телефонных наушников, наконечник от велосипедного насоса,  костяной вязальный крючок, неполная колода карт и клубок шерстяных ниток.    

Я  потрогал ящик: не зацепился ли изнутри? Нет, не зацепился.    

Я  выдвинул соседний ящик и удивился еще более. Здесь лежали залоговая квитанция и  облигации займа, десяток лотерейных билетов Осоавиахима, полфлакона духов,  сломанная брошка и хрупкая шкатулочка из кости, где у Валентины хранились  разные забавные безделушки.    

И все  это заперто от меня не было.    

От  чрезмерного любопытства и бесплодных догадок у меня испортилось настроение.    

Я вышел  во двор. Но большинство знакомых ребят уже разъехалось по дачам. Вздымая белую  пыль, каменщики проламывали подвальную стену. Все кругом было изрыто ямами,  завалено кирпичом, досками и бревнами. К тому же с окон и балконов жильцы  вывесили зимнюю одежду, и повсюду тошнотворно пахло нафталином.    

Обед  готовить мне было лень. Я купил в магазине булку с изюмом, бутылку ситро, кусок  колбасы, кружку молока, селедку и сто граммов мороженого.    

Пришел,  съел и затосковал еще больше. И стало мне обидно, что не взяла меня с собой на  Кавказ Валентина. Был бы отец – он взял бы!    

Помню,  как посадит он меня, бывало, за весла, и плывем мы с ним вечером по реке.    

– Папа! –  попросил как-то я. – Спой еще какую-нибудь солдатскую песню.    

– Хорошо, –  сказал он. – Положи весла.    

Он  зачерпнул пригоршней воды, выпил, вытер руки о колени и запел:    

     

Горные  вершины    

Спят  во тьме ночной,    

Тихие  долины    

Полны  свежей мглой;    

Не  пылит дорога,    

Не  дрожат листы…    

Подожди  немного,    

Отдохнешь  и ты.    

     

– Папа! –  сказал я, когда последний отзвук его голоса тихо замер над прекрасной рекой Истрой. –  Это хорошая песня, но ведь это же не солдатская.    

Он  нахмурился:    

– Как  не солдатская? Ну, вот: это горы. Сумерки. Идет отряд. Он устал, идти трудно.  За плечами выкладка шестьдесят фунтов… винтовка, патроны. А на перевале белые.  «Погодите, – говорит командир, – еще немного, дойдем, собьем… тогда и  отдохнем… Кто до утра, а кто и навеки…» Как не солдатская? Очень даже  солдатская!    

«Отец  был хороший, – подумал я. – Он носил высокие сапоги, серую рубашку,  он сам колол дрова, ел за обедом гречневую кашу и даже зимой распахивал окно,  когда мимо нашего дома с песнями проходила Красная Армия».    

Но как  же, однако, все случилось? Вот соседи говорят, что «довела любовь», а хмельной  водопроводчик Микешкин – тот, что всегда дарит ребятишкам подсолнухи и  ириски, – однажды остановился у нашего окошка, возле которого сидела  Валентина, растянул гармошку и на весь двор заорал песню о том, как одни черные  очи «изгубили» одного хорошего молодца.    

Быстро  вскочила тогда Валентина. Гневно плюнула, отошла от окна, меня отдернула прочь  и, скривя губы, пробормотала:    

– Тоже…  певец! Пьянчужка. Я вот пожалуюсь на него управдому.    

Однако  жаловаться управдому на Микешкина было бесполезно. Во-первых, жаловались на  него уже сто раз. Во-вторых, пьяный он никого не задевал, а только вопил песни.  А в-третьих, в нашем доме жильцы часто без разбора валили и в раковины и в  уборные всякий мусор, из-за чего было много скандалов. А Микешкин всегда  безропотно ходил, чинил и чистил, в то время как всякий другой водопроводчик  давно бы на его месте плюнул.    

«Любовь! –  думал я. – Но ведь любви и кругом нашего дома немало. Вот напротив, возле шахты  метро, стоят часовые, и у них, может быть, тоже есть какая-нибудь красивая. А  вон в общежитии живут летчики, и у них, наверное, есть тоже. Однако же от любви  ихней винтовки не ржавеют, самолеты с неба не падают, а все идет своим чередом,  как надо».    

Оттого  ли, что я долго лежал и думал, оттого ли, что я объелся колбасы и селедки, у  меня заболела голова и пересохли губы. И на этот раз я уже сам обрадовался,  когда звякнул звонок и ко мне ввалился Юрка.    

В одну  минуту мы вылетели на улицу. Дальше все пошло колесом. В этот же день я купил у  монтера Витьки Чеснокова за семьдесят пять рублей фотоаппарат. И в этот же день  к вечеру на Пушкинской площади Юрка подвел меня к трем задумчивым молодцам,  которые терпеливо рассматривали рекламную витрину кино.    

– Знакомься, –  сказал Юрка, подталкивая меня к мальчишкам. – Это Женя, Петя и Володя, из  восемнадцатой школы. Огонь-ребята и все, как на подбор, отличники.    

«Огонь-ребята»  и «отличники» – Женя, Петя и Володя, – как по команде, повернулись в мою  сторону, внимательно оглядели меня, и, кажется, я им чем-то не понравился.    

– Он  парень хороший, – отрекомендовал меня Юрка. – Мы с ним заодно, как  братья. Отец в тюрьме, а мачеха на Кавказе.    

«Огонь-ребята»  молча поклонились мне, а я чуть покраснел: «Мог бы, дурак, про отца помолчать, –  хорош гусь, скажут товарищи».    

Однако  новые товарищи ничего не сказали, и, посовещавшись, мы все впятером пошли в кино.    

Вернувшись  домой, я узнал от дворника, дяди Николая, что опять заходил вожатый Павел  Барышев и крепко-накрепко наказывал, чтобы я завтра же зашел к нему на  квартиру, так как у него ко мне есть дело.    

Однако  на следующий день к Барышеву я не зашел.    

Утром  меня поджидал первый удар.    

Наскоро  позавтракав, я помчался с фотоаппаратом покупать в магазин пластинки. И там мне  сказали, что хотя аппарат и исправный, но это не шесть на девять, марка старая,  и пластинок такого размера в продаже нет и не бывает.    

Взбешенный,  я помчался разыскивать Юрку. Но его ни у себя дома, ни во дворе не было, а  попался он мне на глаза только к вечеру, когда, усталый и обессиленный от  поисков и расспросов, я уже с трудом ворочал языком.    

– Экая  беда! – пожалел меня Юрка. – Так-таки говорят, что нет и не бывает?    

– Так-таки  нет и не бывает! – с отчаянием повторил я. – Да что ты притворяешься,  Юрка! Ты все и сам знал раньше.    

– Ну  вот, знал! Что я, фотограф, что ли? Кабы ты меня про аэроплан спросил – это  другое дело: фюзеляж, пропеллер, хвостовое управление… Дернул ручку на себя –  он вверх пошел, двинул вперед – он книзу. А фотографы    

– это  для меня не люди… а тьфу! То ли дело летчики!..    

– Юрка, –  попросил я, – давай пойдем к Витьке Чеснокову, пусть он тогда забирает аппарат,  а деньги отдаст обратно!    

– Что  ты! Что ты! – удивился Юрка. – Да у него и денег-то давно уж нет! За  тридцатку он вчера купил балалайку, сколько-то отдал жене, сколько-то теще. Ну,  может быть, какая-нибудь пятерка осталась. Нет, брат, ты уж лучше терпи.    

Горе мое  было так велико, что я едва удерживался от того, чтобы не брякнуть фотоаппарат  о камни. Юрка заметил это и надо мной сжалился.    

– Друг  я тебе или нет? – воскликнул он, ударяя себя кепкой о колено.    

– Конечно,  нет… то есть, конечно, друг… И тогда… что мы делать будем?    

– А  коли друг, так пойдем со мной! Я тебя из беды выручу.    

Мы  прошли с ним через два квартала в мастерскую, в которой Юрка, надо думать,  бывал не раз, и здесь, едва глянув на мой (очевидно, уже им знакомый)  фотоаппарат, мне сказали, что можно переделать на шесть и девять. Цена – сорок  рублей, задаток – десять.    

– Выкладывай, –  торжествующе сказал Юрка. – То-то вас, дураков, учи да учи, а спасиба и не  дождешься!    

– Юрка, –  спросил я, – а где же я потом возьму остальную тридцатку?    

– Наберешь!  Наскребешь понемножку, а нет, так я за тебя аппарат выкуплю. Себе возьму, а ты  накопишь денег, мне отдашь, – он тогда, аппарат, опять твой будет!    

С тяжелым  сердцем заплатил я десять рублей и понуро побрел к дому.    

– Не  скучай, – посоветовал мне на прощание Юрка. – Ты по вечерам садись на  шестой или на метро и кати чуть что в Сокольники – там мы гуляем весело.    

Дома в  ящике для почты я нашел от Барышева записку. В ней он ругал меня за то, что я  не зашел, и наказывал, чтобы я немедленно сообщил адрес Валентины начальнику  подмосковного пионерского лагеря, куда они хотят позвать меня, чтобы я там  побыл до Валентининого приезда.    

Я,  конечно, обрадовался, но… то не было чернил, то конверта, и адрес я послал  только дня через четыре.    

А тут  беда пришла новая.    

Как там  на счетах прикидывал Юрка: кило да полкило – это его дело, но деньги, которых и  так осталось мало, таяли с быстротой совсем непонятной.    

С утра  начинал я экономить. Пил жидкий чай, съедал только одну булочку и жадничал на  каждом куске сахару. Но зато к обеду, подгоняемый голодом, накупал я наспех  совсем не то, что было надо. Спешил, торопился, проливал, портил. Потом от  страха, что много истратил, ел без аппетита, и наконец, злой, полуголодный,  махнув на все рукой, мчался покупать мороженое. А потом в тоске слонялся без  дела, ожидая наступления вечера, чтобы умчаться на метро в Сокольники.    

Странная  образовалась вокруг меня компания. Как мы веселились? Мы не играли, не бегали,  не танцевали. Мы переходили от толпы к толпе, чуть задевая прохожих, чуть  толкая, чуть подсмеиваясь. И всегда у меня было ощущение: то ли мы за кем-то  следим, то ли мы что-то непонятное ищем.    

Вот  «огонь-ребята» улыбнулись, переглянулись. Молчок, кивок, разошлись, а вот и  опять сошлись. Был во всех их поступках и движениях непонятный ритм и смысл, до  которого я тогда не доискивался. А доискаться, как теперь я вижу, было совсем и  не трудно.    

Иногда к  нам подходили взрослые. Одного, высокого, с крючковатым облупленным носом, я  запомнил. Отойдя в сторонку, Юрка отвечал ему что-то коротко, быстро и мял  руками свою клетчатую кепку. Возвращаясь к нашей компании, он вытер платком  взмокший лоб, из чего я заключил, что этого носатого даже сам Юрка побаивался.    

Я  спросил у Юрки:    

– Кто  это?    

– Это  артист, – объяснил мне Юрка. – Он двоюродный брат Шаляпина и женат на  дочери начальника милиции, которая мне приходится теткой. Во время пожара он  потерял голос, но ему выхлопотали пенсию, чтобы он приходил сюда пить нарзан и  успокаивать свои нервы.    

Я  посмотрел на Юрку: не смеется ли? Но он смотрел мне в глаза прямо, почти строго  и совсем не смеялся.    

В тот же  вечер, попозже, меня угостили пивом. Стало весело. Я смеялся, и все кругом смеялись  тоже. Подсел носатый человек и стал со мной разговаривать. Он расспрашивал меня  про мою жизнь, про отца, про Валентину. Что молол я ему – не помню. И как я  попал домой – не помню тоже.    

Очнулся  я уже у себя в кровати. Была ночь. Свет от огромного фонаря, что стоял у нас во  дворе, против метростроевской шахты, бил мне прямо в глаза. Пошатываясь, я  встал, подошел к крану, напился, задернул штору, лег, посадил к себе под одеяло  котенка и закрыл глаза.    

И опять,  как когда-то раньше, непонятная тревога впорхнула в комнату, легко зашуршала  крыльями, осторожно присела у моего изголовья и, в тон маятнику от часов, стала  меня баюкать:    

Ай-ай!    

Ти-ше!    

Слы-шишь?    

Ти-ше!    

А  котенок урчал на моей груди: мур… мур… иногда замолкая и, должно быть,  прислушиваясь к тому, как что-то скребется у меня на сердце.    

…Денег у  меня оставалось всего двадцать рублей. Я проклинал себя за свою лень – за то,  что я не вовремя отправил в лагерь кавказский адрес Валентины, и теперь,  конечно, ее ответ придет еще не скоро. Как я буду жить    

– этого  я не знал. Но с сегодняшнего же дня я решил жить по-иному.    

С утра  взялся я за уборку квартиры. Мыл посуду, выносил мусор, вычистил и вздумал было  прогладить свою рубаху, но сжег воротник, начадил и, откашливаясь и чертыхаясь,  сунул утюг в печку.    

Днем за  работой я крепился. Но вечером меня снова потянуло в Сокольники. Я ходил по пустым  комнатам и пел песни. Ложился, вставал, пробовал играть с котенком и в страхе  чувствовал, что дома мне сегодня все равно не усидеть. Наконец я сдался.  «Ладно, – подумал я, – но это будет уже в последний раз».    

Точно  кто-то за мной гнался, выскочил я из дому и добежал до метро. Поезда только что  прошли в обе стороны, и на платформах никого не было.    

Из  темных тоннелей дул прохладный ветерок. Далеко под землей тихо что-то гудело и  постукивало. Красный глаз светофора глядел на меня не мигая, тревожно.    

И опять  я заколебался.    

Ай-ай!    

Ти-ше!    

Слы-шишь?    

Ти-ше!    

Вдруг  пустынные платформы ожили, зашумели. Внезапно возникли люди. Они шли, торопились.  Их было много, но становилось все больше – целые толпы, сотни… Отражаясь на блестящих  мраморных стенах, замелькали их быстрые тени, а под высокими светлыми куполами  зашумело, загремело разноголосое эхо.    

И тут я  понял, что этот народ едет веселиться в Парк культуры, где сегодня открывается  блестящий карнавал. Тогда я обернулся, перебежал на другую платформу и вскочил  в поезд, который шел в противоположную от Сокольников сторону.    

Я  подошел к кассе. Оказывается, без масок в парк никого не впускали. Сзади  напирала очередь, и раздумывать было некогда. Я заплатил два рубля за маску,  два за вход и, пройдя через контроль, смешался с веселой толпой.    

Бродил я  долго, но счастья мне не было. Музыка играла все громче и громче. Было еще светло,  и с берега пускали разноцветные дымовые ракеты. Пахло водой, смолой, порохом и  цветами. Какие-то монахи, рыцари, орлы, стрекозы, бабочки со смехом проносились  мимо, не задевая меня и со мной не заговаривая.    

В своей  дешевенькой полумаске из пахнувшего клеем картона я стоял под деревом, одинокий,  угрюмый, и уже сожалел о том, что затесался в это веселое, шумливое сборище.    

Вдруг –  вся в черном и в золотых звездах – вылетела из-за сиреневого куста девчонка. Не  заметив меня, она быстро наклонилась, поправляя резинку высокого чулка;  полумаска соскользнула ей на губы. И сердце мое сжалось, потому что это была  Нина Половцева.    

Она  обрадовалась, схватила меня за руки и заговорила:    

– Ах,  какое, Сереженька, горе! Ты знаешь, я потерялась. Где-то тут сестра Зинаида,  подруги, мальчишки… Я подошла к киоску выпить воды. Вдруг    

– трах!  бабах! – труба… пальба… Бегут какие-то солдаты – все в стороны, все  смешалось; я туда, я сюда, а наших нет и нет… Ты почему один? Ты тоже  потерялся?    

– Нет,  я не потерялся, – мне никого не надо. Но ты не бойся, мы обыщем весь парк,  и мы их найдем. Постой, – помолчав немного, попросил я, – не надевай  маску. Дай-ка я на тебя посмотрю, ведь мы с тобой давно уже не виделись.    

Было,  очевидно, в моем лице что-то такое, от чего Нина разом притихла и смутилась. Прекрасны  были ее виноватые глаза, которые глядели на меня прямо и открыто.    

Я крепко  пожал ее руку, рассмеялся и потащил ее за собой.    

…Мы  обшарили почти весь сад. Мы взбирались на цветущие холмы, спускались в зеленые  овраги, бродили меж густых деревьев и натыкались на старинные замки. Не раз  встречались на нашем пути веселые пастухи, отважные охотники и мрачные  разбойники. Не раз попадались нам навстречу добрые звери и злобные страшилы и  чудовища.    

Маленький  черный дракон, широко оскалив зубастую пасть, со свистом запустил мне еловой  шишкой в спину. Но, погрозив кулаком, я громко пообещал набить ему морду, и с  противным шипением он скрылся в кустах, должно быть выжидать появления другой,  более трусливой жертвы.    

Но мы не  нашли тех, кого искали, вероятно потому, что волшебный дух, который вселился в  меня в этот вечер, нарочно водил нас как раз не туда, куда было надо. И я об  этом догадывался и тихонько над этим смеялся.    

Наконец  мы устали, присели отдохнуть, и тут опечаленная Нина созналась, что она хочет  есть, пить, а все деньги остались у старшей сестры Зинаиды. Я счастливо  улыбнулся и, позабыв все на свете, выхватил из кармана бумажник.    

– Деньги!  А это что – не деньги?    

Мы  ужинали, я покупал кофе, конфеты, печенье, мороженое.    

За  маленьким столиком под кустом акации мы шутили, смеялись и даже осторожно вспоминали  старину: когда мы были так крепко дружны, писали друг другу письма и бегали  однажды тайком в кино.    

– Сережа, –  с тревогой заметила Нина, – ты, я вижу, что-то очень много тратишь.    

– Пустое,  Нина! Я рад. Постой-ка, я куплю вот это…    

Отражая  бесчисленные огни, сверкая и вздрагивая, подплыла к нашему столику огромная  связка разноцветных шаров. Я выбрал Нине голубой, себе – красный, и мы вышли на  площадку. Да и все повскакали, ожидая пуска фейерверка.    

Крепко  держась за руки, мы шли по аллее. Легкие упругие шары болтались и хлопали над  головами.    

Вдруг  свет погас, померкли луна и звезды, потому что ударил залп и тысяча  стремительных ракет умчалась и затанцевала в небе.    

– Когда  я буду большая, – задумчиво сказала Нина, – я тоже что-нибудь такое  сделаю.    

– Какое?    

– Не  знаю! Может быть, куда-нибудь полечу. Или, может быть, будет война. Смотри, Сережа,  огонь! Ты будешь командиром батареи. Ого! Тогда берегитесь… Смотри, Сережа!  Огонь… огонь… и еще огонь!    

– Что  ты бормочешь, глупая! – засмеялся я. – Ну хорошо, я буду командиром  батареи, а потом я буду тяжело ранен…    

– Но  ты же выздоровеешь, – уверенно подсказала Нина.    

– Ну  хорошо, а потом?    

– А  потом? – Нина улыбнулась. – А потом… потом… Посмотри, Сережа, наши  шары над головой запутались.    

Я вынул  нож, обрезал концы бечевок и взял оба шара в руки.    

– Гляди,  Нина: голубой шар – это ты, красный – это я. Раз, два… полетели!..    

Шары  вздрогнули и рванулись к огненному небу.    

– Не  жалей, – сказал я, – им там хорошо будет. Смотри, Нина, ты летишь, а  я тебя догоняю. Вот догнал!    

– Но  ты сейчас зацепишься за антенну! Правей лети, глупый, правее! Сережа! Почему  это я лечу прямо, а ты все крутишься да крутишься?    

– Ничего  не кручусь. Это ты сама вертишься и все куда-то от меня вбок да вбок. Вот погоди,  нарвешься на ракету и сгоришь. Ага, испугалась?!    

Небо еще  раз ослепительно вспыхнуло, и нам хорошо было видно, как два наших шарика  дружно мчались в заоблачную высь…    

Ракеты  погасли. Стало темно. Потом зажглись огни фонарей, и при их свете мы увидали совсем  неподалеку от нас сестру Нины Зинаиду и всю их компанию.    

Пора  было расставаться.    

– Нина, –  спросил я медленно и обдумывая каждое слово, – можно, я изредка буду тебе  звонить?    

– Звони! –  сказала она. – Дай карандаш, я запишу тебе наш телефон. У нас теперь  новый.    

Я дал.    

– Нина, –  спросил я, – а если подойдет к телефону твой отец и спросит, кто звонит?  То сказать как?    

– Так  и скажи, что ты звонишь.    

Она  подумала и уже твердо добавила:    

– Да,  да, так и скажи! Отец Валентину не любит, но о тебе он всегда спрашивает.    

Вот она  попрощалась, побежала к сестре, и, по-видимому, между ними сейчас же вспыхнул  спор: кто от кого потерялся. Потом, обнявшись, они пошли по аллее к выходу.  Сверкнули еще раз золотые звездочки на ее черном платье, и она исчезла.    

…Ей  тогда было тринадцать – четырнадцатый, и она училась в шестом классе двадцать  четвертой школы.    

Ее отец,  Платон Половцев, инженер, был старым другом моего отца.    

Когда  отца арестовали, он сначала не хотел этому верить. Звонил нам по телефону и  обнадеживал, что все это, наверное, ошибка.    

Когда же  выяснилось, что никакой ошибки нет, он помрачнел, снял, говорят, со своего  стола фотографию, где, опираясь на эфесы сабель, стояли они с отцом возле  развалин какого-то польского замка, и что-то перестал к нам звонить и ходить с  Ниной в гости. Да, он не любил Валентину. И он осуждал отца. Я не сержусь на  него. Он прямой, высокий с потертым орденом на полувоенном френче.    

Слава  его скромна и высока.    

Он  дорожил своим честным именем, которое пронес через нужду, войны, революцию…    

И на что  ему была нужна дружба с ворами!    

Во дворе  мне сказали, что прачка приходила два раза. Белье оставила у дворника, дяди Николая,  а за деньгами (пятнадцать рублей) придет завтра после обеда.    

Я хотел  поставить чайник – керосину не было. Хлеба тоже, денег тоже. Но мне на все наплевать  было в этот вечер. Я бухнулся в постель и, не раздеваясь, заснул крепко.    

Утром  как будто кто-то подошел и сильно тряхнул мою кровать. Я вскочил    

– никого  не было. Это будила меня моя беда. Нужно было где-то доставать денег. Но где?  Что я, рабочий, служащий или хотя бы дворник, как дядя Николай, который,  глядишь, тому дров наколол, тому ведро вынес, тому ковер вытряхнул?..    

Однако,  зажмурив глаза, я упорно твердил только одно: «Достать, достать… все равно достать!»    

Надо  было выкупить фотоаппарат, продать его тут же рядом в скупочный магазин, отдать  деньги прачке, а на остаток начинать жить по-новому.    

Но где  взять тридцать рублей на выкуп?    

И сразу  же: «А что же такое, если не деньги, лежит в запертом ящике письменного стола?»    

Конечно,  догадливая Валентина не все взяла с собой на Кавказ, а, наверное, часть  оставила дома, для того чтобы осталось на первые расходы по возвращении. Тогда  будет все хорошо. Тогда я подберу ключ, возьму тридцатку, выкуплю аппарат,  продам его, отдам деньги прачке, тридцатку положу обратно в ящик, а на остаток  буду жить скромно и тихо, дожидаясь того времени, когда меня заберут в лагерь.    

Ну, до  чего же все просто и замечательно!    

Но так  как, конечно, ничего замечательного в том, чтобы лезть за деньгами в чужой  ящик, не было, то остатки совести, которые слабо барахтались где-то в моем  сердце, подняли тихий шум и вой. Я же грозно прикрикнул на них и опрометью  бросился к дворнику, дяде Николаю, доставать напильник.    

– Зачем  тебе напильник? – недоверчиво спросил дворник. – Все хулиганство!  Вечор тоже мальчишка из шестнадцатой квартиры попросил    

–отвертку,  а сам, чертяка, чужой ящик для писем развинтил, котенка туда сунул, да и заделал  обратно. Жиличка пошла газеты вынимать, а котенок орет, мяучит. Газету  исцарапал да полтелеграммы изодрал от страха. Насилу разобрали. Не то в  телеграмме «приезжай», не то «не приезжай», не то «подожди езжать, сам приеду».    

– Мне,  дядя Николай, такими глупостями заниматься некогда, – сказал я.    

– У  меня радиоприемник сломался. Ну вот… там подточить надо.    

– То-то,  глупостями не заниматься! Что это к нам во двор этот прощелыга Юрка зачастил?  Ты, парень, смотри! Тут хорошего дела не будет. Возьми напильник в ящике. Да  белье захвати. Вон за шкапом узел. Прачка в обед за деньгами прийти обещалась.  Отец-то ничего не пишет?    

– Пишет! –  схватив напильник и взваливая на плечи узел, ответил я. – Он, дядя  Николай, все что-то там взрывает… грохает… Я, дядя Николай, расскажу потом, а  сейчас некогда.    

Отовсюду,  где только мог, я собрал старые ключи и, отложив два, взялся за дело.    

Работал  я долго и упрямо. Испортил один ключ, принялся за второй. Изредка только отрывался,  чтобы напиться из-под крана. Пот выступал на лбу, пальцы были исцарапаны,  измазаны опилками и ржавчиной. Я прикладывал глаз к замочной скважине, ползал  на коленях, освещал ее огнем спички, смазывал замок из масленки от швейной машины,  но он упирался, как заколдованный. И вдруг – крак! И я почувствовал, как ключ  туго, со скрежетом, но все же поворачивается.    

Я  остановился перевести дух. Отодвинул табуретку, собрал и выбросил в ведро  мусор, опилки, сполоснул грязные, замасленные руки и только тогда вернулся к  ящику.    

Дзинь!  Готово! Выдернул ящик, приподнял газетную бумагу и увидел черный, тускло поблескивающий  от смазки боевой браунинг.    

Я вынул  его – он был холодный, будто только что с ледника. На левой половине его рубчатой  рукоятки небольшой кусочек был выщерблен. Я вынул обойму; в ней было шесть  патронов, седьмого недоставало.    

Я  положил браунинг на полотенце и стал перерывать ящик. Никаких денег там не  было.    

Злоба и  отчаяние охватили меня разом. Полдня я старался, бился, потратил столько драгоценного  времени – и нашел совсем we то, что мне было надо.    

Я сунул  браунинг на прежнее место, закрыл газетой и задвинул ящик.    

Новое  дело! В обратную сторону ключ не поворачивался, и замок не закрывался. Мало  того! Вынуть ключ из скважины было теперь невозможно, и он торчал, бросаясь в  глаза сразу же от дверей. Я вставил в ушко ключа напильник и стал, как рычагом,  надавливать. Кажется, поддается! Крак – и ушко сломалось; теперь еще хуже! Из  замочной скважины торчал острый безобразный обломок.    

В бешенстве  ударил я каблуком по ящику, лег на кровать и заплакал.    

Вдруг  знакомый протяжный вой донесся из глубины двора через форточку. Это уныло кричал  старьевщик.    

Я  вскочил и распахнул окно. Во дворе, кроме маленьких ребятишек, никого не было.  Молча поманил я рукой старьевщика, и, пока он отыскивал вход, пока поднимался,  я озирался по сторонам, прикидывал, что бы это такое ему продать.    

Вон  старые брюки. Вон куртка – локоть порван. А если прибавить коньки? До зимы  долго. Вон рубашка – все равно рукава мне коротки. Футбольный мяч! Наплевать…  теперь не до игры. Я свалил все в одну кучу, вытер слезы и кинулся на звонок.    

Вошел  старьевщик. Цепкими руками он ловко перерыл всю кучу, равнодушно откинул коньки.  Крючковатым пальцем для чего-то еще больше надорвал дыру на локте куртки, высморкался  и сказал:    

– Шесть  рублей.    

Как  шесть рублей? За такую кучу всего шесть рублей, когда мне надо тридцать?    

Я  попробовал было торговаться. Но он стоял молча и только изредка лениво  повторял:    

– Шесть  рублей. Цена хорошая.    

Тогда я  притащил старые валенки, кухонные полотенца, мешок из-под картошки, отцовские  сандалии, наушники от радиоприемника и облезлую заячью шапку. Опять так же  быстро перебрал он вещи, проткнул пальцем в валенках дыру, отодвинул наушники и  сказал:    

– Пять  рублей!    

Как пять  рублей? За такую кучу, которая теперь заняла весь угол, – шесть да пять,  всего одиннадцать?    

– Одиннадцать  рублей! – вскидывая сумку, сказал старьевщик. – Хочешь – отдавай, нет  – пойду дальше.    

– Постой! –  с испугом, который не укрылся от его маленьких жестких глаз, сказал я. –  Ты погоди, я сейчас еще…    

Я пошел  в соседнюю комнату. Старье больше не подвертывалось, и я раскрыл платяной шкап.    

Сразу же  на глаза мне попалась серо-коричневая меховая горжетка Валентины. Что это был  за мех, я не знал. Но я уже несколько раз слышал, что она чем-то Валентине не  нравится.    

Я  сдернул ее с крючка. Она была пушистая, легкая и под лучами солнца чуть  серебрилась. Стараясь, насколько возможно, быть спокойным, я вынес горжетку и  небрежно бросил ее перед старьевщиком на стол.    

Стоп!  Теперь уже я подметил, как блеснули его рысьи глазки и как жадно схватил он мех  в руки!    

Теперь  цену он сказал не сразу. Он помял эту вещичку в руках, чуть растянул ее, поднес  близко к глазам и понюхал.    

– Семьдесят  рублей, – тихо сказал он. – Больше не дам ни копейки.    

«Ого!  Семьдесят!» – испугался я, но так как отступать было уже поздно, то, собравшись  с духом, я сказал:    

– Как  хочешь! Меньше чем за девяносто я не отдам.    

– Молодой  иунуш, – громко сказал тогда старьевщик, – я не спорю! Может быть,  эта вещь и стоит девяносто рублей. Надо даже думать, что стоит. Но вещь эта не  твоя, молодой иунуш, и как бы нам с тобой за нее не попало. Семьдесят рублей да  одиннадцать – восемьдесят один. Получай деньги – и все дело.    

– Как  ты смеешь! – забормотал я. – Это мое. Это не твое дело. Это мне  подарили.    

– Я  не спорю, – усмехнулся старьевщик. – Я не спорю. Может быть, и есть  такой порядок, чтобы молодая девушка носила сапоги и шинель солдатский, но  такой порядок, чтобы молодой иунуш носил дамские туфли и меховой горжетка, –  такой порядок нет и никогда не было. Бери скорей, иунуш, деньги – и конец делу.    

Я взял  деньги. Но конец делу не пришел. Дела мои печальные только еще начинались.    

На  другой день я записался в библиотеку и взял две книги. Одна из них была о мальчике-барабанщике.  Он убежал от своей злой бабки и пристал к революционным солдатам французской  армии, которая сражалась одна против всего мира.    

Мальчика  этого заподозрили в измене. С тяжелым сердцем он скрылся из отряда. Тогда командир  и солдаты окончательно уверились в том, что он – вражеский лазутчик.    

Но  странные дела начали твориться вокруг отряда.    

То  однажды, под покровом ночи, когда часовые не видали даже конца штыка на своих  винтовках, вдруг затрубил военный сигнал тревогу, и оказывается, что враг  подползал уже совсем близко.    

Толстый  же и трусливый музыкант Мишо, тот самый, который оклеветал мальчика, выполз  после боя из канавы и сказал, что это сигналил он. Его представили к награде.    

Но это  была ложь.    

То в  другой раз, когда отряду приходилось плохо, на оставленных развалинах угрюмой  башни, к которой не мог подобраться ни один смельчак доброволец, вдруг взвился  французский флаг, и на остатках зубчатой кровли вспыхнул огонь сигнального  фонаря. Фонарь раскачивался, метался справа налево и, как было условлено, сигналил  соседнему отряду, взывая о помощи. Помощь пришла.    

А  проклятый музыкант Мишо, который еще с утра случайно остался в замке и все  время валялся пьяный в подвале возле бочек с вином, опять сказал, что это  сделал он, и его снова наградили и произвели в сержанты.    

Ярость и  негодование охватили меня при чтении этих строк, и слезы затуманили мне глаза.    

«Это я…  то есть это он, смелый, хороший мальчик, который крепко любил свою родину,  опозоренный, одинокий, всеми покинутый, с опасностью для жизни подавал тревожные  сигналы».    

Мне  нужно было с кем-нибудь поделиться своим настроением. Но никого возле меня не было,  и только, зажмурившись, лежал и мурлыкал на подушке котенок.    

– Это  я – солдат-барабанщик! Я тоже и одинокий и заброшенный… Эй ты, ленивый дурак!  Слышишь? – сказал я и толкнул котенка кулаком в теплый пушистый живот.    

Оскорбленный  котенок вскочил, изогнулся и, как мне показалось, злобно посмотрел на меня  своими круглыми зелеными глазами.    

– Мяу! –  ответил он. – Ты врешь, ты не солдат-барабанщик. Барабанщики не лазят по  чужим ящикам и не продают старьевщикам Валентининых горжеток. Барабанщики бьют  в круглый барабан, сначала – трим-тара-рам! потом – трум-тара-рам! Барабанщики –  смелые и добрые. Они до краев наливают блюдечко теплым молоком и кидают в него  шкурки от колбасы и куски мягкой булки. Ты же забываешь налить даже холодной  воды и швыряешь на пол только сухие корки.    

Он  спрыгнул и, опасаясь мести, поспешил убраться под диван. И, вероятно, сидел там  долго, насторожившись и прислушиваясь: не полез ли я за кочергой или за щеткой?    

Но я  давно уже крепко спал.    

Утром,  выбегая за хлебом, я увидел, что дверь с лестницы к нам в квартиру была приоткрыта.  И я вспомнил, что, зачитавшись на ночь, это я сам забыл ее закрыть.    

А так  как голова моя все время была занята мыслью о предстоящем возвращении Валентины  и о расплате за взломанный ящик, за продажу вещей, то этот пустяковый случай  натолкнул меня на такой выход:    

«А что,  если (не по ночам, это страшно) днем уходить, оставив дверь незапертой? Тогда,  вероятно, придут настоящие воры, кое-что украдут, и заодно на них можно будет  свалить и все остальные беды».    

За чаем  я решил, что замысел мой совсем не плох. Но так как мне жалко было, чтобы воры  забрали что-нибудь ценное, то я вытер досуха ванну, свалил туда все белье,  одежду, обувь, скатерть, занавески, так что в квартире стало пусто, как во  время уборки перед Первым мая. Утрамбовав все это крепко-накрепко, я покрыл  ванну газетами, завалил старыми рогожами, оставшимися из-под мешков с  известкой, набросал сверху всякого хлама: сломанные санки, палки от лыж, колесо  от велосипеда. И так как ванная у нас была без окон, то я поставил стул на стол  и отвинтил с потолка электрическую лампочку.    

«Теперь, –  злорадно подумал я, – пусть приходят!»    

В  течение трех дней я ни разу не запер квартиры на ключ. Но – странное дело –  воры не приходили. И это было тем более непонятно, что у нас в доме с утра до  вечера только и было слышно: щелк… щелк! Замок, звонок, опять замок.    

Запирали  дверь, отлучаясь даже на минуту к парадному, к газетным ящикам… В страхе, запыхавшись,  возвращались с полпути, чтобы проверить, хорошо ли закрыто.    

Кроме  дверных, навешивали замки наружные. Крючки, цепочки…    

А тут  три дня стоит квартира незапертой и даже дверь чуть приоткрыта, а ни один вор  не сует туда своего носа!    

Нет! Неудачи  валились на меня со всех сторон.    

Я  получил от Валентины открытку с требованием ответить, все ли дома в порядке и  принесла ли белье прачка.    

И даю  слово, что если бы Валентина спросила меня, нет ли у меня какой-нибудь беды, не  скучаю ли, или хотя бы прислала простую желтую открытку, а не такую, где скалы,  орлы, море дразнили и напоминали мне о красивой и совсем не похожей на мою  жизнь, и если бы даже, наконец, на протяжении коротенького письма ровно трижды  она не упомянула мне о прачке, как будто это было самое важное, – то я  честно написал бы ей всю правду. Потому что хотя приходилась она мне не матерью  и даже теперь не мачехой, но была она все же человек не злой, когда-то баловала  меня и даже иногда покрывала мои озорные проделки, особенно когда я помалкивал  и не говорил отцу, кто ей без него звонил по телефону.    

И я  ответил ей коротко, что жив, здоров, белье прачка принесла и беспокоиться ей  нечего. Я отнес письмо и, насвистывая, притопывая (то есть семь, мол, бед –  один ответ), поднимался к себе по лестнице.    

Котенок,  точно поджидая меня, сидел на лестничной площадке. Дверь, по обыкновению, была  чуть приоткрыта. Но стоп! Легкий шум – как будто бы кто-то звякнул стаканом о  блюдце, потом подвинул стул – донесся до моего слуха. Я быстро взлетел на  пол-этажа выше.    

Вор был  в нашей квартире!..    

Затаив  дыхание, я насторожился. Прошла минута, другая, три, пять… Вор что-то не торопился.  Я слышал его шаги, когда несколько раз он проходил по коридору близ двери.  Слышал даже, как он высморкался и кашлянул.    

– Тим-там!  Тра-ля-ля! Трум! Трум! – долетело до меня из-за двери.    

Было  очень странно: вор напевал песню. Очевидно, это был бандит смелый, опасный. И я  уже заколебался, не лучше ли будет спуститься и крикнуть дяде Николаю, который  поливал сейчас из шланга двор. Но вот за дверьми, должно быть с кухни, раздался  какой-то глухой шум. Долго силился я понять, что это такое. Наконец понял: это  шумел примус. Это уже не лезло ни в какие ворота! Вор, очевидно, кипятил чайник  и собирался у нас завтракать.    

Я  спустился на площадку. Вдруг дверь широко распахнулась, и передо мной оказался  низкорослый толстый человек в сером костюме и желтых ботинках.    

– Друг  мой, – спросил он, – ты из этой, пятнадцатой квартиры?    

– Да, –  пробормотал я, – из этой.    

– Так  заходи, сделай милость. Я тебя через окошко еще полчаса тому назад видел, а ты  полез наверх и чего-то прячешься.    

– Но  я не думал, я не знал, зачем вы тут… поете?    

– Понимаю! –  воскликнул толстяк. – Ты, вероятно, думал, что я жулик, и терпеливо выжидал,  как развернется ход событий. Так знай же, что я не вор и не разбойник, а родной  брат Валентины, следовательно – твой дядя. А так как, насколько мне известно,  Валентина вышла замуж и твоего отца бросила, то, следовательно, я твой бывший  дядя. Это будет совершенно точно.    

– Она  уехала с мужем на Кавказ, – ответил я, – и вернется не скоро.    

– Боги  великие! – огорчился дядя. – Дорогая сестра уехала, так и не  дождавшись родного брата! Но она, я надеюсь, предупредила тебя о том, что я  приеду?    

– Нет,  она не предупредила, – ответил я, виновато оглядывая ободранную мной и  неприглядную нашу квартиру. – Когда она уезжала, она, должно быть,  растерялась, потому что разбила блюдце и в кастрюльку с кофе насыпала соли.    

– Узнаю,  узнаю беспечное созданье! – укоризненно качнул головой толстяк. –  Помню еще, как в далеком детстве она полила однажды кашу вместо масла  керосином. Съела и страдала, крошка, ужасно. Но скажи, друг мой, почему это у  вас в квартире как-то не того?.. Сарай – не сарай, а как бы апартаменты  уездного мелитопольского комиссара после веселого налета махновцев?    

– Это  не после налета! – растерянно оправдывался я. – Это я сам все  посодрал и попрятал в ванную, чтобы не пришли и не обокрали воры.    

– Похвально! –  одобрил дядя. – Но почему же, в таком случае, парадную дверь ты оставляешь  открытой?    

На мое счастье,  в кухне закипел чайник, и неприятный этот разговор оборвался.    

Бывший  мой дядя оказался человеком веселым, энергичным. За чаем он приказал мне разобрать  мой склад в ванной, а также сходить к дворничихе, чтобы она перечистила посуду,  вымыла пол и привела квартиру в порядок.    

– Неприлично, –  объяснил он. – Ко мне могут прийти люди, товарищи в боях, друзья детства, –  и вдруг такое безобразие!    

После  этого он спросил, есть ли у меня деньги. Похвалил за бережливость, дал на  расходы тридцатку и ушел до вечера побродить по Москве, которую, как он  говорил, не видел уже лет десять.    

Я  побежал к дворничихе и сказал ей насчет уборки.    

– Дядечка  приехал! – похвалился я. – Добрый! Теперь мне будет весело.    

– И  то лучше, – сказала дворничиха. – Виданное ли дело – оставлять  квартиру на несмышленого ребенка! Дите – оно дите и есть. Сейчас умное, а  отвернулся – смотришь, а оно еще совсем дурак.    

– Это  которые маленькие – дураки, – обиделся я. – А я уже не маленький.    

– Э,  милый! Бывает дурак маленький, бывает и большой. Моему Ваське шестнадцатый.  Раньше в таку пору женили, а он достал железу, набил серой, хлопнул – да вот  три недели в больнице отлежал. Хорошо еще, только лицо ковырнуло, а глаза не  вышибло. Да что я тебе говорю: ты, чай, про это дело лучше моего знаешь!    

Я что-то  промычал и быстро исчез, потому что в Васькином деле была и моей вины доля.    

Ловко и  охотно помогал я дворничихе убирать квартиру. К вечеру стало у нас чисто, прохладно,  уютно. Я постлал на стол новую скатерть с бахромой, сбегал на угол, купил за  рубль букет полевых цветов и поставил их в синюю вазу.    

Потом  умылся, надел чистую рубаху и, чтобы скоротать до прихода дяди время, сел  писать новое письмо Валентине.    

«Дорогая  Валя! – писал я. – К нам приехал твой брат. Он очень веселый, хороший  и мне сразу понравился. Он рассказал мне, как ты в детстве нечаянно полила кашу  керосином. Я не удивляюсь, что ты ошиблась, но непонятно, как это ты ее съела?  Или у тебя был насморк?..»    

Письмо  осталось неоконченным, потому что позвонили и я кинулся в прихожую. Вошел дядя  и с ним еще кто-то.    

– Зажги  свет! Где выключатель? – командовал дядя. – Сюда, старик, сюда! Не  оступись… Здесь ящик… Дай-ка шляпу, я сам повешу… Сам, сам, для друга все сам.  Прошу пожаловать! Повернись-ка к свету. Ах, годы!.. Ах, невозвратные годы!.. Но  ты еще крепок. Да, да! Ты не качай головой… Ты еще пошумишь, дуб… Пошумишь!  Знакомься, Сергей! Это друг моей молодости! Ученый. Старый партизан-чапаевец.  Политкаторжанин. Много в жизни пострадал. Но, как видишь, орел!.. Коршун!..  Экие глаза! Экие острые, проницательные глаза! Огонь! Фонари! Прожекторы…    

Только  теперь, на свету, я как следует разглядел дядиного знаменитого товарища. Если  по правде сказать, то могучий дуб он мне не напоминал. Орла тоже. Это дядя в  порыве добрых чувств перехватил, пожалуй, лишку.    

У него  была квадратная плешивая голова, на макушке лежал толстый, вероятно полученный  в боях шрам. Лицо его было покорябано оспой, а опущенные кончики толстых губ  делали лицо его унылым и даже плаксивым.    

Он был  одет в зеленую диагоналевую гимнастерку, на которой поблескивал орден Трудового  Красного Знамени.    

Дядя  оглядел прибранную квартиру, похвалил за расторопность, и тут взор его упал на  мое неоконченное письмо к Валентине.    

Он  пододвинул письмо к себе и стал читать…    

Даже  издали видно мне было, как неподдельное возмущение отразилось на его покрасневшем  лице. Сначала он что-то промычал, потом топнул ногой, скомкал письмо и бросил  его в пепельницу.    

– Позор! –  тяжело дыша, сказал он, оборачиваясь к своему заслуженному другу. – Смотри  на него, старик Яков!    

И дядя  резко ткнул пальцем в мою сторону, а я обмер.    

– Смотри,  Яков, на этого человека – беспечного, нерадивого и легкомысленного. Он пишет  письмо к мачехе. Ну, пусть, наконец (от этого дело не меняется), он пишет  письмо к своей бывшей мачехе. Он сообщает ей радостную весть о приезде ее  родного брата. И как же он ей об этом сообщает? Он пишет слово «рассказ» через  одно «с» и перед словом «что» запятых не ставит. И это наша молодежь! Наше  светлое будущее! За это ли (не говорю о себе, а спрашиваю тебя, старик Яков!)  боролся ты и страдал? Звенел кандалами и взвивал чапаевскую саблю! А когда было  нужно, то шел, не содрогаясь, на эшафот… Отвечай же! Скажи ему в глаза и прямо.    

Взволнованный,  дядя устало опустился на стул, а старик Яков сурово покачал плешивой головой.    

Нет! Не  за это он звенел кандалами, взвивал саблю и шел на эшафот. Нет, не за это!    

– Брось  в печку! – с отвращением сказал дядя, показывая мне на скомканную  бумагу. – Или нет, дай я сожгу сам.    

Он  чиркнул спичкой, бумага вспыхнула и оставила на пепельнице щепотку золы,  которую дядя тотчас же выкинул на ветер, за форточку.    

Подавленный  и пристыженный, я возился на кухне у примуса, утешая себя тем, что круто же,  вероятно, приходится дядиным сыновьям и дочерям, если даже из-за одной какой-то  несчастной ошибки он способен поднять такую бурю.    

«Не  вздумал бы он проэкзаменовать меня по географии, – опасливо подумал  я. – Что-то тогда со мной будет!»    

Однако  дядя мой, очевидно, был вспыльчив, но отходчив. За чаем он со мной шутил, расспрашивал  об отце и Валентине и наконец послал спать.    

Я уже  засыпал, когда кто-то тихонько вошел в мою комнату и начал шарить по стене, отыскивая  выключатель.    

– Кто  это? – сквозь сон спросил я. – Это вы, дядя?    

– Я.  Послушай, дружок, у вас нет ли немного нашатырного спирту?    

– Посмотрите  в той комнате, у Валентины на полочке. Там йод, касторка и всякие лекарства. А  что? Разве кому-нибудь плохо?    

– Да  старику не по себе. Пострадал старик, помучился. Ну, спи крепко.    

Дядя  плотно закрыл за собой дверь.    

Через  толстую стену голосов их слышно не было. Но вскоре через щель под дверью ко мне  дополз какой-то въедливый, приторный запах. Пахло не то бензином, не то эфиром,  не то еще какой-то дрянью, из чего я заключил, что дядя какое-нибудь лекарство  нечаянно пролил.    

Прошла  неделя. Днем дяди дома не было. К вечеру он возвращался вместе со стариком Яковом,  и по большей части тот оставался у нас ночевать.    

Однажды  утром я сидел в ванной комнате и терпеливо заряжал кассеты для только что выкупленного  фотоаппарата.    

Тут  кто-то позвонил дяде по телефону, и, чем-то встревоженный, он заторопил старика  Якова. Я закричал через дверь, чтобы они погодили уходить еще минуточку, потому  что дядя еще не видал моего фотоаппарата и мне хотелось сейчас же снять обоих  друзей, поразив их своим в этом деле искусством. Однако дяде было, как видно,  не до меня. Хлопнула дверь. Они вышли.    

Минуту  спустя я выскочил из ванной и, раздосадованный, щурясь на солнце, заглянул в окно.    

Дядя и  старик Яков только что вышли за ворота и свернули направо.    

Тогда я  схватил фотоаппарат и помчался вслед за ними.    

«Хорошо,  теперь будет еще интересней! Где-либо на перекрестке я забегу сбоку или дождусь,  пока они остановятся покупать папиросы. Тогда – хлоп! – и готово.    

Когда же  они вернутся к вечеру, то на столе уже будет стоять их готовая фотография. Под  стеклом, в рамке и с надписью: «Дорогому дядечке от такого-то…» Удивление,  думал я, и радость будут безмерны.    

Долго  ловчился я поймать дядю в фокус. Но то его заслоняли, то меня толкали прохожие  или пугали трамваи и автобусы.    

Наконец-то,  на мое счастье, дядя и старик Яков свернули к маленькому скверу возле какой-то  церквушки. Сели на скамью и закурили.    

Быстро  примостился я меж двумя фанерными киосками на пустых ящиках. Поставил выдержку  в одну двадцать пятую. Щелк! Готово! Было самое время, потому что секундой позже  чья-то широкая спина заслонила от меня дядю и Якова.    

На  всякий случай я переменил кассету, снова нацелился. Вот дядя и старик Яков  встали. Приготовиться! Щелк!    

Но рука  дрогнула, и второй снимок, вероятно, был испорчен, потому что сутулый, широкоплечий  человек повернулся, и я удивился, узнав в нем того самого артиста и брата  Шаляпина, с которым познакомил меня Юрка и который угощал меня в Сокольниках  пивом.    

В другое  время я бы, вероятно, над таким странным совпадением задумался, но сейчас мне  было некогда. И, вскочив на трамвай, я покатил домой, чтобы успеть приготовить  к вечеру неожиданный подарок.    

В ванной  я нечаянно разбил красную лампочку. Тогда, чтобы не перепутать, я сунул обе кассеты  со снимками в ящик Валентины и побежал за новой лампой в магазин. Но когда я  вернулся, то дядя был уже дома.    

Он  строго подозвал меня к себе.    

В одной  руке он держал сломанное кольцо от ключа, другой он показывал мне на торчавший  из ящика железный обломок.    

– Послушай,  друг мой, – спросил он в упор. – Я нашел эту штучку на подоконнике, а  так как я уже разорвал себе брюки об этот торчок из ящика, то я задумался.  Приложил это кольцо сюда. И что же выходит?..    

Все  рухнуло! Я начал было что-то объяснять, бормотать, оправдываться – сбился,  спутался и наконец, заливаясь слезами, рассказал дяде всю правду.    

Дядя был  мрачен. Он долго ходил по комнате, насвистывая песню: «Из-за леса, из-за гор  ехал дедушка Егор».    

Наконец  он высморкался, откашлялся и сел на подоконник.    

– Время! –  грустно сказал дядя. – Тяжкие разочарования! Прыжки и гримасы! Другой бы  на моем месте тотчас же сообщил об этом в милицию. Тебя бы, мошенника, забрали,  арестовали и отослали в колонию. И сестра Валентина, которая теперь тебе даже  не мачеха, с ужасом, конечно, отвернулась бы от такого пройдохи. Но я добр! Я вижу,  что ты раскаиваешься, что ты глуп, и я тебя не выдам. Жаль, что нет бога и  тебе, дубина, некого благодарить за то, что у тебя, на счастье, такой добрый  дядя.    

Несмотря  на то, что дядя ругал меня и мошенником и дубиной, я сквозь слезы горячо поблагодарил  дорогого дядечку и поклялся, что буду слушаться его и любить до самой смерти. Я  хотел обнять его, но он оттолкнул меня и выволок из соседней комнаты старика  Якова, который там брился.    

– Нет,  ты послушай, старик Яков! – гремел дядя, сверкая своими круглыми, как у  кота, глазами. – Какова пошла наша молодежь! – Тут он дернул меня за  рукав. – Погляди, мошенник, на зеленую диагоналевую куртку этого, не скажу  – старого, но уже постаревшего в боях человека! И что же ты на ней видишь?..  Ага, ты замигал глазами! Ты содрогаешься! Потому что на этой диагоналевой  гимнастерке сверкает орден Трудового Знамени. Скажи ему, Яков, в глаза, прямо:  думал ли ты во мраке тюремных подвалов или под грохот канонад, а также на  холмах и равнинах мировой битвы, что ты сражаешься за то, чтобы такие молодцы  лазили по запертым ящикам и продавали старьевщикам чужие горжетки?    

Старик  Яков стоял с намыленной, недобритой щекой и сурово качал головой. Нет, нет! Ни  в тюрьмах, ни на холмах, ни на равнинах он об этом совсем не думал.    

Раздался  звонок, просунулся в дверь дворник Николай и протянул дяде листки для прописки.    

– Иди  и помни! – отпустил меня дядя. – Рука твоя, я вижу, дрожит, старик  Яков, и ты можешь порезать себе щеку. Я знаю, что тебе тяжело, что ты идеалист  и романтик. Идем в ту комнату, и я тебя сам добрею.    

Долго  они о чем-то там совещались. Наконец дядя вышел и сказал мне, что сегодня  вечером они со стариком Яковом уезжают, потому что до конца отпуска хотят  пошататься по свету и посмотреть, как теперь живет и чем дышит родной край.    

Тут дядя  остановился, сурово посмотрел на меня и добавил, что сердце его неспокойно  после всего, что случилось.    

– За  тобою нужен острый глаз, – сказал дядя. – И тебя сдержать может  только рука властная и крепкая. Ты поедешь со мною, будешь делать все, что тебе  прикажут. Но смотри, если ты хоть раз попробуешь идти мне наперекор, я вышвырну  тебя на первой же остановке, и пусть дикие птицы кружат над твоей беспутной  головой!    

Ноги мои  задрожали, язык онемел, и я дико взвыл от безмерного и неожиданного счастья.    

«Какие  птицы? Кто вышвырнет? – думал я. – Это добрый-то дядечка вышвырнет! А  слушаться я его буду так… что прикажи он мне сейчас вылезть через печную трубу  на крышу, и я, не задумавшись, полез бы с радостью».    

Дядя  велел мне быть к вечеру готовым и сейчас же вместе с Яковом ушел.    

Я стал  собираться. Достал белье, полотенце, мыло и осмотрел свою верхнюю одежду.    

Брюки у  меня были потертые, в масляных пятнах, и я долго возился на кухне, отчищая их  бензином. Рубашку я взял серую. Она была мне мала, но зато в пути не пачкалась.  Каблук у одного ботинка был стоптан, и, чтобы подровнять, я сдернул клещами  каблук у другого, потом гвозди забил молотком и почистил ботинки ваксой.    

Беда моя  – это была кепка. Кепку, как известно, у мальчишек редко найдешь новую. Кепку  закидывают на заборы, на крыши, бьют ею в спорах оземь. Кроме того, она часто  заменяет футбольный мяч. В моей же кепке была дыра, которую я прожег у костра  на ученической маевке. Если бы еще оставалась подкладка, то ее можно было бы  замазать чернилами. Но подкладки не было, а мазать чернилами свой затылок мне,  конечно, не хотелось.    

Тогда я  решил, что днем буду кепку держать в руках, будто бы мне все время жарко, а вечером  сойдет и с дырой.    

И только  что я закончил свои приготовления, как вернулись дядя и Яков. Они принесли новенький  чемодан, какие-то свертки и черный кожаный портфель, который дядя тотчас же  бросил на пол и стал легонько топтать ногами.    

От меня  пахло скипидаром, ваксой, бензином. Я стоял, разинув рот, и мне начинало  казаться, что дядя мой немного спятил. Но вот он поднял портфель, улыбнулся,  потянул носом, глянул и сразу же оценил мои старания.    

– Хвалю, –  сказал он. – Люблю аккуратность, хотя от тебя и несет, как от керосиновой  лавки. Теперь же сними все эти балахоны, ибо в них ты мне напоминаешь церковного  певчего, и надень вот это.    

И он  протянул мне сверток. В нем были короткие, до колен, защитного цвета штаны,  такая же щеголеватая курточка с множеством карманов и карманчиков, желтые  сандалии, пионерский галстук с блестящей пряжкой, косая, как у летчика, пилотка  и небольшой кожаный рюкзак.    

Дрожащими  руками я схватил все это добро в охапку и умчался переодеваться. И когда я  вышел, то дядя всплеснул руками.    

– Чкалов! –  воскликнул он. – Молоков! Владимир Коккинаки!.. Орденов только не хватает –  одного, двух, дюжины! Ты посмотри, старик Яков, какова растет наша молодежь!  Эх, эх, далеко полетят орлята! Ты не грусти, старик Яков! Видно, капля и твоей  крови пролилась недаром.    

Вскоре  мы собрались. Ключ от квартиры я отнес управдому, котенка отдал дворничихе.    

Попрощался  с дворником, дядей Николаем, и водопроводчиком Микешкиным, который, хлопая  добрыми осовелыми глазами, сунул мне в руку горсть подсолнухов.    

У ворот  я остановился. Вот он, наш двор. Вот уже зажгли знакомый фонарь возле шахты  Метростроя, тот, что озаряет по ночам наши комнаты. А вон высоко, рядом с  трубой, три окошка нашей квартиры, и на пыльных стеклах прежней отцовской  комнаты, где подолгу когда-то играли мы с Ниной, отражается луч заходящего  солнца. Прощайте! Все равно там теперь пусто и никого нет.    

Второпях  я забыл у Валентины в ящике две израсходованные мною кассеты, но это меня  огорчило сейчас мало.    

Мы вышли  на площадь. Здесь дядя пошел к стоянке такси и о чем-то долго там торговался с  шофером.    

Наконец  он подозвал нас. Мы сели и поехали.    

Я был уверен,  что едем мы только до какого-либо вокзала. Но вот давно уже выехали мы на  окраину, промчались под мостом Окружной железной дороги. Один за другим  замелькали дачные поселки, потом и они остались позади. А машина все мчалась и  мчалась и везла нас куда-то очень далеко.    

Через  девяносто километров, в город Серпухов, что лежит по Курской дороге, мы  приехали уже ночью.    

В  потемках добрались мы до небольшого, окруженного садами домика, на крыше  которого шныряли и мяукали кошки.    

Я не  заметил, чтобы приезду нашему были рады, хотя дядя говорил, что здесь живет его  задушевный товарищ.    

Впрочем,  ничего удивительного в том не было.    

Уехал  так же года четыре тому назад с нашего двора мой приятель Васька Быков. А  встретились мы с ним недавно… То да се – вот и все! Похвалились один перед  другим перочинными ножами. У меня – кривой, с шилом, у него – прямой, со  штопором. Съели по ириске да и разошлись восвояси.    

Не  всякая, видно, и дружба навеки!    

В  Серпухове мы прожили двое суток, и я удивлялся, что дядя, который так хотел посмотреть  родной край, из садика, что возле дома, никуда не выходил.    

Несколько  раз я бегал за газетами, остальное время валялся на траве и читал старую  «Ниву». Мелькали передо мной портреты царей, императоров, русских и не русских  генералов. Какие-то проворные палачи кривыми короткими саблями рубили головы  пленным китайцам. А те, как будто бы так и нужно было, притихли, стоя на  коленях. И не видать, чтобы кто-нибудь из них рванулся, что-нибудь палачам  крикнул или хотя бы плюнул.    

Я пошел  поговорить об этом с дядей. Дядя читал только что полученную от почтальона телеграмму  и был доволен. Он отобрал у меня затрепанную «Ниву» и сказал мне, что я еще  молод и должен думать о жизни, а не о смерти. Кроме того, от таких картинок  ночью может привязаться плохой сон.    

Я рассмеялся  и спросил, скоро ли мы куда-нибудь дальше поедем.    

– Скоро, –  ответил дядя. – Через час поедем на вокзал.    

Он  протянул руку за гитарой, лукаво глянул на меня и, ударив по струнам, спел  такую песню:    

     

Скоро  спустится ночь благодатная,    

Над  землей загорится луна.    

И  под нею заснет необъятная    

Превосходная  наша страна.    

Спят  все люди с улыбкой умильною,    

Одеялом  покрывшись своим.    

Только  мы лишь, дорогою пыльною    

До  рассвета шагая, не спим.    

     

– Трам-там-там! –  Он закрыл ладонью струны и, довольный, рассмеялся. – Что, хороша песня?  То-то! А кто сочинил? Пушкин? Шекспир? Анна Каренина? Дудки! Это я сам сочинил.  А ты, брат, думал, что у тебя дядя всю жизнь только саблей махал да звенел  шпорами. Нет, ты попробуй-ка сочини! Это тебе не то что к мачехе в ящик за  деньгами лазить. Что же ты отвернулся? Я тебе любя говорю. Если бы я тебя не  любил, то ты давно бы уже сидел в исправдоме. А ты сидишь вот где: кругом  аромат, природа. Вон старик Яков из окна высунулся, в голубую даль смотрит. В  руке у него, кажется, цветок. Роза! Ах, мечтатель! Вечно юный старик-мечтатель!    

– Он  не в голубую даль, – хмуро ответил я. – У него намылены щеки, в руках  помазок, и он, кажется, уронил за окно стакан со своими вставными зубами.    

– Бог  мой, какое несчастье! – воскликнул дядя. – Так беги же скорей,  бессердечный осел, к нему на помощь, да скажи ему заодно, чтобы он  поторапливался.    

Через  час мы уже были на вокзале. Дядя был весел и заботлив. Он осторожно поддерживал  своего друга, когда тот поднимался по каменным ступенькам, и громко советовал:    

– Не  торопись, старик Яков! Сердце у тебя чудесное, но сердце у тебя больное. Да,  да! Что там ни говори – старые раны сказываются, а жизнь беспощадна. Вон  столик. Все занято. Погоди немного, старина, дай осмотреться    

– вероятно,  кто-нибудь захочет уступить место старому ветерану.    

Чернокосая  девушка взяла сверток и встала. Молодой лейтенант зашуршал газетой и подвинулся.  Проворный официант подставил дяде второй стул, а я сел на вещи. Вскоре подошел  носильщик и сказал, что мягких нет ни одного места. Дядю это нисколько не  огорчило, и он велел брать жесткие.    

Задрожали  стекла, подкатил поезд. Мы вышли на платформу. И здесь, в сутолоке, передо мной  вдруг мелькнуло знакомое лицо артиста из Сокольников. Человек этот был теперь в  пенсне, в мягкой шляпе, на плечи его был накинут серый плащ; он что-то спросил  у дяди, по-видимому, где буфет, и, поблагодарив, скрылся в толпе. Только что мы  уселись, как звонок, гудок – и поезд тронулся.    

Пока я  торчал у окошка, раздумывая о странных совпадениях в человеческой жизни, дядя успел  побывать в вагоне-ресторане. Вернувшись, он принес оттуда большой апельсин и  подал его старику Якову, который сидел, уронив на столик голову.    

– Съешь,  Яков! – предложил дядя. – Но что с тобой? Ты, я вижу, бледен. Тебе  нездоровится?    

– Пройдет! –  сморщив лицо, простонал Яков. – Конечно, трясет, толкает, но я потерплю!    

– Он  потерпит! – возмущенно вскричал дядя. – Он, который всю жизнь терпел  такое, что иному не перетерпеть и за три жизни! Нет, нет! Этого не будет. Я  позову сейчас начальника поезда, и если он человек с сердцем, то мягкое место  он тебе устроит.    

– Сели  бы к окошку да на голову что-нибудь мокрое положили. Вот салфетка, вода холодная, –  предложила сидевшая напротив старушка. – А вы бы, молодой человек, потише  курили, – обратилась она к лежавшему на верхней полке парню. – От  вашего табачища и здорового легко вытошнить может.    

Круглолицый  парень нахмурился, заглянул вниз, но, увидав пожилого человеке о орденом,  смутился и папироску выбросил.    

– Благодарю  вас, благородная старушка, – сказал дядя. – Не знаю, сидели ли ваши  мужья и братья по тюрьмам и каторгам, но сердце у вас отзывчивое. Эй, товарищ  проводник! Попросите ко мне начальника поезда да откройте сначала это окно,  которое, как мне кажется, приколочено к стенке семидюймовыми гвоздями.    

– Ты  мети, голова, потише! – укорил проводника бородатый дядька. – Видишь,  у человека душа пыли не принимает.    

Вскоре  все наши соседи прониклись сочувствием к старику Якову и, выйдя в коридор, негромко  разговаривали о том, что вот-де человек в свое время пострадал за народ, а  теперь болеет и мучится. Я же, по правде сказать, испугался, как бы старик Яков  не умер, потому что я не знал, что же мы тогда будем делать.    

Я вышел  в коридор и сказал об этом дяде.    

– Упаси  бог! – пробормотала старушка. – Или уж правда плох очень?    

– Что  там такое? – спросила проходившая по коридору тетка.    

– Да  вон в том купе человек, слышь, помирает, – охотно объяснил ей  бородатый. – Вот так, живешь-живешь, а где помрешь – неизвестно.    

– Высадить  бы надо, – осторожно посоветовали из-за соседней двери. – Дать на  станцию телеграмму, пусть подождут санитары с носилками. Хорошее ли дело: в  вагоне покойник! У нас тут женщины, дети.    

– Где  покойник? У кого покойник?    

Разговор  принял неожиданный и неприятный оборот. Дядя ткнул меня кулаком в спину и, громко  рассмеявшись, подошел к лежавшему на лавке старику Якову.    

– Ха-ха!  Он помрет! Слышь ли, старик Яков? – дергая его за пятку, спросил  дядя. – Они говорят, что ты помираешь. Нет, нет! Дуб еще крепок. Его не  сломали ни тюрьма, ни казематы. Не сломит и легкий сердечный припадок,  результат тряски и плохой вентиляции. Эге! Вон он и поднимается. Вон он и  улыбнулся. Ну, смотрите. Разве же это судорожная усмешка умирающего? Нет! Это  улыбка бодрой и еще полнокровной жизни. Ага, вот идет начальник поезда!  Конечно, говорю я, он еще улыбается. Но при его измученном борьбой организме  подобные улыбки в тряском вагоне вряд ли естественны и уместны.    

Начальник  поезда, узнав, в чем дело, ответил:    

– Я  вижу, что старику партизану-орденоносцу действительно неудобно. Но, на ваше счастье,  сейчас в Серпухове из пятого купе мягкого вагона не то раньше времени сошел, не  то отстал пассажир. Дайте проводнику денег на доплату, и я скажу, чтобы он  купил на стоянке билет вне очереди.    

Начальник  поезда откланялся и ушел.    

Все  остались им очень довольны. Все хвалили вежливого и внимательного начальника. Говорили,  что вот-де какой еще молодой, а как себя хорошо держит. А давно ли попадались  такие, что он с тобой и разговаривать не хочет, а не то чтобы человеку помочь  или хотя бы войти в положение.    

Хорошо,  когда все хорошо. Люди становятся добрыми, общительными. Они одалживают друг  другу чайник, ножик, соли. Берут прочесть чужие журналы, газеты и  расспрашивают, кто куда и откуда едет, что и почем там стоит. А также  рассказывают разные случаи из своей и из чужой жизни.    

Старик  Яков совсем оправился. Он выпил чаю, съел колбасы и две булки.    

Тогда  соседи попросили его, чтобы и он рассказал им что-нибудь из своей, очевидно,  богатой приключениями жизни…    

Отказать  в такой просьбе людям, которые столь участливо отнеслись к нему, было неудобно,  и старик Яков вопросительно посмотрел на дядю.    

– Нет,  нет, он не расскажет, – громко объяснил дядя. – Он слишком скромен.  Да, да! Ты скромен, друг Яков. И ты не сердись, если я тебе напомню, как только  из-за этой проклятой скромности ты отказался занять пост замнаркома одной  небольшой автономной республики. Сам нарком, товарищ Гули-Поджидаев, как всем  известно, недавно умер. И, конечно, ты, а не кто-либо иной, управлял бы сейчас  делами этого небольшого, но симпатичного народа!    

– Послушайте!  Вы ведь шутите? – смущаясь, спросил с верхней полки круглолицый паренек. –  Так же не бывает.    

– Бывает  всяко, – задорно ответил дядя и продолжал свой рассказ: – Но скромность,  увы, не всегда добродетель. Наши дела, наши поступки принадлежат часто истории  и должны, так сказать, вдохновлять нашу счастливую, но, увы, беспечную  молодежь. И если не расскажет он, то за него расскажу я.    

Тут дядя  обвел взглядом всех присутствующих и спросил, не сидел ли кто-нибудь в прежние  или хотя бы в теперешние времена в центральной харьковской тюрьме.    

Нет,  нет! Оказалось, что ни в прежние, ни в теперешние не сидел никто.    

– Ну,  тогда вы не знаете, что такое харьковская тюрьма, – начал свой рассказ  дядя.    

Мрачной  серой громадой стояла она на высоком холме так называемой Прохладной, или,  виноват, Холодной горы, вокруг которой раскинулись придавленные пятой  самодержавия низенькие домики робких обывателей. Тоскливо было сидеть узнику в  угрюмой общей камере номер двадцать семь. Из окна была видна дорога, по которой  катили грузовики, шли на работу служащие. И торговки-спекулянтки с веселым  гоготом тащили на рынок корзины с фруктами и лотки жареных пирожков с мясом, с  рисом и с капустой. Узник же получал, как вы сами понимаете, всего шестьсот  граммов, то есть полтора фунта. Кроме того, он жаждал свободы.    

«Даешь  свободу! – громко тогда воскликнул про себя узник. – Довольно мне  греметь кандалами и чахнуть в неволе, дожидаясь маловероятной амнистии по  поводу какой-либо годовщины, точнее сказать – императорской свадьбы, рождения  или коронации!» И в тот же вечер по пути с дровозаготовок узник оттолкнул  конвоира и, как пантера, ринулся в лес, преследуемый зловещим свистом пуль.    

Но  судьба наконец улыбнулась страдальцу. Ночь он провел под стогом сена. А наутро  услышал шум трактора и увидел работающих в поле крестьян. А так как узник ходил  еще в своем и был одет весьма прилично, то он выдал себя за ответственного  работника, приехавшего на посевную.    

Он  спросил, как дела. Дал кое-какие указания. Выпил молока, потребовал лошадей до станции  и скрылся, как вы уже догадываетесь, продолжать свое опасное дело на благо  народа, страждущего под мрачным игом проклятого царизма…    

Слушатели  расхохотались и, гремя посудой, кинулись к выходу, потому что поезд затормозил  перед станцией, богатой дешевым молоком и курами.    

– Но  послушайте, вы все шутите, – обиженно заметил сверху круглолицый  паренек. – Ведь ничего этого вовсе так не бывает.    

– Да,  я шучу, молодой человек, – вытирая платком лоб, хладнокровно ответил  дядя. – Шутка украшает жизнь. А иначе жизнь легка только тупицам да  лежебокам. Ге! Так ли я говорю, юноша? – хлопнул он меня по плечу. –  А вон, насколько я вижу, идет и проводник с билетом.    

Дядя  остался караулить вещи, а я взял нетяжелый чемодан и пошел провожать в мягкий вагон  старика Якова, который нес с собой завернутый в наволочку портфель, полотенце,  апельсин и газету.    

В купе  было всего два места. Внизу, у окна справа, сидел пожилой человек, на столике  перед ним лежала книга, за спиной его стояла полевая кожаная сумка, а рядом на  диване валялась подушка.    

Он  искоса взглянул на нас, когда мы скрипнули дверью. Но, увидев, что в купе  входит не какой-нибудь шалопай, а почтенный старик с орденом, он учтиво ответил  на поклон и подушку отодвинул. Верхнее место, то самое, на которое опоздал  какой-то пассажир, было свободно. Но сразу лезть спать старик Яков не захотел,  а надел очки и взялся за газету.    

Однако я  хорошо видел, что он не читает, а исподлобья, но зорко смотрит в сторону пассажира.    

Я  помялся и пожелал старику Якову спокойной ночи.    

Тогда он  легонько охнул и тихим злым голосом попросил меня передать дяде, чтобы тот  вместо негодной, черной, прислал обыкновенную походную грелку, наполненную  водой до половины. Я удивился и хотел переспросить, но вместо ответа старик  Яков молча показал мне кулак. Обиженный и слегка напуганный, я вернулся и  передал дяде эту просьбу.    

Дядя  насупился, негромко кого-то выругал, полез к себе в сумку, достал небольшой  сверток и тотчас же вышел, должно быть к проводнику за водой. Вскоре он вызвал  меня на площадку. Взгляд его был строг, а круглые глаза прищурены.    

– Возьми, –  сказал он, протягивая мне серую холщовую сумочку, затянутую сверху резиновым  шнуром. – Возьми эту грелку и отнеси. Понял? – Он сжал мне  руку. – Понял? – повторил дядя. – Иди и помни, о чем мы с тобой  перед отъездом говорили.    

Голос у  дяди был тих и строг, говорил он теперь коротко, без всяких смешков и  прибауток. Рука моя дрожала. Дядя заметил это, потрепал меня за подбородок и  легонько подтолкнул.    

– Иди, –  сказал он, – делай, как тебе приказано, и тогда все будет хорошо.    

Я пошел.  По пути я прощупал сумочку: внутри нее что-то скрипнуло и зашуршало; грелка  была холодная, по-видимому, кожаная, и вместо воды набита бумагой.    

Я  постучался и вошел в купе. Незнакомый пассажир сидел у столика, низко  склонившись над книгой. Старик Яков читал, откинувшись почти к самой стенке.    

Он  схватил грелку, легонько застонал, положил ее себе на живот и закрыл полами  пиджака.    

Я вышел  и в тамбуре остановился. Окно было распахнуто. Ни луны, ни звезд не было. Ветер  бил мне в горячее лицо. Вагон дрожал, и резко, как выстрелы, стучала снаружи  какая-то железка. «Куда это мы мчимся? – глотая воздух, подумал я. –  Рита-та-та! Трата-та! Поехали! Эх, поехали! Эх, кажется, далеко поехали!»    

– Ну? –  спросил, встречая меня, дядя.    

– Все  сделано, – тихо ответил я.    

– Хорошо.  Садись, отдохни. Хочешь есть – вон на столе колбаса, булка, яблоки.    

От  колбасы я отказался, яблоко взял и съел сразу.    

– Вы  бы мальчика спать уложили, – посоветовала старушка. – Мальчонка за  день намотался. Глаза, я смотрю, красные.    

– Ну,  что за красные! – ответил ей дядя. – Это просто так: пыль, тени. Вот  скоро будет станция, и он перейдет ночевать к старику Якову. Старик без  присмотра – дитя: то ему воды, то грелку. А с начальником поезда я уже  договорился.    

– С  умным человеком отчего не договориться, – вздохнула старушка. – А у  меня сын Володька, бывало, говорит, говорит. Эх, говорит, мама, никак мы с  тобой не договоримся!.. Так самовольно на Камчатку и уехал. Теперь там,  шалопай, капитаном, что ли.    

Старушка  улыбнулась и стала раскладывать постель, а я подозрительно посмотрел на дядю:  что это еще затевается? В какой вагон? Какие грелки?    

Мимо  нашего купе то и дело проходили в ресторан люди. Вагон покачивало, все пошатывались  и хватались за стены.    

Я сел в  уголок, пригрелся и задумался. Как странно! Давно ли все было не так! Били  часы. Кричал радиоприемник. Наступало утро. Шумела школа, гудела улица, и  гремел барабан. Четвертый наш отряд выбегал на площадку строиться. И уж  непременно кто-то там кричит и дразнит:    

     

Сергей-барабанщик,    

Солдатский  обманщик,    

Что  ты бьешь в барабан?    

Еще  спит капитан.    

     

«Но!  Но! – говорю я. – Не подходи ближе, а то пробью по спине зорю  палками».    

Ту-у! –  взревел вдруг паровоз. Вагон рвануло так, что я едва не свалился с лавки;  жестяной чайник слетел на пол, заскрежетали тормоза, и пассажиры в страхе  бросились к окнам.    

Вскочил  в купе встревоженный дядя. С фонарями в руках проводники кинулись к площадкам.    

Паровоз  беспрерывно гудел. Стоп! Стали. Сквозь окна не видно было ни огонька, ни звездочки.  И было непонятно, стоим ли мы в лесу или в поле.    

Все  толпились и спрашивали друг друга: что случилось? Не задавило ли кого? Не  выбросился ли кто из поезда? Не мчится ли на нас встречный? Но вот паровоз  опять загудел, что-то защелкало, зашипело, и мы тихо тронулись.    

– Успокойтесь,  граждане! – унылым голосом закричал проводник. – Это какой-нибудь пьяный  шел из ресторана, да и рванул тормоз. Эх, люди, люди!    

– Напьются  и безобразят! – вздохнул дядя. – Сходи, Сергей, к старику Якову.  Старик больной, нервный. Да узнай заодно, не переменить ли ему воду в грелке.    

Я сурово  взглянул на него: не ври, дядя! И молча пошел.    

И вдруг  по пути я вспомнил то знакомое лицо артиста, что мелькнуло передо мной на платформе  в Серпухове. Отчего-то мне стало не по себе.    

Я  постучался в дверь пятого купе. Откинувшись спиной почти совсем к стенке,  старик Яков лежал, полузакрыв глаза. На полу валялись спички, окурки, и повсюду  пахло валерьянкой. Очевидно, и мягкий вагон тряхнуло здорово.    

Я  спросил у старика Якова, как он себя чувствует и не пора ли переменить грелку.    

– Пора!  Давно пора! – сердито сказал он, раскрыл полы пиджака и передал мне  холщовый мешочек.    

– Мальчик! –  не отрывая глаз от книги, попросил меня пассажир. – Будешь проходить,  скажи проводнику, чтобы он пришел прибраться.    

– Да,  да! – болезненным голосом подтвердил Яков. – Попроси, милый!