1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 
Предисловие к первому  изданию    

     

Я не  могу упустить удобного случая и попрощаюсь со своими читателями на этом месте,  предназначенном для разного рода приветствий, хотя мне нужно только одно —  засвидетельствовать безграничную теплоту и искренность их чувств на всех  стадиях путешествия, которое мы только что завершили.    

Если  кто-либо из них испытал скорбь, знакомясь с некоторыми из главных эпизодов этой  вымышленной истории, я надеюсь, что такая скорбь сближает друг с другом тех,  кто ее разделяет. Это не бескорыстно с моей стороны. Я претендую на то, что и я  ее испытывал, по крайней мере так же, как и всякий другой, и мне хотелось бы,  чтобы обо мне благосклонно вспоминали за мое участие в этом переживании.    

     

Девоншир.  Марта 24, 1848     

     

Предисловие ко второму  изданию    

     

Я беру  на себя смелость полагать, что способность (или привычка) пристально и  тщательно наблюдать человеческие характеры — редкая способность. Опыт убедил  меня даже в том, что способность (или привычка) наблюдать хотя бы человеческие  лица отнюдь не является всеобщей. Две обычные ошибки в суждениях, вытекающие,  по моему мнению, из указанного недостатка, это смешение двух понятий —  нелюдимости и высокомерия, а также непонимание того, что натура упрямо ведет  вечную борьбу сама с собой.    

В  мистере Домби не происходит никакой резкой перемены ни в этой книге, ни в  жизни. Чувство собственной несправедливости живет в нем все время. Чем больше  он его подавляет, тем более несправедливым неизбежно становится. Затаенный стыд  и внешние обстоятельства могут в течение недели или дня привести к тому, что  борьба обнаружится; но эта борьба длилась годы, и победа одержана нелегко.    

Годы  прошли с тех пор, как я расстался с мистером Домби. Я не торопился публиковать  эту критическую заметку о нем, по теперь предлагаю ее с большей уверенностью.    

Я начал  эту книгу на берегу Женевского озера и в течение нескольких месяцев работал над  нею во Франции. Связь между романом и местом, где он был написан, столь  врезалась мне в память, что и теперь, хотя я знаю каждую ступеньку в доме  Маленького Мичмана и мог бы припомнить каждую скамью в церкви, где венчалась  Флоренс, и кровать каждого из молодых джентльменов в заведении доктора  Блимбера, однако мне смутно мерещится, что капитан Катль скрывается от миссис  Мак-Стинджер в горах Швейцарии. Точно так же, когда иной раз что-нибудь  случайно напомнит мне, о чем говорили волны, мне мерещится, что я брожу всю  зимнюю ночь напролет по улицам Парижа, как и в самом деле бродил, с тяжелым  сердцем, в ту ночь, когда мой маленький друг и я расстались навеки.    

     

Глава I    

Домби и сын    

     

Домби  сидел в углу затемненной комнаты в большом кресле у кровати, а Сын лежал тепло  укутанный в плетеной колыбельке, заботливо поставленной на низкую кушетку перед  самым камином и вплотную к нему, словно по природе своей он был сходен со  сдобной булочкой и надлежало хорошенько его подрумянить, покуда он только что  испечен.    

Домби  было около сорока восьми лет. Сыну около сорока восьми минут. Домби был лысоват,  красноват и хотя был красивым, хорошо сложенным мужчиной, но имел слишком  суровый и напыщенный вид, чтобы располагать к себе. Сын был очень лыс и очень  красен и, хотя был (разумеется) прелестным младенцем, казался слегка измятым и  пятнистым. Время и его сестра Забота оставили на челе Домби кое-какие следы,  как на дереве, которое должно быть своевременно срублено, — безжалостны  эти близнецы, разгуливающие по своим лесам среди смертных, делая мимоходом  зарубки, — тогда как лицо Сына было иссечено вдоль и поперек тысячью  морщинок, которые то же предательское Время будет с наслаждением стирать и  разглаживать тупым краем своей косы, приготовляя поверхность для более глубоких  своих операций.    

Домби,  радуясь долгожданному событию, позвякивал массивной золотой цепочкой от часов,  видневшейся из-под его безукоризненного синего сюртука, на котором фосфорически  поблескивали пуговицы в тусклых лучах, падавших издали от камина. Сын сжал  кулачки, как будто грозил по мере своих слабых сил жизни за то, что она  настигла его столь неожиданно.    

— Миссис  Домби, — сказал мистер Домби, — фирма снова будет не только по  названию, но и фактически Домби и Сын. Домби и Сын!    

Эти  слова подействовали столь умиротворяюще, что он присовокупил ласкательный  эпитет к имени миссис Домби (впрочем, не без колебаний, ибо не имел привычки к  такой форме обращения) и сказал: «Миссис Домби, моя… моя милая».    

Вспыхнувший  на миг румянец, вызванный легким удивлением, залил лицо больной леди, когда она  подняла на него глаза.    

— При  крещении, конечно, ему будет дано имя Поль, моя… миссис Домби.    

Она  слабо отозвалась: «Конечно», или, вернее, прошептала это слово, едва шевеля  губами, и снова закрыла глаза.    

— Имя  его отца, миссис Домби, и его деда! Хотел бы я, чтобы его дед дожил до этого  дня!    

И снова  он повторил «Домби и Сын» точь-в-точь таким же тоном, как и раньше.    

В этих  трех словах заключался смысл всей жизни мистера Домби. Земля была создана для  Домби и Сына, дабы они могли вести на ней торговые дела, а солнце и луна были  созданы, чтобы озарять их своим светом… Реки и моря были сотворены для плавания  их судов; радуга сулила им хорошую погоду; ветер благоприятствовал или  противился их предприятиям; звезды и планеты двигались по своим орбитам, дабы  сохранить нерушимой систему, в центре коей были они. Обычные сокращения обрели  новый смысл и относились только к ним: A. D. отнюдь не означало anno Domini[1], но символизировало  anno Dombei[2]  и Сына.    

Он  поднялся, как до него поднялся его отец, по закону жизни и смерти, от Сына до  Домби, и почти двадцать лет был единственным представителем фирмы. Из этих  двадцати лет он был женат десять — женат, как утверждал кое-кто, на леди, не  отдавшей ему своего сердца, на леди, чье счастье осталось в прошлом и которая  удовольствовалась тем, что заставила свой сломленный дух примириться,  почтительно и покорно, с настоящим. Такие пустые слухи вряд ли могли дойти до  мистера Домби, которого они близко касались, и, пожалуй, никто на свете не  отнесся бы к ним с большим недоверием, чем он, буде они дошли бы до него. Домби  и Сын часто имели дело с кожей, но никогда — с сердцем. Этот модный товар они  предоставляли мальчишкам и девчонкам, пансионам и книгам. Мистер Домби рассудил  бы, что брачный союз с ним должен, по природе вещей, быть приятным и почетным  для любой женщины, наделенной здравым смыслом; что надежда дать жизнь новому компаньону  такой фирмы не может не пробуждать сладостного и волнующего честолюбия в груди  наименее честолюбивой представительницы слабого пола; что миссис Домби  подписывала брачный договор — акт почти неизбежный в семьях благородных и  богатых, не говоря уже о необходимости сохранить название фирмы, — отнюдь  не закрывая глаз на эти преимущества; что миссис Домби ежедневно узнавала на  опыте, какое положение он занимает в обществе; что миссис Домби всегда сидела  во главе его стола и исполняла в его доме обязанности хозяйки весьма прилично и  благопристойно; что миссис Домби должна быть счастлива; что иначе быть не  может.    

Впрочем,  с одной оговоркой. Да. Ее он готов был принять. С одной-единственной; но она  несомненно заключала в себе многое. Они были женаты десять лет, и вплоть до  сегодняшнего дня, когда мистер Домби, позвякивая массивной золотой цепочкой от  часов, сидел в большом кресле у кровати, у них не было потомства… о котором  стоило бы говорить, никого, кто был бы достоин упоминания. Лет шесть назад у  них родилась дочь, и вот сейчас девочка, незаметно пробравшаяся в спальню, робко  жалась в углу, откуда ей видно было лицо матери. Но что такое девочка для Домби  и Сына? В капитале, коим являлись название и честь фирмы, этот ребенок был  фальшивой монетой, которую нельзя вложить в дело, — мальчиком ни на что не  годным, — и только.    

Но в  этот момент чаша радости мистера Домби была так полна, что он почувствовал  желание уделить одну-две капли ее содержимого даже для того, чтобы окропить  пыль на заброшенной тропе своей маленькой дочери.    

Поэтому  он сказал:    

— Пожалуй,  Флоренс, ты можешь, если хочешь, подойти и посмотреть на своего славного  братца. Не дотрагивайся до него.    

Девочка  пристально взглянула на синий фрак и жесткий белый галстук, которые, вместе с парой  скрипящих башмаков и очень громко тикающими часами, воплощали ее представление  об отце; но глаза ее тотчас же обратились снова к лицу матери, и она не  шевельнулась и не ответила.    

Через  секунду леди открыла глаза и увидела девочку, и девочка бросилась к ней и,  поднявшись на цыпочки, чтобы спрятать лицо у нее на груди, прильнула к матери с  каким-то страстным отчаянием, отнюдь не свойственным ее возрасту.    

— Ах,  боже мой! — с раздражением сказал мистер Домби, вставая. — Право же,  ты очень неблагоразумна и опрометчива. Пожалуй, следует обратиться к доктору  Пепсу, не будет ли он так любезен еще раз подняться сюда. Я пойду. Мне незачем  просить вас, — добавил он, задерживаясь на секунду возле кушетки перед  камином, — проявить сугубую заботу об этом юном джентльмене, миссис…    

— Блокит,  сэр? — подсказала сиделка, приторная увядшая особа с аристократическими  замашками, которая не решилась объявить свое имя как непреложный факт и только  назвала его в виде смиренной догадки.    

— Об  этом юном джентльмене, миссис Блокит.    

— Да,  конечно, сэр. Помню, когда родилась мисс Флоренс…    

— Да,  да, да, — сказал мистер Домби, наклоняясь над плетеной колыбелькой и в то  же время слегка сдвигая брови. — Что касается мисс Флоренс, то все это  прекрасно, но сейчас другое дело. Этому юному джентльмену предстоит выполнить  свое назначение. Назначение, мальчуган! — После такого неожиданного  обращения к младенцу он поднес его ручку к своим губам и поцеловал ее; затем,  опасаясь, по-видимому, что этот жест может умалить его достоинство, удалился в  некотором замешательстве.    

Доктор  Паркер Пепс, один из придворных врачей и человек, пользовавшийся великой славой  за помощь, оказываемую им при увеличении аристократических семейств, шагал,  заложив руки за спину, по гостиной, к невыразимому восхищению домашнего врача,  который последние полтора месяца разглагольствовал среди своих пациентов,  друзей и знакомых о предстоящем событии, по случаю коего ожидал с часа на час,  днем и ночью, что его призовут вместе с доктором Паркером Пенсом.    

— Ну,  сэр, — сказал доктор Паркер Пепс низким, глубоким, звучным голосом,  приглушенным по случаю события, как закутанный дверной молоток, — находите  ли вы, что ваше посещение подбодрило вашу милую супругу?    

— Так  сказать, стимулировало, — тихо добавил домашний врач, кланяясь в то же  время доктору и как бы говоря: «Простите, что я вставил словечко, но это ценное  добавление».    

Мистер  Домби был совершенно сбит с толку вопросом. Он так мало думал о больной, что не  в состоянии был на него ответить. Он сказал, что ему доставило бы удовольствие,  если бы доктор Паркер Пепс согласился еще раз подняться наверх.    

— Прекрасно.  Мы не должны скрывать от вас, сэр, — произнес доктор Паркер Пепс, —  что заметен некоторый упадок сил у ее светлости герцогини… прошу прощения: я  путаю имена… я хотел сказать — у вашей любезной супруги. Заметна некоторая  слабость и вообще отсутствие жизнерадостности, которые нам желательно было бы…  не…    

— Наблюдать, —  подсказал домашний врач, снова наклоняя голову.    

— Вот  именно! — произнес доктор Паркер Пепс. — Которые нам желательно было  бы не наблюдать. Обнаруживается, что организм леди Кенкеби… простите: я хотел  сказать — миссис Домби, я путаю имена больных…    

— Столь  многочисленных, — прошептал домашний врач, — право же, нельзя  ожидать… в противном случае это было бы чудом… практика доктора Паркера Пепса в  Вест-Энде…    

— Благодарю  вас, — сказал доктор, — вот именно. Обнаруживается, говорю я, что  организм нашей пациентки перенес потрясение, от которого он может оправиться  только с помощью напряженного и упорного…    

— И  энергического, — прошептал домашний врач.    

— Вот  именно, — согласился доктор, — и энергического усилия. Мистер  Пилкинс, здесь присутствующий, который, занимая положение медика-консультанта в  этом семействе — не сомневаюсь, что нет человека, более достойного занимать это  положение…    

— О! —  прошептал домашний врач. — Похвала сэра Хьюберта Стэнли![3]    

— Очень  любезно с вашей стороны, — отозвался доктор Паркер Пенс. — Мистер  Пилкинс, который благодаря своему положению превосходно знает организм  пациентки в нормальном его состоянии (знание весьма ценное для наших заключений  при данных обстоятельствах), разделяет мое мнение, что в настоящем случае  природе надлежит сделать энергическое усилие и что если наш очаровательный  друг, графиня Домби — прошу прощения! — миссис Домби будет не…    

— В  состоянии, — подсказал домашний врач.    

— Сделать  надлежащее усилие, — продолжал доктор Паркер Пепс, — то может  наступить кризис, о чем мы оба будем искренне сожалеть.    

После  этого они стояли несколько секунд с опущенными глазами. Затем по знаку, молча поданному  доктором Паркером Пенсом, они отправились наверх, домашний врач открыл дверь  перед знаменитым специалистом и последовал за ним с раболепнейшей учтивостью.    

Утверждать,  что мистер Домби не был по-своему опечален этим сообщением, значило бы отнестись  к нему несправедливо. Он был не из тех, о ком можно с правом сказать, что этот  человек бывал когда-нибудь испуган или потрясен; но несомненно он чувствовал,  что, если жена заболеет и зачахнет, он будет очень огорчен и обнаружит среди  своего столового серебра, мебели и прочих домашних пещей отсутствие некоего  предмета, которым весьма стоило обладать и потеря коего не может не вызвать  искреннего сожаления. Однако это было бы, разумеется, холодное, деловое, приличествующее  джентльмену, сдержанное сожаление.    

Его  размышления на эту тему были прерваны сначала шорохом платья на лестнице, а  затем внезапно ворвавшейся в комнату леди, скорее пожилой, чем юной, но одетой  как молоденькая, в особенности если судить по туго затянутому корсету, которая,  подбежав к нему, — что-то напряженное в ее лице и манерах  свидетельствовало о сдержанном возбуждении, — обвила руками его шею и сказала,  задыхаясь:    

— Дорогой  мой Поль! Он — вылитый Домби!    

— Ну-ну! —  отвечал брат, ибо мистер Домби был ее братом. — Я нахожу, что в нем действительно  есть фамильные черты. Не волнуйтесь, Луиза.    

— Это  очень глупо с моей стороны, — сказала Луиза, садясь и вынимая носовой  платок, — но он… он такой настоящий Домби! Я никогда в жизни не видела  подобного сходства!    

— Но  как сама Фанни? — спросил мистер Домби. — с Фанни?    

— Дорогой  мой Поль, — отозвалась Луиза, — решительно ничего. Поверь мне —  решительно ничего. Осталось, конечно, утомление, но ничего похожего на то, что  испытала я с Джорджем или с Фредериком. Необходимо сделать усилие. Вот и все.  Ах, если бы милая Фанни была Домби… Но, полагаю, она сделает это усилие; не  сомневаюсь, она его сделает. Зная что это требуется от нее во исполнение долга,  она, конечно, сделает. Дорогой мой Поль, знаю, что с моей стороны очень слабохарактерно  и глупо так дрожать и трепетать с головы до ног, но я чувствую такое  головокружение, что принуждена попросить у вас рюмку вина и кусок вон того  торта. Я думала, что вывалюсь из окна на лестнице, когда спускалась вниз,  навестив милую Фанни и этого чудного ангелочка. — Последние слова были  вызваны внезапным и ярким воспоминанием о младенце.    

Вслед за  ними раздался тихий стук в дверь.    

— Миссис  Чик, — произнес за дверью медоточивый женский голос, — милый друг,  как вы себя чувствуете сейчас?    

— Дорогой  мой Поль, — тихо сказала Луиза, вставая, — это мисс Токс. Добрейшее  создание! Не будь ее, я бы никогда не могла добраться сюда! Мисс Токс — мой  брат, мистер Домби. Поль, дорогой мой, — это мой лучший друг, мисс Токс.    

Леди,  столь выразительно представленная, была долговязая, тощая и до крайности  поблекшая особа; казалось, на нее не было отпущено первоначально то, что  торговцы мануфактурой называют «стойкими красками», и она мало-помалу вылиняла.  Не будь этого, ее можно было бы назвать ярчайшим образцом любезности и учтивости.  От долгой привычки восторженно прислушиваться ко всему, что говорится при ней,  и смотреть на говоривших так, словно она мысленно запечатлевает их образы в  своей душе, дабы не расставаться с ними до конца жизни, голова у нее совсем  склонилась к плечу. Руки обрели судорожную привычку подниматься сами собою в  безотчетном восторге. Восторженным был и взгляд. Голос у нее был сладчайший, а  на носу, чудовищно орлином, красовалась шишка в самом центре переносицы, откуда  нос устремлялся вниз, как бы приняв нерушимое решение никогда и ни при каких  обстоятельствах не задираться.    

Платье  мисс Токс, вполне элегантное и благопристойное, было, впрочем, несколько  мешковато и убого. Она имела обыкновение украшать странными чахлыми цветочками  шляпки и чепцы. Неведомые травы появлялись иной раз в ее волосах; и было  отмечено любопытными, что у всех ее воротничков, оборочек, косынок, рукавчиков  и прочих воздушных принадлежностей туалета — в сущности у всех вещей, какие она  носила и какие имели два конца, коим надлежало соединиться, — эти два  конца никогда не бывали в добром согласии и не желали сойтись без борьбы. Зимои  она носила меха — пелерины, боа и муфты, — на которых волос неудержимо  топорщился и никогда не бывал приглажен. У нее было пристрастье к небольшим  ридикюлям с замочками, которые при защелкивании стреляли, словно маленькие  пистолеты; и, нарядившись в парадное платье, она надевала на шею жалкий  медальон, изображающий старый рыбий глаз, лишенный какого бы то ни было  выражения. Эти и другие подобные же черточки способствовали распространению  слухов, что мисс Токс, как говорится, леди с ограниченными средствами, при  которых она изворачивается на все лады. Быть может, ее манера семенить ногами  поддерживала это мнение и наводила на мысль, что рассечение обычного шага на  два или на три объясняется ее привычкой из всего извлекать наибольшую выгоду.    

— Уверяю  вас, — сказала мисс Токс, делая изумительный реверанс, — что честь  быть представленной мистеру Домби является наградой, которой я давно  добивалась, но в данный момент никак не ожидала. Дорогая миссис Чик… смею ли  назвать вас — Луиза?    

Миссис  Чик взяла мисс Токс за руку, прислонила ее руку к своей рюмке, проглотила слезу  и тихим голосом сказала:    

— Благослови  вас бог!    

— Дорогая  моя Луиза, — промолвила мисс Токс, — мой милый друг, как вы себя  чувствуете теперь?    

— Лучше, —  ответила миссис Чик. — Выпейте вина. Вы волновались почти так же, как и я,  и несомненно нуждаетесь в подкреплении.    

Конечно,  мистер Домби исполнил обязанность хозяина дома.    

— Мисс  Токс, Поль, — продолжала миссис Чик, все еще держа ее за руку, —  зная, с каким нетерпением я ждала сегодняшнего события, приготовила для Фанни  маленький подарок, который я обещала преподнести ей. Поль, это всего-навсего  подушечка для булавок[4]  на туалетный столик, но я намерена сказать, должна сказать и скажу, что мисс  Токс очень мило подыскала изречение, приличествующее событию. Я нахожу, что  «Добро пожаловать, малютка Домби» — это сама поэзия!    

— Это  такое приветствие? — осведомился ее брат.    

— О  да, приветствие! — ответила Луиза.    

— Но  будьте справедливы ко мне, милая моя Луиза, — сказала мисс Токс голосом  тихим и страстно умоляющим, — припомните, что только… я несколько  затрудняюсь высказать свою мысль… только неуверенность в исходе побудила меня  позволить себе такую вольность. «Добро пожаловать, маленький Домби» более  соответствовало бы моим чувствам, в чем, конечно, вы не сомневаетесь. Но  неизвестность, сопутствующая этим небесным пришельцам, надеюсь, послужит оправданием  тому, что в противном случае показалось бы недопустимой фамильярностью.    

Мисс  Токс отвесила при этом изящный поклон, предназначавшийся мистеру Домби, на который  сей джентльмен снисходительно ответил. Преклонение перед Домби и Сыном, даже в  том виде, как оно выразилось в предшествовавшем разговоре, было столь ему приятно,  что сестра его, миссис Чик, хотя он склонен был считать ее особой  слабохарактерной и добродушной, могла возыметь на него большее влияние, чем кто  бы то ни было.    

— Да, —  сказала миссис Чик с кроткой улыбкой, — после этого я прощаю Фанни все!    

Это было  заявление в христианском духе, и миссис Чик почувствовала, что оно облегчило ей  душу. Впрочем, ничего особенного не нужно было ей прощать невестке, или,  вернее, ровно ничего, кроме того, что та вышла замуж за ее брата — это уже само  по себе являлось некоей дерзостью, — а затем родила девочку вместо  мальчика, — поступок, который, как частенько говорила миссис Чик, не  вполне отвечал ее ожиданиям и отнюдь не был достойной наградой за все внимание  и честь, какие были оказаны этой женщине.    

Так как  мистер Домби был срочно вызван из комнаты, обе леди остались одни. Мисс Токс тотчас  обнаружила склонность к судорожным подергиваниям.    

— Я  знала, что вы будете восхищены моим братом. Я вас заранее предупреждала, моя милая, —  сказала Луиза.    

Руки и  глаза мисс Токс выразили, насколько она восхищена.    

— А  что касается его состояния, моя милая!    

— Ах! —  с глубоким чувством промолвила мисс Токс.    

— Колоссальное!    

— А  его умение держать себя, дорогая моя Луиза! — сказала мисс Токс. —  Его осанка! Его благородство! В жизни своей я не видела ни единого портрета,  который хотя бы наполовину отражал эти качества. Нечто, знаете ли, такое  величавое, такое непреклонное; такие широкие плечи, такой прямой стан! Герцог  Йоркский коммерческого мира, моя милочка, да и только, — сказала мисс Токс. —  Вот как бы я его назвала!    

— Что  с вами, дорогой мой Поль? — воскликнула его сестра, когда он  вернулся. — Как вы бледны! Что-нибудь случилось?    

— К  сожалению, Луиза, они мне сказали, что Фанни…    

— О!  Дорогой мой Поль, — перебила его сестра, вставая, — не верьте им!  Если вы в какой-то мере полагаетесь на мой опыт, Поль, вы можете не  сомневаться, что все благополучно, и ничего кроме усилия со стороны Фанни не  требуется. А к этому усилию, — продолжала она, озабоченно снимая шляпу и  деловито поправляя чепчик и перчатки, — следует ее побудить и даже в  случае необходимости принудить. Теперь, дорогой мой Поль, пойдемте вместе  наверх.    

Мистер  Домби, который, находясь под влиянием своей сестры по причине, уже упомянутой,  действительно доверял ей как опытной и расторопной матроне, согласился и  немедленно последовал за нею в комнату больной.    

Его жена  все так же лежала на кровати, прижимая к груди маленькую дочь. Девочка  прильнула к ней так же страстно, как и раньше, и не поднимала головы, не  отрывала своей нежной щечки от лица матери, не смотрела на окружающих, не  говорила, не шевелилась, не плакала.    

— Тревожится  без девочки, — шепнул доктор мистеру Домби. — Мы сочли нужным снова  впустить ее.    

Так  торжественно тихо было у постели, и оба медика, казалось, смотрели на неподвижную  фигуру с таким состраданием и такою безнадежностью, что миссис Чик на секунду  отвлеклась от своих намерений. Но тотчас, призвав на помощь мужество и то, что  она называла присутствием духа, она села у кровати и сказала тихим внятным  голосом, как говорит человек, старающийся разбудить спящего:    

— Фанни!  Фанни!    

Ни звука  в ответ, только громкое тикание часов мистера Домби и часов доктора Паркера  Пенса, словно состязавшихся в беге среди мертвой тишины.    

— Фанни,  милая моя, — притворно веселым тоном сказала миссис Чик, — мистер  Домби пришел вас навестить. Не хотите ли с ним поговорить? К вам в постель  собираются положить вашего мальчика — вашего малютку, Фанни, вы, кажется, почти  не видели его; но этого нельзя сделать, пока вы не будете чуточку бодрее. Не  думаете ли вы, что пора бы уже чуточку приободриться? Что?    

Она  приблизила ухо к постели и прислушалась, в то же время окинув взглядом  окружающих и подняв палец.    

— Что? —  повторила она. — Что вы сказали, Фанни? Я не расслышала.    

Ни  слова, ни звука в ответ. Часы мистера Домби и часы доктора Паркера Пенса словно  ускорили бег.    

— Право  же, Фанни, милая моя, — сказала золовка, меняя позу и помимо своей воли  заговорив менее уверенно и более серьезно, — мне придется на вас  рассердиться, если вы не подбодритесь. Необходимо, чтобы вы сделали усилие —  быть может, очень напряженное и мучительное усилие, которое вы не расположены  делать, но ведь вы знаете, Фанни, в этом мире все требует усилий, и мы не  должны уступать, когда столь многое от нас зависит. Ну-ка! Попытайтесь! Право  же, придется мне вас пожурить, если вы этого не сделаете!    

В  спустившейся тишине состязание в беге стало неистовым и ожесточенным. Часы  словно налетали друг на друга и подставляли друг другу ножку.    

— Фанни! —  продолжала Луиза, озираясь с нарастающей тревогой. — Вы хоть взгляните на  меня. Откройте только глаза, чтобы показать, что вы меня слышите и понимаете;  хорошо? Боже мой, что же нам делать, джентльмены?    

Оба  медика, стоявшие по обеим сторонам кровати, обменялись взглядами, и домашний  врач, нагнувшись, шепнул что-то на ухо девочке. Не понимая смысла его слов,  малютка повернула к нему мертвенно-бледное лицо с глубокими темными глазами, но  не разжала объятий.    

Снова  шепот.    

— Мама! —  сказала девочка.    

Детский  голос, знакомый и горячо любимый, вызвал проблеск сознания, уже угасавшего. На  мгновение опущенных веки дрогнули, ноздри затрепетали, и мелькнула слабая тень  улыбки.    

— Мама! —  рыдая, воскликнула девочка. — О мамочка, мамочка!    

Доктор  мягко отвел рассыпавшиеся кудри ребенка от лица и губ матери. Увы, они лежали  недвижно — слишком слабо было дыхание, чтобы их пошевелить.    

Так,  держась крепко за эту хрупкую тростинку, прильнувшую к ней, мать уплыла в  темный и неведомый океан, который омывает весь мир.    

 Глава II,    

в которой своевременно  принимаются меры по случаю неожиданного стечения обстоятельств, возникающих  иногда в самых благополучных семействах    

     

— Я  никогда не перестану радоваться тому, — заявила миссис Чик, — что  сказала, когда меньше всего могла предвидеть случившееся, — право же, меня  словно что-то осенило, — сказала тогда, что все прощаю бедной дорогой  Фанни. Что бы ни случилось, это навсегда останется для меня утешением!    

Это  внушительное замечание миссис Чик сделала в гостиной, куда спустилась сверху  (она надзирала за портнихами, занятыми шитьем семейного траура). Она изрекла  его в назидание мистеру Чику, дородному лысому джентльмену, с очень широким  лицом, который постоянно держал руки в карманах и обладал прирожденной  склонностью насвистывать и мурлыкать песенки — склонностью, каковую он,  сознавая неприличие подобных звуков в доме скорби, не без труда подавлял в  настоящее время.    

— Не  переутомляйся, Лу, — сказал мистер Чик, — а не то у тебя будет  припадок. Ля-ля-ля пам-пам-пим! Ах, боже мой, забыл! Сегодня мы живы, а завтра  умрем!    

Миссис  Чик удовольствовалась укоризненным взглядом, а затем продолжала свою речь.    

— Да, —  сказала она, — надеюсь, это потрясающее событие послужит для всех нас  предостережением и научит нас бодриться и своевременно делать усилия, когда они  от нас требуются. Из всего можно извлечь мораль, если бы мы только умели ею  пользоваться. Наша будет вина, если мы и сейчас упустим эту возможность.    

Мистер  Чик нарушил торжественную тишину, наступившую вслед за этим замечанием, в высшей  степени неуместным напевом «Сапожник он был»[5]  и, оборвав его с некоторым смущением, произнес, что несомненно это наша вина,  если мы не извлекаем пользы из таких печальных событий.    

— Я  полагаю, мистер Чик, что из них можно извлечь больше пользы, — возразила  его супруга после недолгого молчания, — если не напевать «Школьной  волынки» или не менее бессмысленного и бесчувственного мотива  «рам-пам-пам-ля-ля-ля-лям» (которым мистер Чик действительно услаждал себя  потихоньку и который миссис Чик воспроизвела с безграничным презрением).    

— Это  просто привычка, дорогая моя, — принес извинение мистер Чик.    

— Вздор!  Привычка! — отозвалась жена. — Если вы существо разумное, не  приводите таких нелепых объяснений. Привычка! Если бы у меня развилась привычка  (как вы это называете) разгуливать по потолку наподобие мух, думаю, что мне бы  прожужжали все уши.    

Казалось  весьма правдоподобным, что такая привычка привлекла бы всеобщее внимание, а посему  мистер Чик не посмел оспаривать это предположение.    

— Как  поживает младенец, Лу? — осведомился мистер Чик, желая переменить тему  разговора.    

— О  каком младенце ты говоришь? — спросила миссис Чик. — Право же, ни  один здравомыслящий человек не может себе представить, какое утро я провела там  внизу, в столовой, с этой массой младенцев.    

— Масса  младенцев? — повторил мистер Чик, с тревогой озираясь.    

— Большинство  сообразило бы, — продолжала миссис Чик, — что теперь, когда больше  нет с нами бедной милой Фанни, возникает необходимость подыскать кормилицу.    

— О!  А! — произнес мистер Чик. — Трам-там… — такова жизнь, хотел я  сказать. Надеюсь, ты нашла себе по вкусу, дорогая моя.    

— Конечно,  не нашла, — ответила миссис Чин, — и вряд ли найду, насколько я могу  предвидеть. А тем временем ребенок, конечно…    

— Отправится  ко всем чертям, — глубокомысленно заметил мистер Чик. — Несомненно.    

Однако  уведомленный о своем промахе тем негодованием, которое отразилось на лице  миссис Чик при мысли о каком бы то ни было Домби, отправляющемся в подобные  места, и надеясь загладить свою ошибку блестящей идеей, он добавил:    

— А  нельзя ли временно воспользоваться чайником?    

Если у него  было намерение привести разговор к быстрому окончанию, он не мог бы сделать это  с большим успехом. Бросив на него взгляд, выражавший безмолвную покорность  судьбе, миссис Чик величественно прошествовала к окну и посмотрела сквозь  жалюзи, привлеченная стуком колес. Мистер Чик, убедившись, что в настоящее  время судьба против него, не сказал больше ни слова и удалился. Но не всегда  бывало так с мистером Чиком. Он часто одерживал верх и в таких случаях сурово  расправлялся с Луизой. В общем, в своих супружеских стычках они были хорошо  подобранной, прекрасно уравновешенной парой, не дававшей друг другу спуску.  Собственно говоря, было бы очень трудно биться об заклад, кто из них выиграет  сражение. Часто, когда мистер Чик как будто уже был разбит, он внезапно переходил  в наступление, пускал в ход оружие своей противницы, бряцал им под ухом миссис  Чик и одерживал полную победу. Так как ему самому грозили такие же неожиданные  удары со стороны миссис Чик, то их легкие столкновения проходили с переменным  успехом, что действовало весьма воодушевляюще.    

Мисс  Токс прибыла на только что упомянутых колесах и ворвалась в комнату, едва  переводя дух.    

— Дорогая  моя Луиза, — сказала мисс Токс, — место еще не занято?    

— Нет,  добрая вы душа, — отвечала миссис Чик.    

— В  таком случае, дорогая моя Луиза, — продолжала мисс Токс, — я верю и  уповаю… Но подождите минутку, дорогая моя, я представлю вам заинтересованную  сторону…    

Сбежав  вниз с такою же быстротой, с какой взбежала наверх, мисс Токс высадила  заинтересованную сторону из наемной кареты и вскоре вернулась, ведя ее под  конвоем.    

Тогда  только обнаружилось, что она применила это слово не как юридический или деловой  термин, означающий одного индивида, а как имя существительное собирательное или  объединяющее многих лиц, — ибо мисс Токс эскортировала пухлую и румяную,  цветущую молодую женщину с лицом, похожим на яблоко, державшую на руках  младенца; женщину помоложе, не такую пухлую, но также с лицом, похожим на  яблоко, которая вела за руки двух пухлых ребятишек с лицами, похожими на  яблоко; еще одного пухлого мальчика, также с лицом, похожим на яблоко, который  шел самостоятельно; и, наконец, пухлого мужчину с лицом, похожим на яблоко,  который нес на руках еще одного пухлого мальчика с лицом, похожим на яблоко,  коего он спустил на пол и хриплым шепотом приказал ему «ухватиться за брата  Джонни».    

— Милая  Луиза, — сказала мисс Токс, — зная о вашем великом беспокойстве и  желая вас выручить, я отправилась в Королевское убежище для замужних женщин  королевы Шарлотты, о котором вы забыли, и спросила, нет ли там кого-нибудь,  кто, по их мнению, мог бы подойти. Нет, — сказали они, — таких не  имеется. Уверяю вас, дорогая моя, когда они мне дали этот ответ, я готова была  впасть в отчаяние. Но случилось так, что одна из королевских замужних женщин,  услышав мой вопрос, напомнила надзирательнице об одной особе, которая вернулась  к себе домой и которая, по ее мнению, несомненно окажется весьма подходящей.  Как только я это услышала и получила подтверждение от надзирательницы —  превосходная рекомендация, безупречный характер, — тотчас, дорогая моя,  взяла адрес и снова в путь.    

— Как  это на вас похоже, милая, добрая Токс! — сказала Луиза.    

— Ничуть  не бывало, — отвечала мисс Токс. — Не говорите этого. Войдя в дом  (безукоризненная чистота, дорогая моя! обедать можно прямо на полу), я застала  все семейство за столом, и, чувствуя, что никакой рассказ не доставит вам и  мистеру Домби такого успокоения, как вид их, всех вместе взятых, я привезла их  сюда. Этот джентльмен, — продолжала мисс Токс, указывая на мужчину с  лицом, похожим на яблоко, — отец. Не угодно ли вам, сэр, выйти немного  вперед?    

Мужчина  с лицом, похожим на яблоко, смущенно подчинившись этому требованию, занял место  в первом ряду, посмеиваясь и ухмыляясь.    

— Это,  разумеется, его жена, — сказала мисс Токс, указывая на женщину с  младенцем. — Как поживаете. Полли?    

— Очень  хорошо, благодарю вас, сударыня, — ответила Полли.    

Желая  поискусней представить ее, мисс Токс задала этот вопрос с таким видом, как  будто обращалась к старой знакомой, которую не видела недели две.    

— Очень  рада, — сказала мисс Токс. — Другая молодая женщина — ее незамужняя  сестра, которая живет с ними и будет присматривать за ее детьми. Ее зовут  Джемайма. Как поживаете, Джемайма?    

— Очень  хорошо, благодарю вас, сударыня, — отвечала Джемайма.    

— Чрезвычайно  этому рада, — сказала мисс Токс. — Надеюсь, так будет и впредь.  Пятеро детей. Младшему шесть недель. Этот славный мальчуган с волдырем на носу  — старший. Надеюсь, — добавила мисс Токс, окинув взглядом  семейство, — волдырь у него не от рождения, а вскочил случайно?    

Можно  было разобрать, что мужчина с лицом, похожим на яблоко, прохрипел:    

— Утюг.    

— Прошу  прощения, сэр, — сказала мисс Токс, — вы говорите…    

— Утюг, —  повторил он.    

— Ах,  да! — сказала мисс Токс. — Совершенно верно. Я забыла. Мальчуган в  отсутствие матери понюхал горячий утюг. Вы совершенно правы, сэр. Когда мы  подъезжали к дому, вы собирались любезно сообщить мне, что по профессии вы…    

— Кочегар, —  сказал мужчина.    

— Кожедрал? —  в ужасе воскликнула мисс Токс.    

— Кочегар, —  повторил мужчина. — На паровозе.    

— О!  Вот как! — отозвалась мисс Токс, глядя на него глубокомысленно и как будто  все еще не совсем понимая, что это значит. — А как вам это нравится, сэр?    

— Что,  сударыня? — спросил мужчина.    

— Вот  это, — сказала мисс Токс. — Ваша профессия.    

— Пожалуй,  нравится, сударыня. Иной раз зола забивается сюда, — он указал на  грудь, — и голос делается хриплым, вот как сейчас. Но это от золы,  сударыня, а не от сварливости.    

Казалось,  мисс Токс столь мало почерпнула из этого ответа, что затруднялась продолжать разговор.  Но миссис Чик тотчас же пришла ей на помощь, приступив к внимательнейшему  рассмотрению Полли, детей, брачного свидетельства, рекомендаций и так далее.  Полли вышла невредимой из этого трудного испытания, после чего миссис Чик  отправилась с докладом к своему брату и в качестве яркой иллюстрации к докладу  и в подтверждение его захватила с собой двух самых румяных маленьких Тудлей —  фамилия яблоколицего семейства была Тудль.    

Со  смерти жены мистер Домби не выходил из своей комнаты, погруженный в размышления  о юности, воспитании и предназначении своего младенца-сына. Что-то угнетало его  жесткое сердце, что-то более холодное и тяжелое, чем обычное его бремя; но это  было сознание потери, понесенной скорее ребенком, чем им самим, пробудившее в  нем вместе с грустью чуть ли не досаду. Было унизительно и тяжело думать, что  из-за пустяка жизни и развитию, на которые он возлагал такие надежды, с самого  же начала грозит опасность, что Домби и Сын может пошатнуться из-за какой-то  кормилицы. И однако в своей гордыне и ревности он с такою горечью размышлял о  зависимости — на первых же шагах к осуществлению заветного желания — от наемной  служанки, которая временно будет для его ребенка всем тем, чем была бы его  собственная жена благодаря союзу с ним, что при каждом новом отводе кандидатки  он испытывал тайную радость. Но настал момент, когда он не мог долее колебаться  между этими двумя чувствами. Тем более, что не было, казалось, никаких сомнений  в пригодности Полли    

Тудль, о  которой доложила его сестра, не поскупившись на похвалы неутомимой дружбе мисс  Токс.    

— Дети  на вид здоровые, — сказал мистер Домби. — Но подумать только, что  когда-нибудь они вздумают притязать на некое родство с Полем! Уведите их,  Луиза! Покажите мне эту женщину и ее мужа.    

Миссис  Чик унесла нежную пару Тудлей и вскоре вернулась с более грубой парой, которую  пожелал увидеть брат.    

— Любезная, —  сказал мистер Домби, поворачиваясь в своем кресле всем туловищем, словно у него  не было конечностей и суставов, — мне сообщили, что вы бедны и хотите  зарабатывать деньги, поступив кормилицей к маленькому мальчику, моему сыну,  который преждевременно лишился той, кого никогда не удастся заменить. Я не  возражаю против того, чтобы вы таким путем способствовали благосостоянию вашей  семьи. Насколько я могу судить, вы производите впечатление порядочной особы. Но  я должен вам поставить два-три условия, прежде чем вы займете это место в моем  доме. Пока вы будете здесь жить, я настаиваю, чтобы вас всегда называли… ну,  скажем, Ричардс… фамилия простая и приличная. Вы не возражаете против того,  чтобы вас звали Ричардс? Можете посоветоваться с мужем.    

Так как  муж только посмеивался да ухмылялся и проводил правой рукой по губам, слюнявя ладонь,  миссис Тудль, безуспешно подтолкнув его раз-другой локтем, присела и ответила,  что, «быть может, если она должна отказаться от своего имени, об этом не  забудут при назначении ей жалованья».    

— О,  разумеется, — сказал мистер Домби. — Я желаю, чтобы это было принято  во внимание при оплате. Затем, Ричардс, если вы будете ходить за моим  осиротевшим ребенком, я хочу, чтобы вы запомнили следующее: вы будете получать  щедрое вознаграждение за исполнение некоторых обязанностей, причем я желаю,  чтобы в течение этого времени вы как можно реже видели свою семью. Когда минует  надобность в ваших услугах, когда вы перестанете их оказывать и не будете  больше получать жалованье, всякие отношения между нами прекращаются. Вы меня  понимаете?    

Миссис  Тудль как будто сомневалась в этом; что же касается до самого Тудля, то,  очевидно, он нисколько не сомневался в том, что ничего не понимает.    

— У  вас у самой есть дети, — сказал мистер Домби. — В наш договор отнюдь  не входит, что вы должны привязаться к моему ребенку или что мой ребенок должен  привязаться к вам. Я не жду и не требую чего-либо в этом роде. Как раз  наоборот. Когда вы отсюда уйдете, вы расторгнете отношения, которые являются  всего-навсего договором о купле-продаже, о найме, и устранитесь. Ребенок  перестанет вспоминать о вас; и вы будьте так добры не вспоминайте о ребенке.    

Миссис  Тудль, разрумянившись чуть-чуть сильнее, чем раньше, выразила надежду, «что она  свое место знает».    

— Надеюсь,  что знаете, Ричардс, — сказал мистер Домби. — Нисколько не  сомневаюсь, что вы его прекрасно знаете. В самом деле, это так ясно и очевидно,  что иначе и быть не может. Лиза, дорогая, моя, условьтесь с Ричардс о  жалованье, и пусть она его получает, когда и как ей будет угодно. Мистер, как  вас там зовут, я хочу вам кое-что сказать.    

Задержанный  таким образом на пороге в тот момент, когда он собирался выйти вслед за женой  из комнаты, Тудль вернулся и остался наедине с мистером Домби. Это был сильный,  неуклюжий, сутулый, неповоротливый, лохматый человек в мешковатом костюме, с  густыми волосами и бакенбардами, ставшими темнее, чем были от природы, быть  может благодаря дыму и угольной пыли, с мозолистыми, узловатыми руками и  квадратным лбом, шершавым, как дубовая кора. Полная противоположность во всех  отношениях мистеру Домби, который был одним из тех чисто выбритых, холеных,  богатых джентльменов, которые блестят и хрустят, как новенькие кредитные  билеты, и, кажется, будто их искусственно взбадривает возбуждающее действие  золотого душа.    

— У  вас, кажется, есть сын? — спросил мистер Домби.    

— Четверо  их, сэр. Четверо и одна девочка. Все здравствуют.    

— Да  ведь у вас едва хватает средств их содержать? — сказал мистер Домби.    

— Есть  еще одна штука, сэр, которая мне никак не по средствам.    

— Что  именно?    

— Потерять  их, сэр.    

— Читать  умеете? — спросил мистер Домби.    

— Кое-как,  сэр.    

— Писать?    

— Мелом,  сэр?    

— Чем  угодно.    

— Пожалуй,  мог бы как-нибудь управиться с мелом, если бы понадобилось, — подумав,  сказал Тудль.    

— А  ведь вам, полагаю, — сказал мистер Домби, — года тридцать два —  тридцать три.    

— Полагаю,  что примерно столько, — отвечал Тудль, снова подумав.    

— В  таком случае, почему же вы не учитесь? — спросил мистер Домби.    

— Да  вот я и собираюсь, сэр. Один из моих мальчуганов будет меня обучать, когда  подрастет и сам пойдет в школу.    

— Так! —  сказал мистер Домби, посмотрев на него внимательно и не очень благосклонно, в  то время как тот стоял, обозревая комнату (преимущественно потолок) и  по-прежнему проводя рукою по губам. — Вы слышали, что я сказал только что  вашей жене?    

— Полли  слышала, — отвечал Тудль, махнув через плечо шляпой в сторону двери с  видом полного доверия к своей лучшей половине. — Все в порядке.    

— Так  как вы, по-видимому, все предоставляете ей, — сказал Домби, обескураженный  в своем намерении еще внушительнее изложить свою точку зрения мужу как  сильнейшему, — то, полагаю, не имеет смысла говорить о чем бы то ни было с  вами.    

— Ровно  никакого, — отвечал Тудль. — Полли слышала. Уж она-то не зевает, сэр.    

— В  таком случае, я вас не задерживаю дольше, — сказал разочарованный мистер  Домби. — Где вы работали раньше и где теперь работаете?    

— Все  больше под землей, сэр, покуда не женился. Потом я выбрался на поверхность.  Разъезжаю по одной из этих железных дорог, с той поры как их построили.    

Подобно  тому, как последняя соломинка может сломать спину нагруженного верблюда, так  это сообщение о шахте сокрушило слабеющий дух мистера Домби. Он указал на дверь  мужу кормилицы своего сына; когда тот охотно удалился, мистер Домби повернул  ключ и стал ходить по комнате, одинокий и несчастный. Несмотря на все свое  накрахмаленное, непроницаемое величие и хладнокровие, он смахивал при этом  слезы и часто повторял с волнением, которого ни за что на свете не согласился  бы проявить на людях: «Бедный мальчик!»    

Быть  может, характерно для гордыни мистера Домби, что о самом себе он сожалел через  ребенка. Не «бедный я!», не бедный вдовец, принужденный довериться жене  невежественного простака, который всю жизнь работал «все больше под землей», но  в чью дверь ни разу не постучалась Смерть и за чей стол ежедневно садилось  четверо сыновей, но — «бедный мальчик!»    

Эти  слова были у него на устах, когда ему пришло в голову — и это свидетельствует о  сильном тяготении его надежд, страхов и всех его мыслей к единому  центру, — что великое искушение встает на пути этой женщины. Ее  новорожденный тоже мальчик. Не может ли она подменить ребенка?    

Хотя он  вскоре облегченно отогнал это предположение как романтическое и неправдоподобное, —  но все же возможное, чего нельзя было отрицать, — он невольно развил его,  представив мысленно, каково будет его положение, если он, состарившись,  обнаружит такой обман. В состоянии ли будет человек при таких условиях отнять у  самозванца то, что создано многолетней привычкой, уверенностью и доверием, и  отдать все чужому?    

Когда  несвойственное ему волнение улеглось, эти опасения постепенно рассеялись, хотя  тень их осталась, и он принял решение наблюдать внимательно за Ричардс, скрывая  это от окружающих. Находясь теперь в более спокойном расположении духа, он  пришел к выводу, что общественное положение этой женщины является скорее  благоприятным обстоятельством, ибо оно уже само по себе отдаляет ее от ребенка  и сделает их разлуку легкой и естественной.    

Том  временем между миссис Чип и Ричардс было заключено и скреплено соглашение с помощью  мисс Токс, а Ричардс, которой с большими церемониями вручили, словно некий  орден, младенца Домби, передала своего собственного ребенка со слезами и  поцелуями Джемайме. Затем было подано вино, чтобы поднять дух семейства.    

— Не  хотите ли выпить стаканчик, сэр? — предложила мисс Токс, когда явился  Тудль.    

— Благодарю  вас, сударыня, — сказал Тудль, — уж коли вы угощаете…    

— И  вы с радостью оставляете свою славную жену в таком прекрасном доме, не так ли,  сэр? — продолжала мисс Токс, украдкой кивая ему и подмигивая.    

— Нет,  сударыня, — сказал Тудль. — Пью за то, чтобы она опять была дома.    

При этом  Полли еще сильнее заплакала. Посему миссис Чик, которая, как и подобает  матроне, обеспокоилась, как бы чрезмерная скорбь не причинила ущерба маленькому  Домби («молоко пропадет, пожалуй», — шепнула она мисс Токс), поспешила на  выручку.    

— Ваш  малютка, Ричардс, будет превосходно себя чувствовать с вашей сестрой Джемаймой, —  сказала миссис Чик, — а вам нужно только сделать усилие, — в этом  мире, знаете ли, все требует усилий, Ричардс, — чтобы быть совершенно  счастливой. С вас уже сняли мерку для траурного платья, не так ли, Ричардс?    

— Да-а,  сударыня, — всхлипывала Полли.    

— И  оно будет прекрасно сидеть на вас, я уверена, — сказала миссис Чик, —  потому что эта же молодая особа сшила мне много платьев. И из лучшей материи!    

— Ах,  вы будете такой франтихой, — сказала мисс Токс, — что муж вас не  узнает. Не правда ли, сэр?    

— Я  бы ее узнал в чем угодно и где угодно, — проворчал Тудль.    

Было  ясно, что Тудля не подкупишь.    

— А  что касается стола, Ричардс, — продолжала миссис Чик, — то к вашим  услугам будет все самое лучшее. Ежедневно вы будете сами заказывать себе обед;  и все, чего бы вы ни пожелали, тотчас вам приготовят, словно вы какая-нибудь  леди.    

— Да,  разумеется! — с большою готовностью подхватила мисс Токс. — И портер  — в неограниченном количестве, правда, Луиза?    

— О,  несомненно! — отвечала в том же тоне миссис Чик. — Придется только,  милая моя, слегка воздерживаться от овощей.    

— И,  пожалуй, пикулей, — подсказала, мисс Токс.    

— За  этими исключениями, моя дорогая, — сказала Луиза, — она может  руководствоваться своими вкусами и ни в чем себе не отказывать.    

— А  затем вам, конечно, известно, — сказала мисс Токс, — как она любит  своего собственного дорогого малютку, и я уверена, Луиза, вы не осуждаете ее за  то, что она его любит?    

— О  нет! — воскликнула миссис Чик, полная великодушия.    

— Однако, —  продолжала мисс Токс, — она, естественно, должна интересоваться своим юным  питомцем и почитать за честь, что на ее глазах маленький херувим, тесно  связанный с высшим обществом, ежедневно черпает силы из единого для всех  источника. Не правда ли, Луиза?    

— Совершенно  верно! — подтвердила миссис Чик. — Вы видите, моя дорогая, она уже  совершенно спокойна и довольна и собирается весело и с улыбкой попрощаться со  своей сестрой Джемаймой, своими малютками и со своим добрым честным мужем. Не  правда ли, дорогая моя?    

— О  да! — воскликнула мисс Токс. — Разумеется!    

Несмотря  на это, бедная Полли перецеловала их всех с великой скорбью и, наконец,  убежала, чтобы ускользнуть от более нежного прощанья с детьми. Но эта хитрость  не увенчалась заслуженным успехом, ибо один из младших мальчиков, угадав ее  намерение, тотчас начал карабкаться — если можно применить это слово с  сомнительной этимологией — вслед за нею на четвереньках по лестнице, а старший  (известный в семье под кличкой Байлера — в честь паровоза[6]) отбивал дьявольскую  чечетку сапогами в знак своего огорчения; к нему присоединились и все прочие  члены семейства.    

Множество  апельсинов и полупенсов, посыпавшихся на всех без исключения юных Тудлей,  успокоили первые приступы горя, и семейство было поспешно отправлено домой в  наемной карете, которую задержали специально для этой цели. Дети под охраной  Джемаймы теснились у окна и всю дорогу роняли апельсины и полупенсы. Сам мистер  Тудль предпочел ехать на запятках среди торчавших гвоздей — способ передвижения  для него самый привычный.    

 Глава III,    

в которой мистер Домби  показан во главе своего домашнего департамента как человек и отец    

     

Похороны  скончавшейся леди «состоялись», к полному удовольствию владельца похоронного  бюро, а также и всего окрестного населения, которое обычно расположено в таких  случаях к придиркам и склонно возмущаться каждым промахом и упущением в  церемонии, после чего многочисленные домочадцы мистера Домби вновь заняли  соответствующие им места в домашней системе. Этот маленький мирок подобно  великому внешнему миру отличался способностью быстро забывать своих умерших; и  когда кухарка сказала: «У леди был кроткий нрав», а экономка сказала: «Таков  наш удел», а дворецкий сказал: «Кто бы мог это подумать?», а горничная сказала,  что «она едва может этому поверить», а лакей сказал: «Это похоже на сон», —  событие окончательно покрылось ржавчиной, и они начали подумывать о том, что и  траур их порыжел от носки.    

Ричардс,  которую держали наверху в почетном плену, заря новой жизни казалась холодной и  серой. У мистера Домби был большой дом на теневой стороне темной, но элегантной  улицы с высокими домами, между Портленд-Плейс и Брайанстон-сквер. Это был  угловой дом с просторными «двориками»[7],  куда выходили погреба, которые хмуро взирали на свет своими зарешеченными окнами  и презрительно щурились косоглазыми дверьми, ведущими к мусорным ящикам. Это  был величественный и мрачный дом с полукруглым задним фасадом, с анфиладой зал,  выходивших окнами на усыпанный гравием двор, где два чахлых дерева с  почерневшими стволами скорее стучали, чем шелестели, — так были прокопчены  их листья. Летом солнце заглядывало в эту улицу только по утрам, примерно в час  первого завтрака, появляясь вместе с водовозами, старьевщиками, торговцами геранью,  починщиком зонтов и человеком, который на ходу позвякивал колокольчиком от  голландских часов. Вскоре оно вновь скрывалось, чтобы больше уже не  показываться в тот день, а музыканты и бродячий Панч[8], скрываясь вслед за ним,  уступали улицу самым заунывным шарманкам и белым мышам или иной раз дикобразу —  чтобы разнообразить увеселительные номера; а в сумерках дворецкие, когда их  хозяева обедали в гостях, появлялись у дверей своих домов, и фонарщик каждый  вечер терпел неудачу, пытаясь с помощью газа придать улице более веселый вид.    

И внутри  этот дом был так же мрачен, как снаружи. После похорон мистер Домби распорядился  накрыть мебель чехлами, — быть может, желая сохранить ее для сына, с  которым были связаны все его планы, — и не производить уборки в комнатах,  за исключением тех, какие он предназначал для себя в нижнем этаже. Тогда  таинственные сооружения образовались из столов и стульев, составленных посреди  комнат и накрытых огромными саванами. Ручки колокольчиков, жалюзи и зеркала,  завешенные газетами и журналами, ежедневными и еженедельными, навязывали  отрывочные сообщения о смертях и страшных убийствах. Каждый канделябр, каждая  люстра, закутанные в полотно, напоминали чудовищную слезу, падающую из глаза на  потолке. Из каминов неслись запахи, как из склепа или сырого подвала. Портрет  умершей и похороненной леди, в рамке, повитой трауром, наводил страх. Каждый  порыв ветра, налетая из-за угла соседних конюшен, приносил клочья соломы, которая  была постлана перед домом во время ее болезни и гниющие остатки которой еще  сохранились но соседству; притягиваемые какой-то неведомой силой к порогу  грязного, сдающегося внаем дома напротив, они с мрачным красноречием взывали к  окнам мистера Домби.    

Апартаменты,  которые оставил для себя мистер Домби, сообщались с холлом и состояли из  гостиной, библиотеки (которая была, в сущности, туалетной комнатой, так что  запах атласной и веленевой бумаги, сафьяна и юфти состязался здесь с запахом  многочисленных пар башмаков) и оранжереи, или маленького застекленного будуара,  откуда видны были упоминавшиеся выше деревья и — иной раз — крадущаяся кошка.  Эти три комнаты были расположены одна за другой. По утрам, когда мистер Домби  завтракал в одной из первых двух комнат, а также под вечер, когда он возвращался  домой к обеду, раздавался звонок, призывавший Ричардс, которая являлась в  застекленное помещение и там прогуливалась со своим юным питомцем. Бросая по  временам взгляды на мистера Домби, сидевшего в темноте и посматривавшего на  младенца из-за темной тяжелой мебели — в этом доме много лет прожил его отец и  в обстановке оставалось немало старомодного и мрачного, — она стала размышлять  о мистере Домби и его уединении, словно он был узником, заключенным в одиночную  камеру, или странным привидением, которого нельзя ни окликнуть, ни понять.    

Уже  несколько недель кормилица маленького Поля Домби сама вела такую жизнь и  проносила сквозь нее маленького Поля; и вот однажды, когда она вернулась наверх  после меланхолической прогулки в угрюмых комнатах (она никогда не выходила из  дому без миссис Чик, которая являлась по утрам в хорошую погоду, обычно в  сопровождении мисс Токс, чтобы вывести на свежий воздух ее с младенцем, или,  иными словами, торжественно водить их по улице, словно в похоронной процессии)  и сидела у себя, — дверь медленно и тихо отворилась, и в комнату заглянула  маленькая темноглазая девочка.    

«Должно  быть, это мисс Флоренс вернулась домой от своей тетки», — подумала  Ричардс, еще ни разу не видевшая девочки. — Надеюсь, вы здоровы, мисс?    

— Это  мой брат? — спросила девочка, указывая на младенца.    

— Да,  милочка, — ответила Ричардс. — Подойдите, поцелуйте его.    

Но  девочка, вместо того, чтобы приблизиться, серьезно посмотрела ей в лицо и  сказала:    

— Что  вы сделали с моей мамой?    

— Господи  помилуй, малютка! — воскликнула Ричардс. — Какой ужасный вопрос! Что  я сделала? Ничего, мисс.    

— Что  они сделали с моей мамой? — спросила девочка.    

— В  жизни не видала такого чувствительного ребенка! — сказала Ричардс,  которая, естественно, представила на ее месте одного из своих детей,  осведомляющегося о ней при таких же обстоятельствах. — Подойдите поближе,  милая моя мисс. Не бойтесь меня.    

— Я  вас не боюсь, — сказала девочка, подойдя к ней. — Но я хочу знать,  что они сделали с моей мамой.    

— Милочка, —  сказала Ричардс, — вы носите это хорошенькое черное платьице в память  своей мамы.    

— Я  помню маму во всяком платье, — возразила девочка со слезами на глазах.    

— Но  люди надевают черное, чтобы вспоминать о тех, кого уже нет.    

— Где  же они? — спросила девочка.    

— Подойдите  и сядьте возле меня, — сказала Ричардс, — а я вам что-то расскажу.    

Тотчас  догадавшись, что рассказ должен иметь какое-то отношение к ее вопросам, маленькая  Флоренс положила шляпу, которую держала в руках, и присела на скамеечку у ног  кормилицы, глядя ей в лицо.    

— Жила  когда-то на свете леди, — начала Ричардс, — очень добрая леди, и  маленькая дочка горячо любила ее.    

— Очень  добрая леди, и маленькая дочка горячо любила ее, — повторила девочка.    

— И  вот, когда бог пожелал, чтобы так случилось, она заболела и умерла. Девочка  вздрогнула.    

— Умерла,  и никто уже не увидит ее больше на этом свете, и ее зарыли в землю, где растут  деревья.    

— В  холодную землю? — сказала девочка, снова вздрогнув.    

— Нет!  В теплую землю, — возразила Полли, воспользовавшись удобным  случаем, — где некрасивые маленькие семена превращаются в прекрасные  цветы, в траву и колосья и мало ли во что еще. Где добрые люди превращаются в  светлых ангелов и улетают на небо.    

Девочка,  опустившая было голову, снова подняла глаза и сидела, пристально глядя на  Полли.    

— Так  вот, послушайте-ка, — продолжала Полли, не на шутку взволнованная этим  пытливым взглядом, своим желанием утешить ребенка, неожиданным своим успехом и  недоверием к собственным силам. — Так вот, когда эта леди умерла, куда бы  ее ни отнесли и где бы ни положили — все равно она пошла к богу, и стала эта  леди молиться ему, да, молиться, — повторила Полли, очень растроганная,  ибо говорила от всей души, — о том, чтобы он научил ее маленькую дочку  верить этому всем сердцем и знать, что там она счастлива и любит ее  по-прежнему, и надеяться, и всю жизнь думать о том, чтобы когда-нибудь  встретиться там с нею и больше никогда, никогда не расставаться.    

— Это  моя мама! — воскликнула девочка, вскакивая и обнимая Полли за шею.    

— А  девочка, — продолжала Полли, прижимая ее к груди, — маленькая дочка  верила всем сердцем, и когда услыхала о том от незнакомой кормилицы, которая и  рассказать-то хорошенько не умела, но сама была бедной матерью, только и  всего, — дочка утешилась… уже не чувствовала себя такой одинокой… плакала  и рыдала у нее на груди… пожалела малютку, лежавшего у нее на коленях и… ну,  полно, полно! — говорила Полли, приглаживая кудри девочки и роняя на них  слезы. — Полно, бедняжечка!    

— Вот  как, мисс Флой! Ну, и рассердится же ваш папенька! — раздался резкий  голос, принадлежавший невысокой смуглой девушке, казавшейся старше своих  четырнадцати лет, с вздернутым носиком и черными глазами, похожими на бусинки  из агата. — Да ведь вам строго-настрого было приказано, чтобы вы не ходили  сюда и не надоедали кормилице.    

— Она  мне не надоедает, — последовал удивленный ответ Полли. — Я очень  люблю детей.    

— Ах,  прошу прошенья, миссис Ричардс, но это, видите ли, ничего не значит, —  возразила черноглазая девушка, которая была так резка и язвительна, что,  казалось, могла довести человека до слез. — Быть может, я очень люблю  съедобных улиток, миссис Ричардс, но отсюда еще не следует, что мне должны  подавать их к чаю.    

— Ну,  это пустяки, — сказала Полли.    

— Ах,  вот как, благодарю вас, миссис Ричардс! — воскликнула резкая  девушка. — Однако будьте так любезны припомнить, что мисс Флой на моем  попечении, а мистер Поль — на вашем.    

— Но  все же нам незачем ссориться, — сказала Полли.    

— О  да, миссис Ричардс, — подхватила задира. — Вовсе незачем, я этого не  хочу, не для чего нам становиться в такие отношения, раз при мисс Флой место  постоянное, а при мистере Поле — временное.    

Задира  не делала никаких пауз, выпаливая все, что хотела сказать, в одной фразе и по  возможности одним духом.    

— Мисс  Флоренс только что вернулась домой? — спросила Полли.    

— Да,  миссис Ричардс, только что вернулась, и вот, мисс Флой, не успели вы и четверти  часа провести дома, как уже третесь мокрым лицом о дорогое траурное платье,  которое миссис Ричардс носит по вашей маменьке!    

После  такого выговора молодая задира, чье настоящее имя было Сьюзен Нипер, насильно  оторвала девочку от ее нового друга — словно зуб вырвала. Но, казалось, она это  сделала без всякого злого умысла, а скорее от чрезмерного служебного рвения.    

— Теперь  она опять дома и будет счастлива, — сказала Полли, кивая ей головой, и  ободряющая улыбка появилась на добродушном ее лице. — А как же она  обрадуется, когда увидит вечером своего дорогого папу!    

— Эх,  миссис Ричардс! — воскликнула мисс Нипер, тотчас подхватывая ее  слова. — Полноте! Увидит своего дорогого папу, как бы не так! Хотела б я  на это посмотреть!    

— А  разве она его не увидит? — спросила Полли.    

— Э  нет! миссис Ричардс, ее папенька чересчур уж много занят кем-то другим, да и  покуда еще не было кого-то другого, она никогда не была любимицей; в этом доме  девочек ни во что не ставят, миссис Ричардс, могу вас уверить!    

Флоренс  быстро переводила взгляд с одной няньки на другую, словно понимала и чувствовала,  о чем идет речь.    

— Вот  тебе на! — воскликнула Полли. — Неужто мистер Домби не видал ее с той  поры…    

— Ну  да, — перебила Сьюзен Нипер. — Не видал с той поры ни разу, да и  раньше по месяцам почти не глядел на нее, и вряд ли признает в ней свою дочь,  если завтра встретит на улице, а что до меня, миссис Ричардс, — хихикнув,  добавила задира, — то я подозреваю, что он не знает о моем существовании.    

— Милая  крошка! — сказала Ричардс, имея в виду не мисс Нипер, а маленькую Флоренс.    

— О  да, здесь сущий ад на сто миль кругом, смею вас заверить, миссис Ричардс, не  говоря, разумеется, о присутствующих, — сказала Сьюзен Нипер. — Желаю  вам доброго утра, миссис Ричардс, ну-с, мисс Флой, извольте идти со мной и не  упирайтесь, как непослушный, капризный ребенок, который не умеет вести себя  примерно.    

Несмотря  на такое увещание и несмотря также на подталкивания Сьюзен Нипер, грозившие  вывихом правого плеча, маленькая Флоренс вырвалась и нежно поцеловала своего  нового друга.    

— Прощайте! —  сказала девочка. — Благослови вас бог. Скоро я опять к вам приду, и вы ко  мне придете. Сьюзен нам позволит. Позволите, Сьюзен?    

В общем,  задира была, по-видимому, добродушной маленькой особой, хотя и принадлежала к  той школе воспитателей юных умов, которая считает, что детей, как и деньги,  следует хорошенько встряхивать, тереть и перетирать, чтобы придать им блеск.  Ибо, услышав эту просьбу, сопровождавшуюся умоляющими жестами и ласками, она  скрестила ручки, покачала головой, и взгляд ее широко раскрытых черных глаз  стал мягче.    

— Нехорошо,  что вы меня об этом просите, мисс Флой, вы ведь знаете, что я не могу вам отказать,  но мы с миссис Ричардс подумаем, что тут можно сделать, если миссис Ричардс  пожелает… мне, видите ли, миссис Ричардс, может быть, хочется прокатиться в  Китай, но, быть может, я не знаю, как выбраться из лондонских доков.    

Ричардс  согласилась с этим заявлением.    

— Не  такое уж веселье царит в этом доме, — сказала мисс Нипер, — чтобы  человеку захотелось большего одиночества, чем то, какое поневоле выносишь. Ваши  Токсы и ваши Чики могут вырвать у меня по два передних зуба, миссис Ричардс, но  это еще не причина, почему я должна предложить им всю челюсть.    

Это  заявление было также принято Ричардс, как не вызывающее сомнений.    

— Так  будьте уверены, — сказала Сьюзен Нипер, — что я готова жить в дружбе,  миссис Ричардс, покуда вы остаетесь при мистере Поле, если удастся что-нибудь  выдумать, не нарушая открыто приказаний, но, господи помилуй, мисс Флой, вы до  сих пор еще не разделись, непослушная вы девочка, ступайте!    

С этими  словами Сьюзен Нипер, прибегнув к насилию, налетела на свою юную питомицу и  вымела ее из комнаты.    

Девочка,  тоскующая и заброшенная, была такой кроткой, такой тихой и безответной, столько  было в ней нежности, которая, казалось, никому не была нужна, и столько  болезненной чуткости, которую, казалось, никто не замечал и не боялся ранить,  что у Полли сжалось сердце, когда она снова осталась одна. Простой разговор  между нею и осиротевшей девочкой растрогал ее материнское сердце не меньше, чем  сердце ребенка; и так же, как ребенок, она почувствовала, что с этой минуты  между ними возникли доверие и близость.    

Несмотря  на то, что мистер Тудль во всем полагался на Полли, она вряд ли превосходила  его в области приобретенных познаний. Но она была наглядным образцом женской  натуры, которая в целом может лучше, честнее, выше, благороднее, быстрее  почувствовать и проявить большее постоянство в нежности и сострадании,  самопожертвовании и преданности, чем натура мужская. Хотя она ничему не  училась, она могла бы с самого начала дать мистеру Домби крупицу знания,  которое, в этом случае, не поразило бы его впоследствии как молния.    

Но мы  уклонились в сторону. В настоящее время Полли помышляла только о том, как бы  укрепить завоеванную благосклонность мисс Нипер и придумать способ, чтобы маленькая  Флоренс могла быть с нею, не нарушая запретов и не проявляя непокорности. В тот  же вечер представился удобный случай.    

Как  обыкновенно, она по звонку сошла вниз в застекленную комнату и долго  прогуливалась с ребенком на руках, как вдруг, к великому ее изумлению и испугу,  появился мистер Домби и остановился перед ней.    

— Добрый  вечер, Ричардс.    

Все тот  же строгий, чопорный джентльмен, каким она увидела его в тот первый день.  Джентльмен с таким суровым взглядом, что она невольно потупилась и сделала  реверанс.    

— Как  поживает мистер Поль, Ричардс?    

— Растет,  сэр, здоров.    

— Вид  у него здоровый, — сказал мистер Домби, всматриваясь с величайшим  вниманием в крохотное личико, которое она приоткрыла, и, однако, притворяясь в  какой-то мере равнодушным. — Надеюсь, вы получаете все что хотите?    

— Да,  сэр, благодарю вас.    

Однако  она с таким замешательством дала этот ответ, что мистер Домби, который уже  отошел от нее, остановился и снова повернулся к ней с вопросительным видом.    

— Мне  кажется, сэр, чтобы развлечь и развеселить ребенка, ничего не может быть лучше,  как позволить другим детям играть около него, — набравшись храбрости,  заметила Полли.    

— Когда  вы поступили сюда, Ричардс, — нахмурившись, сказал мистер Домби, — я,  кажется, высказал желание, чтобы вы как можно реже виделись со своей семьей.  Будьте добры, продолжайте свою прогулку.    

С этими  словами он удалился во внутренние комнаты, а Полли догадалась, что он совсем не  понял ее намерения и что она впала в немилость, отнюдь не приблизившись к цели.    

На  следующий вечер, сойдя вниз, она увидела, что мистер Домби прогуливается по  оранжерее. Она остановилась в дверях, смущенная этим необычным зрелищем, не  зная, идти ли ей дальше, или отступить; он подозвал ее.    

— Если  вы действительно считаете, что такое общество полезно ребенку, — сказал он  отрывисто, словно только что услышал предложение кормилицы, — то где же  мисс Флоренс?    

— Никого  лучше не найти, чем мисс Флоренс, сэр, — с жаром подхватила Полли, —  но со слов ее маленькой служанки я поняла, что им не…    

Мистер  Домби позвонил и зашагал по комнате, пока не явился слуга.    

— Распорядитесь,  чтобы мисс Флоренс приводили к Ричардс, когда она пожелает, отпускали с ней на  прогулку и так далее. Распорядитесь, чтобы детям разрешали быть вместе, когда  этого захочет Ричардс.    

Железо  было горячо, и Ричардс, смело принявшись его ковать, — это было доброе  дело, и она не теряла мужества, хотя инстинктивно боялась мистера Домби, —  пожелала, чтобы мисс Флоренс немедленно спустилась сюда и познакомилась со  своим маленьким братом.    

Она  сделала вид, будто баюкает ребенка, когда слуга ушел исполнять поручение, но ей  почудилось, что мистер Домби побледнел, что выражение его лица резко  изменилось, что он быстро повернулся, словно хотел взять назад свои слова, ее  слова или и те и другие, а удержал его только стыд.    

И она  была права. В последний раз он видел свою заброшенную дочь в объятиях умирающей  матери, что было для него и откровением и укоризной. Как ни был он поглощен  Сыном, на которого возлагал такие большие надежды, он не мог забыть эту  заключительную сцену. Он не мог забыть о том, что не принимал в ней никакого  участия, что в прозрачных глубинах нежности и правды эти два существа сжимали  друг друга в объятиях, тогда как он сам стоял на берегу, глядя на них сверху  вниз как простой зритель — не соучастник, отвергнутый.    

Так как  он не в силах был отогнать эти воспоминания и не задумываться над теми неясными  образами, исполненными смысла, какие он мог различить сквозь туман своей  гордыни, прежнее его равнодушие к маленькой Флоренс сменилось какою-то странной  неловкостью. У него появилось такое ощущение, как будто она следит за ним и не  доверяет ему. Как будто у нее есть ключ от какой-то тайны, спрятанной в его  сердце, природа которой вряд ли была известна ему самому. Как будто ей дано  знать об одной дребезжащей и ненастроенной струне в нем, и от одного ее дыхания  эта струна может зазвучать.    

Ею  отношение к девочке было отрицательным с самого ее рождения. Он никогда не  питал к ней отвращения — не стоило труда, да это и не было ему свойственно.  Явной неприязни он к ней не чувствовал. Но теперь она приводила ею в смущение.  Она нарушала его покой. Он предпочел бы совершенно прогнать мысли о ней, если  бы знал, как это сделать. Быть может — кто разгадает такие тайны? — он  боялся, что возненавидит ее.    

Когда  маленькая Флоренс боязливо вошла, мистер Домби прервал свое хождение и  посмотрел на нее. Посмотри он на нее с большим интересом, глазами отца, он  прочел бы в ее зорком взгляде волнения и страхи, приводившие ее в  замешательство; страстное желание прильнуть к нему, спрятать лицо на его груди  и воскликнуть: «О папа, постарайтесь полюбить меня! У меня никого больше нет!»;  опасение, что ее оттолкнут; боязнь оказаться слишком дерзкой и оскорбить его;  мучительную потребность в поддержке и ободрении. И, наконец, он увидел бы, как  ее детское сердце, обремененное непосильной ношей, ищет какого-нибудь  естественного прибежища и для скорби своей и для любви.    

Но  ничего этого он не видел. Он видел только, как она нерешительно остановилась в  дверях и посмотрела в его сторону; и больше ничего он не видел.    

— Войди, —  сказал он, — войди. Чего боится эта девочка?    

Она  вошла и, неуверенно посмотрев вокруг, остановилась у самой двери, крепко сжимая  маленькие ручки.    

— Подойди,  Флоренс, — холодно сказал отец. — Ты знаешь, кто я?    

— Да,  папа.    

— Не  хочешь ли ты что-нибудь сказать мне?    

Слезы,  выступившие у нее на глазах, когда она посмотрела на него, застыли под его  взглядом. Она снова потупилась и протянула дрожащую руку.    

Мистер  Домби небрежно взял ее за руку и с минуту стоял, глядя на нее, словно не знал,  как не знал и ребенок, что нужно сказать или сделать.    

— Ну,  вот! Будь хорошей девочкой, — сказал он, гладя ее по голове и украдкой  бросая на нее смущенный и недоверчивый взгляд. — Ступай к Ричардс! Ступай!    

Его  маленькая дочь помедлила секунду, как будто все еще хотела прильнуть к нему или  питала слабую надежду, что он возьмет ее на руки и поцелует. Она еще раз  подняла на него глаза. Он вспомнил, что такое же выражение лица было у нее,  когда она оглянулась и посмотрела на доктора — в тот вечер, — и инстинктивно  выпустил ее руку и отвернулся.    

Нетрудно  было заметить, что Флоренс много проигрывала в присутствии отца. Связаны были  не только мысли девочки, но и природная ее грация и свобода движений. Все же  Полли, видя это, не утратила бодрости духа и, судя о мистере Домби по себе,  возлагала надежды на безмолвный призыв — траурное платье бедной маленькой  Флоренс. «Право же, это жестоко, — думала Полли, — если он любит  только одного осиротевшего ребенка, когда у него перед глазами еще один, и к тому  же девочка».    

Поэтому  Полли старалась удержать ее подольше перед его глазами и ловко нянчила  маленького Поля, чтобы показать, как он оживился в обществе сестры. Когда  пришло время идти наверх, она послала было Флоренс в соседнюю комнату пожелать  отцу спокойной ночи, но девочка смутилась и попятилась, а когда Полли начала  настаивать, она прикрыла глаза рукой, словно прячась от своего собственного  ничтожества, и воскликнула:    

— О  нет, нет! Я ему не нужна! Я ему не нужна!    

Этот  маленький спор привлек внимание мистера Домби; не вставая из-за стола, за  которым он пил вино, мистер Домби осведомился, в чем дело.    

— Мисс  Флоренс боится, что помешает, сэр, если войдет пожелать вам спокойной  ночи, — сказала Ричардс.    

— Ничего,  ничего! — отозвался мистер Домби. — Пусть приходит и уходит, когда ей  вздумается.    

Девочка  съежилась, услышав это, и ушла, прежде чем ее скромная приятельница успела оглянуться.    

Впрочем,  Полли очень радовалась успеху своего благого замысла и той ловкости, с какою  она его осуществила, о чем и сообщила со всеми подробностями задира, как только  снова водворилась благополучно наверху. Мисс Нипер приняла это доказательство  ее доверия, а также надежду на свободное общение их в будущем довольно холодно  и не проявила никакого восторга.    

— Я  думала, что вы останетесь довольны, — сказала Полли.    

— О,  еще бы, миссис Ричардс, я чрезвычайно довольна, благодарю нас! — отвечала  Сьюзен, которая внезапно выпрямилась так, как будто вставила себе добавочную  кость в корсет.    

— По  вас это не видно, — сказала Полли.    

— О,  ведь я всего-навсего постоянная, а не временная, так нечего и ждать, чтобы по  мне было видно! — сказала Сьюзен Нипер. — Я вижу, что временные  одерживают здесь верх, но хотя между этим домом и соседним прекрасная стенка,  однако, несмотря ни на что, мне, может быть, все-таки не хочется очутиться  припертой к ней, миссис Ричардс!    

 Глава IV,    

в которой на сцене, где  развертываются события, впервые выступают новые лица    

     

Хотя  контора Домби и Сына находилась в пределах вольностей лондонского Сити и звона  колоколов Сент-Мэри-ле-Боу[9],  когда гулкие голоса их еще не тонули в уличном шуме, однако кое-где по  соседству можно было подметить следы отважной и романтической жизни. Гог и  Магог[10]  во всем своем великолепии пребывали в десяти минутах ходьбы; Королевская биржа  находилась поблизости; Английский банк с его подземельями, наполненными золотом  и серебром, «там внизу, среди мертвецов»[11],  был величественным их соседом. За углом высился дом богатой Ост-Индской  компании[12],  наводя на мысль о драгоценных тканях и камнях, о тиграх, слонах, широких седлах  с балдахином, кальянах, зонтах, пальмах, паланкинах и великолепных смуглых  принцах, сидящих на ковре, в туфлях с сильно загнутыми вверх носками. Всюду по  соседству можно было увидеть изображения кораблей, устремляющихся на всех  парусах во все части света; товарные склады, готовые отправить в путь кого  угодно и куда угодно, в полном снаряжении, через полчаса; и маленьких  деревянных мичманов в устаревшей морской форме, находившихся над входом в лавки  морских инструментов и вечно наблюдавших за наемными каретами.    

Единственный  хозяин и владелец одной из таких фигурок — той, которую можно было бы назвать  фамильярно самой деревянной, — той, которая возвышалась над тротуаром,  выставив вперед правую ногу с учтивостью поистине невыносимой, обладала  пряжками на башмаках и жилетом с лацканами, поистине неприемлемыми для  человеческого разума, и подносила к правому глазу некий возмутительно  несоразмерный инструмент, — единственный хозяин и владелец этого  Мичмана, — вдобавок гордившийся им, — пожилой джентльмен в валлийском  парике[13],  вносил арендную плату, налоги и пошлины в течение большего числа лет, чем  насчитывали многие великовозрастные мичманы во плоти и крови, а в мичманах,  которые достигли бодрой старости, не было недостатка в английском флоте.    

Запас  товаров этого старого джентльмена состоял из хронометров, барометров, подзорных  труб, компасов, карт морских и географических, секстантов, квадрантов и  образцов всевозможных инструментов, какими пользуются, прокладывая курс судна,  ведя судовые вычисления и определяя местонахождение корабля. В ящиках и на  полках хранились у него предметы из меди и стекла, и никто, кроме посвященных,  не мог бы определить, где у них верх, или угадать способ их применения, или же,  осмотрев их, снова уложить без посторонней помощи в их гнезда из красного  дерева. Каждая вещь была втиснута в самый узкий футляр, вложена в самое тесное  отделение, защищена самыми нелепыми подушечками и привинчена туго-натуго, дабы  философическое ее спокойствие не пострадало от морской качки. Такие необычайные  меры предосторожности были приняты решительно во всем, с целью сэкономить место  и уложить вещи потеснее, и столько практической навигации было прилажено,  защищено подушками и втиснуто в каждый ящик (был ли то обыкновенный четырехугольный  ящик, как иные из них, или нечто среднее между треуголкой и морской звездой,  или же ящики простенькие и скромные), что и сама лавка поддалась заразительному  влиянию и как будто превратилась в уютное мореходное, корабельного типа  сооружение, которое в случае неожиданного спуска на воду нуждалось только в  морских просторах, чтобы благополучно приплыть к любому необитаемому острову на  земном шаре.    

Многие  более мелкие детали в хозяйстве мастера корабельных инструментов, гордившегося  своим Маленьким Мичманом, поддерживали и упрочивали эту иллюзию. Так как его  знакомыми были преимущественно судовые поставщики и тому подобные люди, то на  столе у него всегда находились в большом количестве настоящие морские сухари.  Этот стол был в дружеских отношениях с сушеным мясом и языками, отличавшимися  своеобразным запахом пеньки. Соленья появлялись на нем в огромных оптовых  банках с ярлыками: «Поставщик всех видов провианта для судов»; спиртные напитки  подавались в плетеных фляжках без горлышка. Старые гравюры, изображающие корабль,  с алфавитными указателями, относящимися к многочисленным его тайнам, висели в  рамах на стене; восточный фрегат под парусами красовался на полке; заморские  раковины, водоросли и мхи украшали камин; в маленькую, отделанную панелью  гостиную свет проникал, как в каюту, через светлый люк.    

Здесь  жил он, на положении шкипера, один со своим племянником Уолтером, четырнадцатилетним  мальчиком, который в достаточной мере походил на мичмана, чтобы не нарушать  общего впечатления. Но этим и кончалось дело, ибо сам Соломон Джилс (чаще  именуемый старым Солем) отнюдь не имел сходства с моряками. Не говоря уже о его  валлийском парике, который был самым безобразным и упрямым из всех валлийских  париков и в котором он был похож на что угодно, но только не на пирата, это был  медлительный, задумчивый старик с тихим голосом, с глазами красными, как  маленькие солнца, глядящие на вас сквозь туман, и с видом человека, только что  проснувшегося, каковой он мог приобрести, если бы смотрел дня три-четыре подряд  во все оптические инструменты своей лавки, а затем внезапно вернулся к  окружающему его миру и нашел его помолодевшим. Единственная перемена, которую  можно было наблюдать во внешнем его виде, сводилась к тому, что костюм  кофейного цвета и широкого покроя, украшенный блестящими пуговицами, уступал  место костюму того же кофейного цвета, но с невыразимыми из светлой нанки. Он  носил аккуратнейшее жабо, превосходные очки на лбу и огромный хронометр и  кармане и скорее поверил бы в заговор, составленный всеми стенными и карманными  часами Сити и даже самим солнцем, чем усомнился в таком драгоценном  инструменте. Таким, каков был он теперь, — таким пребывал он в лавке и в  гостиной позади Маленького Мичмана многие и многие годы; каждый вечер он в одно  н то же время шел спать в унылую мансарду, находившуюся к стороне от остальных  жильцов; там частенько бушевал ураган, к то время как английские джентльмены,  спокойно проживавшие внизу[14],  почти или вовсе не имели понятия о погоде. В половине шестого в осенний вечер  читатель и Соломон Джилс завязывают знакомство. Соломон Джилс занят тем, что  смотрит, который час показывает его безупречный хронометр. Обычная каждодневная  очистка Сити от людей уже длилась больше часу, а человеческий поток все еще  катится к западу. «Толпа на улице сильно поредела», как говорит мистер Джилс.  Вечер обещает быть дождливым. Все барометры в лавке упали духом, и дождевые  капли уже блестят на треуголке Деревянного Мичмана.    

— Хотел  бы я знать, где Уолтер? — сказал Джилс, заботливо спрятав  хронометр. — Вот уже полчаса, как обед готов, а Уолтера нет!    

Повернувшись  на своем табурете за конторкой, Джилс выглянул из-за инструментов в окно, не  переходит ли его племянник улицу. Нет. Его не было среди раскачивающихся  зонтов, и уже, конечно, за него нельзя было принять мальчишку-газетчика в  клеенчатой кепке, который медленно проходил мимо медной доски снаружи,  указательным пальцем выписывая свое имя над именем мистера Джилса.    

— Если  бы я не знал, что он слишком меня любит, чтобы удрать и против моего желания поступить  на судно, я бы начал беспокоиться, — сказал мистер Джилс, постукивая  согнутыми пальцами по двум-трем барометрам. — Право же, начал бы. «Весь в  Даунсе»[15],  а? Большая влажность! Ну, что ж! Дождь нужен.    

— Мне  кажется, — сказал мистер Джилс, сдувая пыль со стеклянной крышки  компаса, — мне кажется, что в конце концов ты склоняешься к задней  гостиной не более точно и прямо, чем мальчик. А гостиная обращена как нельзя  правильнее. Прямо на север. Нет уклонения хотя бы на одну двадцатую ни в ту, ни  в другую сторону.    

— Здравствуйте,  дядя Соль!    

— Здравствуй,  мой мальчик! — воскликнул мастер судовых инструментов, живо оборачиваясь. —  А, так ты уже здесь?    

Бодрый,  веселый мальчик, оживившийся от быстрой ходьбы под дождем, миловидный, с блестящими  глазами и вьющимися волосами.    

— Ну,  что, дядя, как вы здесь поживали без меня весь день? Готов обед? Как я голоден!    

— Что  касается того, как я поживал, — добродушно сказал Соломон, — то  странно было бы, если бы без такого повесы, как ты, мне не жилось гораздо  лучше. Что касается обеда, то вот уже полчаса, как он готов и ждет тебя. А что  касается голода, то и я голоден.    

— Ну,  так идемте, дядя! — воскликнул мальчик. — Ура адмиралу!    

— К  черту адмирала! — возразил Соломон Джилс. — Ты хочешь сказать —  лорд-мэру.    

— Нет,  не хочу! — закричал мальчик. — Адмиралу — ура! Адмиралу — ура!  Вперед!    

После  такой команды валлийский парик и его обладатель были доставлены без  сопротивления в заднюю гостиную, словно во главе абордажного отряда в пятьсот  человек, и дядя Соль со своим племянником живо принялись за жареную камбалу,  имея в перспективе бифштекс.    

— Лорд-мэр,  Уоли, — сказал Соломон, — на веки вечные! Больше никаких адмиралов.  Лорд-мэр — вот твой адмирал.    

— Да  неужели? — сказал мальчик, покачивая головой. — Даже меченосец[16] все-таки  лучше, чем он. Тот хоть иногда обнажает свой меч.    

— И  при этом имеет глупейший вид, несмотря на все свои старанья, — возразил  дядя. — Послушай меня, Уоли, послушай меня. Взгляни на каминную полку.    

— Кто  же это повесил мою серебряную кружку на гвоздь? — воскликнул мальчик.    

— Я, —  ответил дядя. — Никаких больше кружек. С сегодняшнего дня мы должны  приучаться пить из стаканов, Уолтер. Мы люди торговые. Мы связаны с Сити.  Сегодня утром мы начали новую жизнь.    

— Ладно,  дядя, — сказал мальчик, — я буду пить из чего вам угодно, пока могу  пить за ваше здоровье. За ваше здоровье, дядя Соль, и ура…    

— Лорд-мэру, —  перебил старик.    

— Лорд-мэру,  шерифам, городскому совету и всем городским властям, — сказал  мальчик. — Многая лета! Дядя, вполне удовлетворенный, кивнул головой.    

— А  теперь, — сказал он, — послушаем о фирме.    

— Ну  что касается фирмы, много не расскажешь, дядя, — сказал мальчик, орудуя  ножом и вилкой. — Это ужасно темный ряд конторских помещений, а в той  комнате, где я сижу, есть высокая каминная решетка, железный несгораемый шкаф,  объявления о судах, которые должны отплыть, календарь, несколько конторок и  табуреток, бутылка чернил, книги и ящики и много паутины, а в паутине, как раз  над моей головой, высохшая синяя муха; у нее такой вид, как будто она  давным-давно там висит.    

— И  это все? — спросил дядя.    

— Да,  все, если не считать старой клетки для птиц (не понимаю, как она туда попала!)  и ведерка для угля.    

— Неужели  нет банковских книг, или чековых книг, счетов, или каких-нибудь других признаков  богатства, притекающего изо дня в день? — осведомился старый Соль, пытливо  глядя на племянника из тумана, который как будто всегда окутывал его, и мягко  подчеркивая слова.    

— О  да, этого, должно быть, очень много, — небрежно отвечал племянник, —  но все это в кабинете мистера Каркера, мистера Морфина или мистера Домби.    

— А  мистер Домби был там сегодня? — осведомился дядя.    

— О  да. Весь день то приходил, то уходил.    

— Вероятно,  он никакого внимания на тебя не обращал?    

— Нет,  обратил. Подошел к моему месту, — хотел бы я, дядя, чтобы он не был таким  важным и чопорным, — и сказал: «А, вы — сын мистера Джилса, мастера  судовых инструментов?» — «Племянник, сэр», — отвечал я. «Молодой человек,  я и сказал: племянник», — возразил он. Но я бы мог поклясться, дядя, что  он сказал: сын.    

— Полагаю,  что ты ошибся. Это неважно.    

— Да,  неважно, но я подумал, что ему незачем быть таким резким. Никакой беды в этом  не было, хотя он и сказал сын. Затем он сообщил, что вы говорили с ним обо мне,  и что он подыскал для меня занятие в конторе, и что я должен быть внимательным  и аккуратным, а потом он ушел. Мне показалось, что я как будто не очень ему  понравился.    

— Вероятно,  ты хочешь сказать, — заметил старый мастер, — что он как будто не  очень тебе понравился.    

— Ну,  что ж, дядя, — смеясь, отозвался мальчик, — быть может, и так! Я об  этом не подумал.    

К концу  обеда Соломон призадумался и время от времени всматривался в веселое лицо мальчика.  Когда они пообедали и убрали со стола (обед был доставлен из соседнего  ресторана), он зажег свечу и спустился в маленький погреб, а его племянник,  стоя на заросшей плесенью лестнице, заботливо светил ему. Пошарив в разных  местах, он вскоре вернулся с очень старой на вид бутылкой, покрытой пылью и  паутиной.    

— Как,  дядя Соль! — воскликнул мальчик. — Что это вы задумали? Ведь это  чудесная мадера! Там остается только одна бутылка.    

Дядя  Соль кивнул головой, давая понять, что он прекрасно знает, что делает; и, в  торжественном молчании вытащив пробку, наполнил две рюмки и поставил бутылку и  третью, чистую рюмку на стол.    

— Последнюю  бутылку ты разопьешь, Уоли, — сказал он, — когда добьешься удачи,  когда будешь преуспевающим, уважаемым, счастливым человеком; когда жизнь, в  которую ты вступил сегодня, выведет тебя — молю бога об этом! — на ровную  дорогу, тебе предназначенную, дитя мое. Будь счастлив!    

Туман,  окутывавший дядю Соля, словно проник ему в горло, ибо говорил он хрипло. И рука  его дрожала, когда он чокался с племянником. Но, поднеся рюмку к губам, он  осушил ее, как подобает мужчине, и причмокнул.    

— Дорогой  дядя! — сказал мальчик, притворяясь, будто относится к этому несерьезно,  хотя слезы выступили у него на глазах. — В благодарность за честь, какую  вы мне оказали и так далее, я предлагаю провозгласить сейчас трижды три раза и  еще раз «ура» в честь мистера Соломона Джилса. Ур-ра! А вы ответите на этот  тост, дядя, когда мы вместе разопьем последнюю бутылку, хорошо?    

Они  снова чокнулись, и Уолтер, у которого еще оставалось вино в рюмке, пригубив  его, поднес рюмку к глазам с самым критическим видом, какой только мог на себя  напустить.    

Дядя  сидел и смотрел на него молча. Встретившись, наконец, с ним взглядом, он сейчас  же начал развивать вслух занимавшие его мысли, как будто и не переставал  говорить.    

— Как  видишь, Уолтер, — произнес он, — это торговое предприятие, по правде  сказать, стало для меня только привычкой. Я так втянулся в эту привычку, что  вряд ли мог бы жить, если бы от нее отказался; но дело не идет, не идет. Когда  носили такую форму, — он указал в ту сторону, где стоял Маленький  Мичман, — вот тогда действительно можно было нажить состояние, и его  наживали. Но конкуренция, конкуренция… новые изобретения, новые изобретения…  перемены, перемены… жизнь прошла мимо меня. Я едва ли знаю, где нахожусь я сам,  и еще меньше того знаю, где мои покупатели.    

— Незачем  думать о них, дядя!    

— Так,  например, с той поры, как ты вернулся домой из пансиона в Пекеме, — а  прошло уже десять дней, — сказал Соломон, — я помню только одного  человека, который заглянул к нам в лавку.    

— Двое,  дядя, неужели вы забыли? Заходил мужчина, который просил разменять соверен…    

— Это  и есть тот один, — сказал Соломон.    

— Как,  дядя! Неужели вы не считаете за человека ту женщину, которая зашла спросить,  как пройти к заставе Майл-Энд?    

— Верно, —  сказал Соломон. — Я забыл о ней. Двое.    

— Правда,  они ничего не купили! — воскликнул мальчик.    

— Да.  Они ничего не купили, — спокойно сказал Соломон.    

— И  ничего им не требовалось! — воскликнул мальчик.    

— Да.  Иначе они пошли бы в другую лавку, — тем же тоном сказал Соломон.    

— Но  их было двое, дядя! — крикнул мальчик, словно торжествуя победу. — А  вы сказали — только один.    

— Видишь  ли, Уоли. — помолчав, продолжал старик. — так как мы не похожи па  дикарей, высадившихся на остров Робинзона Крузо, то и не можем прожить на то,  что мужчина просит разменять соверен, а женщина спрашивает, как добраться до  заставы Майл-Энд. Как я только что сказал, жизнь прошла мимо меня. Я ее не  осуждаю; но я ее больше не понимаю. Торговцы уже не те, какими были прежде,  приказчики не те, торговля не та, товары не те. Семь восьмых моего запаса  товаров устарели. Я — старомодный человек в старомодной лавке, на улице,  которая уже не та, какой я ее помню. Я отстал от века и слишком стар, чтобы  догнать его. Даже шум его, где-то далеко впереди, приводит меня в смущение.    

Уолтер  хотел заговорить, но дядя поднял руку.    

— Потому-то,  Уоли, потому-то я и хочу, чтобы ты пораньше вступил в деловой мир и вышел на  широкую дорогу. Я только призрак этого торгового предприятия, самая сущность  его исчезла давно, а когда я умру, то и призрак будет похоронен. Ясно, что для  тебя это не наследство, и потому-то я счел наилучшим воспользоваться в твоих  интересах едва ли не единственной из прежних связей, сохранившейся в силу  долгой привычки. Иные думают, что я богат. Хотел бы я в твоих интересах, чтобы  они были правы. Но что бы после меня ни осталось н что бы я ни дал тебе, ты в  такой фирме, как Домби, имеешь возможность пустить это в оборот и приумножить.  Будь прилежен, старайся полюбить это дело, милый мой мальчик, работай, чтобы  стать независимым, и будь счастлив!    

— Я  сделаю все, что в моих силах, чтобы оправдать вашу любовь. Да, сделаю, —  серьезно сказал мальчик.    

— Я  знаю, — сказал Соломон. — Я в этом уверен. — И он с сугубым  удовольствием принялся за вторую рюмку старой мадеры. — Что же касается  моря, — продолжал он, — то оно хорошо в мечтах, Уоли, и не годится на  деле, совсем не годится. Вполне понятно, что ты о нем думал, связывая его со  всеми этими знакомыми вещами; но оно не годится на деле, не годится.    

Однако  Соломон Джилс, рассуждая о море, с тайным удовольствием потирал руки и посматривал  вокруг на веши, имеющие отношение к мореплаванию, с невыразимой  благосклонностью.    

— Вот,  например, подумай об этом вине, — сказал старый Соль, — которое, не  знаю сколько раз, совершало путешествие в Ост-Индию и обратно и один раз  объехало вокруг света. Подумай о непроглядных ночах, ревущем ветре, набегающих  волнах…    

— О  громе, молнии, дожде, граде, штормах, — вставил мальчик.    

— Несомненно, —  сказал Соломон, — вино перенесло все это. Подумай о том, как гнулись и  скрипели доски и мачты, как свистел и завывал ветер в снастях.    

— Как  взбирались наверх матросы, обгоняя друг друга, чтобы поскорее убрать  обледеневшие паруса, в то время как корабль кренился и зарывался носом, словно  одержимый! — вскричал племянник.    

— Да,  все это, — сказал Соломон, — испытал на себе старый бочонок, в  котором было это вино. Когда «Красотка Салли» пошла ко дну в…    

— В  Балтийском море, глубокой ночью; было двадцать пять минут первого, когда часы  капитана остановились у него в кармане; он лежал мертвый, у грот-мачты,  четырнадцатого февраля тысяча семьсот сорок девятого года! — вскричал  Уолтер с большим воодушевлением.    

— Да,  правильно! — воскликнул старый Соль. — Совершенно верно! Тогда на  борту было пятьсот бочонков такого вина; и весь экипаж (кроме штурмана, первого  лейтенанта, двух матросов и одной леди в протекавшей шлюпке) принялся разбивать  бочонки, перепился и погиб, распевая «Правь, Британия»[17]; судно пошло ко дну, и  их пенье закончилось отчаянным воплем.    

— А  когда «Георга Второго» прибило к Корнуэльскому берегу, дядя, в страшную бурю,  за два часа до рассвета, четвертого марта семьдесят первого года, на борту было  около двухсот лошадей; в самом начале бури лошади, сорвавшись с привязи внизу,  в трюме, стали метаться во все стороны, топча друг друга, подняли такой шум и  испускали такие человеческие вопли, что экипаж подумал, будто корабль кишит  чертями, даже самые храбрые испугались, потеряли голову и в отчаянии бросились  за борт, и в живых остались только двое, которые поведали о случившемся.    

— А  когда, — сказал старый Соль, — когда «Полифем»…    

— Частное  торговое вест-индское судно, тоннаж триста пятьдесят, капитан Джон Браун из  Детфорда. Владельцы Уигс и Ко! — воскликнул Уолтер.    

— Оно  самое, — сказал Соль. — Когда оно загорелось среди ночи, после  четырехдневного плавания при попутном ветре, по выходе из Ямайского порта…    

— На  борту было два брата, — перебил племянник очень быстро и громко, — а  так как для обоих места в единственной целой шлюпке не было, ни тот, ни другой  не соглашался сесть в нее, пока старший не взял младшего за пояс и не швырнул в  лодку. Тогда младший поднялся в шлюпке и крикнул: «Дорогой Эдуард, подумай о  своей невесте, оставшейся дома. Я еще молод. Дома никто меня не ждет. Прыгай на  мое место!» — и бросился в море.    

Сверкающие  глаза и разгоревшееся лицо мальчика, который вскочил, возбужденный тем, что  говорил и чувствовал, казалось, напомнили старому Солю что-то, о чем он забыл  или что было доселе заслонено окутавшим его туманом. Вместо того чтобы  приступить к новому рассказу, как он явно собирался сделать всего секунду  назад, он сухо кашлянул и сказал:    

— А  не поговорить ли нам о чем-нибудь другом?    

Суть  дела была в том, что простодушный дядя, втайне увлекавшийся всем чудесным и  сулившим приключения, — со всем этим он некоторым образом породнился  благодаря своей торговле, — весьма споспешествовал такому же влечению у  своего племянника; и все, что когда-либо внушалось мальчику с целью отвлечь его  от жизни, полной приключений, возымело обычное необъяснимое действие, усилив  его любовь к ней. Это неизбежно. Кажется, не было еще написано такой книги или  рассказано такой повести с прямою целью удержать мальчиков на суше, которая бы  не увеличила в их глазах соблазнов и чар океана.    

Но в  этот момент к маленькой компании явилось дополнение в лице джентльмена в  широком синем костюме, с крючком, прикрепленным к запястью правой руки, с  косматыми черными бровями; в левой руке у него была палка, сплошь покрытая  шишками (так же как и его нос). Вокруг шеи был свободно повязан черный шелковый  платок, над которым торчали концы такого огромного жесткого воротничка, что они  напоминали маленькие паруса. Очевидно, это был тот самый человек, для которого  предназначалась третья рюмка, и, очевидно, он это знал; ибо, сняв пальто из  грубой шерсти и повесив на особый гвоздь за дверью такую жесткую глянцевитую  шляпу, которая одним видом своим могла вызвать головную боль у сердобольного  человека и которая оставила красную полосу на его собственном лбу, словно на  него был нахлобучен очень тесный таз, — он придвинул стул к тому месту,  где стояла рюмка, и уселся перед ней. Обычно этого посетителя именовали капитаном;  и он был когда-то лоцманом, или шкипером, или матросом каперского судна, или и  тем, и другим, и третьим, и действительно имел вид морского волка.    

Физиономия  его, обращавшая на себя внимание загаром и солидностью, прояснилась, когда он  пожимал руку дяде и племяннику; но, по-видимому, он был склонен к лаконизму и  сказал только:    

— Как  дела?    

— Все  в порядке, — отвечал мистер Джилс, подвигая к нему бутылку.    

Он взял  ее, осмотрел, понюхал и сказал весьма выразительно:    

— Та  самая?    

— Та  самая, — подтвердил старый мастер.    

После  чего тот присвистнул, наполнил рюмку и, казалось, решил, что попал на самый  настоящий праздник.    

— Уольтер! —  сказал он, пригладив волосы (они были редкие) своим крючком, а затем указав им  на мастера судовых инструментов: — Смотрите на него! Любите! Чтите! И  повинуйтесь![18]  Перелистайте свой катехизис, покуда не найдете этого места, а когда найдете,  загните страницу. За ваше преуспеяние, мой мальчик!    

Он был  до такой степени доволен и своей цитатой и ссылкой на нее, что невольно  повторил эти слова вполголоса и добавил, что не вспоминал о них вот уже сорок  лет.    

— Но  ни разу еще не случалось в моей жизни так, что5ы два-три нужных слова, Джилс,  не подвернулись мне под руку, — заметил он. — Это оттого, что я не  трачу лишних слов, как другие.    

Такое  соображение, быть может, напомнило ему о том, что и он, подобно отцу юного Порвала[19], должен  «увеличивать свои запасы». Как бы то ни было, но он умолк и не нарушал  молчания, покуда старый Соль не пошел в лавку зажечь свет, после чего он  обратился к Уолтеру без всяких предварительных замечаний:    

— Полагаю,  он бы мог сделать стенные часы, если бы взялся?    

— Я  бы этому не удивился, капитан Катль, — ответил мальчик.    

— И  они бы шли! — сказал капитан Катль, чертя в воздухе своим крючком нечто  вроде змеи. — Ах, боже мой, как бы шли эти часы!    

Секунду-другую  он был, казалось, совершенно поглощен созерцанием хода этих идеальных часов и  сидел, глядя на мальчика, словно лицо у него было циферблатом.    

— Но  он начинен науками, — заметил он, указывая крючком на запас товаров. —  Посмотрите-ка сюда! Здесь целая коллекция для земли, воздуха, воды. Все здесь  есть. Только скажите, куда вы собираетесь! Вверх на воздушном шаре? Пожалуйте.  Вниз в водолазном колоколе? Пожалуйте. Не угодно ли вам положить на весы  Полярную звезду и взвесить ее? Он это для вас сделает.    

На  основании таких замечаний можно заключить, что уважение капитана Катля к запасу  инструментов было глубоко и что он не улавливал или почти не улавливал разницы  между торговлей ими и их изобретением.    

— Ах, —  сказал он со вздохом, — прекрасная это штука иметь понятие о них. А  впрочем, прекрасная штука — и ничего в них не понимать. Право же, я не знаю,  что лучше. Так приятно сидеть здесь и чувствовать, что тебя могут взвесить,  измерить, показать в увеличительном стекле, электризовать, поляризовать, черт  знает что с тобой сделать, а каким образом — тебе неизвестно.    

Ничто,  кроме чудесной мадеры в соединении с благоприятным моментом (которым надлежало  воспользоваться для усовершенствования и развития ума Уолтера), не могло бы развязать  ему язык для произнесения этой удивительной речи. Казалось, он и сам был  изумлен тем, как искусно его речь вскрыла источники молчаливого наслаждения,  которое он испытывал вот уже десять лет, обедая по воскресеньям в этой  гостиной. Затем он обрел рассудительность, взгрустнул[20], задумался и притих.    

— Послушайте! —  входя, воскликнул предмет его восхищения. — Прежде чем вы получите свой  стакан грога, Нэд, мы должны покончить с этой бутылкой.    

— Держись  крепче! — сказал Нэд, наполняя свою рюмку. — Налейте-ка еще мальчику.    

— Больше  не надо, благодарю вас, дядя!    

— Нет,  нет, — сказал Соль, — еще немножко. Мы допьем, Нэд, эту бутылку в  честь фирмы — фирмы Уолтера. Что ж, быть может, когда-нибудь он будет хозяином  фирмы, одним из хозяев. Кто знает. Ричард Виттингтон женился на дочери своего  хозяина.    

— «Вернись,  Виттингтон, лондонский лорд-мэр, и когда ты состаришься, то не покинешь его»[21], —  вставил капитан. — Уольр! Перелистай книгу, мой мальчик.    

— И  хотя у мистера Домби нет дочери… — начал Соль.    

— Нет,  есть, дядя, — сказал мальчик, краснея и смеясь.    

— Есть? —  воскликнул старик. — Да, кажется, и в самом деле есть.    

— Я  знаю, что есть, — сказал мальчик. — Об этом говорили сегодня в  конторе. И знаете ли, дядя и капитан Катль, — понизил он голос, —  говорят, что он невзлюбил ее, и она живет без присмотра среди слуг, а он до  такой степени поглощен мыслями о своем сыне, как компаньоне фирмы, что, хотя  сын еще малютка, он хочет, чтобы баланс сводили чаще, чем раньше, и книги вели  аккуратнее, чем это делалось прежде; видели даже (когда он думал, что никто его  не видит), как он прогуливался в доках и смотрел на свои корабли, склады и все  прочее, как будто радуясь тому, что всем этим он будет владеть вместе с сыном.  Вот о чем говорят. Я-то, конечно, ничего не знаю.    

— Как  видите, он уже все о ней знает, — сказал мастер судовых инструментов.    

— Вздор,  дядя! — воскликнул мальчик, снова по-мальчишески краснея и смеясь. —  Не могу же я не слушать того, что мне говорят!    

— Боюсь.  Нэд, что в настоящее время сын немного мешает нам, — сказал старик,  поддерживая шутку.    

— Изрядно  мешает, — сказал капитан.    

— А  все-таки выпьем за его здоровье, — продолжал Соль. — Итак, пью за  Домби и Сына.    

— Отлично,  дядя, — весело сказал мальчик. — Раз уж вы о ней упомянули и связали  меня с нею и сказали, что я все о ней знаю, то я беру на себя смелость изменить  тост. Итак, пью за Домби — и Сына — и Дочь!    

 Глава V    

Рост, и крестины Поля    

     

Маленький  Поль, не потерпев никакого ущерба от млека и плоти Тудлей, с каждым днем набирался  здоровья и сил. И с каждым днем все с большим рвением лелеяла его мисс Токс,  чья преданность была столь высоко оценена мистером Домби, что он начал почитать  ее женщиной с большим запасом здравого смысла, чьи чувства делают ей честь и  заслуживают поощрения. Он простер свою благосклонность до таких пределов, что  не только кланялся ей не раз с особым вниманием, но даже величественно доверил  своей сестре поблагодарить ее в такой форме: «Пожалуйста, передайте вашей  приятельнице, Луиза, что она очень добра», или: «Сообщите мисс Токс, Луиза, что  я ей признателен», каковые знаки внимания произвели глубокое впечатление на  леди, их удостоившуюся.    

Мисс  Токс частенько уверяла миссис Чик, что «ничто не может сравниться с ее  интересом ко всему, связанному с развитием этого прелестного ребенка»; и  человек, наблюдаюший за поведением мисс Токс, мог прийти к такому же выводу, не  нуждаясь в красноречивых подтверждениях. Она надзирала за невинной трапезой  юного наследника с неизменным удовольствием, чуть ли не с таким видом, словно  участвовала в его кормлении на равных правах с Ричардс. При маленьких  церемониях купанья и туалета она помогала с энтузиазмом. Принятие некоторых  лекарств, требуемых младенческим возрастом, возбуждало в ней горячее  сочувствие, свойственное ее натуре; а спрятавшись однажды в шкафу (куда она  забилась из скромности), когда сестра привела мистера Домби в детскую посмотреть  на сына, который в легкой полотняной распашонке совершал короткую прогулку  перед сном, карабкаясь вверх по платью Ричардс, мисс Токс, за спиной не  ведающего о ней посетителя, пришла в такой восторг, что не могла удержаться,  чтоб не воскликнуть: «Ну, не красавчик ли он, мистер Домби? Не купидон ли он,  сэр?», после чего едва не сгорела от стыда и смущения за дверцей шкафа.    

— Луиза, —  сказал однажды мистер Домби сестре, — право, мне кажется, что я должен  сделать вашей приятельнице какой-нибудь маленький подарок по случаю крестин  Поля. С самого начала она так тепло заботилась о ребенке и, по-видимому, так  хорошо понимает свое положение (добродетель, к сожалению, весьма редкая в этом  мире), что, право же, мне доставило бы удовольствие оказать ей внимание.    

Отнюдь  не умаляя добродетелей мисс Токс, следует упомянуть, что в глазах мистера Домби  — как и некоторых других, которые лишь при случае прозревают, — только те  обрели великое уменье понимать свое место, кто с подобающим почтением относится  к занимаемому им положению. Добродетель таких людей заключалась не столько в  том, что они знали самих себя, сколько в том, что они знали его и низко перед  ним склонялись.    

— Дорогой  мой Поль, — сказала его сестра, — вы лишь воздаете должное мисс Токс;  я знала, что именно так поступит человек, обладающий вашей проницательностью.  Мне кажется, если есть в нашем языке три слова, к которым она питает уважение,  граничащее с благоговением, то слова эти — Домби и Сын.    

— Да, —  сказал мистер Домби, — я этому верю. Это делает честь мисс Токс.    

— Что  же касается какого-нибудь подарка, дорогой мой Поль, — продолжала  сестра, — я могу сказать одно: все, что бы вы ни подарили мисс Токс, она —  в этом я уверена — будет беречь и ценить как реликвию. Но есть более лестный и  приятный способ, дорогой мой Поль, выразить вашу признательность мисс Токс,  если вы согласитесь.    

— Какой  именно? — спросил мистер Домби.    

— Конечно,  выбор крестного отца, — продолжала миссис Чик, — имеет значение с  точки зрения связей и влияния.    

— Не  знаю, какое это может иметь значение для моего сына, — холодно сказал  мистер Домби.    

— Совершенно  справедливо, дорогой мой Поль, — отвечала миссис Чик с необычайным оживлением,  имевшим целью скрыть неожиданную перемену в ее намерениях, — именно так вы  и должны были сказать. Ничего другого я и не ждала от вас. Следовало бы мне  знать, что таково будет ваше мнение. Быть может, — тут миссис Чик снова  ему польстила, неуверенно нащупывая правильный путь, — быть может,  потому-то вы тем менее стали бы возражать против того, чтобы мисс Токс была  крестной матерью дорогого малютки, хотя бы в качестве представительницы и  заместительницы какого-нибудь другого лица. Незачем говорить, Поль, что это  было бы принято как великая честь и отличие.    

— Луиза, —  помолчав, сказал мистер Домби, — трудно допустить…    

— Конечно! —  воскликнула миссис Чик, спеша предупредить отказ. — Я никогда этого не думала.  Мистер Домби с досадой посмотрел на нее.    

— Не  волнуйте меня, дорогой мой Поль, — сказала сестра. — я прихожу в  расстройство! У меня мало сил. Я еще не опомнилась с тех пор, как скончалась  Фанни.    

Мистер  Домби взглянул на носовой платок, который сестра поднесла к глазам, и  продолжал:    

— Трудно  допустить, говорю я…    

— И  я говорю, — пробормотала миссис Чик, — что никогда этого и не думала.    

— Ах,  боже мой, Луиза! — сказал мистер Домби.    

— Нет,  дорогой мой Поль, — возразила она с плаксивым достоинством, — право  же, нужно дать мне высказаться. Я не так умна, как вы, не так рассудительна, не  так красноречива и все прочее. Я это прекрасно знаю. Тем хуже для меня. Но хотя  бы это были последние слова, какие мне суждено произнести — а последние слова  должны быть священны для вас и для меня, Поль, после смерти бедной  Фанни, — я бы все-таки сказала, что никогда этого не думала. И мало  того, — добавила миссис Чик с подчеркнутым достоинством, как будто до сей  поры она берегла про запас свой самый сокрушительный аргумент, — я никогда  этого и не думала.    

Мистер  Домби прошелся по комнате к окну и обратно.    

— Трудно  допустить, Луиза, — сказал он (миссис Чик заупрямилась и повторила «знаю,  что трудно», но он не обратил внимания), — что нет людей, которые —  предполагая, что в подобном случае я признаю какие бы то ни было права, —  не имеют больших прав, чем мисс Токс. Но я этого не признаю. Я никаких чужих  прав не признаю. Поль и я будем в силах, когда придет время, сохранить свое  положение — иными словами, фирма в силах будет сохранить свое положение,  сохранить свое имущество и передать его по наследству без каких-либо  наставников и помощников. Такого рода посторонней помощью, которую обычно ищут  люди для своих детей, я могу пренебречь, ибо, надеюсь, я выше этого. Итак,  когда благополучно минует пора младенчества и детства Поля и я увижу, что он не  теряя времени готовится к той карьере, для которой предназначен, я буду  удовлетворен. Он может приобретать каких ему угодно влиятельных друзей  впоследствии, когда будет энергически поддерживать — и увеличивать, если это  только возможно, — достоинство и кредит фирмы. До тех пор с него, пожалуй,  достаточно будет меня, и никого больше не нужно. У меня нет ни малейшего  желания, чтобы кто-то становился между нами. Я предпочитаю выразить свою  признательность за услуги такой уважаемой особе, как ваша приятельница. Стало  быть, пусть так оно и будет; и полагаю, что ваш муж и я сам прекрасно можем  заменить других восприемников.    

В этой  речи, произнесенной с большим величием и внушительностью, мистер Домби поистине  разоблачил сокровенные свои чувства. Бесконечное недоверие ко всякому, кто  может встать между ним и его сыном; надменный страх встретить соперника, с  которым придется делить уважение и привязанность мальчика; острое опасение,  недавно зародившееся, что он ограничен в своей власти ломать и вязать  человеческую волю; не менее острая боязнь какого-нибудь нового препятствия или  бедствия — вот какие чувства владели в то время его душой. 3а всю свою жизнь он  не приобрел ни одного друга. Холодная и сдержанная его натура не искала и не  нашла друзей. И вот когда все силы этой натуры сосредоточились на одном из  пунктов общего плана, продиктованного родительской заботою и честолюбием,  казалось, будто ледяной поток, вместо того чтобы уступить этому влиянию и стать  прозрачным и свободным, оттаял лишь на секунду, чтобы принять этот груз, а затем  замерз вместе с ним в сплошную твердую глыбу.    

Вознесенная  таким образом благодаря своему ничтожеству до звания крестной матери маленького  Поля, мисс Токс с этого часа была избрана и определена на свою новую должность;  и далее мистер Домби выразил желание, чтобы церемония, которую долго  откладывали, была совершена без дальнейшего промедления. Его сестра, вовсе не  рассчитывавшая на столь блестящий успех, поспешила удалиться, чтобы сообщить о  нем лучшей своей приятельнице, и мистер Домби остался один в библиотеке.    

В  детской было отнюдь не безлюдно, ибо миссис Чик и мисс Токс с удовольствием  проводили там вечер, — к столь великому отвращению Сьюзен Нипер, что эта  молодая леди пользовалась каждым удобным случаем, чтобы скорчить гримасу за  дверью. Чувства ее в этот день были так возбуждены, что она сочла необходимым  доставить им это облегченье, даже невзирая на отсутствие свидетелей и какого бы  то ни было сочувствия. Подобно тому, как в старину странствующие рыцари  облегчали свою душу, запечатлевая имя возлюбленной в пустынях, лесах и других  глухих местах, куда вряд ли мог забрести кто-нибудь, чтобы его прочесть, так и  мисс Сьюзен Нипер морщила свой вздернутый нос, заглядывая в комоды и гардеробы,  прятала презрительные усмешки в шкафы, бросала насмешливые взгляды в глиняные  кувшины и бранилась в коридоре.    

Однако  обе непрошеные гостьи, пребывая в блаженном неведении относительно чувств молодой  леди, наблюдали, как маленький Поль благополучно прошел через все стадии  раздевания, барахтанья, ужина и укладывания спать, а затем сели пить чай у  камина. Дети благодаря стараниям Полли спали теперь в одной комнате, и леди,  расположившись за чайным столом и случайно взглянув на маленькие кроватки,  тогда только вспомнили о Флоренс.    

— Как  она крепко спит! — сказала мисс Токс.    

— Ведь  вы знаете, милая моя, днем она много возится, — отвечала миссис  Чик, — все время играет около маленького Поля.    

— Странный  она ребенок, — сказала мисс Токс.    

— Милая  моя, — понизив голос, ответила миссис Чик, — она — вылитая мать!    

— В  самом деле? — сказала мисс Токс. — Ах, боже мой!    

В высшей  степени соболезнующим тоном сказала это мисс Токс, хотя понятия не имела — почему;  знала только, что этого от нее ждут.    

— Флоренс  никогда, никогда, никогда не будет Домби, — сказала миссис Чик, —  проживи она хоть тысячу лет.    

Мисс  Токс подняла брови и снова преисполнилась сострадания.    

— Я  мучаюсь и терзаюсь из-за нее, — сказала миссис Чик со  смиренно-добродетельным вздохом. — Я, право, не знаю, что из нее выйдет,  когда она подрастет, и какое место в обществе сможет она занять. Она не умеет  расположить к себе отца. Да и как можно на это надеяться, если она так не  похожа на Домби!    

Мисс  Токс сделала такую мину, словно не находила никаких возражений на столь неоспоримый  аргумент.    

— К  тому же у девочки, как видите, — конфиденциально сообщила миссис  Чик, — натура бедной Фанни. Смею утверждать, что в дальнейшей жизни она  никогда не будет делать усилий. Никогда! Она никогда не обовьется вокруг сердца  своего отца, как…    

— Как  плющ? — подсказала мисс Токс.    

— Как  плющ, — согласилась миссис Чик. — Никогда! Она никогда не найдет пути  и не приникнет к любящей груди отца, как…    

— Пугливая  лань? — подсказала мисс Токс.    

— Как  пугливая лань, — сказала миссис Чик. — Никогда! Бедная Фанни! А  все-таки как я ее любила!    

— Не  надо расстраиваться, дорогая моя, — успокоительным тоном сказала мисс  Токс. — Ну, полно! Вы слишком чувствительны.    

— У  всех у нас есть свои недостатки, — сказала миссис Чик, проливая слезы и  покачивая головой. — Думаю, что есть. Я никогда не была слепа к ее  недостаткам. И никогда не утверждала обратного. Отнюдь. А все-таки как я ее  любила!    

Какое  удовлетворение испытывала миссис Чик — довольно заурядная и глупая особа, по  сравнению с которой покойная невестка была воплощением женского ума я  кротости, — относясь покровительственно и тепло к памяти этой леди (точно  так же она поступала и при жизни ее) и при этом веря в самое себя, дурача самое  себя и чувствуя себя прекрасно в сознании своей снисходительности! Какой  приятнейшей добродетелью должна быть снисходительность, когда мы правы, —  раз она столь приятна, когда мы не правы и не можем объяснить, каким образом мы  добились привилегии проявлять ее!