1 2 
Книга I      

       

1. Городом Римом от его начала   правили цари:[1]   народовластие и консулат установил Луций Брут. Лишь на короткое время вводилась   единоличная диктатура[2];   власть децемвиров длилась не дольше двух лет[3],   недолго существовали и консульские полномочия военных трибунов[4]. Ни владычество Цинны, ни   владычество Суллы не было продолжительным, и могущество Помпея и Красса вскоре   перешло к Цезарю, а оружие Лепида и Антония – к Августу, который под именем   принцепса[5]   принял под свою руку истомленное гражданскими раздорами государство. Но о   древних делах народа римского, счастливых и несчастливых, писали прославленные   историки; не было недостатка в блестящих дарованиях и для повествования о   времени Августа, пока их не отвратило от этого все возраставшее пресмыкательство   пред ним. Деяния Тиберия и Гая, а также Клавдия и Нерона, покуда они были   всесильны, из страха пред ними были излагаемы лживо, а когда их не стало – под   воздействием оставленной ими по себе еще свежей ненависти. Вот почему я намерен,   в немногих словах рассказав о событиях под конец жизни Августа, повести в   дальнейшем рассказ о принципате Тиберия и его преемников, без гнева и   пристрастия, причины которых от меня далеки.      

2. Когда после гибели Брута и   Кассия[6]   республиканское войско перестало существовать и когда Помпей был разбит у   Сицилии[7],   отстранен от дел Лепид[8],   умер Антоний[9],   не осталось и у юлианской партии[10]   другого вождя, кроме Цезаря, который, отказавшись от звания триумвира, именуя   себя консулом и якобы довольствуясь трибунскою властью для защиты прав простого   народа[11],   сначала покорил своими щедротами воинов, раздачами хлеба – толпу и всех вместе   – сладостными благами мира, а затем, набираясь мало-помалу силы, начал   подменять собою сенат, магистратов и законы, не встречая в этом противодействия,   так как наиболее непримиримые пали в сражениях и от проскрипций[12], а остальные из знати,   осыпанные им в меру их готовности к раболепию богатством и почестями и возвысившиеся   благодаря новым порядкам, предпочитали безопасное настоящее исполненному   опасностей прошлому. Не тяготились новым положением дел и провинции: ведь по   причине соперничества знати и алчности магистратов доверие к власти, которой   располагали сенат и народ, было подорвано, и законы, нарушаемые насилием,   происками, наконец подкупом, ни для кого не были надежною защитой.      

3. И вот Август, стремясь упрочить   свое господство, возвеличил Клавдия Марцелла, еще совсем юного сына своей   сестры, сделав его верховным жрецом[13],   а также курульным эдилом[14],   и Марка Агриппу, родом незнатного, но хорошего полководца, разделявшего с ним   славу победы, – предоставляя ему консульство два года сряду[15] и позднее,   после кончины Марцелла, взяв его в зятья. Своих пасынков Тиберия Нерона и   Клавдия Друза[16]   он наделил императорским титулом, хотя все его дети были тогда еще живы. Ведь   он принял в род Цезарей[17]   сыновей Агриппы, Гая и Луция, и страстно желал, чтобы они, еще не снявшие отроческую   претексту[18],   были провозглашены главами молодежи[19]   и наперед избраны консулами[20],   хотя по видимости и противился этому. После того как Агриппы не стало, Луция Цезаря,   направлявшегося к испанским войскам, и Гая, возвращавшегося из Армении с изнурительной   раною, унесла смерть, ускоренная судьбой или кознями мачехи Ливии, а Друз умер   еще ранее, Нерон остался единственным пасынком принцепса. Все внимание теперь   устремляется на него одного. Август усыновляет его, берет себе в соправители,   делит с ним трибунскую власть; и уже не в силу темных происков Ливии, как   прежде, – теперь его открыто почитают и превозносят во всех войсках. Более   того, Ливия так подчинила себе престарелого Августа, что тот выслал на остров   Планазию единственного своего внука Агриппу Постума, молодого человека с   большой телесной силой, буйного и неотесанного, однако не уличенного ни в каком   преступлении. Правда, во главе восьми легионов на Рейне Август все же поставил   сына Друза – Германика и приказал Тиберию усыновить его: хотя у Тиберия был   родной сын юношеского возраста[21],   представлялось желательным укрепить семью дополнительною опорой. Войны в эти   годы не было, за исключением войны против германцев, продолжавшейся скорее для   того, чтобы смыть позор поражения и гибели целого войска вместе с Квинтилием   Варом, чем из стремления распространить римскую власть или ради захвата богатой   добычи. Внутри страны все было спокойно, те же неизменные наименования   должностных лиц; кто был помоложе, родился после битвы при Акции, даже старики,   и те большей частью – во время гражданских войн[22]. Много ли еще оставалось   тех, кто своими глазами видел республику?      

4. Итак, основы государственного   порядка претерпели глубокое изменение, и от общественных установлений старого   времени нигде ничего не осталось. Забыв о еще недавнем всеобщем равенстве, все   наперебой ловили приказания принцепса; настоящее не порождало опасений, покуда   Август, во цвете лет, деятельно заботился о поддержании своей власти,   целостности своей семьи и гражданского мира. Когда же в преклонном возрасте его   начали томить недуги и телесные немощи и стал приближаться его конец,   пробудились надежды на перемены и некоторые принялись толковать впустую о   благах свободы, весьма многие опасались гражданской войны, иные – желали ее.   Большинство, однако, на все лады разбирало тех, кто мог стать их властелином:   Агриппа – жесток, раздражен нанесенным ему бесчестием и ни по летам, ни но   малой опытности в делах непригоден к тому, чтобы выдержать такое бремя: Тиберий   Нерон – зрел годами, испытан в военном деле, но одержим присущей роду Клавдиев   надменностью, и часто у него прорываются, хотя и подавляемые, проявления жестокости.   С раннего детства он был воспитан при дворе принцепса; еще в юности превознесен   консульствами и триумфами[23];   и даже в годы, проведенные им на Родосе под предлогом уединения, а в   действительности изгнанником[24],   он не помышлял ни о чем ином, как только о мести, притворстве и удовлетворении   тайных страстей. Ко всему этому еще его мать с ее женской безудержностью:   придется рабски повиноваться женщине и, сверх того, двоим молодым людям[25], которые   какое-то время будут утеснять государство, а когда-нибудь и расчленят его.      

5. Пока шли эти и им подобные   толки, здоровье Августа ухудшилось, и некоторые подозревали, не было ли тут   злого умысла Ливии. Ходил слух, что за несколько месяцев перед тем Август,   открывшись лишь нескольким избранным и имея при себе только Фабия Максима, отплыл   на Планазию, чтобы повидаться с Агриппой: здесь с обеих сторон были пролиты   обильные слезы и явлены свидетельства взаимной любви, и отсюда возникло ожидание,   что юноша будет возвращен пенатам деда; Максим открыл эту тайну своей жене   Марции, та – Ливии. Об этом стало известно Цезарю: и когда вскоре после того   Максим скончался, – есть основания предполагать, что он лишил себя   жизни, – на его похоронах слышали причитания Марции, осыпавшей себя   упреками в том, что она сама была причиною гибели мужа. Как бы то ни было, но   Тиберий, едва успевший прибыть в Иллирию, срочно вызывается материнским   письмом; не вполне выяснено, застал ли он Августа в городе Ноле еще живым или   уже бездыханным. Ибо Ливия, выставив вокруг дома и на дорогах к нему сильную   стражу, время от времени, пока принимались меры в соответствии с обстоятельствами,   распространяла добрые вести о состоянии принцепса, как вдруг молва сообщила   одновременно и о кончине Августа, и о том, что Нерон принял на себя управление   государством.      

6. Первым деянием нового принципата   было убийство Агриппы Постума, с которым, застигнутым врасплох и безоружным, не   без тяжелой борьбы справился действовавший со всею решительностью центурион. Об   этом деле Тиберий не сказал в сенате ни слова; он создавал видимость, будто так   распорядился его отец, предписавший трибуну, приставленному для наблюдения за   Агриппой, чтобы тот не замедлил предать его смерти, как только принцепс   испустит последнее дыхание. Август, конечно, много и горестно жаловался на   нравы этого юноши и добился, чтобы его изгнание было подтверждено сенатским   постановлением; однако никогда он не ожесточался до такой степени, чтобы   умертвить кого-либо из членов своей семьи, и маловероятно, чтобы он пошел на   убийство внука ради безопасности пасынка. Скорее Тиберий и Ливия – он из   страха, она из свойственной мачехам враждебности – поторопились убрать   внушавшего подозрения и ненавистного юношу. Центуриону, доложившему, согласно   воинскому уставу, об исполнении отданного ему приказания, Тиберий ответил, что   ничего не приказывал и что отчет о содеянном надлежит представить сенату. Узнав   об этом, Саллюстий Крисп, который был посвящен в эту тайну (он сам отослал   трибуну письменное распоряжение) и боясь оказаться виновным – ведь ему было   равно опасно и открыть правду, и поддерживать ложь, – убедил Ливию, что не   следует распространяться ни о дворцовых тайнах, ни о дружеских совещаниях, ни   об услугах воинов и что Тиберий не должен умалять силу принципата, обо всем   оповещая сенат: такова природа власти, что отчет может иметь смысл только   тогда, когда он отдается лишь одному.      

7. А в Риме тем временем принялись   соперничать в изъявлении раболепия консулы, сенаторы, всадники. Чем кто был   знатнее, тем больше он лицемерил и подыскивал подобающее выражение лица, чтобы   не могло показаться, что он или обрадован кончиною принцепса, или, напротив,   опечален началом нового принципата; так они перемешивали слезы и радость,   скорбные сетования и лесть. Консулы Секст Помпей и Секст Аппулей первыми   принесли присягу на верность Тиберию; они же приняли ее у Сея Страбона,   префекта преторианских когорт[26],   и Гая Туррания, префекта по снабжению продовольствием; вслед за тем присягнули   сенат, войска и народ. Ибо Тиберий все дела начинал через консулов, как если бы   сохранялся прежний республиканский строй и он все еще не решался властвовать;   даже эдикт, которым он созывал сенаторов на заседание, был издан им с ссылкою   на трибунскую власть, предоставленную ему в правление Августа. Эдикт был   немногословен и составлен с величайшею сдержанностью: он намерен посоветоваться   о почестях скончавшемуся родителю; он не оставляет заботы о теле покойного, и   это единственная общественная обязанность, которую он присвоил себе. Между тем   после кончины Августа Тиберий дал пароль преторианским когортам, как если бы   был императором; вокруг него были стража, телохранители и все прочее,что   принято при дворе. Воины сопровождали его на форум и в курию[27]. Он направил войскам   послания, словно принял уже титул принцепса, и вообще ни в чем, кроме своих   речей в сенате, не выказывал медлительности. Основная причина этого – страх,   как бы Германик, опиравшийся на столькие легионы, на сильнейшие вспомогательные   войска союзников и исключительную любовь народа, не предпочел располагать   властью, чем дожидаться ее. Но Тиберий все же считался с общественным мнением и   стремился создать впечатление, что он скорее призван и избран волей народною,   чем пробрался к власти происками супруги принцепса и благодаря усыновлению   старцем. Позднее обнаружилось, что он притворялся колеблющимся ради того, чтобы   глубже проникнуть в мысли и намерения знати; ибо, наблюдая и превратно   истолковывая слова и выражения лиц, он приберегал все это для обвинений.      

8. На первом заседании сената   Тиберий допустил к обсуждению только то, что имело прямое касательство к   последней воле и похоронам Августа, в чьем завещании, доставленном девами Весты[28], было   записано, что его наследники – Тиберий и Ливия; Ливия принималась в род Юлиев и   получала имя Августы[29].   Вторыми наследниками назначались внуки и правнуки, а в третью очередь –   наиболее знатные граждане[30],   и среди них очень многие, ненавистные принцепсу, о которых он упомянул из   тщеславия и ради доброй славы в потомстве. Завещанное не превышало оставляемого   богатыми гражданами, если не считать сорока трех миллионов пятиста тысяч сестерциев[31], отказанных   казне и простому народу, и денег для раздачи по тысяче сестерциев каждому воину   преторианских когорт, по пятисот – воинам римской городской стражи[32] и по триста   – легионерам и воинам из когорт римских граждан[33]. Затем перешли к   обсуждению погребальных почестей; наиболее значительные были предложены Галлом   Азинием – чтобы погребальное шествие проследовало под триумфальною аркой, и   Луцием Аррунцием – чтобы впереди тела Августа несли заголовки законов, которые   он издал, и наименования покоренных им племен и народов. К этому Мессала   Валерий добавил, что надлежит ежегодно возобновлять присягу на верность Тиберию;   на вопрос Тиберия, выступает ли он с этим предложением, по его, Тиберия,   просьбе, тот ответил, что говорил по своей воле и что во всем, касающемся   государственных дел, он намерен и впредь руководствоваться исключительно своим   разумением, даже если это будет сопряжено с опасностью вызвать неудовольствие;   такова была единственная разновидность лести, которая оставалась еще   неиспользованной. Сенат единодушными возгласами выражает пожелание, чтобы тело   было отнесено к костру на плечах сенаторов. Тиберий с высокомерною скромностью   отклонил это и обратился к народу с эдиктом, в котором увещевал его не препятствовать   сожжению тела на Марсовом поле, в установленном месте, и не пытаться совершить   это на форуме, возбуждая из чрезмерного рвения беспорядки, как некогда на похоронах   божественного Юлия[34].   В день похорон Августа воины были расставлены словно для охраны, и это вызвало   многочисленные насмешки всех, кто видел собственными глазами или знал по   рассказам родителей события того знаменательного дня, когда еще не успели   привыкнуть к порабощению и была столь несчастливо снова обретена свобода и   когда убийство диктатора Цезаря одним казалось гнуснейшим, а другим величайшим   деянием; а теперь старика принцепса, властвовавшего столь долго и к тому же   снабдившего своих наследников средствами против народовластия, считают   необходимым охранять с помощью воинской силы, дабы не было потревожено его   погребение.      

9. И затем – бесконечные толки о   самом Августе, причем очень многих занимал такой вздор, как то, что тот же день   года, в который некогда он впервые получил власть, стал для него последним днем   жизни[35]   и что жизнь свою он окончил в Ноле, в том же доме и том же покое, где окончил   ее и Октавий, его отец. Называли также число его консульств, которых у него   было столько же, сколько у Валерия Корва и Гая Мария вместе[36]: трибунская власть   находилась в его руках на протяжении тридцати семи лет, титулом императора[37] он был почтен   двадцать один раз, и неоднократно возобновлялись другие его почетные звания и   присуждались новые. Среди людей мыслящих одни на все лады превозносили его   жизнь, другие – порицали. Первые указывали на то, что к гражданской войне[38] – а ее   нельзя ни подготовить, ни вести, соблюдая добрые нравы, – его принудили   почтительная любовь к отцу и бедственное положение государства, в котором тогда   не было места законам. Во многом он пошел на уступки Антонию, стремясь   отомстить убийцам отца[39],   во многом – Лепиду. После того как этот утратил влияние по неспособности, а тот   опустился, погрязнув в пороках[40],   для истощаемой раздорами родины не оставалось иного спасения, кроме   единовластия; но, устанавливая порядок в государстве, он не присвоил себе ни   царского титула, ни диктатуры, а принял наименование принцепса: ныне империя   ограждена морем Океаном и дальними реками[41];   легионы, провинции, флот – все между собою связано; среди граждан – правосудие,   в отношении союзников – умеренность; сам город украсился великолепным убранством;   лишь немногое было совершено насилием, чтобы во всем остальном были обеспечены   мир и покой.      

10. Другие возражали на это:   почтительная любовь к отцу и тяжелое положение государства – не более как   предлог; из жажды власти он привлек ветеранов щедрыми раздачами; будучи еще   совсем молодым человеком и частным лицом, он набрал войско, подкупил легионы   консула[42],   изображал приверженность к партии помпеянцев; затем, когда по указу сената он   получил фасции и права претора и когда были убиты Гирций и Панса, – принесли   ли им гибель враги или Пансе – влитый в его рану яд, а Гирцию – его же воины и   замысливший это коварное дело Цезарь, – он захватил войска того и другого;   вопреки воле сената, он вырвал у него консульство, и оружие, данное ему для   борьбы с Антонием, обратил против республики; далее, проскрипции граждан, разделы   земель, не находившие одобрения даже у тех, кто их проводил. Пусть конец Кассия   и обоих Брутов – это дань враждебности к ним в память отца, хотя подобало бы   забыть личную ненависть ради общественной пользы; но Помпей был обманут   подобием мира, а Лепид личиною дружбы; потом и Антоний, усыпленный соглашениями   в Таренте и Брундизии, а также браком с его сестрой[43], заплатил смертью за это   коварно подстроенное родство. После этого, правда, наступил мир, однако   запятнанный кровью: поражения Лоллия и Вара, умерщвление в Риме таких людей,   как Варрон, Эгнаций, Юл. Не забывали и домашних дел Августа: он отнял у Нерона   жену и издевательски запросил верховных жрецов, дозволено ли, зачав и не   разрешившись от бремени, вступать во второе замужество[44]. Говорили и о роскоши   Тедия[45]   и Ведия Поллиона[46];   наконец, также о Ливии, матери, опасной для государства, дурной мачехе для   семьи Цезарей. Богам не осталось никаких почестей, после того как он пожелал,   чтобы его изображения в храмах были почитаемы фламинами и жрецами как божества[47]. И Тиберия   он назначил своим преемником не из любви к нему или из заботы о государстве, но   потому, что, заметив в нем заносчивость и жестокость, искал для себя славы от   сравнения с тем, кто был много хуже. Ведь несколько лет назад, требуя от сенаторов,   чтобы они снова предоставили Тиберию трибунскую власть[48], Август, хотя речь его и   была хвалебною, обронил кое-что относительно осанки, образа жизни и нравов   Тиберия, в чем под видом извинения заключалось порицание. Но так или иначе,   после того как погребение было совершено с соблюдением всех полагающихся   обрядов, сенат постановил воздвигнуть Августу храм и учредить его культ.      

11. Затем обращаются с просьбами к   Тиберию. А он в ответ уклончиво распространялся о величии империи, о том, как   недостаточны его силы. Только уму божественного Августа была подстать такая   огромная задача; призванный Августом разделить с ним его заботы, он познал на   собственном опыте, насколько тяжелое бремя – единодержавие, насколько все   подвластно случайностям. Поэтому пусть не возлагают на него одного всю полноту   власти в государстве, которое опирается на стольких именитых мужей; нескольким   объединившим усилия будет гораздо легче справляться с обязанностями по   управлению им. В этой речи было больше напыщенности, нежели искренности;   Тиберий, то ли от природы, то ли по привычке, и тогда, когда ничего не утаивал,   обычно выражался расплывчато и туманно. Теперь, когда он старался как можно   глубже упрятать подлинный смысл своих побуждений, в его словах было особенно   много неясного и двусмысленного. Но сенаторы, которые больше всего боялись   как-нибудь обнаружить, что они его понимают, не поскупились на жалобы, слезы,   мольбы; они простирали руки к богам, к изображению Августа, к коленям Тиберия;   тогда он приказал принести и прочесть памятную записку[49]. В ней содержались   сведения о государственной казне, о количестве граждан и союзников на военной   службе, о числе кораблей, о царствах, провинциях, налогах прямых и косвенных,   об обычных расходах и суммах, предназначенных для раздач и пожалований. Все это   было собственноручно написано Августом, присовокуплявшим совет держаться в   границах империи, – неясно, из осторожности или из ревности.      

12. На одну из бесчисленных   униженных просьб, с которыми сенат простирался перед Тиберием, тот заявил, что,   считая себя непригодным к единодержавию, он, тем не менее, не откажется от   руководства любой частью государственных дел, какую бы ему ни поручили. Тогда к   Тиберию обратился Азиний Галл: «Прошу тебя, Цезарь, указать, какую именно часть   государственных дел ты предпочел бы получить в свое ведение?». Растерявшись от   неожиданного вопроса, Тиберий не сразу нашелся; немного спустя, собравшись с   мыслями, он сказал, что его скромности не пристало выбирать или отклонять   что-либо из того, от чего в целом ему было бы предпочтительнее всего   отказаться. Тут Галл (по лицу Тиберия он увидел, что тот раздосадован)   разъяснил, что со своим вопросом он выступил не с тем, чтобы Тиберий выделил   себе долю того, что вообще неделимо, но чтобы своим признанием подтвердил, что   тело государства едино и должно управляться волею одного. Он присовокупил к   этому восхваление Августу, а Тиберию напомнил его победы и все выдающееся, в   течение стольких лет совершенное им на гражданском поприще. Все же он не   рассеял его раздражения, издавна ненавистный ему, так как, взяв за себя   Випсанию, дочь Марка Агриппы, в прошлом жену Тиберия, он заносился, как   казалось Тиберию, выше дозволенного рядовым гражданам, унаследовав высокомерие   своего отца Азиния Поллиона.      

13. После этого говорил Луций   Аррунций, речь которого, мало чем отличавшаяся по смыслу от выступления Галла,   также рассердила Тиберия, хотя он и не питал к нему старой злобы; но богатый,   наделенный блестящими качествами и пользовавшийся такой же славою в народе, он   возбуждал в Тиберии подозрения. Ибо Август, разбирая в своих последних беседах,   кто, будучи способен заместить принцепса, не согласится на это, кто, не годясь   для этого, проявит такое желание, а у кого есть для этого и способности, и   желание, заявил, что Маний Лепид достаточно одарен, но откажется, Азиний Галл   алчет, но ему это не по плечу, а Луций Аррунций достоин этого и, если   представится случай, дерзнет. В отношении первых двоих сообщения совпадают, а   вместо Аррунция некоторые называют Гнея Пизона. Все они, за исключением Лепида,   по указанию принцепса были впоследствии обвинены в различных преступлениях.   Квинт Гатерий и Мамерк Скавр также затронули за живое подозрительную душу   Тиберия: Гатерий – сказав: «Доколе же, Цезарь, ты будешь терпеть, что государство   не имеет главы?», а Скавр – выразив надежду на то, что просьбы сената не   останутся тщетными, раз Тиберий не отменил своей трибунскою властью   постановления консулов[50].   На Гатерия Тиберий немедленно обрушился, слова Скавра, к которому возгорелся   более непримиримой злобой, обошел молчанием. Наконец, устав от общего крика и   от настояний каждого в отдельности, Тиберий начал понемногу сдаваться и не то   чтобы согласился принять под свою руку империю, но перестал отказываться и тем   самым побуждать к уговорам. Рассказывают, что Гатерий, явившись во дворец,   чтобы отвести от себя гнев Тиберия, и бросившись к коленям его, когда он   проходил мимо, едва не был убит дворцовою стражей, так как Тиберий, то ли   случайно, то ли наткнувшись на его руки, упал. Его не смягчила даже опасность,   которой подвергся столь выдающийся муж; тогда Гатерий обратился с мольбою к   Августе, и лишь ее усердные просьбы защитили его.      

14. Много лести расточали сенаторы и   Августе. Одни полагали, что ее следует именовать родительницей, другие –   матерью отечества, многие, что к имени Цезаря нужно добавить – сын Юлии[51]. Однако   Тиберий, утверждая, что почести женщинам надлежит всячески ограничивать, что он   будет придерживаться такой же умеренности при определении их ему самому, а в   действительности движимый завистью и считая, что возвеличение матери умаляет   его значение, не дозволил назначить ей ликтора, запретил воздвигнуть жертвенник   Удочерения[52]   и воспротивился всему остальному в таком же роде. Но для Цезаря Германика он   потребовал пожизненной проконсульской власти[53],   и сенатом была направлена к нему делегация, чтобы оповестить об этом и вместе с   тем выразить соболезнование в связи с кончиною Августа. Для Друза надобности в   таком назначении не было, так как он находился в то время в Риме и был избран   консулом на следующий год. Тиберий назвал двенадцать одобренных им кандидатов   на должности преторов – это число было установлено Августом – и в ответ на   настоятельные просьбы сенаторов увеличить его поклялся, что оно останется   неизменным.      

15. Тогда впервые избирать   должностных лиц стали сенаторы, а не собрания граждан на Марсовом поле, ибо до   этого, хотя все наиболее важное вершилось по усмотрению принцепса, кое-что   делалось и по настоянию триб[54].   И народ, если не считать легкого ропота, не жаловался на то, что у него отняли   исконное право, да и сенаторы, избавленные от щедрых раздач и унизительных   домогательств, охотно приняли это новшество, причем Тиберий взял на себя   обязательство ограничиться выдвижением не более четырех кандидатов, которые,   впрочем, не подлежали отводу и избрание которых было предрешено[55]. Народные трибуны между   тем обратились с ходатайством, чтобы им было разрешено устраивать на свой счет   театральные зрелища, которые были бы занесены в фасты[56] и назывались по имени   Августа августалиями. Но на это были отпущены средства из казны, и народным   трибунам было предписано присутствовать в цирке в триумфальных одеждах[57], однако   приезжать туда на колесницах им разрешено не было[58]. Впоследствии эти   ежегодные празднования были переданы в ведение претора, занимавшегося судебными   тяжбами между римскими гражданами и чужестранцами.      

16. Таково было положение дел в   городе Риме, когда в легионах, стоявших в Паннонии, внезапно вспыхнул мятеж,   без каких-либо новых причин, кроме того, что смена принцепса открывала путь к   своеволию и беспорядкам и порождала надежду на добычу в междоусобной войне. В   летнем лагере размещались вместе три легиона[59],   находившиеся под командованием Юния Блеза. Узнав о кончине Августа и о переходе   власти к Тиберию, он в ознаменование траура освободил воинов от несения обычных   обязанностей. Это повело к тому, что воины распустились, начали бунтовать,   прислушиваться к речам всякого негодяя и в конце концов стали стремиться к   праздности и роскошной жизни, пренебрегая дисциплиною и трудом. Был в лагере   некий Перценний, в прошлом глава театральных клакеров, затем рядовой воин,   бойкий на язык и умевший благодаря своему театральному опыту распалять сборища.   Людей бесхитростных и любопытствовавших, какой после Августа будет военная служба,   он исподволь разжигал в ночных разговорах или, когда день склонялся к закату, собирая   вокруг себя, после того как все благоразумные расходились, неустойчивых и недовольных.      

17. Наконец, когда они были уже   подготовлены и у него явились сообщники, подстрекавшие воинов к мятежу, он   принялся спрашивать их, словно выступая перед народным собранием, почему они с   рабской покорностью повинуются немногим центурионам и трибунам, которых и того   меньше. Когда же они осмелятся потребовать для себя облегчения, если не сделают   этого безотлагательно, добиваясь своего просьбами или оружием от нового и еще   не вставшего на ноги принцепса? Довольно они столь долгие годы потворствовали   своей нерешительностью тому, чтобы их, уже совсем одряхлевших, и притом очень   многих с изувеченным ранами телом, заставляли служить по тридцати, а то и по   сорока лет. Но и уволенные в отставку не освобождаются от несения службы:   перечисленные в разряд вексиллариев[60],   они под другим названием претерпевают те же лишения и невзгоды. А если кто, несмотря   на столько превратностей, все-таки выживет, его гонят к тому же чуть ли не на   край света, где под видом земельных угодий он получает болотистую трясину или   бесплодные камни в горах Да и сама военная служба – тяжелая, ничего не дающая:   душа и тело оцениваются десятью ассами в день: на них же приходится покупать   оружие, одежду, палатки, ими же откупаться от свирепости центурионов, ими же   покупать у них освобождение от работ. И, право же, побои и раны, суровые зимы,   изнуряющее трудами лето, беспощадная война и не приносящий им никаких выгод мир   – вот их вечный удел. Единственное, что может улучшить их положение, – это   служба на определенных условиях, а именно: чтобы им платили по денарию[61] в день,   чтобы после шестнадцатилетнего пребывания в войске их увольняли, чтобы, сверх   этого, не удерживали в качестве вексиллариев и чтобы вознаграждение отслужившим   свой срок выдавалось тут же на месте и только наличными[62]. Или воины преторианских   когорт, которые получают по два денария в день и по истечении шестнадцати лет   расходятся по домам, подвергаются большим опасностям? Он не хочет выражать   пренебрежение к тем, кто охраняет столицу; но ведь сами они, пребывая среди   диких племен, видят врагов тут же за порогом палаток.      

18. Толпа шумела в ответ; отовсюду   слышались возбужденные возгласы: одни, разражаясь проклятиями, показывали   рубцы, оставленные на их теле плетьми, другие – свои седины; большинство –   превратившуюся в лохмотья одежду и едва прикрытое тело. Под конец они до того   распалились, что надумали свести три легиона в один; отказавшись от этого из-за   соперничества – ведь каждый хотел, чтобы его легиону было отдано   предпочтение, – они обратились к другому: и трех орлов и значки когорт[63] составили   вместе; кроме того, чтобы их местонахождение было заметнее, они тут же рядом,   нанеся дерну, начали выкладывать из него трибунал[64]. За этим делом их застал   Блез; он принялся упрекать их и уговаривать каждого по отдельности, восклицая:   «Уж лучше омочите руки в моей крови: убить легата – меньшее преступление, чем   изменить императору; или целый и невредимый я удержу легионы верными долгу,   или, погибнув, подтолкну вас моей смертью к раскаянью!».      

19. Тем не менее они продолжали   выкладывать дерн, который поднялся уже высотою по грудь, но тут наконец   победила настойчивость Блеза, и они оставили начатое дело. Блез с большим   красноречием говорил о том, что пожелания воинов нельзя доводить до Цезаря,   прибегая к мятежу и бесчинствам, что ни их предки у своих полководцев, ни они   сами у божественного Августа никогда не просили о таких новшествах и что совсем   не ко времени обременять заботами принцепса в самом начале его правления. Если,   однако, они все же хотят попытаться предъявить в мирное время требования,   которых не предъявляли даже победители в гражданских войнах, то к чему нарушать   привычное повиновение, прибегать к силе наперекор установленной дисциплине?   Пусть лучше назначат уполномоченных и в его присутствии дадут им наказ.   Собравшиеся закричали, что избирают уполномоченным сына Блеза, трибуна; пусть   он добивается ограничения срока службы шестнадцатью годами; прочие требования   они назовут после удовлетворения этого. Молодой человек отправился в путь, и   наступило некоторое успокоение; но воины стали заносчивее, так как всякому было   ясно, что, отправив сына легата ходатаем за общее дело, они угрозами и насилием   добились того, чего не добились бы смиренными просьбами.      

20. Между тем манипулы, еще до того,   как разразился мятеж, отправленные в Навпорт для починки дорог и мостов и ради   других надобностей, узнав о беспорядках в лагере, повернули назад и разграбили   ближние деревни и самый Навпорт, имевший положение муниципия[65]; на центурионов,   старавшихся удержать их от этого, они сначала обрушили насмешки и оскорбления,   а под конец и побои, причем их озлобление в особенности излилось на префекта   лагеря[66]   Авфидиена Руфа, которого они стащили с повозки и, нагрузив поклажею, погнали   перед собой, издевательски спрашивая, нравится ли ему столь непомерный груз и   столь длинный путь. Дело в том, что Руф, сначала рядовой воин, затем центурион   и, наконец, префект лагеря, насаждал старинную суровую дисциплину и, состарившись   среди трудов и лишений, был тем беспощаднее, что сам в свое время все это   испытал на себе.      

21. С их прибытием мятеж   возобновляется с новою силой, и, разбредясь в разные стороны, бунтовщики   принимаются грабить окрестности. Некоторых из них, главным образом тех, кто был   схвачен с добычею, Блез, чтобы устрашить остальных, приказал высечь плетьми и   бросить в темницу; центурионы и наиболее надежные воины тогда еще оказывали легату   повиновение. Арестованные, сопротивляясь, стали обнимать колени окружающих и   призывать на помощь то поименно своих товарищей, то центурию, в какой они   состояли, то когорту, то легион и кричали, что то же самое угрожает и всем   остальным. Вместе с тем они осыпают бранью легата, взывают к небу и богам, не   упускают ничего, что могло бы возбудить ненависть, сострадание, страх и гнев.   Отовсюду сбегаются воины и, взломав темницу, освобождают их от оков и укрывают   дезертиров и осужденных за уголовные преступления.      

22. После этого мятеж разгорается   еще сильнее, умножается число его вожаков. Некий Вибулен, рядовой воин,   поднявшись перед трибуналом Блеза на плечи окружающих, обратился к возбужденной   и напряженно ожидавшей его слов толпе: «Вот вы вернули этим несчастным и неповинным   людям свет и дыхание; но кто вернет жизнь моему брату, а мне – брата? Ведь его,   направленного к вам германскою армией[67],   дабы сообща обсудить дела, клонящиеся к общему благу, Блез умертвил минувшею   ночью руками своих гладиаторов, которых он держит и вооружает на погибель нам,   воинам. Отвечай, Блез, куда ты выбросил труп? Ведь даже враги, и те не отказывают   в погребении павшим. Когда я утолю мою скорбь поцелуями и слезами, прикажи   умертвить и меня, и пусть обоих убитых безо всякой вины, но только из-за того,   что мы думали, как помочь легионам, погребут здесь присутствующие!».      

23. Свою речь он подкреплял громким   плачем, ударяя себя в грудь и в лицо; затем, оттолкнув тех, кто поддерживал его   на своих плечах, он спрыгнул наземь и, припадая к ногам то того, то другого,   возбудил к себе такое сочувствие и такую ненависть к Блезу, что часть воинов   бросилась вязать гладиаторов, находившихся у него на службе, часть – прочих его   рабов, тогда как все остальные устремились на поиски трупа. И если бы вскоре не   стало известно, что никакого трупа не найдено, что подвергнутые пыткам рабы   решительно отрицают убийство и что у Вибулена никогда не было брата, они бы не   замедлили расправиться с легатом. Все же они прогнали трибунов и префекта   лагеря, разграбили личные вещи бежавших и убили центуриона Луцилия, которого   солдатское острословие отметило прозвищем «Давай другую», ибо, сломав лозу о   спину избиваемого им воина, он зычным голосом требовал, чтобы ему дали другую и   еще раз другую. Остальные скрылись; бунтовщиками был задержан лишь Юлий   Клемент, который благодаря своей природной находчивости был сочтен ими   подходящим для сношений с начальством. Ко всему восьмой и пятнадцатый легионы   едва не подняли друг против друга оружие, так как одни хотели предать смерти   центуриона по имени Сирпик, а другие его защищали. Столкновение было   предотвращено только уговорами, а когда уговоры не действовали, то и угрозами   воинов девятого легиона.      

24. Хотя Тиберий был скрытен и   особенно тщательно утаивал наиболее неприятные обстоятельства, все же, узнав о   случившемся, он решил направить в Паннонию своего сына Друза и вместе с ним   высших сановников государства, а также две преторианские когорты; Друз не получил   от него прямых указаний, и ему было предоставлено действовать смотря по   обстановке. Когорты были сверх обычного усилены отборными воинами. Вместе с   ними выступила значительная часть преторианской конницы и лучшие из германцев,   охранявших в то время особу императора; тут же находился и префект преторианцев   Элий Сеян, имевший большое влияние на Тиберия; он был назначен в сотоварищи   Страбону, своему отцу, и должен был руководить юным Друзом, а всем остальным   быть как бы напоминанием об ожидающих их опасностях и наградах. Навстречу Друзу   вышли, словно выполняя тягостную обязанность, мятежные легионы, не изъявлявшие   подобающей такой встрече радости и не блиставшие воинскими отличиями, но   безобразно неряшливые и с лицами, на которых под напускной скорбью выражалось   скорее своеволие.      

25. После того как Друз миновал   укрепления и оказался по ту сторону вала, они ставят у ворот караулы и велят   крупным отрядам находиться в определенных местах внутри лагеря и быть наготове;   остальные окружили плотной стеной трибунал На нем стоял Друз, требуя рукою молчания.   Мятежники, оглядываясь на толпу, всякий раз разражались угрожающими возгласами,   а посмотрев на Цезаря, впадали в трепет; смутный ропот, дикие крики, внезапная   тишина. Противоположные движения души побуждали их то страшиться, то устрашать.   Наконец, воспользовавшись временным успокоением, Друз огласил послание отца, в   котором было написано, что заботу о доблестных легионах, с которыми им было   проделано столько походов, он считает своей первейшею обязанностью и, как   только душа его оправится от печали, доложит сенаторам о пожеланиях воинов; а   пока он направляет к ним сына, дабы тот безотлагательно удовлетворил их во   всем, в чем можно немедленно пойти им навстречу; решение всего прочего следует   предоставить сенату, ибо не подобает лишать его права миловать или прибегать к   строгости.      

26. В ответ на это собравшиеся   заявили, что их требования поручено изложить центуриону Клементу. Тот начинает   с увольнения в отставку после шестнадцати лет[68],   далее говорит о вознаграждении отслужившим свой срок, о том, чтобы солдатское   жалованье было по денарию в день, чтобы ветеранов не задерживали на положении   вексиллариев. Когда Друз возразил, что это могут решить только сенат и отец,   его прервали громкими криками. Зачем же он прибыл, если у него нет полномочий   ни повысить воинам жалованье, ни облегчить их тяготы, ни, наконец, хоть чем-нибудь   улучшить их положение? А вот плети и казни разрешены, видят боги, всем и   каждому. Когда-то Тиберий, отклоняя пожелания воинов, имел обыкновение   прикрываться именем Августа. Те же уловки повторяет ныне и Друз. Неужели к ним   никогда не пришлют никого иного, кроме младших членов семейства? Но вот и нечто   новое: император отсылает к сенату только в тех случаях, когда дело идет о выгоде   воинов! Пусть же сенат запрашивают всякий раз и тогда, когда должна быть   совершена казнь или дано сражение. Или награды распределяют властители государства,   а наказания налагает кто вздумает?      

27. Наконец, толпившиеся у трибунала   начали расходиться; встречая кого-нибудь из преторианцев или из приближенных   Цезаря, они грозили им кулаками, стараясь разжечь раздор и затеять вооруженное   столкновение. Особенную враждебность вызывал Гней Лентул, так как считалось,   что, превосходя всех остальных годами и военною славой, он удерживает Друза от   каких-либо уступок и первым выступил с осуждением этих волнений в войске. Когда   немного спустя, уйдя с собрания вместе с Цезарем, он в предвидении опасности   направлялся к зимнему лагерю, его окружили мятежники, спрашивая, куда же он так   торопится, уж не к императору ли или к сенаторам, чтобы и там помешать легионам   в осуществлении их надежд; вслед за тем они устремляются на него и кидают в   него камнями. Раненный брошенным камнем, обливаясь кровью, он был уже уверен в   неизбежной гибели, но его спасла толпа подоспевших к нему на помощь из числа   тех, которые прибыли с Друзом.      

28. Наступила ночь, в которую едва   не разразились ужасные преступления, чему воспрепятствовала только случайность:   сиявшая на ясном небе луна начала меркнуть. Не зная, в чем причина   происходящего, воины увидели в нем знамение, относящееся к тому, что их больше   всего занимало, и затмение небесного светила поставили в связь со своей   борьбой: если богиня[69]   снова обретет свое сияние и яркость, то благополучно разрешится и то, что они   предприняли. И они принялись бряцать медью, трубить в трубы и рожки; смотря по   тому, становилась ли луна ярче или, напротив, тускнела, они радовались или   печалились: и после того как набежавшие облака скрыли ее от глаз и все сочли,   что она окончательно исчезла во мраке и что этим им возвещаются страдания на   вечные времена – ведь единожды потрясенные души легко склоняются к суевериям, –   они предались скорби, думая, что боги порицают их поведение. Цезарь, решив, что   нужно воспользоваться этими настроениями и обратить ко благу ниспосланное   случаем, приказал обойти палатки мятежников: призываются центурион Клемент, а   также другие, кто снискал расположение воинов, не совершив вместе с тем ничего   дурного. Они расходятся по охранениям, дозорам, караулам у ворот лагеря, подают   надежды, внушают страх: «До каких пор мы будем держать в осаде сына нашего   императора? Где конец раздорам? Или мы присягнем Перценнию и Вибулену? Перценний   и Вибулен будут выплачивать воинам жалованье, а отслужившим срок раздавать   земли? Или вместо Неронов и Друзов возьмут на себя управление римским народом?   Не лучше ли нам, примкнувшим последними к мятежу, первыми заявить о своем   раскаянии? Не скоро можно добиться того, чего домогаются сообща, но тем, кто   действует сам за себя, благоволение приобретается сразу, как только ты его   заслужил». Внеся этими разговорами смятение в души, породив взаимное недоверие,   они отрывают новобранцев от ветеранов, легион от легиона. И постепенно   возвращается привычная готовность к повиновению; мятежники снимают караулы   возле ворот и относят значки, собранные в начале мятежа в одном месте, туда,   где они были ранее.      

29. С наступлением дня Друз созывает   собрание воинов и, хотя он не был красноречив, с прирожденным достоинством   упрекает их за поведение в прошлом и одобряет их последние действия; он   заявляет, что не уступит устрашению и угрозам; если он убедится, что они готовы   повиноваться, если они обратятся к нему с мольбами, он напишет отцу, чтобы тот   благосклонно отнесся к ходатайству легионов По их просьбе к Тиберию посылают   снова того же Блеза, Луция Апония, римского всадника из числа приближенных   Друза, и Юста Катония, центуриона первого манипула. Между тем в окружении   Цезаря мнения разделились: одни полагали, что впредь до возвращения посланных   нужно ублаготворять воинов ласковым обращением, другие – что следует прибегнуть   к более решительным средствам: чернь не знает середины, – если она не   боится, то устрашает, а после того как сама проникнется страхом, с ней можно   совсем не считаться; пока она все еще под воздействием суеверия, необходимо,   устранив зачинщиков мятежа, заставить ее трепетать перед военачальником. Друз   по своему душевному складу был склонен к крутым мерам; вызвав к себе Перценния   и Вибулена, он приказал их умертвить. Многие говорят, что их трупы были зарыты   в палатке военачальника, другие – что выброшены за вал в назидание всем остальным.      

30. Затем были схвачены главнейшие   вожаки мятежа; одних, скрывавшихся за пределами лагеря, убили центурионы и   воины преторианских когорт; других в доказательство своей преданности выдали   сами манипулы. Немало забот доставила воинам и преждевременная зима с непрерывными   и до того сильными ливнями, что не только нельзя было выходить из палаток и   устраивать сходки, но и оберегать значки, уносимые ветром или водою, можно было   лишь с величайшим трудом. Не утихал и страх перед гневом небес: ведь не без   причины во устрашение нечестивцев затмеваются светила и обрушиваются бури; единственный   способ облегчить бедствия – это покинуть злополучный и оскверненный лагерь и,   искупив вину, уйти каждому в свои зимние лагери. Сначала снялся восьмой, потом   пятнадцатый легионы; воины девятого легиона кричали, что следует дождаться   ответа Тиберия, но и они, оставшись в одиночестве после ухода всех остальных,   предупредили в конце концов по своей воле то, что им пришлось бы сделать в силу   необходимости. И Друз не стал дожидаться возвращения посланных и, так как   наступило успокоение, вернулся в Рим.      

31. Почти в те же самые дни и по тем   же причинам взбунтовались и германские легионы, и тем более бурно, чем они были   многочисленнее[70];   они рассчитывали на то, что Германик не потерпит власти другого и примет   сторону легионов, которые, опираясь на свою силу, увлекут за собою всех   остальных. На берегу Рейна стояло два войска; то, которое носило название   Верхнего, было подчинено легату Гаю Силию; Нижним начальствовал Авл Цецина.   Верховное командование принадлежало Германику, занятому в то время сбором   налогов в Галлии. Те, что были под началом у Силия, колебались и выжидали, к   чему поведет мятеж, поднятый их соседями; но воины Нижнего войска загорелись   безудержной яростью; начало возмущению было положено двадцать первым и пятым   легионами, увлекшими за собою первый и двадцатый, которые, размещаясь в том же   летнем лагере, в пределах убиев, пребывали в праздности или несли   необременительные обязанности. Так, прослышав о смерти Августа, многие из   пополнения, прибывшего после недавно произведенного в Риме набора, привыкшие к   разнузданности, испытывающие отвращение к воинским трудам, принялись мутить   бесхитростные умы остальных, внушая им, что пришло время, когда ветераны могут   потребовать своевременного увольнения, молодые – прибавки жалованья, все вместе   – чтобы был положен конец их мучениям, и когда можно отмстить центурионам за их   жестокость. И все это говорил не кто-либо один, как Перценний среди паннонских   легионов, и не перед боязливо слушающими воинами, оглядывавшимися на другие,   более могущественные войска; здесь мятеж располагал множеством уст и голосов,   постоянно твердивших, что в их руках судьба Рима, что государство расширяет   свои пределы благодаря их победам и что их именем нарекаются полководцы[71].      

32. И легат не воспротивился этому:   безумие большинства лишило его твердости. Внезапно бунтовщики, обнажив мечи,   бросаются на центурионов: они издавна ненавистны воинам и на них прежде всего   обрушивается их ярость. Поверженных наземь восставшие избивают плетьми, по   шестидесяти каждого, чтобы сравняться числом с центурионами в легионе[72]; затем,   подхватив изувеченных, а частью и бездыханных, они кидают их перед валом или в   реку Рейн. Септимия, прибежавшего к трибуналу и валявшегося в ногах у Цецины,   они требовали до тех пор, пока он не был выдан им на смерть. Кассий Херея,   снискавший впоследствии у потомков известность тем, что убил Гая Цезаря, тогда   отважный и воинственный молодой человек, проложил себе дорогу мечом сквозь   обступившую его вооруженную толпу. Ни трибун, ни префект лагеря больше не имели   никакой власти; сами воины распределяют дозоры и караулы и сами распоряжаются в   соответствии с текущими надобностями. Для способных глубже проникнуть в   солдатскую душу важнейшим признаком размаха и неукротимости мятежа было то, что   не каждый сам по себе и не по наущению немногих, а все вместе они и   распалялись, и вместе хранили молчание, с таким единодушием, с такой   твердостью, что казалось, будто ими руководит единая воля.      

33. Весть о кончине Августа застала   Германика в Галлии, где он занимался, как мы сказали, сбором налогов. Он был   женат на внучке Августа Агриппине и имел от нее нескольких детей; сам он был   сыном Друза, брата Тиберия, и внуком Августа, и все же его постоянно тревожила   скрытая неприязнь дяди и бабки[73],   тем более острая, чем несправедливее были ее причины. Римский народ чтил память   Друза, и считалось, что если бы он завладел властью, то восстановил бы   народоправство; отсюда такое же расположение и к Германику и те же связанные с   его именем упования. И в самом деле, этот молодой человек отличался гражданской   благонамеренностью, редкостной обходительностью и отнюдь не походил речью и   обликом на Тиберия, надменного и скрытного. Отношения осложнялись и враждой   женщин, так как Ливия, по обыкновению мачех, преследовала своим   недоброжелательством Агриппину; да и Агриппина была слишком раздражительна,   хотя и старалась из преданности мужу и из любви к нему обуздывать свою   неукротимую вспыльчивость.      

34. Но чем доступнее была для   Германика возможность захвата верховной власти, тем ревностнее он действовал в   пользу Тиберия. Он привел к присяге на верность Тиберию секванов и   соседствующие с ними племена белгов. Затем, узнав о возмущении легионов, он   поспешно направился к ним. и они вышли из лагеря ему навстречу, потупив глаза,   как бы в раскаянии. После того как, пройдя вал, он оказался внутри укрепления,   начали раздаваться разноголосые жалобы. И некоторые из воинов, схватив его руку   как бы для поцелуя, всовывали в свой рот его пальцы, чтобы он убедился, что у   них не осталось зубов; другие показывали ему свои обезображенные старостью руки   и ноги. Он приказал собравшейся вокруг него сходке, казавшейся беспорядочным   скопищем, разойтись по манипулам – так они лучше услышат его ответ – и   выставить перед строем знамена, чтобы хоть этим обозначались когорты; они   нехотя повиновались. Начав с прославления Августа, он перешел затем к победам и   триумфам Тиберия, в особенности восхваляя те из них, которыми тот отличился в   Германии вместе с этими самыми легионами. Далее он превозносит единодушие всей   Италии, верность Галлии: нигде никаких волнений или раздоров. Это было   выслушано в молчании или со слабым ропотом.      

35. Но когда он заговорил о поднятом   ими бунте, спрашивая, где же их воинская выдержка, где безупречность былой   дисциплины, куда они дели своих трибунов, куда – центурионов, все они обнажают   тела, укоризненно показывая ему рубцы от ран, следы плетей; потом они наперебой   начинают жаловаться на взятки, которыми им приходится покупать увольнение в   отпуск, на скудость жалования, на изнурительность работ, упоминают вал и рвы,   заготовку сена, строительного леса и дров, все то, что вызывается   действительной необходимостью или изыскивается для того, чтобы не допускать в   лагере праздности. Громче всего шумели в рядах ветеранов, кричавших, что они   служат по тридцати лет и больше, и моливших облегчить их, изнемогающих от   усталости, и не дать им умереть среди тех же лишений, но, обеспечив средствами   к существованию, отпустить на покой после столь трудной службы. Были и такие,   что требовали раздачи денег, завещанных божественным Августом; при этом они   высказывали Германику наилучшие пожелания и изъявляли готовность поддержать   его, если он захочет достигнуть верховной власти. Тут Германик, как бы запятнанный   соучастием в преступлении, стремительно соскочил с трибунала. Ему не дали уйти,   преградили дорогу, угрожая оружием, если он не вернется на прежнее место, но   он, воскликнув, что скорее умрет, чем нарушит долг верности, обнажил меч,   висевший у него на бедре, и, занеся его над своей грудью, готов был поразить   ее, если бы находившиеся рядом не удержали силою его руку. Однако кучка   участников сборища, толпившаяся в отдалении, а также некоторые, подошедшие   ближе, принялись – трудно поверить! – всячески побуждать его все же   пронзить себя, а воин по имени Калузидий протянул ему свой обнаженный меч,   говоря, что он острее. Эта выходка показалась чудовищной и вконец непристойной   даже тем, кто был охвачен яростью и безумием. Воспользовавшись мгновением   замешательства, приближенные Цезаря увлекли его с собою в палатку.      

36. Там они принялись обсуждать, как   справиться с мятежом; к тому же стало известно, что мятежники собираются   послать своих представителей к Верхнему войску, чтобы склонить его на свою   сторону, и что они задумали разорить город убиев и, захватив добычу,   устремиться вооруженными шайками в Галлию, дабы разграбить и ее. Положение   представлялось тем более угрожающим, что враги знали о восстании в римском   войске и было очевидно, что они не преминут вторгнуться, если берег Рейна будет   оставлен римлянами; а двинуть против уходящих легионов вспомогательные войска и   союзников – значило положить начало междоусобной войне. Пагубна строгость, а   снисходительность – преступление; уступить во всем воинам или ни в чем им не   уступать – одинаково опасно для государства. Итак, взвесив все эти соображения,   они порешили составить письмо от имени принцепса; в нем говорилось, что   отслужившие по двадцати лет подлежат увольнению, отслужившим по шестнадцати лет   дается отставка с оставлением в рядах вексиллариев, причем они освобождаются от   каких-либо обязанностей, кроме одной – отражать врага; то, что было завещано   Августом и чего они домогались, выплачивается в двойном размере.      

37. Воины поняли, что эти уступки   сделаны с расчетом на время, и потребовали немедленного осуществления обещаний.   Трибуны тут же провели увольнение; что касается денежных выдач, то их отложили   до возвращения в зимние лагери. Однако воины пятого и двадцать первого легиона   отказывались покинуть лагерь, пока им тут же на месте не выдали денег, собранных   из того, что приближенными Цезаря и им самим предназначалось для дорожных   расходов. Первый и двадцатый легионы легат Цецина отвел в город убиев, их походный   порядок был постыден на вид, так как денежные ящики, похищенные у полководца,   они везли посреди значков и орлов. Отправившись к Верхнему войску, Германик   тотчас же по прибытии привел к присяге на верность Тиберию второй, тринадцатый   и шестнадцатый легионы; воины четырнадцатого легиона проявили некоторое   колебание: им были выданы деньги и предоставлено увольнение, хоть они и не предъявляли   никаких требований.      

38. В стране хавков начали   волноваться размещенные там вексилларии взбунтовавшихся легионов; немедленной   казнью двух воинов беспорядки, однако, на некоторое время были пресечены.   Приказ о казни исходил от префекта лагеря Мания Энния, опиравшегося скорее на   необходимость устрашающего примера, чем на свои права. Позднее, когда возмущение   разгорелось с новой силою, он бежал, но был схвачен и, так как убежище его не   укрыло, нашел защиту в отваге, воскликнув, что они наносят оскорбление не   префекту, но полководцу Германику, но императору Тиберию. Устрашив этим тех,   кто его обступил, он выхватил знамя и понес его по направлению к Рейну; крича,   что, кто покинет ряды, тот будет числиться дезертиром, он привел их назад в зимний   лагерь, – раздраженных, но ни на что не осмелившихся.      

39. Между тем к Германику,   возвратившемуся туда, где находился жертвенник убиев, прибывают уполномоченные   сената. Там зимовали два легиона – первый и двадцатый, а также ветераны, только   что переведенные на положение вексиллариев. Последних, обеспокоенных прибытием   делегации и тревожимых нечистою совестью, охватывает страх, что этим посланцам   сената дано повеление отнять у них добытое мятежом. И так как обычно водится   находить виноватого в бедствии, даже если само бедствие – выдумка, они проникаются   ненавистью к главе делегации, бывшему консулу Мунацию Планку, считая, что сенатское   постановление принято по его почину; поздней ночью ветераны принимаются требовать   свое знамя, находившееся в доме Германика. Сбежавшись к дверям, они их   выламывают и, грозя смертью насильственно поднятому с постели Германику,   вынуждают его передать знамя в их руки. Затем, рассыпавшись по улицам, они   сталкиваются с представителями сената, которые, прослышав о беспорядках,   направлялись к Германику. Накинувшись на них с оскорблениями, они собираются   расправиться с ними, причем наибольшей опасности подвергается Планк, которому   его сан не позволил бежать и которому не оставалось ничего иного, как укрыться   в лагере первого легиона. Там, обняв значки и орла, он, искал спасения под   защитою этих святынь, но, если бы орлоносец Кальпурний не уберег его от   насильственной смерти, случилось бы то, что недопустимо даже в стане врага: и   посланец римского народа, находясь в римском лагере, окропил бы своею кровью   жертвенники богов. Наконец, на рассвете, когда стало видно, кто полководец, кто   воин и что происходит, Германик, явившись в лагерь, приказывает привести к себе   Планка и приглашает его рядом с собою на трибунал. Затем, осудив роковое   безумие и сказав, что его породил гнев не воинов, а богов, он разъясняет, зачем   прибыли делегаты; в красноречивых выражениях он скорбит о покушении на   неприкосновенность послов, о тяжелом и незаслуженном оскорблении, нанесенном   Планку, и о позоре, которым покрыл себя легион, и так как собранные на сходку воины   были скорее приведены в замешательство, чем успокоены его речью, он отсылает послов   под охраной отряда вспомогательной конницы.      

40. В эти тревожные дни все   приближенные порицали Германика: почему он не отправляется к Верхнему войску, в   котором нашел бы повиновение и помощь против мятежников? Он совершил слишком   много ошибок, предоставив увольнение ветеранам, выплатив деньги, проявив   чрезмерную снисходительность. Пусть он не дорожит своей жизнью, но почему   малолетнего сына, почему беременную жену держит он при себе среди беснующихся и   озверевших насильников? Пусть он хотя бы их вернет деду и государству. Он долго   не мог убедить жену, которая говорила, что она внучка божественного Августа и   не отступает перед опасностями, но, наконец, со слезами, прижавшись к ее лону и   обнимая их общего сына, добился ее согласия удалиться из лагеря. Выступало   горестное шествие женщин и среди них беглянкою жена полководца, несущая на   руках малолетнего сына и окруженная рыдающими женами приближенных, которые   уходили вместе с нею, и в неменьшую скорбь были погружены остающиеся.      

41. Вид Цезаря не в блеске   могущества и как бы не в своем лагере, а в захваченном врагом городе, плач и   стенания привлекли слух и взоры восставших воинов: они покидают палатки,   выходят наружу. Что за горестные голоса? Что за печальное зрелище? Знатные   женщины, но нет при них ни центуриона, ни воинов для охраны, ничего,   подобающего жене полководца, никаких приближенных; и направляются они к   треверам, полагаясь на преданность чужестранцев. При виде этого в воинах   просыпаются стыд и жалость; вспоминают об Агриппе, ее отце, о ее деде Августе;   ее свекор – Друз; сама она, мать многих детей, славится целомудрием; и сын у   нее родился в лагере, вскормлен в палатках легионов, получил воинское прозвище   Калигулы, потому что, стремясь привязать к нему простых воинов, его часто   обували в солдатские сапожки[74].   Но ничто так не подействовало на них, как ревность к треверам: они удерживают   ее, умоляют, чтобы она вернулась, осталась с ними; некоторые устремляются за   Агриппиной, большинство возвратилось к Германику. А он, все еще исполненный   скорби и гнева, обращается к окружившим его со следующими словами.      

42. «Жена и сын мне не дороже отца и   государства, но его защитит собственное величие, а Римскую державу – другие   войска. Супругу мою и детей, которых я бы с готовностью принес в жертву, если б   это было необходимо для вашей славы, я отсылаю теперь подальше от вас, впавших   в безумие, дабы эта преступная ярость была утолена одной моею кровью и убийство   правнука Августа, убийство невестки Тиберия не отягчили вашей вины. Было ли в   эти дни хоть что-нибудь, на что вы не дерзнули бы посягнуть? Как же мне назвать   это сборище? Назову ли я воинами людей, которые силой оружия не выпускают за   лагерный вал сына своего императора? Или гражданами – не ставящих ни во что   власть сената? Вы попрали права, в которых не отказывают даже врагам, вы   нарушили неприкосновенность послов и все то, что священно в отношениях между   народами. Божественный Юлий усмирил мятежное войско одним единственным словом,   назвав квиритами тех, кто пренебрегал данной ему присягой[75]; божественный Август   своим появлением и взглядом привел в трепет легионы, бившиеся при Акции[76]; я не равняю   себя с ними, но все же происхожу от них, и если бы испанские или сирийские   воины ослушались меня, это было бы и невероятно, и возмутительно. Но ты, первый   легион, получивший значки от Тиберия[77],   и ты, двадцатый его товарищ в стольких сражениях, возвеличенный столькими   отличиями, ужели вы воздадите своему полководцу столь отменною благодарностью?   Ужели, когда изо всех провинций поступают лишь приятные вести, я буду вынужден   донести отцу[78],   что его молодые воины, его ветераны не довольствуются ни увольнением, ни   деньгами, что только здесь убивают центурионов, изгоняют трибунов, держат под   стражею легатов, что лагерь и реки обагрены кровью и я сам лишь из милости   влачу существование среди враждебной толпы?      

43. Зачем в первый день этих сборищ   вы, непредусмотрительные друзья, вырвали из моих рук железо, которым я   готовился пронзить себе грудь?! Добрее и благожелательнее был тот, кто   предлагал мне свой меч. Я пал бы, не ведая о стольких злодеяниях моего войска;   вы избрали бы себе полководца, который хоть и оставил бы мою смерть безнаказанной,   но зато отмстил бы за гибель Вара и трех легионов. Да не допустят боги, чтобы   белгам, хоть они и готовы на это, достались слава и честь спасителей блеска   римского имени и покорителей народов Германии. Пусть душа твоя, божественный   Август, взятая на небо, пусть твой образ, отец Друз, и память, оставленная   тобою по себе, ведя за собой этих самых воинов, которых уже охватывают стыд и   стремление к славе, смоют это пятно и обратят гражданское ожесточение на   погибель врагам. И вы также, у которых, как я вижу, уже меняются и выражения   лиц, и настроения, если вы и вправду хотите вернуть делегатов сенату, императору   – повиновение, а мне – супругу и сына, удалитесь от заразы и разъедините   мятежников; это будет залогом раскаянья, это будет доказательством верности».      

44. Те, изъявляя покорность и   признавая, что упреки Германика справедливы, принимаются умолять его покарать   виновных, простить заблуждавшихся и повести их на врага; пусть он возвратит   супругу, пусть вернет легионам их питомца и не отдает его галлам в заложники.   Он ответил, что возвратить Агриппину не может ввиду приближающихся родов и   близкой зимы, сына вызовет, а что касается прочего, то пусть они распорядятся   по своему усмотрению. Совершенно преображенные, они разбегаются в разные   стороны и, связав вожаков мятежа, влекут их к легату первого легиона Гаю   Цетронию, который над каждым из них в отдельности следующим образом творил суд   и расправу. Собранные на сходку, стояли с мечами наголо легионы; подсудимого   выводил на помост и показывал им трибун; если раздавался общий крик, что он   виновен, его сталкивали с помоста и приканчивали тут же на месте. И воины   охотно предавались этим убийствам, как бы снимая с себя тем самым вину; да и   Цезарь не препятствовал этому; так как сам он ничего не приказывал, на одних и   тех же ложились и вина за жестокость содеянного, и ответственность за нее.   Ветераны, последовавшие примеру легионеров, вскоре были отправлены в Рецию под   предлогом защиты этой провинции от угрожавших ей свебов, но в действительности   – чтобы удалить их из лагеря, все еще мрачного и зловещего столько же из-за   суровости наказания, сколько и вследствие воспоминания о свершенных в нем   преступлениях. Затем Германик произвел смотр центурионам. Каждый вызванный   императором[79]   называл свое имя, звание, место рождения, количество лет, проведенных на   службе, подвиги в битвах и, у кого они были, боевые награды. Если трибуны, если   легион подтверждали усердие и добросовестность этого центуриона, он сохранял   свое звание; если, напротив, они изобличали его в жадности или жестокости, он   тут же увольнялся в отставку.      

45. Так были улажены эти дела, но не   меньшую угрозу составляло упорство пятого и двадцать первого легионов,   зимовавших у шестидесятого милиария[80],   в месте, носящем название Старые лагеря[81].   Они первыми подняли возмущение; наиболее свирепые злодеяния были совершены их   руками; возмездие, постигшее товарищей по оружию, их нисколько не устрашило, и,   не проявляя раскаяния, они все еще были возбуждены и не желали смириться. Итак,   Цезарь снаряжает легионы, флот, союзников, чтобы отправить их вниз по Рейну, решившись   начать военные действия, если мятежники откажутся повиноваться.      

46. А в Риме, где еще не знали о   том, каков был исход событий в Иллирии, но прослышали о мятеже, поднятом   германскими легионами, горожане, охваченные тревогой, обвиняли Тиберия, ибо,   пока он обманывал сенат и народ, бессильных и безоружных, своей притворною   нерешительностью, возмутившихся воинов не могли усмирить два молодых человека,   еще не располагавших нужным для этого авторитетом. Он должен был самолично во   всем блеске императорского величия отправиться к возмутившимся; они отступили   бы, столкнувшись с многолетнею опытностью и с высшей властью казнить или   миловать. Почему Август в преклонном возрасте мог столько раз посетить   Германию, а Тиберий во цвете лет упорно сидит в сенате, перетолковывая слова   сенаторов? Для порабощения Рима им сделано все, что требовалось; а вот   солдатские умы нуждаются в успокоительных средствах, дабы воины и в мирное   время вели себя подобающим образом.      

47. Тиберий, однако, к этим речам   оставался глух и был непреклонен в решении не покидать столицу государства и не   подвергать случайностям себя и свою державу. Ибо его тревожило множество   различных опасений: в Германии – более сильное войско, но находящееся в   Паннонии – ближе; одно опирается на силы Галлии, второе угрожает Италии. Какое   же из них посетить первым? И не восстановит ли он против себя тех, к которым   прибудет позднее и которые сочтут себя оскорбленными этим? Но если в обоих   войсках будут находиться сыновья, его величие не претерпит никакого ущерба, ибо   чем он дальше и недоступнее, тем большее внушает почтение. К тому же молодым   людям простительно оставить некоторые вопросы на усмотренье отца, и он сможет   либо умиротворить, либо подавить силою сопротивляющихся Германику или Друзу. А   если легионы откажут в повиновении самому императору, где тогда искать помощи?   Впрочем, он избрал себе спутников, точно вот-вот двинется в путь, подготовил   обозы, оснастил корабли и, ссылаясь то на зиму, то на дела, обманывал некоторое   время людей здравомыслящих, долее – простой народ в Риме и дольше всего –   провинции.      

48. Снарядив войско и готовый   обрушить возмездие на восставших, Германик все же решил предоставить им время   одуматься и последовать недавнему примеру их сотоварищей; с этой целью он   отправил письмо Цецине, извещая его, что выступает с крупными силами и что,   если они до его прибытия не расправятся с главарями, он будет казнить их   поголовно. Это письмо Цецина доверительно прочитал орлоносцам, значконосцам и   другим наиболее благонадежным в лагере, добавив от себя увещание, чтобы они   избавили их всех от бесчестья, а самих себя от неминуемой смерти; ибо в мирное   время учитываются смягчающие вину обстоятельства и заслуги, но, когда   вспыхивает война, гибнут наравне и виновные, и безвинные. Испытав тех, кого они   сочли подходящими, и выяснив, что большинство в легионах привержено долгу, они   назначают по уговору с легатом время, когда им напасть с оружием в руках на   самых непримиримых и закоренелых мятежников. И вот по условленному знаку они   вбегают в палатки и, набросившись на ничего не подозревающих, принимаются их убивать,   причем никто, за исключением посвященных, не понимает, ни откуда началась эта   резня, ни чем она должна кончиться.      

49. Тут не было ничего похожего на   какое бы то ни было междоусобное столкновение изо всех случавшихся когда-либо   прежде. Не на поле боя, не из враждебных лагерей, но в тех же палатках, где   днем они вместе ели, а по ночам вместе спали, разделяются воины на два стана,   обращают друг против друга оружие. Крики, раны, кровь повсюду, но причина   происходящего остается скрытой; всем вершил случай. Были убиты и некоторые   благонамеренные, так как мятежники, уразумев, наконец, над кем творится   расправа, также взялись за оружие. И не явились сюда ни легат, ни трибун, чтобы   унять сражавшихся: толпе было дозволено предаваться мщению, пока она им не   пресытится. Вскоре в лагерь прибыл Германик; обливаясь слезами, он сказал, что   происшедшее – не целительное средство, а бедствие, и повелел сжечь трупы   убитых.      

Все еще   не остывшие сердца воинов загорелись жгучим желанием идти на врага, чтобы искупить   этим свое безумие: души павших товарищей можно умилостивить не иначе, как   только получив честные раны в нечестивую грудь. Цезарь поддержал охвативший   воинов пыл и, наведя мост, переправил на другой берег[82] двенадцать тысяч   легионеров, двадцать шесть когорт союзников и восемь отрядов конницы,   дисциплина которых во время восстания была безупречною.      

50. Пока нас задерживали сначала   траур по случаю смерти Августа, а затем междоусобица, обитавших невдалеке   германцев никто не тревожил. Между тем римляне, двигаясь с большой быстротой,   пересекают Цезийский лес и линию пограничных укреплений, начатую Тиберием[83]; на этой   линии они располагаются лагерем, защищенным с фронта и с тыла валами, а с флангов   – засеками. Отсюда они устремляются в глухие, поросшие лесом горы и здесь   обсуждают, избрать ли из двух возможных путей короткий и хорошо знакомый или   более трудный и неизведанный и потому не охраняемый неприятелем. Отдав   предпочтение более длинной дороге, они идут возможно быстрее, так как поступает   сообщение от разведчиков, что этой ночью германцы справляют праздник с   торжественными пирами и игрищами. Цецина получает от Германика приказание   двигаться впереди с когортами налегке и расчищать дорогу в лесу; следом за ним   на небольшом расстоянии идут легионы. Помогала ясная лунная ночь; подошли к   селениям марсов, расположили вокруг них заслоны, а марсы безо всякого опасения   продолжали спать или бражничать, не расставив даже дозорных, – до того все   было у них в расстройстве из-за беспечности и настолько они не ждали нападения   неприятеля; впрочем, не было у них и подобающего в мирное время порядка, а   повсюду – лишь безобразие и распущенность, как это водится между пьяными.      

51. Чтобы разорить возможно большую   площадь, Цезарь разделил рвавшиеся вперед легионы на четыре отряда и построил   их клиньями; огнем и мечом опустошил он местность на пятьдесят миль в   окружности. Не было снисхождения ни к полу, ни к возрасту; наряду со всем   остальным сравнивается с землею и то, что почиталось этими племенами священным,   и прославленное у них святилище богини Танфаны, как они его называли. Среди   воинов, истреблявших полусонных, безоружных, беспорядочно разбегавшихся в   разные стороны, ни один не был ранен. Эта резня возмутила бруктеров, тубантов и   узипетов, и они засели в лесистых ущельях, по которым пролегал обратный путь   войска. Полководец узнал об этом и, выступая в поход, приготовился к отражению   неприятеля. Впереди шла часть конницы и когорты вспомогательных войск, за ними   первый легион; воины двадцать первого легиона прикрывали левый фланг   находившихся посередине обозов, воины пятого – правый, двадцатый легион   обеспечивал тыл, позади него двигались остальные союзники. Враги, пока войско   не втянулось в ущелья, оставались в бездействии, но затем, слегка беспокоя   головные части и фланги, обрушились всеми силами на двигавшихся последними. Под   напором густо наседавших врагов когорты легковооруженных начали было приходить   в замешательство, но Цезарь, подскакав к воинам двадцатого легиона, стал зычным   голосом восклицать, что пришла пора искупить участие в мятеже; пусть они   постараются, пусть торопятся покрыть свою вину воинскими заслугами. И сердца   воинов распалились; прорвав боевые порядки врагов стремительным натиском, они   гонят их на открытое место и там разбивают наголову; одновременно передовые   отряды вышли из леса и укрепили лагерь. В дальнейшем поход протекал спокойно, и   воины, ободренные настоящим и забыв о прошлом, размещаются на зимовку.      

52. Эта весть доставила Тиберию и   радость, и заботу: он радовался подавлению мятежа, но был встревожен возросшей   военною славой Германика и тем, что раздачею денег и досрочным увольнением   ветеранов он снискал расположение воинов. Тем не менее он доложил сенату обо   всем, им достигнутом, многократно напоминая о его доблести в таких напыщенных   выражениях, что никто не поверил в искренность его слов. Менее пространно он   воздал хвалу Друзу и пресечению иллирийского мятежа, но высказал ее с большей   ясностью и в речи, внушавшей доверие. Все уступки Германика он распространил и   на паннонское войско.      

53. В том же году скончалась Юлия,   некогда из-за распутного поведения заточенная своим отцом Августом на острове   Пандатерии, а затем в городе тех регийцев, которые обитают у Сицилийского   пролива[84].   При жизни Гая и Луция Цезарей она была замужем за Тиберием, но пренебрегала им   как неравным по происхождению; это и было главнейшей причиной его удаления на   Родос. Теперь, достигнув власти, он извел ее – ссыльную, обесславленную и после   убийства Агриппы Постума потерявшую последние надежды – лишениями и голодом,   рассчитывая, что ее умерщвление останется незамеченным вследствие   продолжительности ссылки[85].   По сходным побуждениям он расправился и с Семпронием Гракхом, который, знатный,   наделенный живым умом и злоязычный, соблазнил ту же Юлию, состоявшую в браке с   Марком Агриппой. Но его любострастие не успокоилось и тогда, когда она была   выдана замуж за Тиберия. Упорный любовник разжигал в ней своенравие и ненависть   к мужу; и считали, что письмо с нападками на Тиберия, которое Юлия написала   своему отцу Августу, было сочинено Гракхом. И вот, сосланный на Керкину, остров   Африканского моря, он прожил в изгнании четырнадцать лет. Воины, посланные туда,   чтобы его умертвить, нашли его на выдававшемся в море мысе не ожидающим для   себя ничего хорошего. По их прибытии он обратился к ним с просьбою немного   повременить, чтобы он мог написать письмо с последними распоряжениями своей   жене Аллиарии. После этого он подставил шею убийцам; своей мужественной смертью   он показал себя более достойным имени Семпрониев, чем при жизни. Некоторые   передают, что воины были посланы к нему не из Рима, а Луцием Аспренатом,   проконсулом Африки, по приказанию Тиберия, который тщетно рассчитывал, что   ответственность за это убийство молва возложит на Аспрената.      

54. В том же году учреждается   жреческая коллегия августалов[86],   подобно тому как некогда Титом Татием была основана для поддержания   священнодействий сабинян коллегия титиев[87],   и вводятся новые религиозные празднества. Ее членами были по жребию избраны   наиболее видные граждане в количестве двадцати одного, не считая Тиберия, Друза,   Клавдия и Германика. Впервые устроенные тогда августалами публичные зрелища   были омрачены беспорядками, вызванными соревнованием мимов. Август снисходил к   этой забаве из уважения к Меценату, страстно любившему Бафилла, да и сам он не   чуждался развлечений подобного рода, считая гражданской заслугой разделять с   толпой ее удовольствия. Взгляды Тиберия были иными, но он еще не решался   навязывать более суровые нравы народу, на протяжении стольких лет привыкшему к   мягкому управлению.      

55. В консульство Друза Цезаря и Гая   Норбана Германику назначается триумф, несмотря на то что война еще не   закончилась. Хотя он деятельно готовился к тому, чтобы развернуть ее с   наступлением лета, он выступил раньше и в начале весны внезапным набегом   устремился на хаттов. Дело в том, что появилась надежда на разделение врагов на   два стана – приверженцев Арминия и Сегеста, из которых один был примечателен   своим коварством по отношению к нам, другой – верностью. Арминий – возмутитель   Германии; а Сегест неоднократно извещал нас о том, что идет подготовка к   восстанию[88],   и в последний раз он говорил об этом на пиршестве, после которого германцы   взялись за оружие; больше того, он советовал Вару, чтобы тот бросил в оковы его   самого, Арминия, и других видных вождей; простой народ ни на что не осмелится,   если будут изъяты его предводители; а вместе с тем будет время разобрать, на   чьей стороне вина и кто ни в чем не повинен. Но Вар пал по воле судьбы и   сломленный силой Арминия. Сегест, хоть и был вовлечен в войну общим движением   племени, все же оставался в разладе с Арминием; к тому же между ними усилилась   личная вражда, так как Арминий похитил у него дочь, обещанную другому; зять был   ненавистен тестю, и то, что у живущих в согласии скрепляет узы любви, у них,   исполненных неприязни друг к другу, возбуждало взаимное озлобление.      

56. Итак, Германик отдает под начало   Цецине четыре легиона, пять тысяч воинов из вспомогательных войск и наспех   собранные отряды германцев, обитавших по эту сторону Рейна; сам он ведет на   врага столько же легионов и двойное число союзников. Построив крепостцу на   развалинах оборонительных сооружений, возведенных его отцом на горе Тавне, он   устремляется ускоренным походом на хаттов, оставив Луция Апрония для прокладки   дорог и постройки мостов. Ибо, двигаясь благодаря сухости почвы и низкому уровню   вод (что бывает в этих краях очень редко) быстро и беспрепятственно, он   опасался дождей и подъема рек на обратном пути. К хаттам он подошел настолько   внезапно, что все, кто из-за возраста или пола не мог спастись бегством, были   либо захвачены в плен, либо перебиты на месте. Мужчины зрелого возраста,   переправившись вплавь через реку Адрану, мешали римлянам приступить к наведению   моста. Отогнанные затем метательными снарядами и стрелами лучников и тщетно   попытавшись начать переговоры о мире, некоторые из них перебежали к Германику,   а остальные, покинув свои поселения и деревни, рассеиваются в лесах. Предав   огню Маттий (главный город этого племени) и опустошив открытую местность,   Цезарь повернул к Рейну; враги не осмелились тревожить тыл отходящих, что у них   было в обыкновении, когда они отступали больше из хитрости, чем из страха. У   херусков было намерение оказать помощь хаттам, но их устрашил Цецина, то здесь,   то там появлявшийся с войском; и марсов, отважившихся напасть на него, он   обуздал удачно проведенною битвой.      

57. Немного спустя прибыли послы от   Сегеста с просьбой о помощи против насилия соплеменников, которые его осаждали;   Арминий был влиятельнее, так как настаивал на войне; ведь у варваров в ком   больше дерзости, тот и пользуется большим доверием и, когда поднимается   народное движение, берет верх над всеми другими. Вместе с послами Сегест   направил и своего сына по имени Сегимунд; но тот медлил, зная за собою вину   перед нами. Ибо назначенный жрецом при святилище убиев[89] в том же году, когда   восстала Германия, он, сорвав с себя жреческие повязки, перебежал в лагерь   восставших. Все же, положившись на милость римлян, он доставил письмо отца и,   принятый благосклонно, был переправлен с охраной на галльский берег. Германик   решил, что ради этого дела стоит повернуть войско; произошел бой с державшими в   осаде Сегеста, и он был вызволен с большим числом родичей и клиентов. Здесь   были и знатные женщины, и среди них жена Арминия, она же – дочь Сегеста, более   приверженная устремлениям мужа, чем отца, и не унизившая себя до слез или   мольбы, со скрещенными на груди руками и глазами, опущенными к своему отягощенному   бременем чреву. Тут же несли доспехи, захваченные при поражении Вара и в   качестве военной добычи розданные многим из тех, кто теперь передался римлянам;   вместе со всеми был тут и Сегест, выделявшийся ростом и осанкою и спокойный от   сознания, что всегда безупречно соблюдал союз с нами.      

58. Он сказал следующее: «Сегодня я   не впервые приношу доказательства моей верности и преданности народу римскому;   с той поры как божественный Август даровал мне права гражданства, я избирал   себе друзей и врагов, помышляя только о вашем благе, и не из ненависти к родной   стране (ведь предатели омерзительны даже тем, кому они отдают предпочтение), а   потому, что считал одно и то же полезным для римлян и германцев и мир мне был   дороже войны. Итак, похитителя моей дочери и нарушителя договора, заключенного   с вами, я обвинил пред Варом, который тогда начальствовал вашим войском.   Встретив равнодушие со стороны полководца и не находя достаточной защиты в   правосудии, я просил бросить в оковы меня самого, Арминия и остальных   заговорщиков: свидетельница – та ночь, – о если б она была для меня последнею!   Все случившееся в дальнейшем позволительнее оплакивать, чем оправдывать; и   Арминий был закован мною в цепи, и я сам претерпел их от его приверженцев. И   когда явилась возможность обратиться к тебе, я предпочел старое новому и покой   – волнениям, и не ради награды, но чтобы снять с себя подозрение в вероломстве   и стать полезным германскому народу посредником, если он предпочтет раскаяние   гибели. Прошу снисходительно отнестись к юношеским заблуждениям сына; о дочери   скажу откровенно, что она прибыла не по своей воле: тебе дано рассудить, что   перевешивает: то ли, что она зачала от Арминия или что порождена мною». Цезарь   в милостивом ответе обещает его детям и родичам безнаказанность, а ему самому –   пребывание в прежней провинции. После этого он отвел назад войско и по   внесенному Тиберием предложению получил титул императора. Жена Арминия родила   ребенка мужского пола, который был воспитан в Равенне; о том, как над мальчиком   насмеялась судьба, я расскажу в своем месте[90].      

59. Слух о том, что Сегест передался   римлянам и ему оказан благосклонный прием, воспринимается одними с надеждой,   другими – с горечью, смотря по тому, были ли они против войны или стремились к   ней. Похищение жены и то, что ее будущее дитя обречено рабству, приводили   Арминия, гневливого и от природы, в безудержную ярость, и он носился среди   херусков, требуя, чтобы они подняли оружие на Сегеста, оружие на Цезаря. Не воздерживался   он и от поношений: превосходный отец, выдающийся полководец, храброе войско,   столько рук, которыми увезена одна женщина! Перед ним полегли три легиона и   столько же легатов[91];   он ведет войну не предательски и не против беременных женщин, но открыто и   против вооруженных врагов. В священных рощах германцев еще можно видеть значки   римского войска, которые он там развесил в дар отечественным богам. Пусть   Сегест живет на покоренном берегу[92],   пусть его сын снова станет жрецом у алтаря смертному[93], – германцы вовек   не простят, что между Альбисом и Рейном им пришлось увидеть розги, и секиры, и   тогу[94].   Другие народы, не знакомые с римским владычеством, не испытали казней, не знают   податей. Германцы же избавились от всего этого, и с пустыми руками ушел от них   этот причисленный к богам Август, этот его избранник Тиберий; так неужели они   станут бояться неопытного юнца[95]   и мятежного войска? Если они предпочитают родину, предков и старину господам   над собою и новым колониям[96],   пусть лучше пойдут за Арминием, который ведет их к свободе и славе, чем за   Сегестом, ведущим к постыдному рабству.      

60. Эти речи подняли не только   херусков, но и соседние племена; примкнул к Арминию и его дядя со стороны отца   Ингвиомер, издавна пользовавшийся у римлян большим уважением, и это еще больше   озаботило Цезаря. Чтобы не встретиться с объединенными силами неприятеля, он   посылает Цецину с сорока когортами римлян пройти через земли бруктеров к реке   Амизии и отвлечь врага, а конницу ведет в область фризов префект Педон. Сам   Цезарь перевозит на кораблях по озерам четыре легиона; пехота, конница и   корабли одновременно прибыли к названной реке. Нашими союзниками в этой войне   стали и хавки, предложившие выставить вспомогательные отряды. Бруктеров,   поджегших свои селения, рассеял Луций Стертиний, посланный Германиком с отрядом   легковооруженных; истребляя неприятеля, он среди добычи обнаруживает орла   девятнадцатого легиона, захваченного врагами при поражении Вара. Затем войско   проследовало до наиболее отдаленных границ бруктеров и опустошило земли между   реками Амизией и Лупией, неподалеку от Тевтобургского леса, в котором, как   говорили, все еще лежали непогребенными останки Вара и его легионов.      

61. Тогда Цезаря охватывает желание   отдать последний долг воинам и полководцу; и все находившееся с ним войско было   взволновано скорбью о родственниках и близких и мыслями о превратностях войн и   судьбе человеческой. Выслав вперед Цецину, чтобы обследовать чащи горных лесов,   навести мосты и проложить гати через трясины и заболоченные луга, они вступают   в унылую местность, угнетавшую и своим видом, и печальными воспоминаниями.   Первый лагерь Вара большими размерами и величиной главной площади[97]   свидетельствовал о том, что его строили три легиона; далее полуразрушенный вал   и неполной глубины ров указывали на то, что тут оборонялись уже остатки   разбитых легионов: посреди поля белелись скелеты, где одинокие, где наваленные   грудами, смотря по тому, бежали ли воины или оказывали сопротивление. Были   здесь и обломки оружия, и конские кости, и человеческие черепа, пригвожденные к   древесным стволам. В ближних лесах обнаружились жертвенники, у которых варвары   принесли в жертву трибунов и центурионов первых центурий[98]. И пережившие этот   разгром, уцелев в бою или избежав плена, рассказывали, что тут погибли легаты,   а там попали в руки врагов орлы; где именно Вару была нанесена первая рана, а   где он нашел смерть от своей злосчастной руки и обрушенного ею удара; с какого   возвышения произнес речь Арминий, сколько виселиц для расправы с пленными и   сколько ям было для них приготовлено, и как, в своем высокомерии, издевался он   над значками и орлами римского войска.      

62. Итак, присутствовавшее здесь   войско на шестой год после поражения Вара предало погребению останки трех   легионов, и хотя никто не мог распознать, прикрывает ли он землей кости чужих   или своих, их всех хоронили как близких, как кровных родственников, с возросшей   ненавистью к врагам, проникнутые и печалью, и гневом. В основание насыпанного   затем над их могилой холма первую дернину положил Цезарь, принося усопшим дань   признательности и уважения и разделяя со всеми скорбь. Это не встретило   одобрения у Тиберия, то ли потому, что все поступки Германика он всегда   истолковывал в худшую сторону, то ли потому, что, по его мнению, вид убитых и   оставшихся непогребенными должен был ослабить боевой дух войска и возбудить в   нем страх перед врагом; к тому же полководцу, облеченному саном авгура и   отправляющему древнейшие священнодействия, не подобало заниматься погребением   мертвых[99].      

63. Германик, следуя за Арминием,   отступавшим в непроходимые дебри, при первой представившейся возможности   приказывает коннице захватить стремительным натиском поле, на котором   расположились враги. Арминий, повелев своим сомкнуться как можно теснее и   направиться к лесу, внезапно поворачивает назад, а затем спрятанному им в лесистом   ущелье отряду подает знак устремиться на римлян. Свежими силами неприятеля наша   конница была приведена в замешательство, а посланные ей на подмогу   вспомогательные когорты, смятые толпой беглецов, усугубили смятение; и они были   бы загнаны в топь, хорошо известную одолевающим и гибельную для ничего не   знавших о ней, если бы Цезарь не подоспел с легионами и не построил их в боевые   порядки; это испугало врагов и вселило уверенность в наших: противники   разошлись без перевеса на чьей-нибудь стороне. Затем, снова приведя войско к   Амизии, Цезарь переправляет легионы на кораблях, точно так же, как их доставил;   части конницы было приказано следовать вдоль берега Океана до Рейна; Цецине,   который вел свой старый отряд, было дано указание миновать как можно скорее,   несмотря на то что он возвращался уже известным путем, длинные гати. Это узкая   тропа среди расстилавшихся на большом пространстве болот, которая была когда-то   проложена Луцием Домицием; вдоль нее все было илистым, вязким от густой грязи и   ненадежным из-за обильных ручьев. Вокруг – леса, подымавшиеся на пологих   склонах и занятые Арминием, который, двигаясь кратчайшей дорогой и с предельной   поспешностью, опередил наших обремененных поклажей и оружием воинов. Цецина,   будучи неуверен, сможет ли он одновременно чинить обветшавшие гати и отражать   неприятеля, решил расположиться лагерем тут же на месте, чтобы одни принялись   за работу, а другие вступили в бой.      

64. Варвары, стараясь прорвать   выставленные заслоны и ринуться на ведущих работы, затевают стычки, обходят,   наступают с разных сторон; смешиваются крики работающих и сражающихся. Все было   неблагоприятно для римлян: топкая почва, засасывавшая остановившихся и   скользкая для пытавшихся двигаться, тела, стесненные панцирями; и воины,   увязавшие в жидкой грязи, не могли как следует метать дротики. Херуски,   напротив, привыкли сражаться в болотах, отличались большим ростом и своими огромными   копьями могли разить с очень далекого расстояния. Только ночь избавила от   разгрома дрогнувшие уже легионы. Но германцы, воодушевленные успехом, и тут не   дали себе отдыха, и всю воду, рождавшуюся на окрестных возвышенностях, отвели в   низину; она залила ее и смыла то, что уже было сделано, удвоив работу воинам.   Сороковой год служил в рядах войска Цецина и как подчиненный, и как начальник;   повидав и хорошее и плохое, он был благодаря этому неустрашим. Обдумав, как   могут в дальнейшем обернуться дела, он не нашел лучшего выхода, как удерживать   в лесах неприятеля, пока не продвинутся вперед раненые и весь громоздкий обоз;   ибо между горною цепью и болотами расстилалась равнина, на которой можно было   обороняться, построив войско неглубокими боевыми порядками. Итак, назначаются   легионы: пятый на правый фланг, двадцать первый – на левый, первый – чтобы   вести за собой остальных, двадцатый – отражать преследующего врага.      

65. Ночь и в том, и в другом лагере   прошла неспокойно: варвары праздничным пиршеством, радостным пением или   грозными кликами оглашали разбросанные внизу долины и отвечавшие эхом ущелья, а   у римлян – тусклые огни, заглушенные голоса, воины, здесь и там прикорнувшие   возле вала или бродившие между палаток, скорее бессонные, нежели бдительные. И   военачальника устрашил тревожный сон, ибо он видел и слышал Квинтилия Вара,   поднявшегося из болотной пучины и залитого кровью и как бы его призывавшего, но   не последовал за ним и оттолкнул его протянутую руку. На рассвете легионы,   посланные на фланги, покинули отведенные им участки, то ли из страха, то ли из   своеволия, и поспешно расположились на поле за заболоченною низиной. Арминий,   однако, напал не сразу, хотя и мог это сделать, не встретив сопротивления; и   лишь когда обозы увязли в грязи и рытвинах, пришли в смятение находившиеся   возле них воины, был нарушен порядок движения, все сбилось в кучу, и, как это   бывает в подобных обстоятельствах, каждый думал более всего о себе, и уши стали   плохо воспринимать приказания, лишь тогда он велит германцам броситься в бой,   воскликнув: «Вот он Вар и вторично скованные той же судьбой легионы!». И он   тотчас же с отборными воинами врезается в ряды римского войска, поражая по   преимуществу лошадей. Те, скользя в своей крови и в болотной топи, стряхивают с   себя всадников, опрокидывают встречных, топчут упавших. Особенное смятение   возникло вокруг орлов: не было возможности ни нести их под градом копий и   стрел, ни воткнуть в топкую почву. Цецину, пытавшегося навести порядок в рядах,   сбросил подколотый снизу конь, и он был бы окружен неприятелем, если б к нему   не пришли на выручку воины первого легиона. Нашим помогла жадность врага, ради   грабежа добычи прекратившего битву, и под вечер легионы выбрались наконец на   ровное место и на твердую почву. Но и здесь их бедствиям еще не пришел конец.   Нужно было насыпать вал и таскать для него землю, но многое из того, на чем ее   носят и чем вырезают дерн, было потеряно; манипулы не имели палаток, нечем было   перевязывать раненых; деля между собою забрызганные грязью и кровью припасы,   воины горестно сетовали на надвигавшуюся гробовую тьму и на то, что для   стольких тысяч людей пришел последний день.      

66. Случилось, что сорвавшаяся с   привязи лошадь, испугавшись какого-то крика, бросилась бежать и сбила с ног   нескольких оказавшихся на ее пути воинов. Из-за этого среди римлян, решивших,   что в лагерь вторглись германцы, возникло такое смятение, что все устремились к   воротам, и особенно к задним, так как, находясь с противоположной от врага   стороны, они сулили спасавшимся большую безопасность. Цецина, установив, что   обуявший их ужас порожден ложной тревогой, тщетно пытался, приказывая, прося и   даже хватая за руки, остановить или задержать воинов и наконец лег в самом   проходе ворот, преградив таким образом дорогу бегущим, которые посовестились   пройти по телу легата; к тому же центурионам и трибунам удалось разъяснить   толпе, что ее страх ложен.      

67. Затем, собрав всех на главной   лагерной площади, он призвал их к молчанию и разъяснил, чего требуют   сложившиеся обстоятельства. Единственное спасение в оружии, но применить его   нужно обдуманно и оставаться внутри укрепленного лагеря, пока неприятель,   рассчитывая захватить его приступом, не подойдет вплотную к нему; а тогда   необходимо со всех сторон обрушиться на врага; благодаря этой вылазке они   смогут достигнуть Рейна. Если они предпочтут бежать, их ожидают еще более   глухие леса, еще более глубокие топи, свирепый и беспощадный враг; если одержат   победу – почет и слава. Он напоминает им и о том, что каждому из них дорого на   родине, и об их воинской чести; о трудностях их положения он умолчал. После   этого он раздает коней, начав со своих и не делая исключения ни для легатов, ни   для трибунов, наиболее доблестным воинам, чтобы они первыми ринулись на врага,   увлекая за собой пехотинцев.      

68. Не менее беспокойно было и у   германцев, возбужденных надеждами, нетерпением и разногласием между вождями:   Арминий советовал не препятствовать римлянам выйти из лагеря и затем снова   загнать их в болота и непроходимые топи, тогда как Ингвиомер склонял к более   решительным и желанным для варваров действиям, предлагая пойти на укрепления   приступом: так они быстро захватят лагерь, им достанется больше пленных и   добыча будет в полной сохранности. Итак, с первым светом они принимаются   засыпать рвы, заваливать их валежником, расшатывать частокол на валу, на   котором, словно оцепенев от страха, неподвижно стояли редкие воины. И когда   враги сгрудились у вала, когортам был подан знак к выступлению и раздаются   звуки рожков и труб. Римляне с громкими кликами бросаются на германцев, заходя   на них с тыла и крича, что тут им не леса и болота и что на ровном месте все   равны пред богами. Врагов, надеявшихся на то, что они с легкостью разгромят   римлян и что биться придется с немногочисленным и кое-как вооруженным   противником, звуки труб и сверкающее оружие приводят в тем большее   замешательство, чем неожиданнее они для них были, и они гибнут, столь же   беспомощные при неудаче, насколько бывают дерзкими при успехе. Арминий вышел из   боя целый и невредимый, Ингвиомер – с тяжелою раной; остальных римляне   истребляли, пока длился день и не была утолена жажда мщения. Легионы вернулись   в лагерь лишь ночью, и, хотя раненых было больше, чем накануне, и по-прежнему   не хватало продовольствия, в одержанной победе для них было все – и сила, и здоровье,   и изобилие.      

69. Между тем распространилась молва   об окружении римского войска и о том, что несметные силы германцев идут с   намерением вторгнуться в Галлию, и если бы не вмешательство Агриппины, был бы   разобран наведенный на Рейне мост, ибо нашлись такие, которые в страхе были   готовы на столь позорное дело. Но эта сильная духом женщина взяла на себя в те   дни обязанности военачальника и, если кто из воинов нуждался в одежде или в перевязке   для раны, оказывала необходимую помощь. Гай Плиний, описавший германские войны[100],   рассказывает, что при возвращении легионов она стояла в головной части моста и   встречала их похвалами и благодарностями. Все это глубоко уязвляло Тиберия:   неспроста эти ее заботы, не о внешнем враге она помышляет, домогаясь   преданности воинов. Нечего делать полководцам там, где женщина устраивает   смотры манипулам, посещает подразделения, заискивает раздачами, как будто ей   недостаточно для снискания благосклонности возить с собою повсюду сына   главнокомандующего в простой солдатской одежде и выражать желание, чтобы его   называли Цезарем Калигулой. Агриппина среди войска могущественнее, чем легаты,   чем полководцы: эта женщина подавила мятеж, против которого было бессильно имя   самого принцепса. Сеян разжигал и усугублял эти подозрения: хорошо изучив нрав   Тиберия, он заранее сеял в нем семена ненависти, чтобы тот таил ее про себя,   пока она вырастет и созреет.      

70. Германик между тем из   перевезенных на судах легионов второй и четырнадцатый передает Публию Вителлию   и приказывает ему вести их дальше сухим путем; это было сделано ради того,   чтобы облегченные корабли свободнее плавали в обильных мелями водах и с меньшей   опасностью садились на них при отливе. Вителлий сначала беспрепятственно   двигался по суше, лишь слегка увлажняемой во время прилива; вскоре, однако,   северный ветер и созвездие равноденствия, от которого особенно сильно   вздувается Океан, обрушились на войско тяжелыми ударами. И земля была залита:   море, берег, поля – все стало одинаковым с виду, и нельзя было отличить трясину   от твердой земли, мелководье от глубокой пучины. Воинов опрокидывают волны,   поглощают водовороты; лошади, грузы, трупы плавают между ними и преграждают им   путь. Перемешиваются между собою манипулы; воины бредут в воде то по грудь, то   по шею и порою, когда теряют дно под ногами, отрываются друг от друга или тонут.   Ни крики, ни взаимные ободрения не помогают против набегающих волн; исчезло   различие между проворным и вялым, рассудительным и неразумным, между   предусмотрительностью и случайностью: все с одинаковой яростью сокрушается   волнами. Наконец, Вителлий, добравшись до более высокого места, вывел туда свое   войско. Ночевали без необходимой утвари, без огня, многие раздетые и   израненные, едва ли не более жалкие, нежели те, кто окружен врагом: ибо там   смерть по крайней мере почетна, тогда как здесь их ожидала лишь бесславная   гибель. Рассвет возвратил им сушу, и они дошли до реки[101], куда с флотом   направился Цезарь. Легионы были посажены на суда, между тем как распространился   слух, что они утонули: и никто не верил в их спасение, пока люди не увидели   своими глазами Цезаря и вернувшееся с ним войско.      

71. Между тем Стертиний, высланный   навстречу пожелавшему передаться нам Сегимеру, брату Сегеста, доставил его   вместе с сыном[102]   в город убиев. Обоим было дано прощение; Сегимеру – легко, сыну – после   некоторых колебаний, так как говорили о том, что он глумился над трупом   Квинтилия Вара. Галлия, Испания и Италия, соревнуясь друг с другом в усердии,   предлагали в возмещение понесенных войском потерь оружие, лошадей, золото – что   кому было сподручнее. Похвалив их рвение, Германик принял только оружие и лошадей,   необходимых ему для военных действий, а воинам помог из собственных средств. И   для того чтобы смягчить в них воспоминание о пережитом бедствии еще и ласковым   обращением, он обходит раненых и каждого из них превозносит за его подвиги;   осматривая их раны, он укрепляет в них, – в ком ободрением, в ком   обещанием славы, во всех – беседою и заботами, – чувство преданности к   нему и боевой дух.      

72. В этом году Авлу Цецине, Луцию   Апронию и Гаю Силию присуждаются триумфальные знаки отличия за деяния,   совершенные ими вместе с Германиком. Тиберий отклонил титул отца отечества,   который ему не раз предлагался народом; несмотря на принятое сенатом решение,   он не позволил присягнуть на верность его распоряжениям[103], повторяя, что все   человеческое непрочно и что чем выше он вознесется, тем более скользким будет   его положение. Это, однако, не внушило доверия к его гражданским чувствам. Ибо   он уже восстановил закон об оскорблении величия[104], который, нося в былое   время то же название, преследовал совершенно другое: он был направлен лишь   против тех, кто причинял ущерб войску предательством, гражданскому единству –   смутами и, наконец, величию римского народа – дурным управлением государством;   осуждались дела, слова не влекли за собой наказания. Первым, кто на основании   этого закона повел дознание о злонамеренных сочинениях, был Август, возмущенный   дерзостью, с какою Кассий Север порочил знатных мужчин и женщин в своих наглых   писаниях; а затем и Тиберий, когда претор Помпей Макр обратился к нему с вопросом,   не возобновить ли дела об оскорблении величия, ответил, что законы должны быть   неукоснительно соблюдаемы. И его также раздражили распространявшиеся   неизвестными сочинителями стихи о его жестокости и надменности и неладах с матерью.      

73. Тут будет, пожалуй, нелишним   рассказать о первых обвинениях подобного рода, испытанных на незначительных   римских всадниках Фалании и Рубрии, чтобы стало понятно, с чего пошло это   наитягчайшее зло, с каким искусством Тиберий дал ему возможность неприметно пустить   ростки, как затем оно было подавлено, как в дальнейшем вспыхнуло с новою силой   и, наконец, заразило решительно все. Фаланию обвинитель вменял в преступление   принятие им в число блюстителей культа Августа, – которые были во всех   домах, на положении жреческих коллегий, – некоего мима Кассия, известного   телесным непотребством, и еще то, что, продав сад, он уступил вместе с ним в   собственность покупателю и статую Августа. Рубрий обвинялся в том, что   клятвопреступлением оскорбил святыню Августа. Когда это стало известно Тиберию,   он написал консулам, что его отец признан небожителем не для того, чтобы это   воздаваемое ему почитание было обращено на погибель гражданам; лицедей Кассий   вместе со своими товарищами по ремеслу постоянно принимает участие в зрелищах,   посвящаемых его, Тиберия, матерью памяти Августа; если статуи Августа, как и   другие изображения богов, при сделках на дома и сады переходят вместе с ними во   владение покупателей, то это не является святотатством; на нарушение клятвы   нужно смотреть так же, как если бы был обманут Юпитер: оскорбление богов –   забота самих богов.      

74. Немного спустя претора Вифинии   Грания Марцелла[105]   обвинил в оскорблении величия его квестор Цепион Криспин, заявление которого   было поддержано и Романом Гиспоном. Этот Криспин первым вступил на жизненный   путь, который впоследствии сделали обычным тяжелые времена и человеческое   бесстыдство. Нищий, безвестный, неугомонный, пока при помощи лживых наветов,   питавших жестокость принцепса, не втерся к нему в доверие, он стал опасен для   самых выдающихся людей государства и, сделавшись могущественным у одного и   ненавистным для всех, подал пример, последовав которому многие, превратившись   из бедняков в богачей и из презираемых во внушающих страх, приуготовили гибель   другим, а под конец и самим себе. Что до Марцелла, то его он изобличал в   поносных речах против Тиберия – неотвратимое обвинение, так как, выбрав из   характера Тиберия самое мерзкое, обвинитель передавал это как слова   обвиняемого. И так как все, о чем он говорил, было правдой, казалось правдой и   то, что это было сказано обвиняемым. К этому Гиспон добавил, что свою   собственную статую Марцелл поставил у себя в доме выше, чем статуи Цезарей, и   что, отбив у другой статуи голову Августа, он заменил ее головою с лицом   Тиберия. Выслушав это, Тиберий до того распалился, что, нарушив обычное для   него молчание, заявил, что по этому делу открыто подаст свое мнение, подкрепив   его клятвою, чтобы побудить и остальных поступить так же, как он. Но тогда еще   сохранялись следы умиравшей свободы. И Гней Пизон на это сказал: «Когда же,   Цезарь, намерен ты высказаться? Если первым, я буду знать, чему следовать; если   последним, то опасаюсь, как бы, помимо желания, я не разошелся с тобой во   мнении». Смущенный словами Пизона и тем больше раскаиваясь в своей горячности,   чем неожиданнее она была для него самого, он позволил снять с подсудимого   обвинение в оскорблении величия; разбор дела о вымогательстве был поручен   рекуператорам[106].      

75. Не довольствуясь дознаниями в   сенате, он присутствовал и в обыкновенных судах, сидя в углу трибунала, чтобы   не сгонять претора с курульного кресла; и в его присутствии было принято немало   решений вопреки проискам и ходатайствам власть имущих. Однако, способствуя   торжеству справедливости, он тем самым ущемлял свободу. Так, например, сенатор   Аврелий Пий, жалуясь, что прокладка проезжей дороги и постройка водопровода   расшатали и привели в негодное состояние его дом, обратился к сенату за   вспомоществованием. Преторы казначейства ответили на его просьбу отказом, и   тогда Цезарь пришел ему на помощь и оплатил Аврелию стоимость его дома, желая,   чтобы все выплаты из казны производились по-честному; эту добродетель, утратив   все остальные, он сохранял в течение долгого времени. Бывшему претору Проперцию   Целеру, просившему о своем исключении ввиду бедности из сенаторского сословия,   он выдал миллион сестерциев, убедившись, что нужда была унаследована им от   отца. Однако, когда другие попытались добиться того же, Тиберий велел им   представить сенату доказательства своей недостаточности: из желания быть   суровым он проявлял черствость и в том, что делал по справедливости. По этой причине   прочие предпочли молчание и нужду признанию в ней и благодеяниям.      

76. В том же году из-за непрерывных   дождей Тибр вышел из берегов и затопил низкие части Рима; после спада воды   обрушилось много построек, и под ними погибли люди. По этому поводу Азиний Галл   предложил обратиться к Сивиллиным книгам[107].   Тиберий, одинаково боявшийся гласности как в относящемся к воле богов, так и в   делах человеческих, воспротивился этому, и изыскать средства к обузданию   своенравной реки было поручено Атею Капитону и Луцию Аррунцию. Было решено   освободить на время от проконсульской власти и передать в управление Цезарю   Ахайю и Македонию, просивших облегчить им бремя налогов[108]. Распоряжаясь на гладиаторских   играх, даваемых им от имени его брата Германика и своего собственного, Друз   слишком открыто наслаждался при виде крови, хотя и низменной; это ужаснуло, как   говорили, простой народ и вынудило отца выразить ему свое порицание[109].   Почему Тиберий воздержался от этого зрелища, объясняли по-разному; одни – тем,   что сборища внушали ему отвращение, некоторые – прирожденной ему угрюмостью и   боязнью сравнения с Августом, который на таких представлениях неизменно выказывал   снисходительность и благожелательность[110].   Не думаю, чтобы он умышленно предоставил сыну возможность обнаружить перед   всеми свою жестокость и навлечь на себя неприязнь народа, хотя было высказано и   это мнение.      

77. В театре еще больше усилились   беспорядки, начавшиеся в минувшем году: было убито не только несколько человек   из народа, но также воины и центурион, был ранен трибун преторианской когорты,   когда они пытались пресечь буйство черни, обрушившейся с бранью на магистратов[111]. Эти   волнения обсуждались в сенате, и было внесено предложение предоставить преторам   право налагать на актеров наказание розгами. Против этого заявил протест   народный трибун Гатерий Агриппа, на которого напустился с бранной речью Азиний   Галл, между тем как Тиберий хранил молчание, оставляя сенату эту видимость   свободы. Все же протест трибуна возымел силу, так как божественный Август   некогда заявил, что актеры не подлежат телесному наказанию[112], и Тиберию не подобало   отменять его решение. Были приняты постановления о размере жалованья актерам и   против разнузданности их поклонников; из этих постановлений важнейшие: чтобы сенатор   не посещал мимов у них на дому, чтобы римские всадники не толпились вокруг них   в общественном месте и не встречались с ними нигде, кроме как в театре: сверх   того, преторы были наделены властью карать изгнанием распущенность зрителей.      

78. Испанцам, согласно их просьбе,   было дано разрешение на постройку в Тарраконской колонии храма Августу, и это   послужило примером для всех прочих провинций. Народ обратился с ходатайством   отменить налог с оборота в размере одной сотой его, введенный после   междоусобных войн, на что Тиберий ответил эдиктом, в котором указывал, что у военной   казны нет иных источников пополнения; вместе с тем он заявил, что государство   не выдержит бремени непомерных расходов, если воины будут служить менее двадцати   лет. Таким образом, непродуманные уступки, сделанные в силу необходимости во   время последнего мятежа[113]   и сокращавшие срок службы в войске до шестнадцати лет, были отменены.      

79. Затем Аррунцием и Атеем был   поставлен перед сенатом вопрос, считает ли он возможным для уменьшения разливов   Тибра запрудить реки и озера, из-за которых и повышается его уровень; по этому   поводу были выслушаны представители муниципиев и колоний, причем флорентийцы   просили ни в коем случае не отводить Кланиса из привычного русла и не   направлять его в Арн, так как это было бы для них гибельно. Близкое к этому   заявляли и жители Интерамны: плодороднейшие земли Италии придут в запустение,   если река Нар, спущенная в канавы (как это предполагалось), заболотит   близлежащую местность. Не молчали и реатинцы, возражая против постройки плотины   на Велинском озере, в том месте, где из него изливается Нар, и говоря, что оно   выйдет из берегов и затопит окрестности; что природа, определившая рекам их   устья и течение, истоки и разливы, достаточно позаботилась о делах   человеческих; к тому же нельзя не считаться с обычаями и верованьями союзников[114],   посвятивших рекам родной страны обряды, рощи и жертвенники, да и сам Тибр не   желает, чтобы у него отняли соседствующие с ним реки и его течение стало от   этого менее величавым. Оказались ли тут решающими просьбы колоний, или   трудности работ, или, наконец, суеверия, но взяло верх высказанное Гнеем   Пизоном мнение, что все следует оставить как оно есть.      

80. За Поппеем Сабином была   сохранена провинция Мезия с добавлением еще Ахайи и Македонии. И вообще у   Тиберия было обыкновение удерживать большинство должностных лиц во главе тех же   войск и тех же гражданских управлений. Объясняют это по-разному: одни говорят,   что он оставлял в силе свои назначения из нежелания затруднять себя   дополнительными заботами, некоторые – что делал это по злобе, чтобы не   расточать милостей многим; есть и такие, которые полагают, что, будучи весьма   проницателен умом, он был столь же нерешителен в суждениях. С одной стороны, он   не выказывал предпочтения добродетелям, а с другой – ненавидел порочность: в   выдающихся людях он видел опасность для себя, в дурных – общественное   бесчестье. В этих колебаниях он дошел до того, что не раз поручал провинции   тем, кого не согласился бы выпустить из Рима.      

81. Что касается консульских   выборов, происходивших тогда впервые при этом принцепсе и всех последовавших за   ними в годы его правления, то я едва ли решусь сказать по этому поводу что-либо   определенное: до того разноречивы сведения не только у писавших о них, но и   содержащиеся в речах самого Тиберия. Иногда, не называя имен кандидатов, он с   такими подробностями говорил об их происхождении, образе жизни, проделанных ими   походах, что всем было ясно, о ком идет речь; иногда, воздерживаясь даже и от   таких объяснений, он увещевал кандидатов не осложнять выборов происками и   подкупом и давал обещание взять на себя заботу об их избрании. В большинстве   случаев он утверждал, что о своем желании выступить соискателями ему заявили   лишь те, чьи имена он сообщил консулам; могут сделать подобное заявление и   другие, если рассчитывают на общее расположение и свои заслуги; но это были   красивые слова, на деле пустые и исполненные коварства, и чем больше в них было   видимости свободы, тем большее порабощение они с собою несли.      

 Книга II      

       

1. В консульство Сизенны Статилия   (Тавра) и Луция Либона было нарушено спокойствие в царствах Востока и в римских   провинциях. Началось с парфян, которые, испросив у Рима и получив оттуда царя,   гнушались им, как чужестранцем, невзирая на то, что он принадлежал к роду Арсакидов.   Это был Вонон, отданный Фраатом в заложники Августу. Ибо Фраат, хотя он и   изгнал римское войско и его полководцев[115],   все же оказывал Августу всяческое почтение и ради укрепления дружбы отослал к   нему часть своего потомства[116]   не столько из страха пред нами, сколько из недоверия к своим соплеменникам.      

2. После смерти Фраата и   следовавших за ним царей парфянская знать вследствие кровавых междоусобиц   направила в Рим послов, призвавших на царство старшего из детей Фраата – Вонона.   Цезарь[117]   воспринял это как дань высокого уважения к себе и возвысил Вонона богатыми дарами.   Варвары встретили его ликованием, как это чаще всего бывает при воцарении новых   властителей. Вскоре, однако, их охватил стыд: выродились парфяне; на другом   конце света вымолили они себе царя, отравленного воспитанием во вражеском   стане; трон Арсакидов уже предоставляется наравне с римскими провинциями. Где   слава тех, кто умертвил Красса, изгнал Антония, если раб Цезаря, на протяжении   стольких лет прозябавший в неволе, повелевает парфянами? Да и сам Вонон давал   пищу этой враждебности: чуждый обычаям предков, он редко охотился и был равнодушен   к конным забавам; на улицах городов появлялся не иначе как на носилках и   пренебрегал такими пирами, какими они были на его родине. Вызывали насмешки и   его приближенные греки, и то, что любая безделица из его утвари хранилась под   замком и опечатанной. Его доступность, ласковость и доброжелательность –   добродетели, неведомые у парфян, – были, на их взгляд, не более чем   пороками; и поскольку все это было несходно с их нравами, они питали равную ненависть   и к дурному, и к хорошему в нем.      

3. Итак, они вызывают Артабана, по   крови Арсакида, выросшего среди дагов; разбитый в первом сражении, он собирает   новые силы и овладевает Парфянским царством. Побежденный Вонон укрылся в   Армении, которая тогда оставалась без государя и, находясь между могущественными   державами парфян и римлян, была в отношении нас ненадежна вследствие   бесчестного поступка Антония, завлекшего под личиною дружбы, затем бросившего в   оковы и, наконец, предавшего смерти армянского царя Артавазда. Его сын Артаксий,   враждебный нам в память отца, обезопасил себя и свое царство, опираясь на мощь   Арсакидов. После того как Артаксий был предательски убит родичами, Цезарь дал   армянам Тиграна, которого возвел на престол Тиберий Нерон[118]. Но ни царствование   Тиграна, ни царствование его детей, соединившихся по чужеземному обычаю в браке   и правивших сообща[119],   не были длительными.      

4. Потом по приказанию Августа   власть над армянами получил Артавазд[120],   который спустя короткое время был свергнут ими не без ущерба для нас. Тогда,   чтобы навести порядок в Армении, туда был направлен Гай Цезарь. С согласия и   одобрения армян он поставил царем над ними Ариобарзана, родом мидянина,   отличавшегося телесною красотой и выдающимися душевными качествами. После того   как его постигла смерть от несчастного случая, армяне не пожелали терпеть   царями его детей; испытали они и правление женщины, которую звали Эрато, но и   она была вскоре низложена; и вот растерянные и скорее потому, что были лишены   государя, чем по свободному выбору, они принимают на царство бежавшего к ним   Вонона. Но так как ему начал угрожать Артабан, – а если б мы стали его защищать,   нам пришлось бы вступить в войну с парфянами, – правитель Сирии Кретик Силан   вызвал Вонона к себе и, сохранив ему прежнюю роскошь и царский титул, окружил   его стражею. Как поступил Вонон, чтобы снять с себя это бесчестье, мы сообщим в   свое время.      

5. Неурядицы на Востоке не были,   впрочем, неприятны Тиберию: это был хороший предлог, чтобы разлучить Германика   с преданными ему легионами и, назначив его правителем новых провинций, сделать   его доступным и для коварства, и для случайностей. А Германик, чем большую   преданность выказывали ему воины, а неприязнь – дядя, тем упорнее стремился   ускорить победу и тщательно вникал в ход сражений и причины всех неудач и   успехов, выпавших на его долю за время войны, которую он вел уже третий год. Он   видел, что германцы не могут устоять в правильных битвах на подходящей для   этого местности; им помогают леса, болота, короткое лето и ранняя зима; в   действиях против германцев воины не столько страдают от ран, сколько от больших   расстояний, которые им приходится проходить, и от убыли вооружения; Галлия   больше не в со стоянии поставлять лошадей; длинная вереница обозов уязвима для   засад, и охранять ее трудно. Но если отправиться морем, то римлян оно не   страшит, тогда как врагам совершенно неведомо; в этом случае можно раньше   начинать военные действия и одновременно с легионами перевозить необходимое им   продовольствие; всадники и лошади, переправленные по устьям и течениям рек,   прибудут свежими в самое сердце Германии.      

6. Итак, он приступает к   осуществлению своего замысла. Послав в Галлию для сбора податей Публия Вителлия   и Гая Анция, он поручает Силию, Антею и Цецине руководить постройкою флота.   Было сочтено достаточным соорудить тысячу судов, и вскоре они были готовы –   одни короткие, с тупым носом и такой же кормой, но широкие посредине, чтобы   лучше переносить волнение на море, другие – плоскодонные, чтобы могли без   повреждения садиться на мели; у большинства кормила были прилажены и сзади, и   спереди, чтобы, гребя то вперед, то назад, можно было причалить, где   понадобится[121];   многие суда с настланными палубами для перевозки метательных машин были вместе   с тем пригодны и для того, чтобы перевозить на них лошадей или продовольствие;   приспособленные для плавания под парусами и быстроходные на веслах, эти суда,   несшие на себе умелых и опытных воинов, могли устрашить уже одним своим видом.   Местом сбора был назначен Батавский остров, так как тут было легко причалить и   погрузить войско, с тем чтобы переправить его туда, где намечались военные   действия. Дело в том, что Рейн, который на всем протяжении имеет одно   единственное русло или обтекает небольшие острова, у границы земли батавов   расчленяется как бы на две разные реки, причем там, где он проходит мимо Германии,   он сохраняет то же название и ту же стремительность, пока не смешивается с   водами Океана; у галльского же берега он разливается вширь и течет гораздо   спокойнее. Местные жители, дав ему другое название, именуют его здесь Вагалом;   а затем, сменив и это наименование на имя реки Мозы, он огромным устьем   изливается в тот же Океан.      

7. Между тем Цезарь в ожидании   подхода судов приказывает легату Силию с налегке снаряженным отрядом сделать   набег на хаттов; сам же, узнав, что поставленное на реке Лупии укрепление   осаждено неприятелем, ведет туда шесть легионов. Но ни Силию из-за внезапно   разразившихся ливней не удалось сделать что-либо большее, чем захватить незначительную   добычу, а также жену и дочь вождя хаттов Арпа, ни Цезарю – дать сражение   осаждающим, так как, прослышав о его приближении, они сняли осаду и рассеялись.   Все же враги разметали могильный холм, недавно насыпанный над останками воинов   Вара, и разрушили старый жертвенник, некогда поставленный Друзу. Полководец   восстановил этот жертвенник и торжественно провел мимо него свои легионы,   воздав отцу эту почесть. Насыпать еще раз могильный холм он счел излишним. И   все пространство между укреплением Ализоном и Рейном было ограждено новыми   пограничными сооружениями и валами.      

8. Между тем прибыл флот; выслав   заранее продовольствие и распределив суда между легионами и союзниками,   Германик, войдя в канал, носивший имя Друза, обратился с мольбой к отцу Друзу,   чтобы тот благосклонно и милостиво отнесся к сыну, дерзнувшему пойти по его   следам, и помог ему своим примером и напоминанием о своих замыслах и деяниях;   затем он в благополучном плавании прошел озера и Океан вплоть до Амизии. Войско   высадилось с судов у устья Амизии, у левого ее берега, и это было ошибкой, так   как воинов, направлявшихся в земли, лежащие по правую руку от этой реки, не   подвезли и не переправили куда следовало; из-за этого было потеряно много дней,   потраченных на наводку мостов. И конница, и легионы бесстрашно перешли первые   затопляемые низины, так как они еще не были залиты приливной волной, но шедшие   последними вспомогательные отряды союзников, и среди них батавы, желая показать   свое умение плавать и бросившись в воду, смешались, и некоторые были ею   поглощены. Цезарь был занят разбивкой лагеря, когда пришло известие об   отпадении у него в тылу ангривариев: посланный против них с конницей и   легковооруженными воинами Стертиний огнем и мечом покарал их вероломство.      

9. Между римлянами и херусками   протекала река Визургий. На ее берег пришел Арминий с другими вождями.   Осведомившись, прибыл ли Цезарь, и получив утвердительный ответ, он попросил   разрешения переговорить с братом. Этот брат, находившийся в нашем войске, носил   имя Флава; отличаясь безупречной преданностью, Флав, служа под начальством   Тиберия, за несколько лет до этого был ранен и потерял глаз. Получив дозволение   на свидание, Флав вышел вперед, и Арминий обратился к нему с приветствием;   затем он отослал своих спутников и потребовал, чтобы ушли и наши лучники,   которые были расставлены на берегу. После того как это было исполнено, Арминий   спрашивает брата, откуда у него на лице увечье. Когда тот назвал место и битву,   Арминий допытывается, какую награду он за него получил. Флав ответил, что ему   увеличили жалованье и дали ожерелье, венец и другие воинские награды, и Арминий   стал насмехаться над ним, говоря, что это дешевая плата за рабство.      

10. После этого между ними   разгорается спор; один говорит о римском величии, о мощи Цезаря, о суровом   возмездии, ожидающем побежденных, о милости, обеспеченной всякому, кто   покорится, о том, что с женою и сыном Арминия не обращаются как с врагами;   другой – о долге перед родиной, об унаследованной от предков свободе, об   исконных германских богах, о том, что и мать также призывает Флава вернуться и   быть не перебежчиком и предателем в отношении родственников и близких, наконец   всего племени, а его предводителем. Понемногу дело дошло до ссоры, и даже   разделявшая их река не помешала бы им схватиться друг с другом, если бы подскакавший   Стертиний не удержал распаленного гневом Флава, требовавшего оружие и коня. На   другом берегу был виден Арминий, который разражался угрозами и вызывал римлян   на бой; в свою речь он вставлял многое на латинском языке, так как когда-то   служил в римском войске, начальствуя над своими соотечественниками.      

11. На следующий день германцы   построились в боевом порядке на той стороне Визургия. Сочтя, что долг   полководца возбраняет ему подвергнуть легионы величайшей опасности, когда мосты   не наведены и надежные заслоны не выставлены. Цезарь переправляет вброд только   конницу. Возглавляли ее Стертиний и центурион первого манипула Эмилий, которые   бросились в воду на некотором расстоянии друг от друга, чтобы разъединить силы   врага. Там, где поток был особенно бурным, пробился к тому берегу Хариовальда,   вождь батавов. Херуски притворным бегством завлекли его на поляну, окруженную   поросшими лесом холмами; здесь, снова появившись пред ним и высыпав отовсюду,   они теснят противников, преследуют отходящих и поражают собравшихся в круг   батавов, кто, вступая с ними в рукопашную схватку, кто – издали. Хариовальда,   долгое время сдерживавший яростный натиск врагов, призвав своих сплотиться и   прорвать напирающие на них толпы херусков, пробивается вперед и оказывается в   самой их гуще; там, осыпаемый дротиками и стрелами, он падает с раненого коня,   и рядом с ним – многие из знатных батавов. Других спасли от гибели собственная   их сила и подоспевшие к ним на помощь всадники со Стертинием и Эмилием.      

12. Переправившись через Визургий,   Цезарь узнал из показания перебежчика, какое поле сражения выбрал Арминий и что   другие племена собрались в посвященном Геркулесу лесу и решили произвести   ночное нападение на римский лагерь. Это показание внушало доверие, да и были   видны неприятельские костры; к тому же разведчики, пробравшиеся поближе к   врагам, донесли, что слышно конское ржание и смутный шум, поднимаемый огромным   и беспорядочным людским скопищем. Итак, сочтя, что перед решающей битвой   следует ознакомиться с настроением воинов, Германик принялся размышлять, каким   образом получить о нем неискаженные сведения. Трибуны и центурионы чаще всего   сообщают скорее приятные, чем достоверные вести, вольноотпущенники по своей   природе угодливы, приближенным свойственно льстить; если он созовет легионы на   сходку, то что на ней скажут немногие первые, то и будет подхвачено остальными.   Глубже можно познать душу воинов лишь тогда, когда, оставшись в своей среде и   выйдя из-под надзора, они делятся за солдатской едой своими надеждами и   опасениями.      

13. С наступлением ночи, выйдя всего   с одним провожатым из авгурала[122]   и пробираясь с накинутой на плечи звериною шкурой по неведомым ночной страже   темным закоулкам, он обходит лагерные дорожки, останавливается возле палаток,   слышит, что о нем говорят: один превозносит похвалами знатность своего   полководца, другой – его благородную внешность, большинство – его выдержку и   обходительность, постоянство характера и в важных делах, и в шутках, и все они   приходят к решению, что должны отблагодарить его на поле сражения и что   вероломных нарушителей мира нужно принести в жертву мщению и славе. И в это   самое время один из врагов, знавший латинский язык, подскакав к валу, громко   объявил, что Арминий обещает каждому, кто перейдет в войско германцев, жен и   поля и по сто сестерциев в день, пока не закончатся военные действия. Это   оскорбление разбудило гнев легионов: пусть только наступит срок и начнется   сражение; они захватят земли германцев и завладеют их женами; они принимают   только что явленное им предзнаменование[123]   и предназначают себе в добычу женщин и имущество врагов. Около третьей стражи[124] на лагерь   пытались совершить набег, но неприятелем не было брошено ни одного дротика, так   как он обнаружил, что на укреплениях плотно стоят когорты и все надежно защищено.      

14. Той же ночью Германику приснился   хороший сон; ему снилось, что, принося жертву, он забрызгал себе претексту   священною кровью и получил из рук своей бабки Августы другую, еще красивее.   Окрыленный этим знамением и подкрепившими его ауспициями, он созывает воинскую   сходку и излагает, чему учит предусмотрительность и как следует действовать в   предстоящей битве. Римский воин может успешно сражаться не только в открытом   поле, но, если разумно использует обстановку, то и в лесах, и в поросших лесом   горах; ведь огромные щиты варваров и их непомерно длинные копья менее пригодны   для боя среди древесных стволов и низкой поросли, чем римские дротики и мечи и   покрывающие тело доспехи. Нужно учащать удары, направляя острие оружия в лицо:   у германцев нет панцирей, нет шлемов, да и щиты у них не обиты ни железом, ни   кожею – они сплетены из прутьев или сделаны из гонких выкрашенных дощечек.   Только сражающиеся в первом ряду кое-как снабжены у них копьями, а у всех   остальных – обожженные на огне колья или короткие дротики. И тела их, насколько   они страшны с виду и могучи при непродолжительном напряжении, настолько же   невыносливы к ранам; германцы, не стыдясь позора, нисколько не думая о своих   вождях, бросают их, обращаются в бегство, трусливые при неудаче, попирающие   законы божеские и человеческие, когда возьмут верх. Если его воины хотят покончить   с тяготами походов и плаваний, то это сражение приближает желанный отдых.   Теперь река Альбис ближе, чем Рейн, а за нею воевать не с кем, лишь бы ему,   идущему по той же земле, что отец и дядя, и ступающему по их следам, они добыли   решительную победу.      

15. Речь полководца воспламенила   воинов, и был подан знак к началу сражения, Арминий и остальные вожди германцев   также не переставали убеждать своих соплеменников, что это те самые римляне –   наиболее быстрые в бегстве, какие были в войске у Вара, – которые, чтобы   больше не воевать, подняли возмущение; они предстанут перед ожесточившимся   снова врагом, пред разгневанными ими богами, часть – заклейменные ранами в   спину, часть – с перебитыми в морских бурях членами, без малейшей надежды на   спасение. Они прибегли к кораблям и окольному переходу по Океану, чтобы,   направляясь сюда, не встретиться с теми, кто стал бы на их пути, кто, нанеся им   поражение, преследовал бы их по пятам; но где сходятся врукопашную, там побежденные   не найдут помощи у ветров и вёсел: «Вспомним о римской алчности, жестокости и   надменности; есть ли у нас другой выход, как только отстоять свою независимость   или погибнуть, не давшись в рабство?».      

16. Распаленных такими речами и   требующих боя воинов они выводят на равнину, носящую название Идиставизо.   Расположенная между Визургием и холмами, она имеет неровные очертания и   различную ширину, смотря по тому, отступают ли берега реки или этому   препятствуют выступы гор. В тылу у германцев поднимался высокоствольный лес с   голой землей между деревьями. Равнины и опушки лесов занимали отряды варваров;   только херуски засели на вершинах холмов, чтобы во время сражения обрушиться   сверху на римлян. Наше войско двигалось так: впереди вспомогательные отряды   галлов и германцев, за ними – пешие лучники; затем – четыре легиона и Цезарь с   двумя преторианскими когортами и отборною конницей; далее столько же других   легионов и легковооруженные воины вместе с конными лучниками и когортами   союзников. Воины были готовы вступить в бой, соблюдая тот же порядок, в каком   они шли.      

17. Увидев яростно устремившиеся   вперед толпы херусков, Германик приказывает наиболее доблестным всадникам   напасть на них с фланга, а Стертинию с остальной конницей обойти врага и   ударить на него с тыла; сам он должен был в подходящий момент оказать им   поддержку. Между тем внимание полководца привлекло прекрасное предзнаменование:   восемь орлов пролетели по направлению к лесу и там опустились. Увидав это, он   воскликнул, обращаясь к воинам, чтобы они последовали за римскими птицами,   исконными святынями легионов. Навстречу херускам устремляются пехотинцы, и   одновременно их тыл и фланги теснит высланная заранее конница. И удивительное   дело! Два отряда врагов пускаются бежать в противоположные стороны, те, что   были в лесу, – на открытое поле, а те, что стояли на поле, – в лес.   Находившихся между ними херусков римляне теснили с холмов; среди врагов   виднелся Арминий, который словом, примером в бою, стойкостью в перенесении ран   побуждал их держаться. И он опрокинул бы лучников и прорвался, если бы ему не   преградили пути когорты ретов, винделиков и галлов. Употребив всю свою силу и   быстроту коня, он все же пробился, измазав себе лицо своею кровью, чтобы   остаться неузнанным. Некоторые передают, что хавки, сражавшиеся среди римских   вспомогательных войск, узнали его, но дали ему ускользнуть. Такая же доблесть   или хитрость спасла и Ингвиомера; остальные были перебиты. Большинство   пытавшихся переплыть Визургий погибло от пущенных в них стрел и дротиков или в   стремнинах реки, наконец – в потоке бегущих или от обвалов под их тяжестью   берегов. Некоторые, в позорном бегстве взобравшиеся на верхушки деревьев и   прятавшиеся там между ветвей, расстреливались забавы ради подоспевшими лучниками,   другие были раздавлены сваленными под ними деревьями.      

18. Это была большая победа и почти   не стоившая нам крови. С пятого часа дня[125]   и до ночи наши рубили врагов; на протяжении десяти тысяч шагов все было усеяно   их трупами и оружием, причем среди доставшейся нам добычи были обнаружены цепи,   которые, не сомневаясь в исходе битвы, запасли для римлян германцы. Воины тут   же на поле сражения провозгласили Тиберия императором и, выложив насыпь,   водрузили на нее в виде трофея оружие с надписью, в которой были поименованы   побежденные племена.      

19. Не столько раны, потери и   поражение, сколько вид этой насыпи наполнил германцев скорбью и яростью. Только   что собиравшиеся покинуть свои селения и уйти за Альбис, они теперь жаждут боя,   хватаются за оружие; простые и знатные, молодежь, старики – все совершают внезапные   набеги на продвигавшееся римское войско и приводят его в расстройство. Наконец,   они выбирают поле сражения, зажатое между рекой и лесами, с тесной и топкой   равниною посередине; да и леса отовсюду были окружены непроходимым болотом,   кроме той стороны, где ангриварии, чтобы отгородиться от херусков, возвели   широкую насыпь. Здесь стала пехота, а всадники укрылись в ближайших рощах, с   тем чтобы оказаться в тылу у вошедших в лес легионов.      

20. Цезарь был обо всем этом   осведомлен: он знал замыслы и места расположения неприятеля, все явное и все   тайное, и обращал его хитрость ему же на погибель. Легату Сею Туберону он   поручает конницу и открытое поле; пехотинцев же выстраивает таким образом,   чтобы часть их вошла в лес ровной дорогой, а другая – преодолев противолежащую   насыпь. Более трудное он оставляет себе, остальное поручает легатам. Кому   выпало наступать по равнине, те вторглись без трудностей, но кому досталось   захватить насыпь, на тех сверху посыпались удары, как если бы они подошли к   крепостной стене. Полководец понял, что ближний бой невыгоден римлянам, и,   отведя поодаль легионы, приказывает пращникам и камнеметателям бить по врагу.   Извергали копья и метательные машины, и чем больше защитников показывалось на   насыпи, тем большее число раненых сваливалось с нее. По овладении валом Цезарь   первым во главе преторианских когорт ворвался в лес, и там завязалась   рукопашная схватка; у врагов к тылу примыкало болото, у римлян – река и горы; и   тем и другим некуда было податься: они могли рассчитывать только на свою   доблесть, их спасение было только в победе.      

21. Германцы дрались с неменьшей   отвагой, чем римляне, но условия боя и их оружие были неблагоприятны для них:   стиснутые во множестве на узком пространстве, они не могли ни наносить ударов   своими чрезмерно длинными копьями, ни быстро отводить их назад, ни применять   выпады, используя свою подвижность и ловкость; напротив, римские воины, у   которых щит был тесно прижат к груди, а рука крепко держала рукоятку меча,   пронзали огромные тела варваров и их ничем не защищенные лица, пробивая себе   дорогу в гуще повергаемых ими врагов; да и Арминий действовал с меньшей   стремительностью, чем прежде, то ли потому, что был утомлен непрерывными   битвами, или, может быть, свежая рана сковывала его движения. И Ингвиомера,   который носился по всему полю боя, скорее покинуло военное счастье, чем личная   доблесть. Германик, чтобы его легче могли узнать в рядах римлян, снял шлем с   головы и призывал своих не прекращать сечу: не нужны пленные, только   уничтожение племени положит конец войне. Уже на исходе дня он вывел из боя один   легион, чтобы разбить лагерь; прочие легионы лишь с наступлением темноты   пресытились вражеской кровью. Всадники сражались с переменным успехом.      

22. Созвав сходку воинов и воздав на   ней хвалу победителям. Цезарь повелел сложить в груду захваченное оружие с   гордой надписью: «Одолев народы между Рейном и Альбисом, войско Тиберия Цезаря   посвятило этот памятник Марсу, Юпитеру и Августу». О самом себе Германик ничего   не добавил, опасаясь ли зависти или довольствуясь сознанием выполненного им   дела. Вслед за тем он поручает Стертинию пойти походом на ангривариев, если они   не поторопятся изъявить покорность. Те смиренно попросили пощады на любых условиях   и получили прощение за все прошлое.      

23. Но так как первая половина лета   уже миновала. Цезарь, отправив сухим путем несколько легионов в зимние лагери,   посадил остальную, большую, часть своего войска на корабли и провел их по реке   Амизии в Океан. Сначала спокойствие морской глади нарушалось только движением   тысячи кораблей, шедших на веслах или под парусами; но вскоре из клубящихся   черных туч посыпался град; от налетавших со всех сторон вихрей поднялось беспорядочное   волнение: пропала всякая видимость, и стало трудно управлять кораблями; перепуганные,   не изведавшие превратностей моря воины или мешали морякам в их работе, или,   помогая им несвоевременно и неумело, делали бесплодными усилия самых опытных   кормчих. Затем и небом, и морем безраздельно завладел южный ветер, который,   набравшись силы от влажных земель Германии, ее полноводных рек и проносящегося   над нею нескончаемого потока туч и став еще свирепее от стужи близкого севера,   подхватил корабли и раскидал их по открытому Океану или повлек к островам,   опасным своими отвесными скалами или неведомыми мелями. Лишь с большим трудом   удалось немного от них отойти, но, когда прилив сменился отливом, который понес   корабли в ту же сторону, куда их относил ветер, стало невозможно держаться на   якоре и вычерпывать беспрерывно врывавшуюся воду; тогда, чтобы облегчить   корабли, протекавшие по бокам и захлестываемые волнами, стали выбрасывать в   море лошадей, вьючный скот, снаряжение воинов и даже оружие[126].      

24. Насколько Океан яростнее прочих   морей и климат в Германии суровее, чем где бы то ни было, настолько и это   бедствие выдавалось небывалыми размерами. Кругом были враждебные берега или   такое бесконечное и глубокое море, что казалось, будто оно на краю света и   земли больше не будет. Часть кораблей поглотила пучина, большинство было отброшено   к лежащим вдалеке островам; и так как они были необитаемы, воины, за исключением   тех, кого поддержали выкинутые прибоем конские трупы, погибли от голода. Только   трирема Германика причалила к земле хавков; дни и ночи проводил он на   прибрежных утесах или вдававшихся в море мысах, называя себя виновником этого бедствия,   и приближенные с большим трудом удержали его от того, чтобы он не нашел себе   смерть в том же море. Наконец, вместе с приливом и попутным ветром вернулись   разбитые корабли с немногочисленными гребцами и одеждой, натянутой взамен   парусов, иные – влекомые менее пострадавшими. Поспешно починив корабли,   Германик отправил их обойти острова; благодаря этой его заботливости было   подобрано немало воинов; многие были возвращены недавно принятыми под нашу   власть ангривариями, выкупившими их у жителей внутренних областей; некоторые   были увезены в Британию и отпущены тамошними царьками. И каждый, вернувшись из   дальних краев, рассказывал чудеса о невероятной силе вихрей, невиданных птицах,   морских чудовищах, полулюдях-полузверях – обо всем, что он видел или во что со   страху уверовал.      

25. Слух о гибели флота возродил в   германцах воинственный пыл, и это заставило Цезаря принять необходимые меры. Он   велит Гаю Силию с тридцатью тысячами пехотинцев и тремя тысячами всадников   выступить в поход против хаттов; сам он с еще большим войском нападает на   марсов, недавно передавшийся римлянам вождь которых Малловенд сообщил, что   зарытый в находящейся поблизости роще орел одного из легионов Квинтилия Вара   охраняется ничтожными силами. Туда немедленно был выслан отряд с предписанием   отвлечь неприятеля на себя, и другой – чтобы, обойдя его с тыла, выкопать орла   из земли; и тем и другим сопутствовала удача. Тем решительнее Цезарь   устремляется внутрь страны, опустошает ее, истребляет врага, не смевшего   сойтись в открытом бою или если кое-где и оказывавшего сопротивление, тотчас же   разбиваемого и никогда, как стало известно от пленных, не трепетавшего так   перед римлянами. Ибо они, как утверждали марсы, непобедимы и не могут быть   сломлены никакими превратностями: ведь, потеряв флот, лишившись оружия, усеяв   берега трупами лошадей и людей, они с той же доблестью и тем же упорством и как   будто в еще большем числе вторглись в их земли      

26. После этого воины были отведены   в зимние лагери, и у них было радостно на душе оттого, что несчастье на море   они уравновесили удачным походом. Воодушевил их и Цезарь своею щедростью,   возместив каждому заявленный им урон. Было очевидно, что неприятель пал духом и   склоняется к решению просить мира и что нужно еще одно лето, и тогда можно   будет закончить войну. Но Тиберий в частых письмах напоминал Германику, чтобы   тот прибыл в Рим и отпраздновал дарованный ему сенатом триумф. Довольно уже   успехов, довольно случайностей. Он дал счастливые и большие сражения, но не   должен забывать, что ветры и бури, без вины полководца, причинили жестокий и   тяжелый ущерб. Божественный Август девять раз посылал самого Тиберия в   Германию, и благоразумием он добился там большего, нежели силою. Именно так   были им подчинены отдавшиеся под власть римлян сугамбры и укрощены мирным договором   свебы и царь Маробод. И херусков, и остальные непокорные племена, после того   как римляне им должным образом отмстили, можно предоставить их собственным   междоусобицам и раздорам. В ответ на просьбу Германика дать ему год для   завершения начатого Тиберий еще настойчивее пытается разжечь в нем тщеславие,   предлагая ему консульство на второй срок, с тем чтобы свои обязанности он   отправлял лично и находясь в Риме. К этому Тиберий добавлял, что если все еще   необходимо вести войну, то пусть Германик оставит и своему брату Друзу[127]   возможность покрыть себя славою, так как при отсутствии в то время других   врагов он только в Германии может получить императорский титул и лавровый   венок. И Германик не стал дольше медлить, хотя ему было ясно, что все это   вымышленные предлоги и что его желают лишить уже добытой им славы только из   зависти.      

27. В это же время на Либона Друза   из рода Скрибониев поступил донос, обвинявший его в подготовке государственного   переворота. О возникновении, ходе и окончании этого дела я расскажу подробнее,   так как тогда впервые проявилось то зло, которое столько лет разъедало государство.   Сенатор Фирмий Кат, один из ближайших друзей Либона, склонил этого   недальновидного и легковерного юношу к увлечению предсказаниями халдеев, таинственными   обрядами магов и снотолкователями; настойчиво напоминая ему, что Помпей – его   прадед, Скрибония, некогда жена Августа, – тетка. Цезари – двоюродные   братья[128]   и что его дом полон изображений прославленных предков, он, соучаствуя в его   разгульном образе жизни и помогая ему в добывании взаймы денег, всячески   побуждал его к роскошеству и вводил в долги, чтобы собрать возможно больше   изобличающих его улик.      

28. Найдя достаточное число   свидетелей и хорошо осведомленных рабов, он начинает домогаться свидания с   принцепсом, предварительно сообщив ему через римского всадника Флакка   Вескулария, имевшего доступ к Тиберию, о преступлении и виновном в нем. Отнюдь   не отвергая доноса, Цезарь все же отказался встретиться с Катом: ведь они могут   общаться при посредстве того же Флакка. Между тем Тиберий жалует Либона   претурой, допускает на свои пиршества, разговаривает с ним, не меняясь в лице и   ни словом не выказывая своего раздражения – так глубоко затаил он гнев! И хотя   он легко мог сдержать Либона, Тиберий выжидает, предпочитая знать все его слова   и дела, пока некий Юний, которого Либон попросил вызвать заклятиями тени из подземного   царства, не донес об этом Фульцинию Триону. Этот Трион среди обвинителей слыл   выдающимся и дорожил своей недоброю славой. Он тотчас же берет на себя обвинение,   отправляется к консулам, требует, чтобы сенат произвел расследование. И   сенаторы созываются на заседание, оповещенные о том, что предстоит рассмотреть   важное и ужасное дело      

29. Между тем в траурной одежде, в   сопровождении знатных женщин Либон ходит из дома в дом, упрашивает   родственников, ищет у них поддержки против грозящей ему опасности, но под   разными предлогами, а в действительности вследствие все той же боязни ему   повсюду в этом отказывают. В день сенатского заседания его, измученного страхом   и телесным недугом или, как утверждали некоторые, притворившегося больным,   доставляют на носилках к дверям курии, и он, опираясь на брата, протягивает   руки и обращает слова мольбы к Тиберию, но тот встречает его с окаменевшим   лицом. Затем Цезарь оглашает доносы и вызывает свидетелей, стараясь показать,   что он беспристрастно относится к обвинениям, не смягчая и не отягощая их.      

30. К Триону и Кату присоединились в   качестве обвинителей также Фонтей Агриппа и Гай Вибий, и у них возник спор,   кому должно быть предоставлено право произнесения обвинительной речи, пока   наконец Вибий не заявил, что, поскольку они не смогли между собою договориться   и Либон явился в суд без защитника, он по отдельности изложит обвинения, после   чего предъявил письма Либона, настолько нелепые, что в одном из них, например,   им задавался магам вопрос, будет ли он настолько богат, чтобы покрыть деньгами   Аппиеву дорогу[129]   вплоть до Брундизия. За этим письмом следовали другие, столь же глупые и   вздорные, а если отнестись к ним снисходительнее – в высшей степени жалкие.   Было, однако, и такое письмо, в котором, по утверждению обвинителя, возле имен   Цезарей и некоторых сенаторов рукою Либона были добавлены зловещие или   таинственные и непонятные знаки. И так как подсудимый отрицал, что это сделано   им, было решено допросить под пыткою принадлежавших ему и свидетельствовавших   против него рабов. Однако старинным сенатским постановлением воспрещалось   пытать рабов, когда дело шло о жизни или смерти их господина, и искусный   изобретатель судебных новшеств Тиберий повелел казначейству приобрести через   своего представителя нескольких рабов Либона, дабы их можно было подвергнуть   допросу под пыткою, не нарушая сенатского постановления. Вследствие этого обвиняемый   попросил отложить на день разбирательство его дела и, возвратившись домой,   через своего родственника Публия Квириния обратился к принцепсу с просьбою о   прощении.      

31. Ему было отвечено, чтобы свое   ходатайство он направил сенату. Между тем дом его окружили воины; они толпились   у самого входа, так что их можно было и слышать, и видеть, и тогда Либон,   измученный пиршеством, которым он пожелал насладиться в последний раз, начинает   призывать, чтобы кто-нибудь поразил его насмерть, хватает рабов за руки,   протягивает им меч, а они, трепеща от страха, разбегаясь от него в разные   стороны, опрокидывают находившийся на столе светильник, и в уже объявшей его   как бы могильной тьме он двумя ударами пронзил свои внутренности. На стон,   который он издал падая, сбежались вольноотпущенники, между тем как воины,   увидев, что он мертв, удалились. Однако в сенате дело Либона разбиралось с   прежним рвением; ему был вынесен обвинительный приговор, и Тиберий поклялся,   что попросил бы сохранить ему жизнь, сколь бы виновным он ни был, если бы он   сам не избрал добровольную смерть.      

32. Имущество Либона было поделено   между его обвинителями, и тем из них, кто принадлежал к сенаторскому сословию,   вне установленного порядка были даны претуры[130].   Тогда же Котта Мессалин предложил, чтобы на похоронах потомков Либона его   изображение не допускалось к участию в шествии, а Гней Лентул – чтобы никто из   рода Скрибониев не принимал фамильное имя Друз. По предложению Помпония Флакка   были назначены дни благодарственных молебствий богам, а решения о дарах   Юпитеру, Марсу, Согласию и о том, чтобы день сентябрьских ид[131], в который Либон   покончил самоубийством, отныне считался праздничным, добились Луций Пизон, Галл   Азиний, Папий Мутил и Луций Апроний; я остановился на этих угодливых   предложениях, чтобы показать, сколь давнее это зло в нашем государстве. Были   приняты также сенатские постановления об изгнании из Италии астрологов и магов;   из их числа Луций Питуаний был сброшен с Тарпейской скалы, а Публия Марция   консулы, повелев трубить в трубы, предали за Эсквилинскими воротами казни   принятым в старину способом[132].      

33. На следующем заседании сената   пространно говорили против распространившейся в государстве роскоши бывший   консул Квит Гатерий и бывший претор Октавий Фронтон, и было принято   постановление, воспрещавшее употреблять на пирах массивную золотую посуду и унижать   мужское достоинство шелковыми одеждами. Фронтон шел и дальше, требуя установить   предельную меру для домашнего серебра, утвари и проживающих при доме рабов   (ведь тогда у сенаторов еще было в обычае высказываться, когда подходила их   очередь голосовать, обо всем, что они считали существенным для общего блага).   Но против этого выступил с возражениями Азиний Галл: с увеличением государства   возросли и частные средства, и в этом нет ничего нового, так повелось с   древнейших времен: одно состояние было у Фабрициев, иное у Сципионов; все соотносится   с общественным достоянием; если оно скромно, тесны и дома граждан, но, после   того как оно достигло такого великолепия, богатеет и каждый в отдельности. А   что касается количества находящихся при доме рабов, серебра и всего прочего,   приобретаемого для удовлетворения наших потребностей, то чрезмерное или   умеренное определяется здесь только одним: совместимо ли оно с возможностями   владельца. Имущественные цензы сената и всадников[133] выше не потому, что они   по природе отличаются от остальных граждан, но для того, чтобы, имея   преимущество в местах[134],   звании и общественном положении, они располагали им также и в том, что необходимо   для душевного удовлетворения и телесного здоровья, если только людей, наиболее   выдающихся, которые должны брать на себя больше забот и подвергаться большим   опасностям, чем кто бы то ни было, не следует лишать средств, приносящих   смягчение этих забот и опасностей. Признание за пороками права называться   благопристойными именами и приверженность к ним со стороны слушателей легко   доставили Галлу общую поддержку. Да и Тиберий добавил, что дальнейшие   ограничения в роскоши несвоевременны, но, если нравы хоть в чем-нибудь   пошатнутся, то найдется кому заняться их исправлением.      

34. На этом заседании выступил и   Луций Пизон, который обрушился на происки при ведении общественных дел, на   подкупность судов, на дерзость ораторов, угрожающих обвинениями, и заявил, что   он удаляется и покидает Рим, чтобы поселиться в глухой и дальней деревне;   закончив речь, он направился к выходу из сената. Это взволновало Тиберия, и,   хотя ему удалось успокоить Пизона ласковыми словами, он, сверх того, обратился   к его родственникам и близким, чтобы они удерживали его своим влиянием или   просьбами. Вскоре тот же Пизон с неменьшей свободой проявил свое недовольство   существующими порядками, вызвав на суд Ургуланию, которую дружба Августы   поставила выше законов. Ургулания, пренебрегая Пизоном и не явившись на вызов,   отправилась во дворец Цезаря, но и Пизон не отступился от своего иска, несмотря   на жалобы Августы, что ее преследуют и унижают. Тиберий, полагая, что ему   следует пойти навстречу пожеланиям матери хотя бы открытым заявлением, что он   отправится к трибуналу претора и окажет поддержку Ургулании, вышел из дворца,   повелев воинам следовать за ним в некотором отдалении. Встречный народ мог   наблюдать, как, затевая с бесстрастным лицом безразличные разговоры, он всячески   тянул время и медлил в пути, пока Августа не приказала внести причитавшиеся с Ургулании   деньги, так как попытки родственников Пизона убедить его отказаться от своих   притязаний оказались напрасными. Так и закончилось это дело, из которого и   Пизон вышел не посрамленным, и Цезарь с вящею для себя славою. Все же   могущество Ургулании было настолько неодолимым для должностных лиц, что,   являясь свидетельницей в каком-то деле, которое разбиралось в сенате, она не   пожелала туда явиться; к ней пришлось послать претора, допросившего ее на дому,   хотя, в соответствии с давним обыкновением, всякий раз как весталкам   требовалось свидетельствовать, их выслушивали на форуме или в суде.      

35. Я не стал бы рассказывать, что   разбирательство дел, подлежащих суду сената, было в этом году отложено, если бы   не считал заслуживающими упоминания противоположные мнения, высказанные по   этому вопросу Гнеем Пизоном и Азинием Галлом. Пизон полагал, что, хотя Цезарь,   как он сам сообщил, будет в отъезде, эти дела тем более должны быть подвергнуты   рассмотрению и что государству послужит к чести, если сенат и всадники, несмотря   на отсутствие принцепса, смогут отправлять возложенные на них обязанности.   Галл, которого Пизон опередил в показном свободолюбии, настаивал, напротив, на   том, что без Цезаря и не у него на глазах не может быть ничего блистательного и   возвеличивающего римский народ, и поэтому нужно повременить с разбирательством   дел, на которое соберется вся Италия и стекутся провинции, до его возвращения.   Тиберий все это слушал, сохраняя молчание, хотя обе стороны спорили с большою   горячностью; разбирательство дел все же было отложено.      

36. У Галла возник спор с Цезарем.   Он предложил избирать высших должностных лиц сразу на пятилетие, так, чтобы   легаты, начальствовавшие над легионами и занимавшие в войсках эту должность до   получения ими претуры, уже заранее были избираемы в преторы и чтобы принцепс   ежегодно называл двенадцать своих кандидатов. Не было ни малейших сомнений, что   предложенные им новшества метят гораздо глубже и затрагивают самую сущность   единодержавия. Однако Тиберий, словно дело шло о возвеличении его власти,   возражал Галлу следующим образом: для его скромных способностей непосильно   выдвигать или отклонять столько кандидатур. Даже при выборах на один год едва   удается не нанести кому-либо обиды, хотя потерпевший неудачу в данном году   может легко утешиться надеждами на успех в следующем; сколько же неприязни   возникнет среди тех, чье избрание будет отложено на целое пятилетие? И разве   можно предвидеть, какими будут по истечении столь долгого промежутка времени   образ мыслей, домашние обстоятельства и состояние у каждого заранее избранного?   Люди проникаются высокомерием даже при избрании за год вперед; чего же можно от   них ожидать, если своей должностью они будут кичиться в течение пятилетия? Все   это означает не больше, не меньше как пятикратное увеличение числа высших   должностных лиц, как ниспровержение действующих законов, установивших для   соискателей определенные сроки, в течение которых они должны показать себя   достойными своих притязаний, быть включенными в число кандидатов и вступить в   должность. При помощи этой по видимости заслуживающей одобрения речи Тиберий   сохранил за собой безраздельную власть      

37. Некоторым сенаторам он помог   восполнить их состояние до уровня, требуемого законом[135]. Тем более непонятно,   почему просьбу Марка Гортала, молодого человека знатного рода, пребывавшего в   явной нужде, он встретил с открытой неприязнью. Гортал, внук оратора Квинта   Гортензия, был склонен щедростью божественного Августа, который пожаловал ему   миллион сестерциев, взять жену и вырастить детей, чтобы не угас столь прославленный   род. Итак, поставив своих четырех сыновей у порога курии, Гортал, когда до него   дошла очередь голосовать (на этот раз сенат заседал во дворце), устремляя   взгляд то на изображение Квинта Гортензия, находившееся среди изображений   ораторов, то на изображение Августа, начал речь таким образом: «Почтеннейшие   сенаторы, тех, число и малолетство которых вы воочию видите, я вырастил не по   своей воле, но потому, что таково было желание принцепса: да и предки мои   заслужили, чтобы у них были потомки, ибо я, из-за превратности обстоятельств[136] не   имевший возможности ни унаследовать, ни достигнуть – ни богатства, ни народного   расположения, ни красноречия, этого исконного достояния нашего рода, был бы   доволен своею судьбой, если бы моя бедность не покрывала меня позором и не была   в тягость другим. Я женился по повелению императора. Вот потомство и отпрыски   стольких консулов, стольких диктаторов[137].   Я вспоминаю об этом не из тщеславия, но чтобы привлечь сострадание. В твое   правление, Цезарь, они получат от тебя почетные должности, которыми ты их   соблаговолишь одарить; а пока спаси от нищеты правнуков Квинта Гортензия и тех,   к кому благоволил божественный Август!».      

38. Благожелательность сената к   Горталу повела лишь к тому, что Тиберий тем резче обрушился на него,   высказавшись примерно в таких словах: «Если все бедняки, сколько их ни есть,   станут являться сюда и выпрашивать для своих детей деньги, то никто из них никогда   не насытится, а государство между тем впадет в нищету. И, конечно, не для того   дозволено нашими предками отвлекаться порою от обсуждаемого предмета и вместо   подачи голоса высказывать клонящиеся к общему благу суждения, чтобы мы   устраивали здесь наши дела и умножали свои состояния, навлекая на сенат и   принцепсов неприязнь, снисходят ли они к просьбе или отказывают в ней. Ведь это   – не просьба, а вымогательство, несвоевременное и неожиданное, подниматься со   своего места, когда сенаторы собрались для обсуждения совсем иных дел, и давить   на добрые чувства сената числом и малолетством своих детей, применять то же   насилие и надо мною и как бы взламывать государственную сокровищницу, пополнить   которую, если мы опустошим ее своими искательствами, можно будет лишь   преступлениями. Да, божественный Август даровал тебе, Гортал, деньги, но он   сделал это по доброй воле и не беря на себя обязательства, что они будут   выдаваться тебе и впредь. Притом же иссякнет старательность и повсюду   распространится беспечность, если основание для своих опасений или надежд никто   не будет видеть в себе самом, но все станут беззаботно ждать помощи со стороны,   бесполезные для себя, а нам – в тягость». Это и прочее в том же роде, хотя и   выслушанное с одобрением теми, у кого в обычае восхвалять все, что исходит от   принцепсов, будь оно честным или бесчестным, большинство восприняло в молчании   или с глухим ропотом. Тиберий это почувствовал и, немного помедлив, сказал, что   таково его мнение по делу Гортала, но, если сенаторы пожелают, он выдаст его   детям мужского пола по двести тысяч сестерциев каждому. Сенаторы стали   изъявлять Тиберию благодарность, но Гортал молчал, то ли от волнения, то ли,   несмотря на жалкие свои обстоятельства, сохраняя унаследованное от предков   душевное благородство. Позднее Тиберий больше не проявлял к его семье   сострадания, хотя род Гортензиев и впал в позорную нищету.      

39. В том же году дерзость одного   раба могла бы, не будь своевременно приняты меры, привести к смуте и   гражданской войне и потрясти государство. Раб Агриппы Постума по имени Клемент,   узнав о кончине Августа, задумал с несвойственной рабской душе отвагою отплыть   на остров Планазию и, похитив там силою или обманом Агриппу, доставить его   затем к войску, стоявшему против германцев. Осуществлению его замысла помешала   медлительность торгового судна, и расправа над Агриппой была совершена. Тогда   Клемент, решившись на еще большее и более дерзновенное, выкрадывает его прах и,   перебравшись на мыс в Этрурии Козу, скрывается в уединенных местах, пока у него   не отросли волосы и борода; а внешностью и годами он был похож на своего   господина. Затем, при посредстве сообщников, пригодных для этого и знающих его   тайну, он распространяет слух, что Агриппа жив, о чем сначала они говорят с   осторожностью, как это обычно бывает, когда речь заходит о чем-нибудь   недозволенном, а затем широко и открыто перед людьми бесхитростными и   легковерными, готовыми ловить их слова, или недовольными существующими порядками   и жаждавшими поэтому перемен. Клемент и сам, после того как стемнеет, посещал   муниципии, избегая, однако, показываться на людях и нигде подолгу не оставаясь,   и так как истина утверждает себя доступностью взорам и временем, а ложь –   неопределенностью и суетливостью, он здесь оставлял по себе молву, а там   упреждал ее.      

40. Между тем по всей Италии   распространился слух, что попечением богов Агриппа спасся от гибели; верили   этому и в Риме: уже в народе шли толки о его прибытии в Остию, уже в городе[138] происходили   тайные сборища, а Тиберий, озабоченный и встревоженный, все еще метался между   двумя решениями, обуздать ли своего раба военною силой или выждать, чтобы этот   нелепый слух со временем рассеялся сам собою: колеблясь между стыдом и страхом,   он то утверждался в мысли, что нельзя пренебрегать никакими мерами, то – что не   подобает всего бояться. Наконец, он поручает Саллюстию Криспу взяться за это   дело. Тот выбирает из своих клиентов двоих (по словам некоторых – воинов) и   внушает им, чтобы, притворившись единомышленниками Клемента, они посетили его,   предложили ему денег и уверили в своей преданности и готовности разделить с ним   опасности. Они поступили как им было приказано. Затем, выждав ночь, когда он   остался без всякой охраны, и взяв с собою достаточно сильный отряд, они связали   Клемента и, заткнув ему рот кляпом, доставили во дворец. Рассказывают, что на   вопрос Тиберия, как же он стал Агриппою, Клемент ответил: «Так же, как ты –   Цезарем». Его не смогли принудить выдать сообщников. И Тиберий, не решившись   открыто казнить Клемента, повелел умертвить его в одном из глухих помещений   дворца, а труп тайно вынести. И хотя говорили, что многие придворные, а также   всадники и сенаторы снабжали Клемента средствами и помогали ему советами,   дальнейшего расследования произведено не было.      

41. В конце года близ храма Сатурна[139] была   освящена арка по случаю возвращения потерянных при гибели Вара значков, отбитых   под начальством Германика при верховном руководстве Тиберия; на берегу Тибра, в   садах, завещанных народу диктатором Цезарем, был также освящен храм в честь   богини Фортуны, а в Бовиллах – святилище рода Юлиев и статуя божественному   Августу.      

В   консульство Гая Целия и Луция Помпония, в седьмой день до июньских календ[140],   Цезарь Германик справил триумф над херусками, хаттами, ангривариями и другими   народами, какие только ни обитают до реки Альбис. Везли добычу, картины,   изображавшие горы, реки, сражения; вели пленных; и хотя Тиберий не дал   Германику закончить войну, она была признана завершенной. Особенно привлекали   взоры зрителей прекрасная внешность самого полководца и колесница, в которой   находилось пятеро его детей. Многие, однако, испытывали при этом затаенные   опасения, вспоминая, что всеобщее поклонение не принесло счастья его отцу   Друзу, что его дядя Марцелл еще совсем молодым был похищен смертью у горячей   народной преданности; что недолговечны и несчастливы любимцы римского народа.      

42. Впрочем, Тиберий роздал от имени   Германика по триста сестерциев на человека и выдвинул себя ему в сотоварищи на   время его консульства. Но не добившись этим веры в искренность своей любви и   привязанности к Германику, он порешил удалить молодого человека под видом   почестей и для этого измыслил уважительные причины или, быть может, ухватился   за случайно представившиеся. Царь Архелай пятидесятый год владел Каппадокией и   был ненавистен Тиберию, так как в бытность того на Родосе не оказал ему   никакого внимания. Поступил же Архелай таким образом не из надменности, но   вследствие предостережения приближенных Августа, ибо пока был в силе Гай Цезарь,   посланный тогда на Восток для устроения дел, дружба с Тиберием считалась   небезопасной. Завладев после пресечения рода Цезарей императорской властью,   Тиберий заманил Архелая написанным Августой письмом, в котором, не умалчивая о   нанесенных сыну обидах, она предлагала ему его милость, если он прибудет, чтобы   ее испросить. И Архелай, не заподозрив коварства или опасаясь насильственных   действий, если поймут, что он его разгадал, поспешил отправиться в Рим;   неприязненно принятый принцепсом и затем обвиненный в сенате, он преждевременно   завершил дни своей жизни, то ли по своей воле, то ли по велению рока, но не   потому, чтобы сознавал за собой приписываемые ему мнимые преступления, а от   охватившей его тревоги, старческого изнурения и оттого, что царям непривычно   пребывать даже на положении равного, не говоря уже об униженном положении.   Царство его было превращено в провинцию, и Цезарь, заявив, что доходы с нее   позволяют снизить налог, составлявший до этого одну сотую с торгового оборота,   повелел ограничиться в будущем одной двухсотой. Тем временем скончались Антиох,   царь коммагенский, и Филопатор, царь киликийский, что вызвало среди их народов   волнения, причем большинство выражало желание, чтобы ими правили римляне, а   остальные – чтобы их собственные цари; тогда же провинции Сирия и Иудея,   обремененные непомерно большими поборами, обратились с ходатайством о снижении   податей.      

43. Итак, Тиберий выступил перед   сенаторами с изложением всего этого, а также того, что я уже упоминал об   Армении, утверждая, что со смутою на Востоке может справиться лишь мудрость   Германика; ведь сам он уже в преклонных летах, а Друз еще не вполне достиг   зрелого возраста. Тогда сенат вынес постановление, которым Германик назначался   правителем всех заморских провинций, располагая, куда бы он ни направился,   большею властью, нежели та, какою обычно наделялись избранные по жребию или   назначенные по повелению принцепса. Вместе с тем Тиберий отстранил от   управления Сирией Кретика Силана, связанного свойством с Германиком, так как   дочь Силана была помолвлена с Нероном, старшим из сыновей Германика, и поставил   на его место Гнея Пизона, человека неукротимого нрава, не способного   повиноваться; эту необузданность он унаследовал от отца, того Пизона, который   во время гражданской войны своею кипучей деятельностью немало помог в борьбе   против Цезаря враждовавшей с ним партии, когда она снова поднялась в Африке, и   который, примкнув затем к Бруту и Кассию, после того как получил разрешение   возвратиться, упорно воздерживался от соискания государственных должностей,   пока его не уговорили принять предложенное ему Августом консульство. Впрочем,   помимо унаследованного им от отца духа строптивости, гордыня его находила для   себя обильную пищу в знатности и богатстве его супруги Планцины; он едва   подчинялся Тиберию, а к детям его относился с пренебрежением, ставя их много   ниже себя. Он нисколько не сомневался, что Тиберий остановил на нем выбор и   поставил во главе Сирии с тем, чтобы пресечь надежды Германика. Некоторые   считали, что и Тиберий дал ему тайные поручения, но не подлежит сомнению то,   что Августа, преследуя Агриппину женским соперничеством, восстановила против   нее Планцину. Ибо весь двор был разделен на два противостоящих друг другу   стана, молчаливо отдававших предпочтение или Германику, или Друзу. Тиберий благоволил   к Друзу, так как тот был его кровным сыном; холодность дяди усиливала любовь к   Германику со стороны всех остальных; этому же способствовало и то, что он стоял   выше Друза знатностью материнского рода, имея своим дедом Марка Антония и   двоюродным дедом – Августа[141].   Напротив, прадед Друза Помпоний Аттик, простой римский всадник, считался   недостойным родословной Клавдиев[142],   да и супруга Германика Агриппина превосходила числом рожденных ею детей и   доброю славой Ливию, жену Друза. Впрочем, братья жили в примерном согласии, и   распри близких нисколько не отражались на их отношениях      

44. Вскоре Друз был отправлен в   Иллирию; это было сделано для того, чтобы он освоился с военною службой и   снискал расположение войска; Тиберий считал, что молодого человека разумнее держать   в лагере, вдали от соблазнов столичной роскоши, а вместе с тем что и сам он   обеспечит себе большую безопасность, если легионы будут распределены между   обоими его сыновьями. В качестве предлога Тиберий воспользовался просьбою   свебов помочь им против херусков, ибо, после ухода римлян, избавившись от   страха перед внешним врагом, оба племени, как это постоянно случается у   германцев, а на этот раз борясь к тому же за первенство, обратили друг против   друга оружие. Силы этих племен и доблесть властвовавших над ними вождей были   равны; однако титул царя, который носил Маробод, был ненавистен его   соплеменникам, тогда как Арминий, отстаивая свободу, находил повсюду сочувствие   и поддержку.      

45. Таким образом, в войну со   свебами вступили не только херуски и их союзники – давние воины Арминия, –   но и примкнувшие к нему, отмежевавшись от Маробода, свебские племена семнонов и   лангобардов. После их присоединения Арминий был бы сильнее противника, если бы   к Марободу не перешел с отрядом зависимых от него воинов Ингвиомер, сделавший   это не по какой-либо иной причине, как только из-за того, что, приходясь Арминию   дядей и будучи в летах, он не желал повиноваться молодому племяннику, сыну своего   брата. Войска устремляются в бой с равною надеждою на успех; и германцы не   бросаются беспорядочно на врага, как это некогда бывало у них, и не дерутся   нестройными толпами; ибо за время длительной войны с нами они научились   следовать за значками, приберегать силы для решительного удара и повиноваться   военачальникам; и вот Арминий, верхом объезжая войско и наблюдая за ходом   сражения, напоминает каждому отряду, что не кто иной, как он, Арминий,   возвратил им свободу и уничтожил римские легионы, и указывает при этом на   захваченные у римлян оружие и доспехи, которыми все еще пользовались многие из   его воинов; Маробода он называет жалким трусом, уклонявшимся от сражений и   укрывавшимся в чаще Герцинского леса, впоследствии добившимся посредством даров   и посольств заключения мира с римлянами, предателем родины, заслуживающим,   чтобы его отвергли с такою же беспощадностью, с какою они истребляли легионы   Квинтилия Вара. Пусть они вспомнят о стольких битвах, исход которых, равно как   и последовавшее затем изгнание римлян, в достаточной мере показывают, кто взял   верх в этой войне.      

46. И Маробод также не воздерживался   от самовосхваления и поношений врага: держа за руку Ингвиомера, он заявлял, что   в нем одном воплощена вся слава херусков и что победа была достигнута   исключительно благодаря его советам и указаниям; между тем Арминий – человек   безрассудный и в делах совершенно несведущий – присваивает чужую славу, ибо   коварным образом завлек три заблудившихся легиона и их полководца[143], не   подозревавшего об обмане, что, однако, навлекло на Германию великие бедствия, а   на него самого – позор, поскольку его жена и сын все еще томятся в рабстве[144]. А   он, Маробод, выдержав натиск двенадцати легионов, во главе которых стоял сам   Тиберий[145],   сохранил непомеркнувшей славу германцев, а затем заключил мир на равных   условиях, и он отнюдь не раскаивается, что теперь зависит от них самих,   предпочтут ли они новую войну с римлянами или бескровный мир. Помимо этих   речей, которыми были распалены оба войска, у них были и собственные причины,   побудившие их к столкновению, ибо херуски и лангобарды сражались, отстаивая   былую славу или только что обретенную ими свободу, а их противники – ради   усиления своего владычества. Никогда прежде они не устремлялись друг против   друга с такой яростью, и никогда исход боя не оставался столь же неясным;   ожидали, что сражение разразится с новою силой, но Маробод отошел на   возвышенности, где и расположился лагерем. Это свидетельствовало о том, что он   потерпел поражение; лишившись в конце концов из-за большого числа перебежчиков   почти всего своего войска, он отступил в пределы маркоманов и отправил послов к   Тиберию с мольбою о помощи. Ему ответили, что он не вправе призывать римское   войско для борьбы против херусков, так как ничем не помог в свое время   римлянам, сражавшимся с тем же врагом. Впрочем, как мы уже сообщили, ради   пресечения этих усобиц отправили Друза.      

47. В том же году были разрушены   землетрясением двенадцать густо населенных городов Азии, и так как это   произошло ночью, бедствие оказалось еще неожиданнее и тяжелее. Не было спасения   и в обычном в таких случаях бегстве на открытое место, так как разверзшаяся   земля поглощала бегущих. Рассказывают, что осели высочайшие горы; вспучилось   то, что было дотоле равниной; что среди развалин полыхали огни. Больше всего   пострадали жители Сард, и они же удостоились наибольших милостей со стороны   Цезаря, ибо он пообещал им десять миллионов сестерциев и на пять лет освободил   от всех платежей, которые они вносили в государственное казначейство или в   казну императора. Жители Магнесии, что поблизости от горы Сипил, чей город   пострадал почти так же, как Сарды, получили сходное вспомоществование. Было   принято постановление освободить на тот же срок от уплаты податей жителей   Темна, Филадельфии, Эги, Аполлониды, тех, кого называют мостенцами или   македонскими гирканами, а также города Гиерокесарию, Мирину, Киму и Тмол, и послать   к ним сенатора, который на месте ознакомился бы с их положением и оказал   необходимую помощь. Избран был для этого Марк Атей, бывший претор, так как   Азией управлял бывший консул; тем самым устранялась опасность соперничества   между людьми равного звания, из-за чего могли бы возникнуть нежелательные   помехи.      

48. Эту благородную щедрость в делах   общественных Цезарь подкрепил милостивыми пожалованиями, доставившими ему не   меньшую благодарность: имущество Эмилии Музы, на которое притязала   императорская казна, так как эта богатая женщина не оставила завещания, он   уступил Эмилию Лепиду, поскольку умершая принадлежала, по-видимому, к его роду,   а наследство после состоятельного римского всадника Пантулея, хотя ему самому в   нем была отказана доля, отдал Марку Сервилию по более раннему и не внушавшему   подозрения завещанию, единственному, как он узнал, наследнику Пантулея, причем,   объясняя свое решение, Тиберий сказал, что знатности того и другого нужно   оказать денежную поддержку. И вообще он принимал наследство только в том   случае, если считал, что заслужил его своею дружбой, и решительно от него   отказывался, если оно было завещано человеком, ему неизвестным, питавшим вражду   ко всем прочим и лишь поэтому назначившим своим наследником принцепса. Облегчая   честную бедность людей добродетельных, он вместе с тем удалил из сената – или   не возражал, чтобы они ушли из него по своей воле, – заведомых   расточителей или впавших в нужду по причине распутства, а именно Вибидия   Варрона, Мария Непота, Аппия Аппиана, Корнелия Суллу и Квинта Вителлия.      

49. Тогда же Тиберий освятил   обветшавшие или пострадавшие от огня древние храмы, восстановление которых было   начато Августом: храм Либеру, Либере и Церере возле Большого цирка[146],   построенный по обету диктатора Авла Постумия, находящийся там же храм Флоре,   возведенный эдилами Луцием и Марком Публициями, и святилище Янусу, сооруженное   близ Овощного рынка[147]   Гаем Дуилием, первым из римлян одержавшим победу на море и удостоенным морского   триумфа над карфагенянами. Храм Надежде был освящен Германиком, – обет   построить его дал во время той же войны Авл Атилий.      

50. Закон об оскорблении величия   приобретал между тем все большую силу: на его основании доносчик привлек к   ответственности внучку сестры Августа Аппулею Вариллу, которая, как он   утверждал, издевалась в поносных словах над божественным Августом и Тиберием,   равно как и над его матерью, и, кроме того, являясь родственницей Цезаря,   пребывала в прелюбодейной связи. Что касается прелюбодеяния, то сочли, что оно   в достаточной мере наказуется по закону Юлия[148],   но оскорбление величия Цезарь потребовал выделить и, подвергнув особому   разбирательству, покарать Аппулею, если она действительно отзывалась   непочтительно о божественном Августе; за сказанное ему, Тиберию, в поношение он   не желает преследовать ее по суду. На вопрос консула, каково будет его решение   касательно того, что обвиняемая якобы говорила о его матери. Цезарь ничего не   ответил; на следующем заседании сената он попросил, однако, от имени матери не   вменять кому-либо в вину слова, сказанные против нее. В конце концов он снял с   Вариллы обвинение в оскорблении величия; он также ходатайствовал о том, чтобы   за прелюбодеяние ей не было назначено чрезмерно сурового наказания, и   посоветовал, чтобы, последовав в этом примеру предков, ее выслали за двухсотый   милиарий от Рима. Прелюбодею Манлию было запрещено проживать в Италии, а также   в Африке.      

51. В связи с назначением претора на   место умершего Випстана Галла разгорелась борьба. Германик и Друз (оба тогда   еще были в Риме) поддерживали родственника Германика Гатерия Агриппу[149];   напротив, большинство настаивало на том, чтобы из числа кандидатов предпочтение   было отдано наиболее многодетному, что отвечало и требованиям закона[150].   Тиберий радовался, что сенату приходится выбирать между его сыновьями и   законом. Закон, разумеется, был побежден, но не сразу и незначительным   большинством голосов, как побеждались законы и в те времена, когда они еще   обладали силою.      

52. В том же году в Африке началась   война, возглавляемая со стороны неприятеля Такфаринатом. Нумидиец родом, он   служил в римском лагере во вспомогательном войске; бежав оттуда, он принялся   ради грабежа и захвата добычи набирать всякий привычный к разбою сброд, а   затем, создав по принятому в войске обыкновению отряды пеших и конных, стал   вождем уже не беспорядочной шайки, как это было вначале, но целого племени мусуламиев.   Племя это, значительное и сильное, обитавшее близ африканских пустынь и тогда   совершенно не знавшее городской жизни, взялось за оружие и вовлекло в войну с   нами соседних мавританцев, которыми предводительствовал Мазиппа. Неприятельское   войско было разделено на две части: Такфаринат держал в лагере отборных и   вооруженных на римский лад воинов, приучая их к дисциплине и повиновению, тогда   как Мазиппа, неожиданно налетая с легковооруженными, жег, убивал и сеял повсюду   ужас. Они успели подбить на то же самое и кинифиев, народ немалочисленный и   отнюдь не слабый, когда проконсул Африки Фурий Камилл повел на врага легион   вместе с воинами вспомогательных войск, какие только у него были, –   ничтожную силу, если сравнить ее с множеством нумидийцев и мавританцев; к все   же римский военачальник больше всего опасался, как бы враги из страха не уклонились   от битвы. Но надежда на победу привела их к поражению. Итак, легион   располагается посередине, а по флангам – когорты легковооруженных и два конных   отряда. Такфаринат не отказался от боя. Нумидийцы были разбиты, и вновь после   долгих лет имя Фуриев украсилось воинской славою. Ибо после знаменитого   освободителя Рима[151]   и его сына Камилла полководческая слава принадлежала другим родам, да и сам   Фурий, про которого мы здесь вспоминаем, считался человеком, в военном деле   несведущим. Тем охотнее Тиберий превознес в сенате его деяния, а сенаторы   присудили ему триумфальные почести, что, по причине непритязательного образа жизни   Камилла, прошло для него безнаказанно.      

53. В следующем году Тиберий получил   консульство в третий раз, Германик – вторично. В эту должность, однако, он   вступил в ахейском городе Никополе, куда прибыл, следуя вдоль иллирийского   побережья, чтобы повидать брата, находившегося в Далмации, после тяжелого   плаванья сначала по Адриатическому, а затем Ионическому морю. В Никополе он   провел несколько дней, пока чинились корабли его флота; вместе с тем он побывал   в Актийском заливе и посетил знаменитый храм, построенный Августом на   вырученные от продажи добычи средства[152],   а также места, где находился лагерь Антония, вспоминая о своих предках. Ибо,   как я уже говорил, Август был ему дядей, Антоний – дедом, и там пред ним постоянно   витали великие образы радости и скорби. Отсюда направился он в Афины, где в   честь союзного, дружественного и древнего города оставил при себе только одного   ликтора. Греки приняли его с изысканнейшими почестями, непрерывно превознося   дела и слова своих предков, чтобы тем самым придать большую цену расточаемой   ими лести.      

54. Отплыв затем на Эвбею, он   переправился оттуда на Лесбос, где Агриппина родила ему Юлию, своего последнего   ребенка. Потом, пройдя мимо крайней оконечности Азии, он посещает фракийские   города Перинф и Бизантий, минует пролив Пропонтиды и достигает выхода в Понт,   движимый желанием познакомиться с этими древними и прославленными молвою   местами; одновременно он пытается успокоить и ободрить провинции, изнуренные   внутренними раздорами и утеснениями со стороны магистратов. На обратном пути   дувший навстречу северный ветер помешал ему добраться до Самофраки, где он   хотел увидать тамошние священнодействия[153].   Итак, посетив Илион и осмотрев в нем все, что было достойно внимания как знак   изменчивости судьбы и как памятник нашего происхождения[154], он снова направляется   в Азию и пристает к Колофону, чтобы выслушать прорицания Кларосского Аполлона.   Здесь не женщина, как принято в Дельфах, но жрец, приглашаемый из определенных   семейств и почти всегда из Милета, осведомляется у желающих обратиться к оракулу   только об их числе и именах; затем, спустившись в пещеру и испив воды из   таинственного источника, чаще всего не зная ни грамоты, ни искусства   стихосложения, жрец излагает складными стихами ответы на те вопросы, которые   каждый мысленно задал богу. И рассказывали, что Германику иносказательно, как   это в обычае у оракулов, была возвещена преждевременная кончина.      

55. Между тем Гней Пизон, торопясь   приступить к осуществлению своих целей, обрушивается со злобною речью на   испуганный его стремительным появлением город афинян, задев в ней косвенным   образом и Германика, слишком ласково, по его мнению, обошедшегося не с   подлинными афинянами, которые истреблены столькими бедствиями, а с носящим то   же название сбродом племен и народов: ведь это они заодно с Митридатом пошли   против Суллы[155],   заодно с Антонием – против божественного Августа. Он упрекал их также за   прошлое, за их неудачи в борьбе с македонянами[156], за насилия, которые   они чинили над своими согражданами[157],   питая при этом и личную неприязнь к их городу, так как, невзирая на его   просьбы, они не простили некоего Теофила, осужденного за подлог ареопагом[158]. Затем,   поспешно совершив плаванье с заходом на Киклады и всячески сокращая путь по   морю, Пизон настигает у острова Родоса Германика, для которого не было тайною,   с какими нападками тот обрушился на него; но Германик повел себя с таким   великодушием, что, когда разразившаяся буря понесла Пизона на скалы и гибель   его могла бы найти объяснение в случайном несчастье, Германиком были высланы на   помощь ему триремы, благодаря чему тот избежал кораблекрушения. Это, однако,   нисколько не смягчило Пизона, и, едва переждав один день, он покинул Германика   и, опережая его, отправился дальше. Прибыв в Сирию и встав во главе легионов,   щедрыми раздачами, заискиванием, потворством самым последним из рядовых воинов,   смещая вместе с тем старых центурионов и требовательных трибунов и назначая на   их места своих ставленников или тех, кто отличался наиболее дурным поведением,   а также терпя праздность в лагере, распущенность в городах, бродяжничество и   своеволие воинов в сельских местностях, он довел войско до такого всеобщего разложения,   чти получил от толпы прозвище «Отца легионов». Да и Планцина не держалась в   границах того, что прилично для женщин, но присутствовала на учениях всадников,   на занятиях когорт, поносила Агриппину, поносила Германика, причем кое-кто даже   из добропорядочных воинов изъявлял готовность служить ей в ее кознях, так как   ходили смутные слухи, что это делается не против воли самого принцепса. Все это   было известно Германику, но он считал своей первейшей заботой как можно скорее   прибыть к армянам.      

56. Этот народ испокон века был   ненадежен и вследствие своего душевного склада, и вследствие занимаемого им   положения, так как земли его, гранича на большом протяжении с нашими   провинциями, глубоко вклиниваются во владения мидян; находясь между могущественнейшими   державами, армяне по этой причине часто вступают с ними в раздоры, ненавидя   римлян и завидуя парфянам. Царя в то время, по устранении Вонона, они не имели[159];   впрочем, благоволение народа склонялось к сыну понтийского царя Полемона   Зенону, так как, усвоив с раннего детства обычаи и образ жизни армян, он своими   охотами, пиршествами и всем, что в особой чести у варваров, пленил в равной   мере и придворных, и простолюдинов. Итак, Германик в городе Артаксате, с   полного одобрения знатных и при стечении огромной толпы, возложил на его голову   знаки царского достоинства. Присутствовавшие, величая царя, нарекли его   Артаксием, каковое имя они дали ему по названию города. Между тем жители   Каппадокии, преобразованной в римскую провинцию, приняли правителем легата   Квинта Верания; при этом, чтобы породить надежду, что римское управление   окажется более мягким, были снижены кое-какие из царских налогов; над жителями   Коммагены, тогда впервые подчиненной преторской власти, ставится правителем   Квинт Сервей.      

57. И хотя государственные дела были   успешно улажены, Германика это не радовало из-за заносчивости Пизона, который   пренебрег его приказанием либо самому привести часть легионов в Армению, либо   отправить их со своим сыном. Встретились они только в Кирре, зимнем лагере   десятого легиона, – оба с непроницаемыми и бесстрастными лицами, – Пизон,   чтобы показать, что он ничего не боится, Германик – чтобы не выдать своего   раздражения: ведь он был, как я уже сказал, мягким и снисходительным. Но   злокозненные друзья, стремясь разжечь в нем вражду, преувеличивали в своих   сообщениях правду, нагромождали ложь и всеми возможными способами чернили в его   глазах и Пизона, и Планцину, и их сыновей. Наконец, в присутствии нескольких   приближенных, Цезарь, стремясь подавить в себе гнев, первым обратился к Пизону;   тот принес извинения, в которых, однако, чувствовались упорство и своеволие: и   они разошлись с открытой обоюдною ненавистью. После этого Пизон редко бывал в   трибунале, заседавшем под председательством Цезаря, а когда ему все же   случалось присутствовать на его заседаниях, был мрачен и всем своим видом   выражал несогласие. А однажды, когда на пиру у царя набатеев Цезарю и Агриппине   были предложены массивные золотые венки, а Пизону и остальным – легковесные, он   громко сказал, что это пиршество дается не в честь сына царя парфян, а в честь   сына римского принцепса, и, оттолкнув от себя венок, добавил многое в осуждение   роскоши, что, сколь бы неприятным оно ни было для Германика, тот молча стерпел      

58. Между тем явились послы от   парфянского царя Артабана. Он направил их ради того, чтобы они напомнили   римскому полководцу о дружбе и договоре и заявили о его, Артабана, желании   возобновить прежние связи: стремясь оказать Германику честь, он прибудет,   помимо того, к берегам Евфрата; а пока он просит о том, чтобы Вонон не   оставался более в Сирии и не подстрекал к смуте вождей парфянских племен,   посылая своих людей в близлежащие местности. Германик в достойных словах отозвался   о союзе римлян с парфянами, а на сообщение о приезде царя и о воздании ему,   Германику, почестей ответил любезно и скромно. Вонон был удален в Помпейополь,   приморский город Киликии. Цезарь сделал это, не только идя навстречу просьбам   царя, но и с тем, чтобы задеть Пизона, который был весьма расположен к Вонону,   пленившему Планцину многочисленными услугами и подарками.      

59. В консульство Марка Силана и   Луция Норбана Германик отбывает в Египет для ознакомления с его древностями.   Впрочем, он ссылался на необходимость позаботиться об этой провинции и,   действительно, открыв государственные хлебные склады, снизил благодаря этому   цены на хлеб и сделал много добра простому народу; здесь он повсюду ходил без   воинской стражи, в открытой обуви и в таком же плаще, какой носили местные   греки, подражая в этом Публию Сципиону[160],   который, как мы знаем, сходным образом поступал в Сицилии, невзирая на то, что   война с Карфагеном была еще в полном разгаре. Тиберий, слегка попеняв Германику   за его одежду и образ жизни, суровейшим образом обрушился на него за то, что,   вопреки постановлению Августа, он прибыл в Александрию, не испросив на это   согласия принцепса. Ибо Август наряду с прочими тайными распоряжениями во время   своего правления, запретив сенаторам и виднейшим из всадников приезжать в   Египет без его разрешения, преградил в него доступ, дабы кто-нибудь, захватив   эту провинцию и ключи к ней на суше и на море[161] и удерживая ее любыми   ничтожно малыми силами против огромного войска, не обрек Италию голоду.      

60. Но Германик, еще не зная о том,   что его поездка осуждается принцепсом, отплыл из города Канопа по Нилу.   Основали этот город спартанцы, похоронившие здесь корабельного кормчего,   прозывавшегося Канопом, что произошло в те времена, когда Менелай, возвращаясь   в Грецию, был отброшен бурею в противолежащее море, к земле Ливии. Затем   Германик направился в ближайший отсюда рукав реки, посвященный Геркулесу, относительно   которого туземные жители утверждают, что он родился в этих местах и является   древнейшим их обитателем и что те, кто позднее обладал такою же доблестью, были   наречены его именем; посетил Германик и величественные развалины древних Фив.   На обрушившихся громадах зданий там все еще сохранялись египетские письмена,   свидетельствующие о былом величии, и старейший из жрецов, получив приказание   перевести эти надписи, составленные на его родном языке, сообщил, что некогда   тут обитало семьсот тысяч человек, способных носить оружие, что именно с этим   войском царь Рамсес овладел Ливией, Эфиопией, странами мидян, персов и   бактрийцев, а также Скифией и что, сверх того, он держал в своей власти все   земли, где живут сирийцы, армяне и соседящие с ними каппадокийцы, между   Вифинским морем, с одной стороны, и Ликийским – с другой. Были прочитаны   надписи и о податях, налагавшихся на народы, о весе золота и серебра, о числе   вооруженных воинов и коней, о слоновой кости и благовониях, предназначавшихся в   качестве дара храмам, о том, какое количество хлеба и всевозможной утвари   должен был поставлять каждый народ, – и это было не менее внушительно и   обильно, чем взимаемое ныне насилием парфян или римским могуществом.      

61. Но Германик обратил внимание и   на прочие чудеса Египта, из которых главнейшими были вытесанное из камня   изображение Мемнона, издающее, когда его коснутся солнечные лучи, громкий звук,   похожий на человеческий голос[162],   пирамиды наподобие гор среди сыпучих и непроходимых песков, возведенные   иждивением соревнующихся царей, озеро[163],   искусно вырытое в земле и принимающее в себя полые нильские воды, и еще находящиеся   в другом месте теснины, через которые пробивается Нил, здесь настолько глубокий,   что никому не удается измерить его глубину. Отсюда он прибыл на Элефантину и в   Сиену, некогда пограничные твердыни Римского государства, которое простирается   ныне вплоть до Красного моря.      

62. Пока для Германика это лето   проходило во многих провинциях, Друз, подстрекая германцев к раздорам, чтобы   довести уже разбитого Маробода до полного поражения, добился немалой для себя   славы. Был между готонами знатный молодой человек по имени Катуальда, в свое   время бежавший от чинимых Марободом насилий и, когда тот оказался в бедственных   обстоятельствах, решившийся ему отомстить. С сильным отрядом он вторгается в   пределы маркоманов и, соблазнив подкупом их вождей, вступает с ними в союз,   после чего врывается в столицу царя и расположенное близ нее укрепление. Тут   были обнаружены захваченная свебами в давние времена добыча, а также маркитанты   и купцы из наших провинций, которых – каждого из своего края – занесли во   вражескую страну свобода торговли, жажда наживы и, наконец, забвение родины.      

63. Для Маробода, всеми покинутого,   не было другого прибежища, кроме милосердия Цезаря. Переправившись через Дунай   там, где он протекает вдоль провинции Норик, он написал Тиберию, – однако,   не как изгнанник или смиренный проситель, но как тот, кто все еще помнит о   своем былом положении и достоинстве: хотя его, некогда прославленного   властителя, призывают к себе многие племена, он предпочел дружбу римлян. На это   Цезарь ответил, что пребывание в Италии, если он пожелает в ней оставаться,   будет для него почетным и безопасным; если же его обстоятельства сложатся   по-иному, он сможет покинуть ее так же свободно, как прибыл. В сенате, однако,   Тиберий доказывал, что ни Филипп для афинян, ни Пирр или Антиох для народа   римского не представляли столь грозной опасности. Сохранилась речь Тиберия, в   которой он говорит о могуществе этого человека, о неукротимости подвластных ему   племен, о том, как близко от Италии находится этот враг, и сообщает о мерах,   которые он предполагает принять, чтобы его сокрушить. И Маробода поселили в   Равенне, всячески давая понять, что ему будет возвращена царская власть, если   свебы начнут своевольничать; но он в течение восемнадцати лет не покидал   пределов Италии и состарился там, немало омрачив свою славу чрезмерной привязанностью   к жизни. Сходной оказалась и судьба Катуальды, и убежище он искал там же, где   Маробод. Изгнанный несколько позже силами гермундуров, во главе которых стоял   Вибилий, и принятый римлянами, он был отправлен в Форум Юлия, город в   Нарбоннской Галлии. Сопровождавшие того и другого варвары, дабы их присутствие   не нарушило спокойствия мирных провинций, размещаются за Дунаем между реками   Маром и Кузом, и в цари им дается Ванний из племени квадов.      

64. Получив одновременно известие о   том, что Германик поставил Артаксия царем над армянами, сенаторы постановили   предоставить Германику и Друзу триумфальное вступление в Рим. По бокам храма   Марсу Мстителю были возведены арки с изображениями обоих Цезарей; и Тиберию,   достигшему мира разумным ведением дел, он принес большую радость, чем если б   война была закончена на поле сражения. Таким образом, он решает действовать   хитростью и против царя Фракии Рескупорида. Всеми фракийцами правил ранее   Реметалк; после его кончины власть над одной частью фракийцев Август отдал его   брату Рескупориду, а над другой – его сыну Котису. При этом разделе пашни и   города – все, что находится по соседству с греками, – отошло к Котису,   тогда как все невозделанное, дикое и граничащее с врагами – Рескупориду;   различны были и нравы самих царей; первый был уступчив и мягок, тогда как   второй – свиреп, жаден и неуживчив. Все же вначале они жили в притворном   согласии; но затем Рескупорид стал понемногу выходить за пределы своих земель,   присваивать отданное во владение Котису, а если тот оказывал сопротивление, то   и применять против него насилие; при жизни Августа, который предоставил царства   и тому, и другому и пред которым Рескупорид испытывал страх, так как он мог бы   его покарать за самоуправство и ослушание, действия его были нерешительны и   осторожны, но, прослышав о смене принцепса, он принялся засылать в царство   Котиса шайки разбойников и разрушать его крепости, выискивая поводы к открытой   войне.      

65. Ни о чем Тиберий так не   тревожился, как о том, чтобы не нарушалось улаженное. Он выбирает центуриона и   велит ему возвестить обоим царям, чтобы они прекратили вооруженные споры, после   чего Котис немедленно распустил набранные им вспомогательные отряды.   Рескупорид, лицемерно изображая покорность воле Тиберия, предлагает Котису   выбрать место, где бы они могли встретиться, чтобы разрешить распри посредством   переговоров. Они быстро пришли к соглашению о времени, месте, а потом и об   условиях мира, так как один из миролюбия, а другой из коварства уступали и шли   навстречу друг другу. Рескупорид, ведя речь о закреплении договора, устраивает   пир и посреди веселья, затянувшегося до поздней ночи, налагает оковы на Котиса,   который беззаботно пил за пиршественным столом, а когда, наконец, раскрылось   вероломство Рескупорида, тщетно пытался воззвать к его совести, напоминая ему о   святости царского сана, о том, что они одного и того же рода и поклоняются тем   же богам, о законах гостеприимства. Завладев всею Фракией. Рескупорид написал   Тиберию, что против него строились козни и он предупредил коварного злоумышленника;   вместе с тем под предлогом войны против бастарнов и скифов он укрепил свои силы   вновь набранными всадниками и пехотинцами. На это Цезарь в сдержанных   выражениях ответил ему, что, если он не обманывает, то может положиться на свою   невиновность; впрочем, ни он сам, ни сенат, не рассмотрев дела, не могут   решить, на чьей стороне право и кто допустил насилие; поэтому пусть, передав   римлянам Котиса, он выезжает в Рим, чтобы отстранить от себя возможное   обвинение.      

66. Это письмо пропретор Мезии   Латиний Пандуса отправил во Фракию с воинами, которым Рескупорид должен был   передать Котиса. Колеблясь между страхом и злобой, Рескупорид в конце концов   предпочел быть обвиненным не в задуманном только, но в уже совершенном   злодеянии: он велит убить Котиса и измышляет, будто тот сам себя лишил жизни.   Цезарь, однако, не изменил полюбившемуся ему образу действий, и после смерти   Пандусы, на которого Рескупорид жаловался, что тот питает к нему неприязнь,   назначил правителем Мезии старого воина Помпония Флакка, остановившись на нем главным   образом потому, что, связанный с царем тесною дружбою, он был наиболее   пригодным, чтобы его обмануть.      

67. Флакк прибыл во Фракию и,   надавав царю далеко идущие обещания, склонил его, несмотря на колебания,   которые вызывало в нем сознание своей преступности, посетить вместе с ним   пограничное укрепление римлян. Здесь царя под видом почетной охраны окружил   сильный отряд, и трибуны с центурионами стали завлекать его сначала приглашениями   и уговорами, а когда отошли подальше, прибегая и к более откровенному принуждению,   и, наконец, осознавшего, что он попал в западню, повезли в Рим. Обвиненный в   сенате женою Котиса, он присуждается к изгнанию из своего царства. Фракия была   поделена между сыном его Реметалком, о котором было известно, что он не одобрял   козней отца, и детьми Котиса, и так как они были тогда малолетними, к ним   приставили бывшего претора Требеллена Руфа, чтобы тот некоторое время правил за   них, подобно тому как наши предки послали в Египет Марка Лепида опекать детей   Птолемея. Рескупорида отправили в Александрию, и там он был убит, то ли пытаясь   бежать, то ли по чьему-то навету.      

68. В это самое время Вонон, об   удалении которого в Киликию я упоминал выше, предпринял попытку перебежать в   Армению, чтобы перебраться оттуда к альбанам и гениохам и далее к своему родичу   царю скифов. Отдалившись под предлогом охоты от моря, он укрылся в чаще горных   лесов, а затем, используя резвость своего коня, примчался к реке Пираму; но на   реке не оказалось мостов, так как, прослышав о бегстве царя, их разрушили местные   жители, а переправа через нее вброд была невозможна. На берегу этой реки он и   был схвачен Вибием Фронтоном, префектом всадников, и здесь же ветеран Ремий,   который был прежде приставлен к царю, чтобы за ним надзирать, якобы придя в   ярость, пронзил его насмерть мечом. Принимая во внимание все обстоятельства,   более вероятно, однако, что, будучи пособником этого преступления, он умертвил   Вонона, страшась его показаний.      

69. На обратном пути из Египта   Германик узнал, что все его распоряжения, касавшиеся войска и городов, или   отменены, или заменены противоположными. Отсюда – тяжкие упреки, которые он   обрушивал на Пизона и не менее ожесточенные выпады последнего против Цезаря.   Наконец, Пизон решил удалиться из Сирии. Болезнь Германика задержала, однако,   его отъезд, и, когда его известили, что Германик поправился и что в городе   выполняют обеты, данные ради его исцеления, он разгоняет, послав своих   ликторов, жертвенных животных у алтарей, тех, кто совершал жертвоприношения, и   толпу участвующих в праздничном торжестве антиохийцев. После этого он отбывает   в Селевкию, где ждет исхода болезни, снова одолевшей Германика. Свирепую силу   недуга усугубляла уверенность Германика в том, что он отравлен Пизоном; и   действительно, в доме Германика не раз находили на полу и на стенах извлеченные   из могил остатки человеческих трупов, начертанные на свинцовых табличках   заговоры и заклятия и тут же – имя Германика, полуобгоревший прах, сочащийся   гноем, и другие орудия ведовства, посредством которых, как считают, души   людские препоручаются богам преисподней. И тех, кто приходил от Пизона,   обвиняли в том, что они являются лишь затем, чтобы выведать, стало ли Германику   хуже.      

70. Все это наполняло Германика   столько же гневом, сколько и тревогою: если его порог осаждают, если придется   испустить дух на глазах у врага, то какая же участь уготована его несчастной   жене, его малолетним детям? Действие яда Пизону, видимо, кажется чересчур   медленным: он спешит и торопит, чтобы единолично властвовать над провинцией,   над легионами. Но Германик еще в состоянии постоять за себя, и убийца не   извлечет выгоды из своего злодеяния. И он составляет письмо, в котором   отказывает Пизону в доверии; многие утверждают, что в нем, сверх того, Пизону   предписывалось покинуть провинцию. И Пизон, не задерживаясь, отплывает на   кораблях, но умышленно замедляет плаванье, чтобы поскорее вернуться, если   смерть Германика снова откроет перед ним Сирию.      

71. На короткое время Цезарь   проникся надеждою, но вскоре силы его иссякли, и, видя близкую кончину, он   обратился к находившимся возле него друзьям с такими словами: «Если бы я уходил   из жизни по велению рока, то и тогда были бы справедливы мои жалобы на богов,   преждевременной смертью похищающих меня еще совсем молодым у моих родных, у   детей, у отчизны; но меня злодейски погубили Пизон и Планцина, и я хочу   запечатлеть в ваших сердцах мою последнюю просьбу: сообщите отцу и брату,   какими горестями терзаемый, какими кознями окруженный, я закончил мою   несчастливую жизнь еще худшею смертью. Все, кого связывали со мною возлагаемые   на меня упования, или кровные узы, или даже зависть ко мне живому, все они   будут скорбеть обо мне, о том, что, дотоле цветущий, пережив превратности   стольких войн, я пал от коварства женщины. Вам предстоит подать в сенат жалобу,   воззвать к правосудию. Ведь первейший долг дружбы – не в том, чтобы проводить   прах умершего бесплодными сетованьями, а в том, чтобы помнить, чего он хотел,   выполнить все, что он поручил. Будут скорбеть о Германике и люди незнакомые, но   вы за него отомстите, если питали преданность к нему, а не к его высокому   положению. Покажите римскому народу мою жену, внучку божественного Августа,   назовите ему моих шестерых детей. И сочувствие будет на стороне обвиняющих, и   люди не поверят и не простят тем, кто станет лживо ссылаться на какие-то   преступные поручения»[164].   И друзья, касаясь руки умирающего, поклялись ему в том, что они скорее испустят   последнее дыхание, чем пренебрегут отмщением.      

72. Затем, повернувшись к жене, он   принялся ее умолять, чтобы она, чтя его память и ради их общих детей, смирила   свою заносчивость, склонилась пред злобною судьбой и, вернувшись в Рим, не   раздражала более сильных, соревнуясь с ними в могуществе. Это было сказано им   перед всеми, а оставшись с нею наедине, он, как полагали, открыл ей опасность,   угрожающую со стороны Тиберия. Немного спустя он угасает, и вся провинция и   живущие по соседству народы погружаются в великую скорбь. Оплакивали его и   чужеземные племена, и цари: так ласков был он с союзниками, так мягок с   врагами; и внешность, и речь его одинаково внушали к нему глубокое уважение, и,   хотя он неизменно держался величаво и сдержанно, как подобало его высокому   сану, он был чужд недоброжелательства и надменности.      

73. Похоронам Германика – без   изображений предков, без всякой пышности – придала торжественность его слава и   память о его добродетелях. Иные, вспоминая о его красоте, возрасте,   обстоятельствах смерти и, наконец, также о том, что он умер поблизости от тех   мест, где окончилась жизнь Александра Великого, сравнивали их судьбы. Ибо и   тот, и другой, отличаясь благородною внешностью и знатностью рода, прожили   немногим больше тридцати лет, погибли среди чужих племен от коварства своих   приближенных; но Германик был мягок с друзьями, умерен в наслаждениях, женат   единственный раз и имел от этого брака законных детей; а воинственностью он не   уступал Александру, хотя и не обладал его безрассудной отвагою, и ему помешали   поработить Германию, которую он разгромил в стольких победоносных сражениях.   Будь он самодержавным вершителем государственных дел, располагай царскими правами   и титулом, он настолько быстрее, чем Александр, добился бы воинской славы,   насколько превосходил его милосердием, воздержностью и другими добрыми   качествами. Перед сожжением обнаженное тело Германика было выставлено на форуме   антиохийцев, где его и предали огню: проступили ли на нем признаки отравления   ядом, осталось невыясненным, – ибо всякий, смотря по тому, скорбел ли он о   Германике, питая против Пизона предвзятое подозрение, или, напротив, был   привержен Пизону, толковал об этом по-разному.      

74. Затем легаты и оказавшиеся   налицо другие сенаторы стали совещаться о том, кому поручить управление Сирией.   И так как все остальные не очень стремились к этому назначению, его долго   оспаривали между собой Вибий Марс и Гней Сенций, пока Марс не уступил старшему   возрастом и более настойчивому Сенцию. И Сенций, по настоянию Вителлия, Верания   и других, собиравших доказательства и готовившихся предъявить обвинение, как   если бы дело шло об уже изобличенных преступниках, отправил в Рим известную в   этой провинции и чрезвычайно любимую Планциной смесительницу ядов Мартину.      

75. Агриппина, изнуренная горем и   страдающая телесно и все же нетерпимая ко всему, что могло бы задержать мщение,   поднимается с прахом Германика и детьми на один из кораблей отплывавшего вместе   с ней флота, провожаемая общим состраданием: женщина выдающейся знатности, еще   так недавно счастливая мать семейства, окруженная общим уважением и добрыми   пожеланиями, она несла теперь, прижимая к груди, останки супруга, неуверенная,   удастся ли ей отомстить, страшащаяся за себя и подверженная стольким угрозам   судьбы в своей многодетности, не принесшей ей счастья. Между тем Пизона у   острова Коса настигает известие о кончине Германика. Приняв его с торжеством,   он устраивает жертвоприношения и посещает храмы, не скрывая своих истинных   чувств, а Планцина ведет себя еще непристойнее и, сняв тогда впервые траурную   одежду, которую носила по случаю смерти сестры, сменяет ее на нарядное платье.      

76. Между тем к Пизону стекались   центурионы и убеждали его в готовности легионов оказать ему всяческую   поддержку: ему нужно только вернуться в провинцию, отнятую у него незаконно и   все еще не имеющую правителя. На совещании, которое он собрал, чтобы решить,   как следует действовать, его сын Марк Пизон предложил поспешить в Рим: еще не   сделано никаких непоправимых шагов и нечего опасаться ни вздорных подозрений,   ни пустой болтовни. Раздоры с Германиком могут, пожалуй, навлечь на его отца   ненависть, но они не подлежат наказанию; к тому же отнятие у него провинции   вполне удовлетворило его врагов. Но если он туда возвратится, то вследствие   сопротивления Сенция дело не обойдется без гражданской войны, а центурионы и   воины недолго будут оставаться на его стороне, так как возьмет верх еще свежая   память об их полководце и глубоко укоренившаяся преданность Цезарям.      

77. Напротив, Домиций Целер, один из   ближайших друзей Пизона, настаивал, что нужно использовать случай: Пизон, а не   Сенций поставлен правителем Сирии, и ему вручены фасции, преторская власть и   легионы. Если туда вторгнется враг, то кому же еще отражать его силой оружия,   как не тому, кто получил легатские полномочия и особые указания? Со временем   толки теряют свою остроту, а побороть свежую ненависть чаще всего не под силу и   людям, ни в чем неповинным. Но если Пизон сохранит за собой войско, укрепит   свою мощь, многое, что не поддается предвидению, быть может, обернется по воле   случая в лучшую сторону. «Или мы поторопимся, чтобы причалить одновременно с   прахом Германика, чтобы тебя, Пизон, невыслушанного и не имевшего возможности   отвести от себя обвинение, погубили при первом же твоем появлении рыдания   Агриппины и невежественная толпа? Августа – твоя сообщница, Цезарь благоволит к   тебе, но негласно; и громче всех оплакивают смерть Германика те, кто наиболее   обрадован ею».      

78. Неизменно склонный к решительным   мерам, Пизон легко присоединяется к этому мнению и в письме, отосланном им   Тиберию, обвиняет Германика в высокомерии и чрезмерно роскошном образе жизни:   изгнанный Германиком из провинции, чтобы не мешать ему в осуществлении   государственного переворота, он снова и с прежнею преданностью берет на себя   попечение о войсках. Одновременно он приказывает Домицию отплыть на триреме в   Сирию, держа курс мимо островов и подальше от берега. Тем временем Пизон распределяет   собравшихся у него перебежчиков по манипулам, вооружает нестроевых, и,   переправившись кораблями на материк, перехватывает подразделение шедших в Сирию   новобранцев, и пишет киликийским царькам, чтобы они помогли ему своими   отрядами; в этих военных приготовлениях принимает участие и молодой Марк Пизон,   не разделявший, однако, взгляда, что нужно открыть военные действия.      

79. Следуя вдоль берегов Ликии и   Памфилии, они встретились с кораблями, сопровождавшими Агриппину, и обе стороны   схватились было за оружие, но вследствие страха, который они друг другу   внушали, дело ограничилось перебранкой, причем Марс Вибий вызвал Пизона в Рим   для судебного разбирательства. Тот насмешливо ответил ему, что, разумеется, не   замедлит туда прибыть, как только ведающим делами об отравлениях претором будет   назначен день явки подсудимому и обвинителям. Между тем Домиций, пристав к сирийскому   городу Лаодикее, направился на зимние квартиры шестого легиона[165], так как считал его   наиболее пригодным для осуществления своих планов, но его опередил легат Пакувий.   Сенций обращается к Пизону с письмом, в котором сообщает ему об этом и   увещевает его не возбуждать лагерь засылкою в него возмутителей, а провинцию –   военными действиями. Собрав всех, о ком ему было известно, что они чтят память   Германика или враждебны его врагам, он настойчиво убеждает их в том, что Пизон   поднимает оружие на величие императора, на Римское государство; и Сенций   выводит навстречу Пизону сильный и готовый к бою отряд.      

80. Несмотря на неудачи, постигавшие   Пизона в его начинаниях, он не упустил случая обезопасить себя, насколько это   было возможно при сложившихся обстоятельствах, и занял сильную киликийскую   крепость Келендерий; пополнив перебежчиками, недавно перехваченными   новобранцами и рабами, своими и Планцины, присланные ему на помощь царьками   отряды киликийцев, он довел численность своих сил до уровня легиона. Он заверял   своих, что его, легата Цезаря, не пускают в провинцию, отданную ему в   управление, не воины легионов (ибо они и призвали его возвратиться), но Сенций   из личной ненависти к нему, которую он прикрывает ложными обвинениями. Так   пусть же они выйдут на поле боя – ведь легионеры не станут сражаться, когда   поймут, что Пизон, кого они еще так недавно звали своим отцом[166], одержит верх, если   спор будет решаться на основании права, и не бессилен, если – оружием. Затем он   располагает свои манипулы у стен крепости на обрывистом и крутом холме, –   с других сторон ее окружало море. Против них стояли построенные боевыми   порядками ветераны и резервы; здесь было преимущество в выучке воинов, там – в   труднодоступной местности, но у тех, кто ее занимал, не было ни боевого пыла,   ни веры в успех, ни даже оружия, кроме того, каким располагают сельские жители,   или изготовленного наспех. Когда враги сошлись врукопашную, исход битвы мог   вызывать сомнение лишь до тех пор, пока когорты римлян не вышли на ровное   место; киликийцы бежали и заперлись в крепости.      

81. Между тем Пизон тщетно попытался   овладеть флотом, ожидавшим невдалеке исхода сражения; возвратившись к стенам   крепости, он, то ударяя себя в грудь, то называя по имени римских воинов и суля   им награды, старался склонить их к измене и успел привести их в такое смущение,   что значконосец шестого легиона перешел к нему со значком. Тогда Сенций   приказал трубить в рожки и трубы, устремиться к валу, установить лестницы и наиболее   храбрым и ловким пойти на приступ, а всем остальным, используя метательные   машины, осыпать врага дротиками, камнями и горящими факелами. Когда, наконец,   упорство защитников было сломлено, Пизон стал просить, чтобы, по сдаче оружия,   ему было дозволено оставаться в крепости, пока не придет указание Цезаря, кому   править Сирией. Эти условия были, однако, отклонены, и единственное, что было   ему предоставлено, – это корабли и безопасное возвращение в Рим.      

82. А в Риме, лишь только стали   доходить вести о болезни Германика, как все доходящие издалека, до последней   степени мрачные, воцарились общая скорбь и гнев, а порой прорывались и громкие   сетования. Для того, очевидно, и сослали его на край света, для того и дали   Пизону провинцию; вот к чему привели тайные совещания Августы с Планциною. И   сущую правду говорили старики относительно Друза: не по нраву пришлась   властителям приверженность к народоправству их сыновей, и их погубили не из-за   чего-либо иного, как только за то, что они замышляли вернуть римскому народу   свободу и уравнять всех в правах. Весть о смерти Германика настолько усилила в   толпе эти толки, что прежде указа властей, прежде сенатского постановления все   погружается в траур, пустеют площади, запираются дома. Повсюду безмолвие,   прерываемое стенаниями, нигде ничего показного; если кто и воздерживается от   внешних проявлений скорби, то в душе горюет еще безутешнее. Случилось так, что   купцы, выехавшие из Сирии, когда Германик был еще жив, привезли более   благоприятные вести о его состоянии. Этим вестям сразу поверили, и они тотчас   же распространились по всему городу; и всякий, сколь бы непроверенным ни было   то, что он слышал, сообщает добрую новость каждому встречному, а те передают   ее, приукрашивая от радости, в свою очередь, дальше. Люди носятся по всему   городу, взламывают двери храмов, и ночь немало способствует их легковерию, так   как во мраке всякий скорее поддается внушению. Тиберий не пресекал ложных   слухов, предоставив им рассеяться с течением времени; и народ погрузился в еще   большую скорбь, как если бы Германик был у него отнят вторично.      

83. Между тем для Германика были   придуманы почести, какие только могла внушить каждому в меру его   изобретательности любовь к умершему, и сенат постановил следующее: чтобы имя   Германика провозглашалось в песнопении салиев; чтобы всюду, где отведены места   для жрецов августалов, были установлены курульные кресла[167] Германика с дубовыми   венками над ними; чтобы перед началом цирковых зрелищ было проносимо его   изображение из слоновой кости; чтобы фламины[168]   или авгуры, выдвигаемые на его место, избирались только из рода Юлиев. К этому   были добавлены триумфальные арки в Риме, на берегу Рейна и на сирийской горе   Амане, с надписями, оповещавшими о его деяниях и о том, что он отдал жизнь за   отечество; гробница в Антиохии, где его тело подверглось сожжению, и траурный   постамент в Эпидафне, где он скончался. И нелегко перечислить все его статуи и   места поклонения его памяти. Но когда было предложено поместить большой золотой   щит с его изображением среди таких же изображений столпов римского красноречия[169],   Тиберий решительно заявил, что он посвятит Германику щит такой же и того же   размера, что и все остальные: ведь красноречие оценивается не по высокому   положению в государстве, и пребывать среди древних писателей – уже само по себе   достаточно почетно. Сословие всадников присвоило имя Германика тому сектору   амфитеатра, который носил название Сектора младших, и, кроме того, постановило,   чтобы в июльские иды отряды всадников следовали позади его статуи. Большая   часть упомянутого сохраняется в силе и посейчас, кое-что сразу же было   заброшено или забылось за давностью лет.      

84. Немного позднее, при все еще   свежей печали по случаю смерти Германика, сестра его Ливия, жена Друза, родила   двух младенцев мужского пола[170].   Событие это, редкое и приносящее радость даже в простых семьях, наполнило   принцепса таким ликованием, что он не удержался, чтобы не похвалиться им перед   сенаторами, подчеркивая, что ни у кого из римлян такого сана не рождались до   этого близнецы: ведь решительно все, даже случайное, он неизменно обращал во   славу себе. При сложившихся обстоятельствах народу, однако, и это доставило   огорчение, ибо он опасался, как бы Друз, обогатившись потомством, не оттеснил   еще больше семью Германика.      

85. В том же году были изданы   строгие указы сената против распутного поведения женщин и строжайше воспрещено   промышлять своим телом тем, чьи деды, отцы или мужья были римскими всадниками.   Поводом было то, что Вистилия, дочь претора, объявила эдилам, что занимается   проституцией[171], –   поступила же она так в соответствии с принятым у наших предков обыкновением,   согласно которому достаточной карою для продажных женщин почиталось их   собственное признание в своем позоре. Были потребованы и от Титидия Лабеона[172],   мужа Вистилии, объяснения, почему он не наказал, согласно закону, свою изобличенную   в непотребстве жену. И так как в свое оправдание он сослался на то, что предоставленные   ему по закону шестьдесят дней на обдумывание еще не прошли, сочли достаточным   принять постановление против Вистилии, и она была сослана на остров Сериф. Обсуждался   и вопрос о запрещении египетских и иудейских священнодействий, и сенат принял   постановление вывезти на остров Сардинию четыре тысячи зараженных этими суевериями   вольноотпущенников[173],   пригодных по возрасту для искоренения там разбойничьих шаек, полагая, что если   из-за тяжелого климата они перемрут, то это не составит большой потери;   остальным предписывалось покинуть Италию, если до определенного срока они не   откажутся от своих нечестивых обрядов.      

86. После этого Цезарь сообщил о   необходимости избрать девственницу на место Окции, которая в течение пятидесяти   семи лет с величайшим благочестием руководила священнодействиями весталок; при   этом он выразил благодарность Фонтею Агриппе и Домицию Поллиону за то, что,   предлагая взамен нее своих дочерей, они соревновались в преданности   государству. Предпочтение было отдано дочери Поллиона, ибо супружеские узы ее   родителей продолжали пребывать нерушимыми, тогда как Агриппа расторжением   первого брака нанес урон доброй славе своей семьи. Цезарь, впрочем, утешил   отвергнутую, даровав ей приданое в размере миллиона сестерциев.      

87. Вследствие жалоб народа на   дороговизну хлеба Тиберий, установив цену, которую должен был платить   покупатель, объявил, что хлеботорговцы будут получать от него дополнительно по   два нумма за модий[174].   Предложенный ему за это и предлагавшийся ранее титул отца отечества он, однако,   не принял и высказал суровое порицание тем, кто называл его попечение о народе   божественным, а его самого – государем. Вот почему любое высказывание в присутствии   принцепса, которому свобода внушала страх, а лесть – подозрения, бывало   сдержанным и настороженным.      

88. У историков и сенаторов того   времени я нахожу сообщение о письме предводителя хаттов Адгандестрия, которое   было оглашено в сенате и в котором он предлагал умертвить Арминия, если ему   пришлют яду, чтобы он мог осуществить это убийство; Адгандестрию было отвечено,   что римский народ отмщает врагам, не прибегая к обману, и не тайными   средствами, но открыто и силой оружия. Благородством ответа Тиберий сравнялся с   древними полководцами, запретившими отравить царя Пирра и открывшими ему этот   замысел. Впрочем, притязая после ухода римлян и изгнания Маробода на царский   престол, Арминий столкнулся со свободолюбием соплеменников; подвергшись с их   стороны преследованию, он сражался с переменным успехом и пал от коварства   своих приближенных. Это был, бесспорно, освободитель Германии, который выступил   против римского народа не в пору его младенчества, как другие цари и вожди, но   в пору высшего расцвета его могущества, и хотя терпел иногда поражения, но не   был побежден в войне. Тридцать семь лет он прожил, двенадцать держал в своих   руках власть; у варварских племен его воспевают и посейчас; греческие анналы   его не знают, так как их восхищает только свое, римские – уделяют ему меньше   внимания, чем он заслуживает, ибо, превознося старину, мы недостаточно   любопытны к недавнему прошлому.      

 Книга III      

       

1. Ни разу не прервав плаванья по   бурному зимнему морю, Агриппина прибывает на остров Коркиру, лежащий против   побережья Калабрии. Объятая горем и неспособная с ним совладать, она проводит   там несколько дней, чтобы восстановить душевные силы. Между тем, прослышав о   скором ее прибытии, ближайшие из друзей и множество воинов, служивших под   начальством Германика, а также многие, никогда не видавшие его прежде обитатели   расположенных невдалеке муниципиев, иные – полагая, что этим они выполняют свой   долг перед принцепсом, иные – последовав их примеру, устремляются в город   Брундизий, так как для плывущей в Италию Агриппины тут было всего ближе и   удобнее высадиться на сушу. Едва флот показался в открытом море, как толпой   заполняются не только гавань и набережные: люди облепляют укрепления и крыши   домов, они всюду, откуда открывался вид на далекое расстояние, и, погруженные в   печаль, спрашивают друг друга, как пристойнее встретить сходящую с корабля   Агриппину – безмолвием или каким-либо возгласом. И все еще оставалось   нерешенным, что здесь уместнее, когда флот стал медленно подходить к месту   причала; не весело и размашисто, как принято в таких случаях, заносили весла   гребцы, но все было проникнуто глубокою печалью. Когда же, сойдя на берег   вместе с двумя детьми и погребальною урной в руках, Агриппина вперила взор в   землю, раздался общий стон, и нельзя было отличить, исходят ли эти стенания от   близких или от посторонних, от мужчин или женщин; но встречающие превосходили в   выражении своего еще свежего горя измученных длительной скорбью спутников   Агриппины.      

2. Тиберий прислал в Брундизий две   преторианские когорты и, кроме того, повелел магистратам Калабрии, Апулии и   Кампании воздать последние почести памяти его сына. В соответствии с этим прах   Германика снесли трибуны с центурионами; им предшествовали нечищенные[175] и   лишенные украшений значки и опущенные вниз фасции; и, когда шествие проходило   через колонии, простой народ в черном и облачившиеся в трабеи[176] всадники, смотря по   достатку места, сжигали ценные ткани, благовония и все, что предусмотрено похоронным   обрядом. Выходили навстречу и жители остававшихся в стороне городов: принося   жертвы душам усопших[177]   и воздвигая им жертвенники, они изливали свою печаль в слезах и горестных   восклицаниях. Друз с теми детьми Германика, которые оставались в Риме[178], и   его братом Клавдием проследовал в Таррацину. Погребальное шествие заполнило   дорогу. Тут были консулы Марк Валерий и Марк Аврелий (они успели уже вступить в   должность), сенат и значительная часть населения Рима, которые шли нестройной   толпой; никто не сдерживал слез, и никакой лести здесь не было, так как все   хорошо знали, что Тиберий обрадован смертью Германика и едва это скрывает.      

3. Тиберий с Августою не показались   в народе, то ли считая, что унизят свое величие, предаваясь горю у всех на   виду, то ли боясь обнаружить свое лицемерие под столькими устремленными на их   лица взглядами. Ни у историков, ни в «Ежедневных ведомостях»[179] я не нашел никакого   упоминания о том, чтобы мать Германика Антония принимала заметное участие в   погребальном обряде, тогда как все прочие кровные родственники, не говоря уж об   Агриппине, Друзе и Клавдии, упомянуты поименно; быть может, ей помешала   болезнь, быть может, ее сломленная горем душа не могла вынести лицезрения столь   большого несчастья. Я склонен скорее думать, что Тиберий с Августой, которые не   покидали дворца, умышленно не пустили ее на похороны, чтобы могло казаться, будто   бабка и дядя скорбят одинаково с матерью и что их всех удерживает дома одна и   та же причина.      

4. В день, когда останки Германика   были переносимы в гробницу Августа[180],   то царило мертвенное безмолвие, то его нарушали рыдания: улицы города были   забиты народом, на Марсовом поле пылали факелы. Там воины в боевом вооружении,   магистраты без знаков отличия, народ, распределенный по трибам, горестно   восклицали, что Римское государство погибло, что надеяться больше не на что –   так смело и так открыто, что можно было подумать, будто они забыли о своих   повелителях. Ничто, однако, так не задело Тиберия, как вспыхнувшая в толпе   любовь к Агриппине: люди называли ее украшением родины, единственной, в ком   струится кровь Августа[181],   непревзойденным образцом древних нравов, и, обратившись к небу и богам, молили   их сохранить в неприкосновенности ее отпрысков и о том, чтобы они пережили   своих недоброжелателей.      

5. Были и такие, кто находил, что   общенародные похороны на счет государства могли бы быть более пышными, и   сравнивал их с великолепием погребальных почестей, оказанных Августом отцу   Германика Друзу. Ведь в разгар зимы он проехал вплоть до Тицина и, не отходя от   тела покойного, вместе с ним вступил в Рим; катафалк окружали изображения   Клавдиев и Юлиев; умершего почтили оплакиванием на форуме, хвалебной речью с ростральных   трибун; было исполнено все завещанное от предков и добавленное позднейшими   поколениями; а Германику не воздали даже тех почестей, которые полагаются   всякому знатному. Правда, из-за дальности расстояния его тело было кое-как   сожжено на чужбине; но если случайные обстоятельства не позволили своевременно   окружить его должным почетом, то тем более подобало выполнить это впоследствии.   Да и брат его выехал только на день пути, а дядя – до городских ворот[182]. Где   же обычаи древности, где выставляемая у погребального ложа посмертная маска,   где стихи, сложенные для прославления его памяти, где слезы или хотя бы   притворное выражение горя?      

6. Это стало известно Тиберию, и,   чтобы пресечь толки в народе, он напомнил ему особым эдиктом, что множество   прославленных римлян отдало жизнь за отечество, но ни о ком не сокрушались   столь безутешно, как о Германике. Это было бы великою честью и для него, и для   всех, если бы соблюдалась должная мера Но мужам, занимающим высокое положение,   и народу-повелителю не пристало уподобляться рядовым семьям и малым общинам.   Свежему горю приличествовали стенания, и оно утолялось трауром; однако пора обрести   былую душевную твердость, как это сделали некогда, подавив печаль, божественный   Юлий, понесший утрату единственной дочери, и божественный Август, потеряв   внуков[183].   Нет нужды обращаться к более древним примерам, – сколько раз римский народ   стойко переносил поражения своих войск, полное истребление знатных родов.   Правители смертны – государство вечно. Поэтому пусть они возвращаются к   повседневным занятиям и – так как близились театральные представления на   празднествах в честь Великой Матери[184]   – не отказываются также от удовольствий.      

7. По снятии траура все вернулись к   своим делам, и Друз выехал к иллирийскому войску. Но ненависть к Пизону не   улеглась: со всех сторон раздавались требования обрушить на него кару, и часто   слышались сетования на то, что он объезжает прелестные местности Азии и Ахайи,   нагло и коварно затягивая возвращение в Рим, чтобы тем временем уничтожить   доказательства своих преступлений. И в самом деле, распространился слух, что   знаменитая отравительница Мартина, высланная в Италию, как я уже говорил, Гнеем   Сенцием, умерла внезапною смертью в Брундизии, причем в ее убранных узлом волосах   нашли припрятанный ею яд, однако на ее теле не было обнаружено следов   отравления.      

8. Послав впереди себя сына и   поручив ему дать принцепсу объяснения, которые могли бы того смягчить, сам   Пизон между тем направляется к Друзу, рассчитывая найти в нем скорее   признательность за устранение соперника, чем ненависть за умерщвление брата. Тиберий,   желая показать, что он далек от предвзятости, принял молодого человека радушно   и одарил его с такою же щедростью, какая была обычна по отношению к сыновьям   знатных семейств. Но Друз заявил Пизону, что если обвинения против него   справедливы, никто не принес ему столько горя, как он; впрочем, он, Друз,   предпочел бы, чтобы они оказались пустыми и лживыми и смерть Германика не   повела к чьей-либо гибели. Это было высказано в присутствии многих, а от беседы   наедине Друз уклонился; и в то время не сомневались, что такое поведение ему   предписал Тиберий, ибо, обычно бесхитростный и по-молодому податливый, он на   этот раз прибегнул к стариковским уловкам.      

9. Переплыв Далматинское море и   оставив корабли у Анконы, Пизон направился через Пицен и далее по Фламиниевой   дороге и нагнал легион, следовавший из Паннонии в Рим, а оттуда в Африку для   усиления находившегося там войска. Много толковали о том, что Пизон часто   показывался в дороге двигавшимся походным порядком воинам. Из Нарнии, чтобы   избежать подозрений или, может быть, потому, что у тех, кто охвачен тревогою,   решения переменчивы, Пизон спустился по Нару и затем по Тибру, но еще больше   восстановил против себя народ и тем, что его судно причалило возле гробницы   Цезарей[185],   и тем, что в самое оживленное время дня, когда берег был заполнен людьми, на   глазах у всех прошествовал вместе с Планциной, он – сопровождаемый большою   толпой клиентов, она – целою вереницею женщин, – и оба с веселыми лицами.   Ненависть к нему распаляло и то, что его возвышавшийся над форумом дом был   украшен по-праздничному и в нем собрались на пиршество гости, а вследствие   людности места все происходившее в нем было у всех на виду.      

10. На следующий день Фульциний Трион   потребовал Пизона к ответу перед консулами. Этому воспротивились Вителлий,   Вераний и другие из находившихся при Германике, заявившие, что Трион – лицо   постороннее, а сами они не в качестве обвинителей, но рассказывая и   свидетельствуя обо всем происшедшем, выполнят данное им Германиком поручение.   Трион, отказавшись от своего требования, добился разрешения обвинять Пизона за   его предыдущие преступления, и принцепса попросили взять на себя их   расследование. Ничего не имел против этого и обвиняемый, который боялся   враждебности сенаторов и народа, а вместе с тем знал, что Тиберий располагает   достаточной властью, чтобы пренебречь слухами, и к тому же связан причастностью   к этому делу собственной матери: одному судье легче отличить истину от клеветы,   а если их много, над ними всесильны зависть и ненависть. Но Тиберий не   обманывался в трудности такого расследования и в том, какая молва шла о нем   самом. Итак, выслушав в присутствии всего нескольких приближенных нападки со   стороны обвиняющих и просьбы – с другой, он полностью передал это дело сенату.      

11. Между тем возвратился из Иллирии   Друз, и, хотя за переход к нам Маробода и совершенные прошлым летом деяния   сенат назначил ему триумфальное вступление в Рим, он въехал в него безо всякой   торжественности, на время отложив эти почести. После этого обвиняемый обращался   к Луцию Аррунцию, Публию Виницию, Азинию Галлу, Эзернину Марцеллу и Сексту   Помпею, прося их себе в защитники, но так как они под разными предлогами   отказались, защищать его взялись Маний Лепид, Луций Пизон и Ливиней Регул; Рим   проникся настороженным ожиданием: насколько друзья Германика окажутся верны его   памяти, насколько уверенно поведет себя подсудимый, сможет ли Тиберий в   достаточной степени сдержать и подавить свои чувства. Возбуждение народа   достигло крайних пределов: никогда прежде не позволял он себе стольких тайных   пересудов о принцепсе и стольких молчаливых подозрений.      

12. На заседании сената Цезарь   выступил со сдержанной, тщательно продуманной речью. Пизон был легатом и другом   его отца, и по совету сената он, Цезарь, дал его в помощь Германику для   устроения дел на Востоке. Раздражал ли там Пизон молодого человека своим   упрямством и препирательствами и только ли радовался его кончине или злодейски   его умертвил – это требует беспристрастного разбирательства. «Ибо, если он   превышал как легат свои полномочия и не повиновался главнокомандующему,   радовался его смерти и моему горю, я возненавижу его и отдалю от моего дома, но   за личную враждебность не стану мстить властью принцепса. Однако если вскроется   преступление, состоящее в убийстве кого бы то ни было и подлежащее каре,   доставьте и детям Германика, и нам, родителям, законное утешение. Подумайте и   над тем, разлагал ли Пизон легионы, подстрекал ли их, заискивал ли пред   воинами, домогаясь их преданности, пытался ли силой вернуть утраченную провинцию,   или все это – ложь и раздуто его обвинителями, чрезмерное рвение коих я по   справедливости осуждаю. Ибо к чему было обнажать тело покойного, делая его   зрелищем толпы, к чему распускать, к тому же среди чужеземцев, слухи о том, что   его погубили отравою, раз это не установлено и посейчас и должно быть   расследовано? Я оплакиваю моего сына и буду всегда оплакивать, но я никоим   образом не запрещаю подсудимому изложить все, что бы он ни счел нужным, для   установления его невиновности или в подтверждение несправедливости к нему   Германика, если она и вправду имела место; и прошу вас отнюдь не считать   доказанными предъявленные ему обвинения только из-за того, что с этим делом   тесно связано мое горе. И вы, защитники, которых ему доставили кровное родство   или вера в его правоту, насколько кто сможет, помогите ему в опасности своим   красноречием и усердием; к таким же усилиям и такой же стойкости я призываю и   обвинителей. Единственное, что мы можем предоставить Германику сверх законов,   это – рассматривать дело о его смерти в курии, а не на форуме, перед сенатом, а   не пред судьями[186];   во всем остальном пусть оно разбирается в соответствии с заведенным порядком,   пусть никто не обращает внимания ни на слезы Друза, ни на мою печаль, ни на   распространяемые нам в поношение вымыслы».      

13. Затем сенат выносит   постановление предоставить два дня обвинителям и три, после шестидневного   перерыва, подсудимому для защиты. Тогда Фульциний заводит речь о вещах давних и   незначительных, о том, что Пизон управлял Испанией заносчиво и своекорыстно; но   ни изобличение не могло бы ему повредить, если бы он отвел от себя новые обвинения,   ни признание его невиновности – принести ему оправдание, если бы было доказано,   что на его совести более тяжелые преступления. После этого Сервей, Вераний и   Вителлий с одинаковым рвением, а Вителлий и с выдающимся красноречием обвинили   Пизона в том, что из ненависти к Германику и желания захватить власть он   настолько развратил солдатскую массу, попустительствовал ее распущенности и   насилиям над союзниками, что наиболее разнузданными из воинов был прозван   «Отцом легионов»; и, напротив, беспощадно преследуя всякого исправного воина, и   особенно друзей и приближенных Германика, он в конце концов погубил его чарами   и отравой; обвинили они Пизона и в нечестивых жертвоприношениях и молебствиях,   устроенных им и Планциною, в том, что он поднял оружие на государство и что для   того, чтобы он предстал пред судом, его нужно было одолеть на поле сражения.      

14. Против большинства обвинений защита   была бессильна: Пизон не мог опровергнуть ни заискивания у легионов, ни того,   что провинция была отдана им во власть негодяям, ни даже оскорбительных выпадов   против главнокомандующего. Единственное, что казалось опровергнутым, – это   обвинение в том, что он умертвил ядом Германика, так как даже обвинители,   показывавшие, что на пиру у Германика Пизон, возлежа выше него, своими руками   отравил ему пищу, не очень настаивали на этом. Ибо казалось в высшей степени   невероятным, чтобы среди чужих рабов, на виду у стольких присутствующих, рядом   с самим Германиком, он решился на это. Подсудимый предложил подвергнуть пытке   его рабов и требовал того же для прислуживавших на пиршестве. Но судьи по   разным причинам остались неумолимы: Цезарь – так как провинция была ввергнута в   междоусобную распрю, сенат – так как никогда не был до конца убежден, что   Германик не погиб от коварства[187]…   требуя то, что писали, чему Тиберий воспротивился не меньше Пизона. Между тем в   народе, собравшемся перед курией, слышались выкрики, что они не выпустят из   своих рук Пизона, если он выйдет из сената оправданным. И толпа потащила статуи   Пизона к Гемониям[188]   и разбила бы их, если бы по приказанию принцепса их не спасли и не водворили на   прежние места. Затем Пизона поместили на носилки, и в сопровождении трибуна   преторианской когорты он был доставлен к себе, что вызвало в народе   противоречивые толки, так как одни считали, что трибун приставлен к нему, чтобы   охранять его жизнь, а другие – чтобы предать смерти.      

15. Планцину окружала такая же   ненависть, но она располагала могущественной поддержкой, и поэтому было неясно,   насколько по отношению к ней Цезарь располагает свободой действий. Пока по делу   Пизона можно было надеяться на благополучный исход, она не раз заявляла, что не   расстанется с ним, какая бы участь его ни постигла, и если так повелит судьба,   пойдет с ним на смерть. Но добившись тайным заступничеством Августы прощения,   она начала понемногу отдаляться от мужа и защищать себя обособленно от него.   Увидев в этом верное предвестие гибели, подсудимый стал сомневаться, продолжать   ли ему борьбу за свое оправдание, но, вняв настояниям сыновей, укрепился духом   и явился в сенат. Стойко вынеся возобновившиеся обвинения, угрозы сенаторов,   всеобщую враждебность и озлобление, он ничем не был так устрашен, как видом   Тиберия, который, не выказывая ни гнева, ни сострадания, упрямо замкнулся в   себе, чтобы не дать обнаружиться ни малейшему проявлению чувства. Возвратившись   домой, Пизон некоторое время что-то писал, как бы набрасывая, что он скажет в   защитительной речи, и, запечатав, вручил написанное вольноотпущеннику. Затем он   уделил обычное время трапезе и отдыху. Поздней ночью, после того как жена вышла   из его спальни, он велел запереть двери, и, когда забрезжил утренний свет, его   нашли с пронзенным горлом, а на полу лежал меч.      

16. Припоминаю, что слышал от   стариков, будто в руках у Пизона не раз видели памятную записку, которую он так   и не предал гласности, но друзья его говорили, что в ней приводились письма   Тиберия и его указания, касавшиеся Германика, и что Пизон готовился предъявить   их сенаторам и обличить принцепса, но был обманут Сеяном, надававшим ему лживые   обещания; говорили и о том, что он умер не по своей воле, но от руки   подосланного убийцы. Не решаясь утверждать ни того, ни другого, я, тем не менее,   не счел себя вправе умолчать о рассказах тех, кто дожил до нашей юности.   Цезарь, придав лицу печальное выражение, жаловался в сенате, что смертью такого   рода хотели вызвать против него ненависть…[189]   и принялся допытываться, как Пизон провел последний день и последнюю ночь. И   после того как тот, кого он расспрашивал, ответил ему по большей части   благоразумно и осторожно, а кое в чем и не очень обдуманно, он оглашает письмо   Пизона, составленное приблизительно в таких выражениях: «Сломленный заговором   врагов и ненавистью за якобы совершенное мной преступление и бессильный   восстановить истину и тем самым доказать мою невиновность, я призываю в   свидетели бессмертных богов, что вплоть до последнего моего вздоха, Цезарь, я   был неизменно верен тебе и не менее предан твоей матери; и я умоляю вас,   позаботьтесь о моих детях, из которых Гней Пизон решительно не причастен к моим   поступкам, какими бы они ни были, так как все это время был в Риме, а Марк   Пизон убеждал меня не возвращаться в Сирию. И насколько было бы лучше, если б я   уступил юноше сыну, чем он – старику отцу! Тем настоятельнее прошу вас избавить   его, ни в чем не повинного, от кары за мои заблуждения. В память   сорокапятилетнего повиновения, в память нашего совместного пребывания   консулами, ценимый некогда твоим отцом, божественным Августом, и твой друг,   который никогда больше ни о чем тебя не попросит, прошу о спасении моего   несчастного сына». О Планцине он не добавил ни слова.      

17. После этого Тиберий снял с   молодого человека[190]   вину за участие в междоусобной борьбе, оправдывая его приказом отца, которому   сын не мог не повиноваться; одновременно он выразил сожаление об участи столь   знатной семьи и даже о печальном конце самого Пизона, сколько бы он его ни   заслужил. В защиту Планцины он говорил с чувством неловкости и сознанием   постыдности своего выступления, и притом сославшись на просьбу матери, о   которой честные люди отзывались в разговорах между собой со все возраставшим   негодованием. Итак, бабке позволительно благоволить к той, чьими происками   умерщвлен ее внук, видеться с ней, укрывать ее от сената! И одному Германику   было отказано в том, что обеспечивается законом всякому гражданину! Цезаря   оплакивали Вителлий с Веранием, а Планцину вызволили принцепс с Августой! И   теперь ей только и остается, что обратить свои яды и столь успешно испытанные   козни против Агриппины, против ее детей и насытить кровью несчастнейшего   семейства превосходную бабку и дядю! Этому подобию судебного разбирательства   было отдано два заседания, причем Тиберий настойчиво побуждал сыновей Пизона   отстаивать невиновность матери. Но так как обвинители и свидетели непрерывно   выступали один за другим и никто их не оспаривал, Планцина, в конце концов,   стала вызывать скорее жалость, чем ненависть. Приглашенный первым высказать   свое мнение консул Аврелий Котта (ибо, когда по делу докладывал Цезарь,   магистраты также привлекались к выполнению этой обязанности)[191] предложил: выскоблить   из фастов имя Пизона, часть его имущества конфисковать, часть – передать его   сыну Гнею Пизону, которому, однако, надлежит сменить личное имя[192];   Марка Пизона лишить сенаторского достоинства и, выдав ему пять миллионов   сестерциев, выслать из Рима сроком на десять лет; Планцину, по просьбе Августы,   от наказания освободить.      

18. Многое в этом приговоре было   смягчено принцепсом: он признал неуместным изымать из фастов имя Пизона, раз в   них сохраняются имена Марка Антония, пошедшего войной на отечество, и Юла   Антония, нанесшего оскорбление дому Августа. Больше того, он избавил от   бесчестья Марка Пизона и отдал ему оставшееся от отца имущество, как всегда   щепетильный, о чем я уже неоднократно упоминал, во всем, касавшемся денег, а на   этот раз к тому же более снисходительный, так как стыдился, что Планцина   осталась безнаказанной. Он же отклонил предложение Валерия Мессалина –   установить золотую статую в храме Марса Мстителя, и Цецины Севера – воздвигнуть   жертвенник Мщению[193],   заявив, что подобным образом отмечаются победы над внешним врагом, а домашние   неурядицы следует таить под покровом печали. Тогда Мессалин предложил принести   благодарность Тиберию, Августе. Антонии, Агриппине и Друзу, воздавшим возмездие   за Германика, причем он не упомянул Клавдия. И Луций Аспренат перед всем   сенатом спросил Мессалина, умышленно ли он его пропустил, после чего имя   Клавдия было, наконец, внесено в этот перечень. Чем больше я размышляю о   недавнем или давно минувшем, тем больше раскрывается предо мной, всегда и во   всем, суетность дел человеческих. Ибо молва, надежды и почитание предвещали   власть скорее всем прочим, чем тому, кому судьба определила стать принцепсом и   кого она держала в тени.      

19. Спустя несколько дней Цезарь   внес предложение о даровании сенатом жреческих званий Вителлию, Веранию и   Сервею. Пообещав Фульцинию поддержать его своим голосом на выборах магистратов,   он вместе с тем преподал ему совет удерживать свое красноречие от излишней   порывистости. На этом закончилось дело о покарании виновных в смерти Германика,   о которой не только среди современников, но и в позднейшее время ходили самые   разнообразные слухи. Так большие события всегда остаются загадочными, ибо одни,   что бы им ни довелось слышать, принимают это за достоверное, тогда как другие   считают истину вымыслом, а потомство еще больше преувеличивает и то и другое.   Между тем Друз, покинув Рим, чтобы возобновить ауспиции[194], вступил в него вскоре как   триумфатор. Спустя несколько дней скончалась его мать Випсания, единственная из   детей Агриппы, умершая своей смертью, ибо все остальные были умерщвлены, –   кто явно оружием, кто, по общему мнению, – ядом и голодом[195].      

20. В том же году Такфаринат,   предыдущим летом, как я указывал, разбитый Камиллом, возобновив войну в Африке,   сперва совершает беспорядочные набеги, вследствие его стремительности   оставшиеся безнаказанными, а затем принимается истреблять деревни, увозя с   собою большую добычу, и, наконец, невдалеке от реки Пагида окружает когорту   римлян. Начальствовал над укреплением Декрий, усердный и закаленный в походах   воин, смотревший на эту осаду как на бесчестье. Решив дать бой на открытом   месте, он обратился с увещанием к своим воинам и построил их перед лагерем. При   первом же натиске неприятеля когорта была рассеяна, и он, осыпаемый дротиками и   стрелами, бросается наперерез бегущим и накидывается на значконосцев, браня их   за то, что римские воины показали тыл беспорядочным толпам и дезертирам;   получив вскоре затем несколько ран, он устремляется, несмотря на пробитый глаз,   навстречу врагу и не перестает драться, пока, покинутый своими, не падает   мертвым.      

21. Узнав об этом, Луций Апроний   (ибо он сменил Камилла в должности проконсула), встревоженный не столько   добытой врагами славой, сколько позором своих, прибегает к применявшемуся в те   времена крайне редко старинному наказанию: отобрав жеребьевкой каждого десятого   из осрамившей себя когорты, он до смерти забивает их палками[196]. И эта суровая мера   оказалась настолько действенной, что подразделение ветеранов, числом не более   пятисот, отогнало то же самое войско Такфарината, напавшее на укрепление,   которое называется Тала. В этой битве рядовой воин Руф Гельвий совершил подвиг   спасения римского гражданина, и Апроний наградил его ожерельем и почетным   копьем[197].   Цезарь пожаловал ему, сверх того, гражданский венец, скорее сетуя на словах,   чем на самом деле досадуя, что Апроний не сделал этого своей проконсульской   властью. И так как подавленные неудачею нумидийцы не желали осаждать   укрепления, Такфаринат повел войну сразу во многих местах, отступая там, где на   него наседали, и затем опять появляясь в тылу у римлян. Пока варвары применяли   эти уловки, они безнаказанно издевались над терпящими неудачи и утомленными   римлянами, но, когда они повернули в приморские области и им, связанным   добычей, пришлось осесть в постоянном лагере, Апроний Цезиан, которого отец   выслал против них с конницей, когортами вспомогательных войск и добавленными к   ним наиболее проворными и ловкими легионерами, успешно сразившись с   нумидийцами, изгнал их в пустыню.      

22. Между тем в Риме на Лепиду,   которая, принадлежа к славному роду Эмилиев, была к тому же правнучкой Луция   Суллы и Гнея Помпея, поступает донос, что она обманным образом утверждает,   будто родила от бездетного богача Публия Квириния. К этому присоединялись   обвинения в прелюбодеянии, отравлениях и в том, что она обращалась к халдеям,   имея враждебные семье Цезаря умыслы; защищал подсудимую ее брат Маний Лепид. Квириний,   продолжая преследовать ее своей ненавистью и после того как объявил ей развод[198],   усилил сострадание к ней, сколь ни была она обесчещена и изобличена в   преступлениях. И нелегко было в ходе этого разбирательства распознать истинные   помыслы принцепса, – настолько часто он менял и перемежал проявления гнева   и милости. Попросив сначала сенат не заниматься разбором обвинения в   оскорблении величия, он в дальнейшем склонил бывшего консула Марка Сервилия и   прочих свидетелей сообщить в своих показаниях о вещах, которых он якобы не   хотел затрагивать. Он же передал содержавшихся в военной тюрьме рабов Лепиды в   распоряжение консулов, но не допустил, чтобы их под пыткой допрашивали о том,   что касалось его семьи. Далее, он воспрепятствовал Друзу, хотя тот был   избранным на ближайший год консулом, первому предложить приговор[199], в   чем одни усматривали гражданскую скромность и желание освободить остальных от   необходимости согласиться с предложением Друза, а некоторые – коварство и   злобность: ведь Друз не уступил бы первенства, если бы не имел предписания   осудить обвиняемую.      

23. В дни публичных игр, прервавших   на время судебное разбирательство, Лепида, появившись в театре в сопровождении   знатных женщин, принялась с горестными рыданиями взывать к своим предкам и к   самому Помпею, чье сооружение и чьи статуи она видела пред собой[200], и   вызвала такое к себе сострадание, что присутствовавшие, обливаясь слезами,   стали осыпать Квириния угрозами и проклятиями: в угоду бездетному старику   темного, никому не ведомого происхождения собираются расправиться с той,   которая некогда предназначалась в жены Луцию Цезарю и в невестки божественному   Августу. Но затем показаниями подвергнутых пыткам рабов она была изобличена в   преступлениях, и сенат присоединился к мнению Рубеллия Бланда, потребовавшего   лишить ее воды и огня[201].Это   было поддержано Друзом, тогда как другие предлагали более мягкие меры. Из уважения   к Скавру, который имел от Лепиды дочь[202],   было решено не подвергать ее имущество конфискации. И только тогда Тиберий,   наконец, заявил, что он узнал от рабов Квириния о попытке Лепиды отравить мужа.      

24. Некоторым утешением в постигших   знатные семьи ударах (ведь за короткое время Кальпурнии потеряли Пизона, а   Эмилии – Лепиду) было возвращение Децима Силана из рода Юниев. Коротко сообщу   об этом случае. Насколько божественный Август был счастлив в делах   государственных, настолько же был он несчастлив в семейных своих   обстоятельствах из-за распутного поведения дочери, а потом внучки[203],   которых он удалил из Рима, наказав их любовников смертью[204] или изгнанием. Присвоив   этому столь обычному между мужчинами и женщинами проступку грозные наименования   святотатства и оскорбления величия, он отступал от снисходительности предков и   своих собственных законов. Но об исходе остальных дел этого рода и прочих   событиях того времени я буду рассказывать, лишь завершив начатое, если только   жизнь моя продлится и я смогу взяться за другие работы[205]. Хотя Децим Силан,   изобличенный в любовной связи с внучкою Августа, не был подвергнут суровому   наказанию, и принцепс только лишил его своей благосклонности, он понял это как   приказание отправиться в ссылку и лишь при Тиберии решился обратиться к сенату   и принцепсу с просьбою о прощении, сделав это через своего брата Марка Силана,   который благодаря выдающейся знатности и красноречию пользовался большим   влиянием. Однако Марку Силану, в присутствии сенаторов приносившему Тиберию   благодарность, Тиберий ответил, что рад возвращению его брата из дальнего   изгнания и что тот имеет на это право, так как не был сослан ни сенатским   постановлением, ни в силу закона, но что он, Тиберий, хорошо помнит о   нанесенных его отцу оскорблениях и что с прибытием Силана отнюдь не отменяются   распоряжения Августа; Децим Силан жил после этого в Риме, но не был допущен к занятию   государственных должностей.      

25. После этого рассматривался   вопрос о смягчении закона Папия и Поппея, введенного престарелым Августом в   дополнение к Юлиеву закону об ограничении прав не состоящих в браке и   направленного также к усилению притока средств в государственную казну[206].   Однако супружества не стали от этого чаще и детей рождалось не больше, чем   прежде, так как против желания оставаться бездетными эта мера оказалась   бессильной Но зато росло число тех, кому угрожала опасность, – ведь каждая   семья по навету доносчиков могла подвергнуться разорению, и если раньше она   страдала от порчи нравов, то теперь – от законов. Это и побуждает меня   подробнее рассказать о первых начатках права и о том, каким образом мы дошли до   такого бесконечного множества всевозможных законов.      

26. Первородные смертные, не зная   еще дурных побуждений, жили без проступков, без злодеяний и поэтому без   наказания и стеснений. Не было нужды и в наградах, ибо люди по своим природным   качествам стремились к честности; а раз они не желали ничего непозволительного,   то ничто и не запрещалось через устрашение карой[207]. Но после того как согласие   между ними нарушилось и на смену умеренности и скромности пришли честолюбие и   насилие, возникло единодержавие, и у многих народов оно осталось навечно. Но   некоторые народы, либо сразу, либо после того как им стали в тягость цари,   предпочли управляться законами. Сначала, пока души людей были   бесхитростными, – и законы были простыми; самые прославленные молвой – это   составленные Миносом для критян, Ликургом для спартанцев и более многочисленные   и сложные – написанные Солоном для афинян. У нас Ромул повелевал по своему   усмотрению; затем Нума связал народ религиозными обрядами и божественным   правом; кое-что было установлено Туллом и Анком; но главным создателем законов,   которым должны были подчиняться даже цари, был Сервий Туллий.      

27. После изгнания Тарквиния простой   народ, чтобы защитить свободу и укрепить согласие, принял многочисленные меры   против партии знатных, и были избраны децемвиры, которые, взяв отовсюду все   лучшее, составили Двенадцать таблиц – последний свод нелицеприятного права. Ибо   последующие законы, хотя и бывали порою направлены против преступников, чаще,   однако, проводились насильственно, среди раздоров между сословиями, для   достижения недозволенных почестей, для изгнания знаменитых мужей или в других   злонамеренных целях. Отсюда – возмутители плебса Гракхи и Сатурнины и не менее   щедро именем сената расточавший обещания Друз; отсюда – обольщенные надеждой и   вследствие противодействия того же сената обманутые союзники[208]. Далее, во время   италийской, а затем и гражданской войны[209]   продолжали принимать многочисленные и противоречащие друг другу законы, пока   диктатор Луций Сулла, отменив или изменив предшествующие и добавив еще больше   новых, не пресек на короткий срок деятельность этого рода. Вскоре Лепид внес   свои мятежные предложения[210],   и немного спустя была возвращена трибунам свобода вести за собою народ, куда бы   они ни хотели[211].   И тут начали появляться указы, относившиеся уже не ко всем, но к отдельным   лицам, и больше всего законов было издано в дни наибольшей смуты в республике.      

28. Тогда для исправления нравов был   избран в третий раз консулом Гней Помпей[212],   применивший ради их врачевания средства более пагубные, чем самое зло[213],   создавший свои законы и сам же ниспровергнувший их[214] и потерявший от оружия   то, что защищал оружием. Затем началась непрерывная, в течение двадцати лет[215],   усобица, когда не стало ни нравственности, ни правосудия: оставались   безнаказанными преступнейшие деяния, а добродетель бывала причиною гибели.   Наконец, в шестое свое консульство Цезарь Август, обеспечив себе прочную   власть, отменил сделанные во время триумвирата распоряжения и дал законы, чтобы   мы наслаждались миром и нами управлял принцепс. В дальнейшем их путы стали еще   крепче; появились надзиратели, по закону Папия и Поппея поощряемые наградами, чтобы   римский народ наследовал как общий отец после отказавшихся от преимуществ   отцовства выморочное имущество. Но эти надзиратели заходили гораздо дальше,   накидывались на Рим, на Италию, на все, где только были римские граждане, и   довели многих до разорения. И опасность грозила бы уже всем, если бы Тиберий не   назначил по жребию, чтобы справиться с этой бедой, пятерых бывших консулов,   пятерых бывших преторов и столько же из прочих сенаторов, и они, устранив   многочисленные стеснения, созданные этим законом, не принесли на короткий срок   облегчения.      

29. Тогда же, представив сенату уже   достигшего юношеского возраста Нерона, сына Германика, Тиберий, не без   насмешливых перешептываний присутствующих, испросил для него, чтобы,   освобожденный от вигинтивирата[216]   и на пять лет раньше установленного законом возраста, он был допущен к квестуре[217]. При   этом Тиберий ссылался на то, что по ходатайству Августа такое же решение было   принято о нем самом и о его брате[218].   Не сомневаюсь, что и тогда не было недостатка в тайно насмехавшихся над   подобными домогательствами, но то было в начале возвышения Цезарей, и старинные   установления были еще у всех пред глазами, да и родственные связи пасынков с   отчимом менее близки, чем у деда с внуком. Нерону присваивается, сверх того,   жреческий сан, и в день, когда он впервые вступил на форум, раздавался   конгиарий[219]   простому народу, ликовавшему, что перед ним возмужалый отпрыск Германика. Еще   более радостно было встречено бракосочетание Нерона с дочерью Друза Юлией. Но   насколько одобрительно отнесся к этому народ, настолько же неприязненно принял   он сообщение, что сыну[220]   Клавдия назначается в тести Сеян. Считали, что Тиберий запятнал этим честь   своего рода и еще больше возвысил Сеяна, и без того внушавшего подозрения, что   он слишком далеко заносится в своих замыслах.      

30. В конце года скончались   выдающиеся мужи Луций Волузий и Саллюстий Крисп. Волузий принадлежал к древнему   роду, не поднявшемуся, однако, выше претуры; что касается его самого, то он   достиг консульства, наделялся цензорской властью для проведения выборов   всаднических декурий и скопил те богатства, которые так возвеличили и усилили   эту семью. Крисп, происходивший из всаднического сословия, был внуком сестры   прославленного римского историка Гая Саллюстия, усыновившего его и давшего ему   свое имя. Но хотя Криспу был открыт легкий доступ к высшим магистратурам, он   последовал примеру Мецената и, не имея сенаторского достоинства, превзошел   могуществом многих отпраздновавших триумф или облеченных званием консула.   Стремясь к изысканному образу жизни, он отошел от обычаев предков и, окруженный   богатством и роскошью, был склонен к изнеженности. Но при всем этом в нем   таилась душевная сила, способная вершить большие дела и тем более бурная и   кипучая, чем равнодушнее и бездеятельнее он старался казаться. При жизни   Мецената – один из многих, а затем – первый, кому император доверял свои тайны,   он был причастен к убийству Агриппы Постума; но на старости лет он скорее по   видимости, чем на деле сохранял дружеское расположение принцепса. То же   случилось и с Меценатом, потому ли, что волею рока могущество редко бывает   незыблемым, или потому, что наступает пресыщение, охватывающее как тех, кто   даровал все, что было возможно, так и тех, кому желать больше нечего.      

31. Затем следуют четвертое   консульство для Тиберия, второе – для Друза, примечательное разделением   консульской власти между отцом и сыном. За три года до этого тот же почет был   оказан Германику и Тиберию, но дяде это не доставило радости, и они были не так   тесно связаны природными узами. В начале того же года Тиберий якобы для   укрепления пошатнувшегося здоровья удалился в Кампанию, то ли постепенно   подготовляя длительную непрерывную отлучку, то ли для того, чтобы Друз в   отсутствие отца единолично отправлял консульские обязанности. И вышло так, что   ничтожное дело, вызвавшее, однако, жаркие споры, доставило молодому человеку   возможность снискать общее расположение. Бывший претор Домиций Корбулон   обратился к сенату с жалобой на знатного молодого человека Луция Суллу, не   уступившего ему места во время гладиаторских игр. На стороне Корбулона были его   возраст, дедовские обычаи, сочувствие стариков; против него выступали Мамерк   Скавр, Луций Аррунций и другие родичи Суллы. С обеих сторон произносились речи;   делались ссылки на предков, суровыми указами осуждавших непочтительность   молодежи, пока не выступил Друз, сумевший умерить страсти. Кончилось тем, что   Корбулону принес извинения дядя и отчим Суллы Мамерк, самый красноречивый из   ораторов того времени. Тот же Корбулон, повсюду крича о том, что из-за   злоупотреблений подрядчиков и нерадивости магистратов дороги в Италии по   большей части совершенно разбиты и приведены в непроезжее состояние, охотно   взялся навести в этом деле порядок, что не принесло большой общественной   пользы, но оказалось гибельным для весьма многих, с чьим добрым именем и   имуществом он беспощадно расправился посредством осуждений и продаж с торга.      

32. Немного спустя в присланном   сенату письме Тиберий сообщал о набеге Такфарината, снова вызвавшем осложнения   в Африке, и велел сенаторам по своему усмотрению избрать для нее проконсула,   который знал бы военное дело, отличался крепким здоровьем и мог взять на себя   руководство войной. Этот повод был использован Секстом Помпеем для очернения   Марка Лепида, который, по его словам, был ленив, беден и являлся позором для   своих предков, вследствие чего его не следует допустить к жеребьевке на   управление Азией; сенат, однако, не разделял этого мнения, считая, что Лепид   скорее мягок, чем нерадив, что нужду он унаследовал от отца и что, ничем не   запятнав своей знатности, скорее заслуживает похвалы, чем бесчестья. Итак,   Лепида направили в Азию, а относительно Африки было вынесено постановление   предоставить самому Цезарю выбрать, кому ее поручить.      

33. Между тем Цецина Север предложил   воспретить уезжающим в провинцию магистратам брать с собой жен; предварительно   он несколько раз повторил, что живет с женой в добром согласии, что она шесть   раз рожала ему детей и что предлагаемое им в качестве общественного мероприятия   он неуклонно соблюдал у себя в семье, оставляя ее в Италии, хотя его   сорокалетняя военная служба протекала во многих провинциях. Ведь недаром   некогда было вынесено решение не возить с собой женщин ни к союзникам, ни к   чужеземцам: присутствие женщин неминуемо связано с осложнениями, из-за их   роскоши в мирное время, из-за их страхов – в военное; из-за них римское войско   в походе уподобляется кочующей орде варваров. Этот пол не только слабосилен и   неспособен к перенесению трудностей, но, если дать ему волю, то и жесток,   тщеславен и жаден до власти; они выступают перед воинами, прибирают к рукам   центурионов – и вот недавно женщина распоряжалась упражнениями когорт, боевыми   учениями легионов[221].   Пусть они, сенаторы, сами припомнят, что всякий раз, когда происходят осуждения   за лихоимства, в большей части преступлений бывают повинны жены; вокруг них   тотчас же собираются худшие люди провинции; женщины предпринимают и совершают   всевозможные сделки. Торжественные встречи устраиваются обоим, существуют два   претория[222],   в своих приказаниях женщины чаще всего упорны и неумеренны, и те, которые   некогда были обузданы Оппиевыми и другими законами[223], а теперь освободились   от этих оков, норовят распоряжаться не только дома и на форуме, но и в войсках.      

34. Лишь немногие слушали эту речь с   одобрением: большинство перебивало ее, выкрикивая, что этот вопрос не был   поставлен на обсуждение и что не Цецине быть судьей в таком деле. С ответом ему   выступил Валерий Мессалин, который, будучи сыном Мессалы, в некоторой мере   унаследовал отцовское красноречие: многие из суровых установлений древности   заменены лучшими и более снисходительными – ведь вокруг Рима уже не свирепствуют,   как некогда, войны, и в провинциях не осталось былой враждебности. И если   кое-что отпускается на женские нужды, то это не ложится тяжелым бременем на   плечи мужей и, тем более, на союзников; всем остальным жена пользуется наравне   с мужем, и в мирное время это не мешает ему заниматься своими делами. На войну,   разумеется, нужно идти только тем, кто способен носить оружие; но есть ли для   возвращающихся после бранных трудов более чистое и добродетельное отдохновение,   чем даруемое супругой? Некоторые из них охвачены тщеславием или жадностью? Но   разве многие магистраты и сами не подвержены различным страстям? Тем не менее,   их все-таки посылают в провинции. Испорченность жен совращает мужей? Но разве   всякий холостяк безупречен? Некогда были приняты Оппиевы законы, что было   вызвано обстоятельствами, в которых тогда пребывала республика[224]; кое в чем в них   позднее были сделаны послабления и уступки, ибо это требовалось общею пользой.   Тщетно прикрывать нашу слабость, выискивая для нее другие названия: если жена в   чем бы то ни было преступает должную меру, виноват в этом муж. Далее, несправедливо   из-за безволия нескольких отнимать у мужей подруг, делящих с ними и счастье, и   горести, и, покидая пол, по природе слабый, предоставлять его собственной   невоздержанности и чужим вожделениям. Ведь и в присутствии мужа едва удается   сохранить нерушимость супружеского союза; что же произойдет, если жены на   долгие годы будут забыты, словно они получили развод? Поэтому, противодействуя   непорядкам вне Рима, следует помнить и об охране нравов в самом Риме. Несколько   слов было добавлено Друзом, сославшимся на свою семейную жизнь: ведь принцепсам   приходится посещать отдаленнейшие места империи. Сколько раз божественный   Август ездил на Запад и на Восток в сопровождении Ливии! Да и сам Друз выезжал   в Иллирию и, если понадобится, отправится и к другим народам, но не всегда   хранил бы спокойствие духа, если бы отрывался от своей дорогой супруги и матери   стольких его детей. Итак, предложение Цецины было отвергнуто.      

35. На ближайшем заседании сената   было прочитано письмо Тиберия, в котором, бросив скрытый упрек сенаторам за то,   что все заботы они взваливают на принцепса, он называл Мания Лепида и Юния   Блеза в качестве кандидатов, одного из которых надлежало избрать проконсулом   Африки. После этого были выслушаны выступления их обоих: Лепид с большой   настойчивостью уклонялся от этого назначения, ссылаясь на слабость здоровья,   малолетних детей, дочь на выданье, но всем было ясно и то, о чем он   умалчивал, – что Блез – дядя Сеяна и поэтому преимущество на его стороне.   Для вида отказывался и Блез, но не упорствовал, когда льстецы единодушно   поддержали его подлинные желания.      

36. Затем открыто заговорили о том,   на что многие жаловались лишь в тесном кругу друзей. Все чаще случалось, что   последние негодяи, прикасаясь к изображению Цезаря[225], безнаказанно поносили   честных людей и возбуждали против них ненависть; стали бояться даже   вольноотпущенников и рабов, когда те бранили своего патрона или хозяина или угрожали   ему расправой. И вот сенатор Гай Цестий выступил с речью, в которой сказал, что   хотя принцепсы подобны богам, но и боги прислушиваются лишь к справедливым   просьбам молящихся, и никто не укрывается в Капитолии или других храмах Рима,   чтобы, пользуясь этим убежищем, совершать преступления. Законы полностью   отменены и повержены, если на форуме, рядом с сенатом, Анния Руфилла, которую   судья по его иску признал виновной в мошенничестве, осыпает его руганью и   угрозами, а он не смеет воззвать к правосудию, потому что ее защищает   изображение императора. Зашумели со всех сторон и другие, сообщая о сходных или   еще более возмутительных случаях, и принялись упрашивать Друза преподать   устрашающий пример наказания; в конце концов, Руфилла была допрошена, изобличена   и по приказанию Друза заключена в государственную тюрьму.      

37. На основании сенатского   постановления, принятого по указанию принцепса, были также подвергнуты   наказанию римские всадники Консидий Экв и Целий Курсор, клеветнически   обвинившие в оскорблении величия претора Магия Цецилиана. И то и другое вменили   в заслугу Друзу: живя в Риме и охотно вращаясь среди людей, он сглаживал своею   доступностью нелюдимость и отчужденность отца. Не вызывало осуждения в молодом   человеке и его легкомыслие: пусть уж лучше тешится своими забавами, проводя дни   на постройках[226],   а ночи – в пирах, чем, отгородившись от всех и лишив себя каких бы то ни было   развлечений, погружается в угрюмую настороженность и вынашивает злобные   замыслы.      

38. Между тем Тиберий не унимался,   не унимались и обвинители. Так, Анхарий Приск привлек к суду проконсула Крита   Цезия Корда, обвинив его в лихоимстве и, сверх того, в оскорблении величия, что   тогда неизменно присоединялось ко всем обвинениям. Цезарь, сделав выговор   судьям, оправдавшим обвинявшегося в прелюбодеянии знатнейшего македонянина   Антистия Ветера, снова предал его суду – на этот раз за оскорбление величия,   как бунтовщика и соучастника замыслов Рескупорида в те дни, когда, убив Котиса,   тот замышлял войну против нас. Итак, подсудимый был лишен воды и огня, и было   добавлено, чтобы он содержался на острове, удаленном как от Македонии, так и от   Фракии. Ибо Фракия, после того как власть над нею была поделена между   Реметалком и детьми Котиса, к которым из-за их малолетства сенат приставил   опекуном Требеллена Руфа, все еще не смирившись с нашим господством, была   неспокойна, и фракийцы, видя в Требеллене виновника своих бедствий, не меньше   возмущались Реметалком, оставлявшим неотмщенными обиды своих соплеменников. И   вот взялись за оружие сильные племена келалетов, одрисов и диев, каждое во   главе со своими вождями, среди которых ни один не превосходил остальных известностью   и влиятельностью, что и было причиною, почему они не смогли сплотиться и повести   войну крупными силами. Часть восставших разоряла близлежащие местности, другие   перешли через Гемские горы с намерением возмутить обитавшие вдалеке народы, а   большинство, и притом наиболее боеспособное, осадило царя[227] в основанном Филиппом   Македонским городе Филиппополе.      

39. Узнав об этом, Публий Веллий (он   начальствовал над ближайшим войском) бросил отряды вспомогательной конницы и   когорты легковооруженных на тех, которые, предаваясь грабежу или рассчитывая   собрать подкрепления, переходили с места на место, а сам повел основное ядро   пехоты, чтобы освободить от осады обложенный город, Все завершилось полным   успехом: грабители были уничтожены, среди осаждающих возникли раздоры, царь   произвел удачную вылазку, и к нему своевременно подошел легион. Происшедшее не   подобает даже назвать ни правильной битвою, ни сражением, – ведь кое-как   вооруженные и разрозненные враги были перебиты без пролития нашей крови.      

40. В том же году обремененные   долгами галльские племена попытались поднять восстание, наиболее деятельными   подстрекателями к которому были среди треверов Юлий Флор, у эдуев – Юлий   Сакровир. Оба принадлежали к знатным родам, и их предки за свои подвиги   получили некогда римское гражданство, которое в те времена было редкой наградой   и давалось только за выдающиеся заслуги. Заручившись поддержкой наиболее решительных   и отважных, а также всех тех, у кого вследствие нищеты или страха пред наказанием   за совершенные преступления не оставалось иного выхода, как примкнуть к мятежу,   они на тайных переговорах условились, что Флор возмутит белгов, а Сакровир – обитающих   ближе к Италии галлов. Итак, в местах, где постоянно собирался народ, и на   созванных ради этого сходках они принимаются произносить мятежные речи, говорят   о вечном гнете налогов, о произволе ростовщиков, о жестокости и надменности   правителей, о том, что, узнав про гибель Германика, римские воины неспокойны и   ропщут, – словом, что пришло время отвоевать независимость, если они,   полные сил, поразмыслят над тем, насколько слаба Италия, как невоинственно   население Рима и что в римском войске надежны только провинциалы.      

41. Не было почти ни одной общины, в   которую не запали бы семена этого мятежа, но первыми поднялись андекавы и   туроны. Андекавов усмирил легат Ацилий Авиола, вызвав когорту, стоявшую   гарнизоном в Лугдуне. Гуронов подавили под начальством того же Авиолы легионы,   присланные легатом Нижней Германии Визеллием Варроном, и поддержавшие их   некоторые из галльских вождей, поступившие таким образом, чтобы скрыть свою   причастность к восстанию и при более благоприятных обстоятельствах открыто   присоединиться к мятежникам. Видели и Сакровира, призывавшего с непокрытою   головой, чтобы выказать, как он говорил, свою храбрость, биться на стороне   римлян; однако пленные утверждали, что он делал это, чтобы восставшие узнали   его и не поднимали на него оружия. Запрошенный по этому поводу Тиберий   пренебрег полученным донесением и своей нерешительностью затянул военные   действия.      

42. Между тем Флор, упорствуя в   осуществлении своих замыслов, подстрекает отряд вспомогательной конницы,   набранный из треверов, но прошедший нашу военную выучку и приученный к   дисциплине, перебить римских купцов и начать восстание; ему удалось совратить   лишь немногих всадников, когда как большинство осталось верным долгу. Тем временем   взялось за оружие множество должников и подневольного люда; они попытались,   проникнуть в поросшие лесом горы, носящие название Ардуенна, но их не пустили   туда легионы обоих войск, с двух сторон выставленные Визеллием и Гаем Силием.   Высланный вперед с отрядом отборной конницы Юлий Инд, соплеменник Флора,   враждебный ему и поэтому с особенным пылом выполнявший свое поручение, рассеял   не успевшую изготовиться к бою беспорядочную толпу. Флору сначала удалось   скрыться от победителей, но, увидев позднее римлян, засевших у выходов из его   убежища, он поразил себя собственною рукой. Таков был конец возмущения   треверов.      

43. У эдуев восстание приобрело   больший размах, поскольку их община была могущественнее и военные силы для ее   усмирения находились гораздо дальше. Главный город этого племени Августодун   захватывается вооруженными толпами Сакровира, рассчитывавшего увлечь за собой   обучавшихся там юношей из виднейших галльских родов[228], и, располагая такими   заложниками, – их отцов и родичей; в этих целях он раздает молодежи тайно   изготовленное оружие. Всего у него набралось сорок тысяч, из которых одна пятая   имела оружие римского образца, а у остальных были только рогатины, ножи и   прочее вооружение, каким пользуются охотники. К ним были добавлены   предназначенные для гладиаторских игр рабы, по обычаю племени облаченные в   сплошные железные латы, так называемые круппелларии[229], малопригодные для   нападения, но зато неуязвимые для наносимых врагом ударов. Численность этих   полчищ непрерывно росла и благодаря притоку проникнутых тем же рвением из еще   не примкнувших открыто к восставшим соседних племен, и вследствие соперничества   между римскими военачальниками, спорившими о том, кому из них возглавлять   руководство военными действиями, пока отягченный старостью Варрон не уступил   полному сил и решимости Силию.      

44. А в Риме между тем   распространился слух, что восстали не только треверы и эдуи, но все шестьдесят   четыре галльские общины[230],   что они объединились с германцами, что Испания ненадежна, и все это, как обычно   бывает, встречало веру и преувеличивалось молвою. Всех благомыслящих эти   известия огорчили и наполнили тревогой за государство; но многие из ненависти к   существующему порядку и жажды перемен, невзирая на то, что сами подвергались   опасности, были ими обрадованы и бранили Тиберия, продолжавшего при таком   расстройстве в делах углубляться в наветы доносчиков. Или, быть может, и   Сакровир предстанет пред сенатом за оскорбление величия? Нашлись, наконец,   мужи, которые силой оружия положат предел кровожадным посланиям принцепса.   Пусть уж лучше война, чем столь жалкий мир. Но Тиберий тем упорнее хранил   полнейшую невозмутимость и, не сменив ни местопребывания, ни выражения лица, ни   в чем не нарушил в те дни привычного образа жизни, то ли от скрытности нрава,   то ли установив, что опасность не столь значительна и во всяком случае меньше,   чем изображает молва.      

45. Тем временем Силий, выслав   вперед отряд вспомогательных войск, а сам, наступая с двумя легионами,   опустошает округа секванов, обитавших в пограничной местности – по соседству с   эдуями, заодно с которыми они взялись за оружие. Затем стремительным броском он   продвигается к Августодуну – его значконосцы соревнуются друг с другом в усердии,   рядовые воины требуют не устраивать обычных привалов и не располагаться ночами   на отдых: лишь бы они увидели пред собою противника и были замечены им – этого   достаточно для победы. Наконец, в открытом поле, у двенадцатого милиария,   показался Сакровир со своими полчищами. Впереди он поставил латников, с боков –   правильные когорты, сзади – толпу кое-как вооруженных. Сопровождаемый   приближенными, он объезжал на статном коне ряды своего войска и говорил о былой   славе галлов, о поражениях, которые они некогда нанесли римлянам, о том, как   почетна для победителей отвоеванная ими свобода и насколько несноснее рабство   для побежденных вторично.      

46. Но речи эти были недолгими и не   вызвали одушевления: на эдуев надвигались в боевом строю легионы; и неопытные в   военном деле, не прошедшие никакой выучки горожане отдавали свое зрение и слух   только этому. Напротив, Силий, хотя заранее усвоенная уверенность в победе   делала излишними всякие увещания, тем не менее восклицал, что им, победителям   германцев, должно казаться зазорным, что их ведут против таких врагов, каковы   галлы. «Недавно одна когорта разгромила туронов, одно конное подразделение –   треверов, несколько конных отрядов этого самого войска – секванов. Чем эдуи   богаче деньгами, чем больше предаются они удовольствиям, тем менее рвутся в   бой. Разите же их, но оказывайте пощаду бегущим». В ответ на это раздались   громкие клики, и конница, обойдя неприятеля, ударила на него сзади, пехота   бросилась на передних; не замешкались и действовавшие на флангах. Разгром эдуев   несколько задержали латники, так как их доспехи не поддавались ни копьям, ни   мечам; впрочем, воины, схватившись за секиры и кирки, как если бы они рушили   стену, стали поражать ими броню и тела; другие при помощи кольев и вил валили   эти тяжелые глыбы, и они, словно мертвые, продолжали лежать на земле, не делая   ни малейших усилий подняться. Сакровир сначала направился в Августодун, а   затем, опасаясь выдачи римлянам, с наиболее преданными приверженцами – в   ближнюю загородную усадьбу. Там он поразил себя своею рукой, а остальные –   пронзив насмерть друг друга. Подожженная усадьба сгорела, и огонь поглотил их   тела.      

47. Только тогда, наконец, Тиберий   написал сенату о возникновении и завершении войны; он сообщил все, как оно   было, ничего не убавив и ничего не прибавив: одержали верх верность и доблесть   легатов и его указания. Приводя тут же причины, почему ни он, ни Друз не   отправились на эту войну, он превозносил величие Римской державы и заявлял, что   принцепсам не пристало, если взбунтуются одно-два племени…[231] покинув город, откуда   осуществляется руководство всем государством. Но теперь, поскольку его   побуждает к этому не тревога, а другие соображения, он выедет в Галлию, дабы на   месте ознакомиться с положением дел и навести порядок. Сенаторы постановили   дать обеты ради благополучного его возвращения, а также устроить молебствия и   все принятое в подобных случаях. Только Долабелла Корнелий, стремясь превзойти   остальных и дойдя в своей лести до полнейшей несообразности, предложил   назначить Тиберию, которому предстояло прибыть из Кампании, овацию[232] при   въезде в Рим. В ответном письме Цезарь писал, что он не так уж бесславен, чтобы   после покорения стольких неукротимых народов, стольких отпразднованных в   молодости триумфов и стольких, от которых он отказался, добиваться уже в   пожилом возрасте необоснованной награды за загородную поездку.      

48. Тогда же он повелел сенату   отметить смерть Сульпиция Квириния устройством ему торжественных похорон на   государственный счет. Этот Квириний, происходя из города Ланувия, не   принадлежал к древнему патрицианскому роду Сульпициев, но, отличившись на   военной службе и ревностным исполнением возлагаемых на него обязанностей, был   удостоен при божественном Августе консульства, а позднее, овладев в Киликии   крепостями гомонадов, – триумфальных отличий и был дан в руководители и   советники управлявшему Арменией Гаю Цезарю. К тому же он оказывал внимание   Тиберию в бытность того на Родосе. Сообщив тогда обо всем этом в сенате,   принцепс превозносил похвалами Квириния за его предупредительность лично к нему   и всячески попрекал Марка Лоллия, виновного, по его словам, в возбуждении   против него Гая Цезаря и в их разногласиях. У всех прочих Квириний, однако, не   оставил по себе доброй памяти из-за преследований, которым, как я упоминал, он   подверг Лепиду, а также за его скаредность и всемогущество в старости.      

49. В конце года римского всадника   Клутория Приска доносчик обвинил в том, что, пожалованный Цезарем денежным   даром за прославленные стихи, в которых оплакивалась кончина Германика, он во   время болезни Друза сочинил новые, чтобы в случае его смерти предать их   гласности и получить еще большее вознаграждение. Это Клуторий якобы обронил из   тщеславия в доме Публия Петрония перед его тещей Вителлией и многими знатными   женщинами. Когда разнеслась весть об этом доносе, остальные со страху   подтвердили его; лишь Вителлия решительно заявила, что ничего не слышала. Но   тем, чьи свидетельства навлекали на Клутория гибель, было дано больше веры, и   избранный консулом на следующий срок Гатерий Агриппа предложил приговорить   подсудимого к высшему наказанию.      

50. Против этого следующим образом   высказался Маний Лепид: «Если мы станем, отцы сенаторы, исходить лишь из того,   сколь нечестивыми словами Клуторий Приск осквернил свою душу и слух людей, то   для него мало и тюрьмы, и петли, и даже тех пыток, которым подвергают рабов. Но   если для нечестия и преступлений не существует предела, а в наказаниях и   средствах воздействия его ставит умеренность принцепса, а также примеры,   оставленные предками и вами самими, равно как и различие, существующее между   вздорным и злонамеренным, между словами и злодеяниями, то здесь уместно вынести   приговор, который не оставил бы вины Клутория безнаказанной и вместе с тем не   дал бы нам оснований раскаиваться ни в его мягкости, ни в чрезмерной суровости.   Я не раз слышал, как наш принцепс выражал сожаление, если кто предупреждал   самоубийством его милосердие. Жизнь Клутория в наших руках; если она будет нами   сохранена, от этого не воспоследует опасности для государства, если отнята,   никто в этом не почерпнет для себя назидания. Его стремления столь же исполнены   безумия, сколько суетны и ничтожны; и нельзя бояться чего-либо важного и   существенного со стороны человека, который сам разглашает свои собственные   проступки и жаждет пленить сердца не мужей, но безвольных и слабых женщин.   Итак, пусть он покинет Рим, пусть его имущество будет взято в казну, а сам он   лишен воды и огня; я говорю это, предполагая, что он подвергнется осуждению по   закону об оскорблении величия»[233].      

51. Из бывших консулов Лепида   поддержал только Рубеллий Бланд; остальные согласились с приговором Агриппы;   Приск был тут же отправлен в тюрьму и немедленно по прибытии туда умерщвлен.   Тиберий как обычно в двусмысленных выражениях попенял за это сенату,   одновременно превознося преданность тех, кто беспощадно карает даже за маловажные   оскорбления принцепса, и порицая столь поспешное наказание только лишь за слова,   хвалил Лепида, но не осуждал и Агриппы. В итоге было принято сенатское   постановление, предписывавшее передавать в казначейство[234] приговоры сената лишь   по истечении десяти дней после их вынесения и тем самым продлевавшее на такой   же срок жизнь осужденного. Но ни сенат не располагал возможностью менять свои   приговоры, ни Тиберий в предусмотренное для этого время не смягчал наказания.      

52. Затем последовало консульство   Гая Сульпиция и Децима Гатерия; в этом году во внешних делах не произошло   никаких осложнений, но в самом Риме стали бояться строгостей против роскоши, которая   безудержно распространялась по всем путям расточительства. Иные расходы, сколь   бы огромными они ни были, удавалось утаивать, чаще всего приуменьшая цены, но   что касается трат на чревоугодие и распутство, то о них постоянно толковали в   народе, и это вызвало опасения, как бы принцепс круто не повернул к старинной   бережливости. И вот по почину Гая Бибула и остальные эдилы заговорили о том,   что закон об издержках[235]   никем ни во что не ставится, что недозволенные цены на съестные припасы   повышаются с каждым днем, что обычными мерами их рост не остановить; обсудив   этот вопрос, сенаторы передали его целиком на усмотрение принцепса. Тиберий,   тщательно взвесив в своих размышлениях, можно ли обуздать столь   распространившиеся страсти и не принесет ли их обуздание еще больший вред   государству, к лицу ли ему браться за то, чего он или не добьется, или, если   добьется, то навлечет позор и бесчестие на прославленных и почтенных мужей,   наконец, составил письмо к сенату, в котором говорил следующее.      

53. «Быть может, отцы сенаторы, при   рассмотрении других дел было бы полезнее, если бы я выслушивал ваши вопросы,   лично присутствуя среди вас, и говорил тут же о том, что по-моему нужно для   общего блага. Но при обсуждении этого дела мне было лучше отсутствовать, дабы я   не видел своими глазами и в некотором роде не ловил с поличным тех отдельных   сенаторов, которых вы осуждаете за постыдную роскошь и на чьи лица и чей испуг   вы бы указывали мне вашими взглядами. И если бы ревностные мужи эдилы   предварительно спросили меня о моем мнении, то, пожалуй, я скорее посоветовал   бы им предоставить эти могущественные и укоренившиеся пороки самим себе, чем   вести с ними борьбу, чтобы в конце концов обнаружить пред всеми, с какими   позорными недостатками мы не в состоянии справиться. Эдилы, разумеется,   поступили соответственно своему долгу, и я хотел бы, чтобы все прочие   магистраты столь же усердно отправляли свои обязанности; но что касается меня,   то мне неудобно молчать и вместе с тем затруднительно высказаться: ведь я не   облечен полномочиями эдила, претора или консула. От принцепса требуется нечто   большее и более выдающееся, и, если всякий снискивает одобрение за   добросовестно выполненные дела, промахи всех вменяются в вину ему одному. С   чего мне начать? Что запретить или ограничить, возвращаясь к прежним обычаям?   Огромные размеры загородных домов? Число рабов и их принадлежность к множеству   различных племен? Вес золотой и серебряной утвари? Чудеса, созданные в бронзе,   и на картинах? Одинаковые одеяния мужчин и женщин[236] или пристрастия одних   только женщин, ведущие к тому, что ради драгоценных камней наши состояния   уходят к чужим или даже враждебным народам?      

54. «Мне известно, что на пирах и в   дружеских собраниях возмущаются этой непомерною роскошью и требуют, чтобы ей   был положен предел; но если бы кто-нибудь издал в этих целях закон и определил   в нем наказания, те же самые люди стали бы вопить, что ниспровергаются   общественные устои, что всякому наиболее выдающемуся приуготовляется гибель и   что никто не огражден от опасности быть обвиненным. И подобно тому как застарелые   и с давних пор укреплявшиеся недуги нашего тела не пресечь иначе, как сильно действующими   и суровыми лечебными мерами, так и развращенная и одновременно развращающая,   больная и пылающая в горячке душа должна быть обуздана средствами, не менее   мощными, чем распалившие ее страсти. Столько законов, введенных нашими   предками, столько обнародованных божественным Августом, утратив всякую силу,   одни – из-за того, что забыты, другие – что еще постыднее – из пренебрежения к   ним, еще больше укрепили в приверженных роскоши самоуверенность и   беззаботность. Ибо, желая того, что пока не запретно, опасаешься, как бы на   него не был наложен запрет, но, безнаказанно преступив грань позволенного,   забываешь и страх, и совесть. Почему некогда господствовала бережливость?   Потому что каждый сам себя ограничивал, потому что мы были гражданами лишь   одного города и, властвуя в пределах Италии, не знали многих одолевающих нас   ныне соблазнов. Но, победив внешних врагов, мы научились безудержно расточать   чужое, а в междоусобицах – и свое собственное. Однако сколь незначительно зло,   о котором напоминают эдилы! Какой безделицей мы должны его счесть, если   взглянем на все остальное! А ведь никто, к сожалению, не докладывает сенату,   что Италия постоянно нуждается в помощи со стороны, что жизнь римского народа   всечасно зависит от превратностей моря и бурь[237] и что, не поддерживай   провинции своими излишками и господ, и рабов, и самые пашни, нам пришлось бы   ожидать пропитания от своих увеселительных садов и вилл. Вот какая забота, отцы   сенаторы, неизменно отягощает принцепса, и, если она будет оставлена, ничто не   сможет спасти государство. Остальному должно помочь исцеление самих душ; так   пусть же нас изменит к лучшему ощущение меры дозволенного, бедняков – нужда,   богачей – пресыщение. И если кто из высших должностных лиц обещает такое   усердие и такую твердость, что для него будет посильным вступить в борьбу с   роскошью, я воздам ему похвалу и признаюсь, что он снимает с меня часть моего   бремени; но если они пожелают подвергнуть пороки лишь словесному бичеванию, а   затем, добыв этим славу, оставят мне распри, то поверьте, отцы сенаторы, и я   также не хочу попреков; мирясь с ними, тягостными и по большей части   несправедливыми, в делах государственной важности, я по праву прошу избавить   меня от пустых и бесплодных, не возмещаемых пользой ни для меня, ни для вас».      

55. По прочтении письма Цезаря с   эдилов была снята эта забота, и само собой постепенно изжило себя соперничество   в роскоши пиршественных столов, поглощавшей огромные средства на протяжении   целых ста лет после битвы при Акции и вплоть до вооруженного переворота,   отдавшего верховную власть Сервию Гальбе[238].   Мне хочется выяснить причины этого изменения в обиходе. Богатые и знатные или   особенно знаменитые семьи с давних пор были влекомы к показному блеску. Ибо в   те времена еще не возбранялось благодетельствовать простому народу, союзникам и   подвластным нам царствам и быть почитаемым ими. И чем больше кто-либо выделялся   богатством, великолепием дома и пышностью его внутреннего убранства, тем   больший почет окружал его имя и тем больше имел он клиентов. Но после того как   начали свирепствовать казни и громкая слава стала неминуемо вести к гибели,   остальные благоразумно притихли и затаились. Вместе с тем все чаще допускавшиеся   в сенат новые люди из муниципиев, колоний и даже провинций принесли с собою   привычную им бережливость, и хотя многие среди них благодаря удаче или усердию   к старости приобретали богатство, они сохраняли тем не менее прежние   склонности. Но больше всего способствовал возвращению к простоте нравов   державшийся старинного образа жизни Веспасиан. Угодливость по отношению к   принцепсу и стремление превзойти его в непритязательности оказались сильнее   установленных законами наказаний и устрашений. Впрочем, быть может, всему   существующему свойственно некое круговое движение, и как возвращаются те же   времена года, так обстоит и с нравами; не все было лучше у наших предшественников,   кое-что похвальное и заслуживающее подражания потомков принес и наш век. Так   пусть же это благородное соревнование с предками будет у нас непрерывным!      

56. Поставив предел потоку доносов и   тем приобретя славу умеренности, Тиберий направляет сенату письмо, в котором   просит о предоставлении Друзу трибунской власти. Это наименование было   придумано Августом для обозначения высшей власти: не желая называться царем или   диктатором, он, однако, хотел выделяться среди магистратов каким-нибудь   титулом. Позднее он избрал себе сотоварищем в этой власти Марка Агриппу, а   после его кончины – Тиберия Нерона[239],   дабы не оставалось неясности, кого он назначил своим преемником. Он считал, что   благодаря этому будут рассеяны злонамеренные надежды других; вместе с тем он   был уверен в преданности Нерона и непоколебимости собственного величия. И вот,   руководствуясь этим примером, Тиберий разделил с Друзом верховную власть, тогда   как при жизни Германика выбор между ними оставлял нерешенным. Начав письмо с   просьбы богам обратить его замысел ко благу республики, он, в сдержанных выражениях   и ничего не преувеличивая, обрисовал нравы молодого человека. У него есть жена   и трое детей, и он в том же возрасте, в каком сам Тиберий был призван   божественным Августом к несению тех же обязанностей. И теперь не поспешно и   необдуманно, но после восьмилетнего испытания, после того как Друз подавил   мятежи и успешно завершил войны, он привлекает его, триумфатора и дважды   консула, к соучастию в хорошо знакомых ему трудах.      

57. Сенаторы предвидели это   обращение принцепса, и поэтому тем более тонкой была их лесть. И все-таки они   ничего не придумали, кроме обычных постановлений об изображениях принцепсов,   жертвенниках богам, храмах, арках и тому подобном; только Марк Силан изыскал   для принцепсов новые почести в умалении консульского достоинства и внес предложение   выставлять на общественных и частных строениях, в случае указания на них памятной   даты, имена не консулов, но тех, кто облечен трибунскою властью. Но когда   старик Квинт Гатерий выразил пожелание, чтобы сенатские постановления этого дня   были начертаны золотыми буквами в курии, это вызвало насмешки, ибо единственной   наградой, которую он мог ожидать, было бесславие низкой лести.      

58. Так как Юнию Блезу тогда же были   продлены полномочия на управление Африкой, фламин Юпитера Сервий Малугинский   потребовал предоставить ему провинцию Азию[240],   утверждая, что распространенное мнение, будто фламинам не дозволено покидать   Италию, лишено оснований и что у него те же права, какие у фламинов Марса или   Квирина; а если они управляют провинциями, то почему не допускать к тому же   фламинов Юпитера? Нет об этом постановлений народных собраний, ничего такого не   найти и в обрядовых книгах. Нередко, если фламину препятствовали болезнь или   государственные обязанности, жертвы Юпитеру за него приносили понтифики. В   течение семидесяти пяти лет после смерти Корнелия Мерулы никто не был избран на   его место, и тем не менее священнодействия не прерывались[241]. Если столько лет можно   было вовсе не избирать фламина Юпитера без ущерба для религии, то не намного ли   легче допустить, чтобы фламин Юпитера отбыл на один год для выполнения   проконсульских обязанностей? Некогда из-за личных раздоров великие понтифики   воспрещали фламинам Юпитера отправляться в провинцию, но теперь, по милости   богов, верховный глава понтификов – вместе с тем и верховный глава людей[242], и   он выше соперничества, ненависти и личных пристрастий.      

59. Сервию возражали, приводя   различные доводы, авгур Лентул и другие сенаторы, и ввиду этого было решено   подождать, что скажет великий понтифик[243].   Тиберий, отказавшись заниматься вопросом о правах фламинов, несколько ограничил   сенатские постановления о торжествах по поводу предоставления Друзу трибунской   власти и особенно порицал неуместность предложения о золотых буквах,   противоречащего обычаям предков. Было также оглашено послание Друза, и, хотя   оно было скромным, сенаторы сочли его проявлением величайшей надменности: низко   пали нравы, если удостоенный такой чести молодой человек не желает посетить   богов Рима, показаться в сенате и хотя бы начать на земле отцов свое новое   поприще. Как будто идет война или он задерживается где-нибудь на краю света, а   не объезжает сейчас побережье и озера Кампании! Вот чему учат руководители рода   людского, вот что он прежде всего усвоил из советов отца! Пусть престарелого   императора тяготит лицезрение граждан, пусть он ссылается на преклонный возраст   и свершенные им труды; но что за помехи у Друза, кроме высокомерия?      

60. Неуклонно укрепляя единовластие,   Тиберий оставлял, однако, сенату видимость его былого величия и отсылал с этой   целью на его рассмотрение возбуждаемые провинциями ходатайства. Ибо в греческих   городах учащались случаи ничем не стесняемого своеволия в определении мест,   служивших убежищами[244]:   храмы были заполнены наихудшими из рабов; там же находили приют и защиту   преследуемые заимодавцами должники и подозреваемые в злодеяниях, наказуемых   смертною казнью, и нигде не было достаточно сильной власти, способной   справиться с бесчинством народа, оберегавшего заядлых преступников под   предлогом почитания богов. Поэтому сенат повелел городам прислать   представителей с подтверждением своих прав. Некоторые города добровольно   отказались от незаконно присвоенных прав, другие рассчитывали на старинные   суеверия и на свои заслуги перед римским народом. И прекрасное зрелище являл   собою сенат в день рассмотрения дарованных нашими предками привилегий,   договоров с союзниками, указов царей, которые властвовали еще до установления   владычества римлян, и самих религиозных преданий, свободно, как некогда,   подтверждая их или внося в них изменения.      

61. Первыми прибыли в Рим эфессцы,   говорившие о том, что, вопреки распространенному мнению, Диана[245] и Аполлон не родились   на Делосе; близ их города есть река Кенхрей и роща Ортигия, где Латона,   прислонившись к существующей и поныне оливе, разрешилась от бремени этими   божествами; по указанию богов, эта роща почитается священною, и в ней, истребив   киклопов, спасался от гнева Юпитера сам Аполлон[246]. Позднее победоносный   отец Либер здесь же простил амазонок, которые молили его о пощаде, припав к его   жертвеннику[247].   Изволением овладевшего Лидией Геркулеса почитание этого святилища возросло, не   умалилось оно и при владычестве персов; сохраняли его македоняне, а затем также   и мы.      

62. За эфессцами последовали   магнесийцы, ссылавшиеся на указы Луция Сципиона и Луция Суллы, из которых   первый, разбив Антиоха, а второй – Митридата, вознаградили верность и доблесть   магнесийцев, объявив храм Дианы Левкофрины неприкосновенным убежищем. Жители   Афродисиады, а затем и Стратоникеи представили указ диктатора Цезаря,   отмечавший их давние заслуги пред его партией, и более поздний, изданный   божественным Августом, воздававшим им похвалу за непоколебимую преданность   римскому народу, которую они сохранили во время нашествия парфян. Город   Афродисиада отстаивал права храма Венеры, а Стратоникея – Юпитера и Тривии. На   еще большую старину опирались гиерокесарейцы, утверждавшие, что их храм Дианы   Персидской[248]   был освящен царем Киром; ими же упоминались Перперна, Исаврик и имена других   полководцев, признававших права убежища не только за самим храмом, но и на две   тысячи шагов от него. Далее, киприоты защищали права трех храмов, из которых   древнейший, Пафосской Венеры[249],   был воздвигнут Аэрией, второй, Венеры Амафунтской[250], – сыном его   Амафунтом и третий, Юпитера Саламинского[251], –   Тевкром, бежавшим сюда от гнева своего отца Теламона[252].      

63. Были выслушаны и представители   других городов. Обширность материалов, требовавших рассмотрения, и горячность   прений утомили сенаторов, и они поручили консулам рассмотреть, на чем   основываются предъявленные притязания, и затем, ничего не решая, снова доложить   это дело сенату. И консулы доложили, что, помимо упомянутых мною городов,   только Пергам имеет бесспорное право на убежище Эскулапия; остальные же опираются   на доводы, уходящие в темную древность. Так, жители Смирны говорят об оракуле   Аполлона, по повелению которого они будто бы учредили святилище Венеры   Стратоникиды, а теносцы – о прорицании того же оракула, предписавшем им   воздвигнуть статую и храм Нептуна; о более близком к нам времени – жители Сард:   право на убежище даровано им победителем Александром. Столь же упорно, ссылаясь   на царя Дария, отстаивают свои права милетцы; но святыни у тех и других   одинаковы, и почитают они Диану или Аполлона. Того же добиваются и критяне для   статуи божественного Августа. И был издан сенатский указ, которым с соблюдением   полного уважения к религиозным чувствам, но и со всею решительностью   ограничивалось число убежищ; вместе с тем было велено прибить в храмах медные   доски с этим указом, чтобы память о нем сохранилась навеки и чтобы не допустить   в будущем прикрывающихся благочестием честолюбивых стремлений.      

64. Около этого времени тяжелая   болезнь Юлии Августы поставила принцепса перед необходимостью поторопиться с   возвращением в Рим, было ли до того согласие между матерью и сыном искренним   или они питали друг к другу скрытую неприязнь. Незадолго до этого Августа,   освящая невдалеке от театра Марцелла статую божественного Августа, поместила в   надписи имя Тиберия после своего, и считали, что, усмотрев в этом умаление   своего величия и оскорбительный выпад, он глубоко затаил обиду. Между тем   сенатом назначаются молебствия богам и большие игры, проведение которых   возлагалось на верховных жрецов, авгуров, квиндецимвиров, септемвиров[253] и   коллегию августалов. Луций Апроний предложил привлечь к руководству этими   играми и фециалов[254].   С возражениями ему выступил Цезарь, указав, что права жреческих коллегий   различны, и приведя примеры в подтверждение этого; ведь фециалы никогда еще не   были удостоены столь высокой чести. Августалы же привлечены лишь потому, что   они – коллегия того дома[255],   за который должны выполняться обеты.      

65. Я решил приводить только те   высказывания в сенате, которые представляются мне либо достойными всяческой   похвалы, либо примечательными по своей исключительной низости, ибо я считаю   главнейшей обязанностью анналов сохранить память о проявлениях добродетели и   противопоставить бесчестным словам и делам устрашение позором в потомстве. А те   времена были настолько порочны и так отравлены грязною лестью, что не только   лица, облеченные властью, которым, чтобы сохранить свое положение, необходимо   было угодничать, но и бывшие консулы, и большая часть выполнявших в прошлом   преторские обязанности, и даже многие рядовые сенаторы наперебой выступали с   нарушающими всякую меру, постыдными предложениями. Передают, что Тиберий имел   обыкновение всякий раз, когда покидал курию, произносить по-гречески следующие   слова: «О люди, созданные для рабства!». Очевидно, даже ему, при всей его   ненависти к гражданской свободе, внушало отвращение столь низменное раболепие.      

66. Затем от недостойных слов   понемногу перешли к гнусным делам. На проконсула Азии Гая Силана, привлеченного   союзниками к суду по закону о вымогательствах, накинулись сообща бывший консул   Мамерк Скавр, претор Юний Отон и эдил Бруттедий Нигер, обвиняя его в   осквернении божественного достоинства Августа и в оскорблении величия Тиберия,   причем Мамерк сослался на примеры, заимствованные из древности, на то, что   Луций Котта был обвинен Сципионом Африканским[256], Сервий Гальба –   Катоном Цензором, Публий Рутилий – Марком Скавром. Как будто не за какие-нибудь   иные, а за точно такие же преступления карали Сципион и Катон и тот самый   Скавр, которого – своего прадеда – бесчестил теперь столь грязным поступком   Мамерк – позор своих предков. Юний Отон многие годы преподавал в начальной   школе риторики, но затем, покровительствуемый Сеяном, проник в сенат и еще   больше запятнал свое темное прошлое бесстыдным и наглым поведением. Бруттедия,   который был наделен от природы выдающимися способностями и, если бы пошел по   правильному пути, мог бы добиться заслуженной славы, подстрекало нетерпение,   ибо он стремился опередить сначала равных себе, затем тех, кто стоял выше него,   и, наконец, свои собственные мечты и надежды. А это погубило и многих хороших людей,   презревших то, что дается медленно, но зато верно, и погнавшихся за преждевременным,   даже если это грозило им гибелью.      

67. Число обвинителей увеличили   примкнувшие к ним Геллий Публикола и Марк Паконий, один – квестор Силана,   другой – его легат. Не подлежали сомнению ни крутой нрав и жестокости   подсудимого, ни то, что он, действительно, вымогал деньги; но к этому присоединялось   и многое такое, что навлекло бы опасность даже на людей, ни в чем не повинных:   ведь Силан один, без чьей-либо поддержки, не обладая к тому же даром речи,   подавленный страхом (а это ослабляет даже искушенное красноречие), должен был   отражать натиск – не говоря уже о стольких враждебных ему сенаторах – самых   прославленных, и потому избранных для его обвинения, ораторов Азии; притом и   Тиберий не воздержался от давления на ход дела тоном, в каком высказывался,   выражением лица и частыми вопросами, на которые было бы непозволительно   отвечать решительным отрицанием или уклончиво, но, напротив, нередко   требовалось давать утвердительные ответы, чтобы вопрос принцепса не остался   тщетным. Рабы Силана, дабы их можно было подвергнуть допросу под пыткой, были   приобретены государственным казначейством; а чтобы никто из родных и близких не   оказал помощи попавшему в беду подсудимому, ему было, сверх того, предъявлено   обвинение в оскорблении величия – цепи, налагавшие необходимость молчать. Итак,   испросив перерыв на несколько дней, Силан оставил намерение защищаться и   отважился обратиться к Цезарю с письмом, в котором перемежались упреки с   мольбами.      

68. Решив обрушить на Силана суровую   кару и желая ее оправдать в общем мнении примером из прошлого, Тиберий велит   прочитать в сенате письмо божественного Августа о проконсуле той же Азии Волезе   Мессале и принятое по его делу сенатское постановление. После того как это было   исполнено, Тиберий приглашает Луция Пизона изложить свое мнение.   Распространившись сначала о великодушии и мягкости принцепса, тот предлагает лишить   Силана огня и воды и сослать на остров Гиар. К нему присоединились и все остальные;   впрочем, Гней Лентул, основываясь на том, что мать Силана происходила из рода   Атиев[257],   предложил выделить из имущества осужденного то, что он от нее унаследовал, и   передать эту часть его сыну, и Тиберий дал на это согласие.      

69. Но зато Корнелий Долабелла,   усердствуя в лести, накинулся на нравы Гая Силана и заключил свою речь   предложением не допускать к жеребьевке и не посылать правителями провинций тех,   кто ведет порочную жизнь и запятнан бесчестием; и пусть вопрос о них решается   принцепсом. Хотя проступки и наказуются правосудием, но не намного ли милостивее   было бы по отношению к таким людям и благодетельнее для союзных народов, если   бы самая возможность творить преступления пресекалась заранее? Против этого   выступил Цезарь: ему, разумеется, небезызвестно, какая молва идет о Силане, но   недопустимо судить на основании одних слухов. Многие своими действиями в   провинциях не оправдали надежд, которые на них возлагались, многие, напротив,   опровергли существовавшие на их счет опасения; одних поднимает значительность   возникающих перед ними задач, других угнетает. Да и не может принцепс обладать   всеобъемлющим знанием, и вместе с тем ему не пристало идти на поводу у чужого   тщеславия. Законы потому и направлены против уже совершенных деяний. Его   будущее недоступно предвидению. Так уж установлено предками: наказание следует   за преступлением. И незачем менять то, что мудро придумано и всегда встречало   всеобщее одобрение; у принцепсов достаточно трудов, достаточно и власти. Всякое   возрастание их могущества ведет к ущербу для установленного правопорядка, и не   следует употреблять власть, где можно обходиться законами. Чем реже в Тиберии   обнаруживалось уважение народных прав, с тем большею радостью оно принималось.   Умея быть умеренным, – если только он не был охвачен гневом, порожденным   личными причинами, – принцепс добавил, что остров Гиар дик и суров, и   поэтому, из уважения к роду Юниев и памятуя, что осужденный еще недавно   принадлежал к их сословию, сенаторы поступили бы правильнее, проявив к нему   снисходительность и дозволив ему удалиться на Кинф. Об этом просит и сестра   Силана, весталка Торквата, – дева древнего благочестия. С этою поправкою к   приговору все согласились.      

70. Затем были выслушаны киренцы, и   на основании обвинения, предъявленного Анхарием Приском, был осужден по закону   о вымогательствах Цезий Корд. Римского всадника Луция Энния, привлеченного к   суду за оскорбление величия, так как статую принцепса он переплавил в   серебряную утварь, Тиберий воспретил считать обвиняемым. Под видом защиты   свободы ему открыто возражал Атей Капитон: «Не следует отнимать у сенаторов   право делать заключения о подсудности и нельзя оставлять безнаказанным столь   вопиющее злодеяние. Пусть принцепс равнодушен к чинимым ему обидам, но он не   должен пренебрегать оскорблениями, нанесенными государству». Тиберий уловил в   этих словах раболепие и настоял на своем. А Капитон оказался тем более   посрамленным, что, являясь знатоком человеческого и божественного права, унизил   тем не менее общественное достоинство и запятнал свою личную славу.      

71. После этого возник вопрос, в   каком храме поместить дар Всаднической Фортуне, сделанный римскими всадниками   ради выздоровления Августы; хотя в Риме насчитывалось немало святилищ этой   богини, но не было ни одного, которое носило бы такое название[258]. В конце концов   выяснилось, что это наименование носит существующий в Анции храм и что в   италийских городах все священнодействия, храмы и изображающие божества статуи   подлежат римской юрисдикции и состоят в ведении Рима. Итак, дар направили в   Анций. И поскольку речь зашла о религиозных вопросах, Цезарь дал свое   заключение по недавно отложенному делу Сервия Малугинского и прочел, кроме того,   постановление верховных жрецов, гласившее, что фламин Юпитера, всякий раз,   когда заболеет, может отлучиться на срок, превышающий две ночи сряду, только с   ведома великого понтифика и по его разрешению, но отнюдь не в дни общественных   жертвоприношений и не более двух раз в году. Из этого постановления, принятого   в бытность Августа принцепсом, с полною очевидностью вытекало, что ни годичная   отлучка из Рима, ни управление провинциями фламинам Юпитера дозволены быть не   могут. При этом вспомнили и о случае с великим понтификом Луцием Метеллом, не   отпустившим из Рима Авла Постумия. Итак, проконсульство в Азии отдается тому из   бывших консулов, который следовал в списке непосредственно за Сервием Малугинским.      

72. В эти дни Лепид обратился к   сенату за разрешением обновить и украсить на свои средства базилику Павла,   памятник рода Эмилиев[259].   Тогда еще сохранялся обычай жертвовать крупные суммы на общественное   строительство; в свое время и Август не воспрепятствовал Тавру, Филиппу и   Бальбу[260]   отдать на украшение города и ради славы в потомстве захваченную ими в битвах с   врагами добычу или долю принадлежавших им несметных богатств. Следуя подобным   примерам, и Лепид, не располагавший большими деньгами, поддержал честь и   достоинство своих предков. Но отстроить сгоревший от случайного пожара театр   Помпея пообещал Цезарь, ибо никто из этого рода не имел средств для его   восстановления; при этом, однако, за театром сохранялось имя Помпея.   Одновременно принцепс превознес похвалами Сеяна, благодаря усердию и   предусмотрительности которого такая сила огня была остановлена и не причинила   другого ущерба; и сенаторы постановили поставить Сеяну статую в театре Помпея.   Немного спустя, присуждая проконсулу Африки Блезу триумфальные отличия, Тиберий   сказал, что дарует их ему в честь Сеяна, которому Блез приходился дядей. А   между тем деяния Блеза были и без того достойны этой награды.      

73. Ибо Такфаринат, несмотря на   неоднократные поражения, собрал наново силы во внутренних областях Африки и   настолько возомнил о себе, что направил послов к Тиберию, требуя для себя и   своего войска земель, на которых они могли бы осесть, и в противном случае   угрожая беспощадной войной. Рассказывают, что никогда Тиберий не был сильнее   задет ни одним оскорблением, нанесенным лично ему или народу римскому, чем тем,   что дезертир и разбойник дерзнул счесть себя воюющей стороной. Ведь даже   Спартак, разгромивший столько консульских войск и безнаказанно опустошавший   Италию, и притом тогда, когда государство было ослаблено непомерно тяжелыми   войнами с Серторием и Митридатом, не мог добиться открытия мирных переговоров;   а при достигнутом римским народом величии и могуществе тем более не пристало   откупаться от разбойника Такфарината заключением мира и уступкой ему земель.   Итак, Тиберий дает Блезу поручение соблазнить всех остальных надеждою на   безнаказанность при условии, что они сложат оружие, но во что бы то ни стало   захватить самого вождя. Благодаря этому обещанию многие передались римлянам. А   против хитростей и уловок Такфарината был применен его же способ ведения войны.      

74. Так как, имея войско, уступавшее   римскому в силе и скорее пригодное для разбойничьих набегов, он налетал   несколькими отрядами сразу и затем стремительно уходил, оставляя засады, наши   задумали наступать в трех направлениях и разделились на три колонны. Легат   Корнелий Сципион начальствовал над той из них, задачей которой было оградить   жителей Лепты от грабежей и отрезать Такфаринату пути отступления в страну   гарамантов; на другом фланге вел свои обычные части Блез Младший – ему   надлежало не допускать безнаказанного опустошения окрестностей Кирты; сам   главнокомандующий с отборными воинами, устраивая в подходящих местах укрепления   и заставы, теснил зажатых отовсюду врагов, так что, куда бы они ни подались, у   них неизменно оказывалась, – впереди, с фланга, а часто и с тылу, –   та или иная часть римского войска; и многие из них таким образом были   истреблены или захвачены в плен. В дальнейшем полководец разбил три   первоначальные колонны на большее число мелких отрядов и поручил   начальствование над ними центурионам испытанной доблести. И, вопреки   обыкновению, он не отвел войско по окончании лета и не разместил его в зимних   лагерях старой провинции[261],   но, возведя укрепления, словно война была в самом начале, беспокоил непрерывно   менявшего стоянки Такфарината действиями опытных и знакомых с пустынею воинов,   пока, захватив в плен его брата, не отошел, наконец, назад, впрочем поспешнее,   чем того требовала польза союзников, так как оставались недобитыми те, кто мог   снова разжечь войну. Однако Тиберий счел ее завершенною и даже милостиво   дозволил воинам Блеза провозгласить его императором – старинная почесть,   которую охваченное радостным порывом победоносное войско оказывало своему   успешно закончившему войну полководцу; одновременно бывало несколько   императоров, и они не пользовались никакими преимущественными правами. И Август   дозволил некоторым носить этот титул, но дозволение этого рода, данное Тиберием   Блезу, было последним.      

75. В этом году скончались именитые   мужи Азиний Солонин, примечательный тем, что его дедами были Марк Агриппа и   Азиний Поллион, а братом – Друз, и к тому же предназначавшийся в мужья внучке   Цезаря[262],   и уже упоминавшийся мною Атей Капитон, который, предаваясь изучению права,   достиг первостепенного положения в государстве, хотя дед его был в войске Суллы   центурионом, а отец – только претором. Назначение его консулом было ускорено   Августом, так что достоинством этой магистратуры он опередил блиставшего такими   же дарованиями Лабеона Антистия. Ибо этот век породил два воссиявших на мирном   поприще светоча. Но Лабеон, отличавшийся неподкупным свободолюбием, пользовался   благодаря этому более громкою славой, тогда как уступчивость Капитона встречала   большее одобрение властителей. Один, так как не пошел дальше претуры,   возвысился в общественном мнении вследствие испытанной им несправедливости,   другой, так как достиг консульства, возбудил против себя порожденную завистью   неприязнь.      

76. Тогда же, на шестьдесят   четвертом году после битвы при Филиппах, умерла Юния, племянница Катона,   супруга Гая Кассия, сестра Марка Брута. Ее завещание вызвало много толков в   народе: уважительно упомянув в нем почти всех наиболее знатных граждан как   наследников своего весьма значительного богатства, она пропустила Цезаря. Им   это было воспринято снисходительно, и он не воспрепятствовал почтить ее   похороны похвальным словом с ростральных трибун и прочими торжественными   обрядами. Во главе погребальной процессии несли изображения двадцати знатнейших   родов – Манлиев, Квинктиев и многих других, носивших не менее славные имена. Но   ярче всех блистали Кассий и Брут – именно потому, что их изображений не было   видно.      

 Книга IV      

       

1. Консульство Гая Азиния и Гая   Антистия пришлось на девятый год принципата Тиберия; в государстве царили мир и   покой, в его семье – благоденствие (ведь смерть Германика он считал счастливым   событием), как вдруг судьба стала бушевать, а сам он – свирепствовать или   поощрять тех, кто свирепствовал. Положил этому начало и был причиною этого   префект преторианских когорт Элий Сеян, о могуществе которого я упоминал выше;   теперь расскажу о его происхождении, нравах и о том, каким злодеянием задумал   он захватить в свои руки верховную власть. Сеян родился в Вульсиниях и был   сыном римского всадника Сея Страбона; в ранней юности он состоял при внуке   божественного Августа Гае Цезаре, и не без слухов о том, что он продавал свою   развращенность богачу и моту Апицию; в дальнейшем посредством различных уловок   он настолько пленил Тиберия, что тот, обычно непроницаемый для окружающих, с   ним одним оставлял свою скрытность и настороженность; и Сеян достиг этого не   столько благодаря свойственному ему хитроумию (ведь и его одолели тем же   оружием), сколько вследствие гнева богов, обрушенного ими на Римское   государство, для которого и его возвышение, и его низложение было одинаково   роковым. Тело его было выносливо к трудам и лишениям, душа – дерзновенна; свои   дела он таил ото всех, у других выискивал только дурное; рядом с льстивостью в   нем уживалась надменность; снаружи – притворная скромность, внутри –   безудержная жажда главенствовать, и из-за нее – порою щедрость и пышность, но   чаще усердие и настойчивость, – качества не менее вредоносные, когда они   используются для овладения самодержавною властью.      

2. Сеян значительно приумножил   умеренное влияние, которым прежде пользовался префект преторианцев, сведя рассеянные   по всему Риму когорты в один общий лагерь, чтобы можно было сразу ими   распорядиться и чтобы их численность, мощь и пребывание на глазах друг у друга   внушали им самим уверенность в своей силе, а всем прочим – страх. В обоснование   этой меры он утверждал, что разбросанные воинские подразделения впадают в   распущенность, что в случае неожиданной надобности собранные все вместе они   смогут успешнее действовать и что, если они окажутся за лагерным валом, вдали   от соблазнов города, у них установится более суровая дисциплина. Как только   лагерь был закончен устройством, Сеян принялся мало-помалу втираться в доверие   к воинам, посещая их и обращаясь к ним по именам; вместе с тем он стал   самолично назначать центурионов и трибунов. Не воздерживался он и от воздействия   на сенаторов, стремясь доставить своим клиентам должности и провинции. Тиберий   не мешал ему в этом и был до того расположен к нему, что не только в частных   беседах, но и в сенате, и перед народом превозносил Сеяна как своего сотоварища   и сподвижника и допускал, чтобы в театрах, на городских площадях и преториях в   расположении легионов воздавались почести его статуям.      

3. Но большая семья Тиберия, сын –   во цвете лет, взрослые внуки[263]   были помехой к осуществлению желаний Сеяна: напасть на них разом было опасно, а   коварный расчет говорил ему, что преступления должны быть отделены одно от   другого некоторыми промежутками времени. Итак, он предпочел действовать более   тайными средствами и начать с Друза, к которому питал еще не успевшую остыть   злобу. Ибо Друз, не вынося соперников и вспыльчивый от природы, в разгаре   случайно возникшего между ним и Сеяном спора поднял на него руку; тот не   уступал, и он ударил его по лицу. И вот, обдумывая, что ему предпринять в   первую очередь, Сеян пришел к выводу, что вернее всего подступиться к жене   Друза Ливии, – эта сестра Германика, в ранней юности непривлекательная,   впоследствии отличалась редкостной красотой. Изобразив, что воспылал к ней   любовью, он склонил ее к прелюбодеянию и, принудив к этому первому постыдному   шагу, внушил ей желание соединиться с ним в браке, стать его соправительницей и   умертвить мужа (ведь потерявшая целомудрие женщина уже ни в чем не   отказывает!). И она, чей дядя был Август, свекор – Тиберий, и у которой были   дети от Друза, осквернила себя, а также предков и потомков своих связью с   любовником из муниципия, в ожидании преступного и неверного взамен почетного и   того, чем она прочно владела. В их тайну посвящается также друг и врач Ливии   Эвдем, который, используя права своего ремесла, нередко оставался наедине с   Ливией. Тогда же Сеян, чтобы не возбуждать в любовнице ревности и сомнений,   удаляет из дома свою жену Апикату, от которой у него было трое детей. Но   трудности, связанные с выполнением их злодейского умысла, вселяли в них страх и   вызывали отсрочки, а порою и противоречащие друг другу решения.      

4. Между тем сын Германика Друз в   начале года облекся в мужскую тогу, и сенат определил ему то же самое, что и   его брату Нерону[264].   В добавление к этому Цезарь выступил с речью, в которой восхвалял своего сына   за отеческое попечение о племянниках. Ибо Друз – хоть и трудно найти согласие   там, где обитает могущество, – был, как все признавали, благожелателен к   юношам и во всяком случае не проявлял к ним враждебности. Далее, принцепс   вспомнил о своем давнем, но часто высказываемом только для вида намерении   объехать провинции. Как на повод император указывал на то, что скопилось   множество подлежащих увольнению ветеранов и что по этой причине необходимо   пополнить войска посредством наборов: добровольно поступающих на военную службу   мало, а если бы таких и оказалось достаточно, они не выдерживают никакого   сравнения с воинами, пришедшими по призыву, ни в доблести, ни в дисциплине,   потому что по собственному желанию вступают в войска преимущественно бедняки и   бродяги. Тиберий назвал также число легионов, охранявших те или иные провинции.   Полагаю, что и мне следует указать, каковы были тогда римские вооруженные силы,   какие цари состояли с нами в союзе и насколько более тесными были в те времена   пределы империи.      

5. Италию на обоих морях охраняли   два флота: один со стоянкой в Мизенах, другой – в Равенне, а ближайшее   побережье Галлии – снабженные таранами корабли, захваченные в битве при Акции и   посланные Августом с должным число гребцов в Форум Юлия. Но главные силы   составляли восемь легионов на Рейне, являвшиеся одновременно оплотом и против   германцев, и против галлов. Недавно умиротворенные испанские области[265] были   заняты тремя легионами. Мавританию римский народ отдал в дар царю Юбе[266].   Прочие африканские земли удерживались двумя легионами, столькими же – Египет, а   огромные пространства от Сирии и вплоть до реки Евфрата – четырьмя легионами;   по соседству с ними властвовали цари иберов и альбанов и других народов,   ограждаемые от посягновений со стороны пограничных государств нашим величием;   Фракией правили Реметалк и сыновья Котиса; на берегах Дуная были размещены два   легиона в Паннонии и два в Мезии, столько же находилось в Далмации; вследствие   положения этой страны они могли бы поддержать с тыла дунайские легионы, а если   бы Италии внезапно потребовалась помощь, то и туда было недалеко; впрочем, Рим   имел собственные войска – три городские и девять преторианских когорт, –   набираемые почти исключительно в Умбрии и Этрурии, а также в Старом Лации и в   древнейших римских колониях[267].   В удобных местах провинций стояли союзнические триремы, отряды конницы и   вспомогательные когорты, по количеству воинов почти равные легионам; впрочем,   точность здесь невозможна, так как в зависимости от обстоятельств эти силы   перебрасывались с места на место и их численность то возрастала, то падала.      

6. Считаю уместным остановиться и   на других сторонах деятельности Тиберия, а также на том, каким было его   правление вплоть до дня, до которого доведен мой рассказ; ибо уже в этом году   принципат начал меняться к худшему. В начале его государственные дела, равно   как и важнейшие частные, рассматривались в сенате и видным сенаторам предоставлялась   возможность высказать о них мнение, а если кто впадал в лесть, то сам Тиберий   его останавливал; предлагая кого-либо на высшие должности, он принимал во   внимание знатность предков, добытые на военной службе отличия и дарования на   гражданском поприще, чтобы не возникло сомнений, что данное лицо – наиболее   подходящее. Воздавалось должное уважение консулам, должное – преторам: беспрепятственно   отправляли свои обязанности и низшие магистраты. Повсюду, кроме судебных   разбирательств об оскорблении величия, неуклонно соблюдались законы. Снабжением   хлеба и сбором налогов и прочих поступлений в государственную казну занимались   объединения римских всадников. Ведать личными своими доходами Цезарь обычно   поручал честнейшим людям, иногда ранее ему неизвестным, но доверяясь их доброй   славе; принятые к нему на службу, они неограниченно долгое время пребывали на   ней, так что большая их часть достигала старости, выполняя все те же   обязанности. Хотя простой народ и страдал от высоких цен на зерно, но в этом не   было вины принцепса, не жалевшего ни средств, ни усилий, чтобы преодолеть   бесплодие почвы и бури на море. Заботился он и о том, чтобы во избежание   волнений в провинциях их не обременяли новыми тяготами, и они безропотно несли   старые, не будучи возмущаемы алчностью и жестокостью магистратов; телесных   наказаний и конфискаций имущества не было. Поместья Цезаря в Италии были   немногочисленны, рабы – доброго поведения, дворцовое хозяйство – на руках у   немногих вольноотпущенников; и если случались у него тяжбы с частными лицами,   то разрешали их суд и законы.      

7. Неприветливый в обращении и   большинству соприкасавшихся с ним внушавший страх, он держался тем не менее   этих порядков, и лишь после смерти Друза все пошло по-другому. При его жизни   они оставались нетронутыми, потому что Сеян, входя в силу, хотел слыть   человеком, подающим благие советы принцепсу, и, кроме того, боялся отпора со стороны   того, кто не скрывал своей ненависти к нему и часто жаловался, что при живом   сыне Тиберий величает другого помощником императора: многого ли не хватает,   чтобы он назначил его своим соправителем? Вначале стремление к власти   наталкивается на преграды, но едва приобщишься к ней, как у тебя тотчас же   появляются ревностные приверженцы; по желанию префекта уже создан лагерь; в его   руки отданы воины; его статуя красуется в театре Гнея Помпея; он породнится с   семьею Друза, и у них будут общие внуки[268];   после этого только и остается, что молиться богам о ниспослании ему скромности,   дабы он не пожелал большего. Друз нередко высказывал это и за пределами тесного   круга приближенных, но даже самые доверительные его слова изменницею-женою   передавались Сеяну.      

8. И вот, полагая, что нужно   поторопиться с выполнением задуманного, Сеян избирает яд, действие которого –   медленное и постепенное – создавало бы подобие случайного заболевания. Он был   дан Друзу евнухом Лигдом, как выяснилось спустя восемь лет[269]. Во время болезни сына   Тиберий ежедневно являлся в курию, то ли нисколько за него не тревожась, то ли,   чтобы выказать стойкость духа; явился он туда и в день смерти Друза, когда тот   еще не был погребен. Консулам, в знак печали севшим вместе с сенаторами, он   напомнил об их достоинстве и предложил занять подобающее им место[270];   затем, не позволив себе ни единого проявления горя, он обратился к проливавшим   слезы сенаторам с целой речью, чтобы поднять их дух: он понимает, что может   вызвать упрек, представ, несмотря на столь свежее горе, перед глазами сената;   большинство людей, скорбя по умершим, едва выносит обращаемые к ним близкими   слова утешения, едва может смотреть на дневной свет. Он не винит их по этой   причине в малодушии, но для себя ищет облегчения более мужественного и намерен   ради этого погрузиться в государственные дела. Далее он посетовал на преклонные   лета Августы, на незрелый еще возраст внуков, на свои пожилые годы и велел   привести сыновей Германика[271],   единственную отраду в постигшем его несчастии. Вышедшие за ними консулы,   ободрив юношей дружественными словами, ввели их в сенат и подвели к Цезарю.   Взяв их за руки, он сказал: «Отцы сенаторы, после того как они лишились   родителя, я поручил их попечению дяди и попросил его, чтобы, имея своих детей,   он лелеял и этих не иначе, чем кровных отпрысков, возвысил и воспитал на   радость себе и потомству; и теперь, когда смерть похитила Друза, я умоляю и   заклинаю вас перед богами и родиной: примите под свое покровительство правнуков   Августа, потомков славнейших предков, руководите ими, выполните свой и мой   долг. Отныне они будут вам, Нерон и Друз, вместо родителей. Так предопределено   вашим рождением: ваше благоденствие и ваши невзгоды неотделимы от благоденствия   и невзгод Римского государства».      

9. Эта речь вызвала у многих слезы;   Цезаря осыпали пожеланиями благополучия в будущем; и если бы он ограничился   сказанным, сердца слушателей остались бы преисполненными сочувствия к его горю   и преклонения перед ним: но он вернулся к пустым и уже столько раз осмеянным   заявлениям, что намерен отречься от власти, и пусть консулы или кто другой   возьмет на себя управление государством; это подорвало доверие даже к тому   искреннему и честному, что было им только что высказано. Друзу были определены   такие же почести, как в свое время Германику, впрочем, с добавлением многих   других; льстецы любят превосходить своих предшественников. Похороны отличались   пышной процессией с обильными изображениями предков, и в длинной их веренице   можно было увидеть Энея, к которому восходит род Юлиев[272], всех царей Альбы   Лонги, основателя Рима Ромула, а за ними – сабинских родоначальников, Атта   Клавса и остальных Клавдиев.[273]      

10. В рассказе о смерти Друза я   привел только то, о чем упоминает большинство источников, и притом наиболее   заслуживающих доверия. Но не умолчу и о слухе, настолько в то время упорном,   что он не заглох и поныне. Подбив на преступление Ливию, Сеян посредством   развратной связи завладел якобы и волей евнуха Лигда, так как тот благодаря   своей юности и красоте пользовался расположением господина и был одним из его   приближенных слуг. После того как заговорщики условились относительно места и   времени отравления, Сеян дошел до такой наглости, что отправил подметное письмо   Цезарю, в котором, обвинив Друза в намерении отравить отца, убеждал Тиберия не   прикасаться за обедом у сына к первой предложенной ему чаше. Старик поддался   обману и, явившись на пир, передал врученную ему чашу Друзу, а тот, ни о чем не   догадываясь и осушив ее с юношеской живостью, еще больше укрепил подозрение в   том, что из страха и со стыда он сам себя присудил к смерти, которую подстроил   отцу.      

11. Этот широко распространенный в   народе слух, помимо того, чего не существует достоверных свидетельств в его   подтверждение, может быть с легкостью опровергнут. И вправду, кто, обладая хотя   бы крупицей благоразумия, не говоря уже о Тиберии с его огромным жизненным   опытом, погубил бы сына, не выслушав его объяснений, и к тому же   собственноручно, и не мучился бы затем раскаяньем? Почему бы он не подверг   скорее пытке поднесшего ему отраву раба, не дознался, кем было задумано   преступление, не действовал, имея дело с единственным сыном, ни разу не   изобличенным в злокозненности, с той медлительностью и неторопливостью, которые   были присущи ему даже по отношению к посторонним? Но так как Сеян считался   источником всех злодеяний, а также вследствие чрезмерной привязанности к нему   Тиберия и всеобщей ненависти и к тому и к другому люди охотно верили любым   выдумкам, сколь бы чудовищны они ни были, тем более что кончина властителей   всегда связывается молвою со всякими ужасами. Кроме того, обстоятельства   преступления, выданного женою Сеяна Апикатой, были раскрыты под пыткой Эвдемом   и Лигдом. Далее, не нашлось такого историка, который, с какой бы ненавистью он   ни относился к Тиберию, упрекнул бы его в смерти сына, хотя они тщательно   собирали и даже преувеличивали все прочее. Что до меня, то, сообщая этот слух и   тут же опровергнув его, я имел в виду показать на ярком примере лживость молвы   и убедить тех, а чьи руки попадет этот труд, не отдавать предпочтения ходячим и   вздорным выдумкам, с такою жадностью подхватываемым людьми, перед правдивым   повествованием, которое дорожит истиной и не уклоняется к сказочному.      

12. Когда Тиберий произносил с   ростральной трибуны похвальное слово сыну, народ и сенат, сохраняя печальный   облик и разражаясь горестными стенаниями, делали это скорее притворно, чем   искренне, и в глубине души радовались, что семейство Германика вновь обретает   силу. Это первое проявление народной любви и то, что Агриппина не скрывала   своих материнских надежд, ускорили его гибель, ибо Сеян, видя, что умерщвление   Друза осталось для убийц безнаказанным и не вызвало подлинной скорби в народе,   и готовый на новые злодеяния, так как первое было успешно доведено до конца,   принялся размышлять, как ему истребить сыновей Германика, которые, бесспорно,   станут наследниками Тиберия. Он не мог покончить со всеми тремя, подсыпав им   яду, так как служившие им рабы отличались преданностью и целомудрие Агриппины   было неколебимо. Итак, он принимается порицать ее высокомерие, распалять давнюю   ненависть к ней Августы и подстрекать свою недавно обретенную сообщницу Ливию с   тем, чтобы они восстановили против нее Тиберия, нашептывая ему, что она,   гордясь многочисленностью рожденных ею детей и опираясь на расположение к ним   народа, замышляет захватить власть. Того же добивался он и через искусных   клеветников, из которых особенно рассчитывал на Юлия Постума, благодаря   прелюбодейной связи с Мутилией Приской втершегося в доверие к бабке[274] и по   этой причине весьма пригодного для его целей, так как Приска, имевшая большое   влияние на Августу, разжигала в старухе, и от природы властолюбивой и не   терпящей соперничества, непримиримую враждебность к невестке. Вместе с тем и   между приближенными Агриппины нашлись такие, которых удалось подговорить, чтобы   они возбуждали злонамеренными речами ее честолюбие.      

13. Между тем Тиберий, стараясь   забыться в трудах, неустанно занимался государственными делами, рассматривая   жалобы римских граждан и просьбы союзников; по его предложению сенат, идя   навстречу разрушенным землетрясением городам – Кибире в Азии, Эгию в   Ахайе, – издал указ, освободивший их на три года от уплаты налогов. Тогда   же проконсул Дальней Испании Вибий Серен, осужденный за насилия и жестокость по   закону о превышении власти, ссылается на остров Аморг. Выносится оправдательный   приговор Карсидию Сацердоту, преданному суду за то, что он якобы снабжал хлебом   врага Римского государства Такфарината, равно как и Гаю Гракху, привлеченному   по такому же обвинению. Последнего, еще совсем малым ребенком, взял с собою в   ссылку на остров Керкину его отец Семпроний. Выросший там среди людей, которых   не коснулось образование, он кормился жалкою меновою торговлей в Африке и   Сицилии и тем не менее не избегнул опасностей, сопряженных с высоким положением   в обществе. И если бы этого ни в чем не повинного Гракха не защитили   управлявшие тогда Африкой Элий Ламия и Луций Апроний, его несомненно погубили   бы принадлежность к прославленному несчастному роду и гонения, которым   подвергся его отец.      

14. Также и в этом году греческие   общины прислали своих представителей, просивших подтвердить давнее право   убежища: самосцы – за храмом Юноны[275],   граждане Коса – за храмом Эскулапия. Самосцы ссылались на постановление   амфиктионов[276],   обладавших высшею властью и вершивших всеми делами в то далекое время, когда   греки, основав города в Азии, владели ее побережьем. Основания, на которые   опирались косцы, имели за собой не меньшую древность, к чему присоединялись и   заслуги их предков, ибо они открыли для римских граждан храм Эскулапия, когда   тех, по приказанию царя Митридата, истребляли на всех островах и во всех   городах Азии[277].   После неоднократных, но безуспешных жалоб со стороны преторов Цезарь самолично   доложил, наконец, сенату о бесчинствах комедиантов и мимов: много смуты вносят   они в общественные места, много мерзостей творят за стенами частных домов;   древнее представление осков – безобидное и забавное народное зрелище[278] –   стало настолько бесстыдным и настолько распространенным, что сенату надлежит   положить предел этому безобразию. Вслед за тем комедианты и мимы были изгнаны   из Италии.      

15. В том же году Цезарь понес и   другие утраты: умер один из близнецов Друза[279];   не менее тяжкой потерей была и смерть друга. То был Луцилий Лонг, давний   товарищ всех его печалей и радостей, единственный из сенаторов, разделявший с   ним его уединение на Родосе. Итак, невзирая на то, что Лонг принадлежал к новой   знати, сенаторы решили устроить ему цензорские похороны на государственный счет   и установить его статую на форуме Августа. Тогда все дела еще рассматривались   сенатом, так что пред ним предстал и прокуратор Азии Луцилий Капитон,   привлеченный к суду по предъявленному этой провинцией обвинению, причем   принцепс решительно заявил, что он предоставил Капитону право распоряжаться   лишь его, принцепса, имуществом и рабами, а если тот присвоил себе преторскую власть   и пользовался в своих целях воинской силой, то тем самым превысил свои полномочия;   так пусть же сенаторы выслушают союзников. По расследовании дела подсудимый был   осужден. За это заступничество, а также за то, что и в минувшем году был   наказан Гай Силан[280],   города Азии постановили воздвигнуть храм в честь Тиберия, его матери и сената.   На его постройку было дано разрешение, и благодарил за него сенаторов и деда   Нерон, благожелательно принятый слушателями, которым, при еще свежем   воспоминании о Германике, представлялось, будто они снова видят его и его   слушают. Юноша отличался скромностью и достойной мужа высокого положения   внешностью и имел тем больший успех, чем большей подвергался опасности   вследствие всем известной ненависти к нему Сеяна.      

16. Тогда же Цезарь выступил с речью   по поводу избрания фламина Юпитера вместо умершего Сервия Малугинского, в   которой предложил издать новый закон о порядке замещения этой должности. Ведь   древний обычай предписывает выдвинуть кандидатами трех патрициев, чьи родители   сочетались браком по обряду конфарреации[281],   и на одном из них остановить выбор; теперь, однако, в отличие от старины нет   прежнего обилия соискателей, потому что обряд конфарреации вышел из обихода или   удержался среди очень немногих (он привел несколько причин этого, и главнейшая   из них – нерадивость мужчин и женщин; сюда присоединяются и сопряженные с самой   церемонией трудности, которых желают избегнуть) и еще потому, что принявший на   себя сан фламина Юпитера, равно, как и та, кто, выйдя за него замуж, подчинена   его власти, выходят из-под власти отца[282].   Здесь нужно внести послабления, подобно тому как некогда Август приспособил к   нуждам своего времени кое-что из завещанного суровой древностью. По   рассмотрении сакральных установлений сенат определил не менять порядка   назначения на должность фламина, но издал закон, согласно которому супруга   фламина подвластна мужу лишь в том, что имеет касательство к священнодействиям,   а в остальном пользуется одинаковыми с прочими женщинами правами. Преемником   Сервия Малугинского назначили его сына. Чтобы возвысить достоинство жрецов и   чтобы сами они с большим рвением служили богам, было постановлено выдать   весталке Корнелии, заместившей Скантию, два миллиона сестерциев, и, кроме того,   было решено, что Августа при посещении театра всякий раз будет занимать место   среди весталок.      

17. В консульство Корнелия Цетега и   Визеллия Варрона понтифики, а по их примеру и остальные жрецы, вознося молитвы   о благополучии принцепса и давая соответствующие обеты, препоручили попечению   тех же богов Нерона и Друза, не столько из любви к этим молодым людям, сколько   из лести. Но при порче нравов как отсутствие, так и чрезмерность ее в равной   мере опасны. Тиберий, никогда не питавший расположения к семейству Германика,   глубоко уязвленный тем, что его, старика, поставили в один ряд с молодыми   людьми, вызвал к себе понтификов и спросил их, уступили ли они просьбам   Агриппины или ее угрозам. Они отрицали то и другое, но принцепс их побранил,   впрочем, довольно мягко: ведь значительную их часть составляли его родственники,   а другие были виднейшими гражданами государства. Тем не менее он выступил с   речью в сенате, в которой предупредил, чтобы впредь никто возданием   преждевременных почестей не распалял честолюбия в восприимчивых душах юношей.   На него воздействовал и Сеян, твердивший, что государство расчленено на   враждебные станы, как если бы было охвачено гражданской войной: есть такие,   которые открыто заявляют о своей принадлежности к партии Агриппины, и если не   принять мер, их станет гораздо больше; и не существует другого средства против   углубляющейся усобицы, как убрать одного или двух из наиболее рьяных смутьянов.      

18. Итак, во исполнение своего   замысла Сеян решает расправиться с Гаем Силием и Титием Сабином. Близость к   Германику была пагубна для обоих, но для Силия – еще и то, что в течение семи   лет он начальствовал большим войском, одолел в войне Сакровира, заслужил в   Германии триумфальные отличия, и с чем большей высоты он был бы низвергнут, тем   больший страх навело бы его падение на остальных. По мнению некоторых, своею несдержанностью   он еще сильнее восстановил прочив себя принцепса, ибо заносчиво похвалялся, что   его воины соблюдали повиновение, когда все прочие были вовлечены в мятеж, и что   Тиберий не сохранил бы власти, если бы и эти легионы пожелали перемен. Цезарь   считал, что это умаляет его достоинство и что он бессилен отблагодарить за   такие заслуги. Ибо благодеяния приятны лишь до тех пор, пока кажется, что за   них можно воздать равным; когда же они намного превышают такую возможность, то   вызывают вместо признательности ненависть.      

19. У Силия была жена Созия Галла,   ненавистная принцепсу, потому что питала привязанность к Агриппине. И вот было   решено погубить их обоих, отложив на время расправу с Сабином. Против них   выступает с обвинением консул Варрон, который, прикрываясь враждою своего отца   с Силием, взялся ценою собственного позора угодить ненависти Сеяна. В ответ на   ходатайство подсудимого немного отсрочить разбирательство его дела, с тем чтобы   выждать, когда обвинитель сложит с себя консульские обязанности. Цезарь   возразил, что вполне обычно для магистратов привлекать к суду частных лиц и не   подобает лишать этого права консула, ревностно наблюдающего за тем, чтобы   республика не потерпела ущерба. Так уж было заведено у Тиберия – прикрывать   древними формулами только что измышленные беззакония. Итак, сенаторам строжайше   предписывается собраться на заседание, как если бы Силия судили согласно   законам, Варрон был настоящим консулом и республика – подлинной. Подсудимому не   давали говорить, так как, пытаясь высказаться в свою защиту, он не скрывал, чей   гнев, по его мнению, навлек на него преследования. Обвинение гласило, что, зная   о причастности Сакровира к восстанию, он долгое время утаивал это, что своей   алчностью запятнал победу и что его сообщницею была жена. Не подлежит сомнению,   что они были замешаны в вымогательствах, но в суде все рассматривалось как   оскорбление величия, и Силий, предвидя неизбежное осуждение, упредил его   добровольною смертью.      

20. Тем не менее накинулись на   оставшееся после него имущество, и не для того чтобы возместить провинциалам их   деньги, которых никто не требовал, но чтобы изъять, после того как были   подсчитаны истребованные императорскою казною суммы, полученное им от щедрот   Августа. Это был первый случай, когда Тиберий наложил руку на чужое добро. По   предложению Азиния, Галла Созия присуждается к ссылке; он же высказался за   конфискацию половины ее имущества с оставлением за детьми другой половины.   Против этого возражал Маний Лепид, считавший, что одна четверть, как   предписывает закон, должна быть отдана обвинителям, а все остальное – детям. И   вообще я нахожу, что в те времена этот Лепид был мужем весьма достойным и   мудрым, ибо его стараниями были смягчены многие жестокие приговоры, вынесенные   другими сенаторами из раболепия перед принцепсом. Вместе с тем он не был лишен   чувства меры, поскольку Тиберий не только прислушивался к его словам, но был   также и расположен к нему. Это побуждает меня задуматься, определяется ли, как   во всем прочем, благосклонность властителей к одним и их недовольство другими   волею судьбы и предназначенным от рождения жребием или тут кое-что зависит и от   нашего благоразумия и можно идти прямым и безопасным путем где-то посередине   между непримиримою непреклонностью и низкою угодливостью. А вот Мессалин Котта,   происходивший от столь же прославленных предков, но человек противоположного   душевного склада, предложил издать сенатское постановление, в котором было бы   предусмотрено, что магистраты, даже тогда, когда они ни в чем не виновны и не   знали о предосудительных делах своих жен, наказуются за совершенные теми в   провинциях преступления как за свои собственные.      

21. Затем разбиралось дело   Кальпурния Пизона, человека знатного, смелого и независимого. Ибо, как я   рассказал выше, он во всеуслышание заявил в сенате, что намерен покинуть Рим   из-за бесчинствующих в нем шаек доносчиков; он же, не побоявшись всемогущей   Августы, осмелился выступить с обвинением против Ургулании и вызвать ее в суд   из дома самого принцепса. В свое время Тиберий не выказал по этому поводу   неудовольствия, но, снова и снова возвращаясь в душе к пережитому оскорблению,   он хорошо помнил о нем и после того, как первый порыв злобы миновал. Квинт   Граний обвинил Пизона в оскорблении величия, на которое тот дерзнул в беседе с   глазу на глаз; к этому он добавил, что у себя дома Пизон хранит яд и что входит   в курию, имея при себе меч[283].   Последнее обвинение было отвергнуто как слишком чудовищное и превосходящее меру   правдоподобия, но под тяжестью остальных – а их возвели на него множество – он   был признан подлежащим суду, который, однако, не состоялся, так как Пизон   вовремя умер. Шла речь и об изгнаннике Кассии Севере, который, происходя из   низов и предаваясь порочной жизни, но обладая при этом ораторским дарованием,   своими безудержными нападками вызвал такую враждебность к себе, что по   приговору принесшего клятву сената[284]   был удален на Крит; но И там, ведя себя точно так же, возбудив новую, ненависть   и оживив старую, он был присужден к конфискации имущества и, лишенный огня и   воды, состарился на скале Серифе.      

22. Тогда же претор Плавтий Сильван   по невыясненным причинам выбросил из окна жену Апронию и, доставленный тестем   Луцием Апронием к Цезарю, принялся сбивчиво объяснять, что он крепко спал и   ничего не видел и что его жена умертвила себя по своей воле. Тиберий немедленно   направился к нему в дом и осмотрел спальню, в которой сохранялись следы борьбы,   показывавшие, что Апрония была сброшена вниз насильственно. Обо всем этом   принцепс докладывает сенату, и по назначении судей бабка Сильвана Ургулания   послала ему кинжал. Так как Ургулания была в дружбе с Августой, считали, что   это было сделано ею по совету Тиберия. После неудачной попытки заколоться   подсудимый велел вскрыть себе вены. Привлеченная вскоре к суду его первая жена   Нумантина, обвинявшаяся в том, что посредством заклинаний и приворотного зелья   наслала безумие на своего бывшего мужа, была признана невиновной.      

23. Этот год избавил наконец римлян   от длительной войны с нумидийцем Такфаринатом. Затянулась она по той причине,   что воевавшие с ним полководцы, добившись успехов, достаточных, как они   полагали, для получения триумфальных отличий, тотчас же оставляли врага в   покое. В Риме уже стояли три увенчанные лаврами статуи, а Африку по-прежнему   грабил Такфаринат, снова усилившийся благодаря вспомогательным войскам мавританцев.   Сын Юбы Птолемей по молодости лет ни во что не вникал, и мавританцы   предпочитали отправиться на войну, чем терпеть над собой царских   вольноотпущенников и повиноваться вчерашним рабам. Укрывателем захваченной   Такфаринатом добычи и его сообщником в грабеже был царь гарамантов; он не   действовал во главе своего войска, но посылал к нумидийцам незначительные   отряды, численность которых за отдаленностью преувеличивалась молвой. К тому же   и из самой провинции перебегало к Такфаринату немало таких, кого гнали к нему   нищета и буйные нравы, тем более что после одержанных Блезом побед Цезарь   приказал девятому легиону возвратиться из Африки, как если бы там не осталось   врагов, а проконсул этого года Публий Долабелла, для которого приказания   принцепса были страшнее неожиданностей войны, не посмел его задержать.      

24. Между тем, распустив слух, что   Римское государство теснят и другие народы, что это и есть истинная причина, по   которой римляне понемногу уходят из Африки, и что окружить оставшихся не   составит труда, если все, кто предпочитает свободу рабству, приложат старание к   этому. Такфаринат наращивает силы и, разбив лагерь, облагает осадой город Тубуск.   Но Долабелла, стянув отовсюду воинов, какие только у него были, благодаря   страху, который внушало римское имя, и неспособности нумидийцев вести бой с   пехотою одним ударом снял осаду с Тубуска и укрепился в удобных местах;   одновременно он казнит замышлявших измену вождей мусуламиев. И так как   неоднократные походы против Такфарината убедительно показали, что тяжело   вооруженному и наступающему в одном направлении войску за столь подвижным   противником не угнаться, Долабелла вызвал царя Птолемея с его соплеменниками и,   разбив свои силы на четыре Колонны, отдал начальствование над ними легатам и   трибунам; летучие отряды для захвата добычи возглавили мавританцы; сам он   руководил всеми.      

25. Немного спустя поступает   известие, что нумидийцы, раскинув шатры, расположились у полуразрушенного, ими   самими сожженного укрепления по названию Авзея, рассчитывая на неприступность   этого места, так как его окружают пустынные, заросшие лесом горы. Немедленно   туда с величайшей поспешностью устремляются когорты легковооруженных и   подразделения конницы, не осведомленные о том, куда их ведут. И едва забрезжил   рассвет, как под звуки труб, с яростным криком они бросились на полусонных   варваров, кони которых были стреножены или бродили по удаленным пастбищам. У   римлян – сомкнутый строй пехотинцев, правильно расставленные отряды всадников,   все предусмотрено для сражения; напротив, у ни о чем не подозревавших врагов ни   оружия, ни порядка, ни плана боевых действий, и их хватают, тащат, убивают, как   овец. Воины, ожесточенные воспоминанием о перенесенных трудностях и лишениях, о   том, сколько раз они искали битвы с уклонявшимся от нее неприятелем, упивались   мщением и вражеской кровью. По манипулам передается приказ: не упустить   Такфарината, которого все хорошо знают в лицо, так как видели его в стольких   битвах; пока вождь не убит, не будет отдыха от войны. А он, увидев, что его   телохранители оттеснены, что его сын уже заключен в оковы, что со всех сторон к   нему устремляются римляне, избежал плена, бросившись на их мечи и недешево   продав сбою жизнь; таков был конец этой войны.      

26. Домогавшемуся триумфальных   отличий Долабелле Тиберий отказал в угоду Сеяну, дабы не померкла слава его   дяди Блеза. Но Блез не стал от этого знаменитее, а отказ в предоставлении   заслуженных почестей еще больше возвысил в общем мнении Долабеллу; ведь он с   меньшими силами захватил занимавших видное положение пленных, умертвил вождя и   стяжал себе славу завершителя этой войны. Затем прибыли послы гарамантов, которых   редко приходилось видеть в Риме; народ, потрясенный гибелью Такфарината, но не   знавший за собою вины, направил их, чтобы представить объяснения римлянам.   Узнав об усердии Птолемея в этой войне, сенат восстановил старинный обычай и   пожаловал его почетной наградой: к нему был послан один из сенаторов, чтобы   вручить жезл из слоновой кости и расшитую тогу – принятые в древности подарки   сената – и назвать его царем, союзником, другом.      

27. Тем же летом едва не вспыхнуло   восстание рабов; подавить его возникшие по всей Италии очаги позволила только   случайность. Зачинщик волнений, бывший воин преторианской когорты Тит Куртизий,   начал с тайных сборищ в Брундизии и расположенных поблизости городах, а затем в   открыто выставленных воззваниях стал побуждать к борьбе за освобождение диких и   буйных сельских рабов, обитавших в отдаленных горах посреди лесных дебрей; и   вот, как бы по милости богов прибыли три биремы, назначенные для сопровождения   и охраны плававших по этому морю. Квестором в этих краях был Кутий Луп,   которому по установленному с древних времен порядку достались в управление леса   и дороги[285].   Расставив подобающим образом моряков, он рассеял уже готовых выступить   заговорщиков. Срочно присланный Цезарем трибун Стай с сильным отрядом доставил   самого вожака и ближайших сотоварищей его дерзости в Рим, уже охваченный   страхом из-за великого множества находившихся в нем рабов, численность которых   неимоверно росла, тогда как свободнорожденных плебеев с каждым днем становилось   все меньше.      

28. При тех же консулах перед   сенатом предстали – горестный пример бедствий и жестокости – в качестве   обвиняемого отец, в качестве обвинителя сын (имя и тому и другому было Вибий   Серен). Привезенный из ссылки, оборванный, покрытый грязью и закованный в цепи   отец стоит лицом к лицу с произносящим обвинительную речь сыном. А нарядно одетый   молодой человек – он же доносчик и он же свидетель – утверждал, не смущаясь,   что его отец готовил покушение на принцепса и послал в Галлию подстрекателей к   мятежу, и добавил, что деньги на это дал бывший претор Цецилий Корнут;   последний, угнетаемый страхом, ибо полагал, что подвергнуться такому обвинению   означало верную гибель, поспешил себя умертвить. Подсудимый, напротив, нисколько   не потеряв твердости духа, устремляет взор на сына и, потрясая оковами, взывает   к, богам-мстителям, моля их возвратить его в ссылку, где он мог бы жить вдали   от подобных нравов, а на его сына когда-нибудь обрушить возмездие. Он твердо   стоял на том, что Корнут ни в чем не повинен и беспричинно поддался страху. Это   нетрудно выяснить, назвав других участников заговора, – не мог же он,   Вибий Серен, имея одного единственного сообщника, замыслить убийство принцепса   и государственный переворот.      

29. Тогда обвинитель называет Гнея   Лентула и Сея Туберона, приведя этим в величайшее смущение Цезаря: первые   граждане государства, его преданные друзья – Лентул в преклонных летах, Туберон   – немощный телом, обвиняются в подстрекательстве враждебных народов, в сеянии внутренних   смут! Обвинение было тут же с них снято; допросили рабов относительно   Серена-отца, но допрос оказался неблагоприятным для обвинителя. Тот, в   преступном неистовстве и в страхе перед ропотом простого народа, угрожавшего   ему подземной темницей, скалой[286]   и казнью, предусмотренной для отцеубийц[287],   покидает Рим. Но его возвращают из Равенны и заставляют довести до конца   обвинение, причем Тиберий не скрывает своей давней ненависти к изгнаннику   Серену. Дело в том, что вскоре после осуждения Либона Серен написал письмо   Цезарю, в котором жаловался, что лишь его усердие осталось не награжденным, и   позволил себе кое-какие резкости, не безопасные, когда они обращены к человеку   надменному и склонному к раздражительности. Обо всем этом Цезарь напомнил ему   спустя восемь лет, обвинив его во всяческих преступлениях, якобы совершенных им   за истекшее с той поры время, хотя подвергнутые пыткам рабы упорно их отрицали.      

30. Затем были собраны голоса: Серен   осуждался на казнь принятым нашими предками способом[288], на что, однако,   Тиберий не согласился, чтобы смягчить неприязнь, которую он навлек на себя этим   процессом. А когда Азиний Галл предложил заточить осужденного на Гиаре или   Донусе, он возразил и против этого, заявив, что на обоих островах нет воды и   что кому даруется жизнь, тому нужно предоставить и средства для поддержания   жизни. Итак, Серена снова отправили на Аморг. В связи с самоубийством Корнута в   сенате заговорили о том, что не следует награждать обвинителей, если обвиняемый   в оскорблении величия сам себе причинит смерть до завершения судебного   разбирательства. Это предложение было бы принято, если бы против него не   выступил Цезарь, который решительно и вопреки обыкновению открыто стал на   сторону обвинителей, говоря, что без них законы будут бессильны и государство окажется   на краю пропасти; пусть уж сенат скорее откажется от установленного   правопорядка, чем устранит его опору. Так доносчиков – разряд людей, придуманный   на общественную погибель и до того необузданный, что никогда не удавалось   сдержать его в должных границах даже при помощи наказаний, поощряли обещаниями   наград.      

31. Среди этих столь привычных и   столь печальных событий выпадает и одно довольно отрадное: римского всадника   Гая Коминия, изобличенного в написании порочащего Цезаря стихотворения, он   великодушно простил, вняв мольбам его брата-сенатора. Тем более казалось   непостижимым, почему, зная лучшее и какою славой вознаграждается милосердие, он   отдает предпочтение худшему. Ведь он не страдал отсутствием проницательности и   не обманывался насчет того, когда деяния императоров прославляются искренне, а   когда восторги притворны. Да и сам он, хотя обычно говорил принужденно и как бы   борясь со словами, был гораздо красноречивее всякий раз, когда приходил к   кому-либо на помощь. Впрочем, когда было принято постановление воспретить   пребывание в Италии бывшему квестору Германика Публию Суиллию, изобличенному в   получении взятки при судебном разбирательстве, и Цезарь потребовал для него   ссылки на остров, он с такою горячностью доказывал важность этого для   государства, что в подтверждение своих слов поклялся. Тогда это было принято с   недовольством, но впоследствии, по возвращении Суиллия, обернулось для Тиберия   похвалами: следующее поколение видело Суиллия всемогущим, продажным и долгое   время своекорыстно пользовавшимся дружбой с принцепсом Клавдием и никогда – в   благих целях. То же наказание сенаторы определили и Кату Фирмию, клеветнически   обвинившему сестру в оскорблении величия. Этот Кат, как а уже говорил,   предательски опутал Либона и затем, донеся на него, погубил. Помня об оказанной   им услуге, но прикрываясь другим, принцепс попросил не отправлять его в ссылку,   но не возражал против удаления его из сената.      

32. Я понимаю, что многое из того, о   чем я сообщил и сообщаю, представляется, возможно, слишком незначительным и   недостойным упоминания; но пусть не сравнивают наши анналы с трудами писателей,   излагавших деяния римского народа в былые дни. Они повествовали о величайших   войнах и взятии городов, о разгроме и пленении царей, а если обращались к   внутренним делам, то ничто не мешало им говорить обо всем, о чем бы они ни   пожелали: о раздорах между консулами и трибунами, о земельных и хлебных   законах, о борьбе плебса с оптиматами; а наш труд замкнут в тесных границах и   поэтому неблагодарен: нерушимый или едва колеблемый мир, горестные   обстоятельства в Риме и принцепс, не помышлявший о расширении пределов империи.   И все же будет небесполезным всмотреться в эти незначительные с первого взгляда   события, из которых нередко возникают важные изменения в государстве.      

33. Всеми государствами и народами   правят или народ, или знатнейшие, или самодержавные властители; наилучший образ   правления, который сочетал бы и то, и другое, и третье, легче превозносить на   словах, чем осуществить на деле, а если он и встречается, то не может быть долговечным.   Итак, подобно тому как некогда при всесилии плебса требовалось знать его   природу и уметь с ним обращаться или как при власти патрициев наиболее искусными   в ведении государственных дел и сведущими считались те, кто тщательно изучил образ   мыслей сената и оптиматов, так и после государственного переворота[289],   когда Римское государство управляется не иначе, чем если бы над ним стоял   самодержец, будет полезным собрать и рассмотреть все особенности этого времени,   потому что мало кто благодаря собственной проницательности отличает честное от   дурного и полезное от губительного, а большинство учится этому на чужих   судьбах. Впрочем, сколько бы подобный рассказ ни был полезен, он способен   доставить лишь самое ничтожное удовольствие, ибо внимание читающих поддерживается   и восстанавливается описанием образа жизни народов, превратностей битв, славной   гибели полководцев; у нас же идут чередой свирепые приказания, бесконечные   обвинения, лицемерная дружба, истребление ни в чем не повинных и судебные   разбирательства с одним и тем же неизбежным исходом – все, утомляющее своим   однообразием. У древних писателей редко когда отыскивается хулитель, потому что   никого не волнует, восхищаются ли они Пуническими или римскими боевыми   порядками; но потомки многих, подвергнутых при власти Тиберия казни или   обесчещению, здравствуют и поныне. А если их род и угас, все равно найдутся   такие, которые из-за сходства в нравах сочтут, что чужие злодеяния ставятся им   в упрек. Даже к славе и доблести ныне относятся неприязненно, потому что при   ближайшем знакомстве с ними они воспринимаются как осуждение противоположного   им. Но возвращаюсь к прерванному повествованию.      

34. В консульство Корнелия Косса и   Азиния Агриппы привлекается к судебной ответственности Кремуций Корд по дотоле   неслыханному и тогда впервые предъявленному обвинению, за то, что в выпущенных   им в свет анналах он похвалил Брута и назвал Кассия последним римлянином.   Обвиняли Корда клиенты Сеяна Сатрий Секунд и Пинарий Натта. Уже это одно   предвещало подсудимому верную гибель, да и сам Цезарь грозно хмурился, слушая   его речь в свое оправдание, которую он, зная, что ему предстоит расстаться с жизнью,   начал следующим образом: «Отцы сенаторы, мне ставят в вину только мои слова, до   того очевидна моя невиновность в делах. Но и они не направлены против принцепса   или матери принцепса, которых имеет в виду закон об оскорблении величия.   Говорят, что я похвалил Брута и Кассия, но многие писали об их деяниях, и нет   никого, кто бы, упоминая о них, не воздал им уважения. Тит Ливий, самый   прославленный, самый красноречивый и правдивый из наших историков, такими   похвалами превознес Гнея Помпея, что Август прозвал его помпеянцем, и, однако,   это не помешало их дружеским отношениям. Сципиона, Афрания, этого самого Брута,   этого самого Кассия он часто именует выдающимися мужами и нигде – разбойниками   и отцеубийцами, каковое наименование им присвоено ныне. Сочинения Азиния   Поллиона также хранят о них добрую память; Мессала Корвин открыто называл   Кассия своим полководцем, а между тем и тот и другой жили в богатстве и   неизменно пользовались почетом. Ответил ли диктатор Цезарь на книгу Марка   Цицерона, в которой Катон превозносится до небес, иначе чем составленной в ее   опровержение речью, как если бы он выступал перед судьями? Письма Антония и   речи Брута к народу содержат неосновательные, но проникнутые большим   ожесточением упреки Августу. Общеизвестны полные оскорбительных выпадов против   Цезарей стихотворения Бибакула и Катулла[290];   но сам божественный Юлий, сам божественный Август не обрушились на них и не   уничтожили их, и я затруднился бы сказать, чего в этом больше – терпимости или   мудрости. Ведь оставленное без внимания забывается, тогда как навлекшее гнев   кажется справедливым.      

35. «Не говорю о греках, у которых   была безнаказанной не только, свобода, но и разнузданность в выражениях, и если   кто возмущался ими, то за слова мстил словами. И уж совсем беспрепятственно и   не встречая отпора можно было высказываться у них о тех, кого смерть отняла у   ненависти или пристрастия. Разве я на народном собрании возбуждаю граждан к   усобице, когда поднявшие оружие Кассий и Брут занимают поле сражения при   Филиппах? Или, погибнув семьдесят лет назад, они не сохраняют своей доли памяти   в книгах историков, подобно тому, как их узнают по изображениям, которых не   истребил даже одержавший над ними победу[291]?   Потомство воздает каждому по заслугам, и не будет недостатка в таких, которые,   если на меня обрушится кара, помянут не только Кассия с Брутом, но и меня».   Выйдя затем из сената, он отказался от пищи и так лишил себя жизни. Сенаторы обязали   эдилов сжечь его сочинения, но они уцелели, так как списки были тайно сохранены   и впоследствии обнародованы. Тем больше оснований посмеяться над недомыслием   тех, которые, располагая властью в настоящем, рассчитывают, что можно отнять   память даже у будущих поколений. Напротив, обаяние подвергшихся гонениям   дарований лишь возрастает, и чужеземные цари или наши властители, применявшие   столь же свирепые меры, не добились, идя этим путем, ничего иного, как   бесчестия для себя и славы для них.      

36. В этом году обвинения следовали   одно за другим, и даже в первый день Латинских празднеств[292] к префекту Рима Друзу,   стоявшему на трибунале, на который он поднялся в знак вступления в должность,   обратился Кальпурний Сальвиан с доносом на Секста Мария: за этот поступок,   вызвавший громкое порицание Цезаря, Сальвиан поплатился ссылкой[293].   Жители Кизика были обвинены в нерадивом отправлении священнодействий в честь   божественного Августа, и, кроме того, им вменялись в вину насилия над римскими   гражданами. За это у них были отняты вольности, дарованные им во время войны с   Митридатом, когда, подвергшись осаде, они отогнали царя столько же благодаря   своей стойкости, сколько вследствие поддержки Лукулла. Но был оправдан Фонтей   Капитон, занимавший ранее должность проконсула Азии, так как расследование   установило, что обвинения, которые возвел на него Вибий Серен, лишены   основания. Однако Серена не привлекли за это к ответственности, так как   всеобщая ненависть обеспечивала ему безнаказанность. Ибо не знавшие ни стыда,   ни совести обвинители становились как бы неприкосновенными личностями, а   карались лишь ничтожные, никому не ведомые доносчики.      

37. Тогда же Испания Дальняя,   направив послов в сенат, обратилась к нему с ходатайством дозволить ей по   примеру Азии возвести храм Тиберию и его матери. Цезарь, который вообще умел   пренебрегать почестями, счел нужным воспользоваться этим случаем, чтобы   ответить тем, кто порицал его, утверждая, будто он стал поддаваться тщеславию,   и начал речь следующим образом. «Я знаю, отцы сенаторы, что многие хотели бы   видеть во мне большую твердость, поскольку недавно я не отказал городам Азии,   просившим о том же. Итак, я постараюсь объяснить мое молчаливое согласие в   прошлом и то, что я решил делать в будущем. Так как божественный Август не   воспретил воздвигнуть в Пергаме храм ему и городу Риму, то и я, для которого   его слова и дела – закон, с тем большей готовностью последовал за предуказанным   им образцом, что мой культ объединялся в тот раз с почитанием сената. Но если   разрешение культа такого рода могло быть оправдано в единичном случае, то   допустить, чтобы во всех провинциях поклонялись мне в образе божества, было бы   величайшим самомнением и заносчивостью; да и культ Августа подвергнется   умалению, если лесть предоставит равные почести и другим.      

38. «Что я смертей, отцы сенаторы, и   несу человеческие обязанности, я вполне удовлетворен положением принцепса, я   свидетельствую пред вами и хочу, чтоб об этом помнили также потомки; и они   воздадут мне достаточно и более чем достаточно, если сочтут меня не опозорившим   моих предков, заботившимся о ваших делах и ради общего блага не страшившимся   навлекать на себя вражду. Это – храмы мне в ваших сердцах, это – прекраснейшие   и долговечные мои изваяния. Ибо те, что создаются из камня, если благоволение   оборачивается в потомках ненавистью, окружаются столь же презрительным   равнодушием, как могильные плиты. Вот почему я молю союзников и граждан и самих   богов, последних – чтобы они сохранили во мне до конца моей жизни   уравновешенный и разбирающийся в законах божеских и человеческих разум, а   первых – чтобы они, когда я уйду, удостоили похвалы и благожелательных   воспоминаний мои дела и мое доброе имя». После этого он решительно отверг   почитание подобного рода и так же отрицательно отзывался о нем в частных   беседах. Одни объясняли его поведение скромностью, многие – робостью, некоторые   – обыденностью его души. Ведь лучшие среди смертных всегда искали самого   высокого: так, Геркулес и Либер[294]   у греков, а у нас Квирин сопричислены к сонму богов; правильнее поступал Август,   который также на это надеялся. Все остальное дано властителям в настоящем, и   лишь к одному им должно неустанно стремиться – к благожелательной памяти о   себе; ибо в презрении к доброму имени сокрыто презрение к добродетелям.      

39. Между тем безмерно взысканный   судьбою Сеян утратил благоразумие и подстрекаемый к тому же женской   нетерпеливостью (Ливия настойчиво требовала, чтобы он вступил с нею в обещанный   брак) составил письмо к Цезарю, – ибо тогда было в обычае сноситься с ним   письменно и когда он пребывал в Риме. Содержание этого письма было таково.   Вследствие благосклонности отца Тиберия Августа, а затем многократно им самим   явленных ему, Сеяну, знаков расположения он привык обращаться со своими   надеждами и желаниями сперва к принцепсам и только потом к богам. Никогда он не   добивался для себя блеска сановных должностей; он предпочитает трудную службу   воина, несущего стражу ради безопасности императора. И тем не менее ему оказан   величайший почет, поскольку его признали достойным породниться с семьею Цезаря;   это и заронило в него надежду. И так как он слышал, что Август, подумывая о   замужестве дочери, намечал ей в мужья даже римских всадников, он просит, если   для Ливии станут подыскивать мужа, иметь в виду друга, который не будет искать   от такого родства иных выгод, кроме славы. Он не слагает с себя возложенных на   него обязанностей и вполне довольствуется тем, что такой брак оградит его семью   от враждебности Агриппины, да и к этому он стремится ради детей, ибо, сколько   бы ему ни было дано жизни, для него будет достаточно и более чем достаточно,   раз он прожил ее при таком принцепсе.      

40. В ответ на это Тиберий,   поблагодарив Сеяна за преданность и бегло коснувшись милостей, которые он ему   оказал, а также попросив дать ему время для всестороннего размышления, добавил:   прочие смертные принимают решения, клонящиеся к тому, что они считают выгодным   для себя; не таков удел принцепсов, ибо в важнейших делах они должны считаться   с тем, что об этом подумают люди. Вот почему он не прибегает к тому, что ему   было бы всего удобнее написать, а именно, что лишь сама Ливия вольна решить,   выйти ли ей замуж после кончины Друза или остаться у того же домашнего очага,   что у нее есть мать и бабка[295]   и с ними ей прежде всего следует посоветоваться. Но он склонен поступить проще   и повести речь прежде всего о враждебности Агриппины, которая разгорится с еще   большей силою, если замужество Ливии разделит дом Цезаря на два противостоящих   друг другу лагеря. Ведь и без того между женщинами прорывается соперничество, и   от этого раздора страдают и его внуки. Что если этот брак еще больше обострит   распрю? «Ты, Сеян, заблуждаешься, если думаешь, что останешься в своем прежнем   сословии и что Ливия, состоявшая в супружестве сначала с Гаем Цезарем, а потом   с Друзом, смирится с мыслью, что ей предстоит состариться в супружестве с   римским всадником. Если бы я и допустил это, то неужели ты веришь, что те, кто   видел ее брата, кто видел ее отца[296]   и наших предков на высших государственных должностях, потерпят такое? Ты хочешь   сохранить прежнее твое положение, но магистраты и знатнейшие граждане Рима,   врывающиеся к тебе против твоего желания и советующиеся с тобою обо всем, уже   давно, не таясь, утверждают, что ты намного перерос всадническое сословие,   превзойдя в этом друзей моего отца, и, завидуя тебе, порицают за это меня. Но   Август все-таки помышлял отдать дочь за римского всадника? Нет ничего   удивительного, что, поглощенный всяческими заботами и предвидя, как безмерно   возвысится тот, кто будет им вознесен таким браком над всеми прочими, он,   действительно, называл в беседах Гая Прокулея и некоторых других, отличавшихся   скромным образом жизни и не вмешивавшихся в общественные дела. Но если мы   придаем значение колебаниям Августа, то насколько существеннее, что он выдал   дочь все-таки за Марка Агриппу, а затем за меня. Я не скрыл этого от тебя из   дружбы. Впрочем, я не стану противиться ни твоим намерениям, ни намерениям   Ливии. А о том, над чем я про себя размышляю, какими узами собираюсь связать   тебя неразрывно со мной, об этом я сейчас распространяться не стану; скажу лишь   одно: нет ничего столь высокого, чего бы не заслужили твои добродетели и твоя   верность, и когда придет время, я не умолчу об этом ни в сенате, ни перед   народом».      

41. И Сеян, думая уже не о браке, а   о том, что гораздо больше его заботило, снова обращается с письмом к принцепсу,   умоляя не питать к нему подозрений и не прислушиваться к толкам толпы, к   нашептываниям ополчившейся на него зависти. Но считая, что, закрыв двери своего   дома для бесчисленных посетителей, он утратит могущество, а поощряя их, подаст   пищу для обвинений доносчикам, Сеян вознамерился убедить принцепса поселиться   где-нибудь в приятных местах вдали от Рима. От этого он ждал для себя очень   многого: от него будет зависеть доступ к Тиберию, и в его руках окажется почти   вся его переписка, так как письма будут доставлять воины; а в дальнейшем уже   достигший преклонного возраста и смягченный жизнью в уединении Цезарь с большей   легкостью предоставит ему распоряжаться делами по своему усмотрению; он умерит   возбуждаемую им зависть, преградив доступ толпе являющихся с утренними   приветствиями, и, отказавшись от пустых почестей, усилит свое истинное   могущество. И вот он начинает исподволь бранить суету города, скопление в нем   народа, наплыв посетителей и всячески восхваляет покой и уединение, среди   которых нет ничего такого, что докучало бы и раздражало, и ничто не мешает   сосредоточенно размышлять о важнейших делах.      

42. Случилось так, что в эти самые   дни рассматривалось дело мужа выдающихся дарований Вотиена Монтана, и это   судебное разбирательство побудило уже колебавшегося Тиберия утвердиться в   мысли, что ему следует избегать заседаний сената, на которых в его присутствии   оглашались бросаемые ему суровые и чаще всего справедливые упреки. Вотиен был   привлечен за оскорбительные высказывания о Цезаре, и свидетель Эмилий, человек   военный, усердствуя в желании изобличить обвиняемого, докладывает все, как оно   было, и, несмотря на шум, поднятый сенаторами, чтобы его заглушить, настойчиво   продолжает свои показания, так что Тиберию пришлось выслушать поношения,   которым его подвергают в тесном кругу; это настолько его задело, что он   вскричал, что немедленно или в ходе следствия опровергнет возводимые на него   обвинения; уговоры приближенных и лесть со стороны всех присутствовавших едва   его успокоили. Вотиен был подвергнут наказанию за оскорбление величия[297];   после этого Цезарь с тем более неумолимою беспощадностью к подсудимым, что его   упрекали в ней, покарал ссылкою обвиненную в прелюбодейной связи с Варием   Лигуром Аквилию, хотя избранный на следующий срок консул Лентул Гетулик осудил   ее по Юлиеву закону[298];   а также повелел выскоблить из списка сенаторов Апидия Мерулу, уклонившегося от   клятвы, что будет беспрекословно повиноваться распоряжениям Августа.      

43. Затем были выслушаны посольства   лакедемонян и мессенцев, споривших между собой о праве владения храмом Дианы   Лимнатиды, возведенным, как утверждали лакедемоняне, ссылаясь на упоминания в   исторических сочинениях и стихи поэтов, их предками на своей земле, отнятым у   них Филиппом Македонским, с которым они воевали, и впоследствии возвращенным им   по решению Гая Цезаря и Марка Антония. Мессенцы, напротив, настаивали на том,   что еще в древности при разделе Пелопоннеса[299]   между потомками Геркулеса Денфалийская равнина, на которой находится это   святилище, отошла к их царю; доказательства этого, говорили они, и поныне   сохраняются в надписях, вырезанных на камне или на старинных бронзовых досках.   А что до того, что лакедемоняне указывают на исторические сочинения и на   поэтов, то таких свидетельств у них много больше и они достовернее; да и Филипп   поступил не по произволу победителя, а по справедливости; таков же был приговор   царя Антигона, таков же – римского полководца Муммия; такое же решение вынесли   и милетцы, когда их общине было предложено рассудить обе стороны, наконец, так   же решил претор Ахайи Атидий Гемин. И храм был предоставлен мессенцам. Жители   Сегесты обратились с просьбою восстановить разрушившийся от времени храм Венеры   на горе Эрике и привели при этом широко известные предания о его происхождении,   лестные для Тиберия. И он, как прямой потомок основателя храма, взял на себя   заботу об этом святилище[300].   Тогда же обсуждалось и ходатайство массилийцев, причем была признана   убедительной их ссылка на пример Публия Рутилия, которого, когда он был в   соответствии с законами изгнан из Рима, признали своим гражданином жители   Смирны. На этом основании изгнаннику Вулкацию Мосху массилийцами были   предоставлены те же права, и он оставил свое имущество этому городу, как если   бы тот был его родиной.      

44. В этом году[301] скончались именитые   мужи Гней Лентул и Луций Домиций. Лентулу, помимо консульства и триумфальных   отличий за победу над гетами[302],   доставило добрую славу и то, что он с достоинством переносил бедность, а затем,   приобретя безупречным путем большое богатство, пользовался им умеренно и   разумно. Домицию придавала блеск громкая известность его отца[303], господствовавшего на   море во время гражданской войны, пока он не примкнул сначала к партии Антония,   а потом – Цезаря. Дед его пал в битве при Фарсале, сражаясь на стороне   оптиматов. Сам он, выбранный в мужья младшей Антонии, дочери Октавии,   впоследствии переправился с войском через реку Альбис, проникнув в глубь   Германии дальше, чем кто-либо из его предшественников, и за эти деяния был   удостоен триумфальных отличий. Скончался и Луций Антоний, принадлежавший к   очень знатному, но несчастливому роду. Ибо после того как его отец Юл Антоний   был наказан смертью за прелюбодеяние с Юлией, Август отправил его, еще совсем   юного внука своей сестры, в город Массилию, где он пребывал в ссылке под   предлогом, что проходит там обучение. Впрочем, останкам его были оказаны   почести, и его кости по решению сената были помещены в гробнице Октавиев[304].      

45. При тех же консулах в Ближней   Испании неким сельским жителем терместинского племени было совершено злодейское   преступление. Неожиданно напав на находившегося в пути претора этой провинции   Луция Пизона, пренебрегшего ввиду мирного времени надлежащими   предосторожностями, он одним ударом поразил его насмерть; скрывшись благодаря   резвости своего коня из виду и достигнув лесной чащи в горах, он оставил коня   и, пробираясь по обрывистым и диким местам, ускользнул от погони. Но не надолго   обманул он своих преследователей, ибо, поймав и показав в ближайших селениях   брошенного убийцей коня, они установили, кому он принадлежал. Схваченный и преданный   пыткам для выяснения, кто были его сообщники, он громко прокричал на родном   языке, что его напрасно допрашивают; он хотел бы, чтобы здесь присутствовали   его товарищи и видели, как его мучают; но не существует таких мучений, которые   могли бы исторгнуть из него правду. И когда на следующий день его снова влекли   на допрос, он с нечеловеческой силой вырвался из рук стражи и, ударившись   головою о камень, тут же испустил дух. Полагают, что убийство Пизона было   задумано несколькими терместинцами, с которых он так строго взыскивал присвоенные   ими общественные деньги, что варвары не стерпели этого.      

46. В консульство Лентула Гетулика и   Гая Кальвизия[305]   сенат определил наградить триумфальными отличиями Поппея Сабина за подавление   восстания фракийских племен, обитавших высоко в горах в дикости и убожестве и   по этой причине тем более неукротимых. Помимо природных свойств этих людей,   причина волнений состояла и в том, что они не желали смириться с набором в наши   войска и отдавать нам на службу своих самых доблестных воинов, да и своим царям   они повиновались лишь когда им вздумается, а если направляли по нашему   требованию вспомогательные отряды, то ставили над ними своих начальников и не   соглашались вести военные действия ни с кем, кроме соседних народов. А тогда к   тому же распространился слух, будто мы собираемся разъединить их друг с другом   и, перемешав с другими народностями, отправить в дальние страны. Но прежде чем   взяться за оружие, они прислали послов с напоминанием, что они дружественно   настроены и готовы оказывать нам повиновение и что так будет и впредь, если на   них не возложат какого-нибудь нового бремени; но если с ними станут обращаться   как с побежденными и попытаются навязать им рабство, то у них есть оружие, и   молодежь, и решимость скорее умереть, чем расстаться со свободою. При этом они   показывали свои укрепления, построенные на неприступных скалах, где находились   их родители и жены, и угрожали, что война будет трудной, изнурительной и   кровопролитной.      

47. В ожидании, пока сосредоточится   его войско, Сабин ответил благожелательно, но после того как к нему прибыл   Помпоний Лабеон с одним легионом из Мезии и царь Реметалк с теми из своих   соплеменников, которые остались верными римлянам, он объединил с ними   находившиеся в его распоряжении силы и двинулся на неприятеля, уже успевшего   расположиться в ущельях лесистых гор. На открытых холмах виднелись наиболее   отважные из врагов, и римский полководец, напав на них, без труда отогнал   варваров, понесших лишь незначительные потери вследствие близости их убежищ.   Разбив тут же лагерь и укрепив его, он занимает сильным отрядом гору с узким и   ровным гребнем, тянувшимся вплоть до вражеского укрепления, охраняемого   большой, но нестройной толпою воинов. Вслед за тем Сабин отряжает отборных   лучников против тех смельчаков, которые по обычаю этого племени плясали и пели   перед крепостным валом. Пока лучники действовали издали, сами неуязвимые, они   причиняли противнику сильный урон; однако, подойдя ближе, они были смяты   внезапною его вылазкой, но выручены бросившейся на помощь когортой сугамбров,   которых римляне держали наготове, как воинов стойких в опасности и устрашающих   врагов своим боевым пением и звоном оружия.      

48. После этого лагерь был перенесен   ближе к врагу, а в прежних укреплениях оставлены те фракийцы, о которых я   упоминал как о наших союзниках. Им было дозволено производить опустошения,   жечь, забирать добычу, лишь бы эти набеги кончались засветло и ночь они   проводили в лагере, бдительно охраняя его. Вначале это соблюдалось, но вскоре,   предавшись разгулу и обогатившись грабежом, они стали самовольно покидать   сторожевые посты ради разнузданных пиршеств и сваливались там, где их одолевали   сон и вино. А враги между тем, проведав об их беспечности, подготовили два   отряда, из которых одному поручалось напасть на грабителей, а другому – на   римский лагерь, и не потому, чтобы они надеялись им овладеть, но чтобы всякий,   отвлеченный криками и звоном оружия, думал только о своей безопасности и не   слышал шума второго сражения. Стремясь создать еще большее замешательство, они   избрали ночное время. Бросившиеся на лагерный вал были легко отбиты, но   служившие у нас вспомогательные отряды фракийцев, устрашенные внезапностью   нападения, когда воины частью спали у укреплений, а большинство бродило за их   пределами, были перебиты с тем большею беспощадностью, что враги видели в них   перебежчиков и предателей, поднявших оружие, чтобы поработить самих себя и   отечество.      

49. На следующий день Сабин выстроил   свое войско в удобном месте на случай, если варвары, ободренные ночной удачей,   осмелятся на сражение. Но так как они не вышли ни из своего укрепления, ни с   прилегавших к нему возвышенностей, он приступает к осаде, воспользовавшись тем,   что возведение осадных сооружений уже было начато; связав их между собой рвом с   частоколом, он замыкает отовсюду пространство на четыре тысячи шагов в   окружности и, постепенно продвигая вперед осадные работы, еще теснее сжимает   кольцо вокруг неприятеля, с тем чтобы отрезать его от воды и подножного корма   для лошадей и скота; и, наконец, сооружается насыпь, откуда уже с близкого   расстояния можно было метать во врага камни, копья и горящие головни. Но ничто   так не мучило осажденных, как жажда, ибо огромное количество как боеспособных,   так и небоеспособных должно было пользоваться только одним источником; к тому   же издыхали от бескормицы лошади и быки, по обыкновению варваров находившиеся   вместе с ними внутри крепостной ограды; тут же лежали трупы людей, умерших от   ран или от жажды; все было полно тлением, смрадом, заразой.      

50. Ко всем трудностям прибавилось   еще величайшее бедствие – разногласия: одни были готовы сдаться, другие   предпочитали этому смерть и намеревались поразить друг друга; были и такие, кто   убеждал не погибать, не отомстив за себя, и решиться на вылазку. Столь   противоположных мнений придерживались не только в толпе рядовых воинов, но и   среди вождей; так, Динис, достигший глубокой старости и благодаря длительному   общению с римлянами знавший и их мощь, и их милосердие, утверждая, что нужно   сложить оружие и что это единственный выход для побежденных, первый, с женой и   детьми, отдался во власть победителя; за ним последовали и те, кто по возрасту   или полу не мог биться с врагом, и те, кто ценил жизнь дороже славы. Молодежь   разделилась, частью примкнув к Тарсе, частью к Туресу. И тот и другой решили не   расставаться живыми со свободою, но Тарса призывал к быстрой развязке, к тому,   чтобы разом покончить с надеждою и страхом, и подал пример остальным, пронзив   грудь мечом; и было немало сделавших то же. Турес же со своим отрядом дожидался   наступления темноты, что не осталось тайной для римского полководца, который   поэтому усилил передовые позиции более многочисленными отрядами. Надвинулась   ночь с жестокой грозой, оглашаемая к тому же дикими криками, по временам   сменявшимися полным безмолвием, что вселяло в осаждавших тревогу пред   неизвестностью. Сабин стал обходить своих воинов, убеждая их не поддаваться на   уловки врагов, не обращать внимания ни на загадочный гул, ни на обманчивую   тишину, но каждому бестрепетно исполнять свой долг и не метать понапрасну   оружия.      

51. Между тем варвары, налетая   толпами, то осыпают вал камнями, обожженными кольями, стволами срубленных   деревьев, то закидывают рвы валежником, связками хвороста и мертвыми телами;   иные подносят к нашим укреплениям заранее изготовленные мостки и лестницы,   хватаются за частокол на валу, рушат его и дерутся врукопашную с обороняющимися   римлянами. Наши воины мечут в них дротики, сталкивают щитами, поражают тяжелыми   осадными копьями, сбивают сбрасываемыми на них каменными глыбами. Римлян   воодушевляют надежда, порожденная уже одержанною над тем же врагом победою[306], и боязнь   тем большего бесчестья, если их одолеют, варваров – сознание, что это последняя   попытка спастись, а многих из них к тому же – и находящиеся позади них жены и   матери и их жалобные стенания. В одних ночь вселяет отвагу, в других, –   страх; удары наносятся наудачу, раны – внезапно; невозможность отличить своих   от врагов и горные ущелья, доносящие с тыла отзвуки голосов сражающихся,   привели наших в такое смятение, что несколько укреплений было оставлено   римлянами, решившими, что неприятель прорвался за вал. Но враги, кроме   отдельных воинов, за него не проникли; всех остальных, после того как самые   доблестные были сброшены с вала или изранены, уже на рассвете наши прогнали на   вершину горы, к тому месту, где было расположено укрепление, и там, наконец,   принудили их сложить оружие. Ближние селения изъявили покорность по доброй воле   своих обитателей; прочие не были взяты приступом или осадою лишь потому, что в   Гемских горах началась ранняя и суровая зима.      

52. А в Риме, в доме принцепса,   продолжались волнения и раздоры. Первым в ряду выпадов с целью погубить   Агриппину было привлечение к суду ее двоюродной сестры Клавдии Пульхры по   обвинению, предъявленному Домицием Афром. Этот Афр, недавно закончивший срок   преторских полномочий, не занимавший видного положения, но жаждавший   известности и ради нее готовый на любое преступление, обвинил Пульхру в развратном   образе жизни, в прелюбодеянии с Фурнием, а также в ворожбе и злоумышлениях   против принцепса. Агриппина, всегда горячая и несдержанная, а тогда к тому же   взволнованная грозной опасностью, нависшей над ее родственницей, отправляется к   Тиберию и застает его за принесением жертвы отцу. При виде этого она вскипела и   сказала ему, что не подобает одному и тому же человеку заниматься закланием   жертв божественному Августу и преследованием его потомков. Не в немые изваяния   вселился его божественный дух: она – его действительное и живое подобие,   порожденное божественной кровью, и она понимает свою обреченность и облачается   в скорбные одежды. Незачем прикрываться именем Пульхры; ведь единственная   причина ее преследования заключается в том, что она неразумно избрала Агриппину   предметом своего преклонения, забыв о печальной участи, постигшей по той же   причине Созию. Слова, которые пришлось выслушать от нее Тиберию, вызвали его   скрытную душу на редкую для него откровенность, и, схватив Агриппину за руку,   он предостерег ее греческим стихом, гласившим, что она гневается, потому что не   царствует. Пульхра и Фурний были осуждены. А Афр был причислен молвою к   первостепенным ораторам, так как проявил в этом деле свои дарования и сам   Цезарь сказал, что ему свойственно прирожденное красноречие. В дальнейшем,   выступая обвинителем или защитником подсудимых, он добыл себе славу, более   благоприятную для его красноречия, чем для нравов, но в глубокой старости   красноречие Афра значительно потускнело, так как при поблекшем уме он удержал   неумение сохранять молчание.      

53. А Агриппина, упорная в гневе и к   тому же занемогшая телесным недугом, когда ее навестил Тиберий, сначала долго   плакала молча, а потом принялась осыпать его упреками и просить: пусть он   облегчит ее одиночество, пусть даст ей мужа; она еще молода и во цвете лет, и   для порядочной женщины нет утешения иначе, как в браке; найдутся в государстве…[307]   которые не сочтут для себя зазорным взять супругу Германика вместе с его детьми.   Но Цезарь, понимая, какими последствиями удовлетворение ее просьбы чревато для   государства, и вместе с тем не желая выказать ни неудовольствия, ни своих   опасений, покинул ее, так и не дав ответа, сколько она на нем ни настаивала. Об   этом случае, не упомянутом составителями анналов, я узнал из записок   Агриппины-дочери, в которых мать принцепса Нерона рассказала потомкам о своей   жизни и о судьбе своих близких.      

54. И Сеян нанес ей, погруженной в   печаль и забывшей о своих опасениях, новый, еще глубже поразивший ее удар,   подослав к ней мнимых доброжелателей, дабы те под личиною дружбы предупредили   ее, что для нее изготовлен яд и что ей следует избегать яств, предлагаемых ей у   свекра[308].   И вот, не умея притворяться, Агриппина, когда ей пришлось возлежать за столом   возле принцепса, хмурая и молчаливая, не притронулась ни к одному кушанью; это   заметил Тиберий, случайно или, быть может, потому, что о чем-то слышал, и,   желая ее испытать, похвалил поставленные пред ним плоды и собственноручно   протянул их невестке. Это еще больше усилило подозрения Агриппины, и она, не   отведав плодов, передала их рабам. Тиберий не проронил ни слова, но,   обратившись к матери, сказал, что не удивительно, если он примет суровые меры   по отношению к той, которая обвиняет его в намерении ее отравить. Отсюда пошел   слух, что Агриппине готовится гибель, но император не решается сделать это   открыто и для ее умерщвления изыскиваются тайные способы.      

55. Чтобы отвлечь от себя эти толки,   Цезарь стал часто бывать в сенате ив течение многих дней слушал представителей   Азии, споривших, в каком городе возвести ему храм. Состязались одиннадцать   городов, с одинаковою настойчивостью, но не с равными основаниями. Все они   опирались на сходные доводы, ссылаясь на свое древнее происхождение, на   преданность римскому народу в войнах с Персеем, Аристоником и другими царями[309]. Но   Гипепа, Тралла и вместе с ними Лаодикея и Магнесия сразу же были отвергнуты,   как города незначительные. И даже жители Илиона, заявившие, что Троя – мать   Рима, не располагали ничем, кроме издревле утвердившейся за их городом славы.   Некоторые колебания возникли по поводу Галикарнаса, так как его жители   утверждали, что за тысячу двести лет их жилища ни разу не сотрясались от   подземных толчков и что фундамент храма будет покоиться на природной скале. В   отношении пергамцев было сочтено, что с них довольно существующего в их городе   храма Августа, хотя именно это и было их главным доводом. Эфес и Милет отпали,   потому что первый и без того совершает священнодействия Аполлону, а второй –   Диане. Итак, оставалось выбрать лишь между Сардами и Смирной. Жители Сард   огласили решение этрусков, признававших их своими кровными родичами: ведь   Тиррен и Лид, сыновья царя Атиса, вследствие многочисленности своих   соплеменников поделили их между собой; Лид остался на землях предков, а Тиррену   достались по жребию новые земли, с тем чтобы он основал на них поселения; этим   народам были присвоены имена их властителей – одному в Азии, другому в Италии;   могущество лидян возросло еще больше, так как они послали после этого своих[310]   людей в Грецию, которая и стала называться затем по имени Пелопа. Одновременно   жители Сард упоминали о грамотах, данных им нашими полководцами, о заключенных   с нами во время Македонской войны договорах, протекающих у них рек, мягком   климате их страны и богатстве[311]   а также о полноводности земель, лежащих вокруг их города.      

56. А представители Смирны, напомнив   о ее древности, основал ли ее сын Юпитера[312]   Тантал, или Тесей, который также был божественного происхождения, или одна из   амазонок, перешли к тому, на что больше всего рассчитывали, а именно к своим   заслугам перед римским народом, так как в помощь ему их город посылал свои   корабли не только для войн с внешним врагом, но и для происходивших в самой   Италии[313];   они заявили, что первый храм городу Риму был выстроен в Смирне при консуле   Марке Порции, когда римский народ уже свершил большие дела, но еще не достиг   вершины могущества, потому что все еще стоял город пунийцев и в Азии были могущественные   цари. Одновременно они призвали в свидетели Луция Суллу, что, когда его войско   из-за суровой зимы и отсутствия теплой одежды оказалось в бедственном положении   и об этом было сообщено в народном собрании, все присутствовавшие на нем   сбросили с себя платье и отослали его нашим легионам. Итак, сенаторы,   приглашенные высказать свое мнение, предпочли Смирну. И Вибий Марс внес   предложение дать Манию Лепиду, которому досталась эта провинция, сверх   положенного числа еще одного легата, с тем чтобы возложить на него заботу о   храме. И так как Лепид из скромности отказался выбрать его по своему   усмотрению, туда был направлен избранный жребием бывший претор Валерий Назон.      

57. В разгар всех этих дел Цезарь   после длительного обдумывания и неоднократного откладывания своего замысла   отправился наконец в Кампанию под предлогом освятить храмы Юпитеру – в Капуе,   Августу – в Ноле, а в действительности решив окончательно поселиться вдали от   Рима. Хотя его удаление, следуя за большинством писателей, я объяснил происками   Сеяна, но так как, расправившись с ним, Тиберий еще целых шесть лет прожил в   таком же уединении, я часто задумываюсь, не правильнее ли было бы усматривать   причину его отъезда в его личном желании прикрыть свою жестокость и свое   любострастно, как бы они ни обнаруживались его поступками, хотя бы своим   местопребыванием. Были и такие, кто полагал, что в старости он стыдился своего   облика; он был очень высок, худощав и сутул; макушка головы у него была лысая,   лицо в язвах и по большей части залепленное лечебными пластырями; к тому же во   время своего уединения на Родосе он привык избегать общества и скрывать утехи   своего любострастия. Сообщают также, что его изгнало из Рима и властолюбие   матери, которую он не желал признавать своей соправительницей и от притязаний   которой не мог избавиться, так как самая власть ему досталась в дар от нее. Ибо   Август подумывал, не поставить ли во главе государства внука своей сестры,   всеми восхваляемого Германика, но, вынужденный сдаться на просьбы жены,   усыновил Тиберия, повелев ему сделать то же с Германиком. Этим и попрекала его   Августа, постоянно требуя от него благодарности.      

58. Тиберий отбыл из Рима с   немногими приближенными, среди которых был один сенатор, бывший консул, опытный   законовед Кокцей Нерва, из высокопоставленных римских всадников, кроме Сеяна,   только Курций Аттик и разные ученые люди, почти все греки, чтобы было с кем   развлечься беседой. Знатоки астрологии утверждали, что Тиберий покинул Рим при   таком положении небесных светил, которое исключало возможность его возвращения.   Это предсказание для многих явилось причиною гибели, так как, поверив в близкий   конец Тиберия, они повсюду толковали об этом; ведь не могли же они предвидеть   столь невероятную вещь, как то, что он одиннадцать лет проведет добровольным   изгнанником вне пределов родного города. А дальнейшее показало, насколько тесно   соседствуют наука и заблуждение и насколько истина окутана тьмою. Что он не   вернется в Рим, было сказано неспроста, но что касается прочего, то тут никто   ничего не знал, ибо он прожил до глубокой старости, проводя время то в ближнем   поместье, то на берегу моря, а то порою и у самых стен Рима.      

59. Случайно в эти самые дни Цезарь   подвергся смертельной опасности, что доставило новую пищу тем же пустым   разговорам, а ему самому – повод еще больше уверовать в дружбу и преданность   Сеяна. В поместье, которое называлось «Пещера» и находилось между Амункланским   морем и Фундинскими горами, Тиберий с приближенными пировали в естественном   гроте. Вдруг у входа в него произошел обвал и камнями завалило несколько   прислуживавших рабов; всех объял безудержный страх, и участники пиршества   разбежались. Сеян же, обратившись лицом к Цезарю и опираясь на колени и руки,   прикрыл его собой от сыпавшихся камней и в таком положении был найден   подоспевшими на помощь воинами. Это вознесло его еще выше, и сколь, бы пагубные   советы он ни давал, Тиберий, помня о проявленной им самоотверженности,   выслушивал их с полным доверием. А Сеян, изображая себя беспристрастным судьей   поведения сыновей Германика, в действительности выискивал подставных лиц,   выступавших против них обвинителями и особенно преследовавших Нерона, как   ближайшего преемника Тиберия; и хотя Нерон держался с подобающей юноше   скромностью, однако нередко случалось, что он забывал, как нужно вести себя при   сложившихся обстоятельствах, ибо его клиенты и вольноотпущенники, стремясь   поскорее добиться влияния, всячески внушали ему, что он должен выказывать   смелость и независимость: этого хочет римский народ, хочет войско, и Сеян,   одинаково издевающийся над терпением старика и робостью юноши[314], не посмеет   воспрепятствовать ему в этом.      

60. Несмотря на эти и им подобные   речи, Нерон не питал никаких преступных намерений, но иногда у него вырывались   слишком дерзкие и необдуманные слова, которые подхватывались приставленными к   нему соглядатаями и преувеличивались в их донесениях, тогда как он не имел   возможности оправдаться; и вообще различные обстоятельства тревожили и   раздражали его. Ибо одни старались уклониться от встречи с ним, другие,   поздоровавшись, сейчас же от него отворачивались, многие торопились прервать   начатый разговор и покинуть его, тогда как приверженцы Сеяна, напротив,   следовали за ним по пятам и оскорбительно подшучивали над ним. Да и Тиберий   принимал его, то угрюмо насупившись, то с деланной улыбкою на лице; но говорил   ли юноша или молчал, ему вменялось в вину и его безмолвие, и его слова. Даже   ночь подстерегала его своими опасностями: о его сне и бодрствовании, о каждом   вздохе жена[315]   сообщала своей матери Ливии, а та – Сеяну; последний сумел привлечь на свою сторону   и его брата Друза, которого соблазнил надеждою на принципат, если он устранит   старшего возрастом и уже пошатнувшегося Нерона. Друз был от природы злопамятен   и, не говоря уже о стремлении властвовать и застарелой неприязни братьев друг к   другу, ненавидел Нерона и за то предпочтение, которое ему оказывала их мать   Агриппина. Впрочем, Сеян не так уж благоволил к Друзу, чтобы не обдумывать способов   погубить в будущем и его, зная, что он неосмотрителен и что его легко завлечь в   западню.      

61. В конце года скончались видные   мужи Азиний Агриппа, происходивший от скорее прославленных, чем родовитых   предков и не посрамивший их своей жизнью, и Квинт Гатерий, при жизни   славившийся красноречием; ныне плоды его дарования не в таком почете. Очевидно,   сила его речей заключалась скорее в их вдохновенности, чем в тщательности отделки;   и в то время как продуманность и трудолюбие у других ораторов приобретают для   потомков все большую ценность, благозвучие и плавность речи Гатерия угасли   вместе с ним.      

62. В консульство Марка Лициния и   Луция Кальпурния[316]   неожиданное бедствие унесло не меньшее число жертв, чем их уносит   кровопролитнейшая война, причем начало его было вместе с тем и его концом.   Некто Атилий, по происхождению вольноотпущенник, взявшись за постройку в Фидене   амфитеатра, чтобы давать в нем гладиаторские бои, заложил фундамент его в   ненадежном грунте и возвел на нем недостаточно прочно сколоченное деревянное   сооружение, как человек, затеявший это дело не от избытка средств и не Для того,   чтобы снискать благосклонность сограждан, а ради грязной наживы. И вот туда   стеклись жадные до таких зрелищ мужчины и женщины, в правление Тиберия почти   лишенные развлечений этого рода, люди всякого возраста, которых скопилось тем   больше, что Фидена недалеко от Рима; это усугубило тяжесть разразившейся тут   катастрофы, так как набитое несметной толпой огромное здание, перекосившись,   стало рушиться внутрь или валиться наружу, увлекая вместе с собой или погребая   под своими обломками несчетное множество людей, как увлеченных зрелищем, так и   стоявших вокруг амфитеатра. И те, кого смерть настигла при обвале здания,   благодаря выпавшему им жребию избавились от мучений; еще большее сострадание   вызывали те изувеченные, кого жизнь не покинула сразу: при дневном свете они   видели своих жен и детей, с наступлением темноты узнавали их по рыданиям и   жалобным воплям. Среди привлеченных сюда разнесшейся молвой тот оплакивал   брата, тот – родственника, иные – родителей. И даже те, чьи друзья и близкие   отлучились по делам из дому, также трепетали за них, и, пока не выяснилось,   кого именно поразило это ужасное бедствие, неизвестность только увеличивала   всеобщую тревогу.      

63. Когда начали разбирать   развалины, к бездыханным трупам устремились близкие с объятиями и поцелуями, и   нередко возникал спор, если лицо покойника было обезображено, а одинаковые   телосложение и возраст вводили в заблуждение признавших в нем своего. При этом   несчастье было изувечено и раздавлено насмерть пятьдесят тысяч человек, и сенат   принял постановление, воспрещавшее устраивать гладиаторские бои тем, чье   состояние оценивалось менее четырехсот тысяч сестерциев, равно как и возводить   амфитеатр без предварительного обследования надежности грунта. Атилий был   отправлен в изгнание. Следует упомянуть, что сразу же после разразившейся   катастрофы знать открыла двери своих домов: повсюду оказывали врачебную помощь   и снабжали лечебными средствами; и в городе в эти дни, сколь ни был горестен   его облик, как бы ожили обычаи предков, которые после кровопролитных битв   поддерживали раненых своими щедротами и попечением.      

64. Еще не успело поблекнуть   воспоминание об этом несчастье, как на город обрушилась неистовая сила огня,   причинившего невиданные дотоле опустошения: выгорел весь Целиев холм; и пошла   молва, что этот год несчастливый, что в недобрый час было принято решение   принцепса удалиться из Рима, ибо толпе свойственно приписывать всякую случайность   чьей-либо вине; но Цезарь пресек этот ропот раздачей денег в размере понесенных   каждым убытков. В сенате ему принесли благодарность за это знатные граждане, и   народ восхвалял его, ибо, невзирая на лица и безо всяких просьб со стороны   приближенных, он помогал своей щедростью даже неизвестным ему и разысканным по   его повелению погорельцам. Кроме того, в сенате было сделано предложение   переименовать Целиев холм в Священный, ибо, когда все вокруг было истреблено   пламенем, осталась невредимою только статуя Тиберия, стоявшая в доме сенатора   Юния. То же произошло некогда и с изображением Клавдии Квинты: ее статуя,   установленная нашими предками в храме Матери богов, дважды избегла   разрушительной силы пожара[317].   Клавдии – священны, к ним благоволят божества, и нужно, чтобы была особо   отмечена святость места, в котором боги оказали принцепсу столь великий почет[318].      

65. Не будет неуместным сообщить   здесь о том, что этот холм в старину прозывался Дубовым, так как был покрыт   густыми дубовыми рощами, а Целиевым его назвали впоследствии по имени Целия   Вибенны, который, будучи предводителем отряда этрусков и придя вместе с ними на   помощь римлянам, получил этот холм для заселения от Тарквиния Древнего, или его   отдал ему кто-то другой из царей, ибо в этом историки расходятся между собой.   Но не вызывает ни малейших сомнений, что воины Целия, которых было великое множество,   обитали даже на равнине вплоть до мест по соседству с форумом, из-за чего эта   часть города и стала называться по имени пришельцев Тусским кварталом[319].      

66. Но если усердие знати и щедрость   Цезаря доставили римлянам облегчение в стихийных несчастьях, то ничто не   ограждало их от бесчинств с каждым днем возраставшей и наглевшей шайки   доносчиков; против родственника Цезаря богача Квинтилия Вара выступил с   обвинениями Домиций Афр, ранее добившийся осуждения его матери Клавдии Пульхры,   и никто не удивился тому, что, долго прозябавший в нужде и беспутно распорядившийся   недавно полученной наградой, он замыслил новую подлость. Но всеобщее изумление   вызвало соучастие в этом доносе Публия Долабеллы, ибо, происходя от   прославленных предков и связанный родством с Варом, он по собственной воле   пошел на то, чтобы запятнать свою знатность и навлечь позор на свое потомство.   Сенат, однако, не дал ходу этому обвинению, постановив дождаться прибытия   императора, что было тогда единственным способом отвести на время нависшие   бедствия.      

67. По освящении храмов в Кампании   Цезарь, невзирая на то, что предписал особым эдиктом, чтобы никто не   осмеливался нарушать его покой, и расставленные ради этого воины не допускали   наплыва к нему горожан, все же, возненавидев муниципии, колонии и все   расположенное на материковой земле, удалился на остров Капреи, отделенный от   оконечности Суррентского мыса проливом в три тысячи шагов шириною. Я склонен   думать, что больше всего ему понравилась уединенность этого острова, ибо море   вокруг него лишено гаваней, и лишь мелкие суда, да и то не без трудностей,   находили на нем кое-какие прибежища, так что никто не мог пристать к нему без   ведома стражи. Зима на острове умеренная и мягкая, так как от холодных и резких   ветров его укрывает гора, а лето чрезвычайно приятное, потому что остров   беспрепятственно обвевает Фавоний[320]   и кругом – открытое море. Отсюда открывался прекрасный вид на залив, пока   огнедышащая гора Везувий не изменила облика прилегающей к нему местности[321].   Говорят, что Капреями когда-то владели греки и что остров был заселен   телебоями. Но в то время его занимал Тиберий, в чьем распоряжении находилось   двенадцать вилл с дворцами, каждая из которых имела своё название; и насколько   прежде он был поглощен заботами о государстве, настолько теперь предался тайному   любострастию и низменной праздности. Он сохранил в себе присущие ему подозрительность   и готовность верить любому доносу, а Сеян, еще в Риме привыкший растравлять в   нем и ту и другую, делал это на Капреях еще безудержнее и уже не скрывая   козней, подстраиваемых им Агриппине и Нерону. Приставленные к ним воины   заносили словно в дневник сообщения обо всех гонцах, которые к ним прибывали,   обо всех, кто их посещал, обо всем явном и скрытом от постороннего глаза, и   больше того: к ним подсылались люди, убеждавшие их бежать к войску, стоявшему   против германцев, или, обняв на форуме в наиболее людный час статую   божественного Августа, воззвать о помощи к народу и сенату. И хотя эти советы   были ими отвергнуты, им тем не менее вменялось в вину, что они якобы готовились   к осуществлению их.      

68. Год консульства Юния Силана и   Силия Нервы[322]   имел дурное начало: повлекли в темницу из-за привязанности к Германику прославленного   римского всадника Тития Сабина; единственный из стольких его клиентов, он не   перестал оказывать внимание его супруге и детям, посещая их дом и сопровождая   их в общественных местах, за что порядочные люди его хвалили и уважали, а   бесчестные ненавидели. На него и решили напасть бывшие преторы Луканий Лациар,   Порций Катон, Петилий Руф и Марк Опсий, жаждавшие добиться консульства, доступ   к которому был открыт только через Сеяна, чью благосклонность можно было   снискать не иначе как злодеянием. Итак они сговариваются между собой, что   Лациар, который был немного знаком с Сабином, коварно завлечет его в западню,   что остальные будут присутствовать как свидетели и что затем все вместе   выступят против него с обвинением. Лациар сначала заводит с Сабином как бы   случайные разговоры, потом понемногу начинает превозносить его преданность, то,   что не в пример прочим, будучи другом процветающего семейства, он не покинул   его и тогда, когда оно оказалось в беде; одновременно он говорил с величайшей   почтительностью о Германике и выражал сочувствие Агриппине. И после того как   Сабин – ибо сердца смертных в несчастье смягчаются, – прослезившись,   высказал кое-какие жалобы, он уже смелее принялся осуждать Сеяна, его жестокость,   надменность, притязания; не воздержался он даже от упреков Тиберию. Эти беседы,   которые их как бы объединили в запретном, придали их отношениям видимость   тесной дружбы. И уже Сабин по собственному побуждению стал искать встреч с   Лациаром, посещать его дом и делиться с ним, как с ближайшим другом, своими   огорчениями.      

69. Названные мной совещаются, как   поступить, чтобы несколько человек могли подслушать такие беседы. Дело в том,   что для этого нужно было присутствовать в таком месте, которое Сабин считал бы   уединенным, но стоять за дверьми они не решались из опасения, что он их увидит,   услышит шорох или еще какая-нибудь случайность вызовет в нем подозрение. И вот   три сенатора прячутся между кровлей и потолком, в укрытии столь же позорном,   сколь омерзительной была и подстроенная ими уловка, и каждый из них припадает   ухом к отверстиям и щелям в досках. Между тем Лациар, встретив Сабина на улице,   увлекает его к себе в дом и ведет во внутренние покои, как бы намереваясь   сообщить ему свежие новости, и тут нагромождает перед ним и давнишнее, и   недавнее, – а было этого вдосталь, – и вызывающее опасения в будущем.   Сабин делает то же, и еще пространнее, ибо чем горестнее рассказы, тем труднее,   раз они уже прорвались, остановить их поток. После этого немедленно сочиняется   обвинение, и в письме, отосланном Цезарю, доносчики сами подробно рассказали о   том, как они подстроили этот подлый обман, и о своем позоре. Никогда Рим не   бывал так подавлен тревогой и страхом: все затаились даже от близких, избегали   встреч и боялись заговаривать как с незнакомыми, так и знакомыми; даже на   предметы неодушевленные и немые – на кровлю и стены – взирали они со страхом.      

70. А Цезарь в послании, прочитанном   в сенате в день январских календ, после обычных пожеланий по случаю нового   года, обратился к делу Сабина, утверждая, что тот подкупил нескольких   вольноотпущенников с целью учинить на него покушение, и недвусмысленно требуя   предать его смерти. Тут же было вынесено соответствующее сенатское   постановление, и, когда осужденного влекли на казнь, он кричал, насколько это   было возможно, – ибо его голова была прикрыта одеждой, а горло   сдавлено, – что так освящается наступающий год, такие жертвы приносятся   Сеяну. Куда бы он ни направлял взор, куда бы ни обращал слова, всюду бегут от   него, всюду пусто: улицы и площади обезлюдели: впрочем, некоторые возвращались   и снова показывались на пути его следования, устрашившись и того, что они   выказали испуг. «Какой же день будет свободен от казней, если среди жертвоприношений   и обетов богам, когда по существующему обычаю подобает воздерживаться даже от   нечестивых слов, заключают в оковы и накидывают петлю? И Тиберий не без намерения   действует с такой отталкивающей жестокостью: это сделано обдуманно и умышленно,   чтобы никто не воображал, будто вновь вступившим в должность магистратам   что-нибудь может помешать отпереть двери темницы точно так же, как они отпирают   храмы с их жертвенниками»[323].   Вслед за тем Цезарь в присланном им письме поблагодарил сенаторов за то, что   они покарали государственного преступника, и добавил, что над ним нависла   смертельная угроза из-за козней врагов, однако никого из них не назвал по   имени; тем не менее всем было ясно, что он имеет в виду Нерона и Агриппину.      

71. Если бы я не поставил себе за   правило вести изложение по годам, меня бы увлек соблазн забежать вперед и здесь   же рассказать, каков был конец Лациара, Опсия и других участников этого   постыдного дела, не только после того как властью завладел Гай Цезарь, но и при   жизни Тиберия, который не желал, чтобы кто другой расправился с пособниками его   злодейств, и вместе с тем, пресытившись их услугами, когда обретал возможность   использовать в тех же целях новых людей, обычно истреблял прежних, ставших для   него бременем; но о возмездии им и прочим виновным в преступлениях этого рода   мы сообщим в свое время. В связи с письмом Цезаря Азиний Галл, чьим детям   Агриппина приходилась теткою со стороны матери, предложил попросить его   поставить сенат в известность, кого именно он опасается, и дозволить их   устранить. Но ни одного из своих качеств, представлявшихся ему добродетелями,   Тиберий не ценил так высоко, как умения притворяться; и тем более он был   раздосадован тем, что его сокровенные мысли раскрыты. Впрочем, Сеян его   успокоил, и не из любви к Галлу, но для того, чтобы выждать, пока улягутся   колебания принцепса, ибо он знал, что, когда Тиберий, медлительный в   размышлениях, наконец распаляется, у него за гневными словами следуют   беспощадные действия. Тогда же скончалась Юлия, внучка Августа, изобличенная в   прелюбодеянии, осужденная и сосланная им на остров Тример, находящийся близ   берегов Апулии. Там она двадцать лет провела в изгнании, существуя на средства   Августы, которая, ниспровергнув тайными происками своих пасынков и падчериц,   проявляла показное сострадание к их бедствиям.      

72. В том же году зарейнский народ   фризы нарушил мир больше вследствие нашей жадности, чем из нежелания оказывать   нам повиновение. По причине бедности фризов Друз обложил их умеренной податью,   повелев сдавать бычьи шкуры для нужд нашего войска, причем никто не следил за   тем, какой они прочности и какого размера, пока Оленний, центурион примипилов,   назначенный правителем фризов, не отобрал турьи шкуры в качестве образца для   приемщиков подати. Выполнить это требование было бы затруднительно и другим   народам, а германцам тем более тяжело, что, хотя в их лесах водится много   крупного зверя, домашний скот у них малорослый. И вот вместо шкур они стали   сначала рассчитываться с нами быками, потом землями и, наконец, отдавать нам в   рабство жен и детей. Отсюда – волнения и жалобы, и так как им не пошли в этом   навстречу, у них не осталось другого выхода, кроме войны. Явившихся за   получением подати воинов они схватили и распяли на крестах; Оленний,   предупредив нападение разъяренных врагов, спасся бегством и укрылся в   укреплении, носившем название Флев; в нем стоял довольно сильный отряд римских   воинов и союзников, охранявших океанское побережье.      

73. Как только это стало известно   пропретору Нижней Германии Луцию Апронию, он вызвал из Верхней провинции   подразделения легионов и отборные отряды пехоты и конницы вспомогательных войск   и, перевезя на судах вниз по Рейну и то и другое войско, двинулся на   взбунтовавшихся фризов, которые, сняв осаду с римского укрепления, ушли   защищать свои земли. Тогда Апроний принимается укреплять в затопляемых приливом   местах насыпи и мосты, чтобы провести по ним войско с тяжелым обозом, и между   тем, отыскав броды, велит конному подразделению каннинефатов и пехотинцам из   служивших в наших рядах германцев обойти с тыла врагов; но те, успев изготовиться   к бою, опрокидывают конные отряды союзников и присланную к ним на помощь   конницу легионов. В дальнейшем туда же были направлены три легковооруженные   когорты, затем еще две и спустя некоторое время – вся конница вспомогательных   войск: этих сил было бы совершенно достаточно, если бы они одновременно   бросились на врага, но, подходя с промежутками, они не добавили стойкости уже   приведенным в расстройство частям и сами заразились страхом бегущих. Все, что   осталось от вспомогательных войск, Луций Апроний отдает в подчинение легату   пятого легиона Цетегу Лабеону, но и тот, попав в трудное положение вследствие   разгрома отданных ему под начало частей, посылает гонцов, умоляя поддержать его   силою легионов. Раньше других к нему на выручку устремляются воины пятого   легиона и после ожесточенной схватки отбрасывают фризов и спасают истомленные   ранами когорты и отряды всадников. Римский военачальник не пустился, однако, в   погоню за неприятелем и не предал погребению трупы, хотя пало большое число   трибунов, префектов и лучших центурионов. Впоследствии узнали от перебежчиков,   что близ леса, называемого рощею Бадугенны, в затянувшейся до следующего дня   битве было истреблено девятьсот римлян и что воины другого отряда из четырехсот   человек, заняв усадьбу некогда служившего в нашем войске Крупторига и опасаясь   измены, по взаимному уговору поразили друг друга насмерть.      

74. Это прославило фризов среди   германцев, тогда как Тиберий скрывал потери, чтобы не оказаться в необходимости   назначить главнокомандующего для ведения войны с ними[324]. Да и сенат заботился   не о том, как бы империя не покрыла себя позором на одной из своих окраин:   душами всех владел страх перед тем, что творилось внутри государства, и общие   помыслы были направлены лишь на изыскание средств спасения при помощи лести.   Итак, невзирая на то, что обсуждались совсем другие вопросы, сенаторы   определили воздвигнуть жертвенник Милосердию и жертвенник Дружбе[325] и по   обе стороны от них установить статуи Тиберия и Сеяна и часто обращались к ним с   настоятельными мольбами доставить им возможность лицезреть их особы. Но Тиберий   с Сеяном, однако, не появились ни в Риме, ни в его окрестностях; они сочли   достаточным покинуть на время Капреи и показаться на ближайшем побережье   Кампании. Туда устремились сенаторы, всадники и много простого народа; все   особенно трепетали перед Сеяном, доступ к которому был более затруднителен, и   поэтому добиться его можно было лишь посредством искательства и готовности   служить его замыслам. Разумеется, что при виде столь отвратительного и столь   откровенного раболепия он проникся еще большим высокомерием; ведь в Риме   обычная уличная суета большого города скрывает, кто по какому делу торопится;   здесь же, расположившись в поле или на берегу, будь то день или ночь, они были   вынуждены одинаково выносить как благосклонность, так и наглую спесь   привратников, пока и это, наконец, не было запрещено. Те, кого Сеян не удостоил   ни беседы, ни взгляда, возвратились в Рим, трепеща за будущее; иные радовались,   но тщетно, ибо злосчастная дружба с Сеяном привела их вскоре к роковому концу.      

75. Между тем Тиберий, выдав на   Капреях замуж за Гнея Домиция свою внучку Агриппину, дочь Германика, повелел   отпраздновать свадьбу в Риме. Он избрал Домиция, помимо древности его рода,   также и потому, что тот состоял с Цезарями в кровном родстве, ибо мог   похвалиться, что Октавия – его бабка, а через нее и Август – двоюродный дед.      

 Книга V (Отрывок)      

       

1. В консульство Рубеллия и Фуфия   (фамильное имя того и другого было Гемин)[326]   в глубокой старости скончалась Юлия Августа, происходившая от знатнейших   римских родов: по крови она принадлежала к Клавдиям, через усыновления – к   Ливиям и Юлиям[327].   Первым браком, от которого у нее были дети, она была замужем за Тиберием   Нероном, во время Перузинской войны[328]   примкнувшим к восставшим и возвратившимся в Рим после заключения мира между   Секстом Помпеем и триумвирами[329].   В дальнейшем, пленившись ее красотою, Цезарь отнял ее у мужа, неизвестно,   против ли ее воли, и действовал при этом с такой поспешностью, что, не выждав   срока ее родов, ввел ее к себе в дом беременною. Детей у нее больше не было, но   через брак Агриппины[330]   с Германиком она породнилась с семьей Августа и имела общих с ним правнуков[331].   Святость домашнего очага она блюла со старинной неукоснительностью, была   приветливее, чем было принято для женщин в древности; была страстно любящей   матерью, снисходительной супругой и хорошей помощницей в хитроумных замыслах   мужу и в притворстве сыну. Ее похороны не отличались пышностью, ее завещание   долго оставалось невыполненным. Похвальное слово ей произнес ее правнук Гай   Цезарь, позднее овладевший верховною властью.      

2. Между тем Тиберий, ни в чем не   нарушив приятности своей жизни и не прибыв в Рим отдать последний долг матери,   в письме к сенату сослался на поглощенность делами и урезал как бы из   скромности щедро определенные сенаторами в память Августы почести, сохранив   лишь немногие и добавив, чтобы ее не обожествляли, ибо так хотела она сама. В   том же послании он осудил дружбу с женщинами, косвенно задев этим консула   Фуфия. Своим высоким положением тот был обязан поддержке Августы, ибо обладал   привлекавшими женские сердца качествами и к тому же, будучи острословом, имел   обыкновение задевать Тиберия едкими шутками, а это надолго сохраняется в памяти   властвующих.      

3. Вслед за тем наступила пора   безграничного и беспощадного самовластия. При жизни Августы все же существовало   какое-то прибежище для преследуемых, так как Тиберий издавна привык оказывать   послушание матери, да и Сеян не осмеливался возвышаться над авторитетом его   родительницы; теперь же они понеслись, словно освободившись от узды, и   напустились на Агриппину и Нерона в письме к сенату, доставленном, как говорили   в народе, уже давно, но задержанном Августою у себя; во всяком случае оно было   оглашено в сенате вскоре после ее смерти. Это письмо было преднамеренно резким;   впрочем, Тиберий упрекал внука не в подготовке военного мятежа и не в   стремлении захватить власть, а в любовных отношениях с юношами и в грязном   разврате. Против невестки он не решился измыслить даже обвинений подобного   рода, но укорял ее за надменность и строптивый дух; это было выслушано сенатом   в великом страхе и полном молчании, пока его не нарушили некоторые, не имевшие   ни малейшей надежды пробиться честным путем (и общественные бедствия   используются иными как случай выдвинуться); они потребовали немедленно подвергнуть   этот вопрос обсуждению, и настойчивее всех Котта Мессалин, готовый выступить с   предложением самого сурового приговора. Но другие видные сенаторы и особенно   магистраты колебались: сколь враждебны ни были нападки Тиберия, свои намерения   он оставил неясными.      

4. Был в числе сенаторов Юний   Рустик, избранный Цезарем для ведения сенатских протоколов и считавшийся   поэтому способным проникать в его тайные помыслы. И вот этот Рустик, то ли по   внушенному ему свыше душевному побуждению (ибо никогда ранее он не выказывал   твердости), то ли из чрезмерного усердия, невпопад, забыв о непосредственно   угрожавшей опасности и страшась неопределенного будущего, поддержал   колеблющихся, обратившись с увещанием к консулам не начинать разбирательства   этого дела: он говорил, что важные последствия могут зависеть от ничтожнейших   обстоятельств и что старик, быть может, когда-нибудь стал бы раскаиваться в   истреблении семейства Германика. Как раз в это время курию окружил народ,   явившийся с изображениями Агриппины и Нерона; выражая наилучшие пожелания   Цезарю, в толпе вместе с тем кричали, что письмо подложно и что вопреки воле   принцепса собираются погубить его родичей. Итак, в этот день не было принято   никаких прискорбных решений. Распространялись также от имени бывших консулов   приписанные им заявления против Сеяна, ибо в этих обстоятельствах многие тайно   и потому тем более дерзко упражняли свою страсть к остроумию. Это еще больше   озлобило Сеяна и подало ему повод для обвинений: сенат пренебрег огорчением   принцепса, народ взбунтовался; уже слушают и читают призывающие к новым   порядкам речи и сенатские постановления, заготовленные в расчете на них; чего   же недостает, чтобы мятежники взялись за оружие и избрали вождями и   полководцами тех, за чьими изображениями они следуют как за знаменами?      

5. А Цезарь, повторив обращенные к   внуку и невестке упреки и выразив в особом указе порицание простому народу,   сетовал в сенате, что из-за предательства одного сенатора[332] императорское величие   подверглось публичному оскорблению, и потребовал предоставить решение этого   дела на его усмотрение. После этого сенат без дальнейших прений вынес постановление,   которое хотя и не предусматривало немедленных крайних мероприятий (ибо это было   воспрещено), но свидетельствовало, что сенат готов к возмездию и что единственное   препятствие к этому – воля принцепса…[333]      

 Книга VI      

       

Первые   шесть глав этой книги ранее относились издателями к книге V; в современных   изданиях, во избежание трудностей при обращении к отмеченным ссылками местам текста,   за этими главами сохраняют их прежний порядковый номер (от 6-го до 11-го включительно),   после чего начинают новую нумерацию глав.      

V. 6.… По этому делу[334] было произнесено сорок   четыре речи, некоторые – из страха, большинство – по привычке[335]… «Я подумал, что это   навлечет на меня позор, а на Сеяна ненависть. Счастье от него отвернулось, и   тот, кто избрал его себе в сотоварищи и зятья[336], прощает себе это, а   прочие, униженно заискивавшие пред ним, теперь подлейшим образом поносят его   Трудно решить, что более жалкая доля – подвергаться обвинениям за дружбу или   обвинять друга. Я не стану испытывать жестокость или милосердие кого бы то ни   было, но, сам себе господин и с сознанием своей правоты, предвосхищу опасность.   Прошу вас сохранить обо мне память без скорби, а скорее радуясь за меня и   включив в число тех, кто достойною смертию избавил себя от общественных   бедствий».      

V. 7. После этого часть дня он провел,   удерживая при себе тех, кто обнаруживал желание остаться и побеседовать с ним,   и отпуская других, и при все еще большом стечении посетителей, видевших перед   собою его бестрепетное лицо и считавших, что смертный час для него еще не   настал, бросился грудью на меч, который скрывал под одеждою. И Цезарь не стал   преследовать умершего поношениями и упреками, тогда как на Блеза возвел множество   позорных обвинений.      

V. 8. Затем сенату было доложено о   делах Публия Вителлия и Помпония Секунда. Первого доносчики обвинили в том,   что, ведая казначейством, он предложил ключи от него и деньги военной казны для   подготовки государственного переворота; второму бывший претор Консидий вменял в   вину дружбу с Элием Галлом, укрывшимся после казни Сеяна в садах Помпония, как   в наиболее надежном убежище. Попавшие в беду подсудимые оказались безо всякой   поддержки, кроме преданности их братьев, не побоявшихся за них поручиться. В   дальнейшем Вителлий, одинаково истомленный как надеждою, так и страхом, ибо   разбирательство его дела многократно откладывалось, попросил дать ему под   предлогом литературных занятий нож для выскабливания написанного и, слегка   надрезав им себе вены, ушел из жизни в душевной тоске. А Помпоний, отличавшийся   большой изысканностью в образе жизни и блестящими дарованиями, спокойно   претерпев удары судьбы, пережил Тиберия.      

V. 9. После этого было сочтено нужным   расправиться и с остальными детьми Сеяна, хотя народный гнев успел уже поостыть   и большинство было удовлетворено предыдущими казнями. Итак, их доставляют в   темницу, причем мальчик догадывался, какая судьба его ожидает, а девочка была   еще до того несмышленой, что спрашивала, за какой проступок и куда ее тащат,   говорила, что она больше не будет так делать, пусть лучше ее постегают розгами.   Писатели того времени передают, что так как удавить девственницу было делом неслыханным,   то палач сперва надругался над нею, а потом уже накинул на нее петлю; после   того как они были задушены, их детские трупы выбросили на Гемонии.      

V.   10. Тогда же   Азию и Ахайю всполошил широко пронесшийся, хотя и быстро заглохший слух о том,   что на Кикладских островах и затем на материке видели сына Германика Друза. В   действительности это был молодой человек того же возраста, якобы опознанный   несколькими вольноотпущенниками Цезаря. Сопровождая его, чтобы поддержать этот   обман, они громким именем увлекали за собою не знавших его с тем большею   легкостью, что греки по своему душевному складу падки до всего нового и   поражающего воображение; рассказывали – и сами же начинали этому верить, –   что, ускользнув от стражи, он направляется к отцовскому войску с намерением   захватить Египет или Сирию. И вот к нему уже стала стекаться со всех сторон   молодежь, уже городские общины начали оказывать ему почести, а он,   воодушевленный этим успехом, увлекся несбыточными надеждами, когда весть об   этом дошла до Поппея Сабина, который тогда был занят устроением дел в Македонии   и одновременно правил Ахайей. Тот, чтобы упредить события, лежала ли в их   основе ложь или истина, быстро переплывает Торонский и Термейский заливы,   оставляет позади себя в Эгейском море остров Эвбею, на аттическом берегу Пирей,   далее Коринфское побережье и Истм и, следуя уже другим морем[337], прибывает в римскую   колонию Никополь, где, наконец, узнает, что, когда мнимого Друза принялись   более искусно выспрашивать, кто он такой, тот ответил, что он сын Марка Силана,   и, потеряв по этой причине многих приверженцев, взошел на корабль, будто бы   направляясь в Италию. Сабин сообщил об этом Тиберию, но мы так и не смогли   выяснить ни подлинного происхождения юноши, ни чем это дело окончилось.      

V.   11. В конце года   давно нараставшие разногласия между обоими консулами прорвались наружу. Ибо   Трион, с легкостью затевавший ссоры и опытный судебный оратор, уязвил Регула,   намекнув, что он вяло преследует приспешников Сеяна; Регул, неизменно скромный   и сдержанный, пока его не задели, не только отразил нападки коллеги, но и сам   потребовал начать о нем следствие как о соучастнике заговора. Несмотря на   вмешательство многих сенаторов, умолявших положить конец этой распре, могущей   оказаться губительной для обоих, они оставались враждебными и угрожающими– друг   другу вплоть до истечения срока магистратуры.      

VI.   1. После   вступления в должность консулов Гнея Домиция и Камилла Скрибониана[338] Цезарь,   переправившись через пролив, отделяющий Капреи от Суррента, поплыл вдоль   Кампании, оставляя неясным, направляется ли он в Рим или не имеет такого   намерения и только делает вид, что собирается его посетить. Неоднократно   высаживаясь в окрестностях Рима и побывав даже в садах на Тибре[339], он   снова вернулся к скалам и уединенному острову на море, стыдясь своих злодеяний   и любострастия, которым он проникся с такой необузданностью, что, подобно   восточному деспоту, осквернял грязным развратом свободнорожденных юношей. И   возбуждали в нем похоть не только телесная красота, но в одних – целомудрие   юности, в других – знатность рода. Тогда впервые вошли в обиход такие неизвестные   прежде слова, как селларии и спинтрии – одно, связанное с названием гнусного места,   где совершались эти распутства, другое – с чудовищным его видом[340].   Рабы, которым было поручено разыскивать и доставлять к Тиберию юношей,   податливым раздавали подарки, строптивых стращали угрозами, а если кого не   отпускали близкие или родители, тех они похищали силою и делали с ними все, что   им вздумается, словно то были их пленники.      

2. Между тем в Риме в начале года,   как будто преступления Ливии были только что вскрыты и за них она не понесла   давно наказания, предлагаются жестокие приговоры, направленные против ее статуй   и самой ее памяти, а также передача оставшегося после Сеяна имущества из   казначейства, куда оно поступило, в императорскую казну, как если бы это имело   какое-нибудь значение. На всем этом с большим упорством, почти в тех же или слегка   измененных словах, настаивали Сципионы, Силаны и Кассии[341], как вдруг, чтобы оказаться   со своею безвестностью в одном ряду с носителями столь великих имен, выступает   с насмешившей всех речью Тогоний Галл, умолявший принцепса назначить сенаторов,   из которых двадцать человек, отобранных жребием и вооруженных мечами, охраняли   бы его жизнь всякий раз при посещении им заседаний сената. Очевидно, он поверил   посланию, в котором Тиберий вызывал в помощь себе одного из консулов, дабы тот   обеспечил ему безопасность от Капрей до Рима! Однако Тиберий, имевший   обыкновение примешивать к существенно важному едкие шутки, поблагодарил   сенаторов за благожелательство и заботу о нем; но кого можно обойти выбором, кого   выбрать? И навсегда ли одних и тех же или время от времени производя замену   другими? И тех ли, кто уже отправлял почетные должности, или только из молодых?   Частных лиц или магистратов? Наконец, какой вид будут иметь сенаторы, на пороге   курии препоясывающие себя мечами? И стоит ли дорожить жизнью, если ее нужно   оберегать оружием? В таких сдержанных выражениях он отверг просьбу Тогония,   ограничившись только советом забыть о его предложении      

3. Но на Юния Галлиена,   предложившего даровать отслужившим срок преторианцам право занимать место в   первых четырнадцати рядах амфитеатра[342],   он напустился с ожесточением, спрашивая его, словно тот находился пред ним,   какое ему дело до воинов, которым полагается получать приказания и награды   только от императора и больше ни от кого. Выходит, что он придумал нечто такое,   чего не предусмотрел божественный Август; или, скорее, он, как приспешник   Сеяна, добивается возникновения раздоров и мятежа, посредством которых   рассчитывает толкнуть грубых людей, прикрываясь мнимым стремлением воздать им   почет, к нарушению воинской дисциплины и установленного порядка? Вот какую   плату получил Галлиен за обдуманное намерение подольститься. Немедленно он был   изгнан из сената, а затем и из Италии; но так как о нем говорили, что, избрав   Лесбос, прославленный и прекрасный остров, он легко будет переносить изгнание,   его возвращают в Рим и содержат под стражей в домах высших должностных лиц. В   том же письме Цезарь, к великому удовольствию сенаторов, обрушил свой гнев на   бывшего претора Секстия Пакониана, наглого негодяя, постоянно выведывавшего   чужие тайны и избранного Сеяном в помощники для завлечения Гая Цезаря в   приготовленную для него западню. После того как это было раскрыто, прорвалась   наружу давно созревавшая общая ненависть к Пакониану, и он не избежал бы   смертного приговора, если бы не заявил, что намерен представить донос.      

4. Когда же Пакониан напал на   Лукания Лациара, одинаково ненавистные обвинитель и подсудимый представляли   собою приятное для всех зрелище. Лациар, как я сообщал выше, – главное   действующее лицо в подстроенном некогда Титию Сабину предательстве, – на   этот раз оказался первым, на кого обрушилась кара. Среди разбирательства этих   дел Гатерий Агриппа напустился на консулов предыдущего года, почему они,   осыпавшие друг друга взаимными обвинениями, теперь упорно хранят молчание;   очевидно, страх и сознание за собою вины скрепляют между ними союз; но   сенаторам никак не годится замалчивать то, о чем им довелось слышать. Регул на   это ответил, что время отмщения не ушло и что он даст объяснения в присутствии   принцепса; Трион сказал, что было соперничество между коллегами, и если они в   пылу ссоры прибегали к угрозам, то об этом лучше забыть. Но так как Агриппа   продолжал настаивать, бывший консул Санквиний Максим стал убеждать сенат не   умножать забот императора, изыскивая для него новые огорчения; в его руках   достаточно силы, чтобы принять необходимые меры. Так ему удалось добиться для   Регула спасения, для Триона – отсрочки гибели. А Гатерий стал еще ненавистнее,   так как расслабленный то ли вечной сонливостью, то ли ночным распутством и   вследствие своей вялости не боявшийся принцепса, несмотря на всю его   жестокость, он среди кутежа и разврата занимался измышлением способов губить   выдающихся людей.      

5. Затем неизменно выступавшему с   наиболее свирепыми предложениями и поэтому всеми давно ненавистному Котте   Мессалину при первом удобном случае предъявляется обвинение в том, что он   распространял порочащие Гая Цезаря слухи о его, пятнающем мужчину, разврате,   что, присутствуя среди жрецов на пиршестве в день рождения Августы, он назвал   его поминальным обедом и что, посетовав на могущество Мания Лепида и Луция   Аррунция, с которыми у него вышла размолвка в связи с какими-то денежными   расчетами, он добавил: «Их, может быть, поддержит сенат, а меня защитит мой   Тиберушка». Изобличенный в этом первейшими людьми государства и не оставляемый   ими в покое, он обратился с жалобою на них к императору. И вскоре сенату было   доставлено письмо Цезаря, в котором он вступился за Котту: вспомнив о начале   своей дружбы с ним и указав на его многочисленные заслуги, он просил не   истолковывать в худшую сторону его слов и не превращать в преступление   бесхитростную застольную болтовню.      

6. Примечательным показалось начало   этого письма Цезаря, ибо в нем были следующие слова: «Что вам писать,   почтеннейшие отцы сенаторы, или как писать, или о чем в настоящее время совсем   не писать? Если я это знаю, пусть боги и богини нашлют на меня еще более   тягостные страдания, нежели те, которые я всякий день ощущаю и которые влекут   меня к гибели». Так обернулись для него казнью его собственные злодейства и   мерзости! И недаром мудрейший из мудрых[343]   имел обыкновение говорить, что, если бы удалось заглянуть в душу тиранов, то   нам предстало бы зрелище ран и язв, ибо как бичи разрывают тела, так жестокость,   любострастие и злобные помыслы – душу. И действительно, ни единовластие, ни   уединение не оградили Тиберия от душевных терзаний и мук, в которых он сам   признался.      

7. Тогда же сенату было сделано   указание, что он волен распорядиться судьбою сенатора Цецилиана, настойчивее   других добивавшегося осуждения Котты, и было решено определить ему такое же   наказание, какое понесли обвинители Луция Аррунция Арузей и Санквиний[344];   никогда ничего более почетного не выпадало на долю Котты, принадлежавшего,   правда, к знатному роду, но из-за распутного образа жизни впавшего в бедность и   обесславившего себя гнусными поступками, ибо данное ему удовлетворение ничем не   отличалось от предоставленного Аррунцию, который был образцом добродетели.   После этого перед сенатом предстали Квинт Сервей и Минуций Терм; Сервей –   бывший претор и в прошлом приближенный Германика, Минуций – из всаднического   сословия, весьма скромно использовавший свои дружеские связи с Сеяном; и то и   другое вызывало сочувствие к ним со стороны сенаторов. Но Тиберий, напротив,   назвав их главнейшими участниками заговора Сеяна, принудил Гая Цестия-отца   огласить в сенате, что он ему о них написал, и Цестий взял на себя их   обвинение. Наиболее пагубным изо всех бедствий, какие принесли с собой те   времена, было то, что даже виднейшие из сенаторов не гнушались заниматься   сочинением подлых доносов, одни – явно, многие – тайно; и когда доходило до   этого, не делалось никакого различия между посторонними и близкими, между   друзьями и людьми незнакомыми, между тем, что случилось недавно, и тем, что   стерлось в памяти за давностью лет; все, что говорилось на форуме, в узком   кругу на пиршестве, тотчас же подхватывалось и вменялось в вину, так как всякий   спешил предвосхитить другого и обречь его на расправу, часть, чтобы спасти себя,   большинство – как бы захваченные поветрием. Но Минуций и Сервей, уже будучи   осуждены, превратились в доносчиков, запутав в свое дело Юлия Африкана из галльского   племени сантонов и Сея Квадрата, происхождения которого я не выяснил. Мне не   безызвестно, что большинство писателей обошло молчанием бесчисленные случаи   несправедливых гонений и многие казни и потому, что они были подавлены их   обилием, и потому, что опасались наскучить читателям, повествуя о том, что им   представлялось чрезмерно мрачным; но мы обнаружили много такого, о чем они не   упоминают, но что, по нашему мнению, заслуживает того, чтобы о нем рассказать.      

8. Так, в те дни, когда остальные   лживо отрекались от дружбы с Сеяном, римский всадник Марк Теренций, представший   перед судом по такому же обвинению, осмелился заявить, что не отпирается от   него. Он обратился к сенату со следующей речью: «Вероятно, для меня менее   выгодно согласиться с предъявленным мне обвинением, чем постараться   опровергнуть его. Но как бы дело ни обернулось, я все же признаюсь, что был   другом Сеяна, домогался им стать и радовался, когда достиг этого. Сначала я   видел, что он и его отец стоят во главе преторианских когорт, а позже – еще и   то, что, неся обязанности военачальника, он одновременно управляет городом   Римом. Его родственники и свойственники были осыпаемы почестями; всякий, кто   был другом Сеяна, тем самым удостаивался расположения принцепса; напротив, те,   к кому он питал неприязнь, обрекались на вечный страх и жалкое прозябание. Я не   стану никого называть в подтверждение своих слов; попав в беду, я буду защищать   всех, кто, подобно мне, непричастен к его последнему замыслу. Ведь мы почитали   не Сеяна из Вульсиний, но того, кто породнился с Клавдиями и Юлиями, с которыми   он был связан свойством[345],   твоего, Цезарь, зятя, твоего товарища по консульству, исполнявшего в   государстве общие с тобою обязанности. Не нам обсуждать, кого ты вознес над   другими и по каким причинам ты это сделал: боги вручили тебе верховную власть,   а наша слава – лишь в повиновении твоей воле. Мы знаем только то, что у нас на   виду: кого ты одарил богатством и почестями, кто властен оказывать   покровительство или вредить; и нет никого, кто решился бы отрицать, что все это   было в руках у Сеяна. Пытаться проникнуть в сокровенные мысли принцепса,   доискиваться, что он втайне в себе вынашивает, и непозволительно, и опасно; да   и достигнуть этого невозможно. Вспомните, почтеннейшие сенаторы, что   представлял собою Сеян не в последний день его жизни, а в течение шестнадцати   лет. Ведь мы благоговели даже пред Сатрием и Помпонием; свести знакомство с   вольноотпущенниками Сеяна, с его рабами-привратниками почиталось великим   счастьем! Что же, моя защита распространяется на всех без разбора? Никоим   образом: пусть она имеет силу лишь в должных пределах. Козни против государства   и умысел умертвить императора подлежат каре; но да будет нашим оправданием то,   что дружбу с Сеяном и услуги ему мы прекратили. Цезарь, одновременно с тобой».      

9. Мужество этой речи и сознание,   что нашелся, наконец, человек, чтобы высказать то, что было у всех на уме,   возымели такую силу, что его обвинителей, которым при этом припомнили их   прежние низости, покарали изгнанием или смертью. Затем последовало письмо   Тиберия, полное нападок на бывшего претора Секста Вистилия, которого, как   любимца своего брата Друза, он некогда приблизил к себе. Причина же гнева на   Вистилия была та, что он либо действительно сочинил что-то в поношение   непотребств Гая Цезаря, либо это был навет на него, встретивший веру. Удаленный   вследствие этого из окружения Цезаря, он старческою рукой вскрыл себе вены и,   наложив повязки, письменно обратился к нему с мольбою возвратить благоволение,   но, получив непреклонный ответ, снял повязки и истек кровью. Вслед за тем были   разом обвинены в оскорблении величия Анний Поллион, Аппий Силан, Мамерк Скавр и   Кальвизий Сабин, а к Поллиону-отцу присоединили и Поллиона-сына – Винициана;   все они принадлежали к знатным родам и ранее занимали важнейшие должности в   государстве. И сенаторы были бы окончательно повергнуты в трепет (много ли   среди них было таких, кто не состоял в родстве или дружбе со столь выдающимися   мужами?), если бы трибун городской стражи Цельс, в этом случае один из   доносчиков, не выручил из беды Аппия и Кальвизия. Разбирательство дела Поллиона   с Виницианом и Скавра Цезарь отложил, чтобы заняться им вместе с сенатом, но   высказал при этом несколько замечаний о Скавре, не предвещавших тому ничего   хорошего.      

10. Даже женщины не были ограждены   от опасности этого рода. Поскольку они не могли быть обвинены в намерении   захватить власть, их карали за слезы, и мать Фуфия Гемина, престарелая Виция,   была умерщвлена только за то, что оплакивала казненного сына[346]. Так обстояли дела в   сенате; не иначе поступал и принцепс, по чьему повелению были преданы смерти   Вескуларий Флакк и Юлий Марин, давние его приближенные, некогда последовавшие   за ним на Родос и неотлучно находившиеся с ним также на Капреях; при посредстве   Вескулария строились козни против Либона, а при участии Марина Сеян расправился   с Курцием Аттиком[347].   Эти наставники в вероломстве к общей радости от вероломства и погибли. Тогда же   умер естественной смертью, что для столь значительного лица было в то время   редкостью, понтифик Луций Пизон, ни разу по собственному почину не внесший ни   одного раболепного предложения и неизменно, когда возникала необходимость, призывавший   к благоразумной умеренности. Я упоминал, что его отец был в свое время   цензором, сам он дожил почти до восьмидесяти лет; за заслуги во Фракии ему были   пожалованы триумфальные отличия. Но больше всего он прославил себя на посту   префекта города Рима; получив эту должность, незадолго пред тем ставшую   постоянной и вследствие непривычки народа к повиновению весьма трудную, он   выполнял свои обязанности с удивительным чувством меры.      

11. В прошлом цари и позднее   магистраты, отлучаясь из Рима, избирали, дабы в городе не было безначалия,   своих временных заместителей, которым надлежало вершить правосудие и   действовать в зависимости от обстоятельств; сообщают, что Ромул оставил своим заместителем   Дентра Ромулия, позже Тулл Гостилий – Нуму Марция и Тарквиний Гордый – Спурия   Лукреция. В дальнейшем такие же поручения исходили от консулов. Подобие этого   обыкновения сохраняется и поныне, когда ради латинских празднеств всякий раз   назначается особый префект, к которому в эти дни переходят консульские обязанности.   Да и Август в пору гражданских войн поставил во главе Рима и всей Италии   Цильния Мецената из всаднического сословия; затем, уже став главой государства,   он вследствие обилия населения и медлительности судопроизводства повелел   выделить кого-нибудь из числа бывших консулов для обуздания рабов и тех   беспокойных граждан, чья дерзость не могла быть укрощена иначе как силой.   Первым эту должность занял и спустя несколько дней оставил как неспособный   справиться с нею Мессала Корвин; далее, несмотря на преклонный возраст, ее превосходно   отправлял Тавр Статилий и после него в течение двадцати лет Пизон, также заслуживший   всеобщее одобрение и по этой причине удостоенный сенатом похорон на   государственный счет.      

12. Затем народный трибун Квинтилиан   доложил сенаторам о Сивиллиной книге, приобщения которой к прочим книгам той же   прорицательницы соответствующим сенатским постановлением настойчиво добивался   квиндецемвир Каниний Галл. Сенат дал на это согласие без предварительных   прений, и Цезарь прислал письмо, в котором слегка попенял трибуну, по молодости   лет не осведомленному в старинных обычаях. Галла, однако, он сурово упрекал в   том, что, состарившись на изучении священных обрядов, он обратился с этим делом   к неполному составу сената, не выяснив притом происхождения книги, не дождавшись,   пока коллегия[348]   выскажет о ней свое мнение, не распорядившись, как того требовал обычай, чтобы   прорицания были предварительно прочитаны и оценены магистрами[349]. Одновременно Цезарь   напомнил, что так как под этим прославленным именем распространялось немало   всякого вздора. Август воспретил частным лицам хранить у себя книги этого рода,   установив срок, в течение которого их полагалось сдавать городскому претору.   Такой же указ издали и наши предки после сожжения Капитолия в Союзническую войну[350], ибо   тогда было разыскано много прорицаний Сивиллы – одна ли она была или их было   несколько – на Самосе, в Илионе, Эритрах, Африке, а также на Сицилии и в италийских   колониях[351],   и жрецам было дано поручение определить, насколько это доступно разумению человеческому,   какие из них действительно подлинные. Таким образом, и эта книга в конце концов   была отдана на рассмотрение квиндецемвиров.      

13. При тех же консулах дороговизна   съестных припасов едва не повела к мятежу: несколько дней подряд народ шумел в   театре, выдвигая всевозможные требования с непозволительной по отношению к   императору дерзостью. Встревоженный этим, он вменил в вину магистратам и   сенаторам, что они не усмирили толпы имевшимися в их распоряжении средствами, и   в конце письма указал, из каких провинций подвозит он продовольствие и   насколько больше, чем подвозил его Август. Итак, в целях обуздания простого   народа был составлен отличавшийся старинной суровостью сенатский указ, и не   менее строгие распоряжения отдали консулы. Молчание самого Тиберия объясняли не   его снисходительностью, на что он рассчитывал, а надменностью.      

14. В конце года погибли обвиненные   в причастности к заговору Сеяна римские всадники Геминий, Цельс и Помпей; из   них дружески связан был с ним только Геминий, да и то не в существенно важном,   и сближала их лишь приверженность того и другого к расточительству и   изнеженному образу жизни. И трибун Юлий Цельс, закованный в кандалы со свободно   свисавшей цепью, обмотав ее вокруг шеи и растягивая в разные стороны, сам себя   удавил. А к Рубрику Фабату была приставлена стража, так как его заподозрили в   том, что, тяготясь сложившимися в Римском государстве порядками, он пытался   бежать к парфянам, рассчитывая найти у них дружелюбный прием. В самом деле,   обнаруженный у Сицилийского пролива и доставленный в Рим центурионом, он не мог   привести никаких правдоподобных причин в объяснение своего пребывания в столь   удаленном от его дома месте; тем не менее он остался в живых скорее потому, что   о нем забыли, чем вследствие снисходительности.      

15. В консульство Сервия Гальбы и   Луция Суллы[352]   Цезарь после долгого раздумья, кого бы дать в мужья своим уже достигшим   брачного возраста внучкам, остановил выбор на Луции Кассии и Марке Виниции.   Виниций происходил из провинциального рода; он родился в городе Калах; его отец   и дед достигли консульского достоинства[353],   но все остальные в семье принадлежали к всадническому сословию; сам он был   мягкого нрава и обладал даром изящной речи. Кассий происходил из римского   плебейского рода, впрочем древнего и заслуженного; воспитанный отцом[354] в   строгости, он располагал к себе скорее своей обходительностью, чем душевною   твердостью. Итак, выдав замуж дочерей Германика Друзиллу и Юлию – первую за   Кассия, вторую за Виниция, – Тиберий сообщил об этом сенату, сдержанно   похвалив молодых людей. Затем, довольно смутно изложив причины своего пребывания   за пределами Рима, он перешел к делам более важным и к тому, что, заботясь о   благоденствии государства, он навлек на себя недовольство, и закончил письмо   просьбою допускать вместе с ним в курию всякий раз, когда он пожелает ее   посетить, префекта Макрона[355]   и еще нескольких трибунов и центурионов[356].   И хотя соответствующий сенатский указ полностью учел его пожелания и в нем не   упоминались ни звание, ни число сопровождающих императора, Тиберий не только не   вошел ни в один римский дом, не говоря уже о народном собрании, но всякий раз   объезжал родной город кружными путями.      

16. Между тем посыпались доносы на   тех, кто отдавал деньги в рост, нарушая закон диктатора Цезаря, определявший   условия, на которых в пределах Италии дозволялось давать взаймы деньги и   владеть земельною собственностью, и уже давно не применявшийся, ибо ради   частной выгоды забывают об общественном благе. И действительно, ростовщичество   в Риме – застарелое зло, весьма часто бывшее причиной восстаний и смут, и   поэтому меры к его обузданию принимались также и в старину и при менее   испорченных нравах. Сначала Двенадцатью таблицами[357] было установлено, что   никто не вправе взимать более одной унции росту[358], тогда как ранее все   зависело от произвола богатых; в дальнейшем по предложению народных трибунов   эту ставку снизили до половины унции[359];   наконец, отдавать деньги в рост было полностью воспрещено[360]. В народных собраниях   было принято множество постановлений, направленных против обходящих этот закон,   но, в нарушение неоднократно подтвержденных указов, они все же никогда не переводились,   так как заимодавцы прибегали к хитроумным уловкам. Претор Гракх, на долю   которого теперь выпало разбирательство этого дела, подавленный обилием   обвиняемых, доложил об этом сенату, и перепуганные сенаторы (ибо никто не был   свободен от этой вины) обратились к принцепсу, моля его о прощении; и снизойдя   к ним, он предоставил год и шесть месяцев на то, чтобы каждый привел свои   денежные дела в соответствие с велениями закона.      

17. Это повело к нехватке наличных   денег и потому, что все долги были истребованы одновременно, и вследствие   большого числа осужденных, так как после продажи их конфискованного имущества   звонкая монета скопилась в государственном казначействе и в казне императора. К   тому же сенат обязал каждого заимодавца истратить две трети отданных им взаймы   денег на покупку земельной собственности в Италии и каждого должника немедленно   внести такую же часть своего долга[361].   Но заимодавцы требовали погасить долги полностью, а должникам не подобало   подрывать доверие к своей платежеспособности. Отсюда – сначала беготня и   просьбы, затем – препирательства у трибунала претора, и то, что было придумано   в качестве целебного средства – продажа и покупка земли, – возымело противоположное   действие, так как заимодавцы задержали все деньги для приобретения земельных   угодий. Вследствие множества продающих цены на поместья резко упали, и чем   больше долгов обременяло владельца земли, тем труднее ему было ее продать, так   что многие из-за этого вконец разорились; потеря имущества влекла за собою   утрату достойного положения и доброго имени, и так продолжалось до тех пор,   пока Цезарь, раздав по меняльным лавкам сто миллионов сестерциев, не разрешил   получать из них ссуду всякому, кто мог представить народу в залог поместье в   два раза большей ценности, на три года без взимания роста. Так было   восстановлено деловое доверие, и понемногу снова появились частные заимодавцы.   Но покупка земли осуществлялась не в том порядке, в каком это предписывалось сенатским   постановлением: непреклонными были требования закона вначале, как это почти   всегда бывает в подобных случаях, но под конец никто не заботился об их   соблюдении.      

18. Затем, после привлечения к суду   Консидия Прокула по обвинению в оскорблении величия, вернулись прежние страхи;   его, безмятежно праздновавшего свой день рождения, схватили, доставили в курию,   осудили и немедленно предали смерти, а его сестра Санция была лишена воды и   огня по обвинению, предъявленному Квинтом Помпонием. Человек беспокойного   нрава, он объяснял этот и другие свои поступки такого рода желанием добиться   благосклонности принцепса, чтобы вызволить из опасности своего брата Помпония   Секунда. Выносится также решение об изгнании Помпеи Макрины, мужа которой   Арголика и тестя Лакона, знатных ахейцев. Цезарь погубил ранее. Ее отец,   выдающийся римский всадник, и брат, бывший претор, в ожидании неизбежного   осуждения сами наложили на себя руки. Они были виноваты лишь в том, что некогда   Гней Великий считал их прадеда Феофана из Митилен одним из своих ближайших   друзей и что умершему Феофану греческое подобострастие воздало божеские   почести.      

19. После них поступает донос на   богатейшего испанца Секста Мария, обвиненного в кровосмесительной связи с   дочерью и сброшенного с Тарпейской скалы. И чтобы ни в ком не вызывало   сомнения, что его погубило богатство, Тиберий присвоил себе принадлежавшие ему   серебряные и медные рудники, хотя они подлежали передаче в собственность государства.   Возбужденный этими казнями, он велит умертвить всех, кто содержался в темнице   по обвинению в сообщничестве с Сеяном. Произошло страшное избиение, и на   Гемониях лежало несметное множество убитых обоего пола, всякого возраста,   знатных и из простого народа, брошенных поодиночке или сваленных в груды. Ни   близким, ни друзьям не дозволялось возле них останавливаться, оплакивать их,   сколько-нибудь подолгу смотреть на них: сторожившие их со всех сторон воины,   внимательно наблюдая за всеми, так или иначе проявлявшими свою скорбь,   неотступно следовали за разложившимися телами, пока их волочили к Тибру. Они   уплывали вниз по течению, или их прибивало к берегу, и никто к ним не   притрагивался и не предавал их сожжению. Так сознание общности жребия   человеческого подавлялось силою страха, и чем сильнее свирепствовала   жестокость, тем больше преград встречало сострадание.      

20. Тогда же Гай Цезарь,   отправившийся с дедом на Капреи, взял в жены дочь Марка Силана Клавдию; скрывая   под личиною скромности огромные притязания, он настолько владел собою, что ни   осуждение матери, ни гибель братьев[362]   не исторгли у него ни одного возгласа; как начинал день Тиберий, тот же вид,   почти те же речи были и у него. Отсюда ставшее впоследствии широко известным   крылатое слово оратора Пассиена: никогда не бывало ни лучшего раба, ни худшего   господина. Не умолчу и о предсказании Тиберия относительно Сервия Гальбы, в ту   пору консула; вызвав его к себе и испытав в разносторонней беседе, он под конец   обратился к нему по-гречески с такими словами: «И ты, Гальба, отведаешь   когда-нибудь власти», намекая на то, что владычество его будет поздним и недолгим,   и обнаружив тем самым знакомство с наукой халдеев: для ее постижения он располагал   на Родосе и досугом, и наставником Трасиллом, чьи познания он испытал следующим   образом.      

21. Всякий раз, когда Тиберий,   стремясь узнать свое будущее, встречался ради этого с прорицателями, он   пользовался верхними покоями дома и услугами единственного посвященного в эти   дела вольноотпущенника. Невежественный и наделенный огромной телесной силой,   тот окольными и крутыми тропками (ибо дом стоял на скалистом обрыве) приводил   прорицателя, искусство которого хотел испытать Тиберий, и на обратном пути,   если его познания были сочтены Тиберием вздорными, а сам он обманщиком,   сбрасывал его в море, чтобы не оставалось свидетеля тайных занятий его   господина. Итак, тем же путем по скалам был приведен и Трасилл; после того как   Тиберий задал ему те же вопросы и ответы Трасилла его взволновали, ибо тот   искусно открыл ему, что он завладеет властью, а также все его будущее, Тиберий   спросил его, может ли он прозреть свою собственную судьбу, что ему принесет   данный год, данный день. Взглянув на расположение звезд и измерив расстояния   между ними, тот сначала колеблется, потом пугается и чем больше всматривается в   небо, тем сильнее и сильнее дрожит от растерянности и страха и наконец   восклицает, что ему угрожает почти неотвратимая гибель. Тогда Тиберий, обняв   его, поздравляет с тем, что он увидел надвигавшуюся на него опасность и все же   останется невредимым, и, сочтя все сказанное им за оракул, удерживает его при   себе, как одного из своих ближайших друзей.      

22. Когда я слышу о таких и подобных   вещах, меня охватывает раздумье, определяются ли дела человеческие роком и   непреклонной необходимостью или случайностью. Ведь среди величайших мыслителей   древности и их учеников и последователей можно обнаружить приверженцев.противоположных   взглядов, и многие твердо держатся мнения, что богам -нет ни малейшего дела ни   до нашего возникновения, ни до нашего конца, ни вообще до смертных[363]; вот   почему так часто жизнь хороших людей безрадостна, а счастье выпадает в удел   дурным. Другие[364],   напротив, считают, что жизненные обстоятельства предуказаны роком, но не   вследствие движения звезд, а в силу оснований и взаимосвязи естественных причин;   при этом, однако, они полагают, что мы свободны в выборе образа жизни, который,   будучи единожды избран, влечет за собою определенную последовательность   событий. И отнюдь не то – зло и благо, что признается таковыми толпой; многие,   одолеваемые, как мы себе представляем, невзгодами, счастливы, тогда как иные, хотя   и живут в богатстве и изобилии, влачат жалкое существование, ибо первые стойко   переносят свою тяжелую участь, а вторые неразумно пользуются своею удачливой   судьбой. Но большинство смертных считает, что будущее предопределено с их   рождения и если что происходит не так, как предсказано, то в этом повинно   невежество предсказателей: оно подрывает веру в науку, неопровержимые   свидетельства истинности которой доставили нам и древность, и наше время. И   действительно, сын того же Трасилла предрек и Нерону[365], что он завладеет   властью, но об этом я сообщу в своем месте, чтобы не отойти еще дальше от   начатого повествования.      

23. При тех же консулах разносится   весть о кончине Азиния Галла; что он умер от голода, не подлежит сомнению, но   по доброй ли воле или по принуждению – считалось неустановленным. И когда к   Цезарю обратились с вопросом, разрешит ли он его похороны, тот, не устыдившись,   дал на них разрешение, посетовав при этом на обстоятельства, отнявшие у него   подсудимого, прежде чем тот был изобличен в его присутствии; как будто за три   года не нашлось у него времени, чтобы учинить суд над стариком, бывшим консулом   и отцом стольких консулов![366]   Затем умерщвляется Друз, который поддерживал себя жалкою пищей, поедая набивку   своего тюфяка, и угас лишь на девятый день. Некоторые передают, что Макрину   якобы было поручено в случае, если бы Сеян взялся за оружие, освободить юношу   из-под стражи (он содержался в Палатинском дворце) и поставить его во главе народа[367].   Позднее, так как ходили упорные слухи, что Цезарь собирается примириться с   невесткой и внуком, он предпочел жестокость раскаянью.      

24. Больше того, он всячески поносил   умершего, обвиняя его в грязных пороках, в том, что он намеревался погубить   своих близких, что ненавидел отечество, и приказал прочесть ежедневные записи   всех его поступков и слов; это показалось особенно ужасным: было бы трудно   поверить, что в течение стольких лет к Друзу были приставлены соглядатаи, ловившие   его взгляды, стоны, даже невнятное бормотанье, и что его дед мог все это   выслушивать, читать, предать гласности, если бы в донесениях центуриона Аттия и   вольноотпущенника Дидима не назывались по именам рабы, какой из них ударил   пытавшегося выйти из своего помещения Друза, какой поверг его в страх.   Центурион приводил, как некие свидетельство своей доблести, и жестокие речи, с   которыми он сам к нему обращался, и слова умирающего, вначале как бы в   исступлении расточавшего угрозы Тиберию, а затем, после утраты всякой надежды   на сохранение жизни, призывавшего на его голову обдуманные и холодные проклятия,   чтобы, после того как он умертвил невестку, племянника, внуков[368] и заполнил свой дворец   трупами, он сам понес наказание, сняв позор с родового имени предков и послужив   очистительной жертвою для потомков. Сенаторы зашумели, делая вид, что охвачены   негодованием, тогда как в действительности были потрясены страхом и изумлением,   что некогда столь осторожный и так тщательно скрывавший свои преступления   принцепс дошел до такой откровенности, что, как бы раздвинув стены, показал   внука под плетью центуриона, осыпаемого пинками рабов и тщетно молящего хоть о   какой-нибудь пище для поддержания жизни.      

25. Еще не заглохла скорбь,   порожденная расправою с Друзом, как стало известно, что умерла Агриппина[369].   Жизнь ее после казни Сеяна продлила, думаю, поддерживавшая ее надежда, но в   жестокой ее судьбе не произошло никаких изменений к лучшему, и она сама себя   уморила голодом, если только добровольность ее кончины не была вымыслом и ее   насильственно не лишили пищи. В самом деле, распаленный злобой Тиберий возвел   на нее гнусное обвинение в распутстве, в том, что она сожительствовала с   Азинием Галлом и после его смерти впала в отвращение к жизни. Но Агриппина,   никогда не мирившаяся со скромным уделом, жадно рвавшаяся к власти и   поглощенная мужскими заботами, была свободна от женских слабостей. Цезарь   добавил, что она умерла в тот же день, в который за два года пред тем Сеяна   постигло возмездие, и что это заслуживает особого внимания; он также поставил   себе в заслугу, что ее не удавили петлей и не бросили на Гемонии. За это сенат   воздал ему благодарность, и было вынесено постановление ежегодно в пятнадцатый   день перед ноябрьскими календами, ибо именно в этот день и Сеяна, и Агриппину   постигла смерть, посвящать дар Юпитеру.      

26. Немного позднее решил умертвить   себя Кокцей Нерва, неизменный приближенный и спутник принцепса, хотя его   положение нисколько не пошатнулось и он не страдал никаким телесным недугом.   Когда это стало известно Тиберию, он посетил его, стал доискиваться причин   такого решения, уговаривать; наконец, признался, что тяжелым бременем ляжет на   его совесть и добрую славу, если его ближайший и лучший друг, у которого не   было никаких видимых оснований торопить смерть, безвременно расстанется с   жизнью. Уклонившись от объяснений. Нерва до конца упорно воздерживался от пищи.   Знавшие его мысли передавали, что чем ближе он приглядывался к бедствиям   Римского государства, тем сильнее негодование и тревога толкали его к решению   обрести для себя, пока он невредим и его не тронули, достойный конец. Гибель   Агриппины, сколь это ни невероятно, повлекла за собою и гибель Планцины. Будучи   женой Гнея Пизона и открыто радуясь смерти Германика, она при падении мужа   избегла возмездия, оберегаемая заступничеством Августы и в не меньшей мере –   враждой Агриппины. Но когда и той, что ее ненавидела, и той, которая ей   покровительствовала, не стало, одержало верх правосудие, и, привлеченная к суду   по хорошо известному обвинению[370],   она собственноручно предала себя скорее запоздалой, чем незаслуженной казни.      

27. Удрученному столькими печалями   городу добавила еще одно огорчение дочь Друза Юлия, в прошлом жена Нерона,   унизившая себя до брака с Рубеллием Бландом, деда которого, римского всадника   родом из Тибура, многие хорошо помнили. Скончавшийся в конце года Элий Ламия   был удостоен цензорских похорон; освобожденный, наконец, от призрачного   управления Сирией, он занимал должность префекта города Рима; происходил он из   хорошего рода, и, несмотря на возраст, был бодр и деятелен; придавало ему   достоинство и то, что он не был отпущен в свою провинцию. Затем, по смерти   пропретора Сирии Помпония Флакка, в сенате оглашается письмо Цезаря, в котором   он сетовал, что наиболее выдающиеся и способные начальствовать войском   уклоняются от несения этих обязанностей и что это вынуждает его обратиться к   сенаторам с просьбой повлиять на нескольких бывших консулов и добиться от них   согласия взять на себя попечение о провинциях. Он забыл, однако, о том, что сам   он десятый год задерживает в Риме Аррунция и не отпускает его в Испанию[371]. В   том же году умер и Маний Лепид, об умеренности и рассудительности которого я   достаточно сказал в предыдущих книгах; нет надобности подробнее останавливаться   и на его знатности, ибо род Эмилиев всегда изобиловал достойными гражданами, а   если кто из той же семьи отличался дурными нравами, то и такие не были лишены   внешнего блеска.      

28. В консульство Павла Фабия и   Луция Вителлия[372]   после длительного круговорота веков птица феникс[373] возвратилась в Египет и   доставила ученым мужам из уроженцев этой страны и греков обильную пищу для   рассуждений о столь поразительном чуде. Мне хочется изложить и то, в чем их   суждения совпадают, и еще больше такого, в чем они между собой несогласны, но с   чем стоит познакомиться. Что это существо посвящено солнцу и отличается от   других птиц головою и яркостью оперения, на этом сходятся все, кто описывал его   внешний вид; о возрасте же его говорят различно. Большинство определяет его в   пятьсот лет, но есть и такие, которые утверждают, что этот феникс живет уже   тысячу четыреста шестьдесят один год, так как ранее фениксы прилетали в город,   носящий название Гелиополь, в первый раз – при владычестве Сесосиса, во второй   – Амасиса и в последний – Птолемея, который царствовал третьим из македонян,   причем их всегда сопровождало множество прочих птиц, дивившихся их невиданному   облику. Древность темна; но Тиберия от Птолемея отделяет менее двухсот   пятидесяти лет[374].   Поэтому некоторые считают, что последний феникс – не настоящий, что он не из   арабской земли и на него не распространяется то, что говорит о фениксе предание   древности. По истечении положенных ему лет, почувствовав приближение смерти, он   у себя на родине строит гнездо и изливает в него детородную силу, от которой   возникает птенец; и первая забота того, когда он достигнет зрелости, – это   погребение останков отца, и он не берется за это опрометчиво, но сначала,   подняв мирру[375]   равного веса, испытывает себя в долгом полете, и когда станет способен   справиться с таким грузом и с таким дальним путем, переносит тело отца на   жертвенник солнца и предает его там сожжению. Все это недостоверно -и приукрашено   вымыслом, но не подлежит сомнению, что время от времени эту птицу видят в   Египте.      

29. А в Риме, где непрерывно   выносились смертные приговоры, вскрыл себе вены и истек кровью Помпоний Лабеон,   о котором я сообщал, что он был правителем Мезии; то же сделала и его жена   Паксея. Готовность к смерти такого рода порождали страх перед палачом и то, что   хоронить осужденных было запрещено и их имущество подлежало конфискации, тогда   как тела умертвивших себя дозволялось предавать погребению и их завещания сохраняли   законную силу – такова была награда за торопливость. Цезарь в направленном   сенату письме припомнил принятый у наших предков обычай: порывая с кем-нибудь   дружбу, они отказывали ему от дома и после этого прекращали с ним всякие   отношения. Так же поступил и он с Лабеоном, но тот, обвиняемый в дурном   управлении провинцией и в других преступлениях, постарался выставить себя ни в   чем не повинной жертвой его неприязни; а его жена напрасно страшилась, ибо,   хотя бы она и была виновной, ей ничего не грозило. После этого выдвигается   обвинение против Мамерка Скавра, отличавшегося выдающейся знатностью и   блестящим ораторским дарованием, но запятнавшего себя постыдным образом жизни.   Его погубила не дружба с Сеяном, а столь же губительная ненависть Макрона,   который строил такие же козни, но более скрытно и доложил Цезарю содержание   сочиненной Скавром трагедии[376],   приведя из нее стихи, которые могли быть отнесены к Тиберию. Впрочем,   обвинители Скавра Сервилий и Корнелий говорили только о его прелюбодеянии с   Ливией[377]   и об участии в магических таинствах. Скавр, как подобало потомку древних   Эмилиев, предупредил осуждение, побуждаемый к этому женой Секстией, которая   была и вдохновительницей, и соучастницей его самоубийства.      

30. Впрочем, если представлялась   возможность, подвергались наказанию и обвинители; так, Сервилий и Корнелий,   ославившие себя тем, что погубили Скавра, были лишены огня и воды и сосланы на   острова, ибо, пригрозив доносом Варию Лигуру, получили от него взятку, которою   он от них откупился. И бывший эдил Абудий Рузон, донесший, чтобы погубить   Лентула Гетулика, под началом которого он ранее командовал легионом, что тот   предназначал сына Сеяна себе в зятья, также был осужден и изгнан из Рима.   Гетулик в то время стоял во главе размещенных в Верхней Германии легионов, снискав   у них редкостную любовь своей благожелательностью и справедливостью;   пользовался он расположением и ближайшего римского войска благодаря своему   тестю Луцию Апронию. Отсюда упорно державшаяся молва, что он осмелился   отправить Тиберию письмо, в котором напомнил ему, что породниться с Сеяном   намеревался не по своему побуждению, а по совету Тиберия; он обманулся в нем,   как это случилось с самим Тиберием, и несправедливо, чтобы одна и та же ошибка   одному сошла безнаказанно, а для других обернулась гибелью. Он соблюдает   безупречную верность и будет ее соблюдать, пока против него не строятся козни;   если на его место будет прислан другой, он воспримет это как вынесение   смертного приговора. Поэтому им лучше заключить своего рода союз, с тем чтобы   принцепсу сохранить власть над всем остальным государством, а ему удержать за   собою свою провинцию. Этому слуху, сколь ни был он удивителен, верили, потому   что из всех близких Сеяну людей только один Гетулик остался цел и даже был в   большой милости у Тиберия, помнившего о своем престарелом возрасте, о том, что   его ненавидят и что сохранением власти он обязан не своей силе, а общественному   мнению.      

31. В консульство Гая Цестия и Марка   Сервилия[378]   в Рим прибыли знатные парфяне без ведома царя Артабана. Из страха перед   Германиком он некоторое время сохранял верность римлянам и справедливо правил   своими, но потом стал заноситься пред нами и свирепствовать над   соотечественниками, так как преисполнился самоуверенности, проведя удачные   войны с окружающими народами. Он пренебрежительно относился к Тиберию, считая,   что тот по старости неспособен к войне, и жадно добивался Армении, властителем   которой после смерти Артаксия поставил старшего из своих сыновей, Арсака; более   того, он нанес римлянам оскорбление, послав своих людей с требованием выдать   сокровищницу, оставленную Вононом в Сирии и Киликии, говорил о старых границах   персов и македонян, бахвалясь и угрожая вторгнуться во владения Кира и   Александра[379].   На отправлении тайного посольства к Тиберию настояли один из наиболее родовитых   и богатых парфян Синнак и близкий к нему евнух Абд. Быть евнухом у варваров   совсем не позорно, больше того, это ведет к могуществу. Итак, вместе с   примкнувшими к ним другими сановниками, не имея у себя ни одного Арсакида,   чтобы провозгласить его своим верховным владыкой, ибо большинство из них было   истреблено Артабаном, а остальные не достигли еще возмужалости, они просили   отпустить к ним из Рима Фраата, сына царя Фраата: необходимы лишь имя и   поддержка – пусть потомок Арсака с согласия Цезаря покажется на берегу Евфрата.      

32. Это пришлось Тиберию по душе: он   снаряжает Фраата и предоставляет ему необходимую помощь для овладения отцовским   престолом, верный принятому им правилу – вести дела с чужеземными государствами   посредством уловок и хитростей, избегая оружия. Между тем Артабан, проведав о   подстроенных ему кознях, то медлит, охваченный страхом, то возгорается жаждою   мщения. У варваров медлительность считается рабской чертой, поспешность в   действиях – царственной; однако в нем победило благоразумие, и он решил, что   для него будет полезнее, прикрывшись личиною дружелюбия, пригласить Абда на пир   и обезвредить его медленно действующим ядом, а Синнака связать притворной   благосклонностью, подарками и вместе с тем деловыми поручениями. Тем временем   Фраат, сменив в Сирии образ жизни, усвоенный за долгие годы пребывания в Риме,   на непривычный парфянский уклад, заболел и умер. Но Тиберий не отказался от   начатого: теперь он избирает в соперники Артабану Тиридата, происходившего от   той же крови, что и Фраат, а для отвоевания Армении – ибера Митридата, которого   мирит с царствовавшим в своей стране братом его Фарасманом; во главе всего, что   затевалось им на Востоке, он ставит Луция Вителлия. Мне известно, что об этом   человеке в Риме ходила дурная слава и что он оставил по себе позорную память,   но провинциями он управлял с поистине древнею доблестью. Возвратившись оттуда,   он из страха пред Гаем Цезарем и из-за близости к Клавдию впал в гнуснейшее   раболепие и слыл у потомков образцом омерзительной льстивости, так что ранние   заслуги его поблекли перед позднейшими подлостями и деяния его молодости   запятнала постыдная старость.      

33. Первым из этих царьков начал   действовать Митридат, побудив Фарасмана помочь его замыслам при помощи   вероломства и военной силы, и подысканные люди, соблазнив золотом приближенных   Арсака, склонили их к измене. Одновременно иберы вторгаются с большим войском в   Армению и овладевают городом Артаксатой. Узнав об этом. Артабан поручает своему   сыну Ороду отмстить неприятелю; он дает ему войско парфян и рассылает людей для   набора отрядов наемников; Фарасман со своей стороны получает поддержку альбанов   и поднимает сарматов, скептухи[380]   которых, приняв подарки от обеих сторон, по обычаю своего племени отправились   на помощь и к той, и к другой. Но иберы – хозяева этой страны – быстро   пропустили по каспийской дороге[381]   сарматов, двинувшихся против армян, между тем как сарматы, направлявшиеся к   парфянам, были легко отрезаны, так как враг запер все проходы, кроме   единственного – между морем и оконечностями альбанских гор, воспользоваться   которым, однако, препятствовало летнее время, ибо из-за постоянно дующих в   одном направлении ветров вода в эту пору заливает низкие берега, тогда как   зимой южный ветер гонит ее назад, и, после того как она уйдет в море,   обнажается береговая полоса мелководья.      

34. Между тем усиленный отрядами   союзников Фарасман вызывает на битву не имевшего вспомогательных войск Орода, и   так как тот от нее уклоняется, тревожит его, кидается с конницей на его лагерь,   препятствует заготовке корма для лошадей; и не раз он окружал вражеский стан   заставами, как бы облагая его осадой, пока парфяне, не привыкшие к такому   бесчестью, не обступили своего царевича и не потребовали, чтобы он повел их в   сражение. Но они были сильны только конницей, а Фарасман располагал и хорошей   пехотой. Ибо иберы и альбаны, обитая в лесистых горах, привыкли к тяжелым   условиям существования и поэтому гораздо выносливее парфян; они утверждают, что   происходят от фессалийцев, возводя свое происхождение к тому времени, когда   Ясон, после того как увез Медею и прижил с нею детей, возвратился в опустевший   дворец Эета и к оставшимся без властителя колхам. Они чтут многое, связанное с   его памятью, а также святилище Фрикса; и никто из них не принесет в жертву   барана, ибо они считают, что Фрикса к ним доставил баран, был ли он живым   существом или знаком отличия корабля[382].   Итак, после того как оба войска изготовились к бою, парфянский полководец в   речи к воинам напомнил о владычестве на Востоке, о славе Арсакидов, о том, что   их враг – безвестный ибер с войском наемников; Фарасман же говорил, что, не   зная над собой парфянского ига, чем к большему они будут стремиться, тем   большую славу принесет им победа, а если обратятся в бегство, то тем больше   позора и опасностей навлекут на себя; он указывал при этом на грозный боевой   строй своих и на раззолоченные отряды мидян, говоря, что здесь мужи, там   добыча.      

35. Но сарматов воодушевила не   только речь полководца: они сами убеждают друг друга не допустить, чтобы их   осыпали стрелами: это необходимо предупредить стремительным натиском и   рукопашною схваткой. Отсюда–несхожая картина в войсках обоих противников:   парфянин, приученный с одинаковой ловкостью наскакивать и обращаться вспять,   рассыпает свои конные части, дабы можно было беспрепятственно поражать врага   стрелами, а сарматы, не используя луков, которыми владеют слабее парфян,   устремляются на них с длинными копьями и мечами, и враги то сшибаются и   откатываются назад, как это обычно в конном бою, то как в рукопашной схватке   теснят друг друга напором тел и оружия. И вот уже альбаны и иберы хватают   парфян, стаскивают их с коней, заставляют биться в неравных условиях, ибо   сверху на них обрушивали удары всадники, а снизу поражали не отстававшие от них   пехотинцы. В разгаре боя Фарасман и Ород, которые сражались среди передовых и   бросались на помощь дрогнувшим и поэтому были заметны, узнают друг друга; с   громким боевым кличем они устремляются с оружием один на другого, и Фарасман,   упредив противника, рассек шлем Орода и нанес ему рану. Но, увлеченный вперед   конем, он не смог повторить удар, и храбрейшие из воинов успели заслонить   раненого; поверив, однако, ложной вести о его гибели, парфяне пришли в   замешательство и уступили победу врагу.      

36. После этого Артабан со всеми   силами своего царства выступил отомстить противнику. Благодаря знанию местности   иберы сражались успешнее парфян, но он не отстал бы от них, если бы не   Вителлий, который, стянув легионы и распространив слух, что собирается   вторгнуться в Месопотамию[383],   устрашил его угрозою войны с римлянами. С оставлением Артабаном Армении пришел   конец и его могуществу, так как Вителлий подстрекал парфян покинуть царя,   свирепствующего над ними в мирное время и неудачными битвами обрекающего их   гибели. И вот Синнак, о враждебности которого к Артабану я упоминал выше,   склоняет к измене ему своего отца Абдагеза и некоторых других, затаивших и   ранее такой умысел и теперь решившихся осуществить его вследствие непрерывных   поражений царя: понемногу к ним примыкают все, кто повиновался царю больше из   страха, чем из привязанности, и, после того как нашлись зачинщики, набрался   решимости. И у Артабана никого не осталось, кроме телохранителей-чужеземцев,   утративших родину, у которых не существует ни понимания добра, ни отвращения к   злу, которые кормятся тем, что им платят, и за плату готовы на преступление.   Взяв их с собою, он поспешно бежал в отдаленные и сопредельные Скифии места в   надежде на то, что там ему будет оказана помощь, так как был связан родством с   гирканами и карманиями, а также и на то, что парфяне, воздающие справедливость   только своим отсутствующим властителям и мятежные, когда те рядом с ними, еще   обратятся к раскаянию.      

37. Между тем Вителлий, так как   Артабан бежал из страны и народ проявлял готовность заменить его новым царем,   убеждает Тиридата использовать представившиеся возможности и ведет к берегу   Евфрата отборную силу легионов и союзников. Когда они совершали   жертвоприношение, причем один по римскому обычаю предал закланию свинью, овцу и   быка[384],   а другой, чтобы умилостивить реку, обрядил ей в жертву коня[385], прибрежные жители сообщают,   что в Евфрате сама по себе, ибо никаких ливней не было, значительно прибывает   вода и, вздуваясь белою пеной, образует похожие на диадемы круги – предзнаменование,   возвещающее им благополучную переправу. Иные истолковали его с большею   проницательностью, утверждая, что их предприятие начнется удачно, но плоды его   будут недолговечны, ибо предвещания земли и неба более надежны, а реки по своей   природе непостоянны и, открыв знамения, немедля уносят их прочь. Как бы то ни   было, навели мост на судах и войско переправилось через реку. Первым явился в   лагерь со многими тысячами всадников Орноспад, некогда изгнанный с родины,   потом отнюдь не бесславный сподвижник Тиберия при завершении им военных   действий в Далмации[386],   награжденный за это римским гражданством, и наконец снова достигший царского   благоволения и почета и поставленный правителем тех земель, которые орошаются   знаменитыми реками Евфратом и Тигром и носят название Месопотамии. Немного   спустя войско Тиридата усиливает также Синнак, и столп партии Абдагез добавляет   к этому царские сокровищницу и облачение. Вителлий, сочтя, что он достаточно   показал внушительность римской мощи, обращается с увещеванием к Тиридату   постоянно помнить о своем деде Фраате и воспитавшем его Цезаре, о доблестных   деяниях того и другого, и к парфянским сановникам – неуклонно соблюдать   покорность царю, почтение к нам, собственную честь и верность. Затем он с легионами   возвратился в Сирию.      

38. События двух летних кампаний я   объединил вместе[387],   дабы отдохнуть душою от повествования о внутренних бедствиях: ведь даже спустя   три года после казни Сеяна Тиберия не смягчало то, что обычно побуждает других   к снисходительности, – время, мольбы, пресыщенность мщением, – и он   по прежнему карал недоказанное и преданное забвению не иначе, чем наитягчайшие   и только что совершенные преступления. Отказавшись из страха пред ним от борьбы   с преследующими его обвинителями, Фульциний Трион в оставленном им предсмертном   письме высказал все, что думал о многочисленных злодействах Макрона и виднейших   вольноотпущенников Тиберия, бросив и ему самому жестокий упрек, что на старости   лет он ослабел разумом и удалился из Рима будто в изгнание Это письмо, которое   наследники пытались сохранить в тайне, Тиберий повелел прочитать в сенате,   красуясь терпимостью к чужому свободомыслию и презрением к бесчестящим его   выпадам, а может быть, и потому, что, долгое время оставаясь в неведении о   преступных делах Сеяна, он стал впоследствии предпочитать, чтобы предавалось   огласке все сказанное о нем, каково бы оно ни было, желая, хотя бы из поношений   себе знакомиться с правдою, так тщательно скрываемой от него лестью. В те же   дни сенатор Граний Марциан, обвиненный Гаем Гракхом в оскорблении величия, сам   пресек свою жизнь, а бывший претор Тарий Грациан на основании того же закона был   осужден на смертную казнь.      

39. Подобным же образом погибли   Требеллен Руф и Секстий Пакониан; Требеллен умертвил себя собственною рукой, а   Пакониан был удавлен в темнице за стихи против Тиберия, которые он там сочинил.   Об этих случаях Тиберий узнал не из-за моря и не от проделавших долгий путь   вестников, а находясь у самого Рима и отвечая на письма консулов в тот же день   или по миновании ночи и как бы видя воочию льющуюся в домах римлян кровь и руки   палачей. В конце года скончался Поппей Сабин, не отличавшийся знатностью происхождения,   но благодаря близости к принцепсам добившийся консульства и триумфальных   отличий и на протяжении двадцати четырех лет стоявший во главе важнейших   провинций не за выдающиеся дарования, а потому, что, справляясь с возложенными на   него поручениями, не возвышался над ними.      

40. Далее следует консульство Квинта   Плавтия и Секста Папиния[388].   В этом году из-за привычки к творящимся вокруг ужасам не привлекло особого   внимания дело Луция Арузея и предание смерти...[389] но оставили гнетущее впечатление   обстоятельства гибели римского всадника Вибулена Агриппы. После выступления   обвинителей он тут же в курии достал спрятанный под тогою яд и, проглотив его,   тотчас упал, но подоспевшие ликторы подхватили умирающего и потащили его в   темницу, где ему, уже бездыханному, затянули на шее петлю. Не избежал казни,   совершаемой над римскими гражданами, и носивший царский титул Тигран[390],   некогда властитель Армении, а теперь подсудимый. Бывший консул Гай Гальба и оба   Блеза добровольно наложили на себя руки: Гальба получил суровое письмо Цезаря,   отстранявшее его от получения провинции, а Блезов Тиберий лишил жреческих должностей,   которые обещал, пока их семья была благополучна, назначение на которые отложил   после того, как ее постиг удар, и которые теперь отдал другим, как незанятые; и   Гальба, и Блезы восприняли это как предписание умереть и сами над собой   исполнили приговор. И Эмилия Лепида (о ее замужестве с молодым Друзом я сообщил   выше)[391],   преследовавшая мужа всевозможными обвинениями и при жизни своего отца Лепида,   несмотря на постыдное поведение, оставшаяся безнаказанной, привлекается к   ответу доносчиками за прелюбодейную связь с рабом, и так как ее бесчестье не   вызывало сомнений, она сама, не пытаясь оправдаться, положила предел своей   жизни.      

41. Тогда же подвластный   каппадокийцу Архелаю народ клитов[392],   так как его заставляли по принятому в наших провинциях обыкновению   подвергнуться цензу и вносить подати, ушел в Таврские горы и там благодаря   условиям местности успешно оборонялся от невоинственных царских войск, пока   легат Марк Требеллий, присланный наместником Сирии Вителлием с четырьмя   тысячами легионеров и отборными вспомогательными войсками, не окружил осадными   сооружениями два холма, на которых засели варвары (меньший из них называется   Кадра, другой – Давара, и не вынудил силой оружия к сдаче дерзнувших на попытку   прорваться и, отрезав воду, – всех остальных. А Тиридат между тем с   согласия парфян принял под свою руку Никефорий и Анфемусию и несколько других   городов, которые, будучи основаны македонянами, носят греческие названия, а   также Гал и Артемиту, исконные города парфян, и это было радостно встречено   всеми, кто проклинал жестокость выросшего в Скифии Артабана и надеялся на   мягкий нрав получившего римское воспитание Тиридата.      

42. Наибольшим преклонением окружила   его Селевкия, могущественный, обнесенный стенами город, не впавший в варварство   и удерживающий устройство, которое ему дал его основатель Селевк. В нем   избирают триста богатых или известных своей мудростью граждан, которые образуют   сенат; есть гражданская власть и у простого народа. И когда между ними   устанавливается согласие, они ни во что не ставят парфян, но, если у них   возникают раздоры, тогда и те и другие стремятся заполучить их помощь против   соперников, и те, поддержав одну из сторон, забирают власть над обеими. Это и   случилось незадолго пред тем, в царствование Артабана, который, руководствуясь   собственной выгодой, отдал простой народ в подчинение знатным, ибо управление,   осуществляемое народом, создает свободу, тогда как господство немногих ближе к   царскому произволу. Прибывшего к ним Тиридата они осыпали старинными царскими   почестями, а также и теми, которые так щедро придумало новейшее время; вместе с   тем они не скупились на поношения Артабану, по матери Арсакиду, а по отцу   безвестного происхождения. Управление Селевкией Тиридат предоставил народу.   Затем, когда он стал обдумывать, в какой день ему торжественно вступить на престол,   прибывают письма от Фраата и Гиерона, правителей наиболее значительных префектур,   с просьбой немного повременить. Решив дождаться столь могущественных мужей, он   тем временем отправился в Ктесифон, местопребывание парфянских властителей; но   так как Фраат и Гиерон со дня на день откладывали поездку, Сурена[393] в   присутствии многих и под возгласы общего одобрения повязал голову Тиридата   царскою диадемой.      

43. Если бы он немедленно отправился   внутрь страны и к другим племенам, колебания медлящих были бы этим рассеяны и   все оказали бы ему полное повиновение. Но пребывая в крепости, в которой   Артабан укрыл свою казну и наложниц, он предоставил парфянам время и тем самым   возможность разорвать заключенное с ним соглашение. Ибо Фраат с Гиероном, а   также другие, не присутствовавшие в назначенный день на торжестве возложения   диадемы, обратили свои взоры в сторону Артабана, одни, страшась будущего,   другие из зависти к Абдагезу, подчинившему тогда своей воле нового царя и весь   двор. Артабана разыскали среди гирканов; покрытый грязью, оборванный, он   добывал себе пропитание луком и стрелами. Сначала он испугался, что ему   подготовляется какая-то западня, но, когда его убедили, что дело идет о   возвращении ему утраченного господства, он воспрянул духом и спросил, в чем   причина столь неожиданных перемен. Тогда Гиерон стал бранить чрезмерную   молодость Тиридата, утверждая, что в их стране царствует не Арсакид, а только   носящий это имя, изнеженный на чужбине и слабый юнец, а действительная власть в   руках Абдагеза и его родичей.      

44. Опытный в искусстве царствовать,   Артабан сразу почувствовал, что, если они лгут, распинаясь в любви, то   ненависть их во всяком случае непритворна. Итак, промедлив не дольше, чем было   необходимо, чтобы вызвать на помощь скифов, он торопится выступить, дабы не   дать врагам применить военные хитрости, а друзьям раскаяться в принятом ими   решении; и он не снял своего рубища, чтобы привлечь к себе простой народ   состраданием к его участи. Ни обман, ни просьбы – ничего не было им упущено,   лишь бы сманить колеблющихся и внушить бодрость готовым примкнуть к нему. Он   уже приближался с крупными силами к окрестностям Селевкии, а Тиридат,   одновременно потрясенный молвою о нем и тем, что он уже рядом, все еще не   решил, что ему предпринять: пойти ли Артабану навстречу или затянуть войну   выжиданием. Те, кому были по душе битвы и стремительность в действиях,   утверждали, что разрозненные и истомленные длительностью похода недавние предатели   и враги Артабана, теперь снова поддерживающие его, еще недостаточно укрепились   в желании повиноваться ему. Но Абдагез считал, что нужно возвратиться в   Месопотамию, дабы, находясь за рекой и подняв между тем в тылу у врага армян,   элимеев и другие народы, получить подкрепления от союзников и объединиться с   тем войском, которое пришлет римский военачальник, и лишь после этого попытать   счастье. Это мнение возобладало, так как Абдагез пользовался наибольшим влиянием   и Тиридат страшился опасностей. Но их отступление походило на бегство: после   того как этому положило начало племя арабов, уходить домой или в лагерь   Артабана начали и остальные, пока Тиридат с немногими спутниками не достиг   Сирии, сняв тем самым со всех бесчестье предательства.      

45. Тот же год поразил Рим ужасным   пожаром: выгорела часть цирка, примыкающая к Авентинскому холму, и все строения   на Авентинском холме. Уплатив владельцам сгоревших усадеб и доходных домов их   полную стоимость. Цезарь обратил это несчастье себе во славу. Эти щедроты   обошлись в сто миллионов сестерциев и встретили в простом народе тем большее   одобрение, что для себя принцепс строил очень умеренно и даже в общественном   строительстве ограничился возведением лишь двух зданий: храма Августу и сцены в   театре Помпея; да и то, когда их постройка была закончена, он уклонился от их   освящения, то ли из презрения к пышным обрядам, то ли по старости. Для   определения понесенных каждым домовладельцем убытков были избраны мужья четырех   внучек Цезаря – Гней Домиций, Кассий Лонгин, Марк Виниций, Рубеллий Бланд[394], и к   ним добавлен по назначению консулов Публий Петроний. Кроме того, были   определены почести принцепсу, придуманные каждым по своему разумению; какие из   них были им отвергнуты, а какие приняты, осталось неизвестным, так как вскоре   после этого он скончался: немного позднее вступили в должность уже последние в   правление Тиберия консулы Гней Ацерроний и Гай Понтий[395]. К этому времени Макрон   достиг вершины своего могущества; он никогда не пренебрегал расположением Гая   Цезаря, но теперь искал его с возраставшим день ото дня усердием, а после   смерти Клавдии, о браке которой с Гаем Цезарем я сообщил выше, побудил свою жену   Эннию прельстить юношу, изобразив страстную влюбленность в него, и связать его   обещанием жениться на ней, а тот ни от чего не отказывался, лишь бы добиться   владычества, ибо, хотя по своему душевному складу был порывистым и   несдержанным, тем не менее, опекаемый дедом, – хорошо постиг науку   лицемерия и притворства.      

46. Принцепсу это было известно, и   поэтому он колебался, кому передать после себя государство. Он подумал прежде   всего о внуках, из которых сын Друза был ему ближе и по крови, и по влечению   сердца, но еще не достиг возмужалости[396];   а сына Германика, хотя он и был во цвете молодости и полон сил[397], любили в народе, и это   вызывало в деде неприязнь к нему. Помышлял он также о Клавдии, так как тот,   будучи уже в летах[398],   проявлял склонность к углубленным занятиям, но остановить выбор на нем   препятствовала его умственная ограниченность. А найти преемника вне своего рода   Тиберий не хотел, опасаясь навлечь насмешки и поношения на память Августа, на   род Цезарей, – ведь он неизменно заботился не столько о благодарности   современников, сколько о славе в потомстве. В конце концов, по-прежнему колеблясь   душой и ослабев телом, он предоставил судьбе решение, непосильное ему самому,   бросая, однако, порой замечания, из которых можно было понять, что он отчетливо   представлял себе будущее: так, он в прозрачном иносказании упрекнул Макрона за   то, что тот отворачивается от заходящего солнца и устремляет свой взор на   восток, а Гаю Цезарю в случайно возникшей между ними беседе, когда тот стал   высмеивать Суллу, предсказал, что он будет обладать всеми пороками Суллы и ни   одной из его добродетелей. И когда он при этом со слезами обнял меньшого внука,   а старший, увидев это, нахмурился, он, обратившись к нему, сказал: «Ты убьешь   его[399],   а тебя – другой»[400].   Но невзирая на ухудшение здоровья. Цезарь не оставлял ни одной из своих   любострастных утех, делая вид, что они нисколько не изнуряют его, и по давней   привычке потешаясь над врачебным искусством и над теми, кто, достигнув тридцати   лет, нуждается в указаниях со стороны, что ему полезно и что вредно.      

47. Между тем в Риме уже   разбрасывались семена тех казней, которым предстояло свершиться после Тиберия.   Лелий Бальб привлек к суду за оскорбление величия Акуцию, в прошлом жену Публия   Вителлия; и когда после ее осуждения было предложено наградить обвинителя,   народный трибун Юний Отон, использовав свое право, воспрепятствовал этому:   из-за этого между ними разгорелась вражда, впоследствии повлекшая за собою   гибель Отона. Затем обвиняется в неуважении к императору ославленная своими   бесчисленными любовными связями Альбуцилла, вдова Сатрия Секунда, донесшего о   заговоре Сеяна; по этому делу привлекаются также как ее сообщники и любовники   Гней Домиций, Вибий Марс, Луций Аррунций. О знатности Домиция я ранее упоминал;   также и Марс принадлежал к заслуженному древнему роду и, кроме того, приобрел   известность своими литературными дарованиями. То, что допросом свидетелей и   пыткой рабов руководил Макрон, как было видно из пересланных сенату протоколов   дознания, а также то обстоятельство, что не было письма императора относительно   подсудимых, давало основание подозревать, что во время его болезни и, быть   может, без его ведома основное и главное в этом деле было вымышлено Макроном   из-за его хорошо известной ненависти к Аррунцию.      

48. Домиций, заявивший, что он   готовится к речи в свою защиту, а Марс – что намерен умертвить себя голодом,   сохранили жизнь, тогда как Аррунций, когда друзья убеждали его также найти   предлог для отсрочки, ответил, что не всем приличествует одно и то же: ему уже   много лет[401],   и единственное, в чем он себя укоряет, это то, что среди опасностей и издевательств   терпел полную треволнений старость, всегда ненавистный кому-нибудь из стоящих у   власти: долгое время Сеяну, теперь Макрону, – и не потому, что за ним   какая-нибудь вина, а потому, что он не выносит подлости. Вполне вероятно, что   можно протянуть несколько дней до кончины принцепса, но как ускользнуть от   молодости того, кто немедленно займет его место? И если Тиберия, при столь   большой опытности в делах, все-таки развратило и изменило единовластие, то   ужели Гай Цезарь, едва вышедший из отрочества[402], ни в чем ничего не   смыслящий и воспитанный на самых дурных примерах, усвоит что-нибудь лучшее при   таком руководителе, как Макрон, потому и выбранный для расправы с Сеяном, что   сам он – еще больший злодей, чем тот, и истерзал государство еще большим числом   преступлений? Он предвидит еще более жестокое порабощение и торопится уйти как   от прошлого, так и от будущего. Произнеся эти пророческие слова, он вскрыл себе   вены. Последующее явится подтверждением, что Аррунций избрал себе лучшую долю.   Альбуциллу, не сумевшую нанести себе смертельный удар и только поранившую себя,   по приказу сената переносят в темницу. Из пособников ее блуда бывший претор   Карсидий Сацердот приговаривается к ссылке на остров, Понтий Фрегеллан – к   исключению из сенаторского сословия, и к тем же наказаниям присуждается Лелий   Бальб, причем в отношении Бальба сенаторы это делают с искренней радостью, ибо   он был известен злокозненностью своего красноречия, неизменно готовый к   нападкам на ни в чем не повинных жертв.      

49. В те же дни сын бывшего консула   Секст Папиний избрал для себя быструю и ужасную смерть, бросившись вниз с   большой высоты. Вину за это возлагали на его мать, которая, уже давно пребывая   в разводе, нежностью и обольщениями довела юношу до того, с чем покончить он не   нашел другого средства, как смерть. Обвиненная в сенате, она обнимала колени   сенаторов и долго говорила о своем столь близком и понятном каждому горе, о   том, насколько тягостнее переносить его слабому женскому сердцу, и много   другого, скорбного и способного пробудить сострадание, о постигшем ее несчастье,   и тем не менее ей было воспрещено проживать в Риме в течение десяти лет, пока   ее младший сын не выйдет из легко доступного соблазнам юношеского возраста.      

50. Уже Тиберия покидали телесные,   покидали жизненные силы, но все еще не покидало притворство; он сохранял   прежнюю черствость духа и холодность в речах и во взоре, но принуждал себя   порою к приветливости, пытаясь за нею скрыть уже очевидное для всех угасание.   Еще чаще, чем прежде, переезжая с места на место, он поселился наконец у Мизенского   мыса, в некогда принадлежавшем Луцию Лукуллу поместье. Там и обнаружилось, что   он на пороге смерти; и произошло это следующим образом. Был в его окружении   весьма искусный в своем деле врач по имени Харикл, который не то чтобы   постоянно его лечил, но находился при нем на случай, если ему потребуется   врачебный совет. И вот Харикл, измыслив, что по своим делам отлучается из   поместья, и в знак почтения коснувшись его руки, нащупал у него пульс. Но он не   обманул принцепса, и Тиберий, возможно рассерженный этим и потому тем более   постаравшийся не выказать гнева, повелел приготовить пиршество и пробыл на нем   дольше обычного, как бы желая оказать внимание уезжавшему другу. Харикл,   однако, уверенно заявил Макрону, что жизнь в принцепсе еле теплится и что он не   протянет больше двух дней. Это всех переполошило: пошли непрерывные совещания   окружающих, и к легатам и войскам помчались гонцы. В семнадцатый день   апрельских календ дыхание Цезаря пресеклось, и все решили, что жизнь его   покинула. И уже перед большим стечением поздравляющих появился Гай Цезарь,   чтобы взять в свои руки бразды правления, как вдруг сообщают, что Тиберий   открыл глаза, к нему возвратился голос и он просит принести ему пищи для   восстановления оставивших его сил. Это повергает всех в ужас, и собравшиеся разбегаются,   снова приняв скорбный вид и стараясь казаться неосведомленными о происшедшем,   между тем как только что видевший себя властелином Гай Цезарь, погрузившись в   молчание, ожидал для себя самого худшего Но не утративший самообладания и   решительности Макрон приказывает удушить старика, набросив на него ворох   одежды, и удалиться за порог его спальни. Таков был конец Тиберия на семьдесят   восьмом году жизни.      

51. Отцом его был Нерон, и как с   отцовской, так и с материнской стороны он принадлежал к Клавдиям, хотя его мать   по причине удочерений перешла сначала в род Ливиев, а затем – Юлиев. С раннего   детства жребий его был переменчив: он последовал за объявленным вне закона   отцом в изгнание[403],   а когда вошел в семью Августа, как его пасынок – принужден был бороться с   многочисленными соперниками при жизни Марцелла и Агриппы и впоследствии – Гая и   Луция Цезарей. Большей любовью в народе пользовался и его брат Друз. Но в   особенно трудном положении он оказался после заключения брака с Юлией, распутство   которой он был вынужден или терпеть, или бежать от него. Позднее, возвратившись   с Родоса[404],   он двенадцать лет провел возле принцепса в его опустевшем дворце и, наконец, в   течение двадцати трех лет единовластно распоряжался судьбами Римского   государства. И нравы его в разное время также были несхожи: жизнь его была   безупречна, и он заслуженно пользовался доброю славой, покуда не занимал   никакой должности или при Августе принимал участие в управлении государством;   он стал скрытен и коварен, прикидываясь высокодобродетельным, пока были живы   Германик и Друз; он же совмещал в себе хорошее и дурное до смерти матери; он   был отвратителен своею жестокостью, но таил ото всех свои низкие страсти, пока   благоволил к Сеяну или, быть может, боялся его; и под конец он с одинаковою   безудержностью предался преступлениям и гнусным порокам, забыв о стыде и страхе   и повинуясь только своим влечениям.      

 Книга XI      

       

VII,   VIII, IX, X и начало XI книги утрачены. В них содержалось повествование от   смерти Тиберия, последовавшей 16 марта 37 г. н.э., до начала 47 г.,   т.е. обо всем правлении Калигулы и первых шести годах правления Клавдия.      

1.… ибо сочтя[405], что Валерий Азиатик,   который дважды занимал должность консула[406],   был когда-то любовником той[407],   а вместе с тем, зарясь на сады, разбитые в свое время Лукуллом и доведенные   Азиатиком до поразительного великолепия, она[408]   выпускает для обвинения их обоих Суиллия. Наряду с ним воспитатель Британника   Сосибий, выполняя ее поручение, якобы из доброжелательства советует Клавдию   остерегаться могущественных и богатых людей, так как они неизменно враждебны   принцепсам: вдохновитель убийства Гая Цезаря Азиатик не побоялся в собрании   римского народа признаться в этом, больше того – притязал на одобрение этого   злодеяния; прославленный этим в Риме и даже в провинциях, он собирается   отправиться к стоящим против германцев войскам и, будучи уроженцем Виенны,   может легко возмутить, опираясь на многочисленных и влиятельных родичей, также   племена своей родины. Клавдий, не утруждая себя дальнейшим расследованием,   спешно послал вместе с воинами, как если бы предстояло подавить мятеж силой   оружия, префекта преторианцев Криспина, и тот, обнаружив Азиатика в Байях,   заковал его и препроводил в Рим.      

2. Сенат не был допущен к   рассмотрению этого дела; оно слушалось келейно в покоях принцепса, в присутствии   Мессалины, и Суиллий обвинял Азиатика в развращении воинов, которые, получая от   него, по словам Суиллия, деньги и предаваясь распутству, превратились в толпу   разнузданных негодяев, затем в прелюбодейной связи с Поппеей и, наконец, в недостойном   мужчины разврате. Тут подсудимый не выдержал и, нарушив молчание, которое до   того упорно хранил, сказал: «Спроси своих сыновей, Суиллий, и они признают, что   я – мужчина»; после этого он приступил к своей защитительной речи, глубоко   взволновавшей Клавдия и исторгнувшей слезы даже у Мессалины. Выходя из покоя,   чтобы их смыть, она наказывает Вителлию никоим образом не дать подсудимому   ускользнуть. Сама же торопится погубить Поппею, подослав к ней своих   приспешников, чтобы те, внушив ей страх пред темницею, побудили ее к   добровольной смерти; причем Цезарь до того не был об этом осведомлен, что   спустя несколько дней спросил обедавшего у него мужа ее Сципиона, почему он без   жены, и тот ответил, что она по воле рока скончалась.      

3. Но когда Клавдий спросил   Вителлия, не оправдать ли им Азиатика, тот, упомянув об их давней дружбе, о   том, как они оба окружали мать принцепса Антонию своими заботами, перечислив   даже заслуги Азиатика перед Римской державою и указав на его участие в последнем   походе против британцев[409]   и еще кое-что другое, что, казалось, должно было бы привлечь к нему милосердие,   кончил тем, что предложил предоставить ему самому избрать для себя род смерти,   и Клавдий подтвердил дарование ему этой милости. Немногим друзьям, убеждавшим   его тихо угаснуть, воздерживаясь от пищи, Азиатик ответил, что отказывается от   оказанного ему принцепсом благодеяния: проделав обычные гимнастические упражнения,   обмыв тело и весело пообедав, он напоследок сказал, что для него было бы   гораздо почетнее погибнуть от коварства Тиберия или от вспышки ярости Гая   Цезаря, чем из-за того, что его оболгали женщина и мерзостный рот Вителлия, и   затем вскрыл себе вены, осмотрев, однако, до этого свой погребальный костер и   приказав перенести его на другое место, дабы от его жара не пострадала густая   листва деревьев: таково было его самообладание в последние мгновения перед   концом.      

4. После этого был созван сенат, и   Суиллий, продолжив начатое, выдвинул обвинение против двух выдающихся римских   всадников, носивших фамильное имя Петра. Истинною причиною их умерщвления было   то, что они предоставляли свой дом для свиданий Мнестера и Поппеи. Но на суде   одному из них вменили в вину приснившийся ему ночью сон – он будто бы видел   Клавдия в венке из колосьев, причем они были перевернуты вниз, и на основании   этого сновидения предсказывал дороговизну съестных припасов. Некоторые передают,   что он видел венок из виноградной лозы с поблекшими на ней листьями и   истолковал свой сон как предвещающий принцепсу смерть в конце осени. Но   бесспорно одно, каково бы ни было его сновидение: и ему, и его брату оно   принесло гибель. Криспину были определены полтора миллиона сестерциев и   преторские знаки отличия. Вителлий добавил к этому миллион сестерциев для   Сосибия в награду за то, что он наставляет Британника и помогает советами   Клавдию. Когда спросили и Сципиона о его мнении[410], он сказал: «Так как о   проступках Поппеи я думаю то же, что все, считайте, что и я говорю то же, что   все», – искусно найдя слова, одинаково совместимые и с его супружескою   любовью, и с его долгом сенатора.      

5. С этой поры Суиллий становится   постоянным и злобным обвинителем подсудимых, и у него появились многочисленные   последователи, соперничавшие с ним в наглости. Присвоив себе все права и   обязанности законов и магистратов, принцепс тем самым открыл неограниченные   возможности для любых злоупотреблений. Но ничто из доступного подкупу не было   столь продажным, как бессовестность судебных ораторов. Так, влиятельный римский   всадник Самий, узнав о двурушничестве Суиллия, которому он дал четыреста тысяч   сестерциев[411],   покончил с собой, бросившись на меч у того в доме. И вот, по почину избранного   на следующий срок консулом Гая Силия, о могуществе и конце которого я расскажу   в своем месте, сенаторы встают и в один голос требуют восстановления в силе   закона Цинция, со стародавних времен воспрещавшего принимать деньги или подарок   за произнесение в суде защитительной речи.      

6. И так как те, кому это угрожало   бесчестием, стали шуметь, Силий, противодействуя Суиллию, принялся еще упорнее   настаивать на своем требовании, ссылаясь на пример ораторов древности,   считавших наградою за свое красноречие славу в потомстве. Это прекраснейшее и   главнейшее из всех благородных искусств оскверняется грязной продажностью: где   гонятся за высоким вознаграждением, там не останется безупречной и честность.   Притом, если никто не будет получать плату за выступления на судебных   процессах, их станет меньше: ныне же вражда, обвинения, ненависть и беззакония   встречают со стороны некоторых поддержку и поощрение, ибо подобно тому как   поветрия приносят доходы врачам, так и порча нравов – обогащение адвокатам.   «Вспомним об Азинии и Мессале, а из более поздних ораторов – об Аррунции и   Эзернине: они достигли вершины почестей безупречной жизнью и столь же   незапятнанным красноречием». Так как это говорил будущий консул и все остальные   его одобрили, уже подготовлялось постановление о применении к торгующим своим   красноречием закона о вымогательстве, как вдруг Суиллий, Коссуциан и прочие, понимая,   что дело идет не о суде над ними, – ведь их вина была очевидна, – а   об их осуждении, обступают Цезаря и начинают просить о прощении.      

7. И добившись этого, они говорят   так: «Кто же настолько самонадеян, чтобы уповать на бессмертную славу? Надо   идти навстречу жизненной потребности, чтобы никто из-за отсутствия адвоката не   подвергся утеснениям со стороны более сильного. Но отдаваться судебному   красноречию, не нанося урона себе самому, невозможно: кто берет на себя чужие   дела, тот уделяет меньше заботы своим. Многие добывают средства к существованию   военною службой, некоторые – обработкой земли: никто, однако, не станет   трудиться, если заранее не предвидит для себя от этого выгоды. Легко было   Азинию и Мессале, обогатившимся военной добычею около Антония и Августа, или   Эзернинам и Аррунциям, наследникам богатых семейств, соблюдать бескорыстие. Но   есть и другие примеры, и можно указать, за какое вознаграждение обычно   выступали с речами Публий Клодий или Гай Курион. Сами они, Суиллий и   Коссуциан, – скромные сенаторы в государстве, в котором царит ненарушаемое   спокойствие, и они не домогались для себя иных благ, кроме доставляемых миром.   Пусть принцепс подумает и о плебеях, чтобы и они могли отличиться на этом   поприще: если не вознаграждать тех, кто проявляет усердие, от их усердия ничего   не останется». Сочтя эти доводы не столь благородными, как доводы их   противников, но тем не менее не лишенными основания, принцепс установил предел   для вознаграждения адвокатов в размере десяти тысяч сестерциев, с тем чтобы   превысившие его привлекались к суду по закону о вымогательстве.      

8. Около этого времени Митридат[412], о   котором я сообщил, что он правил Арменией и по приказу Гая Цезаря был брошен в   оковы[413],   возвратился по повелению Клавдия в свое царство, рассчитывая на содействие   Фарасмана. Этот последний, царь иберов и брат Митридата, сообщал ему, что между   парфянами идет распря и при ожесточенной борьбе за престол они пренебрегают   менее важными делами. Надо сказать, что Готарз наряду со многими другими   жестокостями совершил убийство своего брата Артабана, его жены и его сына, и,   трепеща перед ним, парфяне призвали Вардана. А тот, склонный к дерзким   предприятиям, в два дня преодолевает три тысячи стадиев и прогоняет пораженного   неожиданностью и страхом Готарза; не медлит он и с захватом ближайших   префектур, и только жители Селевкии не пожелали признать его своим повелителем.   Следуя более гневу против людей, изменивших ранее и его отцу, чем требованиям   целесообразности при сложившихся обстоятельствах, он ввязался в осаду   неприступного города, хорошо защищенного одновременно и рекою, и стенами и располагавшего   обильными запасами продовольствия. Между тем Готарз, получив помощь от дагов и   гирканов, возобновляет военные действия, и Вардан, вынужденный отступить от   Селевкии, переносит свой лагерь на поля Бактрии.      

9. И так как силы Востока были   расчленены и оставалось неясным, кто подчинит их своей власти, перед Митридатом   открылась возможность занять Армению; римские воины овладевали мощными   крепостями, а войско иберов рыскало по полям. И после того как был разбит   решившийся на битву префект Демонакт, армяне не выдержали. Некоторое промедление   вызвал царь Малой Армении Котис с несколькими присоединившимися к нему сановниками,   но затем и он был укрощен письмом Цезаря, после чего уже все армяне отдались   под власть Митридата, выказавшего себя, однако, более жестоким, чем подобало бы   только что взошедшему на престол царю. Между тем оба парфянских властителя,   готовившиеся к решительному сражению, узнав о направленных против них кознях   соотечественников, о чем сообщил брату Готарз, внезапно заключают союз; и встретившись,   нерешительные вначале, они затем протянули друг другу руки и торжественно   поклялись перед жертвенником богов отмстить врагам их коварство и прийти к   соглашению; и так как Вардан оказался сильнее, он удержал Парфянское царство, а   Готарз, дабы устранить возможность соперничества, удалился в Гирканию. По   возвращении Вардана в Парфию, на седьмой год после своего отпадения, ему   сдается Селевкия, так долго к стыду для парфян от них ускользавшая.      

10. Затем Вардан посетил важнейшие   префектуры; он был полон желания отвоевать Армению и предпринял бы такую   попытку, если бы легат Сирии Вибий Марс не грозил ему войною. Между тем,   раскаиваясь в уступке царства Вардану и призываемый знатью, для которой   подчинение чужой власти особенно тяжело в мирное время, Готарз собирает войско.   Противник вышел навстречу к реке Эринду; столкнувшись при переправе через нее с   упорным сопротивлением и разгромив врагов, Вардан после ряда удачных сражений   покорил народы, обитавшие между названною рекой и рекой Синдом, которая отделяет   дагов от ариев. На этом закончились успехи парфян, ибо, несмотря на победы, они   не желали вести войну вдалеке от родины. Итак, установив памятники и начертав   на них надписи, возвещавшие о его могуществе и о том, что ни один Арсакид до   него не облагал эти племена данью, Вардан возвращается в Парфию, овеянный   громкою славой и по этой причине еще более необузданный и несносный для своих   подданных. Против него был составлен заговор, и во время охоты его убили,   увлеченного ею и ни о чем не подозревавшего. Он был еще совсем молод, но его   чтили бы, как немногих из старых годами царей, если бы он столько же думал о   снискании любви своих соотечественников, сколько о внушении страха врагам.   После убийства Вардана[414]   Парфию охватывает смута вследствие разногласий, кого призвать властителем этого   царства. Многие склонялись к Готарзу, некоторые отдавали предпочтение   Мегердату, потомку Фраата, отданному нам когда-то в заложники. В конце концов   одержал верх Готарз; но, завладев царскою в властью, он жестокостью и   произволом вынудил парфян тайно обратиться к римскому принцепсу с просьбой   разрешить Мегердату принять отцовский престол.      

11. При тех же консулах[415] были   устроены секулярные[416]   игры, в восьмисотый год от основания Рима и спустя шестьдесят четыре года после   того, как их впервые дал Август. Не буду останавливаться на соображениях того и   другого принцепсов, ибо я достаточно рассказал об этом в тех книгах, в которых   описал деяния императора Домициана[417].   Ведь и он также дал секулярные игры[418],   и в их устройстве я принимал деятельное участие, облеченный званием   жреца-квиндецимвира и тогда, сверх того, претор; говорю об этом не ради похвальбы,   а потому, что эта забота издавна возлагалась на коллегию квиндецемвиров. И   занимались отправлением религиозных обрядов преимущественно те из них, кто был   магистратом. Во время игр, происходивших в цирке в присутствии Клавдия,   подростки из знатных семейств, и среди них Британник, сын императора, и Луций   Домиций, впоследствии через усыновление унаследовавший императорскую власть и   имя Нерона[419],   давали на конях троянское представление[420],   и то, что народ благосклоннее отнесся к Домицию, было воспринято как   предсказание. Ходила также молва, будто в младенчестве его в качестве стражей   охраняли драконы – вымысел, позаимствованный из чужеземных сказок; во всяком   случае он сам, отнюдь не склонный себя умалять, говорил, что в его спальном   покое была обнаружена всего лишь змея.      

12. Но в действительности   расположение народа к нему проистекало из еще не заглохшего воспоминания о   Германике, чьим последним потомком мужского пола он был, и подкреплялось, кроме   того, сочувствием к его матери Агриппине вследствие преследований со стороны   Мессалины, которая была всегда к ней враждебна, а в то время более, чем   когда-либо, и если ни сама, ни через доносчиков не предъявляла ей обвинений, то   только потому, что была поглощена своей новой и близкой к помешательству   влюбленностью. Ибо она воспылала к Гаю Силию, красивейшему из молодых людей   Рима, такой необузданной страстью, что расторгла его брачный союз со знатной   женщиной Юнией Силаной, чтобы безраздельно завладеть своим любовником. Силий   хорошо понимал, насколько преступна и чревата опасностями подобная связь, но   отвергнуть Мессалину было бы верною гибелью, а продолжение связи оставляло   некоторые надежды, что она останется тайной. Привлекаемый вместе с тем   открывшимися пред ним большими возможностями, он находил утешение в том, что не   думал о будущем и черпал наслаждение в настоящем. А Мессалина не украдкою, а в   сопровождении многих открыто посещала его дом, повсюду следовала за ним по   пятам, щедро наделяла его деньгами и почестями, и у ее любовника, словно   верховная власть уже перешла в его руки, можно было увидеть рабов принцепса,   его вольноотпущенников и утварь из его дома.      

13. Между тем Клавдий, оставаясь в   полном неведении о своих семейных делах, отправлял цензорские обязанности и   осудил в строгих указах распущенность театральной толпы, осыпавшей бранью и   поношениями бывшего консула Публия Помпония (ибо он давал для сцены свои стихи)   и ряд знатных женщин. Тогда же ради обуздания произвола ростовщиков он издал   закон, воспрещавший ссужать деньги сыну при жизни отца с погашением долга после   смерти отца. Дал он Риму и воду, проведя ее из ключей на Симбруинских холмах[421]. Он   прибавил также новые буквы и ввел их в обращение[422], установив, что и греческий   алфавит был создан не сразу.      

14. Египтяне первыми обозначили   познанное умом при помощи изображений животных (эти древнейшие памятники   истории человеческой все еще сохраняются высеченными на камнях), и они   утверждают, что именно они изобрели буквы; впоследствии финикияне, поскольку им   принадлежало первенство на море, перенесли их в Грецию и присвоили себе славу   изобретателей букв, хотя в действительности они их не придумали, а только   заимствовали. Отсюда и возникло предание, будто Кадм, прибыв с финикийским   флотом к еще диким в ту пору народам Греции, был создателем искусства письма.   Некоторые передают, что Кекроп афинянин или Лин фиванец и во времена троянской   войны Паламед аргивянин изобрели начертания для шестнадцати букв, а затем были   изобретены и остальные, и это было сделано главным образом Симонидом. А в   Италии этруски научились им от коринфянина Демарата, аборигены – от аркадянина   Эвандра; и начертание латинских букв было таким же, как и древнейших греческих.   И у нас также их было сначала меньше, а остальные добавлены позднее. Опираясь   на этот пример, Клавдий прибавил три буквы, бывшие в ходу в годы его   властвования, а затем вышедшие из употребления; их можно увидеть еще и поныне   на бронзовых досках…[423],   прибитых на площадях и в храмах.      

15. Выступил Клавдий в сенате и с   докладом об учреждении коллегии гаруспиков, дабы не заглохла по нерадивости   древнейшая наука Италии: к ним часто обращались в трудные для государства дни,   по их указанию восстанавливались священнодействия и в последующем более   тщательно отправлялись; этрусская знать по собственному желанию или побуждаемая   римским сенатом хранила преемственность этих знаний; теперь, однако, это   делается гораздо небрежнее из-за всеобщего равнодушия к благочестию и   распространения чужеземных суеверий. И хотя ныне во всем установилось   благополучие, все же должно воздать благодарение богам за их благосклонность и   не допустить, чтобы священные обряды, усердно почитавшиеся в тяжелые времена,   оказались преданными забвению в счастливые. Исходя из этого и был составлен   сенатский указ, предписывавший верховным жрецам рассмотреть, что необходимо для   сохранения и закрепления искусства гаруспиков.      

16. В том же году племя херусков   испросило царя из Рима, так как их знать была истреблена во время междоусобных   войн и оставался в живых лишь один единственный потомок царей, находившийся в   Риме и носивший имя Италика. Отцом его был брат Арминия Флав, матерью – дочь   Актумера, вождя хаттов; сам он обладал красивой наружностью и хорошо умел   управляться с конем и оружием как на отеческий лад, так и по-нашему. Итак, Цезарь,   снабдив его деньгами и дав ему охрану, призывает его воодушевиться исполнением   наследственного нечетного долга: он – первый родившийся в Риме, и не заложник,   а римский гражданин, отправляется на чужеземное царствование. Сначала германцы   радовались его прибытию, и так как, чуждый их распрям, он одинаково   благосклонно относился ко всем и располагал к себе то обходительностью и   сдержанностью, что никому не претит, а чаще бражничаньем и разгулом, что по   душе варварам, его всячески превозносили и почитали. И уже добрая слава о нем   шла среди ближних племен, уже распространялась она и дальше, когда те, кто   извлекал для себя выгоду из раздоров, страшась его усиления, удаляются к соседним   народам и там распространяют убеждение, что древней свободе германцев приходит   конец, ибо римляне начинают самовластно распоряжаться ими: ужели и в самом деле   из родившихся на той же германской земле нет никого, чтобы править ими, и   отпрыск лазутчика Флава – единственный, кого надлежало вознести выше всех? И   незачем упоминать при этом Арминия; даже если бы повелевать ими прибыл его сын,   взращенный на чужой почве, то и тогда следовало бы опасаться, что он отравлен   воспитанием, подчинением, жизненным укладом и вообще всем иноземным; но если   Италик унаследовал к тому же образ мыслей отца, то никто не поднимал оружия   против отчизны и отечественных богов с большим ожесточением, чем его родитель.      

17. При помощи таких и подобных   речей они собрали большое войско и не меньшее последовало за Италиком.   Обращаясь к народу, он постоянно напоминал, что не ворвался силою к не желавшим   его, но призван ими, так как превосходит всех знатностью; пусть они испытают   его доблесть на деле, и он покажет, достоин ли своего дяди Арминия, своего деда   Актумера. Ему нечего стыдиться отца, который, с согласия германцев, обещав   верность римлянам, ни разу ее не нарушил. Ложно прикрываются именем свободы   люди безродные, враждебные обществу, которые единственную надежду для себя   видят в усобицах. В ответ на это толпа шумно выражала ему одобрение; спустя   некоторое время между варварами произошла ожесточенная битва, в которой, царь   одержал победу, но вскоре, упоенный успехом, впал в высокомерие и был изгнан;   поддержанный лангобардами, он возвратился на царство, утесняя племя херусков и   когда судьба благоприятствовала ему, и когда она от него отворачивалась.      

18. Тогда же хавки, свободные от   внутренних смут и осмелевшие по причине смерти Санквиния[424], подошли на легких   судах к Нижней Германии и до прибытия Корбулона опустошали ее набегами; их   предводитель Ганнаск, родом из племени каннинефатов, ранее служивший у нас во   вспомогательном войске, а затем перебежавший к германцам, грабил и разорял   главным образом галльский берег, хорошо зная, что обитатели его богаты и невоинственны.   Но Корбулон, деятельно, а вскоре и со славою для себя, начало которой положили   его Действия против хавков, приступив к управлению этой провинцией, выслал   против них по руслу Рейна триремы, направив остальные суда, смотря по тому, где   какие были пригоднее, в его разливы и рукава; истребив вражеские ладьи и   прогнав Ганнаска, он взялся, как только с наиболее неотложным было покончено,   за легионы, тяготившиеся воинскими трудами и лишениями, но с удовольствием   предававшиеся грабежу, и восстановил в них старинную дисциплину, запретив   самовольно покидать строй и вступать в битву. Воинам было приказано нести   дозоры и караулы, а также все свои дневные и ночные обязанности, находясь при   оружии; и рассказывают, что одного из них он покарал смертью за то, что тот копал   землю для вала, не будучи препоясан мечом, а другого – так как он был вооружен   только кинжалом. Это – чрезмерное наказание, и неизвестно, не вымышлен ли   рассказ о нем, но и в таком случае он порожден строгостью полководца; всякому   ясно, насколько непреклонным и неумолимым он был, когда дело шло о крупных   провинностях, если ему приписывалась такая суровость даже по отношению к мелким   проступкам.      

19. Эти меры устрашения по-разному   воздействовали на римских воинов и на врагов: у нас они укрепили мужество, у   варваров убавили спеси. И племя фризов, которое после восстания, начавшегося с   поражения Луция Апрония[425],   относилось к нам с откровенной враждебностью и было весьма ненадежным, выдав   заложников, осело в отведенных ему Корбулоном местах; он же назначил им   старейшин и должностных лиц и предписал законы. И чтобы они не нарушали его   приказаний, он поставил у них гарнизон, а к Большим хавкам направил своих   людей, дабы те склонили их сдаться на его милость и обманным образом убили   Ганнаска. Эти козни против перебежчика и нарушителя клятвы имели успех. В них   не было в сущности ничего бесчестного. Но его убийство глубоко возмутило   хавков, и Корбулон сеял среди них семена мятежа, что большинством одобрялось,   но некоторыми было встречено с осуждением. Зачем возбуждать врага? Неудача   тяжело отразится на государстве, а если этот выдающийся муж добьется успеха, то   станет опасной угрозою для гражданского мира и непосильным бременем для столь   вялого принцепса. Итак, Клавдий решительно воспретил затевать в Германии новые   военные предприятия и, более того, повелел отвести войска на нашу сторону   Рейна.      

20. Письмо Клавдия было вручено   Корбулону, когда он уже укреплял лагерь на земле неприятеля. Пораженный   неожиданным приказанием и волнуемый противоречивыми чувствами, опасаясь   ослушаться императора и одновременно предвидя презрение варваров и насмешки   союзников, он промолвил: «О, какими счастливцами были некогда римские полководцы!», –   и, не добавив больше ни слова, подал сигнал к отступлению. Однако, чтобы не   дать воинам закоснеть в праздности, Корбулон провел канал между Мозой и Рейном   длиною в двадцать три тысячи шагов, который избавлял от необходимости   подвергаться превратностям плаванья по Океану. И Цезарь даровал ему   триумфальные отличия, хотя и не дозволил вести войну. Немногим позже той же   почести был удостоен и Курций Руф, построивший в области маттиаков рудник для   разработки сереброносных жил. Добыча в нем была незначительной и вскоре   иссякла. Копать водоотводные рвы и производить под землею работы, тяжелые и на   ее поверхности, не говоря уже об изнурительности труда, было сопряжено для   легионеров также с материальным ущербом. Выведенные этим из терпения, воины   тайно составляют от имени нескольких армий, поскольку их товарищам приходилось   претерпевать то же самое в различных провинциях, письмо императору, умоляя его   заранее жаловать триумфальные отличия всякому, кого он собирается поставить во   главе войска.      

21. О происхождении Курция Руфа, о   котором некоторые передают, что он сын гладиатора, не стану утверждать ложного   и стыжусь сказать правду. Достигнув зрелого возраста, он отправился в Африку   вместе с квестором, которому досталась эта провинция; и вот, когда он как-то в   полуденный час бродил в одиночестве по опустевшим портикам города Адрумета, ему   предстало видение в образе женщины большего роста, нежели человеческий, и он   услышал следующие слова: «В эту провинцию, Руф, ты вернешься проконсулом». Окрыленный   таким предсказанием, он по возвращении в Рим благодаря щедрой поддержке друзей   и острому уму получил квестуру, а затем по избрании принцепса – и претуру, хотя   его соперниками были знатные лица, причем Тиберий, набрасывая покров на его   постыдное происхождение, заявил: «Руф, как мне кажется, родился от себя   самого». Дожив до глубокой старости, с высшими отвратительно льстивый, с   низшими – надменный, с равными – неуживчивый, он добился консульства,   триумфальных отличий и наконец провинции Африки, прожив жизнь в соответствии с   предсказанною ему судьбою.      

22. Между тем в Риме в толпе   явившихся приветствовать принцепса был обнаружен имевший при себе меч римский   всадник Гней Ноний, причем ни тогда, ни позднее не были выяснены причины   задуманного им преступления. Истерзанный пытками, он признался в своей   злокозненности, но не назвал сообщников, и неизвестно, утаил ли он их или их не   было. При тех же консулах Публий Долабелла внес предложение, чтобы избранные на   должность квесторов ежегодно давали на свои средства представление гладиаторов.   У наших предков магистратура была наградою за добродетели, и каждому   гражданину, полагавшему, что он справится с нею, дозволялось ее домогаться; и   даже возраст не мог быть препятствием к получению консульства или диктаторских   полномочий, хотя бы и в ранней молодости[426].   Квестура была учреждена еще при власти царей, что доказывает возобновленный Луцием   Брутом куриатский закон[427].   Право их выбора оставалось за консулами, пока и на эту почетную должность не   стал избирать народ. Первыми избранными им квесторами были Валерий Потит и   Эмилий Мамерк, на шестьдесят третьем году после изгнания Тарквиниев; им было   вменено в обязанность сопровождать отправляющихся на войну консулов. Затем в   связи с возрастанием числа дел и их усложнением было добавлено еще двое   квесторов, которым поручалось вести лишь городские дела; в дальнейшем   количество квесторов было удвоено, так как к тому времени уже вся Италия   платила нам подати и к этому присоединялись, кроме того, поступления из   провинций; еще позже, по закону Суллы, было избрано двадцать квесторов[428] для   пополнения состава сената, которому было поручено вершить правосудие. И хотя   всадники снова получили в свое ведение суд, квестура предоставлялась без   каких-либо иных оснований, кроме достоинства кандидатов или расположения тех,   кто их избирал, пока, по предложению Долабеллы, она не стала как бы продаваться   с торгов.      

23. В консульство Авла Вителлия и   Луция Випстана[429],   когда было намечено пополнение римского сената и знатные из той Галлии, что   зовется Косматою, давние наши союзники, получившие наше гражданство, стали   домогаться для себя права быть избранными на высшие должности в государстве,   этот вопрос начали горячо обсуждать и было высказано много различных мнений. И   в окружении принцепса голоса разделились. Многие утверждали, что Италия не так   уж оскудела, чтобы не быть в состоянии дать сенаторов своему главному городу.   Некогда единокровные с нами народы[430]   довольствовались уроженцами города Рима, и никто не стыдится нашего   государства, каким оно было в древности. Больше того, и посейчас вспоминают об   образцах доблести и величия, явленных римским характером при былых нравах. Или   нам мало, что венеты и инсубры прорвались в курию, и мы жаждем оказаться как бы   в плену у толпы чужеземцев? Но какие почести останутся после этого для нашей   еще сохранившейся в небольшом числе родовой знати или для какого-нибудь небогатого   сенатора из Лация? Все заполнят те богачи, чьи деды и прадеды, будучи вождями   враждебных народов, истребляли наши войска мечом, теснили под Алезией   божественного Юлия! Это – из недавнего прошлого. А если вспомнить о наших   предках, которые пали от тех же рук у подножия Капитолия и крепости в Риме!   Пусть, пожалуй, галлы располагают правами граждан; но никоим образом нельзя   делать их достоянием сенаторские отличия и воздаваемые высшим должностным лицам   почести!      

24. Эти и подобные соображения не   убедили принцепса; он, слушая их, возражал и, созвав сенат, обратился к нему со   следующей речью: «Пример моих предков и древнейшего из них Клавса, родом   сабинянина, который, получив римское гражданство, одновременно был причислен к   патрициям, убеждает меня при управлении государством руководствоваться сходными   соображениями и заимствовать все лучшее, где бы я его ни нашел. Я хорошо помню,   что Юлии происходят из Альбы, Корункании– из Камерия, Порции – из Тускула, и,   чтобы не ворошить древность, что в сенате есть выходцы из Этрурии, Лукании,   всей Италии, и, наконец, что ее пределы были раздвинуты вплоть до Альп, дабы не   только отдельные личности, но и все ее области и племена слились с римским   народом в единое целое. Мы достигли прочного спокойствия внутри нашего   государства и блистательного положения во внешних делах лишь после того, как   предоставили наше гражданство народностям, обитающим за рекой Падом и,   использовав основанные нами во всем мире военные поселения, приняли в них   наиболее достойных провинциалов, оказав тем самым существенную поддержку нашей   истомленной империи. Разве мы раскаиваемся, что к нам переселились из Испании   Бальбы и не менее выдающиеся мужи из Нарбоннской Галлии? И теперь среди нас   живут их потомки и не уступают нам в любви к нашей родине. Что же погубило лакедемонян   и афинян, хотя их военная мощь оставалась непоколебленной, как не то, что они   отгораживались от побежденных, так как те – чужестранцы? А основатель нашего   государства Ромул отличался столь выдающейся мудростью, что видел во многих   народностях на протяжении одного и того же дня сначала врагов, потом – граждан.   Пришельцы властвовали над нами; детям вольноотпущенников поручается отправление   магистратур не с недавних пор, как многие ошибочно полагают, но не раз так   поступал народ и в давние времена. Мы сражались с сенонами. Но разве вольски и   эквы никогда не выходили против нас на поле сражения? Мы были разбиты галлами,   но отдали мы заложников и этрускам, а самниты провели нас под ярмом[431]. И   все же, если припомнить все войны, которые мы вели, то окажется, что ни одной   из них мы не завершили в более краткий срок, чем войну с галлами; и с того   времени у нас с ними нерушимый и прочный мир. Пусть же связанные с нами   общностью нравов, сходством жизненных правил, родством они лучше принесут к нам   свое золото и богатство, чем владеют ими раздельно от нас! Всё, отцы сенаторы,   что теперь почитается очень старым, было когда-то новым; магистраты-плебеи   появились после магистратов-патрициев, магистраты-латиняне – после   магистратов-плебеев, магистраты из всех прочих народов Италии – после   магистратов-латинян. Устареет и это, и то, что мы сегодня подкрепляем   примерами, также когда-нибудь станет примером».      

25. За речью принцепса последовало   сенатское постановление, в силу которого эдуи первыми получили право становиться   сенаторами, в уважение к старинному союзу и к тому, что они единственные из   галлов именовались братьями римского народа. В те же дни Цезарь возвел в   патриции старейших сенаторов, – и тех из них, чьи отцы прославили себя   выдающимися деяниями, ибо уже оставалось немного родов, названных Ромулом   старшими, и тех, которых Луций Брут назвал младшими; угасли даже роды,   причисленные к патрицианским диктатором Цезарем по закону Кассия и принцепсом   Августом по закону Сения[432];   эти благодетельные для государства мероприятия цензор[433] проводит с большим   удовлетворением. Озабоченный удалением из сената покрывших себя бесчестьем, он   применил недавно придуманный и мягкий по сравнению с былою суровостью способ,   обратившись к ним с увещанием поразмыслить над своими делами и добровольно   заявить о своем намерении выйти из сенаторского сословия; дозволение на это   будет дано без труда, и он одновременно назовет как исключенных из сената, так   и тех, кто сам себя осудил, дабы сопоставление приговора цензоров, с раскаяньем   ушедших по своей воле, послужило к умалению их бесславия. По этому поводу   консул Випстан предложил поднести Клавдию титул отца сената: ибо титул отца   отечества стал обыденным и заслуги нового рода должны быть отмечены ранее неведомым   наименованием. Но сам Клавдий остановил консула, сочтя, что тот слишком далеко   зашел в лести. Тогда же Цезарь объявил об окончании переписи, согласно которой   насчитывалось пять миллионов девятьсот восемьдесят четыре тысячи семьдесят два   гражданина. Около этого времени пришел конец и его неведению относительно   происходящего у него в доме: немного позже ему пришлось узнать о непотребствах   жены и обрушить на нее кару, чтобы затем распалиться желанием вступить в   кровосмесительный брак.      

26. Мессалине уже наскучила   легкость, с какою она совершала прелюбодеяния, и она искала новых, неизведанных   еще наслаждений, когда Силий, толкаемый роковым безрассудством или сочтя, что   единственное средство против нависших опасностей – сами опасности, стал   побуждать, ее покончить с притворством: их положение не таково, чтобы ждать,   пока Клавдий умрет от старости; тем, кто ни в чем не повинен, благоразумие не   во вред, но явные бесчинства могут найти опору лишь в дерзости. У них есть   сообщники, которые страшатся того же. Он не женат, бездетен, готов вступить с   ней в супружество и усыновить Британника. Если они опередят Клавдия,   доверчивого и беспечного, но неистового во гневе у Мессалины сохранится прежнее   могущество, но добавится безопасность. К этим речам Мессалина отнеслась   безучастно, но не из любви к мужу, а вследствие опасений, как бы, завладев   властью, Силий не охладел к любовнице и не оценил настоящей ценой злодеяние,   которое одобрял при угрожающих обстоятельствах. Но мысль о браке все-таки   привлекла ее своей непомерною наглостью, в которой находят для себя последнее   наслаждение растратившие все остальное. Итак, едва дождавшись отъезда Клавдия,   отбывшего для жертвоприношения в Остию, она торжественно справляет все   свадебные обряды.      

27. Я знаю, покажется сказкой, что в   городе, все знающем и ничего не таящем, нашелся среди смертных столь дерзкий и   беззаботный, притом – консул на следующий срок, который встретился в заранее   условленный день с женой принцепса, созвав свидетелей для подписания их   брачного договора, что она слушала слова совершавших обряд бракосочетания,   надевала на себя свадебное покрывало, приносила жертвы пред алтарями богов, что   они возлежали среди пирующих, что тут были поцелуи, объятия, наконец, что ночь   была проведена ими в супружеской вольности. Но ничто мною не выдумано, чтобы   поразить воображение, и я передам только то, о чем слышали старики и что они   записали.      

28. Двор принцепса охватила тревога,   и уже не в разговорах наедине, а открыто выражали свое возмущение главным   образом те, кто располагал влиянием и боялся государственного переворота: пока   ложе принцепса осквернял лицедей[434],   это, конечно, было постыдно, но не существовало угрозы роковых потрясений; но   теперь его место занял знатный молодой человек, которому прекрасная внешность,   сила духа и предстоящее консульство внушают надежды на осуществление   дерзновеннейших замыслов: ведь ни для кого не тайна, что должно последовать за   подобным бракосочетанием. Несомненно, в них закрадывался и страх, когда они   вспоминали о безволии Клавдия, его подчиненности жене и о многих казнях,   совершенных по настоянию Мессалины; с другой стороны, та же податливость императора   позволяла рассчитывать, что, выставив столь тяжкое обвинение, они возьмут верх   и с Мессалиною можно будет покончить, добившись ее осуждения без дознания; если   же ей все-таки будет дана возможность оправдываться – а это всего   опаснее, – нужно, чтобы Клавдий оставался глух даже к ее признаниям.      

29. Сначала Каллист, о котором я   рассказал в связи с умерщвлением Гая Цезаря, Нарцисс, подстроивший расправу над   Аппием[435],   и Паллант, пользовавшийся в то время величайшим благоволением принцепса,   подумывали о том, не отвлечь ли безыменными угрозами Мессалину от любви к   Силию, ограничившись только этим и умалчивая обо всем остальном. Но из опасения   навлечь на самих себя гибель они в конце концов отказались от этой мысли,   Паллант – из трусости, Каллист – потому, что, основываясь на опыте, почерпнутом   им в правление предыдущего принцепса, хорошо знал, что для сохранения за собою   могущества гораздо безопаснее прибегать скорее к осторожным, чем к решительным   действиям; один только Нарцисс не оставил намерения разоблачить Мессалину,   решив, однако, ни единым словом не предупреждать ее ни о выдвигаемом против нее   обвинении, ни о наличии обвинителя. Внимательно следя за ходом событий и   озабоченный затянувшимся пребыванием Клавдия в Остии, он склонил двух наложниц   Клавдия, которым тот оказывал предпочтение, донести принцепсу обо всем   происшедшем, воздействуя на них щедротами, посулами и указывая на то, что после   того, как Клавдий оставит жену, их влияние возрастет.      

30. И вот Кальпурния (так звали одну   из наложниц), как только осталась без посторонних свидетелей с принцепсом, пав   к его ногам, сообщает ему, что Мессалина вышла замуж за Силия; затем она   спрашивает находившуюся тут же в ожидании того, что воспоследует, Клеопатру,   знает ли и она об этом, и после того как та ответила утвердительно, зовет   Нарцисса. Тот, умоляя принцепса простить его за молчание в прошлом, за то, что   он скрывал любовные связи его жены с Веттиями и Плавтиями[436], указывает, что и   теперь не выступает ее обвинителем в прелюбодеянии, не говоря уже о том, что не   требует, чтобы Силий вернул дворец, рабов и утварь из дома Цезаря, а добивается   лишь одного, чтобы тот возвратил жену принцепсу и разорвал брачный договор с   нею. «Или тебе неизвестно, что ты получил развод? Ведь бракосочетание Силия   произошло на глазах народа, сената и войска, и, если ты не станешь немедленно   действовать, супруг Мессалины овладеет Римом».      

31. Затем Нарцисс созывает   влиятельнейших из приближенных принцепса и первым спрашивает о том же префекта   по снабжению продовольствием Туррания, потом – начальника преторианцев Лузия   Гету. И после того как те подтверждают достоверность известия, все остальные   начинают наперебой советовать Клавдию отправиться в преторианский лагерь и,   позаботившись прежде о безопасности, а затем о мщении, обеспечить себе поддержку   когорт. Клавдий впал в такую растерянность, что, как передают, то и дело   задавал вопрос окружающим, располагает ли он верховною властью и частное ли еще   лицо Силий. А между тем Мессалина, разнузданная более чем когда-либо, ссылаясь   на осеннюю пору, устроила во дворце представление, изображавшее сбор винограда.   Его выжимали в давильнях, в чаны струилось сусло, и женщины, облачившись в   звериные шкуры, тут же плясали и прыгали как приносящие жертвы и исступленные   вакханки; сама Мессалина с распущенными волосами, размахивая тирсом, и рядом с   нею увитый плющом Силий, оба в котурнах, закидывали голову в такт распевавшему   непристойные песни хору. Передают, что в порыве веселости Веттий Валент взобрался   на очень высокое дерево и, когда его спросили, что же он видит, ответил, что со   стороны Остии надвигается страшная гроза: то ли и в самом деле она там   начиналась, то ли случайно сорвавшиеся с его языка слова стали вещими.      

32. Теперь уже дело не ограничивалось   одними слухами, но отовсюду поступали точные сообщения, оповещавшие, что   Клавдий обо всем знает и обуреваемый жаждою мести возвращается в Рим. Итак,   Мессалина удаляется в сады Лукулла[437],   а Силий, чтобы показать, что ничего не боится, – на форум, к своим   обязанностям. И пока остальные разбегаются в разные стороны, прибывают   центурионы и заковывают их в цепи, кого захватив на улицах, кого – в потаенных   убежищах. Мессалина, которой грозная и внезапно нагрянувшая опасность не   оставила времени на размышление, решает поторопиться навстречу мужу и показаться   ему, что ей уже не раз помогало, и одновременно посылает распорядиться, чтобы   Британник и Октавия также поспешили в объятия отца. Она упросила и старейшую из   весталок Вибидию добиться беседы с великим понтификом[438] и склонить его к   снисходительности. А сама между тем, всего с тремя провожатыми – так мало   оставалось у нее приближенных, – пройдя пешком через весь город, выезжает   в телеге, в которой вывозили садовый мусор, на дорогу, ведущую в Остию, ни в ком   не вызывая сочувствия, так как его убила гнусность ее поведения.      

33. Не меньше тревожились и в   окружении Цезаря, ибо считалось, что префект преторианцев Гета ненадежен и в   одинаковой мере способен на честное и на бесчестное. И вот Нарцисс, собрав тех,   кто разделял его опасения, утверждает, что нет другого способа обеспечить   Цезарю безопасность, как передать начальствование над воинами на один единственный   день кому-либо из придворных вольноотпущенников, и заявляет, что готов взять   его на себя. И чтобы при переезде в Рим Луций Вителлий и Цецина Ларг не   изменили настроения Клавдия и не поколебали его решимости, требует предоставить   ему место в повозке и занимает его.      

34. Впоследствии много говорили о   том, что, сколь противоречивые суждения ни исходили от принцепса, то   поносившего жену за распутство, то обращавшегося порою к воспоминаниям об их   совместной супружеской жизни и жалевшего малолетних детей, Вителлий неизменно   повторял все то же: «Какая дерзость! Какое преступление!». И хотя Нарцисс   настойчиво домогался, чтобы он перестал говорить недомолвками и высказался со   всей прямотой, ему не удалось добиться своего, и тот продолжал отвечать на   вопросы с той же двусмысленностью, так что его слова можно было истолковать как   кому заблагорассудится; следовал его примеру и Цецина Ларг. И вот уже перед   ними Мессалина. Она умоляла выслушать мать Октавии и Британника, но ее заглушил   обвинитель, который начал рассказывать Клавдию про Силия, про свадьбу; тут же,   чтобы отвлечь от нее глаза принцепса, он вручил ему памятную записку с   перечислением ее любовных связей. Немного погодя, при въезде в Рим, перед   Клавдием предстали бы их общие дети, если бы Нарцисс не распорядился их   удалить. Но он не мог помешать Вибидии горячо и настойчиво требовать, чтобы   Клавдий не обрек на гибель супругу, не выслушав ее объяснений. Нарцисс ответил   весталке, что принцепс непременно выслушает жену и она будет иметь возможность   очиститься от возводимого на нее обвинения; а пока пусть благочестивая дева   возвращается к отправлению священнодействий.      

35. Поразительным было при этом   молчание Клавдия; Вителлий делал вид, что ему ничего не известно; итак, все   подчинились вольноотпущеннику. Он велит отворить дом любовника Мессалины и   вводит туда императора. Прежде всего он показывает ему в прихожей статую отца   Силия[439],   которую, вопреки сенатскому постановлению, тот не уничтожил, а также все то,   что, являясь наследственным достоянием Неронов и Друзов, перешло к нему в   награду за прелюбодеяние. После этого распаленного гневом и разразившегося   угрозами Клавдия он увлекает в лагерь, где воины уже были выведены на сходку;   тут, после предварительного обращения к ним Нарцисса, принцепс произнес всего   несколько слов, ибо стыд помешал ему высказать свое справедливое негодование.   Когорты ответили на его выступление долго не смолкавшими криками, требуя   назвать имена виновных и подвергнуть их наказанию; приведенный пред трибунал   Силий не пытался ни оправдываться, ни оттянуть вынесение приговора: больше   того, он попросил, чтобы ему ускорили смерть. Такую же твердость проявили и   знатные римские всадники. И Клавдий повелел предать казни приставленного Силием   к Мессалине в качестве стража и предлагавшего дать показания Тития Прокула,   признавшегося в прелюбодеянии с Meccaлиной Веттия Валента и знавших об его   виновности Помпея Урбика и Савфея Трога. Той же каре подверглись префект   пожарной стражи Декрий Кальпурниан, начальник императорской гладиаторской школы   Сульпиций Руф и сенатор Юнк Вергилиан.      

36. Только с Мнестером возникла   задержка: разорвав на себе одежду, он принялся кричать, призывая Цезаря   взглянуть на следы от плетей и вспомнить о данном им самим повелении   неукоснительно выполнять приказания Мессалины: другие пошли на преступление,   так как их соблазнили ее щедроты или надежда возвыситься, он – поневоле; и   завладей Силий верховной властью, он прежде всего расправился бы с ним,   Мнестером. На Цезаря эти слова произвели впечатление, и он уже склонялся   помиловать Мнестера, но был удержан от этого вольноотпущенниками: истребив   стольких именитых мужей, незачем жалеть какого-то лицедея; совершал ли он столь   тяжкое преступление по своей воле или по принуждению – несущественно. Не было   принято во внимание и сказанное в свою защиту римским всадником Травлом   Монтаном. Это был юноша скромного поведения, отличавшийся вместе с тем замечательной   красотой; его привели к Мессалине по ее повелению, но той же ночью она его   прогнала, ибо в одинаковой мере не знала удержу ни в любовной страсти, ни в отвращении.   Избегли смерти лишь Суиллий Цезонии и Плавтий Латеран – последний благодаря   выдающимся заслугам своего дяди со стороны отца, тогда как Цезонина защитила   его собственная порочность, ибо на этих омерзительных сборищах он, словно   женщина, предоставлял свое тело чужой похоти.      

37. Между тем Мессалина, удалившись   в сады Лукулла, не оставляла попыток спасти свою жизнь и сочиняла слезные   мольбы, питая некоторую надежду и порою впадая в бешенство, – столько в   ней было надменности даже в грозных для нее обстоятельствах. И не поспеши   Нарцисс разделаться с нею, она обратила бы гибель на голову своего обвинителя.   Ибо, воротившись к себе и придя от обильной трапезы в благодушное настроение,   Клавдий, разгоряченный вином, велит передать несчастной (как утверждают, он   употребил именно это слово), чтобы она явилась на следующий день представить   свои оправдания. Услышав это и поняв, что гнев принцепса остывает, что в нем   пробуждается прежняя страсть и что в случае промедления следует опасаться   наступающей ночи и воспоминаний о брачном ложе. Нарцисс торопливо покидает   пиршественный покой и отдает приказание находившимся во дворце центурионам и   трибуну не медля умертвить Мессалину: таково повеление императора. В качестве   распорядителя и свидетеля ее умерщвления к ним приставляется вольноотпущенник   Эвод. Отправившись тотчас в сады Лукулла, он застает Мессалину распростертою на   земле и рядом с ней ее мать Лепиду, которая, не ладя с дочерью, пока та была в   силе, прониклась к ней состраданием, когда она оказалась на краю гибели, и   теперь уговаривала ее не дожидаться прибытия палача: жизнь ее окончена и ей   ничего иного не остается, как избрать для себя благопристойную смерть. Но в   душе, извращенной любострастием, не осталось ничего благородного. Не было конца   слезам и бесплодным жалобам, как вдруг вновь прибывшие распахнули ворота и пред   нею предстали безмолвный трибун и осыпавший ее площадными ругательствами   вольноотпущенник.      

38. Лишь тогда впервые осознала она   неотвратимость своего конца и схватила кинжал; прикладывая его дрожащей рукой   то к горлу, то к груди, она не решалась себя поразить, и трибун пронзает ее   ударом меча. Тело ее было отдано матери. Пировавшему Клавдию сообщили о ее   смерти, умолчав о том, была ли она добровольной или насильственной. И он, не   спросив об этом, потребовал чашу с вином и ни в чем не отклонился от застольных   обычаев. Да и в последовавшие дни он не выказал ни малейших признаков радости,   ненависти, гнева, печали, наконец, какого-либо иного из движений души   человеческой, ни при виде ликующих обвинителей, ни глядя на подавленных горем   детей. Забыть Мессалину помог ему и сенат, постановивший убрать ее имя и ее   статуи изо всех общественных мест и частных домов. Нарциссу были определены   квесторские знаки отличия – весьма незначительная награда сравнительно с его   упованиями, – ведь в этом деле он превзошел своими заслугами Палланта и   Каллиста.      

Да, его   побуждения были честными, но повели к наихудшим последствиям.      

 Книга XII      

       

1. После умерщвления Мессалины двор   принцепса охватило волнение из-за возникшей между вольноотпущенниками борьбы,   кому из них приискать новую жену Клавдию, не выносившему безбрачного   существования и подпадавшему под власть каждой своей супруги. Таким же   соперничеством загорелись и женщины: каждая выставляла на вид свою знатность,   красоту и богатство как достойное основание для такого замужества. Спор шел главным   образом о том, кого предпочесть, дочь ли бывшего консула Марка Лоллия Лоллию Паулину   или дочь Германика Агриппину; последнюю поддерживал Паллант, первую – Каллист;   со своей стороны Нарцисс выдвигал Элию Петину из рода Туберонов. Сам Клавдий,   склонявшийся то туда, то сюда, смотря по тому, кого из своих советчиков он   только что выслушал, созывает их, впавших между собой в разногласия, на   совещание и велит каждому высказать свое мнение, подкрепив его соответствующими   обоснованиями.      

2. Нарцисс говорил о том, что   Петина уже была женой принцепса, что у них общая дочь (ибо Антония родилась от   нее) и что с возвращением прежней супруги в его дом не будет внесено ничего   нового, ибо она не станет питать обычной для мачехи неприязни к Британнику и   Октавии, столь близким по крови ее собственным детям. Каллист возражал, что   униженная длительным разводом Петина, будучи снова взята принцепсом в жены,   неизбежно возгордится; гораздо разумнее поэтому ввести в семью Лоллию, которая   никогда не имела детей и, свободная по этой причине от ревности и пристрастности,   заменит пасынку и падчерице родную мать. А Паллант превозносил в Агриппине   более всего то, что она приведет с собою внука Германика; вполне достойно   императорского семейства присоединить этого отпрыска знатного рода к потомкам   Юлиев и Клавдиев и тем самым не допустить, чтобы женщина испытанной   плодовитости и еще молодая унесла в другой дом славу и величие Цезарей.      

3. Подкрепленные чарами Агриппины,   эти доводы возобладали: часто бывая у дяди на правах близкой родственницы, она   обольстила его и, предпочтенная остальным, но еще не жена, пользовалась властью   жены. Уверенная в своем предстоящем замужестве, она начала вынашивать   дальнейшие замыслы и подготовлять брак своего рожденного от Гнея Агенобарба   сына Домиция с Октавией, дочерью Цезаря; однако заключить этот брак можно было   только преступным путем, так как Цезарь успел обручить Октавию с Луцием Силаном   и привлек к этому и без того широко известному юноше благосклонность толпы   дарованием ему триумфальных отличий и великолепием устроенных от его имени   гладиаторских игр. Но представлялось нетрудным чего угодно добиться от   принцепса, у которого не было других мыслей и другой неприязни, кроме   подсказанных и внушенных со стороны.      

4. И вот, прикрывая своим званием   цензора подлые козни и предвидя, кто станет истинным властелином, Вителлий,   дабы снискать признательность Агриппины, принимается содействовать ее замыслам   и возводить обвинения на Силана, сестра которого, красивая и своенравная Юния   Кальвина в недавнем прошлом была невесткой Вителлия. Отсюда и пошла клевета;   отнюдь не преступную, но неосмотрительно откровенную братскую привязанность   между ними он представляет кровосмесительной связью. А Цезарь из любви к дочери   с тем большей готовностью прислушивался к этим наветам о своем будущем зяте.   Между тем Силан, ничего не подозревавший о подстроенной ему западне и именно в   этом году бывший претором, указом Вителлия внезапно исключается из сенаторского   сословия, хотя незадолго пред тем был оглашен и окончательно утвержден список   сенаторов на ближайшее пятилетие. Одновременно Клавдий объявляет ему, что его   брак с Октавией не состоится; Силана принуждают сложить с себя преторские   обязанности, и на один день, оставшийся до окончания срока его претуры, их   возлагают на Эприя Марцелла.      

5. В консульство Гая Помпея и   Квинта Верания[440]   брачный сговор Клавдия с Агриппиною подкрепляла и распространившаяся об этом   молва и их вышедшая за пределы дозволенного близость; но они еще не   осмеливались торжественно справить свадебные обряды, так как женитьба дяди на   племяннице была делом неслыханным; такой союз считался кровосмесительным, а   пренебречь этим они не решались из опасения, как бы их поступок не навлек   несчастья на государство. Конец этому промедлению был положен Вителлием, который   взялся уладить дело с помощью привычных для него ухищрений. Задав вопрос   Цезарю, подчинится ли он требованиям народа и совету сената, и получив ответ,   что он такой же гражданин, как все прочие, и не может противиться общей воле,   Вителлий предлагает ему подождать во дворце. Сам он между тем прибывает в сенат   и, заявив, что дело идет о вопросе величайшей государственной важности, просит   разрешения выступить первым и начинает речь следующим образом: «Неся на себе   тягчайшее бремя попечения обо всем мире, принцепс испытывает нужду в поддержке,   дабы избавленный от забот о семье он мог всецело отдаться служению общему   благу. Но есть ли более высоконравственная отрада для по-цензорски непреклонной   к себе души, для того, кто никогда не предавался роскоши и наслаждениям, но с   ранней юности неуклонно повиновался законам, чем взять жену, с которой он мог   бы делиться своими самыми сокровенными мыслями, кому доверил бы малых детей?».      

6. Начав с этого в своей   сочувственно принятой речи, Вителлий, после того как сенаторы выразили свое   полное согласие с нею, вернулся к тому, с чего начал, и заявил, что, поскольку   все единодушно советуют принцепсу вступить в брак, следует избрать для него   женщину, отмеченную знатностью, материнством, безупречными нравами. И нет   надобности долго разыскивать таковую, ибо Агриппина превосходит всех остальных   славою своего рода; она показала, что способна рождать детей и что ей присущи   добрые качества. И поистине замечательно, что, произволением богов оставшись   вдовою[441],   она может беспрепятственно связать себя с принцепсом, никогда не знавшим иной   любви, кроме супружеской. Они, сенаторы, слышали от родителей и видели   собственными глазами, как ради ублажения своих прихотей Цезари завладевали   чужими женами[442].   Сколь далека от этого скромность их нынешнего властителя! Так пусть же будет   явлен пример на будущее, как надлежит императору приискивать для себя супругу!   Но союз дяди с племянницей – для нас новшество. У других народов, однако, это –   вещь совершенно обыденная, и не существует закона, которым она была бы   воспрещена, да и браки с двоюродными сестрами, прежде у нас неведомые, с   течением времени получили широкое распространение. Обычай закрепляется, если   отвечает потребностям, и данное новшество несомненно окажется в числе тех,   которые вскоре будут усвоены повсеместно.      

7. Не было недостатка в таких, кто,   восклицая, что если Цезарь промедлит, то они женят его насильственно, наперебой   бросились вон из курии. Стала собираться беспорядочная толпа, в которой   слышались выкрики, что римский народ обращается к Цезарю с мольбою о том же. И   Клавдий, дольше не дожидаясь, выходит на форум и предстает перед поздравляющими   его, а войдя в сенат, требует, чтобы было вынесено постановление, которым раз и   навсегда дозволялись бы браки между дядьями и племянницами. Впрочем, не нашлось   никого, кто бы пожелал вступить в такое супружество, кроме единственного   римского всадника Алледия Севера, о котором многие говорили, что его толкнуло   на это желание угодить Агриппине. Этот брак принцепса явился причиною   решительных перемен в государстве: всем стала заправлять женщина, которая   вершила делами Римской державы отнюдь не побуждаемая разнузданным своеволием,   как Мессалина; она держала узду крепко натянутой, как если бы та находилась в   мужской руке. На людях она выказывала суровость и еще чаще – высокомерие; в   домашней жизни не допускала ни малейших отступлений от строгого семейного   уклада, если это не способствовало укреплению ее власти. Непомерную жадность к   золоту она объясняла желанием скопить средства для нужд государства.      

8. Силан покончил самоубийством в   день свадьбы Клавдия, то ли не теряя вплоть до этого дня надежды, что ему будет   сохранена жизнь, то ли выбрав его умышленно, чтобы усилить неприязнь к своим   врагам. Сестра Силана Кальвина была изгнана из Италии. Клавдий добавил к этому   предусмотренные законами царя Тулла священнодействия и умилостивительные   жертвоприношения в роще Дианы, совершение которых возлагалось на понтификов,   причем все потешались над тем, что кара за кровосмешение и очистительные   обряды, чтобы его искупить, были назначены именно в это время. Между тем   Агриппина, желая, чтобы ее знали не только с плохой стороны, добивается   возвращения из ссылки Аннея Сенеки и одновременно доставляет ему претуру,   полагая, что ввиду его громкой литературной славы и то и другое будет приятно   римскому обществу; вместе с тем она поступила так и ради того, чтобы отроческие   годы Домиция протекли под руководством столь выдающегося наставника и чтобы она   с сыном, осуществляя ее мечту о самовластном владычестве, могла пользоваться   его советами, ибо считалось, что Сенека, помня о благодеянии Агриппины, питает   к ней безграничную преданность, тогда как, затаив про себя горечь обиды,   враждебен Клавдию[443].      

9. Затем было решено больше не   медлить, и консула на будущий срок Маммия Поллиона щедрыми обещаниями   соблазняют внести предложение, чтобы сенат обратился с просьбой к Клавдию   просватать Октавию за Домиция, что, принимая во внимание возраст обоих, было   вполне уместно и открывало возможности для далеко направленных замыслов. Поллион   высказывается почти в тех же словах, в каких это сделал недавно Вителлий;   Октавию просватывают за Домиция, и он, сделавшись в добавление к прежним   родственным связям женихом дочери принцепса и будущим его зятем, стараниями   матери и ухищрениями тех, кто, осудив на смерть Мессалину, боялся мщения со стороны   ее сына, уравнивается в правах с Британником.      

10. Тогда же сенат принимает   парфянских послов, прибывших, как я уже сообщил, просить о возвращении им   Мегердата[444].   Они в следующих словах приступают к выполнению своего поручения: они явились,   помня о существующем с нами союзе и храня верность династии Арсакидов, лишь для   того, чтобы пригласить к себе сына Вонона, внука Фраата, и таким образом   освободиться от тирании Готарза, одинаково нестерпимой как для знати, так и для   простого народа. Уже все его братья, близкие и даже дальние родственники   истреблены казнями; теперь к этому добавляются убийства их беременных жен и   малых детей, ибо нерадивый внутри страны, неудачливый в.войнах, он прикрывает   свою слабость жестокостью. У них с нами давняя и скрепленная договорами дружба,   и мы должны прийти на помощь союзникам, нашим соперникам в силе, склонившимся   перед нами только из уважения. Для того и отдают они нам заложниками царских   детей, чтобы иметь возможность, если властитель их родины станет им в тягость,   обратиться к принцепсу и сенаторам и получить от них более приемлемого и   усвоившего наши нравы царя.      

11. Отвечая на эти и подобные им   слова. Цезарь начал речь с главенства римлян и подчиненности парфян, причем   поставил себя рядом с божественным Августом, напомнив, что у него они также   испросили себе царя, но умолчав о Тиберии, хотя царей посылал им и тот[445]. К   этому он добавил наставления присутствовавшему в курии Мегердату, чтобы он не   считал себя господином, а всех прочих рабами, но видел в себе лишь правителя, а   в остальных – граждан, чтобы проявлял милосердие и соблюдал справедливость,   которые тем желаннее для варваров, чем менее им знакомы. Затем, обратившись к   послам, он превозносит похвалами воспитанника города Рима, чья скромность до   того времени была безупречною: впрочем, нужно терпеливо сносить властителей, и   их частая смена ни к чему хорошему не ведет. Римское государство настолько   пресыщено славою, что желает спокойствия даже чужеземным народам. После этого   стоявшему во главе Сирии Гаю Кассию было отдано повеление проводить юношу до   реки Евфрата.      

12. В те времена Кассий слыл   наиболее сведущим законоведом, – ведь военные дарования, когда всюду   спокойно, остаются в тени и мирная обстановка стирает различия между   деятельными и нерадивыми. Но, насколько это было возможно при отсутствии боевых   действий, Кассий все же восстанавливал в войске старинную дисциплину и обучал   легионы с таким старанием и такою предусмотрительностью, как если бы его   теснили враги; он считал, что этого требует достоинство его предков и рода   Кассиев, который прославил себя и в этих краях. Итак, вызвав тех, по чьему   почину был испрошен новый царь для парфян, и разбив лагерь в Зевгме, откуда   была наиболее удобная переправа через реку, он по прибытии знатных парфян и   царя арабов Акбара напоминает Мегердату о том, что самые пламенные порывы   варваров остывают при промедлении, а порой оборачиваются и вероломством: пусть   он поспешит поэтому с завершением начатого. Этот совет, однако, был оставлен в   пренебрежении из-за коварства Акбара, который на много дней задержал в Эдессе   простодушного юношу, возомнившего, что высокое положение равнозначно сплошным   удовольствиям. И хотя его звал Карен, обещавший в случае скорого их прибытия   несомненный успех, Мегердат направился не в близлежащую Месопотамию, а окольным   путем в Армению, в ту пору малодоступную, потому что начиналась зима.      

13. Затем, истомленные горами и   снегом, уже приближаясь к равнине, они соединяются с войском Карена и,   переправившись через реку Тигр, проходят по земле адиабенцев, царь которых, Изат,   вступив в показной союз с Мегердатом, втайне с большей преданностью склонялся к   Готарзу. Объединенное войско по пути захватило Ниневию, древнейшую столицу   Ассирии, а также крепость, весьма знаменитую тем, что в последнем сражении   Дария с Александром у ее стен были сокрушены силы персов. Между тем Готарз   приносил обеты местным богам на горе Санбул, где важнейшим был культ Геркулеса[446]; в   определенное время он напоминает жрецам, явившись им в сновидении, чтобы они   привели к храму снаряженных для охоты коней. И после того как этих коней   нагружают полными стрел колчанами, они разбредаются по горным лесам и лишь   поутру, сильно запыхавшись, возвращаются с пустыми колчанами. После этого бог   снова является в ночном сновидении и указывает леса, в которых он побывал, и в   них повсюду находят убитых зверей.      

14. Но Готарз, еще не вполне собрав   войско, отсиживался за рекой Кормой как за крепостною стеной и, хотя его   вызывали на битву оскорбительными насмешками и посылали к нему гонцов, всячески   тянул время, менял стоянки и, заслав своих людей в стан врагов, при помощи   подкупа склонял последних к измене. Из их числа Изат, царь Адиабены, и вслед за   ним царь арабов Акбар уводят свои отряды с привычным для народов тех стран   своеволием, ибо, как показал опыт, варвары более склонны просить из Рима царей,   чем жить под их властью. Итак, Мегердат, лишившись значительной части   вспомогательных войск и опасаясь предательства со стороны остальных, решается   на единственное, что ему оставалось, а именно довериться случаю и попытать счастье   в сражении. Не уклонился от него и Готарз, окрыленный ослаблением неприятеля. И   вот они сошлись в кровопролитном сражении, протекавшем с переменным успехом,   пока Карена, опрокинувшего противостоявших ему врагов и увлеченного их   преследованием, не обошли с тыла свежие силы противника. Тогда Мегердат,   увидев, что все потеряно, доверился клиенту своего отца Парраку, но был коварно   обманут и в оковах выдан победителю. А тот, не признавая в нем ни своего   родича, ли Арсакида, но именуя его чужеземцем и римлянином, велит, отрезав   пленнику уши, оставить его в живых, дабы выказать этим свое милосердие и   нанести нам бесчестие. Вскоре после этого Готарз заболел и умер, и на   парфянский престол был призван Вонон, правивший мидянами. На его долю не выпало   ни особой удачи, ни особых бедствий – ничего достойного упоминания;   царствование его было кратковременным и бесславным, и после него Парфянское   государство перешло к сыну его Вологезу.      

15. Между тем Митридат Боспорский,   который, лишившись трона[447],   не имел и постоянного пристанища, узнает об уходе основных сил римского войска   во главе с полководцем Дидием и о том, что в наново устроенном царстве остались   лишь неопытный по молодости лет Котис и несколько когорт под начальством   римского всадника Юлия Аквилы; не ставя ни во что ни римлян, ни Котиса, он   принимается возмущать племена и сманивать к себе перебежчиков и, собрав в конце   концов войско, прогоняет царя дандаров и захватывает его престол. Когда это   стало известно и возникла опасность, что Митридат вот-вот вторгнется в   Боспорское царство, Котис и Аквила, не рассчитывая на свои силы, тем более что   царь сираков Зорсин возобновил враждебные действия против них, стали искать   поддержки извне и направили послов к Эвнону, правившему племенем аорсов.   Выставляя на вид мощь Римского государства по сравнению с ничтожными силами   мятежника Митридата, они без труда склонили Эвнона к союзу. Итак, было   условлено, что Эвнон бросит на врага свою конницу, тогда как римляне займутся   осадою городов.      

16. И вот, построившись походным   порядком, они выступают: впереди и в тылу находились аорсы, посередине –   когорты и вооруженные римским оружием отряды боспорцев. Враг был отброшен, и   они дошли до покинутого Митридатом вследствие ненадежности горожан дандарского   города Созы; было принято решение им овладеть и оставить в нем гарнизон. Отсюда   они направляются в земли сираков и, перейдя реку Панду, со всех сторон   подступают к городу Успе, расположенному на высоте и укрепленному стенами и   рвами; впрочем, его стены были не из камня, а из сплетенных прутьев с   насыпанной посередине землей и поэтому не могли противостоять натиску   нападавших, которые приводили в смятение осажденных, забрасывая их с   возведенных для этого высоких башен пылавшими головнями и копьями. И если бы   ночь не прервала сражения, город был бы обложен и взят приступом в течение   одного дня.      

17. На следующий день осажденные   прислали послов, просивших пощадить горожан свободного состояния и предлагавших   победителям десять тысяч рабов. Эти условия были отвергнуты, так как перебить   сдавшихся было бы бесчеловечной жестокостью, а сторожить такое множество –   затруднительно: пусть уж лучше они падут по закону войны; и проникшим в город с   помощью лестниц воинам был подан знак к беспощадной резне. Истребление жителей   Успе вселило страх во всех остальных решивших, что больше не стало безопасных   убежищ, раз неприятеля не могут остановить ни оружие, ни крепости, ни   труднодоступные и высокогорные местности, ни реки, ни города. И вот Зорсин   после долгих раздумий, поддержать ли попавшего в беду Митридата или   позаботиться о доставшемся ему от отца царстве, решил, наконец, предпочесть   благо своего народа и, выдав заложников, простерся ниц перед изображением   Цезаря, что принесло великую славу римскому войску, которое, одержав почти без   потерь победу, остановилось, как стало известно, в трех днях пути от реки   Танаиса. Однако при возвращении счастье изменило ему: несколько кораблей (ибо   войско возвращалось морем) выбросило к берегу тавров, и их окружили варвары,   убившие префекта когорты и множество воинов из вспомогательного отряда.      

18. Между тем Митридат, не находя   больше опоры в оружии, задумывается над тем, к чьему милосердию он мог бы   воззвать. Довериться брату Котису, в прошлом предателю, в настоящем – врагу, он   опасался. Среди римлян не было никого, наделенного такой властью, чтобы его   обещания можно было счесть достаточно вескими. И он решил обратиться к Эвнону,   который не питал к нему личной вражды и, недавно вступив с нами в дружбу, пользовался   большим влиянием. Итак, облачившись в подобавшее его положению платье и придав   своему лицу такое же выражение, он вошел в покои царя и, припав к коленям   Эвнона, сказал: «Пред тобою добровольно явившийся Митридат, которого на   протяжении стольких лет на суше и на море преследуют римляне; поступи по своему   усмотрению с потомком великого Ахемена – лишь одного этого враги не отняли у   меня».      

19. Громкое имя этого мужа[448],   лицезрение превратностей дел человеческих и его полная достоинства мольба о   поддержке произвели сильное впечатление на Эвнона, и тот, подняв Митридата с   колен, хвалит его за то, что он предпочел предаться племени аорсов и лично ему,   Эвнону, дабы с их помощью испросить примирения. И Эвнон отправляет к Цезарю   послов и письмо, в котором говорилось так: «Начало дружбе между римскими   императорами и царями великих народов кладется схожестью занимаемого ими   высокого положения; но его с Клавдием связывает и совместно одержанная победа.   Исход войны только тогда бывает истинно славным, когда она завершается   великодушием к побежденным – так и они ничего не отняли у поверженного ими   Зорсина. Что касается Митридата, заслужившего более суровое обхождение, то он,   Эвнон, просит не о сохранении за ним власти и царства, но только о том, чтобы   его не заставили следовать за колесницею триумфатора и он не поплатился своей   головой».      

20. Однако Клавдий, обычно   снисходительный к чужеземной знати, на этот раз колебался, что было бы   правильнее, принять ли пленника, обязавшись сохранить ему жизнь, или захватить   его силой оружия. К последнему его толкала горечь нанесенных ему оскорблений и   жажда мести; но возникали и такие возражения: придется вести войну в   труднодоступной местности и вдали от морских путей; к тому же цари в тех краях   воинственны, народы – кочевые, земля – бесплодна; медлительность будет   тягостна, а торопливость чревата опасностями; победа обещает мало славы, а   возможное поражение – большой позор. Не лучше ли поэтому удовлетвориться   предложенным и оставить жизнь изгнаннику, который, чем дольше проживет в   унижении, тем большие мучения испытает. Убежденный этими соображениями, Клавдий   ответил Эвнону, что, хотя Митридат заслуживает наистрожайшего примерного   наказания и он, Клавдий, располагает возможностью его покарать, но так уже   установлено предками: насколько необходимо быть непреклонным в борьбе с   неприятелем, настолько же подобает дарить благосклонность молящим о ней – ведь   триумфы добываются только в случае покорения исполненных силы народов и   государств.      

21. После этого Митридат был выдан   римлянам и доставлен в Рим прокуратором Понта Юнием Цилоном. Передавали, что он   говорил с Цезарем более гордо, чем надлежало бы в его положении, и получили   известность такие его слова: «Я не отослан к тебе, но прибыл по своей воле; а   если ты считаешь, что это неправда, отпусти меня и потом ищи». Он сохранял   бесстрастное выражение лица и тогда, когда, окруженный стражею, был выставлен   напоказ народу у ростральных трибун. Цилону были определены консульские   отличия, Аквиле – преторские.      

22. При тех же консулах Агриппина,   беспощадная в ненависти и считавшая своим врагом Лоллию, так как и она когда-то   притязала на замужество с Цезарем, измышляет ей преступления и выставляет   против нее обвинителя, приписывающего ей обращение к халдеям и магам и запрос   относительно бракосочетания Цезаря, направленный ею оракулу Аполлона   Кларосского. И Клавдий, даже не выслушав подсудимую, выступил в сенате с   пространною речью, в которой сначала подробно говорил о ее знатности, о том,   что она – дочь сестры Луция Волузия, что Котта Мессалин – брат ее прадеда, что   ранее она была замужем за Меммием Регулом (о его браке с Гаем Цезарем он   умышленно умолчал), и только в конце добавил, что ее намерения пагубны для   государства и у нее необходимо отнять возможности к совершению злодеяний; по   этой причине ее надо выслать из Италии с конфискацией имущества. И изгнаннице   было оставлено из ее несметных богатств всего пять миллионов сестерциев. Было   подстроено осуждение и женщине знатного рода Кальпурнии, красоту которой   похвалил принцепс, сделав это безо всякого любострастного чувства и в случайной   беседе, что несколько сдержало гнев Агриппины, и она не дошла до крайних   пределов мщения. К Лоллии отправляют трибуна, дабы он принудил ее к   самоубийству. И по закону о вымогательствах был осужден Кадий Руф, привлеченный   к ответу вифинцами.      

23. Ввиду того что Нарбоннская   Галлия неизменно оказывала сенату беспрекословное повиновение, на нее было   распространено положение, существовавшее для Сицилии, а именно сенаторам из   этой провинции было разрешено посещать ее по своим имущественным делам, не   испрашивая дозволения принцепса. Итуреи и иудеи по смерти царей Сохема и   Агриппы были присоединены к провинции Сирии[449].   Тогда же сенат постановил возобновить после семидесятипятилетнего перерыва   гадание о благе государства и впредь устраивать его ежегодно. Помимо этого,   Цезарь расширил пределы города Рима, поступив в соответствии со старинным   обычаем, согласно которому тем, кто увеличил размеры империи, предоставлялось   право отодвинуть и городскую черту. Но, кроме Суллы и божественного Августа,   никто из римских военачальников, и среди них покорители великих народов, не   использовал своего права.      

24. Видеть ли в этом тщеславие царей   или благородное чистолюбие, судят по-разному. Но как бы то ни было, я считаю,   что нелишне знать, как возник этот город и какие пределы установил для него   Ромул. Итак, борозда для обозначения черты города была начата от Бычьего рынка,   от того места, где мы теперь видим бронзового быка (ибо этих животных впрягают   в плуг), в таком направлении, что большой жертвенник Геркулесу остался по эту   сторону от нее; далее, на известном расстоянии друг от друга, были установлены   камни, шедшие вдоль подножия Палатинского холма до жертвенника Консу, Старых   курий, небольшого святилища Ларов[450]   и Римского форума; согласно преданию, Форум и Капитолий были включены в черту   города не Ромулом, а Титом Татием. В дальнейшем город Рим расширялся по мере   роста римской державы. А границы, установленные для него Клавдием, хорошо   известны и указаны в государственных документах.      

25. В консульство Гая Антистия и   Марка Суиллия[451]   Клавдий по настоянию Палланта ускорил усыновление Домиция; связав себя с   Агриппиною, как устроитель ее замужества, и позднее вступив к тому же в   преступное сожительство с нею, Паллант всячески увещевал Клавдия подумать о   благе Римского государства, о том, чтобы было кому поддержать Британника, пока   он еще в отроческом возрасте; ведь и при божественном Августе, невзирая на то,   что он располагал опорою в лице внуков, были в силе и пасынки; да и Тиберий,   имея родного сына, принял Германика в лоно своего семейства; так пусть же и он,   Клавдий, приблизит к себе юношу, готового взять на себя часть лежащих на нем   забот. Убежденный этими доводами, Клавдий предпочел собственному сыну Домиция,   который был тремя годами старше Британника, и, выступив с соответственной речью   в сенате, повторил в ней выслушанное им от вольноотпущенника. Осведомленные   люди отмечали по этому поводу, что в роду патрициев Клавдиев не было раньше ни   одного случая усыновления и что кровная преемственность не прерывалась у них от   самого Атта Клавса.      

26. Тем не менее принцепсу была принесена   благодарность с присовокуплением изысканной лести Домицию; был также предложен   закон, определявший, что он переходит в род Клавдиев и принимает имя Нерона.   Возвеличивается и Агриппина титулом Августа. По завершении всего этого не было   никого столь бесчувственного, кто бы не скорбел о выпавшей на долю Британника   участи. Лишившись постепенно даже рабских услуг, он воспринимал как насмешку   неуместные ласки мачехи, понимая их лицемерие. Говорят, что он обладал   природными дарованиями; то ли это соответствует истине, то ли такая молва   удержалась за ним из-за сочувствия к постигшим его несчастьям, хотя он и не   успел доказать на деле ее справедливость.      

27. Желая показать свое могущество и   союзным народам, Агриппина добивается выведения в город убиев, где она родилась,   колонии ветеранов, которая была названа ее именем[452]. По случайному   совпадению это переправившееся через Рейн племя принял под наше покровительство   не кто иной, как ее дед Агриппа. Около этого времени Верхнюю Германию охватили   страх и смятение, вызванные грабительским набегом хаттов. Против них легат   Публий Помпоний высылает когорты вангионов и неметов с приданной им союзною   конницей, которым приказывает перехватить грабителей на обратном пути или, если   они разбредутся, внезапно зажать их в кольцо. Старательно выполняя предписания   полководца, воины разделились на два отряда, и те, что направились левой   дорогой, устремились со всех сторон на недавно возвратившихся из похода врагов,   которые после безудержного, поглотившего их добычу разгула, были объяты   глубоким сном. Эта победа над хаттами доставила римлянам тем большую радость,   что почти через сорок лет после поражения Вара ими были вызволены из плена   несколько его воинов.      

28. Между тем продвигавшиеся справа   и кратчайшим путем причиняют еще больший урон попавшимся им навстречу и   дерзнувшим на битву врагам, после чего со славою и обильной добычею   возвращаются к горе Тавну, где их поджидал во главе легионов Помпоний на   случай, если бы побуждаемые жаждою мщения хатты доставили ему возможность   сразиться с ними. Но те, опасаясь, как бы их не обошли с одной стороны римляне,   а с другой – херуски, с которыми у них были вечные распри, отправляют в Рим   послов и заложников. Помпонию были определены триумфальные почести, но в них –   лишь малая доля его известности у потомков, которые чтят его как выдающегося   поэта[453].      

29. Тогда же свебы изгнали Ванния,   которого поставил над ними царем Цезарь Друз; вначале хорошо принятый   соплеменниками и прославляемый ими, а затем вследствие долговременной привычки   к владычеству впавший в надменность, он подвергся нападению со стороны   возненавидевших его соседних народов и поднявшихся на него соотечественников.   Борьбу с ним возглавляли царь гермундуров Вибилий и сыновья сестры Ванния   Вангион и Сидон. Несмотря на неоднократные просьбы Ванния о поддержке, Клавдий   не вмешался силой оружия в усобицы варваров, но обещал Ваннию надежное убежище,   если он будет изгнан из своего царства, а вместе с тем написал правившему тогда   Паннонией Палпеллию Гистру, чтобы он выставил вдоль Дуная один легион и   набранные в той же провинции отряды вспомогательных войск для оказания помощи   побежденным и устрашения победителей, если, подстрекаемые удачей, они   попытаются нарушить мир и в наших владениях. Ведь надвигалась несметная сила –   лугии и другие народности, – привлеченная слухами о богатстве царской   казны, которую за тридцать лет накопил Ванний грабежами и пошлинами. Пехота у   Ванния была собственная, конница – из сарматского племени язигов, и поскольку   его войска уступали в численности вражеским полчищам, он решил уклоняться от   открытого боя и отсиживаться за стенами укреплений.      

30. Но не желавшие выносить осаду   язиги рассеялись по окрестным полям, и так как их настигли лугии и гермундуры,   Ванний оказался вынужденным сразиться. Итак, выйдя из укреплений, он вступил в   бой и был в нем разгромлен, но, несмотря на неудачу, снискал похвалу, ибо   бросился в рукопашную схватку и был в ней изранен, не показав тыла врагам. И   все же ему пришлось бежать к поджидавшему его на Дунае нашему флоту; вскоре за   ним последовали туда и его приближенные, и им были отведены земли в Паннонии.   Царство Ванния поделили между собой Вангион и Сидон, соблюдавшие по отношению к   нам безупречную честность, тогда как их подданные то ли в силу врожденных   свойств или тех, которые в них воспитало порабощение, питали к ним, пока они   добивались владычества, пламенную любовь и, после того как они добились   его, – еще большую ненависть.      

31. Назначенный пропретором Британии[454]   Публий Осторий нашел ее охваченною брожением, ибо враги, сочтя, что новый   военачальник, не ознакомившись со своим войском и ввиду наступившей зимы, не решится   противодействовать им, с тем большей дерзостью вторглись в пределы наших   союзников. Но Осторий, хорошо зная, что страх или самоуверенность в неприятеле   порождаются успешностью или неудачею первых боевых действий, незамедлительно   устремляется во главе легковооруженных когорт на противника; истребив оказавших   сопротивление и преследуя разбежавшихся, дабы они снова не собрались вместе и   ненадежный мир не угрожал постоянными осложнениями полководцу и воинам, он решает   отобрать оружие у подозрительных и, разбив лагерь, держать в узде область между   реками Авоною и Сабриной. Первым воспротивилось сдаче оружия сильное племя   иценов, не испытавшее разгрома на поле битвы, ибо оно добровольно заключило с   нами союз. По их наущению обитавшие по соседству народы, задумав сразиться с   нами, избрали местом расположения своего войска огороженное земляной насыпью   поле с настолько узким проходом в него, что он был недоступен для нашей   конницы. Римский военачальник, невзирая на то, что вел за собою лишь отряды   союзников и не имел при себе основных сил легионов, подступает к вражеским   укреплениям с намерением овладеть ими и, расставив когорты для приступа, велит   и всадникам изготовиться к бою в пешем строю. Затем по данному знаку его воины   преодолевают насыпь и приводят в смятение неприятеля, стесненного своими же   заграждениями. Понимая, что их ждет заслуженное возмездие за мятеж, и так как   пути к бегству были для них отрезаны, они свершили тут много доблестных и   славных деяний. В этой битве сын легата Марк Осторий заслужил боевое отличие за   спасение римского гражданина.      

32. Поражение иценов образумило тех,   кто колебался между войною и миром, и Осторий повел войско на декангов[455].   Были опустошены их поля, захвачена повсюду добыча, но враги так и не решились   на битву, а если и пытались порою исподтишка нападать на наш походный порядок,   то их коварство не оставалось без наказания. И наши уже приблизились к морю,   омывающему остров Гибернию, когда вспыхнувшие у бригантов раздоры принудили   римского полководца повернуть вспять, ибо он твердо решил не предпринимать   новых завоеваний, пока не закреплены старые. Бригантов удалось усмирить,   истребив небольшое число взявшихся за оружие и даровав прощение остальным; но   ни строгостью, ни снисходительностью нельзя было удержать от открытых военных   действий племя силуров, и для его подавления нужно было располагать находящимся   поблизости укрепленным лагерем. Стремясь возможно скорее достигнуть этого,   Осторий под прикрытием значительного отряда ветеранов выводит на захваченные им   земли колонию в Камулодун, чтобы создать оплот против мятежников и внушить   союзникам покорность законам.      

33. Затем был предпринят поход   против силуров, чью воинственность поддерживали надежды на силы Каратака,   которого выдвинули многочисленные, не завершившиеся нашей победою битвы и столь   же многочисленные успехи в действиях против нас, так что он затмил своей славою   остальных полководцев Британии. Превосходя нас в том, что вследствие   пересеченности местности мог использовать ее в своих целях, но уступая нам в   силе войска, Каратак переносит войну в страну ордовиков и, соединившись с теми,   кто страшился установления мира с нами, готовится дать решительное сражение,   избрав для него место, подход к которому и отступление от которого, равно как и   все прочее, были неудобны для нас и выгодны для его воинов: с одной стороны его   прикрывали крутые горы, а где, продвигаясь по более отлогому склону, на них   можно было взобраться, там он навалил камни наподобие вала; с другой стороны   перед нами протекала река с ненадежным руслом и за укреплениями стояли толпы   вооруженных врагов.      

34. К тому же вожди племен обходили   своих с увещаниями, укрепляли их дух, стремясь рассеять в них страх и   воспламенить их надеждою и боевым пылом; сам Каратак носился взад и вперед,   провозглашая, что этот день, эта битва положат начало либо отвоеванию ими   свободы, либо вечному рабству; при этом он называл имена предков, изгнавших   диктатора Цезаря, тех, чья доблесть избавила их от римского топора и от податей   и сохранила им неоскверненными тела их жен и детей. И когда он говорил это и   подобное этому, толпа отвечала ему криками одобрения и каждый клялся верой   своих отцов, что ни копья, ни раны не заставят его отступить.      

35. Это воодушевление в стане врага   смутило римского военачальника; вместе с тем его страшили и преграждавшая ему   путь река, и вновь возведенное неприятелем укрепление, и нависавшие над головой   горы – все это, казавшееся ему грозным препятствием и обороняемое   многочисленными защитниками. Но римские воины рвались в бой: они кричали, что   доблесть все преодолевает; им вторили префекты и трибуны, укрепляя в войске   боевую решимость. Тогда Осторий, определив на взгляд, что действительно   неприступно и где можно пройти, ведет за собою воодушевленных отвагой воинов и   без труда переправляется через реку. Когда наши подошли к валу и пока бой велся   при помощи метательных копий и стрел, наши потери ранеными и убитыми превышали   потери врага; но после того как, построившись черепахою, они раскидали кое-как   сложенные и лишенные связи каменные завалы и разгорелась рукопашная схватка в   равных условиях, варвары начали отступать на горные кручи. Но и туда   устремились наши застрельщики и тяжеловооруженные воины, одни – осыпая   противника стрелами, другие – наступая сомкнутым строем, между тем как ряды   британцев, не прикрытых ни панцирями, ни шлемами, пришли в расстройство; если   они оказывали сопротивление воинам вспомогательных войск, их разили мечи и   дротики легионеров; а если оборачивались к легионерам, их поражали обоюдоострые   мечи и копья воинов вспомогательных войск. Победа была полной; наши взяли в   плен жену и дочь Каратака и принудили его братьев сдаться на милость   победителя.      

36. Сам Каратак бежал к царице   бригантов, по имени Картимандуя, рассчитывая найти у нее пристанище, но так как   поверженный беззащитен, он был закован в цепи и выдан победителям. Это   произошло на девятый год после начала войны в Британии[456]. Отсюда молва о нем,   перекинувшись на острова и распространившись в ближних провинциях, достигла также   Италии, и здесь все хотели увидеть того, кто в течение стольких лет презирал   наше могущество. Имя Каратака не оставалось безвестным и в Риме; и Цезарь,   превознося свой успех, тем самым возвеличил славу побежденного. Итак, созвали   народ, словно его ожидало чрезвычайное зрелище: преторианские когорты в полном   вооружении стояли на поле, простиравшемся перед их лагерем. Сначала провели   клиентов царя, потом пронесли фалеры и ожерелья, добытые им в войнах с другими   народами, затем показали его братьев, жену и дочь, и наконец его самого.   Униженными были внушенные страхом мольбы всех остальных, но Каратак не взывал к   милосердию ни опущенным взором, ни речами, но когда подошел к трибуналу и встал   подле него, сказал так.      

37. «Если б я был, пока мне   сопутствовала удача, столь же умерен в своих притязаниях, как знатен и взыскан   судьбою, я бы прибыл в ваш город скорее в качестве друга, чем пленника, и ты   бы, Цезарь, не погнушался заключить мир и союз с потомком прославленных предков   и повелителем многих народов. И если мой нынешний жребий для меня унизителен,   то тебе, напротив, он прибавил величия. У меня были кони, воины, оружие,   власть; нужно ли удивляться, что всего этого я лишился не по своей воле? Если   вы хотите всеми повелевать, то следует ли из этого, что все обязаны безропотно   становиться рабами? Если бы я беспрекословно и сразу отдался под твою руку, то   и моя участь не обрела бы известности и ты не обрел бы новой славы победою надо   мной. Моя казнь вскоре будет забыта, но если ты оставишь мне жизнь, я навеки стану   примером твоего милосердия». В ответ на это Цезарь даровал прощение и Каратаку,   и его жене, и братьям. После того как с них сняли оковы, они те же хвалы и   выражения благодарности, с какими перед тем обратились к принцепсу, воздали и   Агриппине, которую увидели невдалеке на другой трибуне. Пребывание женщины   перед строем римского войска было, конечно, новшеством и не отвечало обычаям   древних, но сама Агриппина не упускала возможности показать, что она правит   вместе с супругом, разделяя с ним добытую ее предками власть.      

38. Созванные затем сенаторы   произнесли много высокопарных речей о захвате в плен Каратака, утверждая, что   это событие не менее достославно, чем пленение Публием Сципионом Сифака, или   Луцием Павлом Персея, или другими полководцами прочих царей, представших в   оковах перед римским народом. Осторию определяются триумфальные отличия. Его до   этого успешные действия сменяются в дальнейшем частичными неудачами, то ли потому,   что после устранения Каратака наши сочли, что война окончена и повели ее не в   полную силу, то ли потому, что, скорбя об утрате такого царя, враги возгорелись   жаждою мщения. Они окружают префекта лагеря, оставленного вместе с когортами   легионов для возведения крепостей на земле силуров. И если бы из ближних   укреплений не отправили с известием об этом гонцов и осажденным не пришли   спешно на выручку, они были бы полностью истреблены. Тем не менее в этих боях   пали префект, восемь центурионов и наиболее отважные из рядовых воинов. Немного   спустя неприятель снова разгромил наших, занимавшихся заготовкою продовольствия   и фуража, и высланные для их поддержки отряды вспомогательной конницы.      

39. Тогда Осторий бросил на помощь   когорты легковооруженных, но и это не остановило бы бегства, если бы не   вступили в бой легионы. Их мощь уравняла положение сражающихся сторон, и вскоре   наши стали брать верх. Враги, понеся незначительные потери, ибо день был уже на   исходе, бежали. С той поры следовали одна за другою бесконечные, чаще похожие   на грабительские набеги, стычки то среди горных лесов, то среди топей, куда   кого приводили случай или отвага, опрометчивая попытка или продуманный замысел,   жажда мщения или поиски, добычи, по приказанию, а иной раз и без ведома   военачальников. В этих схватках силуры дрались с невиданным дотоле упорством,   ибо их распаляла распространившаяся молва о словах римского полководца,   заявившего во всеуслышание, что, подобно тому как некогда было частью   истреблено, частью переправлено в Галлию племя сугамбров, так должно искоренить   даже самое имя силуров. Захватив врасплох две когорты вспомогательных войск,   неосторожно увлекшихся грабежом из-за жадности начальствовавших над ними   префектов, враги принялись щедро распределять трофеи и пленных и подстрекать   другие народы к возмущению против нас; и случилось так, что именно в эти дни,   не выдержав бремени тяжких забот, умер Осторий; его кончина немало обрадовала   врагов, считавших, что, если этот отнюдь не заслуживавший презрения полководец   и не был умерщвлен в битве, его все же умертвила война.      

40. Узнав о смерти легата, Цезарь,   чтобы не оставлять провинцию без правителя, назначил вместо него Авла Дидия.   Прибыв со всей возможной поспешностью, тот, однако, застал там тревожное   положение, ибо, пока он находился в пути, враги нанесли поражение легиону,   которым начальствовал Манлий Валент; молву об этом событии они всячески раздували,   чтобы устрашить прибывающего к ним римского полководца, а он, в свою очередь,   преувеличил дошедшие до него слухи, чтобы снискать себе большую славу, если ему   удастся положить конец беспорядкам, и большую снисходительность, если они   затянутся. Этот урон причинили нам те же силуры, и они наседали на нас во   многих местах, пока не были рассеяны стремительным наступлением Дидия. После   пленения Каратака наиболее сведущим в военном деле среди врагов был Венуций из   племени бригантов, о чем я упоминал выше[457],   долгое время хранивший нам верность и поддерживаемый римским оружием, пока он   состоял в браке с царицею Картимандуей, но после происшедшего между ними   разрыва, а затем и войны ставший проявлять враждебность и в отношении нас.   Впрочем, вначале борьба шла лишь между ними самими, и Картимандуя, прибегнув к   хитрости, захватила брата и родственников Венуция. Это особенно распалило ее   врагов, считавших бесчестьем подчиняться владычеству женщины, и отборные воины   с их стороны предпринимают нападение на царский дворец. Мы предвидели это   заранее, и высланные на помощь царице когорты вступили в ожесточенный бой с   неприятелем, протекавший вначале с переменным успехом, но в конце концов   увенчавшийся нашей победой. С таким же успехом сразился и легион, которым   начальствовал Цезий Назика; и вообще, обремененный преклонным возрастом и   осыпанный почетными наградами, Дидий полагал достаточным сдерживать неприятеля,   действуя через своих подчиненных. Хотя сообщенное мною было выполнено в течение   нескольких лет и двумя пропреторами, я объединил их деяния вместе, дабы,   отдаленные друг от друга, они не подверглись незаслуженному забвению[458].   Возвращаюсь к повествованию по годам.      

41. При консулах Тиберии Клавдии (в   пятый раз) и Сервии Корнелии (Орфите)[459]   поспешили досрочно облачить Нерона в мужскую тогу[460], дабы создать   впечатление, что он достаточно возмужал и способен заниматься государственными   делами. Цезарь охотно внял настояниям раболепствующего сената, предложившего,   чтобы Нерону, в возрасте неполных двадцати лет было предоставлено консульство,   а до принятия им на себя этих обязанностей он располагал проконсульской властью   за пределами города Рима и именовался главой молодежи. К тому же было решено   раздать от его имени денежные подарки воинам и продовольственные простому   народу. На цирковом представлении, данном с целью привлечь к нему   благосклонность толпы, он появился в одеянии триумфатора, а Британник – в претексте:   пусть народ, видя перед собою одного в убранстве полководца, а другого в детской   одежде, в соответствие с этим предугадает грядущую судьбу их обоих. Вскоре   затем были удалены из преторианских когорт, частью на основании вымышленных   причин, частью под почетным предлогом повышения в должности, те из центурионов   и военных трибунов, которые скорбели об уготованном Британнику жребии; были   изгнаны из дворца и сохранявшие верность Британнику вольноотпущенники, причем   это произошло в связи со следующим случаем. Однажды, когда Нерон и Британник   при встрече обменялись приветствиями, первый обратился ко второму по имени, а   тот назвал Нерона Домицием. Агриппина с горькими жалобами сообщает об этом мужу   как о свидетельстве начавшейся между сводными братьями розни: с усыновлением   Нерона не желают считаться, в лоне семьи отменяется постановленное сенатом,   предписанное народом; если своевременно не пресечь вопиющую злонамеренность   подстрекателей, она приведет к гибели государства. Встревоженный этими   обвинениями, Клавдий обрекает на изгнание или смерть всех наиболее честных и   неподкупных воспитателей сына и попечение о нем отдает в руки назначенных   мачехой.      

42. Но предпринять решительные шаги   Агриппина все-таки не отваживалась, пока во главе преторианских когорт   оставались Лузий Гета и Руфрий Криспин, которые, по ее убеждению, были преданы   памяти Мессалины и питали привязанность к ее детям. И вот она внушает мужу,   что, домогаясь расположения воинов, они разлагают когорты, тогда как при   единоначалии в тех же когортах установится более строгая дисциплина. Так она   добилась передачи когорт в подчинение Афранию Бурру, выдающемуся военачальнику,   о котором шла добрая слава, но которому, однако, было известно, кому он обязан   своим назначением. Вместе с тем Агриппина стремилась придать себе как можно   больше величия: она поднялась на Капитолий в двуколке, и эта почесть, издавна   воздававшаяся только жрецам и святыням, также усиливала почитание женщины,   которая – единственный доныне пример – была дочерью императора, сестрою,   супругою и матерью принцепсов[461].   Но тем не менее по доносу сенатора Юния Лупа предъявляется обвинение   престарелому годами Вителлию, который был главнейшей ее опорою и пользовался   огромным влиянием (сколь превратны судьбы могущественных!). Доносчик обвинял   его в оскорблении величия и в намерении захватить власть, и Клавдий с   готовностью поверил бы этому, если бы Агриппина скорее угрозами, нежели   просьбами, не переломила его и не вынудила лишить обвинителя воды и огня: таково   было желание самого Вителлия.      

43. В этом году было много знамений:   на Капитолий сели зловещие птицы; во время землетрясения от следовавших друг за   другом толчков обрушились дома, и так как страх пред еще большими бедствиями   вызвал смятение, в образовавшейся давке было растоптано много людей; недостаток   в зерне и возникший из-за этого голод также принимались за знаменья. И дело не ограничилось   глухим ропотом, но разбиравшего судебные тяжбы Клавдия окружили с буйными   выкриками и, оттеснив на край форума, зажали в кольцо и не выпускали оттуда,   пока он не пробился наконец сквозь стену возбужденных людей, вырученный отрядом   воинов. Стало известно, что продовольствия в Риме оставалось не более чем на пятнадцать   суток, и от величайшего бедствия город избавили лишь благоволение богов и   мягкость зимы. А ведь было время, когда Италия снабжала продовольствием свои   находившиеся в отдаленных провинциях легионы, да и сейчас она не страдает   бесплодием, но мы предпочитаем возделывать Африку и Египет, и жизнь римского   народа доверена кораблям и случайностям.      

44. Вспыхнувшая в том же году война[462]   между армянами и иберами вызвала крайнюю напряженность и в отношениях римлян с   парфянами. Парфянским народом повелевал Вологез, родившийся от   гречанки-наложницы и получивший царскую власть по соглашению с братьями: над   иберами с давних пор властвовал Фарасман, над армянами, при нашей поддержке, –   брат его Митридат. У Фарасмана был сын по имени Радамист; статный, отличавшийся   редкою телесною силой, овладевший всеми науками и искусствами, которым обучают   на его родине, он был широко известен и среди соседних народов. Радамист   слишком часто и горячо сетовал на старость отца, из-за которой скромные пределы   Иберского царства остаются неизменными, чтобы снедавшее его честолюбие могло   остаться для кого-нибудь тайною. И вот Фарасман, на склоне лет опасаясь   охваченного жаждою власти и опирающегося на народную любовь юноши, начинает   разжигать в нем иные надежды и указывать на Армению, вспоминая, что после   изгнания из нее парфян он сам отдал ее Митридату; впрочем, применение силы   следует отложить на будущее, а пока выгоднее прибегнуть к хитрости, чтобы тем   легче осилить застигнутого врасплох царя. И Радамист, притворившись, что у него   произошла ссора с отцом и он бессилен против гонений мачехи, отправляется к   дяде и, принятый им с сердечною ласкою, словно он был его сыном, за спиной Митридата,   который ни о чем не догадывался и всячески возвышал его, подстрекает армянских   вельмож к государственному перевороту.      

45. Под предлогом примирения   возвратившись затем к отцу, он сообщает, что достигнуто все, чего можно было   добиться обманом, а прочее следует довершить оружием. Тогда Фарасман измышляет   повод к войне: сражаясь в свое время с царем альбанов, он хотел обратиться за   помощью к римлянам, чему, однако, воспротивился его брат, и в отмщение за эту   обиду он выступает в поход, чтобы его низложить. Одновременно он передал в распоряжение   сына большое войско. И тот вынудил устрашенного внезапным вторжением и прогнанного   с равнин Митридата укрыться в крепости Горнеях, защищенной и местоположением, и   римским гарнизоном во главе с префектом Целием Поллионом и центурионом   Касперием. Нет ничего, в чем варвары были бы столь же несведущи, как в осадных   орудиях и искусстве брать приступом крепости. Тщетно и со значительными   потерями попытавшись овладеть укреплениями, Радамист приступает к осаде; и так   как тут ничего нельзя было сделать силою, он подкупает алчного Поллиона,   несмотря на то что Касперий заклинал того не предавать вероломно и корыстно   царя-союзника и Армению, отданную ему в дар римским народом. Но Поллион в свое   оправдание ссылался на многочисленность неприятеля, а Радамист – на приказания,   полученные им от отца, и Касперий, заключив перемирие, в конце концов оставляет   крепость, с тем чтобы, если ему не удастся заставить Фарасмана отказаться от   этой войны, известить хотя бы о положении дел в Армении правителя Сирии Умидия   Квадрата.      

46. После ухода центуриона префект,   как бы избавившись от надзиравшего за ним стража, принимается уговаривать   Митридата примириться с Фарасманом, указывая, что они кровные братья, что   Фарасман – старше, что их связывают и другие узы родства: ведь он женат на дочери   Фарасмана и тесть Радамисту; имея превосходство в силе, иберы тем не менее не   отвергают мира; хорошо известно вероломство армян, и у него, Митридата, нет   другой опоры, кроме не обеспеченной продовольствием крепости; не лучше ли без   пролития крови покончить с распрею, оставив сомнительные расчеты на оружие. И   пока Митридат колеблется, не доверяя советам префекта, ибо тот насилием овладел   царской наложницей и вообще считался человеком продажным, от которого можно   ждать любой низости, Касперий проникает к Фарасману и настаивает, чтобы иберы   сняли осаду с крепости. Тот, давая уклончивые ответы, не останавливаясь и перед   лживыми обещаниями, секретно отправляет гонцов к Радамисту с повелением во что   бы то ни стало и возможно скорее захватить Митридата. Плата за предательство   увеличивается, и Поллион тайным подкупом подбивает воинов требовать заключения   мира и угрожать, что в противном случае крепость будет ими покинута.   Вынужденный необходимостью, Митридат соглашается на предложенные ему Радамистом   время и место заключения мирного договора и оставляет Горней.      

47. В условленный день Радамист,   устремившись навстречу, заключает его в объятия, обращается к нему с притворной   почтительностью, называет тестем и отцом; клянется, что не посягнет на него ни   мечом, ни ядом, и при этом увлекает его в ближнюю рощу, говоря, что в ней   сделаны необходимые приготовления к закланию жертвы, дабы мир между ними был   заключен при богах-свидетелях. У восточных царей в обычае всякий раз, как они   вступают в союз, выставлять перед собою правые руки и, приложив друг к другу   большие пальцы, туго перетягивать их узлом; а когда пальцы нальются кровью, она   выпускается из них посредством легких надрезов, и цари друг у друга ее   высасывают. Заключенный подобным образом договор почитается нерушимым, будучи   как бы освящен кровью его участников. Но тот, кто тогда перетягивал царям   пальцы, сделав вид, будто падает, обхватывает колени Митридата и налит его с   ног; немедленно сбегается много народа, и на Митридата налагают оковы. Затем   его водили, влача за ножную цепь, что считается позорным у варваров, и так как   он, властвуя, круто обходился с простым народом, толпа осыпала его поношениями   и грозила расправой. Впрочем, попадались в ней и такие, кто, наблюдая столь   разительную перемену в его судьбе, сострадали ему; рыдая в голос, в   сопровождении малых детей за ним следовала жена. В ожидании испрошенных у   Фарасмана распоряжений их порознь помещают в крытых повозках. Жажда завладеть   царством пересилила в Фарасмане жалость к брату и дочери, и душою он был готов   к совершению злодеяния; он не пожелал, однако, присутствовать при их   умерщвлении, а Радамист, памятуя о данной им клятве не посягать на жизнь сестры   и дяди ни мечом, ни ядом, велит их удушить, повалив на землю и накрыв большой и   тяжелой грудой одежды. И так как сыновья Митридата оплакивали убитых родителей,   были истреблены и они.      

48. Между тем Квадрат, узнав, что   Митридат предан и армянское царство захватили его убийцы, созывает совещание и,   сообщив о случившемся, спрашивает собравшихся, нужно ли покарать виновных.   Заботу о достоинстве Римского государства проявили лишь очень немногие;   большинство высказалось за то, что безопаснее: всякое преступление у чужестранцев   следует принимать с радостью; больше того, надлежит сеять семена междоусобиц,   как нередко поступали римские принцепсы, предоставляя тому или иному под видом   щедрого дара ту же Армению, дабы распалить души варваров и толкнуть их на   смуту; пусть Радамист владеет преступно захваченным, лишь бы он был окружен   всеобщею ненавистью и запятнан позором; ведь это выгоднее, чем если бы он был   низложен, овеянный славой. Это мнение и возобладало. Впрочем, чтобы не могло   показаться, что ими это злодеяние одобряется, и на случай, если бы Цезарь   распорядился иначе, к Фарасману послали гонцов с требованием уйти из пределов   Армении и увести с собой сына.      

49. В Каппадокии был прокуратором   Юлий Пелигн, одинаково презираемый как за низость души, так и за телесное   безобразие, но тем не менее весьма близкий к Клавдию, ибо в былое время, будучи   еще частным лицом, тот проводил свой бездеятельный досуг в обществе   прихлебателей. Этот Пелигн созвал вспомогательное войско провинции якобы с   целью отвоевать Армению, но так как от творимых им грабежей больше страдали   союзники, чем враги, его воинские силы редели, и, нуждаясь в защите от   наседавших на него варваров, он явился в конце концов к Радамисту; купленный   подарками Радамиста, он принялся убеждать его надеть царские знаки отличия, и   сам присутствовал при их возложении как пособник и вдохновитель. Но когда   распространилась молва о столь постыдном его поведении, чтобы и других не сочли   такими же, как Пелигн, высылается легион во главе с легатом Гельвидием Приском,   которому было поручено покончить со смутою, действуя в зависимости от обстоятельств.   Итак, поспешно перевалив через Таврские горы и успев навести порядок больше   умеренностью, чем применением силы, он получает приказ возвратиться в Сирию,   дабы не вызвать войны с парфянами.      

50. Ибо Вологез, сочтя, что   представился случай вступить в Армению, ранее находившуюся во владении его   предков и коварно захваченную иноземным царем, стягивает войска и готовится   возвести на армянский престол брата своего Тиридата, чтобы никто из его рода не   был обойден царством. Двинувшись на Армению, парфяне без боя прогнали иберов, и   армянские города Артаксата и Тигранокерта сдались на милость победителя. Но   затем суровость зимы и недостаток съестных припасов, а также возникшее из-за   того и другого моровое поветрие побуждают Вологеза отказаться от начатого им   предприятия. И в никем не занятую Армению опять вторгается Радамист, еще более   свирепый, чем прежде, ибо на этот раз он смотрел на ее обитателей как на   изменников, готовых, как только сложатся благоприятные обстоятельства, снова   подняться на него мятежом. И действительно, они, сколь ни были приучены к   рабству, теряют терпение и с оружием в руках окружают царский дворец.      

51. Спасли Радамиста лишь быстрые   кони, умчавшие его и жену. Беременная жена из страха перед врагами и любви к   мужу вначале через силу переносила тяготы бегства; но измученная непрерывною   скачкой, от которой сотрясалось ее отягощенное плодом чрево и внутренности, она   стала молить Радамиста, чтобы, подарив ей честную смерть, он избавил ее от   надругательств плена. Сперва он ее обнимает, поддерживает, уговаривает, то   восхищаясь ее целомудрием, то впадая в неистовство при мысли о том, что, если   она будет покинута им, ею овладеет другой. Наконец, охваченный ревностью,   Радамист, обнажив акинак[463],   пронзает ее привычной к убийствам рукою, уносит раненую на берег Аракса и   бросает в реку, чтобы даже мертвою она не досталась врагам: после этого он   устремляется к пределам иберов и достигает отцовского царства. Между тем   Зенобию (ибо таково было имя его жены), еще дышащую и подающую явные признаки   жизни, замечают в спокойной заводи пастухи и, заключив по благородству ее лица,   что она не простого звания, перевязывают ей рану, лечат деревенскими средствами   и, узнав ее имя, а также, что с нею произошло, относят в город Артаксату,   откуда попечением городских властей она была доставлена к Тиридату, который   ласково принял ее и отнесся к ней как к царице.      

52. В консульство Фавста Суллы и   Сальвия Оттона[464]   был отправлен в изгнание Фурий Скрибониан, якобы вопрошавший халдеев, когда   умрет Цезарь. К этому обвинению приплетали и его мать Вибию, которая не могла   смириться с предыдущим своим осуждением (тогда она была сослана)[465]. Отец   Скрибониана Камилл в свое время поднял мятеж против Цезаря, и тот утверждал,   что если этому отпрыску враждебного рода вторично оставлена жизнь, то этим он   обязан только его милосердию. Однако последующая жизнь изгнанника оказалась   недолгой: унесла ли его случайная смерть или он был умерщвлен ядом, об этом   каждый толковал соответственно своему убеждению. Тогда же было издано сенатское   постановление об изгнании астрологов из Италии – грозное и бесплодное. Позднее   принцепс похвалил в своей речи сенаторов, по недостатку средств добровольно   вышедших из сенаторского сословия, и вывел из него тех, кто, оставаясь в нем,   добавлял к своей бедности еще и бесстыдство.      

53. Тогда же Клавдий выступает в   сенате с предложением относительно наказания женщин в случае их брачного   сожительства с рабами, и сенаторы постановляют, что, если они дошли до такого   падения без ведома владельца раба, их подобает считать обращенными в рабство,   если с его согласия – вольноотпущенницами. И так как Цезарь объявил, что автор   внесенного законопроекта – Паллант, консул на следующий срок Барея Соран   предложил даровать Палланту преторские знаки отличия и пятнадцать миллионов   сестерциев, а Корнелий Сципион добавил, что ему, сверх того, следует принести   благодарность от лица государства, ибо, происходя от царей Аркадии, он ради   общественной пользы пренебрег своей восходящей к глубокой древности знатностью   и удовлетворяется положением одного из помощников принцепса. Клавдий подтвердил,   что, довольствуясь почестями, Паллант по-прежнему беден. И вот, начертанный на   медной доске, был вывешен сенатский указ, в котором вольноотпущенник,   обладатель трехсот миллионов сестерциев, превозносился восхвалениями за   старинную неприхотливость и довольство малым.      

54. Но подобной умеренности не   обнаруживал его брат, по имени Феликс, который, уже давно пребывая правителем   Иудеи, считал, что при столь могущественной поддержке может безнаказанно   творить беззакония. Среди иудеев, действительно, возникли волнения и начался   мятеж, когда…[466],   и хотя после того как стало известно о его умерщвлении, это исполнено не было,   их тем не менее не оставлял страх, как бы кто из принцепсов не повелел им того   же. Между тем Феликс неуместными мерами толкал их на новые беспорядки, причем в   злоупотреблениях всякого рода с ним соревновался Вентидий Куман, ведавший частью   провинции, которая была поделена между ними так, что Вентидию подчинялся народ   галилеян, а Феликсу – самаритяне; те и другие издавна враждовали, а тогда, из презрения   к обоим правителям, и вовсе перестали сдерживать взаимную ненависть. Итак, они   принялись грабить друг друга, посылать друг к другу шайки разбойников,   подстраивать засады, а порою затевать и подлинные сражения, делясь с   прокураторами награбленным и захваченною добычею. Те вначале были очень   довольны, но, когда смута угрожающе возросла, вмешались в нее военною силой;   наши воины были перебиты бунтовщиками, и провинция запылала бы в пожаре войны,   если бы ей на помощь не явился правитель Сирии Квадрат. Он недолго раздумывал,   как поступить с иудеями, дерзнувшими на убийство воинов, и они поплатились за   него головой; медлил он лишь в отношении Кумана и Феликса (прослышав о причинах   восстания, Клавдий предоставил ему свершить правосудие и над обоими прокураторами),   но Квадрат, дабы умерить рвение обвинителей, взял Феликса с собою на трибунал и   посадил его среди судей, и за преступление, совершенное ими обоими, был осужден   только Куман, после чего в провинции восстановилось спокойствие.      

55. Немного позднее дикие племена   Киликии, называемые клитами, нередко нарушавшие спокойствие и прежде,   объединившись под предводительством Троксобора и расположив лагерь в   труднопроходимых горах, стали производить оттуда набеги на побережье и города,   нападая на земледельцев и горожан, и в особенности на купцов и мореплавателей.   Они обложили осадою город Анемурий; высланный из Сирии ему на помощь конный   отряд под начальством префекта Курция Севера потерпел поражение, так как   пересеченная местность в окрестностях города, удобная для пехотинцев, была   непригодна для действий конницы. В дальнейшем царь той страны Антиох, снискав   расположение простых воинов и обманув их вождя, внес раскол в скопище врагов и,   предав смерти Троксобора и нескольких других главарей, милостивым обращением   смирил остальных.      

56. Около того же времени была   прорыта гора между Фуцинским озером и рекой Лирисом[467], и чтобы возможно   большее число зрителей могло увидеть это великолепное сооружение, на озере   устраивают навмахию[468],   подобно тому как, соорудив водоем за Тибром, такую же битву, на более легких и   менее многочисленных кораблях, показал некогда Август. Клавдий снарядил триремы   и квадриремы, посадив на них девятнадцать тысяч человек; у берегов озера со   всех сторон были расставлены плоты, чтобы сражающимся некуда было бежать, но   внутри этого ограждения оставалось довольно простора для усилий гребцов, для   искусства кормчих, для нападения кораблей друг на друга и для всего прочего,   без чего не обходятся морские бои. На плотах стояли манипулы преторианских   когорт и подразделения конницы, на них же были возведены выдвинутые вперед   укрепления с готовыми к действию катапультами и баллистами, тогда как остальную   часть озера стерегли моряки на палубных кораблях. Берега, холмы, вершины   окрестных гор заполнили, как в амфитеатре, несметные толпы зрителей,   привлеченных из ближних городов и даже из Рима[469] жаждою к зрелищам,   тогда как иных привело сюда стремление угодить принцепсу. Сам он в роскошном   военном плаще и невдалеке от него Агриппина в вытканной из золотых нитей   хламиде занимали первые места. И хотя сражение шло между приговоренными к   смерти преступниками, они бились как доблестные мужи, и после длительного   кровопролития оставшимся в живых была сохранена жизнь.      

57. По окончании зрелища, разобрав   запруду, открыли путь водам: но тут стала очевидной непригодность канала,   подведенного к озеру выше уровня его дна или хотя бы половинной его глубины.   Из-за этого в течение некоторого времени продолжались работы по его углублению,   и затем, чтобы снова привлечь народ, на озере возводят помост для пешего боя и   на нем даются гладиаторские игры. Возле места, где озеру предстояло устремиться   в канал, было устроено пиршество, участников которого охватило смятение, когда   хлынувшая с огромною силой вода стала уносить все попадавшееся на ее пути,   сотрясая и находившееся поодаль, сея ужас поднятым ею ревом и грохотом.   Воспользовавшись испугом принцепса, Агриппина принимается обвинять ведавшего   работами на канале Нарцисса в алчности и хищениях, но и он не молчит, упрекая   ее в женской необузданности и в чрезмерно высоко метящих замыслах.      

58. В консульство Децима Юния и   Квинта Гатерия[470]   шестнадцатилетний Нерон сочетался браком с дочерью Цезаря Октавией. Чтобы дать   молодому человеку возможность блеснуть начитанностью и красноречием, ему   поручили выступить в поддержку ходатайства жителей Илиона, и, упомянув в   искусно составленной речи, что римский народ происходит из Трои, что   родоначальник Юлиев – Эней и прочее, по своей древности недалеко отстоящее от   баснословных сказаний, он добивается снятия с жителей Илиона всех государственных   повинностей. Он же выступил с речью, в которой убедил дать уничтоженной пожаром   Бононской колонии вспомоществование в размере десяти миллионов сестерциев.   Тогда же родоссцам были возвращены их вольности, не раз отнимавшиеся у них и   вновь закреплявшиеся за ними в зависимости от их заслуг в наших войнах с   внешним врагом или от поднимаемых ими против нас мятежей, и на пять лет сложены   подати с разрушенной землетрясением Апамеи.      

59. Между тем Агриппина своими   кознями и ухищрениями толкала Клавдия на ничем не оправданные жестокости и с   целью овладеть садами знаменитого своим богатством Статилия Тавра погубила его,   найдя обвинителя в лице Тарквития Приска. Легат Тавра в бытность того   проконсулом Африки, он вменял Тавру в вину, после их возвращения из провинции,   отчасти лихоимство, но главным образом злонамеренные сношения с магами. И Тавр,   не вынеся лживого обвинения и бесчестившей его клеветы, сам пресек себе жизнь,   не дожидаясь приговора сената. Однако Тарквитий был исключен из сенаторского   сословия: сенаторы, вопреки проискам Агриппины, настояли на этом решении из   ненависти к доносчику.