1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ    

     

I    

     

В Гороховой улице, в одном из больших домов, народонаселения  которого стало бы на целый уездный город, лежал утром в постели, на своей  квартире, Илья Ильич Обломов.    

Это был человек лет тридцати двух-трех от роду, среднего  роста, приятной наружности, с темно-серыми глазами, но с отсутствием всякой определенной  идеи, всякой сосредоточенности в чертах лица. Мысль гуляла вольной птицей по  лицу, порхала в глазах, садилась на полуотворенные губы, пряталась в складках  лба, потом совсем пропадала, и тогда во всем лице теплился ровный свет  беспечности. С лица беспечность переходила в позы всего тела, даже в складки  шлафрока.    

Иногда взгляд его помрачался  выражением будто усталости или скуки; но ни усталость, ни скука не могли ни на  минуту согнать с лица мягкость, которая была господствующим и основным выражением,  не лица только, а всей души; а душа так открыто и ясно светилась в глазах, в  улыбке, в каждом движении головы, руки. И поверхностно наблюдательный, холодный  человек, взглянув мимоходом на Обломова, сказал бы: «Добряк должен быть,  простота!» Человек поглубже и посимпатичнее, долго вглядываясь в лицо его,  отошел бы в приятном раздумье, с улыбкой.    

Цвет лица у Ильи Ильича не был ни румяный, ни смуглый, ни  положительно бледный, а безразличный или казался таким, может быть, потому, что  Обломов как-то обрюзг не по летам: от недостатка ли движения или воздуха, а  может быть, того и другого. Вообще же тело его, судя по матовому, чересчур  белому свету шеи, маленьких пухлых рук, мягких плеч, казалось слишком  изнеженным для мужчины.    

Движения его, когда он был даже встревожен, сдерживались  также мягкостью и не лишенною своего рода грации ленью. Если на лицо набегала  из души туча заботы, взгляд туманился, на лбу являлись складки, начиналась игра  сомнений, печали, испуга; но редко тревога эта застывала в форме определенной  идеи, еще реже превращалась в намерение. Вся тревога разрешалась вздохом и  замирала в апатии или в дремоте.    

Как шел домашний костюм Обломова к покойным чертам лица его  и к изнеженному телу! На нем был халат из персидской материи, настоящий  восточный халат, без малейшего намека на Европу, без кистей, без бархата, без  талии, весьма поместительный, так что и Обломов мог дважды завернуться в него.  Рукава, по неизменной азиатской моде, шли от пальцев к плечу все шире и шире.  Хотя халат этот и утратил свою первоначальную свежесть и местами заменил свой  первобытный, естественный лоск другим, благоприобретенным, но все еще сохранял  яркость восточной краски и прочность ткани.    

Халат имел в глазах Обломова тьму неоцененных достоинств: он  мягок, гибок; тело не чувствует его на себе; он, как послушный раб, покоряется  самомалейшему движению тела.    

Обломов всегда ходил дома без галстука и без жилета, потому  что любил простор и приволье. Туфли на нем были длинные, мягкие и широкие;  когда он, не глядя, опускал ноги с постели на пол, то непременно попадал в них  сразу.    

Лежанье у Ильи Ильича не было ни необходимостью, как у  больного или как у человека, который хочет спать, ни случайностью, как у того,  кто устал, ни наслаждением, как у лентяя: это было его нормальным состоянием.  Когда он был дома – а он был почти всегда дома, – он все лежал, и все  постоянно в одной комнате, где мы его нашли, служившей ему спальней, кабинетом  и приемной. У него было еще три комнаты, но он редко туда заглядывал, утром  разве, и то не всякий день, когда человек м°л кабинет его, чего всякий день не  делалось. В тех комнатах мебель закрыта была чехлами, шторы спущены.    

Комната, где лежал Илья Ильич, с первого взгляда казалась  прекрасно убранною. Там стояло бюро красного дерева, два дивана, обитые  шелковою материею, красивые ширмы с вышитыми небывалыми в природе птицами и  плодами. Были там шелковые занавесы, ковры, несколько картин, бронза, фарфор и  множество красивых мелочей.    

Но опытный глаз человека с чистым вкусом одним беглым  взглядом на все, что тут было, прочел бы только желание кое-как соблюсти  decorum неизбежных приличий, лишь бы отделаться от них. Обломов хлопотал,  конечно, только об этом, когда убирал свой кабинет. Утонченный вкус не  удовольствовался бы этими тяжелыми, неграциозными стульями красного дерева,  шаткими этажерками. Задок у одного дивана оселся вниз, наклеенное дерево  местами отстало.    

Точно тот же характер носили на себе и картины, и вазы, и  мелочи.    

Сам хозяин, однако, смотрел на убранство своего кабинета так  холодно и рассеянно, как будто спрашивал глазами: «Кто сюда натащил и наставил  все это?» От такого холодного воззрения Обломова на свою собственность, а может  быть, и еще от более холодного воззрения на тот же предмет слуги его, Захара,  вид кабинета, если осмотреть там все повнимательнее, поражал господствующею в  нем запущенностью и небрежностью.    

По стенам, около картин, лепилась в виде фестонов паутина,  напитанная пылью; зеркала, вместо того чтоб отражать предметы, могли бы служить  скорее скрижалями для записывания на них по пыли каких-нибудь заметок на  память. Ковры были в пятнах. На диване лежало забытое полотенце; на столе  редкое утро не стояла не убранная от вчерашнего ужина тарелка с солонкой и с  обглоданной косточкой да не валялись хлебные крошки.    

Если б не эта тарелка, да не прислоненная к постели только  что выкуренная трубка, или не сам хозяин, лежащий на ней, то можно было бы  подумать, что тут никто не живет – так все запылилось, полиняло и вообще лишено  было живых следов человеческого присутствия. На этажерках, правда, лежали  две-три развернутые книги, валялась газета, на бюро стояла и чернильница с  перьями; но страницы, на которых развернуты были книги, покрылись пылью и  пожелтели; видно, что их бросили давно; нумер газеты был прошлогодний, а из  чернильницы, если обмакнуть в нее перо, вырвалась бы разве только с жужжаньем  испуганная муха.    

Илья Ильич проснулся, против обыкновения, очень рано, часов  в восемь. Он чем-то сильно озабочен. На лице у него попеременно выступал не то  страх, не то тоска и досада. Видно было, что его одолевала внутренняя борьба, а  ум еще не являлся на помощь.    

Дело в том, что Обломов накануне получил из деревни, от  своего старосты, письмо неприятного содержания. Известно, о каких неприятностях  может писать староста: неурожай, недоимки, уменьшение дохода и т. п. Хотя  староста и в прошлом и в третьем году писал к своему барину точно такие же  письма, но и это последнее письмо подействовало так же сильно, как всякий  неприятный сюрприз.    

Легко ли? Предстояло думать о средствах к принятию  каких-нибудь мер. Впрочем, надо отдать справедливость заботливости Ильи Ильича  о своих делах. Он по первому неприятному письму старосты, полученному несколько  лет назад, уже стал создавать в уме план разных перемен и улучшений в порядке  управления своим имением.    

По этому плану предполагалось ввести разные новые  экономические, полицейские и другие меры. Но план был еще далеко не весь  обдуман, а неприятные письма старосты ежегодно повторялись, побуждали его к  деятельности и, следовательно, нарушали покой. Обломов сознавал необходимость  до окончания плана предпринять что-нибудь решительное.    

Он, как только проснулся, тотчас же вознамерился встать,  умыться и, напившись чаю, подумать хорошенько, кое-что сообразить, записать и  вообще заняться этим делом как следует.    

С полчаса он все лежал, мучась этим намерением, но потом  рассудил, что успеет еще сделать это и после чаю, а чай можно пить, по  обыкновению, в постели, тем более, что ничто не мешает думать и лежа.    

Так и сделал. После чаю он уже приподнялся с своего ложа и  чуть было не встал; поглядывая на туфли, он даже начал спускать к ним одну ногу  с постели, но тотчас же опять подобрал ее.    

Пробило половина десятого, Илья Ильич встрепенулся.    

– Что ж это я в самом деле? – сказал он вслух с  досадой. – Надо совесть знать: пора за дело! Дай только волю себе, так и…    

– Захар! – закричал он.    

В комнате, которая отделялась только небольшим коридором от  кабинета Ильи Ильича, послышалось сначала точно ворчанье цепной собаки, потом  стук спрыгнувших откуда-то ног. Это Захар спрыгнул с лежанки, на которой  обыкновенно проводил время, сидя погруженный в дремоту.    

В комнату вошел пожилой человек, в сером сюртуке, с прорехою  под мышкой, откуда торчал клочок рубашки, в сером же жилете, с медными  пуговицами, с голым, как колено, черепом и с необъятно широкими и густыми  русыми с проседью бакенбардами, из которых каждой стало бы на три бороды.    

Захар не старался изменить не только данного ему богом  образа, но и своего костюма, в котором ходил в деревне. Платье ему шилось по  вывезенному им из деревни образцу. Серый сюртук и жилет нравились ему и потому,  что в этой полуформенной одежде он видел слабое воспоминание ливреи, которую он  носил некогда, провожая покойных господ в церковь или в гости; а ливрея в  воспоминаниях его была единственною представительницею достоинства дома  Обломовых.    

Более ничто не напоминало старику барского широкого и  покойного быта в глуши деревни. Старые господа умерли, фамильные портреты  остались дома и, чай, валяются где-нибудь на чердаке; предания о старинном быте  и важности фамилии вс° глохнут или живут только в памяти немногих, оставшихся в  деревне же стариков. Поэтому для Захара дорог был серый сюртук: в нем да еще в  кое-каких признаках, сохранившихся в лице и манерах барина, напоминавших его  родителей, и в его капризах, на которые хотя он и ворчал, и про себя и вслух,  но которые между тем уважал внутренне, как проявление барской воли, господского  права, видел он слабые намеки на отжившее величие.    

Без этих капризов он как-то не чувствовал над собой барина;  без них ничто не воскрешало молодости его, деревни, которую они покинули давно,  и преданий об этом старинном доме, единственной хроники, веденной старыми  слугами, няньками, мамками и передаваемой из рода в род.    

Дом Обломовых был когда-то богат и знаменит в своей стороне,  но потом, бог знает отчего, все беднел, мельчал и наконец незаметно потерялся  между не старыми дворянскими домами. Только поседевшие слуги дома хранили и  передавали друг другу верную память о минувшем, дорожа ею, как святынею.    

Вот отчего Захар так любил свой серый сюртук. Может быть, и  бакенбардами своими он дорожил потому, что видел в детстве своем много старых  слуг с этим старинным, аристократическим украшением.    

Илья Ильич, погруженный в задумчивость, долго не замечал  Захара. Захар стоял перед ним молча. Наконец он кашлянул.    

– Что ты? – спросил Илья Ильич.    

– Ведь вы звали?    

– Звал? Зачем же это я звал – не помню! – отвечал  он потягиваясь. – Поди пока к себе, а я вспомню.    

Захар ушел, а Илья Ильич продолжал лежать и думать о  проклятом письме.    

Прошло с четверть часа.    

– Ну, полно лежать! – сказал он, – надо же  встать… А впрочем, дай-ка я прочту еще раз со вниманием письмо старосты, а  потом уж и встану. – Захар!    

Опять тот же прыжок и ворчанье сильнее. Захар вошел, а  Обломов опять погрузился в задумчивость. Захар стоял минуты две,  неблагосклонно, немного стороной посматривая на барина, и наконец пошел к  дверям.    

– Куда же ты? – вдруг спросил Обломов.    

– Вы ничего не говорите, так что ж тут стоять-то  даром? – захрипел Захар, за неимением другого голоса, который, по словам  его, он потерял на охоте с собаками, когда ездил с старым барином и когда ему  дунуло будто сильным ветром в горло.    

Он стоял вполуоборот среди комнаты и глядел все стороной на  Обломова.    

– А у тебя разве ноги отсохли, что ты не можешь  постоять? Ты видишь, я озабочен – так и подожди! Не залежался еще там? Сыщи  письмо, что я вчера от старосты получил. Куда ты его дел?    

– Какое письмо? Я никакого письма не видал, –  сказал Захар.    

– Ты же от почтальона принял его: грязное такое!    

– Куда ж его положили – почему мне знать? –  говорил Захар, похлопывая рукой по бумагам и по разным вещам, лежавшим на  столе.    

– Ты никогда ничего не знаешь. Там, в корзине,  посмотри! Или не завалилось ли за диван? Вот спинка-то у дивана до сих пор не  починена; что б тебе призвать столяра да починить? Ведь ты же изломал. Ни о чем  не подумаешь!    

– Я не ломал, – отвечал Захар, – она сама  изломалась; не век же ей быть: надо когда-нибудь изломаться.    

Илья Ильич не счел за нужное доказывать противное.    

– Нашел, что ли? – спросил он только.    

– Вот какие-то письма.    

– Не те.    

– Ну, так нет больше, – говорил Захар.    

– Ну хорошо, поди! – с нетерпением сказал Илья  Ильич. – Я встану, сам найду.    

Захар пошел к себе, но только он уперся было руками о  лежанку, чтоб прыгнуть на нее, как опять послышался торопливый крик: «Захар,  Захар!»    

– Ах ты, господи! – ворчал Захар, отправляясь  опять в кабинет. – Что это за мученье? Хоть бы смерть скорее пришла!    

– Чего вам? – сказал он, придерживаясь одной рукой  за дверь кабинета и глядя на Обломова, в знак неблаговоления, до того стороной,  что ему приходилось видеть барина вполглаза, а барину видна была только одна  необъятная бакенбарда, из которой, так и ждешь, что вылетят две-три птицы.    

– Носовой платок, скорей! Сам бы ты мог догадаться: не  видишь! – строго заметил Илья Ильич.    

Захар не обнаружил никакого особенного неудовольствия, или  удивления при этом приказании и упреке барина, находя, вероятно, с своей  стороны и то и другое весьма естественным.    

– А кто его знает, где платок? – ворчал он, обходя  вокруг комнату и ощупывая каждый стул, хотя и так можно было видеть, что на  стульях ничего не лежит.    

– Вс° теряете! – заметил он, отворяя дверь в  гостиную, чтоб посмотреть, нет ли там.    

– Куда? Здесь ищи! Я с третьего дня там не был. Да  скорее же! – говорил Илья Ильич.    

– Где платок? Нету платка! – говорил Захар,  разводя руками и озираясь во все углы. – Да вон он, – вдруг сердито  захрипел он, – под вами! Вон конец торчит. Сами лежите на нем, а  спрашиваете платка!    

И, не дожидаясь ответа, Захар пошел было вон. Обломову стало  немного неловко от собственного промаха. Он быстро нашел другой повод сделать  Захара виноватым.    

– Какая у тебя чистота везде: пыли-то, грязи-то, боже  мой! Вон, вон, погляди-ка в углах-то – ничего не делаешь!    

– Уж коли я ничего не делаю… – заговорил Захар  обиженным голосом, – стараюсь, жизни не жалею! И пыль-то стираю и мету-то  почти каждый день…    

Он указал на середину пола и на стол, на котором Обломов  обедал.    

– Вон, вон, – говорил он, – все подметено,  прибрано, словно к свадьбе… Чего еще?    

– А это что? – прервал Илья Ильич, указывая на  стены и на потолок. – А это? А это? – Он указал и на брошенное со  вчерашнего дня полотенце и на забытую, на столе тарелку с ломтем хлеба.    

– Ну, это, пожалуй, уберу, – сказал Захар  снисходительно, взяв тарелку.    

– Только это! А пыль по стенам, а паутина?.. –  говорил Обломов, указывая на стены.    

– Это я к святой неделе убираю: тогда образа чищу и  паутину снимаю…    

– А книги, картины обмести?..    

– Книги и картины перед рождеством: тогда с Анисьей все  шкафы переберем. А теперь когда станешь убирать? Вы все дома сидите.    

– Я иногда в театр хожу да в гости: вот бы…    

– Что за уборка ночью!    

Обломов с упреком поглядел на него, покачал головой и  вздохнул, а Захар равнодушно поглядел в окно и тоже вздохнул. Барин, кажется,  думал: «Ну, брат, ты еще больше Обломов, нежели я сам», а Захар чуть ли не  подумал: «Врешь! ты только мастер говорить мудреные да жалкие слова, а до пыли  и до паутины тебе и дела нет».    

– Понимаешь ли ты, – сказал Илья Ильич, – что  от пыли заводится моль? Я иногда даже вижу клопа на стене!    

– У меня и блохи есть! – равнодушно отозвался  Захар.    

– Разве это хорошо? Ведь это гадость! – заметил  Обломов.    

Захар усмехнулся во все лицо, так что усмешка охватила даже  брови и бакенбарды, которые от этого раздвинулись в стороны, и по всему лицу до  самого лба расплылось красное пятно.    

– Чем же я виноват, что клопы на свете есть? –  сказал он с наивным удивлением. – Разве я их выдумал?    

– Это от нечистоты, – перебил Обломов. – Что  ты все врешь!    

– И нечистоту не я выдумал.    

– У тебя вот там мыши бегают по ночам – я слышу.    

– И мышей не я выдумал. Этой твари, что мышей, что  кошек, что клопов, везде много.    

– Как же у других не бывает ни моли, ни клопов?    

На лице Захара выразилась недоверчивость, или, лучше сказать,  покойная уверенность, что этого не бывает.    

– У меня всего много, – сказал он упрямо, –  за всяким клопом не усмотришь, в щелку к нему не влезешь.    

А сам, кажется, думал: «Да и что за спанье без клопа?»    

– Ты мети, выбирай сор из углов – и не будет ничего, –  учил Обломов.    

– Уберешь, а завтра опять наберется, – говорил  Захар.    

– Не наберется, – перебил барин, – не должно.    

– Наберется – я знаю, – твердил слуга.    

– А наберется, так опять вымети.    

– Как это? Всякий день перебирай все углы? –  спросил Захар. – Да что ж это за жизнь? Лучше бог по душу пошли!    

– Отчего ж у других чисто? – возразил  Обломов. – Посмотри напротив, у настройщика: любо взглянуть, а всего одна  девка…    

– А где немцы сору возьмут, – вдруг возразил  Захар. – Вы поглядите-ко, как они живут! Вся семья целую неделю кость  гложет. Сюртук с плеч отца переходит на сына, а с сына опять на отца. На жене и  дочерях платьишки коротенькие: все поджимают под себя ноги, как гусыни… Где им  сору взять? У них нет этого вот, как у нас, чтоб в шкафах лежала по годам куча  старого, изношенного платья или набрался целый угол корок хлеба за зиму… У них  и корка зря не валяется: наделают сухариков, да с пивом и выпьют!    

Захар даже сквозь зубы плюнул, рассуждая о таком скаредном  житье.    

– Нечего разговаривать! – возразил Илья Ильич, ты  лучше убирай.    

– Иной раз и убрал бы, да вы же сами не даете, –  сказал Захар.    

– Пошел свое! Все, видишь, я мешаю.    

– Конечно, вы; все дома сидите: как при вас станешь  убирать? Уйдите на целый день, так и уберу.    

– Вот еще выдумал что – уйти! Поди-ка ты лучше к себе.    

– Да право! – настаивал Захар. – Вот, хоть бы  сегодня ушли, мы бы с Анисьей и убрали все. И то не управимся вдвоем-то: надо  еще баб нанять, перемыть все.    

– Э! какие затеи – баб! Ступай себе, – говорил  Илья Ильич.    

Он уж был не рад, что вызвал Захара на этот разговор. Он все  забывал, что чуть тронешь этот деликатный предмет, как и не оберешься хлопот.    

Обломову и хотелось бы, чтоб было чисто, да он бы желал,  чтоб это сделалось как-нибудь так, незаметно, само собой; а Захар всегда  заводил тяжбу, лишь только начинали требовать от него сметания пыли, мытья  полов и т.п. Он в таком случае станет доказывать необходимость громадной возни  в доме, зная очень хорошо, что одна мысль об этом приводила барина его в ужас.    

Захар ушел, а Обломов погрузился в размышления. Через  несколько минут пробило еще полчаса.    

– Что это? – почти с ужасом сказал Илья  Ильич. – Одиннадцать часов скоро, а я еще не встал, не умылся до сих пор?  Захар, Захар!    

– Ах ты, боже мой! Ну! – послышалось из передней,  и потом известный прыжок.    

– Умыться готово? – спросил Обломов.    

– Готово давно! – отвечал Захар. – Чего вы не  встаете?    

– Что ж ты не скажешь, что готово? Я бы уж и встал  давно. Поди же, я сейчас иду вслед за тобою. Мне надо заниматься, я сяду  писать.    

Захар ушел, но чрез минуту воротился с исписанной и  замасленной тетрадкой и клочками бумаги.    

– Вот, коли будете писать, так уж кстати извольте и  счеты поверить: надо деньги заплатить.    

– Какие счеты? Какие деньги? – с неудовольствием  спросил Илья Ильич.    

– От мясника, от зеленщика, от прачки, от хлебника: все  денег просят.    

– Только о деньгах и забота! – ворчал Илья  Ильич. – А ты что понемногу не подаешь счеты, а все вдруг?    

– Вы же ведь все прогоняли меня: завтра да завтра…    

– Ну, так и теперь разве нельзя до завтра?    

– Нет! Уж очень пристают: больше не дают в долг. Нынче  первое число.    

– Ах! – с тоской сказал Обломов. – Новая  забота! Ну, что стоишь? Положи на стол. Я сейчас встану, умоюсь и  посмотрю, – сказал Илья Ильич. – Так умыться-то готово?    

– Готово! – сказал Захар.    

– Ну, теперь…    

Он начал было, кряхтя, приподниматься на постели, чтоб  встать.    

– Я забыл вам сказать, – начал Захар, –  давеча, как вы еще почивали, управляющий дворника прислал: говорит, что  непременно надо съехать… квартира нужна.    

– Ну, что ж такое? Если нужна, так, разумеется, съедем.  Что ты пристаешь ко мне? Уж ты третий раз говоришь мне об этом.    

– Ко мне пристают тоже.    

– Скажи, что съедем.    

– Они говорят: вы уж с месяц, говорят, обещали, а все  не съезжаете; мы, говорят, полиции дадим знать.    

– Пусть дают знать! – сказал решительно  Обломов. – Мы и сами переедем, как потеплее будет, недели через три.    

– Куда недели через три! Управляющий говорит, что чрез  две недели рабочие придут: ломать все будут… «Съезжайте, говорит, завтра или  послезавтра…»    

– Э-э-э! слишком проворно! Видишь, еще что! Не сейчас  ли прикажете? А ты мне не смей и напоминать о квартире. Я уж тебе запретил раз;  а ты опять. Смотри!    

– Что ж мне делать-то? – отозвался Захар.    

– Что ж делать? – вот он чем отделывается от  меня! – отвечал Илья Ильич. – Он меня спрашивает! Мне что за дело? Ты  не беспокой меня, а там как хочешь, так и распорядись, только чтоб не  переезжать. Не может постараться для барина!    

– Да как же, батюшка, Илья Ильич, я распоряжусь? –  начал мягким сипеньем Захар. – Дом-то не мой: как же из чужого дома не  переезжать, коли гонят? Кабы мой дом был, так я бы с великим моим  удовольствием…    

– Нельзя ли их уговорить как-нибудь. «Мы, дескать,  живем давно, платим исправно».    

– Говорил, – сказал Захар.    

– Ну, что ж они?    

– Что! Наладили свое: «Переезжайте, говорят, нам нужно  квартиру переделывать». Хотят из докторской и из этой одну большую квартиру  сделать, к свадьбе хозяйского сына.    

– Ах ты, боже мой! – с досадой сказал  Обломов. – Ведь есть же этакие ослы, что женятся!    

Он повернулся на спину.    

– Вы бы написали, сударь, к хозяину, – сказал  Захар, – так, может быть, он бы вас не тронул, а велел бы сначала вон ту  квартиру ломать.    

Захар при этом показал рукой куда-то направо.    

– Ну хорошо, как встану, напишу… Ты ступай к себе, а я  подумаю. Ничего ты не умеешь сделать, – добавил он, – мне и об этой  дряни надо самому хлопотать.    

Захар ушел, а Обломов стал думать.    

Но он был в затруднении, о чем думать: о письме ли старосты,  о переезде ли на новую квартиру, приняться ли сводить счеты? Он терялся в  приливе житейских забот и все лежал, ворочаясь с боку на бок. По временам  только слышались отрывистые восклицания: «Ах, боже мой! Трогает жизнь, везде  достает».    

Неизвестно, долго ли бы еще пробыл он в этой  нерешительности, но в передней раздался звонок.    

– Уж кто-то и пришел! – сказал Обломов, кутаясь в  халат. – А я еще не вставал – срам да и только! Кто бы это так рано?    

И он, лежа, с любопытством глядел на двери.    

     

 II    

     

Вошел молодой человек лет двадцати пяти, блещущий здоровьем,  с смеющимися щеками, губами и глазами. Зависть брала смотреть на него.    

Он был причесан и одет безукоризненно, ослеплял свежестью  лица, белья, перчаток и фрака. По жилету лежала изящная цепочка, с множеством  мельчайших брелоков. Он вынул тончайший батистовый платок, вдохнул ароматы  Востока, потом небрежно провел им по лицу, по глянцевитой шляпе и обмакнул  лакированные сапоги.    

– А, Волков, здравствуйте! – сказал Илья Ильич.    

– Здравствуйте, Обломов, – говорил блистающий  господин, подходя к нему.    

– Не подходите, не подходите: вы с холода! –  сказал тот.    

– О баловень, сибарит! – говорил Волков, глядя,  куда бы положить шляпу, и, видя везде пыль, не положил никуда; раздвинул обе  полы фрака, чтобы сесть, но, посмотрев внимательно на кресло, остался на ногах.    

– Вы еще не вставали! Что это на вас за шлафрок? Такие  давно бросили носить, – стыдил он Обломова.    

– Это не шлафрок, а халат, – сказал Обломов, с  любовью кутаясь в широкие полы халата.    

– Здоровы ли вы? – спросил Волков.    

– Какое здоровье! – зевая, сказал Обломов. –  Плохо! приливы замучили. А вы как поживаете?    

– Я? Ничего: здорово и весело, – очень  весело! – с чувством прибавил молодой человек.    

– Откуда вы так рано? – спросил Обломов.    

– От портного. Посмотрите, хорош фрак? – говорил  он, ворочаясь перед Обломовым.    

– Отличный! С большим вкусом сшит, – сказал Илья  Ильич, – только отчего он такой широкий сзади?    

– Это рейт-фрак: для верховой езды.    

– А! Вот что! Разве вы ездите верхом?    

– Как же! К нынешнему дню и фрак нарочно заказывал.  Ведь сегодня первое мая: с Горюновым едем в Екатерингоф. Ах! Вы не знаете?  Горюнова Мишу произвели – вот мы сегодня и отличаемся, – в восторге  добавил Волков.    

– Вот как! – сказал Обломов.    

– У него рыжая лошадь, – продолжал Волков, –  у них в полку рыжие, а у меня вороная. Вы как будете: пешком или в экипаже?    

– Да… никак, – сказал Обломов.    

– Первого мая в Екатерингофе не быть! Что вы, Илья  Ильич! – с изумлением говорил Волков. – Да там все!    

– Ну как все! Нет, не все! – лениво заметил  Обломов.    

– Поезжайте, душенька, Илья Ильич! Софья Николаевна с  Лидией будут в экипаже только две, напротив в коляске есть скамеечка: вот бы вы  с ними…    

– Нет, я не усядусь на скамеечке. Да и что стану я там  делать?    

– Ну так, хотите, Миша другую лошадь вам даст?    

– Бог знает что выдумает! – почти про себя сказал  Обломов. – Что вам дались Горюновы?    

– Ах! – вспыхнув, произнес Волков, – сказать?    

– Говорите!    

– Вы никому не скажете – честное слово? –  продолжал Волков, садясь к нему на диван.    

– Пожалуй.    

– Я… влюблен в Лидию, – прошептал он.    

– Браво! Давно ли? Она, кажется, такая миленькая.    

– Вот уж три недели! – с глубоким вздохом сказал  Волков. – А Миша в Дашеньку влюблен.    

– В какую Дашеньку?    

– Откуда вы, Обломов? Не знает Дашеньки! Весь город без  ума, как она танцует! Сегодня мы с ним в балете; он бросит букет. Надо его  ввести: он робок, еще новичок… Ах! ведь нужно ехать камелий достать…    

– Куда еще? Полно вам, приезжайте-ка обедать: мы бы  поговорили. У меня два несчастья…    

– Не могу: я у князя Тюменева обедаю; там будут все  Горюновы и она, она… Лидинька, – прибавил он шепотом. – Что это вы  оставили князя? Какой веселый дом! На какую ногу поставлен! А дача! Утонула в  цветах! Галерею пристроили, gothique. Летом, говорят, будут танцы, живые  картины. Вы будете бывать?    

– Нет, я думаю, не буду.    

– Ах, какой дом! Нынешнюю зиму по средам меньше  пятидесяти человек не бывало, а иногда набиралось до ста…    

– Боже ты мой! Вот скука – то должна быть адская!    

– Как это можно? Скука! Да чем больше, тем веселей.  Лидия бывала там, я ее не замечал, да вдруг…    

Напрасно я забыть ее стараюсь    

И страсть хочу рассудком победить… – запел он и сел,  забывшись, на кресло, но вдруг вскочил и стал отирать пыль с платья.    

– Какая у вас пыль везде! – сказал он.    

– Все Захар! – пожаловался Обломов.    

– Ну, мне пора! – сказал Волков. – За  камелиями для букета Мише. Au revoir.    

– Приезжайте вечером чай пить, из балета: расскажете,  как там что было, – приглашал Обломов.    

– Не могу, дал слово к Муссинским: их день сегодня.  Поедемте и вы. Хотите, я вас представлю?    

– Нет, что там делать?    

– У Муссинских? Помилуйте, да там полгорода бывает. Как  что делать? Это такой дом, где обо всем говорят…    

– Вот это-то и скучно, что обо всем, – сказал  Обломов.    

– Ну, посещайте Мездровых, – перебил  Волков, – там уж об одном говорят, об искусствах; только и слышишь:  венецианская школа, Бетховен да Бах, Леонардо да Винчи…    

– Век об одном и том же – какая скука! Педанты, должно  быть! – сказал, зевая, Обломов.    

– На вас не угодишь. Да мало ли домов! Теперь у всех  дни: у Савиновых по четвергам обедают, у Маклашиных – пятницы, у Вязниковых –  воскресенья, у князя Тюменева – середы. У меня все дни заняты! – с  сияющими глазами заключил Волков.    

– И вам не лень мыкаться изо дня в день?    

– Вот, лень! Что за лень? Превесело! – беспечно  говорил он. – Утро почитаешь, надо быть au courant всего, знать новости.  Слава богу, у меня служба такая, что не нужно бывать в должности. Только два  раза в неделю посижу да пообедаю у генерала, а потом поедешь с визитами, где  давно не был; ну, а там… новая актриса, то на русском, то на французском  театре. Вот опера будет, я абонируюсь. А теперь влюблен… Начинается лето; Мише  обещали отпуск; поедем к ним в деревню на месяц, для разнообразия. Там охота. У  них отличные соседи, дают bals champetres. С Лидией будем в роще гулять,  кататься в лодке, рвать цветы… Ах!.. – И он перевернулся от  радости. – Однако пора… Прощайте, – говорил он, напрасно стараясь  оглядеть себя спереди и сзади в запыленное зеркало.    

– Погодите, – удерживал Обломов, – я было  хотел поговорить с вами о делах.    

– Pardon, некогда, – торопился Волков, – в  другой раз! – А не хотите ли со мной есть устриц? Тогда и расскажете.  Поедемте, Миша угощает.    

– Нет, бог с вами! – говорил Обломов.    

– Прощайте же.    

Он пошел и вернулся.    

– Видели это? – спросил он, показывая руку, как  вылитую в перчатке.    

– Что это такое? – спросил Обломов в недоумении.    

– А новые lacets! Видите, как отлично стягивает: не  мучишься над пуговкой два часа; потянул шнурочек – и готово. Это только что из  Парижа. Хотите, привезу вам на пробу пару?    

– Хорошо, привезите! – говорил Обломов.    

– А посмотрите это; не правда ли, очень мило? –  говорил он, отыскав в куче брелок один. – Визитная карточка с загнутым  углом.    

– Не разберу, что написано.    

– Pr. – prince M. – Michel. – говорил  Волков, – а фамилия Тюменев не уписалась; это он мне в пасху подарил,  вместо яичка. Но прощайте, au revoir. Мне еще в десять мест. – Боже мой,  что это за веселье на свете!    

И он исчез.    

«В десять мест в один день – несчастный! – думал  Обломов. – И это жизнь! – Он сильно пожал плечами. – Где же тут  человек? На что он раздробляется и рассыпается? Конечно, недурно заглянуть и в  театр и влюбиться в какую-нибудь Лидию… она миленькая! В деревне с ней цветы  рвать, кататься – хорошо; да в десять мест в один день – несчастный!» –  заключил он, перевертываясь на спину и радуясь, что нет у него таких пустых  желаний и мыслей, что он не мыкается, а лежит вот тут, сохраняя свое  человеческое достоинство и свой покой.    

Новый звонок прервал его размышления.    

Вошел новый гость.    

Это был господин в темно-зеленом фраке с гербовыми  пуговицами, гладко выбритый, с темными, ровно окаймляющими его лицо  бакенбардами, с утружденным, но покойно-сознательным выражением в глазах, с  сильно потертым лицом, с задумчивой улыбкой.    

– Здравствуй, Судьбинский! – весело поздоровался  Обломов. – Насилу заглянул к старому сослуживцу! Не подходи, не подходи!  Ты с холоду.    

– Здравствуй, Илья Ильич. Давно собирался к  тебе, – говорил гость, – да ведь ты знаешь, какая у нас дьявольская  служба! Вон, посмотри, целый чемодан везу к докладу; и теперь, если там спросят  что-нибудь, велел курьеру скакать сюда. Ни минуты нельзя располагать собой.    

– Ты еще на службу? Что так поздно? – спросил  Обломов. – Бывало ты с десяти часов…    

– Бывало – да; а теперь другое дело: в двенадцать часов  езжу. – Он сделал на последнем слове ударение.    

– А! догадываюсь! – сказал Обломов. –  Начальник отделения! Давно ли?    

Судьбинский значительно кивнул головой.    

– К святой, – сказал он. – Но сколько дела –  ужас! С восьми до двенадцати часов дома, с двенадцати до пяти в канцелярии, да  вечером занимаюсь. От людей отвык совсем!    

– Гм! Начальник отделения – вот как! – сказал  Обломов. – Поздравляю! Каков? А вместе канцелярскими чиновниками служили.  Я думаю, на будущий год в статские махнешь.    

– Куда! Бог с тобой! Еще нынешний год корону надо  получить: думал, за отличие представят, а – теперь новую должность занял:  нельзя два года сряду…    

– Приходи обедать, выпьем за повышение! – сказал  Обломов.    

– Нет, сегодня у вице-директора обедаю. К четвергу надо  приготовить доклад – адская работа! На представления из губерний положиться  нельзя. Надо проверить самому списки. Фома Фомич такой мнительный: все хочет  сам. Вот сегодня вместе после обеда и засядем.    

– Ужели и после обеда? – спросил Обломов  недоверчиво.    

– А как ты думал? Еще хорошо, если пораньше отделаюсь  да успею хоть в Екатерингоф прокатиться… Да, я заехал спросить: не поедешь ли  ты на гулянье? Я бы заехал.    

– Нездоровится что-то, не могу! – сморщившись,  сказал Обломов. – Да и дела много… нет, не могу!    

– Жаль! – сказал Судьбинский. – А день хорош.  Только сегодня и надеюсь вздохнуть.    

– Ну, что нового у вас? – спросил Обломов.    

– Да много кое-чего: в письмах отменили писать  «покорнейший слуга», пишут «примите уверение»; формулярных списков по два  экземпляра не велено представлять. У нас прибавляют три стола и двух чиновников  особых поручений. Нашу комиссию закрыли… Много!    

– Ну, а что наши бывшие товарищи?    

– Ничего пока; Свинкин дело потерял!    

– В самом деле? Что ж директор? – Спросил Обломов  дрожащим голосом. Ему, по старой памяти, страшно стало.    

– Велел задержать награду, пока не отыщется. Дело  важное: «о взысканиях». Директор думает, – почти шепотом прибавил  Судьбинский, – что он потерял его… нарочно.    

– Не может быть! – сказал Обломов.    

– Нет, нет! Это напрасно, – с важностью и  покровительством подтвердил Судьбинский. – Свинкин – ветреная голова.  Иногда чорт знает какие тебе итоги выведет, перепутает все справки. Я измучился  с ним; а только нет, он не замечен ни в чем таком… Он не сделает, нет, нет!  Завалялось дело где-нибудь; после отыщется.    

– Так вот как: вс° в трудах! – говорил  Обломов, – работаешь.    

– Ужас, ужас! Ну конечно, с таким человеком, как Фома  Фомич, приятно служить: без наград не оставляет; кто и ничего не делает, и тех  не забудет. Как вышел срок – за отличие, так и представляет; кому не вышел срок  к чину, к кресту, – деньги выхлопочет…    

– Ты сколько получаешь?    

– Да что: тысяча двести рублей жалованья, особо  столовых семьсот пятьдесят, квартирных шестьсот, пособия девятьсот, на разъезды  пятьсот, да награды рублей до тысячи.    

– Фу! чорт возьми! – сказал, вскочив с постели,  Обломов. – Голос, что ли, у тебя хорош? Точно итальянский певец!    

– Что еще это! Вон Пересветов прибавочные получает, а  дела-то меньше моего делает и не смыслит ничего. Ну конечно, он не имеет такой  репутации. Меня очень ценят, – скромно прибавил он, потупя глаза, –  министр недавно выразился про меня, что я «украшение министерства».    

– Молодец! – сказал Обломов. – Вот только  работать с восьми часов до двенадцати, с двенадцати до пяти, да дома еще – ой,  ой!    

Он покачал головой.    

– А что ж бы я стал делать, если б не служил? –  спросил Судьбинский.    

– Мало ли что! Читал бы, писал… – сказал Обломов.    

– Я и теперь только и делаю, что читаю да пишу.    

– Да это не то; ты бы печатал…    

– Не всем же быть писателями. Вот и ты ведь не  пишешь, – возразил Судьбинский.    

– Зато у меня имение на руках, – со вздохом сказал  Обломов. – Я соображаю новый план; разные улучшения ввожу. Мучаюсь,  мучаюсь… А ты ведь чужое делаешь, не свое.    

– Что ж делать! Надо работать, коли деньги берешь.  Летом отдохну: Фома Фомич обещает выдумать командировку нарочно для меня… вот,  тут получу прогоны на пять лошадей, суточных рубля по три в сутки, а потом  награду…    

– Эк ломят! – с завистью говорил Обломов; потом  вздохнул и задумался.    

– Деньги нужны: осенью женюсь, – прибавил  Судьбинский.    

– Что ты! В самом деле? На ком? – с участием  сказал Обломов.    

– Не шутя, на Мурашиной. Помнишь, подле меня на даче  жили? Ты пил чай у меня и, кажется, видел ее.    

– Нет, не помню! Хорошенькая? – спросил Обломов.    

– Да, мила. Поедем, если хочешь, к ним обедать…    

Обломов замялся.    

– Да… хорошо, только…    

– На той неделе, – сказал Судьбинский.    

– Да, да, на той неделе, – обрадовался  Обломов, – у меня еще платье не готово. Что ж, хорошая партия?    

– Да, отец действительный статский советник; десять  тысяч дает, квартира казенная. Он нам целую половину отвел, двенадцать комнат;  мебель казенная, отопление, освещение тоже: можно жить…    

– Да, можно! Еще бы! Каков Судьбинский! –  прибавил, не без зависти, Обломов.    

– На свадьбу, Илья Ильич, шафером приглашаю: смотри…    

– Как же, непременно! – сказал Обломов. – Ну,  а что Кузнецов, Васильев, Махов?    

– Кузнецов женат давно, Махов на мое место поступил, а  Васильева перевели в Польшу. Ивану Петровичу дали Владимира, Олешкин – его  превосходительство.    

– Он добрый малый! – сказал Обломов.    

– Добрый, добрый; он стоит.    

– Очень добрый, характер мягкий, ровный, – говорил  Обломов.    

– Такой обязательный, – прибавил  Судьбинский, – и нет этого, знаешь, чтобы выслужиться, подгадить,  подставить ногу, опередить… все делает, что может.    

– Прекрасный человек! Бывало напутаешь в бумаге,  недоглядишь, не то мнение или законы подведешь в записке, ничего: велит только  другому переделать. Отличный человек! – заключил Обломов.    

– А вот наш Семен Семеныч так неисправим, – сказал  Судьбинский, – только мастер пыль в глаза пускать. Недавно что он сделал:  из губерний поступило представление о возведении при зданиях, принадлежащих  нашему ведомству, собачьих конур для сбережения казенного имущества от  расхищения; наш архитектор, человек дельный, знающий и честный, составил очень  умеренную смету; вдруг показалась ему велика, и давай наводить справки, что  может стоить постройка собачьей конуры? Нашел где-то тридцатью копейками меньше  – сейчас докладную записку…    

Раздался еще звонок.    

– Прощай, – сказал чиновник, – я заболтался,  что-нибудь понадобится там…    

– Посиди еще, – удерживал Обломов. – Кстати,  и посоветуюсь с тобой: у меня два несчастья…    

– Нет, нет, я лучше опять заеду на днях, – сказал  он уходя.    

«Увяз, любезный друг, по уши увяз, – думал Обломов,  провожая его глазами. – И слеп, и глух, и нем для всего остального в мире.  А выйдет в люди, будет со временем ворочать делами и чинов нахватает… У нас это  называется тоже карьерой! А как мало тут человека-то нужно: ума его, воли,  чувства – зачем это? Роскошь! И проживет свой век, и не пошевелится в нем  многое, многое… А между тем работает с двенадцати до пяти в канцелярии, с  восьми до двенадцати дома – несчастный!»    

Он испытал чувство мирной радости, что он с девяти до трех,  с восьми до девяти может пробыть у себя на диване, и гордился, что не надо идти  с докладом, писать бумаг, что есть простор его чувствам, воображению.    

Обломов философствовал и не заметил, что у постели его стоял  очень худощавый, черненький господин, заросший весь бакенбардами, усами и  эспаньолкой. Он был одет с умышленной небрежностью.    

– Здравствуйте, Илья Ильич.    

– Здравствуйте, Пенкин; не подходите, не подходите: вы  с холода! – говорил Обломов.    

– Ах вы, чудак! – сказал тот. – Все такой же  неисправимый, беззаботный ленивец!    

– Да, беззаботный! – сказал Обломов. – Вот я  вам сейчас покажу письмо от старосты: ломаешь, ломаешь голову, а вы говорите:  беззаботный! Откуда вы?    

– Из книжной лавки: ходил узнать, не вышли ли журналы.  Читали мою статью?    

– Нет.    

– Я вам пришлю, прочтите.    

– О чем? – спросил сквозь сильную зевоту Обломов.    

– О торговле, об эмансипации женщин, о прекрасных  апрельских днях, какие выпали нам на долю, и о вновь изобретенном составе  против пожаров. Как это вы не читаете? Ведь тут наша вседневная жизнь. А пуще  всего я ратую за реальное направление в литературе.    

– Много у вас дела? – спросил Обломов.    

– Да, довольно. Две статьи в газету каждую неделю,  потом разборы беллетристов пишу, да вот написал рассказ…    

– О чем?    

– О том, как в одном городе городничий бьет мещан по зубам…    

– Да, это в самом деле реальное направление, –  сказал Обломов.    

– Не правда ли? – подтвердил обрадованный  литератор. – Я провожу вот какую мысль и знаю, что она новая и смелая.  Один проезжий был свидетелем этих побоев и при свидании с губернатором пожаловался  ему. Тот приказал чиновнику, ехавшему туда на следствие, мимоходом  удостовериться в этом и вообще собрать сведения о личности и поведении  городничего. Чиновник созвал мещан, будто расспросить о торговле, а между тем  давай разведывать и об этом. Что ж мещане? Кланяются да смеются и городничего  превозносят похвалами. Чиновник стал узнавать стороной, и ему сказали, что  мещане – мошенники страшные, торгуют гнилью, обвешивают, обмеривают даже казну,  все безнравственны, так что побои эти – праведная кара…    

– Стало быть, побои городничего выступают в повести,  как fatum древних трагиков? – сказал Обломов.    

– Именно, – подхватил Пенкин. – У вас много  такта, Илья Ильич, вам бы писать! А между тем мне удалось показать и  самоуправство городничего и развращение нравов в простонародье; дурную  организацию действий подчиненных чиновников и необходимость строгих, но  законных мер… Не правда ли, эта мысль… довольно новая?    

– Да, в особенности для меня, – сказал  Обломов, – я так мало читаю…    

– В самом деле, не видать книг у вас! – сказал  Пенкин. – Но, умоляю вас, прочтите одну вещь; готовится великолепная,  можно сказать, поэма: «Любовь взяточника к падшей женщине». Я не могу вам  сказать, кто автор: это еще секрет.    

– Что ж там такое?    

– Обнаружен весь механизм нашего общественного  движения, и все в поэтических красках. Все пружины тронуты; все ступени  общественной лестницы перебраны. Сюда, как на суд, созваны автором и слабый, но  порочный вельможа и целый рой обманывающих его взяточников; и все разряды  падших женщин разобраны… француженки, немки, чухонки, и вс°, вс°… с  поразительной, животрепещущей верностью… Я слышал отрывки – автор велик! В нем  слышится то Дант, то Шекспир…    

– Вон куда хватили! – в изумлении сказал Обломов  привстав.    

Пенкин вдруг смолк, видя, что действительно он далеко  хватил.    

– Вот вы прочтите, увидите сами, – добавил он уже  без азарта.    

– Нет, Пенкин, я не стану читать.    

– Отчего ж? Это делает шум, об этом говорят…    

– Да пускай их! Некоторым ведь больше нечего и делать,  как только говорить. Есть такое призвание.    

– Да хоть из любопытства прочтите.    

– Чего я там не видал? – говорил Обломов. –  Зачем это они пишут: только себя тешат…    

– Как себя: верность-то, верность какая! До смеха  похоже. Точно живые портреты. Как кого возьмут, купца ли, чиновника, офицера,  будочника, – точно живьем отпечатают.    

– Из чего же они бьются: из потехи, что ли, что вот  кого-де не возьмем, а верно и выйдет? А жизни-то и нет ни в чем: нет понимания  ее и сочувствия, нет того, что там у вас называется гуманитетом. Одно самолюбие  только. Изображают-то они воров, падших женщин, точно ловят их на улице да  отводят в тюрьму. В их рассказе слышны не «невидимые слезы», а один только  видимый, грубый смех, злость…    

– Что ж еще нужно? И прекрасно, вы сами высказались:  это кипучая злость – желчное гонение на порок, смех презрения над падшим  человеком… тут все!    

– Нет, не все! – вдруг воспламенившись, сказал  Обломов. – Изобрази вора, падшую женщину, надутого глупца, да и человека  тут же не забудь. Где же человечность-то? Вы одной головой хотите  писать! – почти шипел Обломов. – Вы думаете, что для мысли не надо  сердца? Нет, она оплодотворяется любовью. Протяните руку падшему человеку, чтоб  поднять его, или горько плачьте над ним, если он гибнет, а не глумитесь. Любите  его, помните в нем самого себя и обращайтесь с ним, как с собой, – тогда я  стану вас читать и склоню перед вами голову… – сказал он, улегшись опять  покойно на диване. – Изображают они вора, падшую женщину, – говорил  он, – а человека-то забывают или не умеют изобразить. Какое же тут  искусство, какие поэтические краски нашли вы? Обличайте разврат, грязь, только,  пожалуйста, без претензии на поэзию.    

– Что же, природу прикажете изображать: розы, соловья  или морозное утро, между тем как все кипит, движется вокруг? Нам нужна одна  голая физиология общества; не до песен нам теперь…    

– Человека, человека давайте мне! – говорил  Обломов. – Любите его…    

– Любить ростовщика, ханжу, ворующего или тупоумного  чиновника – слышите? Что вы это? И видно, что вы не занимаетесь  литературой! – горячился Пенкин. – Нет, их надо карать, извергнуть из  гражданской среды, из общества…    

– Извергнуть из гражданской среды! – вдруг  заговорил вдохновенно Обломов, встав перед Пенкиным. – Это значит забыть,  что в этом негодном сосуде присутствовало высшее начало; что он испорченный  человек, но все человек же, то есть вы сами. Извергнуть! А как вы извергнете из  круга человечества, из лона природы, из милосердия божия? – почти крикнул  он с пылающими глазами.    

– Вон куда хватили! – в свою очередь, с изумлением  сказал Пенкин.    

Обломов увидел, что и он далеко хватил. Он вдруг смолк,  постоял с минуту, зевнул и медленно лег на диван.    

Оба погрузились в молчание.    

– Что ж вы читаете? – спросил Пенкин.    

– Я… да все путешествия больше.    

Опять молчание.    

– Так прочтете поэму, когда выйдет? Я бы принес… –  спросил Пенкин.    

Обломов сделал отрицательный знак головой.    

– Ну, я вам свой рассказ пришлю?    

Обломов кивнул в знак согласия.    

– Однако мне пора в типографию! – сказал Пенкин. –  Я, знаете, зачем пришел к вам? Я хотел предложить вам ехать в Екатерингоф; у  меня коляска. Мне завтра надо статью писать о гулянье: вместе бы наблюдать  стали, чего бы не заметил я, вы бы сообщили мне; веселее бы было. Поедемте…    

– Нет, нездоровится, – сказал Обломов, морщась и  прикрываясь одеялом, – сырости боюсь, теперь еще не высохло. А вот вы бы  сегодня обедать пришли: мы бы поговорили… У меня два несчастья…    

– Нет, наша редакция вся у Сен-Жоржа сегодня, оттуда и  поедем на гулянье. А ночью писать и чем свет в типографию отсылать. До  свидания.    

– До свиданья, Пенкин.    

«Ночью писать, – думал Обломов, – когда же  спать-то? А подь, тысяч пять в год заработает! Это хлеб! Да писать-то все,  тратить мысль, душу свою на мелочи, менять убеждения, торговать умом и воображением,  насиловать свою натуру, волноваться, кипеть, гореть, не знать покоя и все  куда-то двигаться… И все писать, все писать, как колесо, как машина: пиши  завтра, послезавтра; праздник придет, лето настанет – а он все пиши? Когда же  остановиться и отдохнуть? Несчастный!»    

Он повернул голову к столу, где все было гладко, и чернила  засохли, и пера не видать, и радовался, что лежит он, беззаботен, как  новорожденный младенец, что не разбрасывается, не продает ничего…    

«А письмо старосты, а квартира?» – вдруг вспомнил он и  задумался.    

Но вот опять звонят.    

– Что это сегодня за раут у меня? – сказал Обломов  и ждал, кто войдет.    

Вошел человек неопределенных лет, с неопределенной  физиономией, в такой поре, когда трудно бывает угадать лета; не красив и не  дурен, не высок и не низок ростом, не блондин и не брюнет. Природа не дала ему  никакой резкой, заметной черты, ни дурной, ни хорошей. Его многие называли  Иваном Иванычем, другие – Иваном Васильичем, третьи – Иваном Михайлычем.    

Фамилию его называли тоже различно: одни говорили, что он  Иванов, другие звали Васильевым или Андреевым, третьи думали, что он Алексеев.  Постороннему, который увидит его в первый раз, скажут имя его – тот забудет  сейчас, и лицо забудет; что он скажет – не заметит. Присутствие его ничего не  придаст обществу, так же как отсутствие ничего не отнимет от него. Остроумия,  оригинальности и других особенностей, как особых примет на теле, в его уме нет.    

Может быть, он умел бы по крайней мере рассказать все, что  видел и слышал, и занять хоть этим других, но он нигде не бывал: как родился в  Петербурге, так и не выезжал никуда; следовательно, видел и слышал то, что  знали и другие.    

Симпатичен ли такой человек? Любит ли, ненавидит ли,  страдает ли? Должен бы, кажется, и любить, и не любить, и страдать, потому что  никто не избавлен от этого. Но он как-то ухитряется всех любить. Есть такие  люди, в которых, как ни бейся, не возбудить никак духа вражды, мщения и т.п.  Что ни делай с ними, они все ласкаются. Впрочем, надо отдать им справедливость,  что и любовь их, если разделить ее на градусы, до степени жара никогда не  доходит. Хотя про таких людей говорят, что они любят всех и потому добры, а, в  сущности, они никого не любят и добры потому только, что не злы.    

Если при таком человеке подадут другие нищему милостыню – и  он бросит ему свой грош, а если обругают, или прогонят, или посмеются – так и  он обругает и посмеется с другими. Богатым его нельзя назвать, потому что он не  богат, а скорее беден; но, решительно бедным тоже не назовешь, потому, впрочем,  только, что много есть беднее его.    

Он имеет своего какого-то дохода рублей триста в год, и,  сверх того, он служит в какой-то неважной должности и получает неважное  жалованье: нужды не терпит и денег ни у кого не занимает, а занять у него и  подавно в голову никому не приходит.    

В службе у него нет особенного постоянного занятия, потому  что никак не могли заметить сослуживцы и начальники, что он делает хуже, что  лучше, так, чтоб можно было определить, к чему он именно способен. Если дадут  сделать и то и другое, он так сделает, что начальник всегда затрудняется, как  отозваться о его труде; посмотрит, посмотрит, почитает, почитает, да и скажет  только: «Оставьте, я после посмотрю… да, оно почти так, как нужно».    

Никогда не поймаешь на лице его следа заботы, мечты, что бы  показывало, что он в эту минуту беседует сам с собою, или никогда тоже не  увидишь, чтоб он устремил пытливый взгляд на какой-нибудь внешний предмет,  который бы хотел усвоить своему ведению.    

Встретится ему знакомый на улице: «Куда?» – спросит. «Да вот  иду на службу, или в магазин, или проведать кого-нибудь». – «Пойдем лучше  со мной, – скажет тот, – на почту или зайдем к портному, или  прогуляемся», – и он идет с ним, заходит и к портному, и на почту, и  прогуливается в противуположную сторону от той, куда шел.    

Едва ли кто-нибудь, кроме матери, заметил появление его на  свет, очень немногие замечают его в течение жизни, но, верно, никто не заметит,  как он исчезнет со света; никто не спросит, не пожалеет о нем, никто и не  порадуется его смерти. У него нет ни врагов, ни друзей, но знакомых множество.  Может быть, только похоронная процессия обратит на себя внимание прохожего,  который почтит это неопределенное лицо в первый раз достающеюся ему почестью –  глубоким поклоном; может быть, даже другой, любопытный, забежит вперед  процессии узнать об имени покойника и тут же забудет его.    

Весь этот Алексеев, Васильев, Андреев, или как хотите, есть  какой-то неполный, безличный намек на людскую массу, глухое отзвучие, неясный  ее отблеск.    

Даже Захар, который в откровенных беседах, на сходках у  ворот или в лавочке, делал разную характеристику всех гостей, посещавших барина  его, всегда затруднялся, когда очередь доходила до этого… положим хоть,  Алексеева. Он долго думал, долго ловил какую-нибудь угловатую черту, за которую  можно было бы уцепиться, в наружности, в манерах или в характере этого лица,  наконец, махнув рукой, выражался так: «А у этого ни кожи, ни рожи, ни ведения!»    

– А! – встретил его Обломов. – Это вы,  Алексеев? Здравствуйте. Откуда? Не подходите, не подходите: я вам не дам руки:  вы с холода!    

– Что вы, какой холод! Я не думал к вам сегодня, –  сказал Алексеев, – да Овчинин встретился и увез к себе. Я за вами, Илья  Ильич.    

– Куда это?    

– Да к Овчинину-то, поедемте. Там Матвей Андреич  Альянов, Казимир Альбертыч Пхайло, Василий Севастьяныч Колымягин.    

– Что ж они там собрались и что им нужно от меня?    

– Овчинин зовет вас обедать.    

– Гм! Обедать… – повторил Обломов монотонно.    

– А потом все в Екатерингоф отправляются: они велели  сказать, чтоб вы коляску наняли.    

– А что там делать?    

– Как же! Нынче там гулянье. Разве не знаете: сегодня  первое мая?    

– Посидите; мы подумаем… – сказал Обломов.    

– Вставайте же! Пора одеваться.    

– Погодите немного: ведь рано.    

– Что за рано! Они просили в двенадцать часов;  отобедаем пораньше, часа в два, да и на гулянье. Едемте же скорей! Велеть вам  одеваться давать?    

– Куда одеваться? Я еще не умылся.    

– Так умывайтесь.    

Алексеев стал ходить взад и вперед по комнате, потом  остановился перед картиной, которую видел тысячу раз прежде, взглянул мельком в  окно, взял какую-то вещь с этажерки, повертел в руках, посмотрел со всех сторон  и положил опять, а там пошел опять ходить, посвистывая, – это все, чтоб не  мешать Обломову встать и умыться. Так прошло минут десять.    

– Что ж вы? – вдруг спросил Алексеев Илью Ильича.    

– Что?    

– Да все лежите?    

– А разве надо вставать?    

– Как же! Нас дожидаются. Вы хотели ехать.    

– Куда это ехать? Я не хотел ехать никуда…    

– Вот, Илья Ильич, сейчас ведь говорили, что едем  обедать к Овчинину, а потом в Екатерингоф…    

– Это я по сырости поеду! И чего я там не видал? Вон  дождь собирается, пасмурно на дворе, – лениво говорил Обломов.    

– На небе ни облачка, а вы выдумали дождь. Пасмурно  оттого, что у вас окошки-то с которых пор не мыты? Грязи-то, грязи на них! Зги  божией не видно, да и одна штора почти совсем опущена.    

– Да, вот подите-ка, заикнитесь об этом Захару, так он  сейчас баб предложит да из дому погонит на целый день!    

Обломов задумался, а Алексеев барабанил пальцами по столу, у  которого сидел, рассеянно пробегая глазами по стенам и по потолку.    

– Так как же нам? Что делать? Будете одеваться или  останетесь так? – спросил он чрез несколько минут.    

– А что?    

– Да в Екатерингоф?..    

– Дался вам этот Екатерингоф, право! – с досадой  отозвался Обломов. – Не сидится вам здесь? Холодно, что ли, в комнате или  пахнет нехорошо, что вы так и смотрите вон?    

– Нет, мне у вас всегда хорошо; я доволен, –  сказал Алексеев.    

– А коли хорошо тут, так зачем и хотеть в другое место?  Останьтесь-ка лучше у меня на целый день, отобедайте, а там вечером – бог с  вами!.. Да, я и забыл: куда мне ехать! Тарантьев обедать придет: сегодня  суббота.    

– Уж если оно так… я хорошо… как вы… – говорил  Алексеев.    

– А о делах своих я вам не говорил? – живо спросил  Обломов.    

– О каких делах? Не знаю, – сказал Алексеев, глядя  на него во все глаза.    

– Отчего я не встаю-то так долго? Ведь я вот тут лежал  все да думал, как мне выпутаться из беды.    

– Что такое? – спросил Алексеев, стараясь сделать  испуганное лицо.    

– Два несчастья! Не знаю, как и быть.    

– Какие же?    

– С квартиры гонят; вообразите – надо съезжать: ломки,  возни… подумать страшно! Ведь восемь лет жил на квартире. Сыграл со мной штуку  хозяин: «Съезжайте, говорит, поскорее».    

– Еще поскорее! Торопит, стало быть нужно. Это очень  несносно – переезжать: с переездкой всегда хлопот много, – сказал  Алексеев, – растеряют, перебьют – очень скучно! А у вас такая славная  квартира… вы что платите?    

– Где сыщешь другую этакую, – говорил Обломов, –  и еще второпях? Квартира сухая, теплая; в доме смирно: обокрали всего один раз!  Вон потолок, кажется и непрочен: штукатурка совсем отстала, – а все не  валится.    

– Скажите пожалуйста! – говорил Алексеев, качая  головой.    

– Как бы это устроить, чтоб… не съезжать? – в  раздумье, про себя рассуждал Обломов.    

– Да у вас по контракту нанята квартира? – спросил  Алексеев, оглядывая комнату с потолка до полу.    

– Да, только срок контракту вышел; я все это время  платил помесячно… не помню только, с которых пор.    

– Как же вы полагаете? – спросил после некоторого  молчания Алексеев, – съехать или оставаться?    

– Никак не полагаю, – сказал Обломов, – мне и  думать-то об этом не хочется. Пусть Захар что-нибудь придумает.    

– А вот некоторые так любят переезжать, – сказал  Алексеев, – в том только и удовольствие находят, как бы квартиру  переменить…    

– Ну, пусть эти «некоторые» и переезжают. А я терпеть  не могу никаких перемен! Это еще что, квартира! – заговорил  Обломов. – А вот посмотрите-ка, что староста пишет ко мне. Я вам сейчас  покажу письмо… где, бишь, оно? Захар, Захар!    

– Ах ты, владычица небесная! – захрипел у себя  Захар, прыгая с печки, – когда это бог приберет меня?    

Он вошел и мутно поглядел на барина.    

– Что ж ты письмо не сыскал?    

– А где я его сыщу? Разве я знаю, какое письмо вам  нужно? Я не умею читать.    

– Все равно поищи, – сказал Обломов.    

– Вы сами какое-то письмо вчера вечером читали, –  говорил Захар, – а после я не видал.    

– Где же оно? – с досадой возразил Илья Ильич. –  Я его не проглотил. Я очень хорошо помню, что ты взял у меня и куда-то вон тут  положил. А то вот, где оно, смотри!    

Он тряхнул одеялом: из складок его выпало на пол письмо.    

– Вот вы этак все на меня!.. – Ну, ну, поди,  поди! – в одно и то же время закричали друг на друга Обломов и Захар.    

Захар ушел, а Обломов начал читать письмо, писанное точно  квасом, на серой бумаге, с печатью из бурого сургуча. Огромные бледные буквы  тянулись в торжественной процессии, не касаясь друг друга, по отвесной линии,  от верхнего угла к нижнему. Шествие иногда нарушалось бледночернильным большим  пятном.    

– «Милостивый государь, – начал Обломов, –  ваше благородие, отец наш и кормилец, Илья Ильич…»    

Тут Обломов пропустил несколько приветствий и пожеланий  здоровья и продолжал с середины:    

– «Доношу твоей барской милости, что у тебя в вотчине,  кормилец наш, все благополучно. Пятую неделю нет дождей: знать, прогневали  господа бога, что нет дождей. Этакой засухи старики не запомнят: яровое так и  палит, словно полымем. Озимь ино место червь сгубил, ино место ранние морозы  сгубили; перепахали было на яровое, да не знамо, уродится ли что? Авось,  милосердый господь помилует твою барскую милость, а о себе не заботимся: пусть  издохнем. А под Иванов день еще три мужика ушли: Лаптев, Балочов, да особо ушел  Васька, кузнецов сын. Я баб погнал по мужей: бабы те не воротились, а  проживают, слышно, в Челках, а в Челки поехал кум мой из Верхлева; управляющий  послал его туда: соху, слышь, заморскую привезли, а управляющий послал кума в  Челки оную соху посмотреть. Я наказывал куму о беглых мужиках; исправнику  кланялся, сказал он: „Подай бумагу, и тогда всякое средствие будет исполнено,  водворить крестьян ко дворам на место жительства“, и, опричь того, ничего не  сказал, а я пал в ноги ему и слезно умолял; он закричал благим матом: „Пошел,  пошел! тебе сказано, что будет исполнено – подай бумагу!“ А бумаги я не  подавал. А нанять здесь некого: все на Волгу, на работу на барки ушли – такой  нынче глупый народ стал здесь, кормилец наш, батюшка, Илья Ильич! Холста нашего  сей год на ярмарке не будет: сушильню и белильню запер на замок и Сычуга  приставил денно и ночно смотреть: он тверезый мужик; да чтобы не стянул чего  господского, я смотрю за ним денно и ночно. Другие больно пьют и просятся на  оброк. В недоимках недобор: нынешний год пошлем доходцу, будет, батюшка ты наш,  благодетель, тысящи яко две помене против того года, что прошел, только бы  засуха не разорила вконец, а то вышлем, о чем твоей милости и предлагаем».    

Затем следовали изъявления преданности и подпись: «Староста  твой, всенижайший раб Прокофий Вытягушкин собственной рукой руку приложил». За  неумением грамоты поставлен был крест. «А писал со слов оного старосты шурин  его. Демка Кривой».    

Обломов взглянул на конец письма.    

– Месяца и года нет, – сказал он, – должно  быть, письмо валялось у старосты с прошлого года; тут и Иванов день и засуха!  Когда опомнился!    

Он задумался.    

– А? – продолжал он. – Каково вам покажется:  предлагает «тысящи яко две помене»! Сколько же это останется? Сколько, бишь, я  прошлый год получил? – спросил он, глядя на Алексеева. – Я не говорил  вам тогда?    

Алексеев обратил глаза к потолку и задумался.    

– Надо Штольца спросить, как приедет, – продолжал  Обломов, – кажется, тысяч семь, восемь… худо не записывать! Так он теперь  сажает меня на шесть! Ведь я с голоду умру! Чем тут жить?    

– Что ж так тревожиться, Илья Ильич? – сказал  Алексеев. – Никогда не надо предаваться отчаянию: перемелется – мука  будет.    

– Да вы слышите, что он пишет? Чем бы денег прислать,  утешить как-нибудь, а он, как на смех, только неприятности делает мне! И ведь  всякий год! Вот я теперь сам не свой! «Тысящи яко две помене»!    

– Да, большой убыток, – сказал Алексеев, –  две тысячи – не шутка! Вот Алексей Логиныч, говорят, тоже получит нынешний год  только двенадцать тысяч вместо семнадцати…    

– Так двенадцать, а не шесть, – перебил  Обломов. – Совсем расстроил меня староста! Если оно и в самом деле так:  неурожай да засуха, так зачем огорчать заранее?    

– Да… оно в самом деле… – начал Алексеев, – не  следовало бы; но какой же деликатности ждать от мужика? Этот народ ничего не  понимает.    

– Ну, что бы вы сделали на моем месте? – спросил  Обломов, глядя вопросительно на Алексеева, с сладкой надеждой, авось не  выдумает ли, чем бы успокоить.    

– Надо подумать, Илья Ильич, нельзя вдруг  решить, – сказал Алексеев.    

– К губернатору, что ли, написать! – в раздумье  говорил Илья Ильич.    

– А кто у вас губернатор? – спросил Алексеев.    

Илья Ильич не отвечал и задумался. Алексеев замолчал и тоже  о чем-то размышлял.    

Обломов, комкая письмо в руках, подпер голову руками, а  локти упер в коленки и так сидел несколько времени, мучимый приливом  беспокойных мыслей.    

– Хоть бы Штольц скорей приехал! – сказал  он. – Пишет, что скоро будет, а сам черт знает где шатается! Он бы уладил.    

Он опять пригорюнился. Долго молчали оба. Наконец Обломов  очнулся первый.    

– Вот тут что надо делать! – сказал он решительно  и чуть было не встал с постели, – и делать как можно скорее, мешкать  нечего… Во-первых…    

В это время раздался отчаянный звонок в передней, так что  Обломов с Алексеевым вздрогнули, а Захар мгновенно спрыгнул с лежанки.    

     

 III    

     

– Дома? – громко и грубо кто-то спросил в  передней.    

– Куда об эту пору идти? – еще грубее отвечал  Захар.    

Вошел человек лет сорока, принадлежащий к крупной породе, высокий,  объемистый в плечах и во всем туловище, с крупными чертами лица, с большой  головой, с крепкой, коротенькой шеей, с большими навыкате глазами, толстогубый.  Беглый взгляд на этого человека рождал идею о чем-то грубом и неопрятном. Видно  было, что он не гонялся за изяществом костюма. Не всегда его удавалось видеть  чисто обритым. Но ему, по-видимому, это было все равно; он не смущался от  своего костюма и носил его с каким-то циническим достоинством.    

Это был Михей Андреевич Тарантьев, земляк Обломова.    

Тарантьев смотрел на все угрюмо, с полупрезрением, с явным  недоброжелательством ко всему окружающему, готовый бранить все и всех на свете,  как будто какой-нибудь обиженный несправедливостью или непризнанный в каком-то  достоинстве, наконец как гонимый судьбою сильный характер, который  недобровольно, неуныло покоряется ей.    

Движения его были смелы и размашисты; говорил он громко,  бойко и почти всегда сердито; если слушать в некотором отдалении, точно будто  три пустые телеги едут по мосту. Никогда не стеснялся он ничьим присутствием и  в карман за словом не ходил и вообще постоянно был груб в обращении со всеми,  не исключая и приятелей, как будто давал чувствовать, что, заговаривая с  человеком, даже обедая или ужиная у него, он делает ему большую честь.    

Тарантьев был человек ума бойкого и хитрого; никто лучше его  не рассудит какого-нибудь общего житейского вопроса или юридического  запутанного дела: он сейчас построит теорию действий в том или другом случае и  очень тонко подведет доказательства, а в заключение еще почти всегда нагрубит  тому, кто с ним о чем-нибудь посоветуется.    

Между тем сам как двадцать пять лет назад определился в  какую-то канцелярию писцом, так в этой должности и дожил до седых волос. Ни ему  самому и никому другому и в голову не приходило, чтоб он пошел выше.    

Дело в том, что Тарантьев мастер был только говорить; на  словах он решал все ясно и легко, особенно что касалось других; но как только  нужно было двинуть пальцем, тронуться с места – словом, применить им же  созданную теорию к делу и дать ему практический ход, оказать  распорядительность, быстроту, – он был совсем другой человек: тут его не  хватало – ему вдруг и тяжело делалось, и нездоровилось, то неловко, то другое  дело случится, за которое он тоже не примется, а если и примется, так не дай  бог что выйдет. Точно ребенок: там не доглядит, тут не знает каких-нибудь  пустяков, там опоздает и кончит тем, что бросит дело на половине или примется  за него с конца и так все изгадит, что и поправить никак нельзя, да еще он же  потом и браниться станет.    

Отец его, провинциальный подьячий старого времени, назначал  было сыну в наследство искусство и опытность хождения по чужим делам и свое  ловко пройденное поприще служения в присутственном месте; но судьба  распорядилась иначе. Отец, учившийся сам когда-то по-русски на медные деньги,  не хотел, чтоб сын его отставал от времени, и пожелал поучить чему-нибудь,  кроме мудреной науки хождения по делам. Он года три посылал его к священнику  учиться по-латыни.    

Способный от природы мальчик в три года прошел латынскую  грамматику и синтаксис и начал было разбирать Корнелия Непота, но отец решил,  что довольно и того, что он знал, что уж и эти познания дают ему огромное  преимущество над старым поколением и что, наконец, дальнейшие занятия могут,  пожалуй, повредить службе в присутственных местах.    

Шестнадцатилетний Михей, не зная, что делать с своей  латынью, стал в доме родителей забывать ее, но зато, в ожидании чести  присутствовать в земском или уездном суде, присутствовал пока на всех пирушках  отца, и в этой-то школе, среди откровенных бесед, до тонкости развился ум  молодого человека.    

Он с юношескою впечатлительностью вслушивался в рассказы  отца и товарищей его о разных гражданских и уголовных делах, о любопытных  случаях, которые проходили через руки всех этих подьячих старого времени.    

Но все это ни к чему не повело. Из Михея не выработался  делец и крючкотворец, хотя все старания отца и клонились к этому и, конечно,  увенчались бы успехом, если б судьба не разрушила замыслов старика. Михей  действительно усвоил себе всю теорию отцовских бесед, оставалось только  применить ее к делу, но за смертью отца он не успел поступить в суд и был  увезен в Петербург каким-то благодетелем, который нашел ему место писца в одном  департаменте, да потом и забыл о нем.    

Так Тарантьев и остался только теоретиком на всю жизнь. В  петербургской службе ему нечего было делать с своею латынью и с тонкой теорией  вершать по своему произволу правые и неправые дела; а между тем он носил и  сознавал в себе дремлющую силу, запертую в нем враждебными обстоятельствами навсегда,  без надежды на проявление, как бывали запираемы, по сказкам, в тесных  заколдованных стенах духи зла, лишенные силы вредить. Может быть, от этого  сознания бесполезной силы в себе Тарантьев был груб в обращении,  недоброжелателен, постоянно сердит и бранчив.    

Он с горечью и презрением смотрел на свои настоящие занятия:  на переписыванье бумаг, на подшиванье дел и т. п. Ему вдали улыбалась только  одна последняя надежда: перейти служить по винным откупам. На этой дороге он  видел единственную выгодную замену поприща, завещанного ему отцом и не  достигнутого. А в ожидании этого готовая и созданная ему отцом теория  деятельности и жизни, теория взяток и лукавства, миновав главное и достойное ее  поприще в провинции, применилась ко всем мелочам его ничтожного существования в  Петербурге, вкралась во все его приятельские отношения за недостатком  официальных.    

Он был взяточник в душе, по теории, ухитрялся брать взятки,  за неимением дел и просителей, с сослуживцев, с приятелей, бог знает как и за  что – заставлял, где и кого только мог, то хитростью, то назойливостью, угощать  себя, требовал от всех незаслуженного уважения, был придирчив. Его никогда не  смущал стыд за поношенное платье, но он не чужд был тревоги, если в перспективе  дня не было у него громадного обеда, с приличным количеством вина и водки.    

От этого он в кругу своих знакомых играл роль большой  сторожевой собаки, которая лает на всех, не дает никому пошевелиться, но  которая в то же время непременно схватит на лету кусок мяса, откуда и куда бы  он ни летел.    

Таковы были два самые усердные посетителя Обломова.    

Зачем эти два русские пролетария ходили к нему? Они очень  хорошо знали зачем: пить, есть, курить хорошие сигары. Они находили теплый,  покойный приют и всегда одинаково если не радушный, то равнодушный прием.    

Но зачем пускал их к себе Обломов – в этом он едва ли  отдавал себе отчет. А кажется, затем, зачем еще о сю пору в наших отдаленных  Обломовках, в каждом зажиточном доме толпился рой подобных лиц обоего пола, без  хлеба, без ремесла, без рук для производительности и только с желудком для  потребления, но почти всегда с чином и званием.    

Есть еще сибариты, которым необходимы такие дополнения в  жизни: им скучно без лишнего на свете. Кто подаст куда-то запропастившуюся  табакерку или поднимет упавший на пол платок? Кому можно пожаловаться на  головную боль с правом на участие, рассказать дурной сон и потребовать  истолкования? Кто почитает книжку на сон грядущий и поможет заснуть? А иногда  такой пролетарий посылается в ближайший город за покупкой, поможет по хозяйству  – не самим же мыкаться!    

Тарантьев делал много шума, выводил Обломова из  неподвижности и скуки. Он кричал, спорил и составлял род какого-то спектакля,  избавляя ленивого барина самого от необходимости говорить и делать. В комнату,  где царствовал сон и покой, Тарантьев приносил жизнь, движение, а иногда и  вести извне. Обломов мог слушать, смотреть, не шевеля пальцем, на что-то  бойкое, движущееся и говорящее перед ним. Кроме того, он еще имел простодушие  верить, что Тарантьев в самом деле способен посоветовать ему что-нибудь путное.  Посещения Алексеева Обломов терпел по другой, не менее важной причине. Если он  хотел жить по-своему, то есть лежать молча, дремать или ходить по комнате,  Алексеева как будто не было тут: он тоже молчал, дремал или смотрел в книгу,  разглядывал с ленивой зевотой до слез картинки и вещицы. Он мог так пробыть  хоть трои сутки. Если же Обломову наскучивало быть одному и он чувствовал  потребность выразиться, говорить, читать, рассуждать, проявить волнение, –  тут был всегда покорный и готовый слушатель и участник, разделявший одинаково  согласно и его молчание, и его разговор, и волнение, и образ мыслей, каков бы  он ни был.    

Другие гости заходили не часто, на минуту, как первые три  гостя; с ними со всеми все более и более порывались живые связи. Обломов иногда  интересовался какою-нибудь новостью, пятиминутным разговором, потом, удовлетворенный  этим, молчал. Им надо было платить взаимностью, принимать участие в том, что их  интересовало. Они купались в людской толпе; всякий понимал жизнь по-своему, как  не хотел понимать ее Обломов, а они путали в нее и его: все это не нравилось  ему, отталкивало его, было ему не по душе.    

Был ему по сердцу один человек: тот тоже не давал ему покоя;  он любил и новости, и свет, и науку, и всю жизнь, но как-то глубже, искреннее –  и Обломов хотя был ласков со всеми, но любил искренне его одного, верил ему  одному, может быть потому, что рос, учился и жил с ним вместе. Это Андрей  Иванович Штольц.    

Он был в отлучке, но Обломов ждал его с часу на час.    

     

 IV    

     

– Здравствуй, земляк, – отрывисто сказал  Тарантьев, протягивая мохнатую руку к Обломову. – Чего ты это лежишь по сю  пору, как колода?    

– Не подходи, не подходи: ты с холода! – говорил  Обломов, прикрываясь одеялом.    

– Вот еще – что выдумал – с холода! – заголосил  Тарантьев. – Ну, ну, бери руку, коли дают! Скоро двенадцать часов, а он  валяется!    

Он хотел приподнять Обломова с постели, но тот предупредил  его, опустив быстро ноги и сразу попав ими в обе туфли.    

– Я сам сейчас хотел вставать, – сказал он зевая.    

– Знаю я, как ты встаешь: ты бы тут до обеда  провалялся. Эй, Захар! Где ты там, старый дурак? Давай скорей одеваться барину.    

– А вы заведите-ка прежде своего Захара, да и лайтесь  тогда! – заговорил Захар, войдя в комнату и злобно поглядывая на  Тарантьева. – Вон натоптали как, словно разносчик! – прибавил он.    

– Ну, еще разговаривает, образина! – говорил  Тарантьев и поднял ногу, чтоб сзади ударить проходившего мимо Захара; но Захар  остановился, обернулся к нему и ощетинился.    

– Только вот троньте! – яростно захрипел  он. – Что это такое? Я уйду… – сказал он, идучи назад к дверям.    

– Да полно тебе, Михей Андреич, какой ты неугомонный!  Ну что ты его трогаешь? – сказал Обломов. – Давай, Захар, что нужно!    

Захар воротился и, косясь на Тарантьева, проворно шмыгнул  мимо его.    

Обломов, облокотясь на него, нехотя, как очень утомленный  человек, привстал с постели и, нехотя же перейдя на большое кресло, опустился в  него и остался неподвижен, как сел.    

Захар взял со столика помаду, гребенку и щетки, напомадил  ему голову, сделал пробор и потом причесал его щеткой.    

– Умываться теперь, что ли, будете? – спросил он.    

– Немного погожу еще, – отвечал Обломов, – а  ты поди себе.