1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 

  
   
Владимов Георгий Николаевич
   
Три минуты молчания
  
  
   
    
К русскому зарубежному изданию
   
   
Эта книга возникла из опыта моего плавания на рыболовном траулере 849 «Всадник» по трем морям Северной Атлантики. Я был на борту не сторонним наблюдателем, но как палубный матрос участвовал в работе и в жизни экипажа это обстоятельство, возможно пошедшее на пользу книге, предопределило в немалой степени ее судьбу в СССР. Должно быть, доверчивый автор слишком буквально воспринял призывы руководящих товарищей насчет досконального и всестороннего изучения жизни. К тому же, "Три Минуты Молчания" оказались последним крупноформатным произведением, напечатанным в "Новом мире" Александром Твардовским; для тех, кто хотел его свержения, нашлась удобная полноразмерная мишень. Обширная наша пресса, от столицы до окраин, немедля запестрела традиционными заголовками: "В кривом зеркале", "Ложным курсом", "Сквозь темные очки", "Мели и рифы мысли", "Разве они такие, мурманские рыбаки?", "Такая книга не нужна!", "Кого спасаете, Владимов?" и т. п.
   
Как ни смешны эти благоглупости, а они свое дело делают. При всем интересе советского читателя к этому роману, книжного издания в родном отечестве не было семь лет. Лишь когда появился на Западе "Верный Руслан", именно благодаря его появлению! — сочли разумным пригласить автора "вернуться в советскую литературу", приотворив ему двери московского «Современника».
   
Однако за семь этих лет у автора накопились свои претензии к роману, а сверх того были надежды восстановить, хотя бы отчасти, выгрызенное цензурой и, напротив, опустить места, служившие вынужденно связками разорванному тексту. В издании «Современника» это не сбылось — тому самому автору, от кого только и требовали "коренной переработки", теперь и на шаг не дали отступить от журнальной версии, с которой новый цензор сверялся по каждому слову.
   
Версия, в полной мере авторская, предстает русскому читателю лишь здесь, под этой обложкой. Прежде она публиковалась во Франции издательством «Галлимар» в переводе г-жи Лили Дени — пользуюсь случаем печатно принести искусной переводчице мою глубокую благодарность за ее немалый добросовестный труд.
   
Г. Владимов
   
Москва, 30 июля 1981 года
   
   
   
    
     
Ты не Дух, — он сказал, — и ты не Гном.
     
Ты не Книга и ты не Зверь.
     
Не позорь же доброй славы людей,
     
воплотись еще раз теперь.
     
Живи на Земле и уст не смыкай,
     
не закрывай очей
     
и отнеси сынам Земли мудрость моих
     
речей:
     
что каждый грех, совершенный двумя,
     
и тому, и другому вменен.
     
И… Бог, что ты вычитал из книг, да будет
     
с тобой, Томлинсон!
    
    Р.Киплинг
   
  
  
   
    
Глава первая. Лиля
   
   
    
     
1
    
    
Сначала я был один на пирсе. И туман был на самом деле, а не у меня в голове.
    
Я смотрел на черную воду в гавани — как она дымится, а швартовые белеют от инея. Понизу еще была видимость, а выше — как в молоке: шагов с десяти у какого-нибудь буксирчика только рубку и различишь, а мачт совсем нету. Но я-то, когда еще спускался в порт, видел — небо над сопками зеленое, чистое, и звезды как надраенные, — так что это ненадолго: к ночи еще приморозит, и Гольфстрим остудится. Туман повисит над гаванью и сойдет в воду. И траулеры завтра спокойненько выйдут в Атлантику.
    
А я вот уже не выйду. Я свое отплавал. И дел у меня никаких в Рыбном порту не было; просто завернул попрощаться. Посмотрю в последний раз на всю эту живопись, а после — смотаю удочки да и подамся куда-нибудь в Россию. В смысле — на юг.
    
Тут они являются, два деятеля. Вынырнули из тумана.
    
— Кореш, — кричат, — салют!
    
Оба расхристанные, шапки на затылке, телогрейки настежь, и пар от них, как от загнанных.
    
— Салют, — говорю, — кореши. Очень рад видеть.
    
А на самом деле — никакие они мне не кореши. Ну, с одним-то, с Вовчиком, я корешил недолго, рейса два сплавали вместе под тралом, даже наколками обменялись. У него на пальцах «Сеня» выколото, а у меня — «Вова». Ну, выколото, и ладно. А второго-то, пучеглазого, я вообще в первый раз видел. А он-то громче всего и орал. И с ходу лапаться полез мослами своими загребущими.
    
— Гляди, кого обнаружили! Нос к носу вышли — при такой видимости. Как это понимать, Вовчик?
    
"А так и понимать, — думаю. — Ты носом своим лиловым всегда кого надо обнаружишь. А раньше всего — денежного человека". Видно же, с кем имеешь дело — с бичами[1] непромысловыми. Которые в море не ходят, только лишь девкам травят про всякие там «штормяги» и «переплеты». Не портовым девкам, а городским. А все-то ихние «переплеты» сползать раз в день отметиться в кадрах, лучше всего — под вечер, когда уже вся роль на отходящее судно заполнена. Ну, и дважды в месяц потолкаться возле кассы, получить свои законные, семьдесят пять процентов. Чем не жизнь? И вечно они кантуются на причалах, когда траулеры швартуются и ребята на берег сходят с авансом. Тут они тебя прижмут — гранатами не отобьешься. "Салют, Сеня! Какие новости? Говорят, в Атлантике водички поубавилось, пароходы килем по грунту чешут, эахмелиться бы надо по этому поводу. Моряки мы или не моряки?" И знаешь ты их, как родных, а все равно — и поишь, и кормишь, потому что любому рылу береговому рад, и душа твоя просится на все четыре стороны.
    
— Что, — спрашиваю, — бичи? На промысел топаете?
    
— Какой теперь, к шутам, промысел? — пучеглазый орет. — Не ловится в этот год рыбешка. Научилась мимо сетки ходить!
    
— А ты почему знаешь?
    
— Осподи! Сами ж неделю, как с моря.
    
А море он в позапрошлом году видел. В кино. Потому что у нас не море, а залив. Узкий, его между сопками и не видно. А неделю назад я сам вернулся из-под селедки, и тот же Вовчик меня на этом самом причале встретил.
    
Смутился Вовчик.
    
— Ну где ж неделя, Аскольд? Больше месяца.
    
— Да где ж месяц?
    
— А где же неделя?
    
Уйти бы мне от греха подальше, но, сами понимаете, интересно же — кто сегодня пришел, кого в последний мой день принимают в порту, а верней всего у бичей узнаешь, можно к диспетчеру не ходить.
    
— Ладно, — говорю, — считаем: неделя без году. Кого встречаете, Вовчик?
    
— Своих трехручьевских, — отвечает мне Вовчик. А он, и правда, к женщине одной, инкассаторше, на Три Ручья[2] ездил. Трехручьевские ему, конечно, свои. — Триста девятый пришел, «Медуза».
    
Ну, и пошел, конечно, обыкновенный рыбацкий треп:
    
— А куда ходили?
    
— К Жорж-Банке.[3]
    
— А что брали?
    
— Окуня брали, хека серебристого.
    
— И хорошо брали?
    
— Не сильно.
    
— Штормоваться пришлось?
    
— Что ты! Штиль всю дорогу, хоть брейся. Гляди в воду и брейся. Хотя, окунь-то, он в штиль не любит ловиться.
    
— Значит, и плана не набрали?
    
— Да почти что в пролове. Премия-то, ясно, накрылась. Ну, гарантийные получат, и коэффициенту набежит; под Канадой — там вроде ноль-восемь.
    
Все знают бичи: и кто куда ходил, и как рыбу брали, и кто сколько получит. Зато сами в пролове не бывают.
    
— Дак вот, плешь какая, — Аскольд опечалился. — Пришли ребята с Жорж-Банки, четыре месяца берега не нюхали, а их в порт не пускают. Локатор из строя вышел. Со вчерашнего дня и стоят на рейде, видимости ждут.
    
— Что ж, — говорю, — целее будут.
    
Но это они умеют мимо ушей пропустить. Помолчали для вежливости. Вовчик спрашивает:
    
— А у тебя отход на сегодня назначен?
    
— Нет, — говорю, — кончилась для меня эта музыка.
    
— Списали, значит?
    
— Зачем? Сам решил уйти.
    
— Что ж так?
    
— А так. Надоело.
    
— И документы забрал?
    
— За этим, что ли, дело — с тюлькиной конторой расчихаться?
    
— Н-да, — говорит Вовчик. — Куда ж ты теперь пойдешь?
    
— Не пойду, — говорю, — а поеду.
    
— На другое море?
    
— Люди, Вовчик, не только ж по морю ходят. И на сухом месте объякориться можно.
    
— Можно. Да смотря как.
    
— Ну, по крайней мере, не как у тебя, по-глупому: ни в море, ни на земле.
    
Аскольд стоял и помалкивал, губы развесив, как будто его не касалось. А Вовчика я все же смутил. Да ведь он уже долго бичевал, пообвыкся в бичах, плюнешь в него — утрется.
    
— Что ж, — говорит Вовчик, — тут грех отговаривать. Если человек решился. Может, эахмелимся по этому поводу?
    
— Да захмелиться-то недолго…
    
— А что мешает? Монеты кончились? Вон, Аскольд пиджак может заложить, ты расчет получишь — выкупишь.
    
— Монеты не кончились, Вова. Дураки, — говорю, — кончились.
    
За такие речи любой моряк дал бы мне по глазам. Но эти уже и забыли, когда и звались по-честному моряками, они только переглянулись, когда я сказал про монеты; Аскольд даже губу лизнул. А все деньги у меня при себе были, в пиджаке, в нагрудном кармане, заколотые булавкой, — тысяча двести новыми. Все, что осталось с последней экспедиции. Мы ходили под селедку в Северное, к Шетландским островам, и рыба хорошо заловилась — иной раз по триста, по четыреста бочек в день брали — поуродовались, как карлы,[4] зато и премию взяли, и прогрессивку. И тридцать процентов начислили мне полярки.[5] А истратил я — на папиросы в лавочке, на лезвия, ну и долги по мелочам роздал, и матери по аттестату. Приход свой, конечно, отметил — рублей на полcта. Но уж в кредит на плавбазах не взял ни на рубль, и на берегу ни одной стерве не перепало. Кончился для некоторых Сенька Шалай, списывается по чистой и аванса не просит! Так вот, я и говорю им:
    
— Монеты не кончились, Вова. Дураки кончились.
    
— Как это понимать, Вовчик? — Аскольд понемногу обидеться решил, багровый сделался, глазища только на шапку не вылезли. — Это он, выходит, с матросами не желает знаться!
    
А Вовчик, друг мой, кореш, засмеялся и говорит:
    
— Он же шпак теперь без пяти минут, разве не слышал? Он теперь в Крым поедет, будет там на пляже придуркам травить, какая в Атлантике сильная погода.
    
Хотелось мне врезать ему, но ведь кореш все-таки, да и я ему тоже не комплименты говорил, — раздумал и пошел от них подальше. У меня в этот день была мечта — обойти все причалы, пароходы поглядеть, судоверфь, сходить на катере в доки на Абрам-мыс, везде побывать, где я бывал, откуда уходил в море или в ремонте стоял, нес береговую вахту, — а теперь вот сразу и расхотелось. Потому что еще кого-нибудь встретишь и не отвяжешься, такие пойдут беседы.
    
— Обожди-ка! — Вовчик мне крикнул. Так они и стояли на пирсе, но уже лица не увидишь, одни ноги свисали из тумана. — Значит, не повстречаемся больше? Так, что ли, кореш? А мне и подарить тебе на прощание нечего.
    
— Подари, когда будет, Аскольду.
    
— Он и сам тоже предлагает: подарить бы чего дураку. Чтоб хоть память осталась. А хочешь — мы тебе курточку сосватаем?
    
— Какую еще курточку?
    
— Лопух, в чем же ты уедешь?
    
Подошли, и Вовчик меня взял за пальто, раздраил на груди.
    
— Срам! Девки на первом броде[6] засмеют. Ну, флотский!
    
— Ну, северный! Бостоном не мог обшиться, макен[7] позаграничнее нацепить. Жмешься вот, а себе же и прогадываешь. Где он, этот-то, с курточкой?
    
— Здесь он, — Аскольд куда-то рукой махнул. — Между пакгаузов ходит.
    
— Понимаешь, механичек тут один, с торгового, такого курта загоняет: ты во сне увидишь, проснешься и опять скорей заснешь!
    
— Норвежеская! — пучеглазый орет. Чем другим, а глоткой Бог не обидел малого. — С мехом, понял, на подстежке. Цветом не то вроде серенькая, а не то, понял, темненькая такая, в дымчик. Что ты! У спекулей разве такую достанешь?
    
— А он что, не спекуль? Торгаш[8] этот.
    
— Ну где ж спекуль? — Вовчик мне доказывает. — Сотнягу просит. Можно считать — даром отдает. Ну, бывает несчастье у человека — купил, а не в размер. А на тебя, мы так прикинули, в сам раз.
    
А я, в том-то и дело, насчет такой курточки давно мечтал. Сраму-то на мне не было, — вот уж на них срам, это точно! — а у меня пальто было велюровое, с мерлушкой, костюм коверкотовый, шапка тоже в порядке. Но все мое — что на мне надето. Так и затаскать недолго, следить же за мной некому. А главное, во внешнем облике, как говорится, ничего у меня морского-то не было, один тельник полосатый под рубашкой. А все-таки море меня видело, память должна же остаться!
    
— Чего раздумываешь? — спросил Вовчик. — Так он тебя и ждал, торгаш, с этой курточкой! Ну-к, стой тут на пирсе, никуда не беги…
    
Прихлопнули меня по плечам, и нет их, растаяли. А я стою и жду. А потом думаю: лопух я, вот уж действительно! Доверился бичам, чтоб они мне барахло сватали. Ведь они четвертак еще за комиссию попросят, у них такой прейскурант, за прекрасные глаза ничего не делается. А нужна мне ихняя комиссия! Что я, сам бы не мог торгаша этого повстречать? К тому же, на моих золотых, смотрю, уже два пробило, вот-вот стемнеет.
    
И снялся я с места, пошел по причалам, под кранами, вдоль пакгаузов. Потом увидел — ни к чему все это. Да и туман. Хороший я себе денек выбрал для прощания! Но ведь его не выбираешь, проснешься как-нибудь утром — или сегодня, или никогда! А почему именно сегодня, не надо и спрашивать. Как спросишь — так и раздумаешь.
    
И все-то я знал в Рыбном порту, любую дорогу отыскал бы с завязанными глазами — только по запаху, по звуку. Вот я слышу: соленой рыбой уже не пахнет, а пахнет мороженым свежьём, аммиаком, — это я на десятом причале, возле рефрижератора. Дальше — мочеными досками запахло, ручники стучат по железу, шофера матерятся, — тарные склады, двенадцатый причал, здесь контейнеры набивают порожними бочками. Еще дальше — нефтяной дурман, и насосы почмокивают, — там уже тринадцатый, там топливо берут и воду.
    
Если бы я еще лет пять проплавал, я бы и не это знал — чьи там гудки перекликаются, чья сирена попискивает — водолазов зовет или сварщика, и как этого диспетчера зовут, который в динамик хрипит на всю гавань:
    
— "Чеканщик"! Включите радио, "Чеканщик"!.. Буксир «Настойчивый»! Переведите плавбазу "Сорок Октябрей" на двадцать шестой причал…
    
Но я, пожалуй, и так слишком долго плавал. Хватило бы мне и года. И ничего бы я такого не переживал. Уехал бы и как-нибудь прожил без моря. А может быть, и не прожил бы, — человек же про себя ничего не знает.
    
У Центральной проходной я оглянулся напоследок и ничего не увидел. Туман загустел — кажется, руку протянешь и пальцев своих не разглядишь.
    
Однако бичи меня разглядели. Совсем, бедняги, задохлись, но догнали у проходной. И с ними торгаш, с чемоданчиком. А я и забыл про них.
    
— Что же ты подводишь? — Аскольд кричит. — Мы к тебе со всем доверием, а ты и закосил. Как это понять, Сеня?
    
Торгаш меня сразу глазами смерил.
    
— Этот, что ли? Напялим.
    
Он в порядке был морячок — ладненький, резвый, шуба-канадка на нем с шалевым воротником, мичманка на месте, козырек на два пальца от брови. Это мы, сельдяные, все больше в пальтишках, в телогрейках. А торгаши себя уважают.
    
Мы отошли шага на два, за щиты с газетами, и тут он вытащил свою курточку.
    
Какая это была курточка! Просто явление природы, и более того. Поперек груди — белые швы зигзагами, подкладка — сиреневая, скрипучая, карманы внутри на «молниях», и по бокам еще два косых, белым мехом отороченных, и капюшон на меху, а от него до пояса «молния», а в плечах погончики вшитые с «крабом», без всяких там якорей, якоря — это старо, и рукава тоже мехом оторочены. А насчет цвета и говорить не будем — как штормовая волна баллах при восьми и когда еще солнце светит сквозь тучи…
    
— Сдохнуть можно, — пучеглазый чуть не навзрыд. — Эх, ты, мой куртярик!
    
— Ладно, ты, — Вовчик ему сурово. — Не куртярик, а прямо-таки куртенчик. Ты только руками не лапай, твоим он не родился.
    
— Ну как? — торгаш говорит. — Тот самый случай?
    
Мне бы спросить, почем твое сокровище, но так же не делается, так только вахлаки на базаре торгуются, надо сперва намерить. Я скинул пальто, дал его Аскольду подержать, а пиджак взял Вовчик. Курточка мне и вправду оказалась "в самый раз", ну чуть свободна в плечах. Но это ведь не на год покупается, я же еще раздамся.
    
Они меня застегнули, прихлопали, поворотили на все стороны света, торгаш с меня шапку снял и свою мичманку мне надел, как полагается. Потом открыл чемоданчик — там у него в крышку вделано зеркальце.
    
— Не торопись, — говорит, — посмотрись подольше. Надо же знать, какое действие производишь. Акула увидит — в обморок упадет.
    
Вид был действительно — как у норвежского шкипера. Только скулы бы чуть покосее. Рот бы чуть пошире. Глаза бы — не зеленые, а серые. И волосы без этой дурацкой рыжины. Но ничего не поделаешь.
    
— Сколько? — спрашиваю.
    
— Ну, если нравится, то полторы.
    
— Как «полторы»? Ты же сотню просил.
    
— За такую курточку, родной, не просят. За нее сами дают и говорят спасибо. Кто тебе сказал — сотню? Бичи, конечно, уже по сторонам загляделись.
    
— А больше, — говорю, — она не стоит. Торгаш моментально мичманку с меня стащил и куртку расстегивает.
    
— Будь здоров, — говорит. — Привет капитану!
    
— Постой. — Я уже понял, что так просто мне с нею не расстаться. Сколько, если для конца?
    
— Вот для конца как раз полторы. Для начала две хотел, но засовестился. Вижу — идет тебе.
    
Я потянулся было за пиджаком, а Вовчик уже, смотрю, вынул всю пачку, развернул платок и сам отмусоливает пятнадцать красненьких. Торгаш их перещупал, сложил картинка к картинке, последнюю — поперек, как в сберкассе, и нету их, сунул за пазуху. Аскольд тем временем надрал газет со щита, завернул мне пиджак.
    
— Ну, сделались? — торгаш говорит. — Носи на здоровье.
    
— Что ты! — Аскольд ему улыбается и берет под локоть. — Не-ет, говорит, — это мы еще не сделались. Не знаешь ты нашего Сеню. А он у нас добрый человек. Правда же, Сеня?
    
Откуда ему, пучеглазому, знать, добрый я или злой? Первый раз человека видит. Добрый — значит, всю капеллу теперь захмели. А торгаш и так на мне руки нагрел, с ихней же помощью.
    
— Конечно, — говорю, — добрей меня нету.
    
— А замечаешь, Сеня? — все пучеглазый не унимается. — Мы с тебя за комиссию ничего не берем. А вообще — берут. Замечаешь?
    
Да, думаю, тяжелый случай. Ну, что поделаешь, раз уж я в эту авантюру влез.
    
— Гроши-то спрячь, — Вовчик напомнил. — Раскидаешься.
    
Я взял у него пачку, уже завернутую, и булавкой заколотую, и так это небрежно затиснул в курточку, в потайной карман. Как она, эта пачка, не задымилась от ихних глаз? Любим же мы на чужие деньги смотреть!
   
   
    
     
2
    
    
И мы, значит, с ходу взошли в столовую — тут же, у Центральной проходной, и сели в хорошем уголке, возле фикуса. А над нами как раз это самое: "Приносить — распивать запрещается".
    
— Это ничего, — говорит Вовчик. — Это для неграмотных.
    
Одолжил у торгаша самописку и приделал два «не». Получилось здорово: "Не приносить и не распивать запрещается".
    
— Вот теперь, — говорит, — для грамотных.
    
Но мы все сидели, грамотные, а никто к нам не подходил. Официантки, поди-ка, все ушли на собрание — по повышению культуры обслуживания.
    
— Бичи, — говорю, — не отложим ли встречу на высшем уровне?
    
— Что ты! — Аскольд вскочил. — С такими финансами мы нигде не засидимся. Сейчас пойду Клавку поищу, Клавка нам все устроит, на самом высшем.
    
Пошел, значит, за Клавкой. А торгаш поглядывал на нас с Вовчиком и посмеивался. У них в торговом порту все это почище делается, и никто этих дурацких плакатов не пишет. Все равно же приносят и распивают, только не честь по чести, а вытащат из-под полы и разливают втихаря под столиком, как будто контрабанду пьют или краденое.
    
Пришла наконец Клавка, стрельнула глазами и сразу, конечно, поняла, кто тут главный, кто будет платить. Передо мной и с чистой скатерки смела.
    
— Мальчики, — говорит, — я вам все сделаю живенько, только чтоб по-тихому, меня не выдавайте, ладно?
    
— Сколько берем? — Аскольд захрипел. По-тихому он не умеет.
    
— Ну, сколько, — говорю, — четыре и берем, раз уж мы сидя, а не в стоячку. Пора уже вам жизнь-то понимать!
    
— Вот это Сеня! Добрый человек! А ты думаешь, Клавдия, почему он такой добрый? А он с морем прощается нежно, посуху жить решил.
    
Очень это понравилось Клавке.
    
— Вот, слава Богу! Хоть один-то в море ума набрался. Ну, поздравляю.
    
— А ты думаешь, Клавдия, мы не добрые? Видишь, как мы его прибарахлили?
    
— Вижу. Хорошо, если эту курточку и его самого до вечера не пропьете. Клавка мне улыбнулась персонально. — Ты к ним не очень швартуйся, они пропащие, бичи. А ты еще такой молоденький, ты еще человеком можешь cтать.
    
Вся она была холеная, крепкая. Красуля, можно сказать. А лицо этакое ленивое и глаза чуть подпухшие, будто со сна. Но я таких — знаю. Когда надо, так они не ленивые. И не сонные.
    
— Кому от этого радость, — спрашиваю, — если я человеком стану? Тебе, что ли?
    
Опять она мне улыбается персонально, а губы у нее обкусанные и яркие, как маков цвет. Наверно, никогда она их не красила.
    
— Папочке с мамочкой, — говорит. — Есть они у тебя?
    
— Папочки нету, зато мамочка ремнем не стегает. Неси, чего там у тебя есть получше.
    
— Не торопись, все будет. Дай хоть наглядеться на тебя, залетного…
    
Торгаш посмотрел ей вслед, как она плывет лодочкой, не спеша, чтобы на нее подольше глядели, и даже присвистнул.
    
— Хорошая, — говорит, — лошадка. И ты уже определенно действие производишь. Я бы уж не пропустил, ухлестнул бы на твоем месте.
    
— Что же не ухлестнешь?
    
— Своя имеется. Пока хватает.
    
— Тоже и у меня своя.
    
— Это другое дело.
    
Правду сказать, насчет «своей» это я так брякнул. Были у меня «свои», только они такие же мои, как и дяди Васины, — но вот за такими Клавками, крепенькими, гладкими, на портовых щедрых харчах вскормленными, я еще салагой гонялся. И с ними-то я быстрее всего состарился.
    
Принесла она «рижского» на всех и закусь, какой и в меню не было, прямо, как для ревизии, — жаркое «домашнее» и крабов, даже копченого палтуса. Поставила передо мною поднос и так это скромненько:
    
— Угодила?
    
Я и не посмотрел на нее.
    
— Ух ты, рыженький, какой сердитый! А говорил — что жизнь понимаешь. Как же ты ее понимаешь, скажи хоть?
    
Ни больше, ни меньше захотела знать! Да еще я почему-то рыженький для нее. Ну, есть малость, но никто меня так не называл.
    
— Сколько надо, — говорю, — столько понимаю. На все другое боцман команду даст. Что касается тебя — не глядя вижу.
    
— Ах, — говорит, — какой залетный!..
    
Опять они с Аскольдом ушли, потом он приносит, озираясь, четыре поллитры в телогрейке, и мы с них зубами содрали шапочки, налили по полному и закрасили пивом. Они-то по половинке решили начать — для долгой беседы, а мне — о чем с ними особенно беседовать, хлопнул его весь, ну и другие за мной, ободренные примером.
    
— А ты здорово! — торгаш говорит.
    
Он и то заслезился, а уж, наверно, отведал там, в загранке, и ромов, и джинов. Стали закусывать быстренько, как будто нас кто-то гнал.
    
— Вот, Сеня, — Вовчик ко мне придвинулся и начал проповедовать. Он как выпьет, всегда чего-нибудь проповедует. Тем он мне и надоел. — Видишь, как все красиво, по-мирному получилось, а ты уже и знаться с нами не хотел. А я тебе так скажу, Сеня: не отрывайся ты от бичей, они тебе родная почва. Настоящих бичей, как мы с Аскольдом, мало осталось, все — шушера, никто тебе не поможет. Вот ты с флота уходишь, а никого вокруг тебя нету, один ты по причалам шляешься. Почему бы это, Сеня? А мы тебя и проводим, и на поезд посадим, рукой хоть помашем тебе.
    
Торгаш мне подмигнул.
    
— Пропаганда.
    
Но мне вдруг так жалко стало Вовчика. Ведь спивается мужик, и ничего я тут не поделаю. Я его бить хотел — ну куда его бить! Руки у него трясутся, капли по бороде текут, глаза мутны, в них жилки краснеют. И Аскольда пучеглазого мне тоже стало жалко. Орет, дурень такой, рот у него не закрывается, губы никак не сложит, ну жалко же человека, разве нет!
    
И так мне захотелось утешить Вовчика, и Аскольда утешить, и торгаша заодно — наверно, не от хорошей жизни такую куртку толкнул…
    
— О чем говорить, бичи! — это я, наверное, во всю глотку рявкнул, потому что набилось тут много портового народа, и все на меня глядели. Вечером сегодня отвальную даю — в «Арктике»! Всех приглашаю!
    
Бичи мои взвеселились, Аскольд ко мне обниматься полез, чуть глаз мне не выколол щетиной.
    
— Нет, — говорит, — ты мне скажи: за что я тебя сразу полюбил? Вот веришь — не знаю. Но я всем скажу: "Он такой человек! Таких теперь нету. Все умерли!"
    
А Вовчик справился с нервами и говорит:
    
— Отвальная — это здорово! Святой закон. А сколько ж ты на нее отвалишь?
    
— О чем ты говоришь, волосан! — Аскольд ему рот ладошкой прикрыл. Мелко плаваешь, понял. Не хватит у него, так я пиджак заложу. Сейчас вот Клавку позову и заложу!
    
— Не надо, — говорю, — поноси еще. Будь другом, поноси.
    
— Так, — кореш мой, Вовчик, соображает. — А ежели мы с собой кого приведем?
    
— Валяй, приводи свою трехручьевскую. И я свою приведу.
    
— Ясное дело, — Аскольд кивнул. — Какая же отвальная без баб? А кто она у тебя? Может, она какая-нибудь тонкая, не захочет с бичами в ресторане сидеть. Не все же такие, как ты, Сеня!
    
— Как так не захочет? Раз вы со мной — захочет.
    
Вовчик совсем растрогался — опять всем налил по полному, и мы опрокинули, а пивом уже не закрашивали, не до того было, и тут я почувствовал, что не худо бы и кончить.
    
Я закусил наспех, а потом встал и качнулся, голова пошла кругом, но все же выстоял.
    
— Салют вам, бичи! До вечера.
    
— Да посиди ты, — Аскольд меня не пускал. — И не побеседовали, душой не раскрылись. А ведь интересный же ты человек, содержательный!..
    
— В «Арктике» побеседуем. Все в «Арктике» будет.
    
Тут Клавка подошла, не понравилось ей, что мы так расшумелись, а я ее взял за плечи и поцеловал за ухом, в пушистые завитки.
    
— И тебя, дуреха, тоже приглашаю.
    
Она и не спросила — куда, только кивнула и засмеялась.
    
— Значит, так, — стал Вовчик черту подводить. — Столик на восемь персон. Это двадцатку кладем на первый заказ, ну и официанту на лапу.
    
Аскольд авторитетно бровями подтвердил. Черт знает, что у них там за арифметика. В жизни, наверно, за порядочным столиком не сидели, с таких всегда деньги вперед просят. Да мне перед Клавкой не хотелось торговаться. И неудобно было, что деньги у меня в платке, как у какого-нибудь сезонника. Но Клавка не стала смотреть, собрала посуду и ушла, а я развернул всю пачку и отсчитал — и на заказ, и на лапу, и за все, что мы тут имели.
    
Торгаш заторопился, надел свою мичманку и снова сделался ладненький, ни в одном глазу.
    
— Погоди, — Аскольд мне сказал, — Клавка тебе сдачу сосчитает.
    
— Сами сосчитаете.
    
Все равно у вас, — думаю, — с Клавкой одна коалиция. Ну, и черт с вами, а я буду — добрый. Помирать мне придется с голоду — вы мне копья не подкинете, знаю. И все равно я буду добрый. Вот я такой. Я добрый, и все тут.
    
Торгаш вышел со мною.
    
— Ты, — спрашивает, — серьезно это — насчет приглашения?
    
— Что за вопрос?
    
— А то, что девка правду сказала, ты к ним не больно жмись.
    
— Такая же она, эта девка!
    
— А не важно, кто учит. Ко всем прислушивайся. Гроши попридержи, не носи с собой. Уродовался, наверно, в море за эти гроши?
    
— А для чего ж уродовался? Чтоб скрипеть над ними? Пусть знают мою добрость.
    
— Это они знают, родной. А поэтому семь шкур сдерут — и мало покажется.
    
Ну, что вы скажете — профессор! Но, между прочим, сам только что полторы шкуры содрал, — от стыда не помер.
    
— Будь здоров, — говорю. — Придешь в «Арктику»?
    
— Точно не обещаю. А в смысле курточки — вспомнишь меня не раз. Ей сносу не будет. Заляпаешь — потри ацетончиком и опять она новая.
    
— Вспомню, — говорю, — потру ацетончиком. Салют!
   
   
    
     
3
    
    
Я вышел из порта веселый, и мороз мне был нипочем, вот только пиджак и пальто неудобно было тащить — все, кто ни шел навстречу, ухмылялись: ну и фофан, обарахлился, до дому не утерпел. И я подумал — сколько ни живи с людьми, а что они про тебя запомнят? Как ты глупый и пьяненький по набережной шел. И ладно, какая мне от этого печаль, не вернусь я в эти места никогда.
    
Сверху уже не видно было — ни воды, ни причалов, сплошное облако плыло между сопками. Небо загустело к ночи, стало ветреней, и пока я шлепал к общежитию — мимо вокзала, по-над верфью, — понемногу голова засвежела. И тут я вспомнил про бичей. И чуть не завыл — Господи, а зачем я этот цирк затеял! "Всех приглашаю!" Видали лопуха?
    
А ведь эти деньги, если на то пошло, уже и не мои были. Вот я им брякнул насчет "своей", — а ведь я правду сказал. Была девочка. И это я из-за нее решил уехать. С нею вместе уехать. Куда — не знаю, это мы еще решим, но кто же нам на первое время поможет? Вся надежда была на эту пачку. А она уже вон как потоньшала — я прямо душой почувствовал, сквозь рубашку.
    
Я шел как раз мимо Милицейской, где Полярный институт, и хотел уже дойти до общаги закинуть шмотки, но посмотрел на часы — около четырех, а в пять она кончает работу. Потом ее кто-нибудь провожать пришьется или в кино позовет, в наших местах девочку скучать не заставят.
    
Старуха-вахтерша кинулась на меня, но я сказал ей:
    
— Мамаша, метку несу.
    
А это как пароль. Метят эти ученые деятели пойманную рыбу, цепляют на жабры такие бляшки и выпускают, а рыбаков просят эти бляшки приносить и рассказывать — где эту рыбу снова поймали. Который год они ее метят, а рыба все та же в Атлантике и на палубу сама не лезет. Однако рубль за такую метку дают.
    
Так что старуха меня пропустила, только велела вещички на вешалку сдать. А спросила бы — покажи метку, я бы еще чего-нибудь придумал, на то я и матрос.
    
На втором этаже ходил по площадке очкарик, что-то в кулак себе шептал. Такой чудак с приветом — отрастил бородку по-северному, как у норвега, а теперь щиплет и морщится. Житья человеку нет.
    
— А нельзя ли, — говорю, — вызвать товарища Щетинину?
    
— Лилию Александровну?
    
— Ага, — говорю, — Александровну. Оживился очкарик. Вот такие, наверное, и пришиваются. Черт-те чего он ей нашепчет, а девка и уши развесила.
    
— К вам, — спрашивает, — вызвать?
    
— Ага, к нам.
    
Уставился на меня с подозрением. Но я прилично держался, в сторонку дышал.
    
— Нельзя, — говорит, — она в лаборатории. Простите, рабочее время.
    
— Ну, это детали. А главное — к ней брат приехал из Волоколамска. Сегодня же и уезжает.
    
И откуда у меня в башке Волоколамск взялся? Старпом у нас был из Волоколамска.
    
— Это вы — брат?
    
— Нет, что вы? Он там внизу дожидается.
    
— Почему же вошли вы, а не он?
    
— Знаете, глухая провинция. Стесняется.
    
Пошел все-таки звать. Вот тебе и очкарик. С бородой, а не сообразит, что может парню девка просто так понадобиться вдруг до зарезу. Хотя бы и в рабочее время.
    
Наконец она вышла, Лиля. И он за ней выглянул.
    
— Лиличка, я понимаю, брат, но мы и так не укладываемся…
    
Такой он был вежливый, никак не мог уйти, стучал дверьми в коридоре, а мы стояли, как дураки, молча.
    
Потом я спросил у нее:
    
— Сразу догадалась?
    
— Нет. Подумала — кто-нибудь из моих.
    
Мы стали у перил. Тишина тут, как в церкви, по всей лестнице малиновые ковры, и всюду, куда ни посмотришь, картинки: какая на белом свете водится рыба и как ее ловят — кошельком, тралом, дрифтерными сетями, на приманку, на свет. Почему-то ни разу я к ней сюда не приходил. А вот «мои» — наверное, побывали.
    
— Кто же они, «твои»? Что-то не рассказывала.
    
— Два моих сверстника тут приехали. Из Ленинграда. Тени забытого прошлого. Завтра уходят в плавание.
    
— На «Персее»?
    
Есть у них при институте такое научно-исследовательское корыто, больше чем на две недели не ходит.
    
— Нет, они не из Рыбного, это еще школьное знакомство. Хотят на сейнере пойти, простыми матросами.
    
— Романтики захотелось?
    
— Не знаю. Может быть, просто заработать.
    
— Тогда б они на СРТ шли. А то все чего-то на сейнера лoмятся.[9]
    
— Это я им объясняла. Но им больше нравится говорить «сейнер».
    
— Ладно, — говорю. — Покурим?
    
Никогда мне не нравилось, если девка курит, но у нее хорошо это выходило, сигарету она разминала, как парень, и когда затягивалась, голову склоняла набок, смотрела мимо меня. А я на нее поглядывал сбоку и думал чем она может взять? Она ведь и угловатая, и ростом чуть не с меня, и жесткая какая-то — руку пожмет, так почувствуешь, — и бледная чересчур, по морозу пройдет и не закраснеется, — и волосы у нее копной, как будто даже и не причесанные. Но вот глаза хорошие, это правда, у нее первой я это заметил, а насчет других и не помню — какие у них глаза. Вот у нее — серые. И не в том даже дело, что серые, а какие-то всегда спокойные. Вот я и думал: это она с другими — и угловатая, и жесткая, а со мною — самая мягкая будет, всегда меня поймет, и я ее только один пойму.
    
— Вот так, Лиля…
    
— Да, Сенечка?
    
— Одни, видишь, в плавание идут. А другие… некоторые — с флота уходят.
    
— Совсем уходят некоторые? — поглядела искоса и улыбнулась чуть-чуть. Много мы сегодня выпили?
    
— Ну, выпили. Разве плохо?
    
— Почему же? Для храбрости, наверное, не мешает. Курточка тоже по этому поводу?
    
Я к ней стоял плечом, облокотясь так небрежно на перила, как будто эта курточка была на мне год. Но перед нею-то ни к чему было выставляться. И я как-то почувствовал, не выйдет у меня сказать ей, что хотел.
    
— Я тебе что-нибудь должна посоветовать?
    
— Не должна.
    
— Ты ведь и раньше говорил, что уйдешь.
    
— Раньше говорил, а теперь — ухожу.
    
— Наверное, тебе так будет лучше?
    
Вот бы и спросить: "А тебе?" Но какая-то немота дурацкая на меня нападала, когда я с ней говорил.
    
— Учиться мне, что ли, пойти? Тоже дело. — А я еще и за минуту про это дело не думал, — Только вот куда?
    
— А тут я тебе и вовсе не советчица. Если даже про себя не могла решить. В свое время я это предоставила решать маме. Наши мамы не всегда же говорят глупости. Вот я никак не могла выбрать после школы — в медицинский или на журналистику. Почему-то все мои подружки шли или туда, или туда. А мама сказала: "В Рыбный". Почему в Рыбный? "Там нет конкурса". Я бесилась, ревела в подушку, хоронила себя по первой категории. А потом — ничего, успокоилась.
    
— И теперь не жалеешь?
    
— А что я, собственно, потеряла? Талантов же никаких. Самая обыкновенная. Как все.
    
Только это я от нее и слышал. "Ничего мне не надо, Сенечка. Я — как все". Да всем-то как раз и хочется: одному денег побольше и чтоб работа не пыльная, другому — чтоб ходили под ним и отдавали честь, третьему только семейное счастье подай, дальше трава не расти. А ее — ну никак я не мог зацепить, ну всем довольна. Но я-то видел, как ей жилось — в чужом краю, без жилья своего, без грошей особенных, без папы с мамой, — она без них не привыкла, письма писала им чуть не каждый день.
    
— Что ты вдруг загрустил? — положила мне руку на руку. — Ну, не со мною тебе советоваться, что я в твоей жизни понимаю?
    
Бог ты мой, если б она знала — все она мне уже посоветовала. Еще когда я ее увидел. Не она бы, так я бы все жил, как живу, и ни о чем не думал, кидал бы гроши направо-налево, путался с кем ни придется.
    
— И ты ведь главное уже все решил. Завидую тебе, честное слово. Чувствую твое блаженное состояние. Может быть, самое лучшее — когда ничего не знаешь, что у тебя впереди.
    
В окнах почернело, вахтерша зажгла люстру и пригляделась: чего это мы примолкли на лестнице? А я и не сказал еще — ради чего пришел, не мог даже подступиться. Но впереди была «Арктика», там-то хорошо языки развязываются. Там я скажу ей — или потом, когда пойду провожать: "Уедем отсюда вместе!" Вот так и брякну. "Куда?" — она спросит. "А куда глаза глядят". Лишь бы она не спросила: "Почему вместе?" Но, наверно, что-нибудь же придет мне в голову.
    
Я спросил:
    
— В «Арктику» не пойдешь сегодня?
    
— Знаешь, мои хотят какой-то сабантуй устраивать, прощальный. У меня в комнате. Им же больше негде. Я их в наше общежитие устроила, но там такие строгости, Боже мой… И ты приходи, если хочешь.
    
— Спасибо…
    
— А почему именно сегодня в «Арктику»?
    
— Можно и завтра. Только я уже договорился, компания будет.
    
— Просто так или — мероприятие?
    
— Отвальную даю.
    
— Так полагается по вашим морским законам? Тогда я, пожалуй, приду. Ну, я постараюсь. А что за компания?
    
— Обыкновенная. Бичи.
    
— Господи, всюду только и слышишь: «бичи», "бичи", а я ни одного живого бича в глаза не видела. Ты знаешь, я, кажется, все-таки приду. А если я своих сагитирую?
    
— Как хочешь… Ты ведь их для себя приведешь…
    
— Нет, если так, то не нужно. Ладно, я что-нибудь придумаю. Фактически им же только хата нужна.
    
— А ты?
    
— Ну, и я — до определенного градуса. Но вообще-то они вроде грозились каких-то дам привести. Долго я с ними не высижу. Ты лучше не заходи за мной, я как-нибудь сама…
    
Как раз он и высунулся, очкарик. И мы притушили свои окурки.
    
— Лиличка, я же просил…
    
— Да-да, Евгений Серафимович, куда же вы делись?
    
Он на меня сверкнул стеклышками, я ему сделал ручкой и скинулся по лестнице. Снизу мне слышно было, как он ее допрашивал:
    
— Где же, простите, брат? Это он и есть?
    
И быстренько она ему заворковала. Это она умела — чтоб на нее не обижались.
    
Вахтерша на меня заворчала — где же, мол, метка, шашни тут развели, обманывают старого человека, — а мне ее жалко стало: платят с гулькин нос и всякая шантрапа вокруг пальца обводит. Я ее погладил по голове, а она зашипела и вытолкала меня на улицу.
   
   
    
     
4
    
    
Из комнаты все разбрелись куда-то. Я повалился на койку вниз лицом, но и минуты не пролежал, как стало укачивать, и пошел в умывалку смочить голову под краном. Тут-то меня и развезло: будто бы с лица не вода текла, а слезы, и вправду мне захотелось плакать, бежать к ней обратно на Милицейскую, умолять, чтоб она непременно пришла, а то я напьюсь в усмерть с бичами, и кончится это скверно, даже и представить боюсь. А с ней мне никто не страшен, мы посидим и уйдем от них, а завтра возьмем билеты. Колеса будут стучать, деревья полетят за окном, все в снегу… Много я еще городил глупостей, но вот когда она мне начала отвечать, тут я и понял: все это бред собачий, не больше. Я с нею часто так разговаривал, и немота проходила, и оказывалось — она меня с полуслова понимала, отвечала мне, как я и ждал.
    
Я пошел обратно в комнату, лежал там без света. А когда перевернулся на спину, луна светила в окно, а на полу снег серебрился и чернели переплеты от рамы. Соседи как будто вернулись, посапывают на койках, это значит — за полночь, в «Арктику» я опоздал, проспал все на свете! Но кто-то, я слышу, идет — по длинному-длинному коридору, и отчего-то мне известно: это она ко мне идет. Мне страшно делается — нельзя же ей сюда. Они же проснутся, шуток потом таких не оберешься… И вдруг слышу — шарк, шарк, — громадный кто-то, пятиметровый, волочит свои подошвы. И ржет по-страшному. Она от него кинулась по коридору, а за нею — с топотом, ржанием, с жуткой матерщиной, кошмарные какие-то нелюди, жеребцы, их убивать надо! Она закричала, побежала быстрее, но от них не убежишь, догнали, топчут сапожищами. И я хочу крикнуть ребят на помощь, один же я не спасу ее, и — не могу крикнуть, меня самого завалили чем-то душным. А там ее добивают, затаптывают, и регот несется конский, и вопли, как будто динамик хрипит на всю гавань: "Ее больше нету!.. Есть еще!.. А вот теперь нету!.." Я забился, отодрал голову от подушки…
    
Господи, это старуха-уборщица шастала метлой под тумбочками, табуретки ставила на койки ножками кверху. Она мне и удружила, простыню завернула на лицо.
    
— Нету! — кричит. — Нету меня тут больше — жеребцов обихаживать!
    
— Чего шумишь, нянечка?
    
Подскочила ко мне с метлой наперевес.
    
— Проснулся, сынок! А банки с-под сайры — это дело под тумбочки шибать! Окурки, обгрызки… Плевательницы нету? Коменданту сказала! Пускай, скажу, вас всех в умывалку переселяют. Там себе живите, там себе гадьте, а меня нету!
    
— Это ты неплохо придумала. Все равно, мы тут временные.
    
— А! Временные! Ну, так и я тоже временная… Закурить не найдется?
    
Я ей дал «беломорину».
    
— Все! — говорит. — Ушла я на фиг!
    
И вправду ушла. А я полежал еще, сердце у меня жутко как колотилось. Совсем я стал никуда, а ведь двадцати шести еще не стукнуло парню. Но и то спасибо, разбудила к полвосьмому.
    
Автобуса я не стал дожидаться — сомлеешь в толчее, и завезут к чертям на рога, куда-нибудь в Росту,[10] — пошел своим ходом, чтоб совсем развеяло. А возле «Арктики» уже полно было страждущих, и табличка висела: "Мест свободных нет". Но меня-то гардеробщик углядел сразу:
    
— Проходи, вот этот, в курточке. У него столик заказан.
    
Большой он был спец, даром что однорукий. Кого не надо — не пустит, нюхом определит — при деньгах ты сегодня или же на арапа рассчитываешь. И вот тоже талант у человека — никаких вам номерочков, всех так помнил — кто в чем пришел. Выходишь — пожалте вам пальтишко, и не чье-нибудь, а ваше.
    
— Ко мне, — говорю ему, — особа должна подойти. Вы меня с нею видели. Каштановая. Любит зеленую покраску.
    
Вспомнил, кивнул. Я ему подал трешку, он ее смахнул в кармашек, снял с меня шапку, отстегнул капюшон.
    
— С обновочкой вас! — вот и насчет курточки усек, а спроси его, как меня зовут, ушами захлопает.
    
В зале уже надышано было, накурено, хоть топор вешай. На эстраде четыре чудака старались: скрипка, два саксофона и баян, — снабжали музыкой. Но не качественной, а так себе, "Во поле березынька стояла". Бичи мои сидели в углу, держали сдвоенный столик, как долговременную огневую точку, — хоть потертые, но прикостюмленные, Вовчик даже галстук надел. С ними — Вовчикова Лидка трехручьевская и Клавка. Ну, Лидка, скажу вам, очень была не подарок жилистая и злющая, видать, или просто нервная: все щипала свой перманент и глазки на лоб заводила. А Клавка — та королевой сидела, кофта на ней широкая, голубая, с перламутровыми пуговками, в ушах золотые сережки покачивались, и вся-то она розовая была, вся лоснилась и платочком обмахивалась сложенным, вместо веера.
    
Бичи мне замахали, и я уже было двинулся к ним, когда вдруг увидел "деда".[11]
    
"Дед" сидел один за столиком, и, верно, давно уже сидел, китель был расстегнут на три пуговки. Рядом еще стоял стул, но прислоненный, — «дед», верно, ждал кого или не хотел, чтоб подсаживались. Заметно он сдал за то время, что мы не виделись, морщины глубже прорезались и мешочки обозначились под глазами. Но плечи еще были прежние, в порядке плечики, только обвисли немного.
    
"Дед" меня тоже увидел и не сказал мне ни «здравствуй», ни «салют», а выволок стул и улыбнулся.
    
— Присаживайся, Алексеич. Откуда такой красивый?
    
Так он меня звал — Алексеичем, как будто я был старпом или хотя бы третий штурман. Тут же и официантка подскочила, как по вызову для начальства.
    
— Маленькая, — сказал ей "дед", — нам повторить бы — грамм триста. А чтоб совсем хорошо — четыреста. И один прибор Алексеичу. А заказывать он еще не научился, я сам закажу, мне же и запишешь.
    
Меню он поднес почти к глазам и стал шарить пальцем.
    
— "Дед"… Понимаешь, я тут с компанией.
    
Я ему показал на бичей, «Дед» на них поглядел сурово и покривился.
    
— Это они тебе компания?
    
Официантка тоже покривилась. Я засмеялся — отчего-то всегда бичей узнают, хотя и прикостюмленных.
    
— Затралил ненароком, пришлось пригласить.
    
— Выхода, значит, нет никакого? Ну, закажи им там, только не очень, не очень шикуй, и приходи сюда. Мы ведь с тобой полгода не виделись.
    
— Больше, «дед». Восемь месяцев.
    
Я сходил к бичам — сказать, чтоб заказывали себе чего хотят, а счет бы прислали. И чтоб держали два места, как договаривались. Клавке это не понравилось, но плевать мне было, она с Аскольдом пришла, вот пусть и будет весь вечер Аскольдова.
    
Когда я вернулся к «деду», официантка ему принесла коньяк в графинчике, и «дед» его сразу разлил по фужерам.
    
— Начнем — за твой приход, Алексеич. Ты когда пришел?
    
— Восьмого дня.
    
Я тут же язык прикусил: как же так вышло, что я с ним не повидался?
    
— А я вот завтра отчаливаю. Ну, ты не красней, меня обнаружить трудненько было. Полмесяца, с утра до ночи, на Абрам-мысу пропадал. В плавдоке стояли.
    
— Почему в доке, «дед»?
    
— Заплату пришивали на корпусе. Вот за нее тоже. Он первый отпил, понюхал ладонь и зарычал. А мне протянул на вилке лимончик.
    
— Ты на каком теперь, «дед»?
    
— Восемьсот пятнадцатый, «Скакун».
    
Когда-то мы вместе плавали на «Орфее», потом «дед» прихворнул, а я с кепом поругался, — не помню уже, на какую тему, — и разошлись мы на разные пароходы.[12]
    
— Что ж это делается? — сказал я «деду». — Нам же твой «Скакун» сети передавал в Северном, когда вы с промысла уходили. А я и не знал, что ты на нем.
    
— Помнится, передавали кому-то сети… Ну, где же знать? Я даже на палубу не вышел. Так бы хоть перекрикнулись.
    
— А заплата — какая? Есть о чем говорить?
    
— Да повыше ватерлинии. Но длинная, на две шпации. Все — ржавчина съела.
    
— Но хоть заварили как следует? Принял Регистр?
    
"Дед" усмехнулся.
    
— Тебя что больше интересует — как заварили или как приняли? Свидетельство — имеем. Прикроемся, когда потечет, больше-то на что надеяться? Там уж — ни ангел не явится, ни чайка не прилетит.
    
Мне неприятно было, что он так шутит. Знал я, как это делается. Являются три субъекта на судно, щупают заплату пальчиками и морщатся, и все их стараются побыстрее в каюту проводить, выставить им спирту или трехзвездного. Но только у «деда» это было не в обычае. Все-таки здорово он сдал, наверно. Раньше он капитанам головы отвинчивал, а судно у него из порта выходило, как со стапеля.
    
— "Дед", давай — за твою заплату.
    
— Давай, — он потрепал меня по волосам и успокоил: — Да там хоть всю обшивку меняй, один результат…
    
Нет, он еще в силе был. Ведь хорошо уже нагрузился — и ни в одном глазу, другой бы уже Васю под столом вспоминал. Я смотрел на «деда» — он оживился, вроде бы помолодел, оттого что встретил меня; я ведь знал, что он меня любит, и я его тоже любил, — и вот я думал: как же я скажу ему про свое решение? А «деду» я должен был cказать.
    
— Ну, а ты как, Алексеич? Месячишко погуляешь?
    
— Может, и больше.
    
— Больше-то смысла нет. Если бы летом…
    
— Нет уж, до лета я не дотяну.
    
"Дед" поглядел подозрительно.
    
— Ты что-то виляешь. Никогда ты со мной не вилял.
    
— И теперь нет. Просто я на берег списываюсь.
    
— Надолго?
    
— Не знаю. Пока — насовсем.
    
"Дед" ничего не сказал. Разглядывал свой фужер.
    
— Сказать по совести, хватит мне. Я в армии наплавался,[13] три года протрубил, и тут столько же. Посуху и ходить разучусь, все палуба да палуба. А жизнь — она тоже проходит.
    
— Н-да, — «дед» вздохнул. Потом улыбнулся, как будто чего-то вспомнил. — А что, Алексеич, может, вместе еще поплаваем?
    
— С тобой-то — отчего ж нет?
    
— А вот завтра и поплывем.
    
Я замотал головой. Ничего он не понял.
    
— В другой раз, «дед».
    
— Другого раза не будет. На пенсию меня уведут, под белы руки.
    
— Тебя на пенсию? Ты шутишь!
    
— Почему же не пошутить? Раз ты тоже шутишь. А если по правде, то мне ведь уже нормальную комиссию-то не пройти.
    
— Ну, знаешь, «дед»… Наверное, мы все, сельдяные, на пенсию уйдем, а ты останешься.
    
— Так вот, Алексеич. Команда, я слышал, недобрана, вожакового не хватает в роли. Я почему знаю — дрифмейстер с помощником сами вожак сегодня укладывали в трюме. Вот ты и пойдешь вожаковым. Это я с капитаном обговорю.
    
Я подумал — наверное, не сахар ему на этом чертовом «Скакуне». Когда уже вся команда знает, что ты последнюю экспедицию плаваешь.
    
— "Дед", мы ведь не навек расстаемся. Ты иди и возвращайся. И чтобы с тобой ничего такого не приключилось.
    
"Дед" вдруг насупился, опустил взгляд. Я-то не заметил, как они подошли, эти двое. А они у меня за плечом стояли: один — Граков, персона, всей добычи начальник, "сельдяной бог", а второй — бывший мой кеп; ну, скажем, один из бывших, у меня их там штук семь было; тоже личность знаменитая в свое время, а теперь — из его прилипал.
    
Они к своему столику проходили забронированному, и как бы призадержались невзначай.
    
— Что же это с Сергей Андреичем-то может приключиться? — Голос у Гракова был веселый, но как бы и озабоченный. — Привет тебе, Сергей Андреич.
    
"Дед" чего-то буркнул в ответ, я и то не расслышал.
    
— А кстати, как у тебя с восемьсот пятнадцатым? Отчалите завтра? Ты извини, я, может, не к месту…
    
— Да уж такие мы люди, — сказал "дед", — на службе про футбол говорим, на футболе — службу вспоминаем.
    
— Чего, чего? Это ты интересно!..
    
Граков на шажок поближе к нам пододвинулся. А прилипала-то его просто заклокотал от восторга, даже залысинки у него посветлели.
    
— Надо бы наоборот, — сказал "дед", — но не можем.
    
— Не можем, это точно! — Тут же опять он сделался озабоченный, Граков. — Но мне докладывали: там вроде бы все зализано.
    
— Ну, раз докладывали…
    
— Да я ведь и тебя немножко знаю, за тобой проверять не нужно. Ну, одну экспедицию еще попрыгает «Скакунишко» твой, а там и на слом, а?..
    
— На слом, — сказал «дед».
    
Больше им, вроде, и говорить было не о чем. Но Граков вокруг себя пошарил глазками, и прилипала мигом куда-то шастнул — не иначе, за стульями. А мы их и не приглашали, прошу заметить.
    
— И нас самих, наверное, на слом? Как думаешь? «Дед» насчет этого ничего не думал.
    
— Значит, последний вечерок сидишь?
    
— Значит, так.
    
А точно — прилипала уже стулья тащил. А за ним официантка — с бутылкой «Арарата». Для Гракова тут специально держали, другого он не пил. Она было начала распечатывать, но прилипала у ней перехватил бутылку.
    
— Нет-нет, дайте, дайте.
    
Вышиб пробку ладонью. У него это красочно получилось — покрутил, покрутил и вышиб. Подал бутылку Гракову. А тот уселся — но не прямо к столику, а чуть боком, — и помахал бутылкой: кому бы налить первому. «Дед» свой фужер прикрыл ладонью: у него, мол, налито до половины.
    
— Марочный! — Граков удивился.
    
— Тем более, мешать не стоит.
    
— Тогда, с твоего разрешения, бича захмелим.
    
И долил мне. Быстренько, я и не успел свой фужер прикрыть. Ну, и духу не хватило, если по правде. Он-то все-таки бог. Я ему только сказал:
    
— Промыслового, прошу не путать.
    
— Кто же в этом сомневается? — засмеялся мой бог, даже руку мне на плечо положил. Даже прилипала, который как раз себе наливал, поглядел на меня ласково. Забыл уж, поди, как в свое время орал на меня в рубке. — А дерзкая молодежь, языкастая!..
    
Прилипала уже не ласково на меня смотрел, а недовольно.
    
— Чем же дерзкая? — сказал «дед». — Просто, достоинство имеет.
    
— Ну да, ну да. Достоинство в первую очередь. Потом уже к старшим уважение.
    
Официантка стояла, не уходила, Граков поворотился к ней и пальцем показал на столик. Колечко описал. Мол, это все на меня запиши.
    
Но тут случился один момент. «Дед» покряхтел и сказал:
    
— Ну… Мы-то уж тут давно сидим.
    
Это надо вам объяснить, все эти тонкости. В «Арктике» за себя одного не платят. Если моряцкая компания сидит, то каждый спешит первым за всех выложить. Ну, если уж все разом выложили, то официантка решает, с кого брать. Но когда уже вместе посидели, а платят врозь — это враги, это обида. А мы как-никак, но посидели.
    
Граков чуть не испариной покрылся. Но недаром же он прилипалу при себе держал. Прилипала-то и спас положение:
    
— Димитрий Родионович имел в виду нам двоим чего-нибудь под коньячок. Салатик там фирменный. А горячее — на наш столик подадите, мы потом туда перейдем.
    
Она записала и отошла.
    
— Ну, а… выпить за тебя — разрешишь? — спросил Граков.
    
Я поглядел на «деда». Он на меня. Он взял свой фужер. Я тоже свой взял. Прилипала, тот просто ел своего Родионыча — глазки его медвежьи, носик кнопкой, губки, всегда поджатые. Но весь вид такой, как будто он сейчас самое важное скажет. Ну такое, до чего тебе в жизни не додуматься, и от отца с матерью не услышать, и в книжках не прочесть.
    
— Сергей Андреич… Во-первых, сто футов тебе под килем. Это — прими, пожалуйста. Это искренне.
    
"Дед" кивнул. У прилипалы сразу лоб посветлел.
    
— А во-вторых… Ну, не в каменном же веке мы живем! Про что я — ты знаешь. Пойми, все мы люди, все можем ошибиться, не казнить же нас за это по двадцать лет. Ах, кержак ты эдакий, ископаемый человек! Ведь пора уже кое-что и пересмотреть. Время-то, время какое было. Вот молодость сидит, разве она себе может представить, какое было время?..
    
Прилипала то на «деда» смотрел, то на Гракова. И такая у него на лице печаль была — ну действительно не казнить же, ну бросьте вы ваши счеты, ну хоть обнялись бы, что ли. А «дед» молчал и супился. Граков ему руку на руку положил, «дед», я видел, страдал от этого, но руку не убирал.
    
Я поглядел по сторонам — никто на нас не смотрел, — и «дед» поглядел на меня, понял, что никто не смотрит, и ему легче стало.
    
— Слушай-ка, Родионыч, — сказал «дед». — Для чего ты это начал? Я ведь тебе никаких обид не высказываю. Ну, было, ну, прошло. Только вот пить за что, все я в толк не возьму.
    
Граков опять вокруг себя пошарил глазками.
    
— Что ж она нам не несет? Хоть минеральненькой — запить…
    
Прилипала вскочил, шастнул между столиками.
    
— А это мы сейчас сформулируем. — Граков золотой улыбкой заблестел. Как я понимаю, ты последний год плаваешь. А ведь грустно это. Разве нет?
    
— Кому грустно? Тебе?
    
— Флоту, Сергей Андреич. Флот без тебя осиротеет.
    
— Так уж прямо осиротеет.
    
— Сергей Андреич, цену себе надо знать. Ты еще много можешь флоту дать, молодым. Такой механик! Могут с тобой нынешние «деды» равняться? Нынешние-то, двадцатипятилетние? Вот и не хочется мне тебя с флота отпускать на пенсию. Ой, как не хочется!
    
Прилипала тем временем воду принес, вскрыл ее вилкой, забулькал по всем фужерам.
    
— Как, Игнатьич, не отпустим мы Бабилова с флота?
    
— Нельзя, Димитрий Родионович, нельзя-а!
    
— Вот и я думаю. — Граков уж всю ладонь «дедову» в обеих руках держал. — Ты, верно, по зрению на траулерах не можешь находиться?
    
— Ну, — сказал «дед». — Ты уж, поди, в курсе.
    
— А если — групповым механиком? Как? Правая моя рука будешь, по технической части. Целый отряд у тебя под началом, двенадцать, пятнадцать судов. Нахождение — на плавбазе, каюта-люкс. Трудненько ведь в твои годы на СРТ, покоя хочется, комфорта. Власти, если на то пошло. Как, сформулировали тостик? За группового механика Бабилова, Сергей Андреича!
    
— Да, — сказал "дед", — соблазнительно. Но ты погоди. — Ну-ну, что тебя волнует?
    
— А вот, если я твоя правая рука буду, ты меня за минеральненькой тоже пошлешь?
    
Мне на прилипалу не хотелось глядеть, на бывшего моего кепа. И все ж я видел, как он вспотел даже, а улыбаться не перестал. А мужик — вида наигвардейского, такому б как раз на параде полковое знамя нести, рапорт почетного караула отдавать. Ужас, что можно с человеком сделать!
    
— При чем тут это? — Граков нахмурился.. — Я серьезно с тобой.
    
— Хочется мне наперед свои обязанности знать. Свое место. Может, и прогадаю по глупости. — «Дед» убрал свою руку, поглядел на прилипалу в упор. — Скажи-ка мне, Игнатьич, ты по мостику не скучаешь?
    
Представьте себе, он смотрел на «деда» и улыбался.
    
— Ну, а я, — сказал "дед", — без своей вонючей шахты помру, наверное. Так меня из люкса ногами вперед и вынесут, в один прекрасный день. Что же ты, Родионыч, смерти моей захотел?
    
Граков улыбнулся через силу.
    
— Не вышел тостик?
    
— Этот нет, — сказал "дед", — ты что-нибудь другое придумай. Тогда и приходи.
    
Граков отставил свой коньяк, поднялся. Прилипала тоже вскочил. Он теперь не знал, улыбаться ему или хмуриться. «Дед» напомнил:
    
— Марочный не забудьте.
    
— Жаль, — сказал Граков. — Не понял ты меня, Сергей Андреевич. Я к тебе с чистыми намерениями. А ты все же камень за пазухой таишь. Что и доказал наглядно.
    
И вдруг он, знаете, чего сделал? Наклонился к «деду» — низко-низко, обнял за плечи и сказал, так задушевно:
    
— Ну ладно, еще потолкуем. Сейчас ты, конечно, не в том состоянии…
    
Я поглядел, как они уходят. Коньяк свой они, конечно, нам оставили. Не такие дураки, с бутылкой через всю залу переть. Но я ошибся, что никто на нас не смотрит. Вся «Арктика» теперь глядела им вслед. И вся «Арктика» видела, как Граков обнимался с «дедом»… Мне странно вдруг показалось — а было это все на самом деле? Ведь не могло же быть! Но тут у меня в башке, наверно, стало туманиться. Я повернулся к «деду» — он себе отрезал мяса и прожевывал медленно, зубы у него были плохие, у всех у нас такие из-за нашей воды, и мне отчего-то жалко было на него смотреть.
    
— "Дед", а ведь он своего добился. Как же ты позволил?
    
Он взглянул хмуро и пододвинул мне фужер.
    
— Вот это допей и, пожалуй, хватит тебе сегодня.
    
— Скажи, а почему ты один сидишь в «Арктике»? К тебе ведь при нем не всякий подсядет.
    
— Я с тобой сижу, Алексеич. А глупости будешь пороть — ссядемся. Уяснил?
    
— Ладно, — я кивнул. — Ты посидишь еще? — Минут десять, не больше.
    
— Почему так спешишь?
    
— А как раз Марья Васильевна моя вещички собрала, сидит теперь скучает. Надо же и с ней напоследок посидеть.
    
— Понимаешь, ко мне одна девка придет. Просила, чтоб я с тобой познакомил.
    
"Дед" улыбнулся.
    
— Что-то давно они насчет этого не просят.
    
— Ну, не просила, я сам хочу. Подождешь?
    
Я пошел в вестибюль. Гардеробщик уже и двери заложил жердиной, а сам в окошко смотрел на улицу.
    
— Не подошли. Напрасно беспокоитесь, я не ошибусь.
    
Я ему хотел дать трешку.
    
— Вот это лишнее. Я ту еще не отработал. Пожалте в залу.
    
Те чудаки на эстраде уже качались в тумане, а все старались — как будто их кто-то слушал. Гомон стоял, как на базаре. «Дед» уже расплачивался с официанткой, вручил ей «Арарат» и туда показал, на граковский столик. Она покивала, однако не понесла, спрятала в шкафчик.
    
— Опаздывает? спросил «дед». — Марафет наводит. У них это долго.
    
— Нет, я повалился на стул. — Вообще не придет.
    
— Почему знаешь?
    
— Потому что… сука.
    
— Ну, ты совсем хорош! Может, ей со мной знакомиться расхотелось. «Дед» поглядел на часы. — На воздух со мной не выйдешь?
    
— Посижу еще. — Жутко мне стыдно было перед «дедом»: зачем я ее так назвал? — Дождусь все-таки. Ничего, я в порядке. Правду говорю, в порядке.
    
— Да не ругайся с ней, обещаешь?