1 2 3 
«A   Study in Scarlet»: Beeton’s Christmas Annual; London; 1887      

       

       

Часть I.      

Из воспоминаний доктора   Джона Г. Уотсона, отставного офицера военно-медицинской службы      

       

Глава I.      

Мистер Шерлок Холмс      

       

В 1878   году я окончил Лондонский университет, получив звание врача, и сразу же   отправился в Нетли, где прошел специальный курс для военных хирургов. После   окончания занятий я был назначен ассистентом хирурга в Пятый Нортумберлендский   стрелковый полк. В то время полк стоял в Индии, и не успел я до него добраться,   как вспыхнула вторая война с Афганистаном. Высадившись в Бомбее, я узнал, что   мой полк форсировал перевал и продвинулся далеко в глубь неприятельской   территории. Вместе с другими офицерами, попавшими в такое же положение, я   пустился вдогонку своему полку; мне удалось благополучно добраться до   Кандагара, где я наконец нашел его и тотчас же приступил к своим новым обязанностям.      

Многим   эта кампания принесла почести и повышения, мне же не досталось ничего, кроме неудач   и несчастья. Я был переведен в Беркширский полк, с которым я участвовал в   роковом сражении при Майванде[1].   Ружейная пуля угодила мне в плечо, разбила кость и задела подключичную артерию.   Вероятнее всего я попал бы в руки беспощадных гази[2], если бы не преданность и   мужество моего ординарца Мюррея, который перекинул меня через спину вьючной   лошади и ухитрился благополучно доставить в расположение английских частей.      

       

      

       

Измученный   раной и ослабевший от длительных лишений, я вместе с множеством других раненых   страдальцев был отправлен поездом в главный госпиталь в Пешавер. Там я стал   постепенно поправляться и уже настолько окреп, что мог передвигаться по палате   и даже выходить на веранду, чтобы немножко погреться на солнце, как вдруг меня   свалил брюшной тиф, бич наших индийских колоний. Несколько месяцев меня считали   почти безнадежным, а вернувшись наконец к жизни, я еле держался на ногах от   слабости и истощения, и врачи решили, что меня необходимо немедля отправить в   Англию. Я отплыл на военном транспорте «Оронтес» и месяц спустя сошел на   пристань в Плимуте с непоправимо подорванным здоровьем, зато с разрешением   отечески-заботливого правительства восстановить его в течение девяти месяцев.      

В Англии   у меня не было ни близких друзей, ни родни, и я был свободен, как ветер, вернее,   как человек, которому положено жить на одиннадцать шиллингов и шесть пенсов в   день. При таких обстоятельствах я, естественно, стремился в Лондон, в этот   огромный мусорный ящик, куда неизбежно попадают бездельники и лентяи со всей   империи. В Лондоне я некоторое время жил в гостинице на Стрэнде и влачил   неуютное и бессмысленное существование, тратя свои гроши гораздо более привольно,   чем следовало бы. Наконец мое финансовое положение стало настолько угрожающим,   что вскоре я понял: необходимо либо бежать из столицы и прозябать где-нибудь в   деревне, либо решительно изменить образ жизни. Выбрав последнее, я для начала   решил покинуть гостиницу и найти себе какое-нибудь более непритязательное и менее   дорогостоящее жилье.      

В тот   день, когда я пришел к этому решению, в баре Критерион кто-то хлопнул меня по   плечу. Обернувшись, я увидел молодого Стэмфорда, который когда-то работал у   меня фельдшером в лондонской больнице. Как приятно одинокому увидеть вдруг   знакомое лицо в необъятных дебрях Лондона! В прежние времена мы со Стэмфордом   никогда особенно не дружили, но сейчас я приветствовал его почти с восторгом,   да и он тоже, по-видимому, был рад видеть меня. От избытка чувств я пригласил   его позавтракать со мной, и мы тотчас же взяли кэб и поехали в Холборн.      

— Что   вы с собой сделали, Уотсон? — с нескрываемым любопытством спросил он,   когда кэб застучал колесами по людным лондонским улицам. — Вы высохли, как   щепка, и пожелтели, как лимон!      

Я   вкратце рассказал ему о своих злоключениях и едва успел закончить рассказ, как мы   доехали до места.      

— Эх,   бедняга! — посочувствовал он, узнав о моих бедах.      

— Ну,   и что же вы поделываете теперь?      

— Ищу   квартиру, — ответил я. — Стараюсь решить вопрос, бывают ли на свете   удобные комнаты за умеренную цену.      

— Вот   странно, — заметил мой спутник, — вы второй человек, от которого я   сегодня слышу эту фразу.      

— А   кто же первый? — спросил я.      

— Один   малый, который работает в химической лаборатории при нашей больнице. Нынче   утром он сетовал: он отыскал очень милую квартирку и никак не найдет себе компаньона,   а платить за нее целиком ему не по карману.      

— Черт   возьми! — воскликнул я. — Если он действительно хочет разделить   квартиру и расходы, то я к его услугам! Мне тоже куда приятнее поселиться   вдвоем, чем жить в одиночестве!      

Молодой   Стэмфорд как-то неопределенно посмотрел на меня поверх стакана с вином.      

— Вы   ведь еще не знаете, что такое этот Шерлок Холмс, — сказал он. — Быть   может, вам и не захочется жить с ним в постоянном соседстве.      

— Почему?   Чем же он плох?      

— Я   не говорю, что он плох. Просто немножко чудаковат — энтузиаст некоторых   областей науки. Но вообще-то, насколько я знаю, он человек порядочный.      

— Должно   быть, хочет стать медиком? — спросил я.      

— Да   нет, я даже не пойму, чего он хочет. По-моему, он отлично знает анатомию, и   химик он первоклассный, но, кажется, медицину никогда не изучал систематически.   Он занимается наукой совершенно бессистемно и как-то странно, но накопил массу,   казалось бы, ненужных для дела знаний, которые немало удивили бы профессоров.      

— А   вы никогда не спрашивали, что у него за цель? — поинтересовался я.      

— Нет,   из него не так-то легко что-нибудь вытянуть, хотя, если он чем-то увлечен,   бывает, что его и не остановишь.      

— Я   не прочь с ним познакомиться, — сказал я. — Если уж иметь соседа по   квартире, то пусть лучше это будет человек тихий и занятый своим делом. Я   недостаточно окреп, чтобы выносить шум и всякие сильные впечатления. У меня   столько было того и другого в Афганистане, что с меня хватит до конца моего   земного бытия. Как же мне встретиться с вашим приятелем?      

— Сейчас   он наверняка сидит в лаборатории, — ответил мой спутник. — Он либо не   заглядывает туда по неделям, либо торчит там с утра до вечера. Если хотите,   поедем к нему после завтрака.      

— Разумеется,   хочу, — сказал я, и разговор перешел на другие темы.      

Пока мы   ехали из Холборна в больницу, Стамфорд успел рассказать мне еще о некоторых особенностях   джентльмена, с которым я собирался поселиться вместе.      

— Не   будьте на меня в обиде, если вы с ним не уживетесь, — сказал   он. — Я ведь знаю его только по случайным встречам в лаборатории. Вы сами   решились на эту комбинацию, так что не считайте меня ответственным за   дальнейшее.      

— Если   мы не уживемся, нам ничто не помешает расстаться, — ответил я. —   Но мне кажется, Стамфорд, — добавил я, глядя в упор на своего   спутника, — что по каким-то соображениям вы хотите умыть руки. Что же, у   этого малого ужасный характер, что ли? Не скрытничайте, ради Бога!      

— Попробуйте-ка   объяснить необъяснимое, — засмеялся Стэмфорд. — На мой вкус. Холмс   слишком одержим наукой — это у него уже граничит с бездушием. Легко могу   себе представить, что он вспрыснет своему другу небольшую дозу какого-нибудь   новооткрытого растительного алкалоида, не по злобе, конечно, а просто из   любопытства, чтобы иметь наглядное представление о его действии. Впрочем, надо   отдать ему справедливость, я уверен, что он так же охотно сделает этот укол и   себе. У него страсть к точным и достоверным знаниям.      

— Что   ж, это неплохо.      

— Да,   но и тут можно впасть в крайность. Если дело доходит до того, что трупы в   анатомичке он колотит палкой, согласитесь, что это выглядит довольно-таки   странно.      

— Он   колотит трупы?      

— Да,   чтобы проверить, могут ли синяки появиться после смерти. Я видел это своими   глазами.      

— И   вы говорите, что он не собирается стать медиком?      

— Вроде   нет. Одному Богу известно, для чего он все это изучает. Но вот мы и приехали,   теперь уж вы судите о нем сами.      

Мы   свернули в узкий закоулок двора и через маленькую дверь вошли во флигель,   примыкающий к огромному больничному зданию. Здесь все было знакомо, и мне не   нужно было указывать дорогу, когда мы поднялись по темноватой каменной лестнице   и пошли по длинному коридору вдоль бесконечных выбеленных стен с коричневыми   дверями по обе стороны. Почти в самом конце в сторону отходил низенький   сводчатый коридорчик — он вел в химическую лабораторию.      

В этой   высокой комнате на полках и где попало поблескивали бесчисленные бутыли и пузырьки.   Всюду стояли низкие широкие столы, густо уставленные ретортами, пробирками и   бунзеновскими горелками с трепещущими язычками синего пламени. Лаборатория пустовала,   и лишь в дальнем углу, пригнувшись к столу, с чем-то сосредоточенно возился   какой-то молодой человек. Услышав наши шаги, он оглянулся и вскочил с места.      

       

      

       

— Нашел!   Нашел! — ликующе крикнул он, бросившись к нам с пробиркой в руках. —   Я нашел наконец реактив, который осаждается только гемоглобином и ничем   другим! — Если бы он нашел золотые россыпи, и то, наверное, его лицо не   сияло бы таким восторгом.      

— Доктор   Уотсон, мистер Шерлок Холмс, — представил нас друг другу Стэмфорд.      

— Здравствуйте! —   приветливо сказал Холмс, пожимая мне руку с силой, которую я никак не мог в нем   заподозрить. — Я вижу, вы жили в Афганистане.      

— Как   вы догадались? — изумился я.      

— Ну,   это пустяки, — бросил он, усмехнувшись. — Вот гемоглобин — это   другое дело. Вы, разумеется, понимаете важность моего открытия?      

— Как   химическая реакция — это, конечно, интересно, — ответил я, — но   практически…      

— Господи,   да это же самое практически важное открытие для судебной медицины за десятки   лет. Разве вы не понимаете, что это дает возможность безошибочно определять   кровяные пятна? Подите-ка, подите сюда! — В пылу нетерпения он схватил   меня за рукав и потащил к своему столу. — Возьмем немножко свежей   крови, — сказал он и, уколов длинной иглой свой палец, вытянул пипеткой   капельку крови. — Теперь я растворю эту каплю в литре воды. Глядите, вода   кажется совершенно чистой. Соотношение количества крови к воде не больше, чем   один к миллиону. И все-таки, ручаюсь вам, что мы получим характерную   реакцию. — Он бросил в стеклянную банку несколько белых кристалликов и   накапал туда какой-то бесцветной жидкости. Содержимое банки мгновенно   окрасилось в мутно-багровый цвет, а на дне появился коричневый осадок.      

— Ха,   ха! — Он захлопал в ладоши, сияя от радости, как ребенок, получивший новую   игрушку. — Что вы об этом думаете?      

— Это,   по-видимому, какой-то очень сильный реактив, — заметил я.      

— Чудесный!   Чудесный! Прежний способ с гваяковой смолой очень громоздок и ненадежен, как и   исследование кровяных шариков под микроскопом, — оно вообще бесполезно,   если кровь пролита несколько часов назад. А этот реактив действует одинаково   хорошо, свежая ли кровь или нет. Если бы он был открыт раньше, то сотни людей,   что сейчас разгуливают на свободе, давно бы уже расплатились за свои   преступления.      

— Вот   как! — пробормотал я.      

— Раскрытие   преступлений всегда упирается в эту проблему. Человека начинают подозревать в   убийстве, быть может, через несколько месяцев после того, как оно совершено.   Пересматривают его белье или платье, находят буроватые пятна. Что это: кровь,   грязь, ржавчина, фруктовый сок или еще что-нибудь? Вот вопрос, который ставил в   тупик многих экспертов, а почему? Потому что не было надежного реактива. Теперь   у нас есть реактив Шерлока Холмса, и всем затруднениям конец!      

Глаза   его блестели, он приложил руку к груди и поклонился словно отвечая на   аплодисменты воображаемой толпы.      

— Вас   можно поздравить, — сказал я, немало изумленный его энтузиазмом.      

— Год   назад во Франкфурте разбиралось запутанное дело фон Бишофа. Он, конечно, был бы   повешен, если бы тогда знали мой способ. А дело Мэзона из Брадфорда, и   знаменитого Мюллера, и Лефевра из Монлелье, и Сэмсона из Нью-Орлеана? Я могу   назвать десятки дел, в которых мой реактив сыграл бы решающую роль.      

— Вы   просто ходячая хроника преступлений, — засмеялся Стэмфорд. — Вы   должны издавать специальную газету. Назовите ее «Полицейские новости прошлого».      

— И   это было бы весьма увлекательное чтение, — подхватил Шерлок Холмс,   заклеивая крошечную ранку на пальце кусочком пластыря. — Приходится быть   осторожным, — продолжал он, с улыбкой повернувшись ко мне, — я часто   вожусь со всякими ядовитыми веществами. — Он протянул руку, и я увидел,   что пальцы его покрыты такими же кусочками пластыря и пятнами от едких кислот.      

— Мы   пришли по делу, — заявил Стэмфорд, усаживаясь на высокую трехногую табуретку   и кончиком ботинка придвигая ко мне другую. — Мой приятель ищет себе   жилье, а так как вы жаловались, что не можете найти компаньона, я решил, что   вас необходимо свести.      

Шерлоку   Холмсу, очевидно, понравилась перспектива разделить со мной квартиру.      

— Знаете,   я присмотрел одну квартирку на Бейкер-стрит, — сказал он, — которая   нам с вами подойдет во всех отношениях. Надеюсь, вы не против запаха крепкого   табака?      

— Я   сам курю «корабельный», — ответил я.      

— Ну   и отлично. Я обычно держу дома химикалии и время от времени ставлю опыты. Это   не будет вам мешать?      

— Нисколько.      

— Погодите-ка,   какие же еще у меня недостатки? Да, иногда на меня находит хандра, и я по целым   дням не раскрываю рта. Не надо думать, что я на вас дуюсь. Просто не обращайте   на меня внимания, и это скоро пройдет. Ну, а вы в чем можете покаяться? Пока мы   еще не поселились вместе, хорошо бы узнать друг о друге самое худшее.      

Меня   рассмешил этот взаимный допрос.      

— У   меня есть щенок-бульдог, — сказал я, — и я не выношу никакого шума,   потому что у меня расстроены нервы, я могу проваляться в постели полдня и   вообще невероятно ленив. Когда я здоров, у меня появляется еще ряд пороков, но   сейчас эти самые главные.      

— А   игру на скрипке вы тоже считаете шумом? — с беспокойством спросил он.      

— Смотря   как играть, — ответил я. — Хорошая игра — это дар богов, плохая   же…      

— Ну,   тогда все в порядке, — весело рассмеялся он. — По-моему, можно   считать, что дело улажено, если только вам понравятся комнаты.      

— Когда   мы их посмотрим?      

— Зайдите   за мной завтра в полдень, мы поедем отсюда вместе и обо всем договоримся.      

— Хорошо,   значит, ровно в полдень, — сказал я, пожимая ему руку.      

Он снова   занялся своими химикалиями, а мы со Стэмфордом пошли пешком к моей гостинице.      

— Между   прочим, — вдруг остановился я, повернувшись к Стэмфорду, — как он   ухитрился угадать, что я приехал из Афганистана?      

Мой   спутник улыбнулся загадочной улыбкой.      

— Это   главная его особенность, — сказал он. — Многие дорого бы дали, чтобы   узнать, как он все угадывает.      

— А,   значит, туг какая-то тайна? — воскликнул я, погорая руки. — Очень   занятно! Спасибо вам за то, что вы нас познакомили. Знаете ведь «чтобы узнать   человечество, надо изучить человека».      

— Стало   быть, вы должны изучать Холмса, — сказал Стэмфорд, прощаясь. —   Впрочем, вы скоро убедитесь, что это твердый орешек. Могу держать пари, что он   раскусит вас быстрее, чем вы его. Прощайте!      

— Прощайте, —   ответил я и зашагал к гостинице, немало заинтересованный своим новым знакомым.      

 Глава II.      

Искусство делать выводы      

       

На   следующий день мы встретились в условленный час и поехали смотреть квартиру на   Бейкер-стрит, No 221-б, о которой Холмс говорил накануне. В квартире было две   удобных спальни и просторная, светлая, уютно обставленная гостиная с двумя   большими окнами. Комнаты нам пришлись по вкусу, а плата, поделенная на двоих,   оказалась такой небольшой, что мы тут же договорились о найме и немедленно   вступили во владение квартирой. В тот же вечер я перевез из гостиницы свои   пожитки, а наутро прибыл Шерлок Холмс с несколькими ящиками и саквояжами.   День-другой мы возились с распаковкой и раскладкой нашего имущества, стараясь   найти для каждой вещи наилучшее место, а потом стали постепенно обживать свое   жилище и приспосабливаться к новым условиям.      

Холмс,   безусловно, был не из тех, с кем трудно ужиться. Он вел спокойный, размеренный   образ жизни и обычно был верен своим привычкам. Редко когда он ложился спать   после десяти вечера, а по утрам, как правило, успевал позавтракать и уйти, пока   я еще валялся в постели. Иногда он просиживал целый день в лаборатории,   иногда — в анатомичке, а порой надолго уходил гулять, причем эти прогулки,   по-видимому, заводили его в самые глухие закоулки Лондона. Его энергии не было   предела, когда на него находил рабочий стих, но время от времени наступала   реакция, и тогда он целыми днями лежал на диване в гостиной, не произнося ни   слова и почти не шевелясь. В эти дни я подмечал такое мечтательное, такое отсутствующее   выражение в его глазах, что заподозрил бы его в пристрастии к наркотикам, если   бы размеренность и целомудренность его образа жизни не опровергала подобных   мыслей.      

Неделя   шла за неделей, и меня все сильнее и глубже интересовала его личность, и все   больше разбирало любопытство относительно его целей в жизни. Даже внешность его   могла поразить воображение самого поверхностного наблюдателя. Ростом он был   больше шести футов, но при своей необычайной худобе казался еще выше. Взгляд у   него был острый, пронизывающий, если не считать тех периодов оцепенения, о   которых говорилось выше; тонкий орлиный нос придавал его лицу выражение живой   энергии и решимости. Квадратный, чуть выступающий вперед подбородок тоже говорил   о решительном характере. Его руки были вечно в чернилах и в пятнах от разных   химикалий, зато он обладал способностью удивительно деликатно обращаться с   предметами, — я не раз это замечал, когда он при мне возился со своими   хрупкими алхимическими приборами.      

Читатель,   пожалуй, сочтет меня отпетым охотником до чужих дел, если я признаюсь, какое любопытство   возбуждал во мне этот человек и как часто я пробовал пробить стенку   сдержанности, которой он огораживал все, что касалось лично его. Но прежде чем   осуждать, вспомните, до чего бесцельна была тогда моя жизнь и как мало было   вокруг такого, что могло бы занять мой праздный ум. Здоровье не позволяло мне   выходить в пасмурную или прохладную погоду, друзья меня не навещали, потому что   у меня их не было, и ничто не скрашивало монотонности моей повседневной жизни.   Поэтому я даже радовался некоторой таинственности, окружавшей моего компаньона,   и жадно стремился развеять ее, тратя на это немало времени.      

Холмс не   занимался медициной. Он сам однажды ответил на этот вопрос отрицательно, подтвердив   тем самым мнение Стэмфорда. Я не видел также, чтобы он систематически читал какую-либо   научную литературу, которая пригодилась бы для получения ученого звания и   открыла бы ему путь в мир науки. Однако некоторые предметы он изучал с   поразительным рвением, и в каких-то довольно странных областях обладал   настолько обширными и точными познаниями, что порой я бывал просто ошеломлен.   Человек, читающий что попало, редко может похвастаться глубиной своих знаний.   Никто не станет обременять свою память мелкими подробностями, если на то нет   достаточно веских причин.      

Невежество   Холмса было так же поразительно, как и его знания. О современной литературе,   политике и философии он почти не имел представления. Мне случилось упомянуть   имя Томаса Карлейля, и Холмс наивно спросил, кто он такой и чем знаменит. Но   когда оказалось, что он ровно ничего не знает ни о теории Коперника, ни о   строении солнечной системы, я просто опешил от изумления. Чтобы цивилизованный   человек, живущий в девятнадцатом веке, не знал, что Земля вертится вокруг   Солнца, — этому я просто не мог поверить!      

— Вы,   кажется, удивлены, — улыбнулся он, глядя на мое растерянное лицо. —   Спасибо, что вы меня просветили, но теперь я постараюсь как можно скорее все   это забыть.      

— Забыть?!      

— Видите   ли, — сказал он, — мне представляется, что человеческий мозг похож на   маленький пустой чердак, который вы можете обставить, как хотите. Дурак натащит   туда всякой рухляди, какая попадется под руку, и полезные, нужные вещи уже   некуда будет всунуть, или в лучшем случае до них среди всей этой завали и не   докопаешься. А человек толковый тщательно отбирает то, что он поместит в свой   мозговой чердак. Он возьмет лишь инструменты, которые понадобятся ему для работы,   но зато их будет множество, и все он разложит в образцовом порядке. Напрасно   люди думают, что у этой маленькой комнатки эластичные стены и их можно   растягивать сколько угодно. Уверяю вас, придет время, когда, приобретая новое,   вы будете забывать что-то из прежнего. Поэтому страшно важно, чтобы ненужные   сведения не вытесняли собой нужных.      

— Да,   но не знад о солнечной системе!.. — воскликнул я.      

— На   кой черт она мне? — перебил он нетерпеливо. — Ну хорошо, пусть, как   вы говорите, мы вращаемся вокруг Солнца. А если бы я узнал, что мы вращаемся   вокруг Луны, много бы это помогло мне или моей работе?      

Я хотел   было спросить, что же это за работа, но почувствовал, что он будет недоволен. Я   задумался над нашим коротким разговором и попытался сделать кое-какие выводы.   Он не хочет засорять голову знаниями, которые не нужны для его целей. Стало   быть, все накопленные знания он намерен так или иначе использовать. Я   перечислил в уме все области знаний, в которых он проявил отличную   осведомленность. Я даже взял карандаш и записал все это на бумаге. Перечитав   список, я не мог удержаться от улыбки. «Аттестат» выглядел так:      

       

Шерлок   Холмс — его возможности         

1.   Знания в области литературы — никаких.      

2.   Философии — никаких.      

3.   Астрономии — никаких.      

4. Политики —   слабые.      

5. Ботаники —   неравномерные. Знает свойства белладонны, опиума и ядов вообще. Не имеет   понятия о садоводстве.      

6.   Геологии — практические, но ограниченные. С первого взгляда определяет   образу различных почв. После прогулок показывает мне брызги грязи на брюках и   по их цвету и консистенции определяет, из какой она части Лондона.      

7. Химии —   глубокие.      

8. Анатомии —   точные, но бессистемные.      

9.   Уголовной хроники — огромные, Знает, кажется, все подробности каждого   преступления, совершенного в девятнадцатом веке.      

10.   Хорошо играет на скрипке.      

11.   Отлично фехтует на шпагах и эспадронах, прекрасный боксер.      

12.   Основательные практические знания английских законов.      

       

Дойдя до   этого пункта, я в отчаянии швырнул «аттестат» в огонь. «Сколько ни перечислять   все то, что он знает, — сказал я себе, — невозможно догадаться, для   чего ему это нужно и что за профессия требует такого сочетания! Нет, лучше уж   не ломать себе голову понапрасну!» Я уже сказал, что Холмс прекрасно играл на   скрипке. Однако и тут было нечто странное, как во всех его занятиях. Я знал,   что он может исполнять скрипичные пьесы, и довольно трудные: не раз по моей   просьбе он играл «Песни» Мендельсона и другие любимые мною вещи. Но когда он   оставался один, редко можно было услышать пьесу или вообще что-либо похожее на   мелодию. Вечерами, положив скрипку на колени, он откидывался на спинку кресла,   закрывал глаза и небрежно водил смычком по струнам. Иногда раздавались звучные,   печальные аккорды. Другой раз неслись звуки, в которых слышалось неистовое   веселье. Очевидно, они соответствовали его настроению, но то ли звуки рождали   это настроение, то ли они сами были порождением каких-то причудливых мыслей или   просто прихоти, этого я никак не мог понять. И, наверное, я взбунтовался бы   против этих скребущих по нервам «концертов», если бы после них, как бы   вознаграждая меня за долготерпение, он не проигрывал одну за другой несколько   моих любимых вещей.      

       

      

       

В первую   неделю к нам никто не заглядывал, и я было начал подумывать, что мой компаньон   так же одинок в этом городе, как и я. Но вскоре я убедился, что у него   множество знакомых, причем из самых разных слоев общества. Как-то три-четыре   раза на одной неделе появлялся щуплый человечек с изжелта-бледной крысьей   физиономией и острыми черными глазками; он был представлен мне как мистер Лестрейд.   Однажды утром пришла элегантная молодая девушка и просидела у Холмса не меньше   получаса. В тот же день явился седой, обтрепанный старик, похожий на еврея-старьевщика,   мне показалось, что он очень взволнован. Почти следом за ним пришла старуха в   стоптанных башмаках. Однажды с моим сожителем долго беседовал пожилой   джентльмен с седой шевелюрой, потом — вокзальный носильщик в форменной   куртке из вельветина. Каждый раз, когда появлялся кто-нибудь из этих непонятных   посетителей, Шерлок Холмс просил позволения занять гостиную, и я уходил к себе   в спальню. «Приходится использовать эту комнату для деловых встреч», —   объяснил он как-то, прося по обыкновению извинить его за причиняемые   неудобства. «Эти люди — мои клиенты». И опять у меня был повод задать ему   прямой вопрос, но опять я из деликатности не захотел насильно выведывать чужие   секреты.      

Мне   казалось тогда, что у него есть какие-то веские причины скрывать свою   профессию, но вскоре он доказал, что я неправ, заговорив об этом по   собственному почину.      

Четырнадцатого   марта — мне хорошо запомнилась эта дата — я встал раньше обычного и застал   Шерлока Холмса за завтраком. Наша хозяйка так привыкла к тому, что я поздно   встаю, что еще не успела поставить мне прибор и сварить на мою долю кофе.   Обидевшись на все человечество, я позвонил и довольно вызывающим тоном сообщил,   что я жду завтрака. Схватив со стола какой-то журнал, я принялся его   перелистывать, чтобы убить время, пока мой сожитель молча жевал гренки. Заголовок   одной из статей был отчеркнут карандашом, и, совершенно естественно, я стал   пробегать ее глазами.      

Статья   называлась несколько претенциозно: «Книга жизни»; автор пытался доказать, как   много может узнать человек, систематически и подробно наблюдая все, что   проходит перед его глазами. На мой взгляд, это была поразительная смесь   разумных и бредовых мыслей. Если в рассуждениях и была какая-то логика и даже   убедительность, то выводы показались мне совеем уж нарочитыми и, что   называется, высосанными из пальца. Автор утверждал, что по мимолетному выражению   лица, по непроизвольному движению какого-нибудь мускула или по взгляду можно   угадать самые сокровенные мысли собеседника. По словам автора выходило, что   человека, умеющего наблюдать и анализировать, обмануть просто невозможно. Его   выводы будут безошибочны, как теоремы Эвклида. И результаты окажутся столь   поразительными, что люди непосвященные сочтут его чуть не за колдуна, пока не   поймут, какой процесс умозаключений этому предшествовал.      

«По   одной капле воды, — писал автор, — человек, умеющий мыслить логически,   может сделать вывод о возможности существования Атлантического океана или   Ниагарского водопада, даже если он не видал ни того, ни другого и никогда о них   не слыхал. Всякая жизнь — это огромная цепь причин и следствий, и природу   ее мы можем познать по одному звену. Искусство делать выводы и анализировать,   как и все другие искусства, постигается долгим и прилежным трудом, но жизнь   слишком коротка, и поэтому ни один смертный не может достичь полного   совершенства в этой области. Прежде чем обратиться к моральным и   интеллектуальным сторонам дела, которые представляют собою наибольшие   трудности, пусть исследователь начнет с решения более простых задач. Пусть он,   взглянув на первого встречного, научится сразу определять его прошлое и его   профессию. Поначалу это может показаться ребячеством, но такие упражнения   обостряют наблюдательность и учат, как смотреть и на что смотреть. По ногтям   человека, по его рукавам, обуви и сгибе брюк на коленях, по утолщениям на   большом и указательном пальцах, по выражению лица и обшлагам рубашки — по   таким мелочам нетрудно угадать его профессию. И можно не сомневаться, что все   это, вместе взятое, подскажет сведущему наблюдателю верные выводы».      

— Что   за дикая чушь! — воскликнул я, швыряя журнал на стол. — В жизни не   читал такой галиматьи.      

— О   чем вы? — осведомился Шерлок Холмс.      

— Да   вот об этой статейке, — я ткнул в журнал чайной ложкой и принялся за свой   завтрак. — Я вижу, вы ее уже читали, раз она отмечена карандашом. Не   спорю, написано лихо, но меня все это просто злит. Хорошо ему, этому   бездельнику, развалясь в мягком кресле в тиши своего кабинета, сочинять изящные   парадоксы! Втиснуть бы его в вагон третьего класса подземки да заставить угадать   профессии пассажиров! Ставлю тысячу против одного, что у него ничего не выйдет!      

— И   вы проиграете, — спокойно заметил Холмс. — А статью написал я.      

— Вы?!      

— Да.   У меня есть наклонности к наблюдению — и к анализу. Теория, которую я   здесь изложил и которая кажется вам такой фантастической, на самом деле очень   жизненна, настолько жизненна, что ей я обязан своим куском хлеба с маслом.      

— Но   каким образом? — вырвалось у меня.      

— Видите   ли, у меня довольно редкая профессия. Пожалуй, я единственный в своем роде. Я   сыщик-консультант, если только вы представляете себе, что это такое. В Лондоне   множество сыщиков, и государственных и частных. Когда эти молодцы заходят в   тупик, они бросаются ко мне, и мне удается направить их по верному следу. Они   знакомят меня со всеми обстоятельствами дела, и, хорошо знай историю криминалистики,   я почти всегда могу указать им, где ошибка. Все злодеяния имеют большое   фамильное сходство, и если подробности целой тысячи дел вы знаете как свои пять   пальцев, странно было бы не разгадать тысячу первое. Лестрейд — очень   известный сыщик. Но недавно он не сумел разобраться в одном деле о подлоге и   пришел ко мне.      

— А   другие?      

— Чаше   всего их посылают ко мне частные агентства. Все это люди, попавшие в беду и жаждущие   совета. Я выслушиваю их истории, они выслушивают мое толкование, и я кладу в   карман гонорар.      

— Неужели   вы хотите сказать, — не вытерпел я, — что, не выходя из комнаты, вы   можете распутать клубок, над которым тщетно бьются те, кому все подробности   известны лучше, чем вам?      

— Именно.   У меня есть своего рода интуиция. Правда, время от времени попадается какое-нибудь   дело посложнее. Ну, тогда приходится немножко побегать, чтобы кое-что увидеть   своими глазами. Понимаете, у меня есть специальные знания, которые я применяю в   каждом конкретном случае, они удивительно облегчают дело. Правила дедукции,   изложенные мной в статье, о которой вы отозвались так презрительно, просто   бесценны для моей практической работы. Наблюдательность — моя вторая   натура. Вы, кажется, удивились, когда при первой встрече я сказал, что вы приехали   из Афганистана?      

— Вам,   разумеется, кто-то об этом сказал.      

— Ничего   подобного, Я сразу догадался, что вы приехали из Афганистана. Благодаря давней   привычке цепь умозаключений возникает у меня так быстро, что я пришел к выводу,   даже не замечая промежуточных посылок. Однако они были, эти посылки. Ход моих   мыслей был таков: «Этот человек по типу — врач, но выправка у него   военная. Значит, военный врач. Он только что приехал из тропиков — лицо у   него смуглое, но это не природный оттенок его кожи, так как запястья у него гораздо   белее. Лицо изможденное, — очевидно, немало натерпелся и перенес болезнь.   Был ранен в левую руку — держит ее неподвижно и немножко неестественно.   Где же под тропиками военный врач-англичанин мог натерпеться лишений и получить   рану? Конечно же, в Афганистане». Весь ход мыслей не занял и секунды. И вот я   сказал, что вы приехали из Афганистана, а вы удивились.      

— Послушать   вас, так это очень просто, — улыбнулся я. — Вы напоминаете мне Дюпена   у Эдгара Аллана По. Я думал, что такие люди существуют лишь в романах.      

Шерлок   Холмс встал и принялся раскуривать трубку.      

— Вы,   конечно, думаете, что, сравнивая меня с Дюпеном, делаете мне комплимент, —   заметил он. — А по-моему, ваш Дюпен — очень недалекий малый. Этот   прием — сбивать с мыслей своего собеседника какой-нибудь фразой «к случаю»   после пятнадцатиминутного молчания, право же, очень дешевый показной трюк. У   него, несомненно, были кое-какие аналитические способности, но его никак нельзя   назвать феноменом, каким, по-видимому, считал его По.      

— Вы   читали Габорио? — спросил я. — Как, по-вашему, Лекок — настоящий   сыщик?      

Шерлок   Холмс иронически хмыкнул.      

— Лекок —   жалкий сопляк, — сердито сказал он. — У него только и есть, что   энергия. От этой книги меня просто тошнит. Подумаешь, какая проблема —   установить личность преступника, уже посаженного в тюрьму! Я бы это сделал за   двадцать четыре часа. А Лекок копается почти полгода. По этой книге можно учить   сыщиков, как не надо работать.      

Он так   высокомерно развенчал моих любимых литературных героев, что я опять начал   злиться. Я отошел к окну и повернулся спиной к Холмсу, рассеянно глядя на   уличную суету. «Пусть он умен, — говорил я про себя, — но, помилуйте,   нельзя же быть таким самоуверенным!»      

— Теперь   уже не бывает ни настоящих преступлений, ни настоящих преступников, —   ворчливо продолжал Холмс. — Будь ты хоть семи пядей во лбу, какой от этого   толк в нашей профессии? Я знаю, что мог бы прославиться. На свете нет и не было   человека, который посвятил бы раскрытию преступлений столько врожденного   таланта и упорного труда, как я. И что же? Раскрывая нечего, преступлений нет, в   лучшем случае какое-нибудь грубо сработанное мошенничество с такими незамысловатыми   мотивами, что даже полицейские из Скотленд-Ярда видят все насквозь.      

Меня   положительно коробил этот хвастливый тон. Я решил переменить тему разговора.      

— Интересно,   что он там высматривает? — спросил я, показывая на дюжего, просто одетого   человека, который медленно шагал по другой стороне улицы, вглядываясь в номера   домов. В руке он держал большой синий конверт, — очевидно, это был   посыльный.      

— Кто,   этот отставной флотский сержант? — сказал Шерлок Холмс.      

«Кичливый   хвастун! — обозвал я его про себя. — Знает же, что его не проверишь!»      

Едва   успел я это подумать, как человек, за которым мы наблюдали, увидел номер на   нашей двери и торопливо перебежал через улицу. Раздался громкий стук, внизу   загудел густой бас, затем на лестнице послышались тяжелые шаги.      

       

      

       

— Мистеру   Шерлоку Холмсу, — сказал посыльный, входя в комнату, и протянул письмо моему   приятелю.      

Вот   прекрасный случай сбить с него спесь! Прошлое посыльного он определил наобум и,   конечно, не ожидал, что тот появится в нашей комнате.      

— Скажете,   уважаемый, — вкрадчивейшим голосом спросил я, — чем вы занимаетесь?      

— Служу   посыльным, — угрюмо бросил он. — Форму отдал заштопать.      

— А   кем были раньше? — продолжал я, не без злорадства поглядывая на Холмса.      

— Сержантом   королевской морской пехоты, сэр. Ответа не ждать? Есть, сэр. — Он прищелкнул   каблуками, отдал честь и вышел.      

 Глава III.      

Тайна Лористон-Гарденс      

       

Должен   сознаться, что я был немало поражен тем, как оправдала себя на деле теория   моего компаньона. Уважение мое к его способностям сразу возросло. И все же я не   мог отделаться от подозрения, что все это было подстроено заранее, чтобы   ошеломить меня, хотя зачем, собственно, — этого я никак не мог понять.   Когда я взглянул на него, он держал в руке прочитанную записку, и взгляд его   был рассеянным и тусклым, что свидетельствовало о напряженной работе мысли.      

— Как   же вы догадались? — спросил я.      

— О   чем? — хмуро отозвался он.      

— Да   о том, что он отставной сержант флота?      

— Мне   некогда болтать о пустяках, — отрезал он, но тут же, улыбнувшись, поспешил   добавить: — Извините за резкость. Вы прервали ход моих мыслей, но, может,   это и к лучшему. Так, значит, вы не сумели увидеть, что он в прошлом флотский   сержант?      

— Нет,   конечно.      

— Мне   было легче понять, чем объяснить, как я догадался. Представьте себе, что вам   нужно доказать, что дважды два — четыре, — трудновато, не правда ли,   хотя вы в этом твердо уверены. Даже через улицу я заметил на его руке   татуировку — большой синий якорь. Тут уже запахло морем. Выправка у него   военная, и он носит баки военного образца. Стало быть, перед нами флотский. Держится   он с достоинством, пожалуй, даже начальственно. Вы должны были бы заметить, как   высоко он держит голову и как помахивает своей палкой, а с виду он степенный   мужчина средних лет — вот и все приметы, по которым я узнал, что он был   сержантом,      

— Чудеса! —   воскликнул я.      

— А,   чепуха, — отмахнулся Холмс, но по лицу его я видел, что он доволен моим   восторженным изумлением. — Вот я только что говорил, что теперь больше нет   преступников. Кажется, я ошибся. Взгляните-ка! — Он протянул мне записку,   которую принес посыльный.      

— Послушайте,   да ведь это ужасно! — ахнул я, пробежав еее глазами.      

— Да,   что-то, видимо, не совсем обычное, — хладнокровно заметил он. —   Будьте добры, прочтите мне это вслух.      

Вот   письмо, которое я прочел:      

       

«Дорогой   мистер Шерлок Холмс!      

Сегодня   ночью в доме No 3 в Лористон-Гарденс на Брикстон-роуд произошла скверная история.   Около двух часов ночи наш полисмен, делавший обход, заметил в доме свет, а так   как дом нежилой, он заподозрил что-то неладное. Дверь оказалась незапертой, и в   первой комнате, совсем пустой, он увидел труп хорошо одетого джентльмена; в кармане   он нашел визитные карточки: «Енох Дж. Дреббер, Кливленд, Огайо, Соединенные   Штаты». И никаких следов грабежа, никаких признаков насильственной смерти. На   полу есть кровяные пятна, но на трупе ран не оказалось. Мы не можем понять, как   он очутился в пустом доме, и вообще это дело — сплошная головоломка. Если   вы приедете в любое время до двенадцати, вы застанете меня здесь. В ожидании   вашего ответа или приезда я оставляю все как было. Если не сможете приехать, я   сообщу вам все подробности и буду чрезвычайно обязан, если вы соблаговолите   поделиться со мной вашим мнением.      

Уважающий   вас Тобиас Грегсон»      

       

— Грегсон —   самый толковый сыщик в Скотленд-Ярде, — сказал мой приятель. — Он и   Лестрейд выделяются среди прочих ничтожеств. Оба расторопны и энергичны, хотя   банальны до ужаса. Друг с другом они на ножах. Они ревнивы к славе, как   профессиональные красавицы. Будет потеха, если оба нападут на след.      

Удивительно   неторопливо журчала его речь!      

— Но   ведь, наверное, нельзя терять ни секунды, — встревожился я. — Пойти   позвать кэб?      

— А   я не уверен, поеду я или нет. Я же лентяй, каких свет не видел, то есть, конечно,   когда на меня нападет лень, а вообще-то могу быть и проворным.      

— Вы   же мечтали о таком случае!      

— Дорогой   мой, да что мне за смысл? Предположим, я распутаю это дело — ведь все   равно Грегсон, Лестрейд и компания прикарманят всю славу. Такова участь лица   неофициального.      

— Но   он просит у вас помощи.      

— Да.   Он знает, что до меня ему далеко, и сам мне это говорил, но скорее отрежет себе   язык, чем признается кому-то третьему. Впрочем, пожалуй, давайте поедем и   посмотрим. Возьмусь за дело на свой риск. По крайней мере посмеюсь над ними,   если ничего другого мне не останется. Пошли!      

Он   засуетился и бросился за своим пальто: приступ энергии сменил апатию.      

— Берите   шляпу, — велел он.      

— Хотите,   чтобы я поехал с вами?      

— Да,   если вам больше нечего делать.      

Через   минуту мы оба сидели в кэбе, мчавшем нас к Брикстон-роуд.      

Стояло   пасмурное, туманное утро, над крышами повисла коричневатая дымка, казавшаяся отражением   грязно-серых улиц внизу. Мой спутник был в отличном настроении, без умолку   болтал о кремонских скрипках и о разнице между скрипками Страдивариуса и Амати.   Я помалкивал; унылая погода и предстоявшее нам грустное зрелище угнетали меня.      

— Вы   как будто совсем не думаете об этом деле, — прервал я наконец его   музыкальные рассуждения.      

— У   меня еще нет фактов, — ответил он. — Строить предположения, не зная   всех обстоятельств дела, — крупнейшая ошибка. Это может повлиять на   дальнейший ход рассуждений.      

— Скоро   вы получите ваши факты, — сказал я, указывая пальцем. — Вот   Брикстон-роуд, а это, если не ошибаюсь, тот самый дом.      

— Правильно.   Стойте, кучер, стойте!      

Мы не   доехали ярдов сто, но по настоянию Холмса вышли из кэба и к дому подошли   пешком.      

Дом No 3   в тупике, носившем название «Лористон-Гарденс», выглядел зловеще, словно затаил   в себе угрозу.      

Это был   один из четырех домов, стоявших немного поодаль от улицыы; два дома были обитаемы   и два пусты. Номер 3 смотрел на улицу тремя рядами тусклых окон; то здесь, то   там на мутном темном стекле, как бельмо на глазу, выделялась надпись «Сдается   внаем». Перед каждым домом был разбит маленький палисадник, отделявший его от   улицы, — несколько деревцев над редкими и чахлыми кустами; по палисаднику   шла узкая желтоватая дорожка, судя по виду, представлявшая собою смесь глины и   песка. Ночью прошел дождь, и всюду стояли лужи. Вдоль улицы тянулся кирпичный   забор в три фута высотой, с деревянной решеткой наверху; к забору прислонился   дюжий констебль, окруженный небольшой кучкой зевак, которые вытягивали шеи в   тщетной надежде хоть мельком увидеть, что происходит за забором.      

Мне   думалось, что Шерлок Холмс поспешит войти в дом и сразу же займется   расследованием. Ничего похожего. Казалось, это вовсе не входило в его   намерения. С беспечностью, которая при таких обстоятельствах граничила с   позерством, он прошелся взад и вперед по тротуару, рассеянно поглядывая на   небоо, на землю, на дома напротив и на решетку забора. Закончив осмотр, он   медленно зашагал по дорожке, вернее, по траве, сбоку дорожки, и стал пристально   разглядывать землю. Дважды он останавливался; один раз я заметил на лице его   улыбку и услышал довольное хмыканье. На мокрой глинистой земле было много   следов, но ведь ее уже основательно истоптали полицейские, и я недоумевал, что   еще надеется обнаружить там Холмс. Однако я успел убедиться в его необычайной   проницательности и не сомневался, что он может увидеть много, такого, что   недоступно мне.      

В дверях   дома нас встретил высокий, белолицый человек с льняными волосами и с записной   книжкой в руке. Он бросился к нам и с чувством пожал руку моему спутнику.      

— Как   хорошо, что вы приехали!.. — сказал он. — Никто ничего не трогал, я   все оставил, как было.      

— Кроме   этого, — ответил Холмс, указывая на дорожку. — Стадо буйволов, и то   не оставило бы после себя такое месиво! Но, разумеется, вы обследовали дорожку,   прежде чем дали ее так истоптать?      

— У   меня было много дела в доме, — уклончиво ответил сыщик. — Мой   коллега, мистер Лестрейд, тоже здесь. Я понадеялся, что он проследит за этим.      

Холмс   бросил на меня взгляд и саркастически поднял брови.      

— Ну,   после таких мастеров своего дела, как вы и Лестрейд, мне, пожалуй, тут нечего делать, —   сказал он.      

Грегсон   самодовольно потер руки.      

— Да   уж, кажется, сделали все, что можно. Впрочем, дело заковыристое, а я знаю, что   вы такие любите.      

— Вы   сюда подъехали в кэбе?      

— Нет,   пришел пешком, сэр.      

— А   Лестрейд?      

— Тоже,   сэр.      

— Ну,   тогда пойдемте, посмотрим комнату, — совсем уж непоследовательно заключил   Холмс и вошел в дом. Грегсон, удивленно подняв брови, поспешил за ним.      

Небольшой   коридор с давно не метенным дощатым полом вел в кухню и другие службы. Справа и   слева были две двери. Одну из них, видимо, уже несколько месяцев не открывали;   другая вела в столовую, где и было совершено загадочное убийство. Холмс вошел в   столовую, я последовал за ним с тем гнетущим чувством, которое вселяет в нас   присутствие смерти.      

Большая   квадратная комната казалась еще больше оттого, что в ней не было никакой   мебели. Яркие безвкусные обои были покрыты пятнами плесени, а кое-где отстали и   свисали лохмотьями, обнажая желтую штукатурку. Прямо против двери стоял   аляповатый камин с полкой, отделанной под белый мрамор; на краю полки был   прилеплен огарок красной восковой свечки. В неверном, тусклом свете,   пробивавшемся сквозь грязные стекла единственного окна, все вокруг казалось   мертвенно-серым, чему немало способствовал толстый слой пыли на полу.      

       

      

       

Все эти   подробности я заметил уже после. В первые минуты я смотрел только на одинокую   страшную фигуру, распростертую на голом полу, на пустые, незрячие глаза,   устремленные в потолок. Это был человек лет сорока трех-четырех, среднего   роста, широкоплечий, с жесткими, кудрявыми черными волосами и коротенькой,   торчащей вверх бородкой. На нем был сюртук и жилет из плотного сукна, светлые   брюки и рубашка безукоризненной белизны. Рядом валялся вылощенный цилиндр. Руки   убитого были раскинуты, пальцы сжаты в кулаки, ноги скрючены, словно в мучительной   агонии. На лице застыло выражение ужаса и, как мне показалось, ненависти —   такого выражения я никогда еще не видел на человеческом лице. Страшная, злобная   гримаса, низкий лоб, приплюснутый нос и выступающая вперед челюсть придавали   мертвому сходство с гориллой, которое еще больше усиливала его неестественная   вывернутая поза. Я видел смерть в разных ее видах, но никогда еще она не   казалась мне такой страшной, как сейчас, в этой полутемной, мрачной комнате   близ одной из главных магистралей лондонского предместья.      

Щуплый,   похожий на хорька Лестрейд стоял у двери. Он поздоровался с Холмсом и со мной.      

— Этот   случай наделает много шуму, сэр, — заметил он. — Такого мне еще не   встречалось, а ведь я человек бывалый.      

— И   нет никакого ключа к этой тайне, — сказал Грегсон.      

— Никакого, —   подхватил Лестрейд.      

Шерлок   Холмс подошел к трупу и, опустившись на колени, принялся тщательно разглядывать   его.      

— Вы   уверены, что на нем нет ран? — спросил он, указывая на брызги крови вокруг   тела.      

— Безусловно! —   ответили оба.      

— Значит,   это кровь кого-то другого — вероятно, убийцы, если тут было убийство. Это   мне напоминает обстоятельства смерти Ван Янсена в Утрехте, в тридцать четвертом   году. Помните это дело, Грегсон?      

— Нет,   сэр.      

— Прочтите,   право, стоит прочесть. Да, ничто не ново под луной. Все уже бывало прежде.      

Его   чуткие пальцы в это время беспрерывно летали по мертвому телу, ощупывали,   нажимали, расстегивали, исследовали, а в глазах стояло то же отсутствующее   выражение, которое я видел уже не раз. Осмотр произошел так быстро, что вряд ли   кто-либо понял, как тщательно он был сделан. Наконец Холмс понюхал губы трупа,   потом взглянул на подметки его лакированных ботинок.      

— Его   не сдвигали с места? — спросил он.      

— Нет,   только осматривали.      

— Можно   отправить в морг, — сказал Холмс. — Больше в нем нет надобности.      

Четыре   человека с носилками стояли наготове. Грегсон позвал их, они положили труп на носилки   и понесли. Когда его поднимали, на пол упало и покатилось кольцо. Лестрейд   схватил его и стал рассматривать.      

— Здесь   была женщина! — удивленно воскликнул он. — Это женское обручальное   кольцо…      

Он   положил его на ладонь и протянул нам. Обступив Лестрейда, мы тоже уставились на   кольцо. Несомненно, этот гладкий золотой ободок когда-то украшал палец   новобрачной.      

— Дело   осложняется, — сказал Грегсон. — А оно, ей-Богу, и без того   головоломное.      

— А   вы уверены, что это не упрощает его? — возразил Холмс. — Но довольно   любоваться кольцом, это нам не поможет. Что вы нашли в карманах?      

— Все   тут. — Грегсон, выйдя в переднюю, указал на кучку предметов, разложенных   на нижней ступеньке лестницы. — Золотые часы фирмы Баро, Лондон, No 97163.   Золотая цепочка, очень тяжелая и массивная. Золотое кольцо с масонской   эмблемой. Золотая булавка — голова бульдога с рубиновыми глазами. Бумажник   русской кожи для визитных карточек и карточки, на них написано: Енох Дж.   Дреббер, Кливленд — это соответствует меткам на белье — Е. Д. Д.   Кошелька нет, но в карманах оказалось семь фунтов тринадцать шиллингов.   Карманное издание «Декамерона» Боккаччо с надписью «Джозеф Стэнджерсон» на   форзаце. Два письма — одно адресовано Е. Дж. Дребберу, другое      

— Джозефу   Стэнджерсону.      

— Адрес   какой?      

— Стрэнд,   Американская биржа, до востребования. Оба письма от пароходной компании «Гийон»   и касаются отплытия их пароходов из Ливерпуля. Ясно, что этот несчастный   собирался вернуться в Нью-Йорк.      

— Вы   начали разыскивать этого Стэнджерсона?      

— Сразу   же, сэр. Я разослал объявления во все газеты, а один из моих людей поехал на   американскую биржу, но еще не вернулся.      

— А   Кливленд вы запросили?      

— Утром   послали телеграмму.      

— Какую?      

— Мы   просто сообщили, что произошло, и просили дать сведения.      

— А   вы не просили сообщить подробнее относительно чего-нибудь такого, что   показалось вам особенно важным?      

— Я   спросил насчет Стэнджерсона.      

— И   больше ни о чем? Нет ли здесь, по-вашему, каких-либо особых обстоятельств в   жизни Дреббера, которые необходимо выяснить?      

— Я   спросил обо всем, что считал нужным, — обиженным тоном ответил Грегсон.      

Шерлок   Холмс усмехнулся про себя и хотел было что-то сказать, как вдруг перед нами   возник Лестрейд, который остался в комнате, когда мы вышли в переднюю. Он   пыжился от самодовольства и потирал руки.      

— Мистер   Грегсон, я только что сделал открытие величайшей важности! — объявил   он. — Не догадайся я тщательно осмотреть стены, мы ничего бы и не узнали!      

У   маленького человечка блестели глаза, он, видимо, внутренне ликовал оттого, что   обставил своего коллегу на одно очко.      

— Пожалуйте   сюда, — сказал он суетливо, ведя нас обратно в комнату, где, казалось,   стало немного светлее после того, как унесли ее страшного обитателя. — Вот   станьте-ка сюда!      

Он   чиркнул спичкой о подошву ботинка и поднес ее к стене.      

— Глядите! —   торжествующе сказал он. Я уже говорил, что во многих местах обои висели клочьями.      

В этом   углу от стены отстал большой кусок, обнажив желтый квадрат шероховатой штукатурки.   На ней кровью было выведено      

       RACHE                   

— Видали? —   хвастливо сказал Лестрейд, как балаганщик, представляющий публике аттракцион. —   Это самый темный угол, и никому не пришло в голову сюда заглянуть.   Убийца — он или она — написал это своей собственной кровью. Глядите,   вот кровь стекла со стены, и здесь на полу пятно. Во всяком случае,   самоубийство исключается. А почему убийца выбрал именно этот угол? Сейчас   объясню. Видите огарок на камине? Когда он горел, этот угол был самый светлый,   а не самый темный.      

— Ну   хорошо, надпись попалась вам на глаза, а как вы ее растолкуете? —   пренебрежительным тоном сказал Грегсон.      

— Как?   А вот как. Убийца — будь то мужчина или женщина — хотел написать   женское имя «Рэчел», но не успел докончить, наверное, что-то помешало.   Попомните мои слова: рано или поздно выяснится, что тут замешана женщина по   имени Рэчел. Смейтесь сколько угодно, мистер Шерлок Холмс. Вы, конечно, человек   начитанный и умный, но в конечном счете старая ищейка даст вам несколько очков   вперед!      

— Прошу   прощения, — сказал мой приятель, рассердивший маленького человечка своим   смехом. — Разумеется, честь этого открытия принадлежит вам, и надпись, без   сомнения, сделана вторым участником ночной драмы. Я не успел еще осмотреть   комнату и с вашего позволения осмотрю сейчас.      

Он вынул   из кармана рулетку и большую круглую лупу и бесшумно заходил по комнате, то и   дело останавливаясь или опускаясь на колени; один раз он даже лег на пол. Холмс   так увлекся, что, казалось, совсем забыл о нашем существовании — а мы   слышали то бормотанье, то стон, то легкий присвист, то одобрительные и   радостные восклицания. Я смотрел на него, и мне невольно пришло на ум, что он   сейчас похож на чистокровную, хорошо выдрессированную гончую, которая рыщет   взад-вперед по лесу, скуля от нетерпения, пока не нападет на утерянный след.   Минут двадцать, если не больше, он продолжал свои поиски, тщательно измеряя   расстояние между какими-то совершенно незаметными для меня следами, и время от   времени — так же непонятно для меня — что-то измерял рулеткой на   стенах. В одном месте он осторожно собрал щепотку серой пыли с пола и положил в   конверт. Наконец он стал разглядывать через лупу надпись на стене, внимательно   исследуя каждую букву. Видимо, он был удовлетворен осмотром, потому что спрятал   рулетку и лупу в карман.      

— Говорят,   будто гений — это бесконечная выносливость, — с улыбкой заметил   он. — Довольно неудачное определение, но к работе сыщика подходит вполне.      

Грегсон   и Лестрейд наблюдали за маневрами своего коллеги-дилетанта с нескрываемым любопытством   и не без презрения. Очевидно, они не могли оценить того, что понимал я: все,   что делал Холмс, вплоть до незначительных с виду мелочей, служило какой-то   вполне определенной и практической цели.      

— Ну,   что скажете, сэр? — спросили оба хором.      

— Не   хочу отнимать у вас пальму первенства в раскрытии преступления, — сказал   мой приятель, — и поэтому не позволю себе навязывать советы. Вы оба так   хорошо справляетесь, что было бы грешно вмешиваться. — В голосе его звучал   явный сарказм. — Если вы сообщите о ходе расследования, — продолжал   он, — я буду счастлив помочь вам, если смогу. А пока я хотел бы поговорить   с констеблем, который обнаружил труп. Будьте добры сказать мне его имя и адрес.      

Лестрейд   вынул записную книжку.      

— Джон   Рэнс, — сказал он. — Сейчас он свободен. Его адрес: Одли-корт, 46,   Кеннингтон-парк-гейт.      

Холмс   записал адрес.      

— Пойдемте,   доктор, — сказал он мне. — Мы сейчас же отправимся к нему. А вам я   хочу кое-что сказать, — обратился он к сыщикам, — быть может, это   поможет следствию. Это, конечно, убийство, и убийца — мужчина. Рост у него   чуть больше шести футов, он в расцвете лет, ноги у него очень небольшие для   такого роста, обут в тяжелые ботинки с квадратными носками и курит трихинопольские   сигары. Он и его жертва приехали сюда вместе в четырехколесном экипаже, запряженном   лошадью с тремя старыми и одной новой подковой на правом переднем копыте. По   всей вероятности, у убийцы красное лицо и очень длинные ногти на правой руке.   Это, конечно, мелочи, но они могут вам пригодиться.      

Лестрейд   и Грегсон, недоверчиво усмехаясь, переглянулись.      

— Если   этот человек убит, то каким же образом?      

— Яд, —   коротко бросил Шерлок Холмс и зашагал к двери.      

— Да,   вот еще что, Лестрейд, — добавил он, обернувшись. — «Rache» —   по-немецки «месть», так что не теряйте времени на розыски мисс Рэчел.      

Выпустив   эту парфянскую стрелу, он ушел, а оба соперника смотрели ему вслед, разинув   рты.      

 Глава IV.      

Что рассказал Джон Рэнс      

       

Мы вышли   из дома No 3 в Лористон-Гарденс около часу дня. Шерлок Холмс потащил меня в ближайшую   телеграфную контору, откуда он послал какую-то длинную телеграмму. Затем он подозвал   кэб и велел кучеру ехать по адресу, который дал нам Лестрейд.      

— Самое   ценное — это показания очевидцев, — сказал мне Холмс. —   Откровенно говоря, у меня сложилось довольно ясное представление о деле, но тем   не менее надо узнать все, что только можно.      

— Знаете,   Холмс, вы меня просто поражаете, — сказал я. — Вы очень уверенно   описали подробности преступления, но скажите, неужели вы в душе ничуть не сомневаетесь,   что все было именно так?      

— Тут   трудно ошибиться, — ответил Холмс. — Первое, что я увидел, подъехав к   дому, были следы кэба у самой обочины дороги. Заметьте, что до прошлой ночи   дождя не было целую неделю. Значит, кэб, оставивший две глубокие колеи,   очевидно, проехал там нынешней ночью. Потом я заметил следы лошадиных копыт,   причем один отпечаток был более четким, чем три остальных, а это значит, что   подкова была новая. Кэб прибыл после того, как начался дождь, а утром, по   словам Грегсона, никто не приезжал, — стало быть, этот кэб подъехал ночью,   и, конечно же, он-то и доставил туда тех двоих.      

— Все   это вполне правдоподобно, — сказал я, — но как вы угадали рост   убийцы?      

— Да   очень просто: рост человека в девяти случаях из десяти можно определить по   ширине его шага. Это очень несложно, но я не хочу утомлять вас вычислениями. Я   измерил шаги убийцы и на глинистой дорожке и на пыльном полу в комнате. А потом   мне представился случай проверить свои вычисления. Когда человек пишет на   стене, он инстинктивно пишет на уровне своих глаз. От пола до надписи на стене   шесть футов. Одним словом, задачка для детей!      

— А   как вы узнали его возраст?      

— Ну,   вряд ли дряхлый старец может сразу перемахнуть четыре с половиной фута. А это   как раз ширина лужи на дорожке, которую он, судя по всему, перепрыгнул.   Лакированные ботинки обошли ее стороной, а квадратные носы перепрыгнули. Ничего   таинственного, как видите. Просто я применяю на практике некоторые правила   наблюдательности дедуктивного мышления, которые я отстаивал в своей статье… Ну,   что же еще вам непонятно?      

— Ногти   и трихинопольская сигара, — ответил я.      

— Надпись   на стене сделана указательным пальцем, обмакнутым в кровь. Я рассмотрел через   лупу, что, выводя буквы, убийца слегка царапал штукатурку, чего не случилось   бы, если бы ноготь на пальце был коротко подстрижен. Пепел, который я собрал с   полу, оказался темным и слоистым — такой пепел остается только от   трихинопольских сигар. Ведь я специально изучал пепел от разных сортов табака;   если хотите знать, я написал об этом целое исследование. Могу похвастаться, что   с первого же взгляда определю вам по пеплу сорт сигары или табака. Между   прочим, знание таких мелочей и отличает искусного сыщика от всяких Грегсонов и   Лестрейдов.      

— Ну,   а красное лицо? — спросил я.      

— А   вот это уже более смелая догадка, хотя я не сомневаюсь, что и тут я прав. Но об   этом вы пока что не расспрашивайте.      

Я провел   рукой по лбу.      

— У   меня просто голова кругом идет, — сказал я, — чем больше думаешь об   этом преступлении, тем загадочнее оно становится. Как могли попасть эти   двое — если их было двое — в пустой дом? Куда девался кучер, который   их привез? Каким образом один мог заставить другого принять яд? Откуда взялась   кровь? Что за цель преследовал убийца, если он даже не ограбил свою жертву? Как   попало туда женское кольцо? А главное, зачем второй человек, прежде чем   скрыться, написал немецкое слово «Rache»? Должен сознаться, решительно не   понимаю, как связать между собой эти факты.      

Мой   спутник одобрительно улыбнулся.      

— Вы   кратко и очень толково подытожили все трудности этого дела, — сказал   он. — Тут еще многое неясно, хотя с помощью главных фактов я уже нашел   разгадку. А что до открытия бедняги Лестрейда, то это просто уловка убийцы,   чтобы направить полицию по ложному следу, внушив ей, будто тут замешаны социалисты   и какие-то тайные общества. Написано это не немцем. Букву «А», если вы   заметили, он пытался вывести готическим шрифтом, а настоящий немец всегда пишет   печатными буквами на латинский манер, поэтому мы можем утверждать, что писал не   немец, а неумелый и перестаравшийся имитатор. Конечно же, это хитрость с целью   запутать следствие. Пока я вам больше ничего не скажу, доктор. Знаете, стоит фокуснику   объяснить хоть один свой фокус, и в глазах зрителей сразу же меркнет ореол его   славы; и если я открою вам метод своей работы, вы, пожалуй, придете к   убеждению, что я самая рядовая посредственность!      

— Вот   уж никогда! — возразил я. — Вы сделали великое дело: благодаря вам   раскрытие преступлений находится на грани точной науки.      

Мои   слова и серьезная убежденность тона, очевидно, доставили моему спутнику немалое   удовольствие — он даже порозовел. Я уже говорил, что он был чувствителен к   похвалам его искусству не меньше, чем девушка к похвалам своей красоте.      

— Я   скажу вам еще кое-что, — продолжал он. — Лакированные ботинки и   Квадратные носы приехали в одном кэбе и вместе, по-дружески, чуть ли не под   руку, пошли по дорожке к дому. В комнате они расхаживали взад и вперед, вернее   Лакированные ботинки стояли, а расхаживали Квадратные носы. Я это прочел по   следам на полу и прочел также, что человека, шагавшего по комнате, охватывало   все большее возбуждение. Он все время что-то говорил, пока не взвинтил себя до   того, что пришел в бешенство. И тогда произошла трагедия. Ну вот, я рассказал   вам все, что знаю, наверное, остальное — лишь догадки и предположения.   Впрочем, фундамент для них крепкий. Но давайте-ка поторопимся, я еще хочу   успеть на концерт, послушать Норман Неруду.      

Кэб наш   тем временем пробирался по бесконечным убогим уличкам и мрачным переулкам. Наш   кучер вдруг остановился в самом мрачном и унылом из них.      

— Вот   вам Одли-корт, — произнес он, указывая на узкую щель в ряде тусклых   кирпичных домов. — Когда вернетесь, я буду стоять здесь.      

Одли-корт   был местом малопривлекательным. Тесный проход привел нас в четырехугольный, вымощенный   плитняком двор, окруженный грязными лачугами. Мы протолкались сквозь гурьбу замурзанных   ребятишек и, ныряя под веревки с линялым бельем, добрались до номера 46. На   двери красовалась маленькая медная дощечка, на которой было выгравировано имя   Рэнса. Нам сказали, что констебль еще не вставал, и предложили подождать в   крохотной гостиной.      

       

      

       

Вскоре   появился и сам Ране. Он, по-видимому, был сильно не в духе оттого, что мы   потревожили его сон.      

— Я   ведь уже дал показания в участке, — проворчал он.      

Холмс   вынул из кармана полсоверена и задумчиво повертел его в пальцах.      

— Нам   было бы куда приятнее послушать вас лично, — сказал он.      

— Что   ж, я не прочь рассказать все, что знаю, — ответил констебль, не сводя глаз   с золотого кружка.      

— Просто   расскажите нам все по порядку.      

Рэнс   уселся на диван, набитый конским волосом, и озабоченно сдвинул брови, как бы   стараясь восстановить в памяти каждую мелочь.      

— Начну   с самого начала, — сказал он. — Я дежурил ночью, с десяти до шести   утра. Около одиннадцати в «Белом олене» малость подрались, а вообще-то в моем   районе было тихо. В час ночи полил дождь, я повстречался с Гарри   Мерчером — с тем,, что дежурит в районе Холленд-Грув. Мы постояли на углу   Генриетта-стрит, покалякали о том, о сем, а потом, часа, наверное, в два или   чуть позже, я решил пройтись по Брикстон-роуд, проверить, все ли в порядке.   Грязь там была невылазная, а кругом ни души, разве что один-два кэба проехали.   Иду себе и думаю, между нами говоря, что хорошо бы сейчас пропустить стаканчик   горяченького джина, как вдруг вижу: в окне того самого дома мелькнул свет. Ну,   я-то знаю, что два дома на Лористон-Гарденс стоят пустые, и все потому, что хозяин   не желает чистить канализационные трубы, хотя, между прочим, последний жилец   умер там от брюшного тифа… Ну и вот, я как увидел в окне свет, так даже опешил   и, конечно, заподозрил что-то неладное. Когда я подошел к двери…      

— Вы   остановились, потом пошли обратно к калитке, — перебил его мой   приятель. — Почему вы вернулись?      

Рэнс   подскочил на месте и изумленно уставился на Холмса.      

— А   ведь верно, сэр! — сказал он. — Хотя откуда вам это известно, один   Бог знает! Понимаете, когда я подошел к двери, кругом было так пустынно и тихо,   что я решил: лучше-ка я захвачу кого-нибудь с собой. Вообще-то я не боюсь   никого, кто ходит по земле; вот те, кто лежат под землей, конечно, другое дело…   Я и подумал: а вдруг это тот, что умер от брюшного тифа, пришел осмотреть   канализационные трубы, которые его погубили?.. Мне, признаться, стало   жутковато, ну я и вернулся к калитке, думал, может, увижу фонарь Мерчера, но   только никого вокруг не оказалось.      

— И   на улице никого не было?      

— Ни   души, сэр, даже ни одна собака не пробежала. Тогда я собрался с духом, вернулся   назад и распахнул дверь. В доме было тихо, и я вошел в комнату, где горел свет.   Там на камине стояла свечка, красная, восковая, и я увидел…      

— Знаю,   что вы увидели. Вы несколько раз обошли комнату, стали на колени возле трупа, потом   пошли и открыли дверь в кухню, а потом…      

Джон   Рэнс порывисто вскочил на ноги, с испугом и подозрением глядя на Холмса.      

— Постойте,   а где же вы прятались, почему вы все это видели, а? — закричал он. —   Что-то вы слишком много знаете!      

Холмс   рассмеялся и бросил на стол перед констеблем свою визитную карточку.      

— Пожалуйста,   не арестовывайте меня по подозрению в убийстве, — сказал он.      

— Я   не волк, а одна из ищеек; мистер Грегсон или мистер Лестрейд это подтвердят.   Продолжайте, прошу вас. Что же было дальше?      

Рэнс   снова сел, но вид у него был по-прежнему озадаченный.      

— Я   пошел к калитке и свистнул в свисток. Прибежал Мерчер, а с ним еще двое.      

— А   на улице так никого и не было?      

— Да,   в общем, можно сказать, никого.      

— Как   это понять?      

По лицу   констебля расплылась улыбка.      

— Знаете,   сэр, видал я пьяных на своем веку, но уж чтоб так нализаться, как этот, —   таких мне еще не попадалось. Когда я вышел на улицу, он привалился к забору   возле калитки, но никак не мог устоять, а сам во всю мочь горланил какую-то   песню. А ноги его так и разъезжались в стороны.      

— Каков   он был с виду? — быстро спросил Шерлок Холмс.      

       

      

       

Джон   Рэнс был явно раздражен этим не относящимся к делу вопросом,      

— Пьяный,   как свинья, вот какой он был с виду, — ответил он. — Если б мы не   были заняты, конечно, сволокли бы его в участок.      

— Какое   у него лицо, одежда, вы не заметили? — нетерпеливо добивался Холмс.      

— Как   не заметить, ведь мы с Мерчером попробовали было поставить его на ноги, этого   краснорожего верзилу. Подбородок у него был замотан шарфом до самого рта.      

— Так,   достаточно! — воскликнул Холмс. — Куда же он делся?      

— Некогда   нам было возиться с пьяницей, других забот хватало, — обиженно заявил полисмен. —   Уж как-нибудь сам доплелся домой, будьте уверены.      

— Как   он был одет?      

— Пальто   у него было коричневое.      

— А   в руке он не держал кнут?      

— Кнут?   Нет.      

— Значит,   бросил его где-то поблизости, — пробормотал мой приятель. — Может   быть, вы видели или слышали, не проехал ли потом кэб?      

— Нет.      

— Ну   вот вам полсоверена, — сказал Холмс, вставая и берясь за шляпу. —   Боюсь, Рэнс, вы никогда не получите повышения по службе. Головой надо иногда   думать, а не носить ее, как украшение. Вчера ночью вы могли бы заработать   сержантские нашивки. У человека, которого вы поднимали на ноги, ключ к этой   тайне, его-то мы и разыскиваем. Сейчас нечего об этом рассуждать, но можете мне   поверить, что это так. Пойдемте, доктор!      

Оставив   нашего констебля в тягостном недоумении, мы направились к кэбу.      

— Неслыханный   болван! — сердито хмыкнул Холмс, когда мы ехали домой. — Подумать   только: прозевать такую редкостную удачу!      

— Я   все-таки многого тут не понимаю. Действительно, приметы этого человека   совпадают с вашим представлением о втором лице, причастном к этой тайне. Но   зачем ему было опять возвращаться в дом? Убийцы так не поступают.      

— Кольцо,   друг мой, кольцо — вот зачем он вернулся. Если не удастся словить его   иначе, мы закинем удочку с кольцом. Я его поймаю на эту наживку, ставлю два   против одного, что поймаю. Я вам очень благодарен, доктор. Если б не вы, я,   пожалуй, не поехал бы и пропустил то, что я назвал бы интереснейшим этюдом. В   самом деле, почему бы не воспользоваться жаргоном художников? Разве это не этюд,   помогающий изучению жизни? Этюд в багровых тонах, а? Убийство багровой нитью   проходит сквозь бесцветную пряжу жизни, и наш долг — распутать эту нить,   отделить ее и обнажить дюйм за дюймом. А теперь пообедаем и поедем слушать   Норман Неруду. Она великолепно владеет смычком, и тон у нее удивительно чистый.   Как мотив этой шопеновской вещицы, которую она так прелестно играет? Тра-ля-ля,   лира-ля!..      

Откинувшись   на спинку сиденья, этот сыщик-любитель распевал, как жаворонок, а я думал о   том, как разносторонен человеческий ум.      

 Глава V.      

К нам приходят по   объявлению      

       

Волнения   нынешнего утра оказались мне не по силам, и к концу дня я почувствовал себя совершенно   разбитым. Когда Холмс уехал на концерт, я улегся на диване, надеясь, что сумею   заснуть часа на два. Но не тут-то было. Мозг мой был перевозбужден сегодняшними   событиями, в голове теснились самые странные образы и догадки. Стоило мне   закрыть глаза, как я видел перед собой искаженное, гориллообразное лицо   убитого — лицо, которое нагоняло на меня такую жуть, что я невольно   проникался благодарностью к тому, кто отправил его владельца на тот свет.   Наверное, еще ни одно человеческое лицо не отражало столь явно самые, низменные   пороки, как лицо Еноха Дж. Дреббера из Кливленда. Но правосудие есть   правосудие, и порочность жертвы не может оправдать убийцу в глазах закона.      

Чем   больше я раздумывал об этом преступлении, тем невероятнее казались мне   утверждения Холмса, что Енох Дреббер был отравлен. Я вспомнил, как он обнюхивал   его губы, — несомненно, он обнаружил что-нибудь такое, что навело его на   эту мысль. Кроме того, если не яд, то что же было причиной смерти, раз на   мертвеце не оказалось ни раны, ни следов удушения? А с другой стороны, чьей же   кровью так густо забрызган пол? В комнате не было никаких признаков борьбы, а   на жертве не найдено никакого оружия, которым он мог бы ранить своего   противника. И мне казалось, что, пока на все эти вопросы не найдется ответов,   ни я, ни Холмс не сможем спать по ночам. Мой приятель держался спокойно и   уверенно, — надо полагать, у него уже сложилась какая-то теория, объяснявшая   все факты, но какая — я не имел ни малейшего представления.      

Мне   пришлось ждать Холмса долго — так долго, что не было сомнений: после   концерта у него нашлись и другие дела. Когда он вернулся, обед уже стоял на столе.      

— Это   было прекрасно, — сказал он, садясь за стол. — Помните, что говорит   Дарвин о музыке? Он утверждает, что человечество научилось создавать музыку и   наслаждаться ею гораздо раньше, чем обрело способность говорить. Быть может,   оттого-то нас так глубоко волнует музыка, В наших душах сохранилась смутная   память о тех туманных веках, когда мир переживал свое раннее детство.      

— Смелая   теория, — заметил я.      

— Все   теории, объясняющие явления природы, должны быть смелы, как сама   природа, — ответил Холмс. — Но что это с вами? На вас лица нет. Вас,   наверное, сильно взволновала эта история на Брикстон-роуд.      

— Сказать   по правде, да, — вздохнул я. — Хотя после моих афганских мытарств мне   следовало бы стать более закаленным. Когда в Майванде у меня на глазах рубили в   куски моих товарищей, я и то не терял самообладания.      

— Понимаю.   В этом преступлении есть таинственность, которая действует на воображение; где   нет пищи воображению, там нет и страха. Вы видели вечернюю газету?      

— Нет   еще.      

— Там   довольно подробно рассказано об этом убийстве. Правда, ничего не говорится о   том, что, когда подняли труп, на пол упало обручальное кольцо, — но тем   лучше для нас!      

— Почему?      

— Прочтите-ка   это объявление. Я разослал его во все газеты утром, когда мы заезжали на почту.      

Он   положил на стол передо мной газету; я взглянул на указанное место. Первое   объявление под рубрикой «Находки» гласило:      

       

«Сегодня   утром на Брикстон-роуд, между трактиром „Белый олень“ и Холленд-Грув найдено   золотое кольцо. Обращаться к доктору Уотсону, Бейкер-стрит, 221-б, от восьми до   девяти вечера».      

       

— Простите,   что воспользовался вашим именем, — сказал Холмс. — Если бы я назвал   свое, кто-нибудь из этих остолопов догадался бы, в чем дело, и счел бы своим   долгом вмешаться.      

— О,   ради Бога, — ответил я. — Но вдруг кто-нибудь явится; — ведь у   меня нет кольца.      

— Вот   оно, — сказал Холмс, протягивая мне какое-то кольцо. — Сойдет вполне:   оно почти такое же.      

— И   кто же, по-вашему, придет за ним?      

— Ну,   как кто, конечно, человек в коричневом пальто, наш краснолицый друг с квадратными   носками. А если не он сам, так его сообщник.      

— Неужели   он не побоится риска?      

— Ничуть.   Если я правильно понял это дело, а у меня есть основания думать, что   правильно, — то этот человек пойдет на все, лишь бы вернуть кольцо. Мне   думается, он выронил его, когда нагнулся над трупом Дреббера. А выйдя из дома,   хватился кольца и поспешил обратно, но туда по его собственной оплошности уже   явилась полиция, — ведь он забыл погасить свечу. Тогда, чтобы отвести   подозрения, ему пришлось притвориться пьяным. Теперь попробуйте-ка стать на его   место. Подумав, он сообразит, что мог потерять кольцо на улице после того, как   вышел из дома. Что же он сделает? Наверняка схватится за вечерние газеты в   надежде найти объявление о находке. И вдруг — о радость! — он видит   наше объявление. Думаете, он заподозрит ловушку? Никогда. Он уверен, что никому   и в голову не придет, что между найденным кольцом и убийством есть какая-то   связь. И он придет. Вы его увидите в течение часа.      

— А   потом что? — спросил я.      

— О,   предоставьте это мне, У вас есть какое-нибудь оружие?      

— Есть   старый револьвер и несколько патронов.      

— Почистите   его и зарядите. Он, конечно, человек отчаянный, и, хоть я поймаю его врасплох,   лучше быть готовым ко всему.      

Я пошел   в свою комнату и сделал все, как он сказал. Когда я вернулся с револьвером, со   стола было уже убрано, а Холмс предавался своему любимому занятию —   пиликал на скрипке.      

— Сюжет   усложняется, — сказал он, — Только что я получил из Америки ответ на   свою телеграмму. Все так, как я и думал,      

— А   что такое? — жадно спросил я.      

— Надо   бы купить новые струны для скрипки, — сказал он.      

— Спрячьте   револьвер в карман. Когда явится этот тип, разговаривайте с ним как ни в чем не   бывало. Остальное я беру на себя. И не впивайтесь в него глазами, не то вы его   спугнете.      

— Уже   восемь, — заметил я, взглянув на часы.      

— Да.   Он, наверное, явится через несколько минут. Чуть-чуть приоткройте дверь. Вот   так, достаточно. Вставьте ключ изнутри… Спасибо. Вчера на лотке я купил   занятную старинную книжку — De Jure inter Gentes[3], изданную на латинском   языке в Льеже в 1642 году. Когда вышел этот коричневый томик, голова Карла еще   крепко сидела на плечах.      

— Кто   издатель?      

— Какой-то   Филипп де Круа. На титульном листе сильно выцветшими чернилами написано: «Ex   libris Guliolmi Wnyte»[4].   Любопытно, кто такой был этот Уильям Уайт. Наверное, какой-нибудь дотошный стряпчий   семнадцатого века. У него затейливый почерк крючкотвора. А вот, кажется, и наш   гость!      

Послышался   резкий звонок. Шерлок Холмс встал и тихонько подвинул свой стул поближе к   двери. Мы услышали шаги служанки в передней и щелканье замка.      

— Здесь   живет доктор Уотсон? — донесся до нас четкий, довольно грубый голос. Мы не   слышали ответа служанки, но дверь захлопнулась, и кто-то стал подниматься по   лестнице. Шаги были шаркающие и неуверенные. Холмс прислушался и удивленно   поднял брови. Шаги медленно приближались по коридору, затем раздался робкий   стук в дверь.      

— Войдите, —   сказал я.      

Вместо   грубого силача перед нами появилась древняя, ковыляющая старуха! Она сощурилась   от яркого света; сделав реверанс, она остановилась у двери и, моргая   подслеповатыми глазками, принялась нервно шарить в кармане дрожащими пальцами.   Я взглянул на Холмса — на лице его было такое несчастное выражение, что я   с трудом удержался от смеха.      

       

      

       

Старая   карга вытащила вечернюю газету и ткнула в нее пальцем.      

— Я   вот зачем пришла, добрые господа, — прошамкала она, снова приседая. —   Насчет золотого обручального колечка на Брикстон-роуд. Это дочка моя, Салли,   обронила, она только год как замужем, а муж ее плавает буфетчиком на пароходе,   и вот было бы шуму, если б он вернулся, а кольца нет! Он и так крутого нрава, а   уж когда выпьет — упаси Бог! Коли угодно вам знать, она вчера пошла в цирк   вместе с…      

— Это   ее кольцо? — спросил я.      

— Слава   тебе Господи! — воскликнула старуха. — Уж как Салли обрадуется! Оно   самое, как же!      

— Ваш   адрес, пожалуйста, — сказал я, взяв карандаш.      

— Хаундсдитч,   Дункан-стрит, номер 13. Путь до вас не ближний!      

— Брикстон-роуд   совсем не по дороге от Хаундсдитча к цирку, — резко произнес Холмс.      

Старуха   обернулась и остро взглянула на него своими маленькими красными глазками.      

— Они   ведь спросили, где живу я, — сказала она, — а Салли живет в Пекхэме,   Мэйсфилд-плейс, дом 3.      

— Как   ваша фамилия?      

— Моя-то   Сойер, а ее — Деннис, потому как она вышла за Тома Денниса, — малый   он из себя аккуратный, тихий, пока в море, а пароходная компания им не   нахвалится, а уж сойдет на берег, тут и женский пол, и пьянки, и…      

— Вот   ваше кольцо, миссис Сойер, — перебил я, повинуясь знаку, поданному   Холмсом. — Оно, несомненно, принадлежит вашей дочери, и я рад, что могу   его вернуть законной владелице.      

Бормоча   слова благодарности и призывая на меня Божье благословение, старая карга   спрятала кольцо в карман и заковыляла вниз по лестнице. Едва она успела выйти   за дверь, как Шерлок Холмс вскочил со стула и ринулся в свою комнату. Через   несколько секунд он появился в пальто и шарфе.      

— Я   иду за ней, — торопливо бросил он. — Она, конечно, сообщница, и   приведет меня к нему. Дождитесь меня, пожалуйста.      

Когда   внизу захлопнулась дверь за нашей гостьей, Холмс уже сбегал с лестницы. Я   выглянул в окно, — старуха плелась по другой стороне улицы, а Холмс шагал   за нею, держась немного поодаль. «Либо вся его теория ничего не стоит, —   подумал я, — либо сейчас он ухватится за нить, ведущую к разгадке этой   тайны».      

Просьба   дождаться его была совершенно излишней: разве я мог уснуть, не узнав, чем кончилось   его приключение?      

Он ушел   около девяти. Я, конечно, и понятия не имел, когда он вернется, но тупо сидел в   столовой, попыхивая трубкой и перелистывая страницы «Vie de Boheme»[5] Мюрже.   Пробило десять; по лестнице протопала служанка, отправляясь спать. Вот уже и   одиннадцать, и снова шаги; я узнал величавую поступь нашей хозяйки, тоже   собиравшейся отходить ко сну. Около двенадцати внизу резко щелкнул замок. Как   только Холмс вошел, я сразу понял, что он не мог похвастаться удачей. На лице   его боролись смешливость и досада, наконец, чувство юмора взяло верх, и он   весело расхохотался.      

— Что   угодно, лишь бы мои дружки из Скотленд-Ярда не пронюхали об этом! —   воскликнул он, бросаясь в кресло. — Я столько раз издевался над ними, что   они мне этого ни за что не спустят! А посмеяться над собой я имею право —   я ведь знаю, что в конечном счете возьму реванш!      

— Да   что же произошло? — спросил я.      

— Я   остался в дураках, — но это не беда. Так вот. Старуха шла по улице, потом   вдруг стала хромать, и по всему было видно, что у нее разболелась нога. Наконец   она остановилась и подозвала проезжавший мимо кэб. Я старался подойти как можно   ближе, чтобы услышать, куда она велит ехать, но мог бы и не трудиться: она   закричала на всю улицу: «Дункан-стрит, номер тринадцать!» Неужели же здесь нет   обмана, подумал я, но когда она села в кэб, я на всякий случай прицепился   сзади — этим искусством должен отлично владеть каждый сыщик. Так мы и   покатили без остановок до самой Дункан-стрит. Я соскочил раньше, чем мы   подъехали к дому, и не спеша пошел по тротуару. Кэб остановился. Кэбмен   спрыгнул и открыл дверцу — никого! Когда я подошел, он в бешенстве   заглядывал в пустой кэб, и должен сказать, что такой отборной ругани я еще на   своем веку не слыхал! Старухи и след простыл, и, боюсь, ему долго придется   ждать своих денежек! Мы справились в доме тринадцать — владельцем оказался   почтенный обойщик по имени Кесуик, а о Сойерах и Деннисах там никто и не   слышал.      

— Неужели   вы хотите сказать, — изумился я, — что эта немощная хромая старуха   выскочила из кэба на ходу, да так, что ни вы, ни кучер этого не заметили?      

— Какая   там к черту старуха! — сердито воскликнул Шерлок Холмс. — Это мы с   вами — старые бабы, и нас обвели вокруг пальца! То был, конечно, молодой   человек, очень ловкий, и к тому же бесподобный актер. Грим у него был   превосходный. Он, конечно, заметил, что за ним следят, и проделал этот трюк,   чтобы улизнуть. Это доказывает, что человек, которого мы ищем, действует не в   одиночку, как мне думалось, — у него есть друзья, готовые для него пойти   на риск. Однако, доктор, вы, я вижу, совсем никуда не годитесь! Ступайте-ка   спать, вот что я вам скажу!      

Я и в   самом деле очень устал, и охотно последовал его совету. Холмс уселся у тлеющего   камина, и я еще долго слышал тихие, заунывные звуки его скрипки. Я уже знал,   что это значит      

— Холмс   обдумывал странную тайну, которую решил распутать во что бы то ни стало.      

 Глава VI.      

Тобиас Грегсон   доказывает, на что он способен      

       

На   следующий день все газеты были полны сообщениями о так называемой «Брикстонской   тайне». Каждая газета поместила подробный отчет о происшедшем, а некоторые   напечатали и статьи. Из них я узнал кое-что для меня новое. У меня до сих пор   хранится множество газетных вырезок, а в записной книжке есть выписка из статей   о загадочном убийстве. Вот содержание нескольких из них:      

«Дейли   телеграф» писала, что в истории преступлений вряд ли можно найти убийство,   которому сопутствовали бы столь странные обстоятельства. Немецкая фамилия жертвы,   отсутствие каких-либо явных мотивов и зловещая надпись на стене — все   говорит о том, что преступление совершено политическими эмигрантами и   революционерами. В Америке много социалистских организаций; по-видимому, убитый   нарушил какие-то их неписаные законы и его выследили. Бегло упомянув германский   фемгерихт[6],   aqua tofana[7],   карбонариев, маркизу де Бренвилье[8],   теорию Дарвина, теорию Мальтуса и убийства на Рэтклиффской дороге[9], автор статьи   под конец призывал правительство быть начеку и требовал усиления надзора за   иностранцами в Англии.      

«Стандард»   подчеркивала, что беззакония такого рода, как правило, происходят при либеральном   правительстве. Причина тому — неустойчивое настроение масс, что порождает   неуважение к закону. Убитый, по происхождению — американец, прожил в нашей   столице несколько недель. Он остановился в пансионе мадам Шарпантье на   Торки-Террас, в Камберуэлле. В поездках его сопровождал личный секретарь,   мистер Джозеф Стэнджерсон. Во вторник, четвертого числа сего месяца, оба   простились с хозяйкой и поехали на Юстонский вокзал к ливерпульскому экспрессу.   На перроне их видели вместе. После этого о них ничего не было известно, пока,   согласно приведенному выше отчету, тело мистера Дреббера не было обнаружено в   пустом доме на Брикстон-роуд, в нескольких милях от вокзала. Как он туда попал   и каким образом был убит — все это пока окутано мраком неизвестности. «Мы   рады слышать, что расследование ведут мистер Лестрейд и мистер Грегсон из Скотленд-Ярда;   можно с уверенностью сказать, что с помощью этих известных сыщиков загадка   разъяснится очень скоро».      

Газета   «Дейли ньюс» не сомневалась, что это — убийство на политической почве.   Деспотизм континентальных правительств и их ненависть к либерализму прибили к   нашим берегам множество эмигрантов, которые стали бы превосходными гражданами   Англии, если бы не были отравлены воспоминаниями о том, что им пришлось   претерпеть. У этих людей существует строгий кодекс чести, и малейшее его   нарушение карается смертью. Нужно приложить все усилия, чтобы разыскать секретаря   покойного, некоего Стэнджерсона, и разузнать об особенностях и привычках его   патрона. Чрезвычайно важно то, что удалось установить адрес дома, где он   жил, — это следует целиком приписать энергии и проницательности мистера   Грегсона из Скотленд-Ярда.      

Мы   прочли эти статьи за завтраком; Шерлок Холмс потешался над ними вовсю.      

— Я   же говорил, — что бы ни случилось, Лестрейд и Грегсон всегда останутся в   выигрыше!      

— Это   зависит от того, какой оборот примет дело.      

— Ну   что вы, это ровно ничего не значит. Если убийцу поймают, то исключительно   благодаря их стараниям; если, он удерет — то несмотря на их старания.   Одним словом, — «мне вершки, тебе корешки», и они всегда выигрывают. Что   бы они ни натворили, у них всегда найдутся поклонники. Un sot trouve toujours   un plus sot qui I'admire[10].      

— Боже,   что там такое? — воскликнул я, услышав в прихожей и на лестнице топот   множества ног и гневные возгласы нашей хозяйки.      

— Это   отряд уголовной полиции Бейкер-стрит, — серьезно ответил Шерлок Холмс.      

       

      

       

В   комнату ворвалась целая орава на редкость грязных и оборванных уличных   мальчишек.      

— Смирно! —   строго крикнул Холмс, и шестеро оборванцев, выстроившись в ряд, застыли неподвижно,   как маленькие, и, надо сказать, довольно безобразные изваяния. — Впредь с   докладом будет приходить один Уиггинс, остальные пусть ждут на улице. Ну что,   Уиггинс, нашли?      

— Не   нашли, сэр, — выпалил один из мальчишек.      

— Я   так и знал. Ищите, пока не найдете. Вот ваше жалованье. — Холмс дал   каждому по шиллингу. — А теперь марш отсюда, и следующий раз приходите с   хорошими новостями!      

Он   махнул им рукой, и мальчишки, как стайка крыс, помчались вниз по лестнице;   через минуту их пронзительные голоса донеслись уже с улицы.      

— От   этих маленьких попрошаек больше толку, чем от десятка полисменов, —   заметил Холмс. — При виде человека в мундире у людей деревенеет язык, а   эти сорванцы всюду пролезут и все услышат. Смышленый народ, им не хватает   только организованности.      

— Вы   наняли их для Брикстонского дела? — спросил я.      

— Да,   мне нужно установить один факт. Но это только вопрос времени. Ага! Сейчас мы   услышим что-то новенькое насчет убийства из мести. К нам жалует сам Грегсон, и   каждая черта его лица источает блаженство.      

Нетерпеливо   зазвонил звонок; белобрысый сыщик через несколько секунд взбежал по лестнице,   перепрыгивая через три ступеньки зараз, и влетел в нашу гостиную.      

— Дорогой   коллега, поздравьте меня! — закричал он, изо всех сил тряся покорную руку   Холмса. — Я разгадал загадку, и теперь все ясно, как божий день!      

Мне   показалось, что на выразительном лице моего приятеля мелькнула тень   беспокойства.      

— Вы   хотите сказать, что напали на верный след? — спросил он.      

— Да   что там след! Ха-ха! Преступник сидит у нас под замком!      

— Кто   же он такой?      

— Артур   Шарпантье, младший лейтенант флота ее величества! — воскликнул Грегсон,   горделиво выпятив грудь и потирая пухлые руки.      

Шерлок   Холмс с облечением вздохнул, и его чуть сжавшиеся губы распустились в улыбке.      

— Садитесь   и попробуйте вот эти сигары, — сказал он. — Мы горим нетерпением   узнать, как это вам удалось. Хотите виски с водой?      

— Не   возражаю, — ответил сыщик. — Последние два дня отняли у меня столько   сил, что н просто валюсь с ног — не столько от физической усталости,   конечно, сколько от умственного перенапряжения. Вам это знакомо, мистер Холмс,   мы же с вами одинаково работаем головой.      

— Вы   мне льстите, — с серьезным видом возразил Холмс. — Итак, каким же   образом вы пришли к столь блистательным результатам?      

Сыщик   удобно уселся в кресло и задымил сигарой. Но вдруг он хлопнул себя по ляжке и   захохотал.      

— Нет,   вот что интересно! — воскликнул он. — Этот болван Лестрейд   воображает, что умнее всех, а сам пошел по совершенно ложному следу! Он ищет   секретаря Стэнджерсона, а этот Стэнджерсон так же причастен к убийству, как   неродившееся дитя. А он, наверное, уже посадил его под замок!      

Эта   мысль показалась Грегсону столь забавной, что он смеялся до слез.      

— А   как же вы напали на след?      

— Сейчас   все расскажу. Доктор Уотсон, это, конечно, строго между нами. Первая трудность   состояла в том, как разузнать о жизни Дреббера в Америке. Другой бы стал ждать,   пока кто-то откликнется на объявление или сам вызовется дать сведения об   убитом. Но Тобиас Грегсон работает иначе. Помните цилиндр, что нашли возле   трупа?      

— Помню, —   сказал Холмс. — На нем была марка — «Джон Ундервуд и сыновья», Камберуэлл-роуд,   129.      

Грегсон   заметно помрачнел.      

— Вот   уж никак не думал, что вы это заметили, — сказал он. — Вы были в   магазине?      

— Нет.      

— Ха! —   с облегчением усмехнулся Грегсон. — В нашем деле нельзя упускать ни единой   возможности, хоть и самой малой.      

— Для   великого ума мелочей не существует, — сентенциозно произнес Холмс.      

— Само   собой, я пошел к Ундервуду и спросил, не случилось ли ему продать такой-то   цилиндр такого-то размера. Он заглянул в свою книгу и сразу же нашел запись. Он   послал цилиндр мистеру Дребберу в пансион Шарпантье на Торки-Террас. Вот таким   образом я узнал его адрес.      

— Ловко,   ничего не скажешь, — пробормотал Шерлок Холмс.      

— Затем   я отправился к миссис Шарпантье, — продолжал детектив. — Она была   бледна и, очевидно, очень расстроена. При ней находилась дочь — на   редкость хорошенькая, между прочим; глаза у нее были красные, а когда я с ней   заговорил, губы ее задрожали. Я, конечно, сразу почуял, что дело тут нечисто.   Вам знакомо это ощущение какого-то особого холодка внутри, когда нападаешь на   верный след, мистер Холмс? Я спросил:      

— Вам   известно о загадочной смерти вашего бывшего квартиранта, мистера Еноха Дреббера   из Кливленда?      

Мать   кивнула. У нее, видно, не было силы вымолвить хоть слово. Дочь вдруг   расплакалась. Тут мне уже стало ясно: эти женщины что-то знают.      

— В   котором часу мистер Дреббер уехал на вокзал? — спрашиваю я.      

Мать,   стараясь побороть волнение, судорожно глотнула воздух.      

— В   восемь, — ответила она. — Его секретарь, мистер Стэнджерсон, сказал,   что есть два поезда: один — в девять пятнадцать, другой — в одиннадцать.   Он собирался ехать первым.      

— И   больше вы его не видели?      

Женщина   вдруг сильно изменилась в лице. Она стала белой, как мел, и хрипло, через силу   произнесла «нет».      

Наступило   молчание; вдруг дочь сказала ясным, спокойным голосом:      

— Ложь   никогда не приводит к добру, мама. Давайте скажем все откровенно. Да, мы видели   мистера Дреббера еще раз.      

— Да   простит тебя Бог! — крикнула мадам Шарпантье, всплеснув руками, и упала в   кресло. — Ты погубила своего брата!      

— Артур   сам велел бы нам говорить только правду, — твердо сказала девушка.      

— Советую   вам рассказать все без утайки, — сказал я. — Полупризнание хуже, чем   запирательство. Кроме того, мы сами уже кое-что знаем.      

— Пусть   же это будет на твоей совести, Алиса! — воскликнула мать и повернулась ко   мне. — Я вам расскажу все, сэр. Не подумайте, что я волнуюсь потому, что   мои сын причастен к этому ужасному убийству. Он ни в чем не виновен. Я боюсь   только, что в ваших глазах и, может быть, в глазах других он будет невольно   скомпрометирован. Впрочем, этого тоже быть не может. Порукой тому его   кристальная честность, его убеждения, вся его жизнь!      

— Вы   лучше расскажите все начистоту, — сказал я. — И можете поверить, если   ваш сын тут ни при чем, ничего плохого с ним не случится.      

— Алиса,   пожалуйста, оставь нас вдвоем, — сказала мать, и девушка вышла из   комнаты. — Я решила молчать, но раз уж моя бедняжка дочь заговорила об   этом, то делать нечего. И поскольку я решилась, то расскажу все подробно.      

— Вот   это разумно! — согласился я.      

— Мистер   Дреббер жил у нас почти три недели. Он и его секретарь, мистер Стэнджерсон, путешествовали   по Европе. На каждом чемодане была наклейка «Копенгаген» — стало быть, они   прибыли прямо оттуда. Стэнджерсон — человек спокойный, сдержанный, но   хозяин его, к сожалению, был совсем другого склада. У него были дурные   привычки, и вел он себя довольно грубо. Когда они приехали, он в первый же   вечер сильно напился, и если уж говорить правду, после полудня вообще не бывал   трезвым. Он заигрывал с горничными и позволял себе с ними недопустимые   вольности. Самое ужасное, что он вскоре повел себя так и с моей дочерью Алисой   и не раз говорил ей такое, чего она, к счастью, по своей невинности даже не могла   понять. Однажды он дошел до крайней наглости — схватил ее и стал целовать;   даже его собственный секретарь не вытерпел и упрекнул его за столь неприличное   поведение.      

— Но   вы-то почему это терпели? — спросил я. — Вы ведь могли выставить вон   ваших жильцов в любую минуту.      

Вопрос,   как видите, вполне естественный, однако миссис Шарпантье сильно смешалась.