1 2 3 4 5 6 7 
Пустой дом    

     

The  Adventure of the Empty House     

First  published in Collier’s Weekly, Sep. 1903, with 7 illustrations by Frederic Dorr  Steele,    

and  in the Strand Magazine, Oct. 1903, with 7 illustrations by Sidney Paget.    

     

Весной  1894 года весь Лондон был крайне взволнован, а высший свет даже потрясен  убийством юного графа Рональда Адэра, совершенным при самых необычайных  и загадочных обстоятельствах. В свое время широкая публика познакомилась  с теми деталями этого преступления, которые выяснились в ходе  полицейского дознания, но дело было настолько серьезно, что большую часть  подробностей пришлось утаить. И только теперь, спустя почти десять лет,  мне предоставлена возможность восполнить недостающие звенья этой изумительной  цепи фактов. Преступление представляло интерес и само по себе,  но интерес этот совершенно бледнел рядом с теми невероятными  событиями, которые явились его следствием и которые поразили  и потрясли меня больше, чем любой из эпизодов моей столь богатой  приключениями жизни. Даже сейчас, после стольких лет, я все еще ощущаю трепет,  вспоминая об этом деле, и вновь испытываю недоверие, изумление  и радость, нахлынувшие на меня тогда и переполнившие всю мою  душу. Пусть же читатели, которые проявляли некоторый интерес к моим  очеркам, повествующим о деяниях и помыслах одного замечательного  человека, простят мне, что я не сразу поделился с ними своим  открытием. Я счел бы своим долгом немедленно сообщить им всю эту  историю, не будь я связан категорическим запрещением, исходившим  из уст этого самого человека, — запрещением, снятым совсем недавно,  третьего числа прошлого месяца.    

Вполне  понятно, что со времени моей тесной дружбы с Шерлоком Холмсом  я начал проявлять глубокий интерес к разного рода уголовным делам,  а после его исчезновения стал особенно внимательно просматривать  в газетах все отчеты о нераскрытых преступлениях. Не раз  случалось даже, что я для собственного удовольствия пытался разгадать их,  пользуясь теми же методами, какие применял мой друг, хотя далеко  не с тем же успехом. Однако ни одно из этих преступлений  не взволновало меня в такой мере, как трагическая гибель Рональна  Адэра. Прочитав материалы следствия, установившего только то, что «убийство  было преднамеренным в совершено одним или несколькими неизвестными  лицами», я глубже чем когда бы то ни было осознал, какую тяжелую  потерю понесло наше общество в лице Шерлока Холмса. В этом странном  деле существовали обстоятельства, которые, несомненно, привлекли бы его особое  внимание, и действия полиции были бы дополнены или, вернее, предвосхищены  благодаря бдительному уму и изощренной наблюдательности лучшего  из всех европейских сыщиков. Весь день, разъезжая по своим пациентам,  я снова и снова мысленно возвращался к делу Адэра, но так  и не мог найти ни одного объяснения, которое показалось бы мне  удовлетворительным. Рискуя повторить то, что уже всем известно, я все-таки  хочу напомнить факты в том виде, в каком они были сообщены публике  после окончания следствия.    

Сэр  Рональд Адэр был вторым сыном графа Мэйнуса, губернатора одной из наших  австралийских колоний. Мать Адэра приехала из Австралии в Англию, где  ей должны были сделать глазную операцию — удалить катаракту, —  и вместе с сыном Рональдом и дочерью Хильдой жила  на Парк-лейн, 427. Юноша вращался в лучшем обществе,  по-видимому, не имел никаких врагов и никаких особенных пороков. Одно  время он был помолвлен с мисс Эдит Вудли из Карстерса,  но за несколько месяцев до описываемых событий жених  и невеста решили разойтись, и, судя по всему, ничье сердце  не оказалось разбитым. Вообще жизнь молодого человека протекала  в узком семейном и великосветском кругу, характер у него был спокойный,  а вкусы и привычки самые умеренные. И вот этого-то беззаботного  молодого аристократа поразила самая странная, самая неожиданная смерть.  Случилось это вечером 30 марта 1894 года, между десятью и двадцатью  минутами двенадцатого.    

Рональд  Адэр был любителем карточной игры, постоянно играл, но никогда  не выходил за пределы благоразумия. Он состоял членом трех  клубов — Болдвин, Кэвендиш и Бэгетель. Было установлено, что  в день своей смерти, после обеда, Рональд сыграл один роббер в вист  в клубе Бэгетель. Он играл там также и до обеда. Его  партнеры — мистер Меррей, сэр Джон Харди и полковник Моран —  показали, что игра шла именно в вист и что игроки остались почти при  своих. Адэр проиграл, быть может, фунтов пять, но не более. Состояние  у него было значительное, и такой проигрыш никак не мог его  взволновать. Он играл почти ежедневно то в одном клубе,  то в другом, но играл осторожно и обычно оставался  в выигрыше. Из свидетельских показаний выяснилось также, что месяца  за полтора до своей смерти Адэр, играя в паре с полковником  Мораном, в один вечер выиграл у Годфри Милнера и лорда Балморала  четыреста двадцать фунтов. Вот и все, что стало известно о последних  неделях его жизни.    

В тот  роковой вечер он вернулся из клуба ровно в десять часов. Матери  и сестры дома не было, они уехали в гости. На допросе  горничная показала, что она слышала, как он вошел в свою комнату.  Комната эта, расположенная во втором этаже, выходила окнами на улицу  и служила ему гостиной. Перед приходом молодого графа горничная затопила  там камин и, так как камин дымил, открыла окно. Ни одного звука  не доносилось из комнаты до двадцати минут двенадцатого —  в это время вернулись домой леди Мэйнус и ее дочь. Леди Мэйнус  хотела зайти к сыну и пожелать ему спокойной ночи, но дверь  в его комнату оказалась запертой изнутри, и, несмотря на крики  и стук, никто не отзывался. Тогда она подняла тревогу, и дверь  пришлось взломать. Несчастный юноша лежал на полу возле стола. Голова его  была страшно изуродована револьверной пулей, но никакого оружия  в комнате не оказалось. На столе лежали два кредитных билета по  десять фунтов и семнадцать фунтов десять шиллингов серебром  и золотом, причем монеты были сложены маленькими столбиками разной  величины. Рядом с ними лежал лист бумаги, на котором были написаны  цифры, а против них — имена нескольких клубных приятелей Адэра.  Из этого можно было заключить, что перед самой смертью молодой человек  занимался подсчетом своих карточных выигрышей и проигрышей.    

После  тщательного расследования всех обстоятельств дело оказалось еще более  загадочным. Прежде всего непонятно было, зачем молодой человек заперся изнутри.  Правда, дверь мог запереть и убийца, а затем выскочить в окно,  но окно находилось по меньшей мере в двадцати футах от земли,  а грядка цветущих крокусов под ним оказалась совершенно нетронутой —  не был помят ни один цветок. Никаких следов не осталось также  на узкой полосе газона, отделявшего дом от дороги. Итак, видимо,  дверь запер сам Рональд Адэр. Но каким образом настигла его смерть? Ведь  никто не мог бы влезть в окно, не оставив следов. Если же  предположить, что убийца стрелял через окно, то, по-видимому, это был замечательный  стрелок, так как убить человека наповал револьверной пулей на таком  расстоянии чрезвычайно трудно. Кроме того, Парк-лейн — многолюдная улица,  и в каких-нибудь ста ярдах от дома находится стоянка кэбов.  Однако выстрела никто не слыхал. А между тем налицо был убитый  и налицо была револьверная пуля, которая прошла навылет и, судя по  характеру раны, явилась причиной моментальной смерти. Таковы были обстоятельства  таинственного убийства на Парк-лейн — убийства, загадочность которого  еще усиливалась из-за полного отсутствия каких-либо видимых мотивов: ведь, как  я уже говорил, у молодого Адэра не было как будто никаких врагов,  а деньги и ценности, находившиеся в комнате, остались  нетронутыми.    

Весь  день я перебирал в уме все факты, пытаясь применить к ним какую-нибудь  теорию, которая примирила бы их между собой, и найти «точку  наименьшего сопротивления», которую мой погибший друг считал отправным пунктом  всякого расследования. Должен признаться, что это мне не удалось. Вечером  я бродил по парку и около шести часов очутился вдруг на углу  Парк-лейн и Оксфорд-стрит. На тротуаре собралась толпа зевак,  глазевших на одно и то же окно, и я понял, что это был  тот самый дом, где произошло убийство. Высокий, худой человек в темных  очках, по-моему, переодетый сыщик, развивал какую-то теорию по поводу  случившегося, остальные слушали, окружив его тесным кольцом. Я протиснулся  поближе, но его рассуждения показались мне до того нелепыми, что  с чувством, близким к отвращению, я подался назад, стремясь  уйти. При этом я нечаянно толкнул какого-то сгорбленного старика,  стоявшего сзади, и он уронил несколько книг, которые держал под  мышкой. Помогая ему поднимать их, я заметил заглавие одной книги:  «Происхождение культа деревьев» — и подумал, что, по-видимому, это  какой-нибудь бедный библиофил, который то ли ради заработка, то ли  из любви к искусству собирает редкие издания. Я начал было  извиняться перед ним, но, должно быть, эти книги, с которыми я имел  несчастье обойтись столь невежливо, были очень дороги их владельцу, ибо  он сердито буркнул что-то, презрительно отвернулся и вскоре его  сгорбленная спина и седые бакенбарды исчезли в толпе.    

     

    

     

Мои  наблюдения за домом № 427 по Парк-лейн мало чем помогли мне  в разрешении заинтересовавшей меня загадки. Дом отделялся от улицы  низенькой стеной с решеткой, причем все это вместе не достигало  и пяти футов. Следовательно, каждый мог легко проникнуть в сад. Зато  окно было совершенно неприступно: возле не было ни водосточной трубы,  ни малейшего выступа, так что взобраться по стене не мог бы даже самый  искусный гимнаст. Недоумевая еще больше прежнего, я отправился обратно  в Кенсингтон и пришел домой. Но не пробыл  я у себя в кабинете и пяти минут, как горничная доложила,  что меня желает видеть какой-то человек. К моему удивлению, это оказался  не кто иной, как мой оригинальный старик библиофил. Его острое морщинистое  лицо выглядывало из рамки седых волос; подмышкой он держал  не менее дюжины своих драгоценных книг.    

— Вы,  конечно, удивлены моим приходом, сэр? — спросил он странным,  каркающим голосом.    

Я подтвердил  его догадку.    

— Видите  ли, сэр, я человек деликатный. Ковыляя сзади по той же дороге, что  и вы, я вдруг увидел, как вы вошли в этот дом, и решил  про себя, что должен зайти к такому любезному господину и извиниться  перед ним. Ведь если я был чуточку груб с вами, сэр, то, право же,  не хотел обидеть вас и очень вам благодарен за то, что  вы подняли мои книги.    

— Не стоит  говорить о таких пустяках, — сказал я. — А позвольте  спросить, как вы узнали, кто я?    

— Осмелюсь  сказать, сэр, что я ваш сосед. Моя маленькая книжная лавчонка находится  на углу Черч-стрит, и я буду счастлив, если вы когда-нибудь  посетите меня. Может быть, вы тоже собираете книги, сэр? Вот «Птицы  Британии», «Катулл», «Священная война». Купите, сэр. Отдам за бесценок.  Пять томов как раз заполнят пустое место на второй полке вашего книжного  шкафа, а то у нее какой-то неаккуратный вид, не правда ли,  сэр?    

Я  оглянулся, чтобы посмотреть на полку, а когда я снова повернул  голову, возле моего письменного стола стоял, улыбаясь мне, Шерлок Холмс.  Я вскочил и несколько секунд смотрел на него в немом изумлении,  а потом, должно быть, потерял сознание — в первый и, надеюсь,  в последний раз в моей жизни. Помню только, что какой-то серый туман  закружился у меня перед глазами, а когда он рассеялся, воротник  у меня оказался расстегнутым и на губах я ощутил вкус  коньяка. Холмс стоял с фляжкой в руке, наклонившись над моим стулом.    

     

    

     

— Дорогой  мой Уотсон, — сказал хорошо знакомый голос, — приношу тысячу  извинений. Я никак не предполагал, что это так подействует на вас.    

Я  схватил его за руку.    

— Холмс! —  вскричал я. — Вы ли это? Неужели вы в самом деле живы?  Возможно ли, что вам удалось выбраться из той ужасной пропасти?    

— Погодите  минутку, — ответил он. — Вы уверены, что уже в состоянии  вести беседу? Мое чересчур эффектное появление слишком сильно взволновало вас.    

— Мне  лучше, но, право же, Холмс, я не верю своим глазам. Боже милостивый!  Неужели это вы, вы, а не кто иной, стоите в моем кабинете?    

Я снова  схватил его за рукав и нащупал его тонкую, мускулистую руку.    

— Нет,  это не дух, это несомненно, — сказал я. — Дорогой мой друг,  до чего я счастлив, что вижу вас! Садитесь же и рассказывайте,  каким образом вам удалось спастись из той страшной бездны.    

Холмс  сел против меня и знакомым небрежным жестом закурил трубку. На нем  был поношенный сюртук букиниста, но все остальные принадлежности этого  маскарада — кучка седых волос и связка старых книг — лежали  на столе. Казалось, он еще более похудел и взгляд его стал еще  более пронзителен. Мертвенная бледность его тонкого лица с орлиным носом  свидетельствовала, что образ жизни, который он вел в последнее время,  был не слишком полезен для его здоровья.    

— Как  приятно вытянуться, Уотсон! — сказал он. — Человеку высокого роста  нелегко сделаться короче на целый фут и оставаться в таком  положении несколько часов подряд. А теперь, мой дорогой друг, поговорим  о серьезных вещах… Дело в том, что я хочу пробить вашей помощи,  и если вы согласны, то обоим нам предстоит целая ночь тяжелой  и опасной работы. Не лучше ли отложить рассказ о моих приключениях  до той минуты, когда эта работа будет позади?    

— Но я сгораю  от любопытства, Холмс, и предпочел бы выслушать вас сейчас же.    

— Вы согласны  пойти со мной сегодня ночью?    

— Когда  и куда вам угодно.    

— Совсем  как в доброе старое время. Пожалуй, мы еще успеем немного закусить  перед уходом… Ну, а теперь насчет этой самой пропасти. Мне было  не так уж трудно выбраться из нее по той простой причине, что  я никогда в ней не был.    

— Не были?!    

— Нет,  Уотсон, не был. Однако моя записка к вам была написана совершенно  искренне. Когда зловещая фигура покойного профессора Мориарти возникла вдруг  на узкой тропинке, преграждая мне единственный путь к спасению,  я был вполне убежден, что для меня все кончено. В его серых глазах  я прочитал неумолимое решение. Мы обменялись с ним несколькими  словами, и он любезно позволил мне написать коротенькую записку,  которую вы и нашли. Я оставил ее вместе с моим портсигаром  и альпенштоком, а сам пошел по тропинке вперед. Мориарти шел  за мной по пятам. Дойдя до конца тропинки, я остановился: дальше  идти было некуда. Он не вынул никакого оружия, но бросился  ко мне и обхватил меня своими длинными руками. Он знал, что его  песенка спета, и хотел только одного — отомстить мне.  Не выпуская друг друга, мы стояли, шатаясь, на краю обрыва.  Я не знаю, известно ли это вам, но я немного знаком  с приемами японской борьбы — «баритсу», которые не раз сослужили  мне хорошую службу. Я сумел увернуться от него. Он издал вопль  и несколько секунд отчаянно балансировал на краю, хватаясь руками  за воздух. Но все-таки ему не удалось сохранить равновесие,  и он сорвался вниз. Нагнувшись над обрывом, я еще долго следил  взглядом за тем, как он летел в пропасть. Потом он ударился  о выступ скалы и погрузился в воду.    

С  глубоким волнением слушал я Холмса, который, рассказывая, спокойно  попыхивал трубкой.    

— Но следы! —  вскричал я. — Я сам, собственными глазами видел отпечатки двух пар  ног, спускавшихся вниз по тропинке, и никаких следов в обратном  направлении.    

— Это  произошло так. В ту секунду, когда профессор исчез в глубине  пропасти, я вдруг понял, какую необыкновенную удачу посылает мне судьба.  Я знал, что Мориарти был не единственным человеком, искавшим моей  смерти. Оставались по меньшей мере три его сообщника. Гибель главаря  м я огла только разжечь в их сердцах жажду мести. Все они  были чрезвычайно опасные люди. Кому-нибудь из них непременно удалось бы  через некоторое время прикончить меня. А если эти люди будут думать, что  меня уже нет в живых, они начнут действовать более открыто, легче выдадут  себя, и, рано или поздно, мне удастся их уничтожить. Тогда  я и объявлю, что я жив! Человеческий мозг работает быстро;  профессор Мориарти не успел, должно быть, опуститься на дно  Рейхенбахского водопада, как я уже обдумал этот план.    

Я встал  и осмотрел скалистую стену, возвышавшуюся у меня за спиной.  В вашем живописном отчете о моей трагической гибели, который  я с большим интересом прочел несколько месяцев спустя,  вы утверждаете, будто стена была совершенно отвесной и гладкой. Это  не совсем так. В скале есть несколько маленьких выступов,  на которые можно было поставить ногу, и, кроме того, по некоторым признакам  я понял, что чуть повыше в ней имеется выемка… Утес так высок, что  вскарабкаться на самый верх было явно невозможно, и так же невозможно  было пройти по сырой тропинке, не оставив следов. Правда, я мог бы  надеть сапоги задом наперед, как я не раз поступал в подобных  случаях, но три пары отпечатков ног, идущих в одном направлении,  неминуемо навели бы на мысль об обмане. Итак, лучше было рискнуть  на подъем. Это оказалось не так-то легко, Уотсон. Подо мной ревел  водопад. Я не обладаю пылким воображением, но, клянусь вам, мне  чудилось, что до меня доносится голос Мориарти, взывающий ко мне  из бездны. Малейшая оплошность могла стать роковой. Несколько раз, когда  пучки травы оставались у меня в руке или когда нога скользила по  влажным уступам скалы, я думал, что все кончено. Но я продолжал  карабкаться вверх и наконец дополз до расселины, довольно глубокой  и поросшей мягким зеленым мхом. Здесь я мог вытянуться, никем  не видимый, и отлично отдохнуть. И здесь я лежал,  в то время, как вы, мой милый Уотсон, и все те, кого  вы привели с собой, пытались весьма трогательно,  но безрезультатно восстановить картину моей смерти.    

Наконец,  сделав неизбежные, но тем не менее совершенно ошибочные выводы по  поводу случившегося, вы ушли в свою гостиницу, и я остался  один. Я воображал, что мое приключение кончено, но одно весьма  неожиданное происшествие показало, что меня ждет еще немало сюрпризов. Огромный  обломок скалы с грохотом пролетел вдруг совсем около меня, ударился  о тропинку и низринулся в пропасть. В первый момент  я приписал это простой случайности, но, взглянув вверх, увидел  на фоне угасающего неба голову мужчины, и почти в ту же  секунду другой камень ударился о край той самой расселины, где я лежал,  в нескольких дюймах от моей головы. Я понял, что это означает.  Мориарти действовал не один. Его сообщник —  и я с первого же взгляда увидел, как опасен был этот  сообщник, — стоял на страже, когда на меня напал профессор.  Издали, невидимый мною, он стал свидетелем смерти своего друга  и моего спасения. Выждав некоторое время, он обошел скалу, взобрался  на вершину с другой стороны и теперь пытался сделать то, что  не удалось Мориарти.    

Я  недолго размышлял об этом, Уотсон. Выглянув, я снова увидел над  скалой свирепое лицо этого субъекта и понял, что оно является  предвестником нового камня. Тогда я пополз вниз, к тропинке.  Не знаю, сделал ли бы я это в хладнокровном состоянии. Спуск был  в тысячу раз труднее, чем подъем. Но мне некогда было  размышлять — третий камень прожужжал возле меня, когда я висел,  цепляясь руками за край расселины. На полдороге я сорвался вниз,  но все-таки каким-то чудом оказался на тропинке. Весь ободранный  и в крови, я побежал со всех ног, в темноте прошел через  горы десять миль и неделю спустя очутился во Флоренции, уверенный  в том, что никто в мире ничего не знает о моей судьбе.    

Я  посвятил в свою тайну только одного человека — моего брата Майкрофта.  Приношу тысячу извинений, дорогой Уотсон, но мне было крайне важно, чтобы  меня считали умершим, а вам никогда не удалось бы написать такое  убедительное сообщение о моей трагической смерти, не будь  вы сами уверены в том, что это правда. За эти три года  я несколько раз порывался написать вам — и всякий раз удерживался,  опасаясь, как бы ваша привязанность ко мне не заставила вас совершить  какую-нибудь оплошность, которая выдала бы мою тайну. Вот почему  я отвернулся от вас сегодня вечером, когда вы рассыпали мои  книги. Ситуация была в тот момент очень опасной, и возглас удивления  или радости мог бы привлечь ко мне внимание и привести  к печальным, даже непоправимым последствиям. Что касается Майкрофта,  я поневоле должен был открыться ему, так как мне необходимы были деньги.  В Лондоне дела шли не так хорошо, как я того ожидал. После суда  над шайкой Мориарти остались на свободе два самых опасных ее члена,  оба — мои смертельные враги. Поэтому два года я пропутешествовал по  Тибету, посетил из любопытства Лхассу и провел несколько дней  у далай-ламы[1].    

Вы,  вероятно, читали о нашумевших исследованиях норвежца Сигерсона, но,  разумеется, вам и в голову не приходило, что-то была весточка  от вашего друга. Затем я объехал всю Персию, заглянул в Мекку  и побывал с коротким, но интересным визитом у калифа  в Хартуме… Отчет об этом визите был затем представлен мною министру  иностранных дел.    

Вернувшись  в Европу, я провел несколько месяцев во Франции, где занимался  исследованиями веществ, получаемых из каменноугольной смолы. Это  происходило в одной лаборатории на юге Франции, в Монпелье.  Успешно закончив опыты и узнав, что теперь в Лондоне остался лишь  один из моих заклятых врагов, я подумывал о возвращении домой,  когда известие о нашумевшем убийстве на Парк-лейн заставило меня  поторопиться с отъездом. Эта загадка заинтересовала меня не только  сама по себе, но и потому, что ее раскрытие, по-видимому, могло  помочь мне осуществить кое-какие проекты, касающиеся меня лично. Итак,  я немедленно приехал в Лондон, явился собственной персоной  на Бейкер-стрит, вызвал сильный истерический припадок у миссис Хадсон  и убедился в том, что Майкрофт позаботился сохранить мои комнаты  и бумаги точно в том же виде, в каком они были прежде. Таким  образом, сегодня, в два часа дня, я очутился в своей старой  комнате, в своем старом кресле, и единственное, чего мне оставалось  желать, это — чтобы мой старый друг Уотсон сидел рядом со мной  в другом кресле, которое он так часто украшал своей особой.    

Такова  была изумительная повесть, рассказанная мне в тот апрельский вечер,  повесть, которой я бы ни за что не поверил, если бы  не видел своими глазами высокую, худощавую фигуру и умное, энергичное  лицо человека, которого уже никогда не чаял увидеть. Каким-то образом  Холмс успел узнать о смерти моей жены, но его сочувствие проявилось  скорее в тоне, нежели в словах.    

— Работа —  лучшее противоядие от горя, дорогой Уотсон, — сказал он, —  а нас с вами ждет сегодня ночью такая работа, что человек, которому  удастся успешно довести ее до конца, сможет смело сказать, что  он недаром прожил свою жизнь. Тщетно упрашивал я его высказаться  яснее.    

— Вы достаточно  услышите и увидите до наступления утра, — ответил он. —  А пока что у нас и без того есть о чем поговорить —  ведь мы не виделись три года. Надеюсь, что до половины десятого  нам хватит этой темы, а потом мы отправимся в путь, навстречу  одному интересному приключению в пустом доме.    

И  правда, все было как в доброе старое время, когда в назначенный час  я очутился в кэбе рядом с Холмсом. В кармане я нащупал  револьвер, и сердце мое сильно забилось в ожидании необычайных событий.  Холмс был сдержан, угрюм и молчалив. Когда свет уличных фонарей упал  на его суровое лицо, я увидел, что брови его нахмурены, а тонкие  губы плотно сжаты: казалось, он был погружен в глубокое раздумье.  Я еще не знал, какого хищного зверя нам предстояло выследить в темных  джунглях лондонского преступного мира, но все повадки этого искуснейшего  охотника сказали мне, что приключение обещает быть одним из самых опасных,  а язвительная усмешка, появлявшаяся время от времени  на аскетически строгом лице моего спутника, не предвещала ничего  доброго для той дичи, которую мы выслеживали.    

Я  предполагал, что мы едем на Бейкер-стрит, но Холмс приказал  кучеру остановиться на углу Кавендиш-сквера. Выйдя из экипажа,  он внимательно осмотрелся по сторонам и потом оглядывался  на каждом повороте, желая удостовериться, что никто не увязался  за нами следом. Мы шли какой-то странной дорогой. Холмс всегда  поражал меня знанием лондонских закоулков, и сейчас он уверенно шагал  через лабиринт каких-то конюшен и извозчичьих дворов, о существовании  которых я даже не подозревал. Наконец мы вышли на узкую  улицу с двумя рядами старых, мрачных домов, и она вывела нас  на Манчестер-стрит, а затем на Блэндфорд-стрит. Здесь Холмс  быстро свернул в узкий тупичок, прошел через деревянную калитку  в пустынный двор и открыл ключом заднюю дверь одного из домов.  Мы вошли, и он тотчас же заперся изнутри.    

Было  совершенно темно, но я сразу понял, что дом необитаем. Голый пол  скрипел и трещал под ногами, а на стене, к которой  я нечаянно прикоснулся, висели клочья рваных обоев. Холодные тонкие пальцы  Холмса сжали мою руку, и он повел меня по длинному коридору, пока  наконец перед нами не обрисовались еле заметные контуры полукруглого окна  над дверью. Здесь Холмс внезапно повернул вправо, и мы очутились  в большой квадратной пустой комнате, совершенно темной по углам,  но слегка освещенной в середине уличными огнями. Впрочем, поблизости  от окна фонаря не было, да и стекло было покрыто густым  слоем пыли, так что мы с трудом различали друг друга. Мой спутник  положил руку мне на плечо и почти коснулся губами моего уха.    

— Знаете  ли вы, где мы? — шепотом спросил он.    

— Кажется,  на Бейкер-стрит, — ответил я, глядя через мутное стекло.    

— Совершенно  верно, мы находимся в доме Кэмдена, как раз напротив нашей прежней  квартиры.    

— Но зачем  мы пришли сюда?    

— Затем,  что отсюда открывается прекрасный вид на это живописное здание. Могу ли  я попросить вас, дорогой Уотсон, подойти чуть ближе к окну? Только  будьте осторожны, никто не должен вас видеть. Ну, а теперь взгляните  на окна наших прежних комнат, где было положено начало стольким интересным  приключениям. Сейчас увидим, совсем ли я потерял способность удивлять вас  за три года нашей разлуки.    

     

    

     

Я шагнул  вперед, посмотрел на знакомое окно, и у меня вырвался возглас  изумления. Штора была опущена, комната ярко освещена, и тень человека,  сидевшего в кресле в глубине ее, отчетливо выделялась на светлом  фоне окна. Посадка головы, форма широких плеч, острые черты лица — все это  не оставляло никаких сомнений. Голова была видна вполоборота  и напоминала те черные силуэты, которые любили рисовать наши бабушки.  Это была точна копия Холмса. Я был так поражен, что невольно протянул  руку, желая убедиться, действительно ли сам он стоит здесь, рядом  со мной. Холмс трясся от беззвучного смеха.    

— Ну? —  спросил он.    

— Это  просто невероятно! — прошептал я.    

— Кажется,  годы не убили мою изобретательность, а привычка не засушила  ее, — сказал он, и я уловил в его голосе радость  и гордость художника, любующегося своим творением. — А ведь  правда похож?    

— Я готов  был бы поклясться, что это вы.    

— Честь  выполнения принадлежит господину Менье из Гренобля. Он лепил эту  фигуру несколько дней. Она сделана из воска. Все остальное устроил  я сам, когда заходил на Бейкер-стрит сегодня утром.    

— Но зачем  вам понадобилось все это?    

— У меня  были на то серьезные причины, милый Уотсон. Я хочу, чтобы  некоторые люди думали, что я нахожусь там, в то время как  в действительности я нахожусь в другом месте.    

— Так  вы думаете, что за квартирой следят?    

— Я знаю,  что за ней следят.    

— Кто  же?    

— Мои  старые враги, Уотсон. Та очаровательная компания, шеф которой покоится  на дне Рейхенбахского водопада. Как вы помните, они —  и только они — знали, что я еще жив. Они были уверены, что рано  или поздно я вернусь в свою прежнюю квартиру. Они не переставали  следить за ней, и вот сегодня утром они увидели, что  я возвратился.    

— Но как  вы догадались об этом?    

— Выглянув  из окна, я узнал их дозорного. Это довольно безобидный малый, по  имени Паркер, по профессии грабитель и убийца и в то же  время прекрасный музыкант. Он мало меня интересует. Меня гораздо больше  интересует другой — тот страшный человек, который скрывается за ним,  ближайший друг Мориарти, тот, кто швырял в меня камнями с вершины  скалы, — самый хитрый и самый опасный преступник во всем  Лондоне. Именно этот человек охотится за мной сегодня ночью, Уотсон,  и не подозревает, что мы охотимся за ним.    

Планы  моего друга постепенно прояснились для меня. Из нашего удобного убежища  мы имели возможность наблюдать за теми, кто стремился наблюдать  за нами, и следить за нашими преследователями. Тонкий силуэт  в окне служил приманкой, а мы — мы были охотниками. Молча  стояли мы рядом в темноте, плечом к плечу, и внимательно  вглядывались в фигуры прохожих, сновавших взад и вперед по улице  напротив нас. Холмс не говорил мне ни слова и не шевелился,  но я чувствовал, что он страшно напряжен и что глаза его  не отрываясь следят за людским потоком на тротуаре. Ночь была  холодная и ненастная, резкий ветер дул вдоль длинной улицы. Народу было  много, почти все прохожие шли торопливой походкой, уткнув носы в воротники  или кашне. Мне показалось, что одна и та же фигура несколько раз  прошла взад и вперед мимо дома, и особенно подозрительны были мне два  человека, которые, словно укрываясь от ветра, долго торчали в одном  подъезде невдалеке от нас. Я сделал попытку обратить на них внимание  Холмса, но он ответил мне лишь еле слышным возгласом досады  и продолжал внимательно смотреть на улицу. Время от времени  он переминался с ноги на ногу или нервно барабанил пальцами по  стене. Я видел, что ему становится не по себе и что события  разворачиваются не совсем так, как он предполагал. Наконец, когда  дело подошло к полуночи и улица почти опустела, он зашагал по  комнате, уже не скрывая своего волнения. Я хотел было что-то сказать  ему, как вдруг взгляд мой упал на освещенное окно, и я снова почувствовал  изумление. Схватив Холмса за руку, я показал ему на окно.    

— Фигура  шевельнулась! — воскликнул я.    

И  действительно, теперь силуэт был обращен к нам уже не в профиль,  а спиной.    

Как  видно, годы не смягчили резкого характера Холмса, и он был все  так же нетерпелив, сталкиваясь с проявлениями ума, менее тонкого, чем его  собственный.    

— Разумеется,  она шевельнулась, — сказал он. — Неужели я такой уж безмозглый  болван, Уотсон, чтобы посадить в комнате явное чучело и надеяться  с его помощью провести самых хитрых мошенников, какие только существуют  в Европе? Мы торчим в этой дыре два часа, и за это  время миссис Хадсон меняла положение фигуры восемь раз, то есть каждые  четверть часа. Само собой, она подходит к ней так, чтобы ее собственный  силуэт не был виден… Ага!    

Внезапно  он затаил дыхание и замер. В полумраке я увидел, как  он стоит, вытянув шею, в позе напряженного ожидания. Улица была  теперь совершенно пустынна. Возможно, что те двое все еще стояли,  притаившись, в подъезде, но я уже не мог их видеть.  Вокруг нас царили безмолвие и мрак. И во мраке отчетливо  выделялся желтый экран ярко освещенного окна с контурами черной фигуры  в центре.    

В полном  безмолвии я слышал свистящее дыхание Холмса, выдававшее сильное,  с трудом сдерживаемое волнение. Внезапно он толкнул меня в глубь  комнаты, в самый темный ее угол, и зажал мне на минуту рот  рукой, требуя тем самым полного молчания. В эту минуту я ощутил, как  дрожат его пальцы. Никогда еще я не видел его в таком возбуждении,  а между тем темная улица казалась все такой же пустынной  и безмолвной.    

И вдруг  я услышал то, что уже уловил более тонкий слух моего друга. Какой-то  тихий, приглушенный звук донесся до меня, но не со стороны  Бейкер-стрит, а из глубины того самого дома, где мы прятались.  Вот открылась и закрылась входная дверь. Через секунду чьи-то крадущиеся  шаги послышались в коридоре — шаги, которые, очевидно, стремились  быть тихими, но гулко отдавались в пустом доме. Холмс прижался  к стене; я сделал то же, крепко стиснув револьвер. Вглядываясь  в темноту, я различил неясный мужской силуэт, черный силуэт чуть  темнее черного прямоугольника открытой двери. Минуту он постоял там, затем  пригнулся и, крадучись, двинулся вперед. Во всех его движениях таилась  угроза. Эта зловещая фигура была в трех шагах от нас,  и я уже напряг мускулы, готовясь встретить нападение пришельца, как  вдруг до моего сознания дошло, что он и не подозревает  о нашем присутствии. Едва не коснувшись нас, он прошел мимо,  прокрался к окну и очень осторожно, совершенно бесшумно, поднял раму  почти на полфута. Когда он нагнулся до уровня образовавшегося  отверстия, свет с улицы, уже не заслоненный грязным стеклом, упал  на его лицо.    

     

    

     

Это лицо  выдавало крайнюю степень возбуждения. Глаза лихорадочно горели, черты были  страшно искажены. Незнакомец был уже немолодой человек с тонким ястребиным  носом, высоким лысеющим лбом и длинными седыми усами. Цилиндр его был  сдвинут на затылок, пальто распахнулось и открывало белоснежную грудь  фрачной манишки. Смуглое мрачное лицо было испещрено глубокими морщинами.  В руке он держал нечто вроде трости, но, когда он положил  ее на пол, она издала металлический лязг. Затем он вынул  из кармана пальто какой-то предмет довольно больших размеров  и несколько минут возился с ним, пока не щелкнула какая-то  пружина или задвижка. Стоя на коленях, он нагнулся вперед и всей  своей тяжестью налег на какой-то рычаг, в результате чего  мы услышали длинный, скрежещущий, резкий звук. Тогда он выпрямился,  и я увидел, что в руке у него было нечто вроде ружья  с каким-то странным, неуклюжим прикладом. Он открыл затвор, вложил  что-то внутрь и снова защелкнул его. Потом, сев на корточки, положил  конец ствола на подоконник, и его длинные усы повисли над стволом,  а глаза сверкнули, вглядываясь в точку прицела. Наконец  он приложил ружье к плечу и с облегчением вздохнул: мишень  была перед ним — изумительная мишень, черный силуэт, четко выделявшийся  на светлом фоне. На мгновение он застыл, потом его палец нажал  на собачку, и раздалось странное жужжание, а вслед за ним  серебристый звон разбитого стекла. В тот же миг Холмс, как тигр, прыгнул  на спину стрелка и повалил его на пол. Но через секунду тот  вскочил на ноги и с невероятной силой схватил Холмса  за горло. Тогда рукояткой моего револьвера я ударил злодея по голове,  и он снова упал. Я навалился на него,  и в ту же минуту Холмс дал резкий свисток. С улицы  послышался топот бегущих людей, и вскоре два полисмена в форме,  а с ними сыщик в штатском платье ворвались в комнату через  парадную дверь.    

     

    

     

— Это  вы, Лестрейд? — спросил Холмс.    

— Да,  мистер Холмс. Я решил сам заняться этим делом. Рад видеть вас снова  в Лондоне, сэр.    

— Мне  казалось, что вам не помешает наша скромная неофициальная помощь. Три  нераскрытых убийства за один год — многовато, Лестрейд. Но дело  о тайнее Молей вы вели не так уж… то есть я хотел  сказать, что вы провели его недурно…    

Все  мы уже стояли на ногах. Наш пленник тяжело дышал в руках двух  дюжих констеблей, крепко державших его с двух сторон. На улице начала  собираться толпа зевак. Холмс подошел к окну, закрыл его и опустил  штору. Лестрейд зажег две принесенные им свечи, а полицейские открыли  свои потайные фонарики. Наконец-то я мог рассмотреть нашего пленника.    

У него  было необычайно мужественное и в то же время отталкивающее лицо.  Лоб философа и челюсть сластолюбца говорили о том, что в этом  человеке была заложена способность как к добру, так и ко злу.  Но жестокие, стального оттенка глаза с нависшими веками  и циничным взглядом, хищный, ястребиный нос и глубокие морщины,  избороздившие лоб, указывали, что сама природа позаботилась наделить его  признаками, свидетельствовавшими об опасности этого субъекта для общества.  Ни на кого из нас он не обращал ни малейшего  внимания; взгляд его был прикован к лицу Холмса, на которого  он глядел с изумлением и ненавистью.    

— Дьявол! —  шептал он. — Хитрый дьявол!    

— Итак,  полковник, — сказал Холмс, поправляя свой измятый воротник, — все  пути ведут к свиданью, как поется в старинной песенке. Кажутся,  я еще не имел удовольствия видеть вас после того, как  вы удостоили меня своим благосклонным вниманием, — помните, когда  я лежал в той расселине над Рейхенбахским водопадом.    

Полковник,  словно загипнотизированный, не мог оторвать взгляда от моего друга.    

— Дьявол,  сущий дьявол! — снова и снова повторял он.    

— Я еще  не представил вас, — сказал Холмс. — Джентльмены, это полковник  Себастьян Моран, бывший офицер Индийской армии ее величества и лучший  охотник на крупного зверя, какой когда-либо существовал в наших  восточных владениях. Думаю, что не ошибусь, полковник, если скажу, что по  числу убитых вами тигров вы все еще остаетесь на первом месте?    

Пленник  с трудом сдерживал ярость, но продолжал молчать. Он и сам  был похож на тигра, глаза у него злобно сверкали, усы ощетинились.    

— Меня  удивляет, что моя несложная выдумка могла обмануть такого опытного  охотника, — продолжал Холмс. — Для вас она не должна быть  новинкой. Разве вам не приходилось привязывать под деревом козленка и,  притаившись в ветвях с карабином, ждать, пока тигр не придет  на приманку? Этот пустой дом — мое дерево, а вы — мой тигр.  Думаю, что иногда вам случалось иметь в резерве других стрелков  на случай, если бы вдруг явилось несколько тигров, или же на тот  маловероятный случай, если бы вы промахнулись. Эти господа, —  он показал на нас, — мои запасные стрелки. Мое сравнение точно,  не так ли?    

Внезапно  полковник Моран с яростным воплем рванулся вперед, но констебли  оттащили его. Лицо его выражало такую ненависть, что страшно было смотреть.    

     

    

     

— Признаюсь,  вы устроили мне небольшой сюрприз, — продолжал Холмс. —  Я не предполагал, что вы сами захотите воспользоваться этим  пустым домом и этим окном, действительно очень удобным. Мне  представлялось, что вы будете действовать с улицы, где вас ждал мой  друг Лестрейд со своими помощниками. За исключением этой детали, все  произошло так, как я ожидал.    

Полковник  Моран обратился к Лестрейду.    

— Независимо  от того, есть у вас основания для моего ареста или у вас  их нет, — сказал он, — я не желаю переносить  издевательства этого господина. Если я в руках закона, пусть все идет  законным порядком.    

— Это,  пожалуй, справедливо, — заметил Лестрейд. — Вы имеете еще  что-нибудь сказать, перед тем как мы уйдем отсюда, мистер Холмс?    

Холмс  поднял с пола громадное духовое ружье и стал рассматривать его  механизм.    

— Превосходное  и единственное в своем роде оружие! — сказал он. — Стреляет  бесшумно и действует с сокрушительной силой. Я знал немца фон  Хердера, слепого механика, который сконструировал его по заказу покойного  профессора Мориарти. Вот уже много лет, как мне было известно  о существовании этого ружья, но никогда еще не приходилось  держать его в руках. Я особенно рекомендую его вашему вниманию,  Лестрейд, а также и пули к нему.    

— Не беспокойтесь,  мистер Холмс, мы займемся им, — сказал Лестрейд, когда все присутствовавшие  двинулись к дверям.    

— Это  все?    

— Все.  Впрочем, я хотел бы спросить, какое обвинение вы собираетесь  предъявить преступнику?    

— Как  какое обвинение, сэр? Ну, разумеется, в покушении на убийство мистера  Шерлока Холмса.    

— О нет,  Лестрейд, я не имею никакого желания фигурировать в этом деле.  Вам, и только вам, принадлежит честь замечательного ареста, который  вы произвели. Поздравляю вас, Лестрейд! Благодаря сочетанию свойственной  вам проницательности и смелости вы наконец поймали этого человека.    

— Этого  человека? Но кто же он такой, мистер Холмс?    

— Тот,  кого безуспешно искала вся полиция, — полковник Себастьян Моран, который  тридцатого числа прошлого месяца застрелил сэра Рональда Адэра выстрелом  из духового ружья, произведенным через окно второго этажа дома № 427  по Парк-лейн. Вот каково должно быть обвинение, Лестрейд… А теперь,  Уотсон, если вы не боитесь сквозного ветра из разбитого окна,  давайте посидим полчаса у меня в кабинете и выкурим по  сигаре — надеюсь, что это немного развлечет вас.    

Благодаря  наблюдению Майкрофта Холмса и непосредственным заботам миссис Хадсон  в нашей прежней квартире ничего не изменилось. Правда, когда  я вошел, меня удивила ее непривычная опрятность, но все знакомые  предметы стояли на своих местах. На месте был «уголок химии»,  в котором по-прежнему стоял сосновый стол, покрытый пятнами от едких  кислот. На полке по-прежнему были выстроены в ряд огромные альбомы  газетных вырезок и справочники, которые так охотно швырнули бы  в огонь многие из наших сограждан! Диаграммы, футляр  со скрипкой, полочка со множеством трубок, даже персидская туфля с табаком —  все было вновь перед моими глазами, когда я осмотрелся по сторонам.  В комнате находились двое: во-первых, миссис Хадсон, встретившая нас  радостной улыбкой, а во-вторых, странный манекен, сыгравший такую важную  роль в событиях сегодняшней ночи. Это был раскрашенный восковой бюст моего  друга, сделанный с необыкновенным мастерством и поразительно похожий  на оригинал. Он стоял на высокой подставке и был так  искусно задрапирован старым халатом Холмса, что, если смотреть с улицы, иллюзия  получалась полная.    

— Надо  полагать, вы выполнили все мои указания, миссис Хадсон? — спросил  Холмс.    

— Я подползала  к нему на коленях, сэр, как вы приказали.    

— Отлично.  Вы проделали все это как нельзя лучше. Заметили вы, куда попала пуля?    

— Да,  сэр. Боюсь, что она испортила вашу красивую статую — прошла через голову  и сплющилась о стену. Я подняла ее с ковра. Вот она.    

Холмс  протянул ее мне.    

— Мягкая  револьверная пуля, посмотрите, Уотсон. Ведь это просто гениально! Ну кто  бы подумал, что такая штука может быть пущена из духового ружья?  Прекрасно, миссис Хадсон, благодарю вас за помощь… А теперь, Уотсон,  садитесь, как бывало, на свое старое место. Мне хочется побеседовать  с вами кое о чем.    

Он  сбросил поношенный сюртук, накинул старый халат, сняв его предварительно  со своего двойника, и передо мной снова был прежний Холмс.    

— Нервы  у старого охотника все так же крепки, а глаз так же верен, —  сказал он со смехом, разглядывая продырявленный лоб восковой  фигуры. — Попал в самую середину затылка и пробил мозг. Это был  искуснейший стрелок Индии. Думаю, что и в Лондоне у него  найдется не так уж много соперников. Вы когда-нибудь слышали прежде  его имя?    

— Нет,  никогда.    

— Да,  вот она, слава! Впрочем, вы ведь, насколько я помню, еще недавно  сознавались, что не слышали даже имени профессора Джеймса Мориарти,  а это был один из величайших умов нашего века. Кстати, снимите,  пожалуйста, с полки биографический указатель…    

     

    

     

Удобно  расположившись в кресле и попыхивая сигарой, Холмс лениво  переворачивал страницы.    

— У меня  отличная коллекция на «М», — сказал он. — Одного Мориарти было  бы достаточно, чтобы прославить любую букву, а тут еще Морган —  отравитель, и Мерридью, оставивший по себе жуткую память,  и Мэтьюз — тот самый, который выбил мне левый клык в зале  ожидания на Черингкросском вокзале. А вот наконец и наш  сегодняшний друг. Он протянул мне книгу, и я прочитал: «Моран  Себастьян, полковник в отставке. Служил в первом саперном  бангалурском полку. Родился в Лондоне в 1843 году. Сын сэра Огастеса  Морана, кавалера ордена Бани, бывшего британского посланника в Персии.  Окончил Итонский колледж и Оксфордский университет. Участвовал  в кампаниях Джовакской, Афганской, Чарасиабской (дипломатическим  курьером), Шерпурской и Кабульской. Автор книг: „Охота на крупного  зверя в Западных Гималаях“ (1881) и „Три месяца в джунглях“  (1884). Адрес: Кондуит-стрит. Клубы: Англо-индийский, Тэнкервильский  и карточный клуб Бэгетель».    

На полях  четким почерком Холмса было написано: «Самый опасный человек в Лондоне  после Мориарти».    

— Странно, —  сказал я, возвращая Холмсу книгу. — Казалось бы, его путь — это путь  честного солдата.    

— Вы правы, —  ответил Холмс. — До известного момента он не делал ничего  дурного. Это был человек с железными нервами, и в Индии  до сих пор ходят легенды о том, как он прополз по высохшему руслу  реки и спас человека, вырвав его из когтей раненого тигра. Есть такие  деревья, Уотсон, которые растут нормально до определенной высоты,  а потом вдруг обнаруживают в своем развитии какое-нибудь уродливое  отклонение от нормы. Это часто случается и с людьми. Согласно  моей теории, каждый индивидуум повторяет в своем развитии историю развития  всех своих предков, и я считаю, что каждый неожиданный поворот  в сторону добра или зла объясняется каким-нибудь сильным влиянием,  источник которого надо искать в родословной человека.  И следовательно, его биография является как бы отражением в миниатюре  биографии всей семьи.    

— Ну,  знаете, эта теория несколько фантастична.    

— Что  ж, не буду на ней настаивать. Каковы бы ни были причины,  но полковник Моран вступил на дурной путь. Никакого открытого  скандала не было, но он до такой степени восстановил против  себя кое-кого в Индии, что ему уже невозможно было оставаться там.  Он вышел в отставку, приехал в Лондон и здесь тоже приобрел  дурную славу. Вот тогда-то его и открыл профессор Мориарти,  у которого он некоторое время был правой рукой. Мориарти щедро  снабжал его деньгами, но к помощи его прибегал очень редко —  лишь в двух или трех особо трудных случаях, которые были не под силу  заурядному преступнику. Вы, может быть, помните странную смерть миссис Стюард  из Лаудера в 1877 году? Нет? Я уверен, что тут не обошлось  без Морана, хотя против него и не было никаких явных улик. Полковник  умел так искусно прятать концы в воду, что даже после того, как разогнали  всю шайку Мориарти, нам все-таки не удалось притянуть его к суду.  Помните, Уотсон, тот вечер, когда я пришел к вам и закрыл  ставни, опасаясь выстрела из духового ружья? Тогда вам показалось это  странным, но я знал что делал, ибо мне было уже известно  о существовании этого замечательного ружья, и, кроме того, я знал, что  оно находится в руках у одного из искуснейших стрелков. Когда  мы с вами поехало в Швейцарию, Моран погнался за нами  вместе с Мориарти, и именно из-за него я пережил несколько  весьма неприятных минут, лежа в расселине скалы над Рейхенбахским водопадом.    

Можете  себе представить, с каким вниманием читал я английские газеты, когда  был во Франции: я надеялся найти хоть какой-нибудь шанс посадить его  за решетку. Ведь пока он разгуливал в Лондоне на свободе,  я не мог и думать о возвращении. Днем и ночью эта  угроза омрачала бы мою жизнь, и так или иначе он нашел бы случай  убить меня. Что же мне было делать? Застрелить его при встрече  я не мог: ведь я и сам очутился бы тогда на скамье  подсудимых. Обращаться в суд тоже была бесполезно: суд не имеет права  возбуждать дело на основании одних только недоказанных подозрений,  а доказательств у меня не было. Так что я был бессилен  что-либо предпринять. Но я неустанно следил за хроникой  преступлений, так как был твердо уверен, что рано или поздно мне удастся его  изловить. И вот произошло это убийство Рональда Адэра. Наконец-то мой час  настал! Зная то, что я знал, мог ли я сомневаться, что его убил  именно полковник Моран? Он играл с юношей в карты, он пошел  за ним следом после клуба, он застрелил его через открытое окно. Да,  сомнений быть не могло. Одна пуля могла стать достаточной уликой, чтобы  отправить полковника Морана на виселицу. Я тотчас приехал  в Лондон. Дозорный полковника увидел меня и, разумеется, сообщил ему  об этом. Тот не мог не связать мой внезапный приезд со своим  преступлением и, конечно, сильно встревожился. Я был убежден, что  он сделает попытку немедленно устранить меня и для этого прибегнет  к своему смертоносному оружию. Поэтому я приготовил ему в окне  моего кабинета безукоризненную мишень, предупредил полицию, что мне может  понадобиться ее помощь (кстати, Уотсон, вы своим зорким взглядом  сразу разглядели двух полисменов в том подъезде), и занял пост,  показавшийся мне удобным для наблюдения, хотя, уверяю вас, мне  и не снилось, что мой противник выберет для нападения то же  самое место. Вот и все, милый Уотсон. Теперь, я думаю, вам все ясно?    

— Нет, —  ответил я. — Вы еще не объясняли мне, зачем понадобилось  полковнику Морану убивать сэра Рональда Адэра.    

— Ну,  друг мой, здесь уж мы вступаем в область догадок, а в этой  области одной логики мало. Каждый может на основании имеющихся фактов  создать свою собственную гипотезу, и ваша имеет столько же шансов быть  правильной, как и моя.    

— Стало  быть, ваша гипотеза уже создана?    

— Что  ж, по-моему, объяснить существующие факты не так уж трудно. Следствием  было установлено, что незадолго до убийства полковник Моран и молодой  Адэр, будучи партнерами, выиграли порядочную сумму денег. Но Моран, без  сомнения, играл нечисто — я давно знал, что он шулер. По всей  вероятности, в день убийства Адэр заметил, что Моран плутует.  Он поговорил с полковником с глазу на глаз и пригрозил  разоблачить его, если он добровольно не выйдет из членов клуба  и не даст слово навсегда бросить игру. Едва ли такой юнец, как Адэр,  сразу решился бы публично бросить это скандальное обвинение человеку, который  значительно старше его и притом занимает видное положение в обществе.  Скорее всего он поговорил с полковником наедине, без свидетелей.  Но для Морана, который существовал только на те деньги, которые  ему удавалось добывать своими шулерскими приемами, исключение из клуба  было равносильно разорению. Поэтому он и убил Адэра, убил в тот  самый момент, когда молодой человек, не желая пользоваться результатами  нечестной игры своего партнера, подсчитывал, какова была его доля выигрыша  и сколько денег он должен был возвратить проигравшим. А чтобы  мать и сестра не застали его за этим подсчетом  и не начали расспрашивать, что означают все эти имена на бумаге  и столбики монет на столе, он заперся на ключ… Ну что,  правдоподобно, по-вашему, мое объяснение?    

— Не сомневаюсь,  что вы попали в точку.    

— Следствие  покажет, прав я или нет. Так или иначе, полковник Моран больше  не будет беспокоить нас, знаменитое духовое ружье фон Хердера украсит  коллекцию музея Скотленд-Ярда, и отныне никто не помешает мистеру  Шерлоку Холмсу заниматься разгадкой тех интересных маленьких загадок, которыми  так богата сложная лондонская жизнь.    

 Подрядчик из Норвуда    

     

The  Adventure of the Norwood Builder     

First  published in Collier’s Weekly, Oct. 1903, with 7 illustrations by Frederic Dorr  Steele,    

and  in the Strand Magazine, Nov. 1903, with 7 illustrations by Sidney Paget.    

     

— С тех  пор, как погиб профессор Мориарти, — сказал как-то за завтраком  Шерлок Холмс, — Лондон для криминалистов потерял всякий интерес.    

— Боюсь,  мало кто из добропорядочных лондонцев согласится с вами, —  засмеялся я.    

— Да,  конечно, нельзя думать только о себе, — улыбнулся мой друг, вставая  из-за стола. — Общество довольно, всем хорошо, страдает лишь один Шерлок  Холмс, который остался не у дел. Когда этот человек был жив, утренние  газеты были источником неистощимых возможностей. Едва уловимый намек, случайная  фраза — и мне было ясно: гений зла опять замышляет что-то; так,  увидев дрогнувший край паутины, мгновенно представляешь себе хищного паука  в ее центре. Мелкие кражи, необъяснимые убийства, кажущиеся  бессмысленными нарушения закона — но, зная Мориарти, я видел  за всем этим единый преступный замысел. В те дни для того, кто  занимается изучением уголовного мира, ни одна столица Европы не представляла  такого широкого поля деятельности, как Лондон. А сейчас… —  И Холмс с шутливым негодованием пожал плечами, возмущаясь результатом  своих собственных усилий.    

Эпизод,  который я хочу рассказать, произошел через несколько месяцев после  возвращения Холмса. По его просьбе я продал свою практику  в Кенсингтоне и поселился с ним на нашей старой квартире  на Бейкер-стрит. Мою скромную практику купил молодой врач по имени Вернер.  Он, не колеблясь, согласился на самую высокую цену, какую у меня  хватило духу запросить, — объяснилось это обстоятельство через несколько  лет, когда я узнал, что Вернер — дальний родственник Холмса  и деньги ему дал не кто иной, как мой друг.    

Те  месяцы, что мы прожили вместе, вовсе не были так бедны событиями, как  это представил сейчас Холмс. Пробегая свои дневники того времени, я нахожу  там знаменитое дело о похищенных документах бывшего президента Мурильо  и трагедию на борту голландского лайнера «Фрисланд», которая едва  не стоила нам с Холмсом жизни. Но гордой, замкнутой душе моего  друга претили восторги толпы, и он взял с меня клятву никогда  больше не писать ни о нем самом, ни о его методе,  ни о его успехах. Запрещение это, как я уже говорил, было снято  с меня совсем недавно.    

Высказав  свой необычный протест, Шерлок Холмс удобно уселся в кресло, взял газету  и только что принялся неспешно ее разворачивать, как вдруг раздался  резкий звонок и сильные глухие удары, как будто в дверь барабанили  кулаком. Потом кто-то шумно ворвался в прихожую, взбежал по лестнице,  и в нашей гостиной очутился бледный, взлохмаченный, задыхающийся  молодой человек с лихорадочно горящими глазами.    

     

    

     

— Простите  меня, мистер Холмс, — с трудом выговорил он.    

— Ради  бога не сердитесь… Я совсем потерял голову. Мистер Холмс, я —  несчастный Джон Гектор Макфарлейн.    

Он  почему-то был уверен, что это имя объяснит нам и цель его визита  и его странный вид, но по вопросительному выражению на лице  моего друга я понял, что для него оно значит ничуть не больше, чем  для меня.    

— Возьмите  сигарету, мистер Макфарлейн, — сказал Холмс, подвигая ему свой  портсигар. — Мой друг доктор Уотсон, видя ваше состояние, прописал бы вам  что-нибудь успокаивающее. Какая жара стоит все это время! Ну вот,  а теперь, если вы немножко пришли в себя, садитесь, пожалуйста,  на этот стул и рассказывайте спокойно и не торопясь, кто  вы и что привело вас сюда. Вы назвали свое имя так, будто  я должен его знать, но, уверяю вас, кроме тех очевидных фактов, что  вы масон, адвокат, холосты и что у вас астма, мне больше ничего не известие.    

Я был  знаком с методами моего друга и потому, взглянув повнимательнее  на молодого человека, отметил и небрежность одежды, и пачку  деловых бумаг, и брелок на цепочке от часов, и затрудненное  дыхание — словом, все, что помогло Холмсу сделать свои выводы. Но наш  посетитель был поражен.    

— Да,  мистер Холмс, вы совершенно правы, к этому можно только добавить, что  нет сейчас в Лондоне человека несчастнее меня. Ради всего святого, мистер  Холмс, помогите мне! Если они придут за мной, а я не кончу  рассказывать, попросите их подождать. Я хочу, чтобы вы узнали  все от меня. Я пойду в тюрьму со спокойной душой, если  вы согласитесь помогать мне.    

— Вы пойдете  в тюрьму! — воскликнул Холмс. — Да это просто замеча…  просто ужасно. Какое обвинение вам предъявляют?    

— Убийство  мистера Джонаса Олдейкра из Лоуэр-Норвуда.    

На лице  моего друга отразилось сочувствие, смешанное, как мне показалось,  с удовольствием.    

— Подумать  только! — заговорил он. — Ведь всего несколько минут назад  я жаловался доктору Уотсону, что сенсационные происшествия исчезли  со страниц наших газет.    

Наш  гость протянул дрожащую руку к «Дейли телеграф», так и оставшейся  лежать на коленях Холмса.    

— Если  бы вы успели развернуть газету, сэр, вам не пришлось бы спрашивать,  зачем я к вам пришел. Мне кажется, что сейчас все только  и говорят обо мне и о моем несчастье. — Он показал нам  первую страницу. — Вот. С вашего позволения, мистер Холмс,  я прочту. Слушайте: «Загадочное происшествие в Лоуэр-Норвуде. Исчез  местный подрядчик. Подозревается убийство и поджог. Преступник оставил следы».  Они уже идут по этим следам, мистер Холмс, и я знаю, они скоро будут  здесь! За мной следили с самого вокзала. Они, конечно, ждут только  ордера на арест. Мама не переживет этого, не переживет! —  Он в отчаянии ломал руки, раскачиваясь на стуле.    

Я  с интересом разглядывал человека, которого обвиняли в таком страшном  преступлении: лет ему было около двадцати семи, светло-русые волосы, славное  лицо с мягкими, будто смазанными чертами, ни усов, ни бороды,  испуганные голубые глаза, слабый детский рот; судя по костюму  и манерам — джентльмен, из кармана летнего пальто торчит пачка  документов, подсказавших Холмсу его профессию…    

— Воспользуемся  оставшимся у нас временем, — сказал Холмс. — Уотсон, прочтите,  пожалуйста, статью.    

Под  броским заголовком, который прочитал нам Макфарлейн, было напечатано следующее  интригующее сообщение:    

     

     

«Сегодня  ночью, точнее, рано утром, в Лоуэр-Норвуде случилось происшествие, которое  наводит на мысль о преступлении. Мистер Джонас Олдейкр хорошо  известен в округе, где он в течение многих лет брал подряды  на строительство. Мистер Джонас Олдейкр — холостяк, пятидесяти двух  лет, его усадьбы Дип-Дин-хаус в районе Сайденхема и неподалеку  от Сайденхем-роуд. По словам соседей, он человек  со странностями, скрытный и необщительный. Несколько лет назад  он оставил дело, на котором нажил немалое состояние. Однако небольшой  склад стройматериалов у него остался. И вот вчера вечером, около  двенадцати часов, в пожарную охрану сообщили, что за его домом  во дворе загорелся один из штабелей с досками. Пожарные  немедленно выехали, но пламя с такой яростью пожирало сухое дерево,  что погасить огонь было невозможно, и штабель сгорел дотла. С первого  взгляда могло показаться, что происшествие это ничем не примечательно,  но скоро выяснились обстоятельства, указывающие на преступление. Всех  поразило отсутствие на месте происшествия владельца склада, — его  стали искать, но нигде не нашли. Когда вошли к нему  в комнату, то увидели, что постель не смята, сейф раскрыт, по  полу разбросаны какие-то документы, всюду следы борьбы, слабые пятна крови и наконец  в углу дубовая трость, рукоятка которой тоже испачкана кровью. Известно,  что вечером у мистера Джонаса Олдейкра был гость, которого  он принимал в спальне. Есть доказательства, что найденная трость  принадлежит этому гостю, которым является Джон Гектор Макфарлейн-младший,  компаньон лондонской юридической конторы „Грэм и Макфарлейн“, 426.  Грешембилдингз, Восточно-центральный район. По мнению полиции, данные, которыми  она располагает, не оставляют сомнений в мотивах, толкнувших его  на преступление. Мы уверены, что в самом скором времени сможем  сообщить нашим читателям новые подробности.     

     

     

Более  позднее сообщение. — Ходят слухи, что мистер Джон Гектор Макфарлейн  уже арестован по обвинению в убийстве мистера Джонаса Олдейкра. Достоверно  известно, что приказ об его аресте подписан. Следствие получило новые  улики, подтверждающие самые худшие предположения. Кроме следов борьбы,  в спальне несчастного обнаружено, что, во-первых, выходящая во двор  стеклянная дверь спальни оказалась открытой, во-вторых, через двор  к штабелю тянется след от протащенного волоком тяжелого предмета и,  наконец, в-третьих, в золе были обнаружены обуглившиеся кости. Полиция  пришла к заключению, что мы имеем дело с чудовищным  преступлением: убийца нанес жертве смертельный удар в спальне, вынул  из сейфа бумаги, оттащил труп к штабелю и, чтобы скрыть следы, поджег  его. Следствие поручено опытному специалисту Скотленд-Ярда инспектору  Лестрейду, который взялся за расследование со свойственной ему  энергией и проницательностью».      

     

Шерлок  Холмс слушал отчет об этих необычайных событиях, закрыв глаза  и соединив кончики пальцев.    

— Случай,  несомненно, интересный, — наконец задумчиво проговорил он. —  Но позвольте спросить вас, мистер Макфарлейн, почему вы до сих  пор разгуливаете на свободе, хотя оснований для вашего ареста как будто  вполне достаточно?    

— Я с родителями  живу в Торрингтон-лодж, это в Блэкхите, мистер Холмс, но вчера  мы кончили дела с мистером Олдейкром очень поздно. Я остался  ночевать в Норвуде, в гостинице, и на работу поехал оттуда.  О случившемся я узнал только в поезде, когда прочел заметку,  которую вы сейчас услышали. Я сразу понял, какая ужасная опасность  мне грозит, и поспешил к вам рассказать обо всем. Я нисколько  не сомневаюсь, что, приди я вместо этого в свою контору  в Сити или возвратись вчера домой, меня бы уже давно арестовали.  От вокзала Лондон-бридж за мной шел какой-то человек,  и я уверен… Господи, что это?    

Раздался  требовательный звонок, вслед за которым на лестнице послышались  тяжелые шаги, дверь гостиной открылась, и на пороге появился наш  старый друг Лейтрейд в сопровождении полицейских.    

— Мистер  Джон Гектор Макфарлейн! — сказал инспектор Лестрейд.    

Наш  несчастный посетитель встал. Лицо его побелело до синевы.    

— Вы арестованы  за преднамеренное убийство мистера Джонаса Олдейкра.    

Макфарлейн  в отчаянии обернулся к нам и снова опустился на стул, как  будто ноги отказывались держать его.    

— Подождите,  Лестрейд, — сказал Холмс, — позвольте этому джентльмену досказать нам  то, что ему известно об этом в высшей степени любопытном происшествии.  Полчаса дела не меняют. Мне кажется, это поможет нам распутать дело.    

— Ну,  распутать его будет нетрудно, — отрезал Лестрейд.    

— И все-таки,  если вы не возражаете, мне было бы очень интересно выслушать мистера  Макфарлейна.    

— Что  ж, мистер Холмс, мне трудно вам отказать. Вы оказали полиции две-три  услуги, и Скотленд-Ярд перед вами в долгу. Но я останусь  с моим подопечным и предупреждаю, что все его показания будут  использованы обвинением.    

— Именно  этого я и хочу, — отозвался наш гость. — Выслушайте правду  и вникните в нее, — больше мне ничего не нужно.    

Лестрейд  взглянул на часы.    

— Даю  вам тридцать минут.    

— Прежде  всего я хочу сказать, — начал Макфарлейн, — что  до вчерашнего дня я не был знаком с мистером Джонасом  Олдейкром. Однако имя его я слыхал — его знали мои родители,  но уже много лет не виделись с ним. Поэтому я очень  удивился, когда вчера часа в три дня он появился в моей конторе  в Сити. А услышав о цели его визита, я удивился еще больше.  Он принес несколько вырванных из блокнота страничек с кое-как  набросанными пометками и положил их мне на стол. Вот они. «Это  мое завещание, — сказал он, — прошу вас, мистер Макфарлейн, оформить  его как положено. Я посижу здесь и подожду». Я сел переписывать  завещание и вдруг увидел — представьте себе мое изумление, — что  почти все свое состояние он оставляет мне! Я поднял на него  глаза, — этот странный, похожий на хорька человечек с белыми  ресницами наблюдал за мной с усмешкой. Не веря собственным  глазам, я дочитал завещание, и тогда он рассказал мне, что семьи  у него нет, родных никого не осталось, что в юности он был  дружен с моими родителями, а обо мне всегда слышал самые похвальные  отзывы и уверен, что его деньги достанутся достойному человеку. Я,  конечно, стал его смущенно благодарить. Завещание было составлено  и подписано в присутствии моего клерка. Вот оно, на голубой  бумаге, а эти бумажки, как я уже говорил, — черновики. После  этого мистер Олдейкр сказал, что у него дома есть еще бумаги —  подряды, документы на установление права собственности, закладные, акции,  и он хочет, чтобы я их посмотрел. Он сказал, что  не успокоится до тех пор, пока все не будет улажено,  и попросил меня приехать к нему домой в Норвуд вечером, захватив  завещание, чтобы скорее покончить с формальностями. «Помните, мой мальчик:  ни слова вашим родителям, пока дело не кончено. Пусть это будет для  них нашим маленьким сюрпризом», — настойчиво твердил он и даже  взял с меня клятву молчать. Вы понимаете, мистер Холмс,  я не мог ему ни в чем отказать. Этот человек был мой  благодетель, и я, естественно, хотел самым добросовестным образом  выполнить все его просьбы. Я послал домой телеграмму, что у меня  важное дело и когда я вернусь, неизвестно. Мистер Олдейкр сказал, что  угостит меня ужином, и просил прийти к девяти часам, потому что  раньше он не успеет вернуться домой. Я долго искал его, и, когда  позвонил у двери, было уже почти половина десятого. Мистер Олдейкр…    

— Подождите! —  прервал его Холмс. — Кто открыл дверь?    

— Пожилая  женщина, наверное, его экономка.    

— И она,  я полагаю, спросила, кто вы, и вы ответили ей?    

— Да.    

— Продолжайте,  пожалуйста.    

Макфарлейн  вытер влажный лоб и стал рассказывать дальше:    

— Эта  женщина провела меня в столовую; ужин — весьма скромный — был  уже подан. После кофе мистер Джонас Олдейкр повел меня в спальню, где  стоял тяжелый сейф. Он отпер его и извлек массу документов, которые  мы стали разбирать. Кончили мы уже в двенадцатом часу.  Он сказал, что не хочет будить экономку, и выпустил меня через  дверь спальни, которая вела во двор и все время была открыта.    

— Портьера  была опущена? — спросил Холмс.    

— Я не уверен,  но, по-моему, только до половины. Да, вспомнил, он поднял ее, чтобы  выпустить меня. Я не мог найти трости, но он сказал: «Не  беда, мой мальчик, мы теперь, надеюсь, будем часто видеться с вами,  хочется верить, это не обременительная для вас обязанность. Придете  в следующий раз и заберете свою трость». Так  я и ушел — сейф раскрыт, пачки документов на столе. Было  уже поздно возвращаться в Блэкхит, поэтому я переночевал  в гостинице «Анерли Армз». Вот, собственно, и все. А об этом  страшном событии я узнал только в поезде.    

— У вас  есть еще вопросы, мистер Холмс? — осведомился Лестрейд. Слушая  Макфарлейна, он раза два скептически поднял брови.    

— Пока  я не побывал в Блэкхите, нет.    

— В Норвуде,  хотели вы сказать, — поправил Лестрейд.    

— Ну да,  именно это я и хотел сказать, — улыбнулся своей загадочной  улыбкой Холмс.    

Хотя  Лестрейд и не любил вспоминать это, но он не один  и не два раза убедился на собственном опыте, что Холмс  со своим острым, как лезвие бритвы, умом видит гораздо глубже, чем он,  Лестрейд. И он подозрительно посмотрел на моего друга.    

— Мне  бы хотелось поговорить с вами, мистер Холмс, — сказал он. — Что  ж, мистер Макфарлейн, вот мои констебли, кэб ждет внизу.    

     

    

     

Несчастный  молодой человек встал и, умоляюще посмотрев на нас, пошел из комнаты.  Полицейские последовали за ним; Лестрейд остался.    

Холмс  взял со стола странички черновых набросков завещания и принялся  с живейшим любопытством их изучать.    

— Любопытный  документ, Лестрейд, не правда ли? — Он протянул  их инспектору.    

Представитель  власти озадаченно повертел их в руках и сказал:    

— Я разобрал  только первые строки, потом в середине второй страницы еще несколько  и две строчки в конце. В этих местах почерк почти  каллиграфический, все остальное написано скверно, а три слова вообще  невозможно прочесть.    

— И что  вы по этому поводу думаете? — спросил Холмс.    

— А вы что  думаете?    

— Думаю,  что завещание было написано в поезде. Каллиграфические строки написаны  на остановках, неразборчивые во время хода поезда, а совсем  непонятные — когда вагон подскакивал на стрелках. Эксперт сразу  определил бы, что завещание составлено в пригородном поезде, потому что  только при подходе к большому городу стрелки следуют одна за другой  так часто. Если считать, что он писал всю дорогу, можно заключить, что это  был экспресс и что между Норвудом и вокзалом Лондон-бридж  он останавливался всего один раз.    

Лестрейд  захохотал.    

— Ну,  мистер Холмс, для меня ваши теории чересчур мудрены. Какое все это имеет  отношение к происшедшему?    

— Самое  прямое: подтверждает рассказ Макфарлейна, в частности, то, что Джонас  Олдейкр составил свое завещание наспех. Вероятно, он занимался этим по  дороге в Лондон. Не правда ли, любопытно — человек пишет столь  важный документ в столь мало подходящей обстановке. Напрашивается вывод,  что он не придавал ему большого значения. Именно так поступил бы  человек, наперед знающий, что завещание никогда не вступит в силу.    

— Как  бы там ни было, он написал свой смертный  приговор, — возразил Лестрейд.    

— Вы так  думаете?    

— А вы разве  нет?    

— Может  быть. Мне в этом деле еще не все ясно.    

— Не ясно?  Но ведь яснее и быть не может Молодой человек неожиданно узнает,  что в случае смерти некоего пожилого джентльмена он наследует  состояние. И что он делает? Не говоря никому ни слова, он под  каким-то предлогом отправляется в тот же вечер к своему клиенту,  дожидается, пока экономка — единственный, кроме хозяина, обитатель  дома — заснет, и, оставшись со своим благодетелем вдвоем, убивает  его, сжигает труп в штабеле досок, а сам отправляется в местную  гостиницу. Следы крови на полу и на рукоятке его трости почти  не заметны. Возможно, он считает, что убил Олдейкра без  кровопролития, и решает уничтожить труп, чтобы замести следы, которые, вероятно,  с неизбежностью указывали на него. Это очевидно.    

— В том-то  и дело, милый Лестрейд, что уж слишком очевидно. Среди ваших замечательных  качеств нет одного — воображения, но все-таки попробуйте на одну  минуту представить себя на месте этого молодого человека и скажите:  совершили бы вы убийство вечером того дня, когда узнали о завещании?  Неужели вам не пришло бы в голову, что соседство этих двух событий  опасно, что еще опаснее слуги, которые знают о вашем присутствии  в доме. Ведь дверь-то ему открывала экономка! И наконец затратить  столько усилий, чтобы уничтожить труп, и оставить в комнате трость,  чтобы все знали, кто преступник! Согласитесь, Лестрейд, это маловероятно.    

— Что  касается трости, мистер Холмс, вам известно не хуже, чем мне: преступники  часто волнуются и делают то, чего бы никогда не сделали  в нормальном состоянии. Скорее всего он просто побоялся вернуться  за тростью в спальню. Попробуйте придумать версию, которая объясняла  бы факты лучше, чем моя.    

— Можно  придумать сколько угодно, — пожал плечами Холмс.    

— Пожалуйста,  вот вполне правдоподобный вариант. Дарю его как рабочую гипотезу. Какой-то бродяга  идет мимо дома и видит благодаря поднятой портьере в спальне двоих.  Поверенный уходит. Входит бродяга, замечает трость, хватает ее, убивает  Олдейкра. И, устроив пожар с сожжением, исчезает.    

— Зачем  бродяге сжигать труп?    

— А зачем  Макфарлейну?    

— Чтобы  уничтожить улики.    

— А бродяга  хотел сделать вид, что вообще никакого убийства не было.    

— Почему  же бродяга ничего не взял?    

— Потому  что увидел, что бумаги не представляют никакой ценности.    

Лестрейд  покачал головой, хотя мне показалось, что вид у него стал чуть менее  самоуверенный.    

— Если  вам угодно, мистер Холмс, ищите своего бродягу, а мы уж займемся  Макфарлейном. Кто прав, покажет будущее. Но советую вам, мистер Холмс,  обратить внимание на следующее обстоятельство: как удалось установить,  не пропала ни одна бумага, а Макфарлейн — единственный человек  на свете, кому не надо было ничего брать. Будучи законным  наследником, он и так должен был все получить.    

Этот  довод как будто произвел на моего друга впечатление.    

— Не могу  отрицать, — сказал он, — что некоторые обстоятельства явно  свидетельствуют в пользу вашей версии. Я только высказал мысль, что  возможны и другие. Впрочем, как вы справедливо заметили, будущее  покажет. До свидания. Если вы не возражаете, я сегодня буду  в Норвуде, посмотрю, как подвигается дело.    

     

    

     

Как  только за инспектором закрылась дверь, мой друг вскочил с кресла  и стал энергично собираться, как человек, которому предстоит любимая  работа.    

— Прежде  всего, Уотсон, — говорил он, быстро надевая сюртук, — я, как  и сказал, поеду в Блэкхит.    

— Почему  не в Норвуд?    

— Потому  что перед нами два в высшей степени странных эпизода, следующих немедленно  один за другим. Полиция делает ошибку, сконцентрировав все внимание  на втором эпизоде, по той причине, что он имеет вид преступления.  Но логика требует иного подхода, это несомненно. Сначала нужно попытаться  выяснить все, связанное с первым эпизодом, то есть с этим  странным завещанием, которое было составлено так поспешно и на имя  человека, который меньше всего этого ожидал. Может быть, оно даст ключ  к пониманию второго эпизода. Нет, мой друг, вы мне вряд ли сможете сегодня  помочь. Опасности ни малейшей, иначе я непременно попросил бы вас  составить мне компанию. Надеюсь, вечером я смогу объявить вам, что мне  удалось сделать что-то для этого несчастного молодого человека, который доверил  мне свою судьбу.    

Вернулся  мой друг поздно вечером, и его потемневшее, расстроенное лицо яснее всяких  слов сказало мне, что от утренних его надежд не осталось следа.  С час он играл на скрипке, стараясь успокоиться. Наконец  он отложил инструмент и принялся подробно излагать мне свои неудачи.    

— Плохи  дела, Уотсон, хуже не придумаешь. Перед Лестрейдом я старался  не показать виду, но, честно говоря, я боюсь, что на этот раз  он идет по верному пути, а не мы. Чутье тянет меня в одну  сторону, факты — в другую. А английские судьи — у меня  есть все основания полагать — не достигли того интеллектуального  уровня, чтобы предпочесть мои теории фактам Лестрейда.    

— Вы ездили  в Блэкхит?    

— Да,  Уотсон, ездил и узнал там, что покойный Олдейкр был негодяй, каких  поискать. Отец Макфарлейна поехал разыскивать сына, дома была мать —  маленькая седенькая старушка с голубыми глазками, вся трепещущая  от страха и негодования. Она, конечно, не могла  и на секунду допустить, что сын ее виноват. А вот по поводу  судьбы Олдейкра она не выразила ни удивления, ни сожаления. Мало  того, она говорила о нем в таких выражениях, что позиция Лестрейда  стала еще крепче. Ведь если Макфарлейн знал ее отношение к Олдейкру,  ничего удивительного, что он возненавидел его и решился  на убийство. «Это не человек, это злобная, хитрая обезьяна, —  твердила она, — и он был всю жизнь такой, даже в юности».  «Вы были знакомы с ним раньше?» — спросил я. «Да, я его хорошо  знала! Он когда-то ухаживал за мной. Какое счастье, что  я отказала ему и вышла замуж за человека честного  и доброго, хотя и не такого состоятельного! Мы, мистер Холмс,  были с Олдейкром помолвлены, и вдруг я однажды узнаю, что  он — какой ужас! — открыл птичник и пустил туда кота. Его  жестокость так поразила меня, что я немедленно отказала ему». Она порылась  в ящике бюро и протянула мне фотографию молодой женщины. Лицо было  изрезано ножом. «Это я, — сказала она. Вот в каком виде прислал  он мне мою фотографию вместе со своим проклятием в день моей  свадьбы». «Но теперь, — возразил я, — он, как видно, простил вас:  ведь все свое состояние он оставил вашему сыну». «Ни мне, ни моему  сыну ничего не нужно от Джонаса Олдейкра, ни от живого,  ни от мертвого! — вспыхнула она. — Есть бог  на небесах, мистер Холмс. Он покарал дурного человека.  И он докажет, когда будет на то его святая воля, что сын  мой неповинен ни в чьей смерти!»    

     

    

     

Как  я ни старался, ничего не мог найти в пользу нашей гипотезы.  В конце концов я махнул рукой и поехал в Норвуд. Усадьба  Дип-Дин-хаус — большое здание современного вида, из красного кирпича.  Дом стоит в саду, перед крыльцом — обсаженный лавровыми кустами  газон. Справа от дома и на значительном удалении  от дороги — склад, где был пожар. Я набросал в записной  книжке план, вот он. Эта застекленная дверь слева ведет в спальню  Олдейкра, так что с улицы все видно, что в ней делается. Это,  пожалуй, самое утешительное из всего, что мне сегодня удалось узнать.  Лестрейда не было, всем заправлял его помощник сержант. Его люди как раз  перед моим появлением сделали драгоценную находку: роясь в золе  на месте сгоревшего штабеля, они нашли, кроме обуглившихся костей,  несколько почерневших металлических дисков. Внимательно изучив их,  я убедился, что это — пуговицы от брюк. На одной мне даже  удалось разобрать слово «Хаймс» — это имя портного, у которого шил  Олдейкр. Затем я приступил к газону, — нет ли там следов,  но сушь стоит такая, что земля тверже камня. Кроме того, что сквозь живую  изгородь из бирючины как раз против сгоревшего штабеля был протащен  волоком человек или чем-то нагруженный мешок, ничего установить  не удалось. Все это, конечно, подтверждает версию полиции. Я целый  час ползал по дворику под палящим солнцем и все без толку. Потерпев фиаско  во дворе, я пошел в спальню. Пятна крови оказались очень бледные,  едва различимые, но свежие. Трости я не видел, ее уже увезли,  но следы на ней тоже были слабые. Трость, безусловно, принадлежит  нашему подопечному, он сам признает это. На ковре отпечатки подошв  подрядчика и Макфарлейна, но никаких следов третьего лица, и это  тоже оборачивается против нас. Словом, чаша весов склоняется все ниже  в их пользу. И все-таки у меня возникла надежда, хоть  и очень слабая. Я просмотрел содержимое сейфа, которое почти целиком  было выложено на стол. Бумаги были в запечатанных конвертах, полиция  вскрыла один или два. Так вот, насколько я могу судить, ценность  их весьма невелика, да и банковская книжка Олдейкра  не подтвердила, что ее владелец особенно преуспевал. Мне показалось,  что некоторых бумаг нет. Несколько раз попадались упоминания о каких-то  операциях, связанных, как можно предположить, со значительными суммами.  Но документов, оформляющих эти сделки, нет. Если бы я смог это  доказать, аргументы Лестрейда неизбежно обратились бы против него. Ну, скажите,  зачем человеку красть то, что и так должно ему достаться?    

В конце  концов, заглянув в каждую щель и не добившись никаких  результатов, я решил поговорить с экономкой. Миссис Лексингтон —  хмурая, молчаливая старуха, с подозрительным взглядом исподлобья. Она  что-то знает, но выпытать я у нее ничего не мог. Да, она  впустила мистера Макфарлейна в половине десятого. Зачем у нее рука  не отсохла в тот миг, когда она подошла к двери! Она легла спать  в половине одиннадцатого. Ее комната находится в другом конце  дома, никакого шума она не слышала. Шляпу и, насколько она помнит, трость  мистер Макфарлейн оставил в прихожей. Она проснулась от криков  «Пожар! Пожар!». Конечно, ее дорогого хозяина убили. Были ли у него  враги? У кого их нет, но мистер Олдейкр жил очень замкнуто  и встречался с людьми только, когда того требовали дела. Пуговицы она  видела и с уверенностью заявляет, что они от того костюма, который  был на нем накануне. Доски в штабеле были очень сухие, потому что  целый месяц не было дождей. Они вспыхнули, как порох, и когда она  добежала до склада, все было объято пламенем. И она и пожарники  слышали запах горелого мяса. Ни о бумагах, ни о личных  делах мистера Олдейкра ей ничего не известно. Вот, дорогой Уотсон,  отчет о моих сегодняшних неудачах. И все-таки, все-таки… — Его  нервные руки сжались в кулаки, и он продолжал со страстной  убежденностью: — Я знаю, игра нечистая. Я чувствую это нутром.  Экономке что-то известно. Но что — я все еще не могу  сообразить. Она смотрела угрюмо и вызывающе, как человек с нечистой  совестью. Но что об этом говорить, Уотсон. Боюсь, однако, если нам  не поможет случай, «Норвудское дело» не займет своего места  в хронике наших успехов, которая, как я предвижу, рано или поздно  обрушится на голову безропотного читателя.    

— Но ведь  для суда важно, какое впечатление производит человек, правда? — спросил я.    

— На впечатление,  милый Уотсон, полагаться опасно. Помните Берта Стивенса, этого кровавого  убийцу, который рассчитывал, что мы спасем его? А ведь на вид  был безобиден, как ученик воскресной школы.    

— Да,  правда.    

— Так  что если мы не представим обоснованной версии, Макфарлейн обречен.  Улики против него неопровержимы, и сегодня я убедился, что дальнейшее  расследование только усугубит дело. Между прочим, просмотрев бумаги,  я обнаружил одну любопытную деталь, которая может послужить исходной точкой  нашего расследования. Оказывается, в течение этого года Олдейкр выплатил  некоему мистеру Корнелиусу довольно крупную сумму денег, поэтому сейчас он,  попросту говоря, беден. Интересно, что это за мистер Корнелиус,  с которым удалившийся от дел подрядчик заключал такие солидные  сделки. Не имеет ли он какого-нибудь отношения к случившемуся?  Может быть, этот Корнелиус — маклер? Однако я не обнаружил  ни одной расписки в получении столь значительных сумм. Придется мне  за сведениями об этом джентльмене обратиться в банк.  Но боюсь, мой друг, нас ждет бесславный конец, — Лестрейд повесит  нашего подопечного. И Скотленд-Ярд будет торжествовать!    

Не знаю,  спал ли Шерлок Холмс в ту ночь, только, когда я сошел утром  к завтраку, он сидел в столовой бледный, измученный,  с темными тенями вокруг горящих глаз. На ковре возле кресла окурки  и ворох газет, на столе распечатанная телеграмма.    

— Что  вы скажете об этом, Уотсон? — спросил он, пододвигая  ее ко мне.    

Телеграмма  была из Норвуда; в ней говорилось:    

     

«Найдены  новые важные улики. Вина Макфарлейна доказана бесспорно. Советую отказаться  от расследований.    

Лестрейд».    

     

— Звучит  серьезно, — сказал я.    

— Наш  Лестрейд упивается победой, — устало улыбнулся Холмс. —  И все-таки поиски оставлять рано. Любая улика может обернуться другой  стороной и дать расследованию направление, противоположное тому,  в котором движется Лестрейд. Завтракайте, Уотсон, а потом поедем  вместе и посмотрим, что можно сделать. Кажется, мне сегодня  не обойтись без вашей помощи.    

Холмс  завтракать не стал, — этот удивительный человек в минуты  душевного напряжения не мог думать о еде. Уповая на свою  исключительную выносливость, он не ел и не спал, пока  не падал с ног от полного истощения. «Я не могу сейчас  тратить энергию на пищеварение», — отмахивался он от меня,  когда я, пользуясь правом врача, заставлял его есть. Поэтому  я не удивился, что Холмс и в то утро  не притронулся к завтраку.    

Любители  острых ощущений все еще толпились вокруг Дип-Дин-хауса, который оказался точно  такой загородной усадьбой, как я себе представлял. В воротах нас  с видом победителя встретил Лестрейд; на лице его было написано  торжество.    

— Ну что,  мистер Холмс, доказали, что мы ошибаемся? Нашли своего бродягу, а? —  засмеялся он.    

— Я еще  не пришел ни к какому заключению, — отвечал мой друг.    

— Но зато  мы уже пришли к заключению. И сегодня оно блестяще  подтвердилось. Придется вам признать, мистер Холмс, что на этот раз  мы вас обошли.    

— Судя  по вашему виду, произошло что-то из ряда вон выходящее.    

Лестрейд  расхохотался.    

— Вы,  как и все, не любите проигрывать, мистер Холмс! Но что делать,  человек не может быть всегда прав, верно, доктор Уотсон? Пожалуйста,  пройдите сюда, господа, надеюсь, я смогу представить вам неоспоримое  доказательство вины Макфарлейна. — Он повел нас по коридору  в темную переднюю. — Совершив преступление, молодой Макфарлейн пришел  сюда за своей шляпой. А теперь смотрите! — Он театральным  жестом зажег спичку, и мы увидели на белой стене темное пятно  крови. Лестрейд поднес спичку поближе — это оказалось не просто  пятно, а ясный отпечаток большого пальца. — Посмотрите на него  в лупу, мистер Холмс!    

     

    

     

— Смотрю.    

— Вам  известно, что во всем мире не найдется двух одинаковых отпечатков  пальцев?    

— Кое-что  слышал об этом.    

— Тогда  не будете ли вы так любезны сличить этот отпечаток с отпечатком  большого пальца правой руки Макфарлейна, который сняли сегодня утром по моему  приказанию?    

Он  протянул нам кусочек воска. И без лупы было ясно, что оба отпечатка одного  пальца. Я понял, что наш клиент обречен.    

— Все  ясно, — заявил Лестрейд.    

— Да,  все, — невольно вырвалось у меня.    

— Ясно  как день, — проговорил и Холмс.    

Услыхав  неожиданные нотки в его голосе, я поднял голову. Лицо Холмса меня  поразило. Оно дрожало от еле сдерживаемого смеха, глаза сверкали.  Я вдруг увидел, что он едва сдерживается, чтобы  не расхохотаться.    

— Подумать  только, — наконец сказал он. — Кто бы мог подумать? Как, однако,  обманчива внешность! Такой славный молодой человек! Урок нам, чтобы впредь  не слишком полагались на собственные впечатления, правда, Лестрейд?    

— Вот  именно, мистер Холмс. Излишняя самоуверенность только вредит, — отвечал  ему Лестрейд.    

Наглость  этого человека перешла границы, но возразить ему было нечего.    

— Как  заботливо провидение! Надо было, чтобы снимая шляпу с крючка, этот юноша  прижал к стене большой палец правой руки! Какое естественное движение,  только представьте себе! — По виду Холмс был вполне спокоен, но все  его тело напряглось, как пружина, от сдерживаемого волнения. —  Кстати, Лестрейд, кому принадлежит честь этого замечательного открытия?    

— Экономке.  Она указала на пятно дежурившему ночью констеблю.    

— Где  был констебль?    

— На своем  посту в спальне, где совершилось убийство. Следил, чтобы никто ничего  не тронул.    

— Почему  полиция не заметила отпечатка вчера?    

— У нас  не было особых причин осматривать прихожую так тщательно.  Да в таком месте сразу и не заметишь, сами видите.    

— Да,  да, разумеется. У вас, конечно, нет сомнений, что отпечаток был здесь  и вчера?    

Лестрейд  поглядел на Холмса, как на сумасшедшего. Признаться, веселый вид  моего друга и его нелепый вопрос озадачили и меня.    

— Вы что  же, считаете, что Макфарлейн вышел среди ночи из тюрьмы специально для  того, чтобы оставить еще одну улику против себя? — спросил  Лестрейд. — На всем земном шаре не найдется криминалиста,  который стал бы отрицать, что это отпечаток большого пальца правой руки  Макфарлейна и никого другого.    

— В этом  нет никаких сомнений.    

— Так  чего же вам еще? Я смотрю на вещи здраво, мистер Холмс, мне важны  факты. Есть у меня факты — я делаю выводы. Если я вам еще  понадоблюсь, найдете меня в гостиной, я иду писать отчет.    

К Холмсу  уже вернулась его обычная невозмутимость, хотя мне казалось, что в глазах  у него все еще вспыхивают веселые искорки.    

— Неопровержимая  улика, не правда ли, Уотсон? — обратился он ко мне. —  А между тем ей-то и будет обязан Макфарлейн своим спасением.    

— Какое  счастье! — радостно воскликнул я. — А я уж боялся, что все  кончено.    

— Кончено?  Такой вывод был бы несколько преждевременен, милый Уотсон. Видите ли,  у этой улики, которой наш друг Лестрейд придает такое большое значение,  имеется один действительно серьезный изъян.    

— В самом  деле. Холмс! Какой же?    

— Вчера,  когда я осматривал прихожую, отпечатка здесь не было. А теперь,  Уотсон, давайте погуляем немножко по солнышку.    

В полном  недоумении, но уже начиная надеяться, спустился я за своим  другом в сад. Холмс обошел вокруг дома, внимательно изучая его. Потом  мы вернулись и осмотрели все комнаты от подвала до чердака.  Половина комнат стояла без мебели, но он внимательно исследовал  и их. В коридоре второго этажа, куда выходили двери трех пустующих  спален, на него опять напало веселье.    

— Случай  поистине необыкновенный, Уотсон, — сказал он.    

— Пожалуй,  пора просветить нашего приятеля Лестрейда. Он немного позабавился  на наш счет. Теперь настала наша очередь, если я правильно решил  загадку. Кажется, я придумал, как нужно сделать… Да, именно так!    

Когда  мы вошли в гостиную, инспектор Скотленд-Ярда все еще сидел там  и писал.    

— Вы пишете  отчет? — спросил его Холмс.    

— Совершенно  верно.    

— Боюсь,  что это преждевременно. Расследование еще не кончено.    

Лестрейд  слишком хорошо знал моего друга, чтобы пропустить его слова мимо ушей.  Он положил ручку и с любопытством поднял глаза на Холмса.    

— Что  вы хотите сказать, мистер Холмс?    

— А то,  что есть важный свидетель, которого вы еще не видели.    

— Вы можете  представить его нам?    

— Думаю,  что могу.    

— Давайте  его сюда.    

— Сейчас.  Сколько у вас констеблей?    

— В доме  и во дворе трое.    

— Превосходно.  А скажите, они все парни высокие, сильные, и голос у них  громкий?    

— Ну,  разумеется, только при чем здесь их голос?    

— Я помогу  вам в этом разобраться и не только в этом, — пообещал  Холмс. — Будьте любезны, позовите ваших людей, мы сейчас начнем.    

Через  пять минут трое полицейских стояли в прихожей.    

— В сарае  есть солома, — обратился к ним Холмс. — Пожалуйста, принесите  две охапки. Это поможет нам раздобыть свидетеля, о котором я говорил.  Так, благодарю вас. Надеюсь, у вас есть спички, Уотсон. А теперь,  мистер Лестрейд, я попрошу всех следовать за мной.    

Как  я уже сказал, на втором этаже был широкий коридор, куда выходили  двери трех пустых спален. Мы прошли в конец коридора, и Холмс  расставил всех по местам. Полицейские ухмылялись, Лестрейд во все глаза  глядел на моего друга. Изумление на его лице сменилось ожиданием,  ожидание — возмущением. Холмс стоял перед нами с видом фокусника,  который сейчас начнет показывать чудеса.    

— Будьте  любезны, Лестрейд, пошлите одного из ваших людей, пусть принесет два ведра  воды. Разложите солому на полу, вот здесь, подальше от стен.  Ну вот, теперь все готово.    

Лицо  Лестрейда начало наливаться кровью.    

— Вы что  же, издеваетесь над нами, мистер Шерлок Холмс?    

— не выдержал  он. — Если вам что-то известно, скажите по-человечески, нечего устраивать  цирк!    

— Уверяю  вас, Лестрейд, для всего, что я делаю, имеются веские основания. Вы,  вероятно, помните, что немного посмеялись надо мной сегодня утром, когда удача  улыбалась вам, так что не сердитесь за это небольшое театральное  представление. Прошу вас, Уотсон, откройте это окно и поднесите спичку  к соломе. Вот сюда.    

Я так  и сделал. Ветер ворвался в окно, сухая солома вспыхнула  и затрещала, коридор наполнился серым дымом.    

— Теперь,  Лестрейд, будем ждать свидетеля. А вы, друзья, кричите «Пожар!» Ну, раз,  два, три…    

— Пожар! —  закричали мы что было сил.    

— Благодарю  вас. Еще раз, пожалуйста.    

— Пожар!!  Горим!    

— Еще  раз, джентльмены, все вместе.    

— Пожар!!!    

Крик наш  был слышен, наверное, во всем Норвуде. И тут произошло то, чего никто  не ожидал. В дальнем конце коридора, где, как мы все думали,  была глухая стена, вдруг распахнулась дверь, и из нее выскочил, как заяц  из норы, маленький тщедушный человечек.    

     

    

     

— Превосходно, —  сказал Холмс хладнокровно. — Уотсон, ведро воды на солому.  Достаточно. Лестрейд, позвольте представить вам вашего главного свидетеля,  мистера Джонаса Олдейкра.    

Лестрейд  в немом изумлении глядел на тщедушного человечка, а тот щурился  от яркого света и дыма, глядя то на нас,  то на тлеющую солому. У него было очень неприятное лицо —  хитрое, злое, хищное, с бегающими серыми глазками и белесыми  ресницами.    

— Это  что значит? — наконец рявкнул Лестрейд. — Вы что там все это  время делали, а?    

Олдейкр  смущенно хихикнул и съежился под грозным взглядом пылавшего яростью  детектива.    

— Ничего  плохого!    

— Ничего  плохого?! Вы сделали все, чтобы невинного человека вздернули  на виселицу! Если бы не этот джентльмен, вам бы это удалось!    

Человечек  захныкал:    

— Что  вы, сэр, что вы, я просто хотел пошутить!    

— Ах,  пошутить! Зато мы с вами шутить не будем. Отведите его  в гостиную и держите там до моего прихода. Мистер Холмс, —  продолжал он, когда полицейские ушли, — я не мог говорить при  подчиненных, но сейчас скажу, и пусть доктор Уотсон тоже  слышит, — вы совершили чудо! Хотя я и не понимаю, как  вам это удалось. Вы спасли жизнь невинного человека и предотвратили  ужасный скандал, который погубил бы мою карьеру.    

     

    

     

Холмс  с улыбкой похлопал Лестрейда по плечу.    

— Вместо  погибшей карьеры — такой блестящий успех! Вас ждет не позор,  а слава. Подправьте слегка отчет, и все увидят, как трудно провести  инспектора Лестрейда.    

— Вы не хотите,  чтобы упоминалось ваше имя?    

— Ни в коем  случае. Наградой для меня — сама работа. Может быть, и мне  когда-нибудь воздадут должное, если я разрешу моему усердному биографу  взяться за перо. Как, Уотсон? Но давайте посмотрим нору, где  пряталась крыса.    

Оштукатуренная  фанерная перегородка с искусно скрытой в ней дверью отгораживала  от торцовой стены клетушку длиной в шесть футов, куда дневной свет  проникал сквозь щели между балками под крышей. Внутри стоял стол, стул  и кровать, был запас воды, еда, несколько книг, какие-то бумаги.    

— Вот  что значит всю жизнь строить дома, — заметил Холмс, выходя  в коридор. — Никто не знал об этом убежище, кроме, конечно,  его экономки. Кстати, Лестрейд, я бы посоветовал вам, не теряя  времени, присоединить и ее к своей добыче.    

— Сейчас  же сделаю это, мистер Холмс. Расскажите только, как вы узнали  о тайнике?    

— Я предположил,  что «убитый» прячется где-то в доме. Промерив шагами коридор второго  этажа, я увидел, что он на шесть футов короче нижнего. Ясно, что  тайник мог быть только там. Я был уверен, что он не выдержит,  услыхав крики: «Пожар! Горим!» Конечно, можно было просто войти туда  и арестовать его, но мне хотелось немного позабавиться. Пусть  он сам выйдет на свет божий. Кроме того, мне хотелось немного  помистифицировать вас за ваши утренние насмешки.    

— Вам  это блестяще удалось, мистер Холмс. Но как вы вообще догадались, что  он в доме?    

— По  отпечатку пальца, Лестрейд. Помните, вы сказали: «Все ясно!»? Все было  действительно ясно. Накануне отпечатка не было, это я знал. Как  вы могли заметить, детали имеют для меня большое значение. Я накануне  тщательно осмотрел всю переднюю и знал совершенно точно, что стена была  чистая. Значит, отпечаток появился ночью.    

— Но как?    

— Очень  просто. Когда Олдейкр с Макфарлейном разбирали бумаги, Джонас Олдейкр мог  подсунуть юноше конверт, а тот, запечатывая его, нажал на мягкий  сургуч большим пальцем. Он мог сделать это непроизвольно и тут же  забыть об этом. А может быть, Олдейкр и не подсовывал,  а все получилось само собой и он сам не ожидал, что  отпечаток сослужит ему такую службу. Но потом, сидя у себя  в норе и размышляя, он сообразил, что с помощью отпечатка  можно состряпать неопровержимую улику против Макфарлейна. А уж снять  восковой слепок с сургуча, уколоть палец иглой, выдавить на воск  несколько капель крови и приложить к стене в прихожей — собственной  ли рукой, или рукой экономки — особого труда не составило. Держу  пари, среди бумаг, которые захватил с собой в убежище наш затворник,  вы найдете конверт с отпечатком большого пальца на сургуче.    

— Изумительно! —  воскликнул Лестрейд. — Потрясающе! Вот теперь все действительно ясно как  день. Но для чего ему понадобилась вся эта инсценировка, мистер Холмс?    

Я  забавлялся, глядя на детектива: сейчас перед нами был не заносчивый  победитель, а робкий почтительный ученик.    

— Это  не так сложно. У джентльмена, дожидающегося нас внизу, характер  злобный, жестокий и мстительный. Вы знаете, что он когда-то  делал предложение матери Макфарлейна и получил отказ? Не знаете,  конечно! Я же говорил, что сначала нужно было ехать в Блэкхит,  а в Норвуд потом… Он не простил оскорбления, — именно  так он воспринял ее отказ, — и всю жизнь его хитрый, коварный  ум вынашивал план мщения.    

Последние  год-два дела его пошатнулись, вероятно, из-за тайных спекуляций.  И в один прекрасный день он понял, что не выкрутится. Тогда  он решил обмануть своих кредиторов и выписал несколько крупных чеков  на имя некоего мистера Корнелиуса, который, мне думается, и есть сам  Олдейкр. Я еще не успел установить судьбу чеков,  но не сомневаюсь, что они переведены на имя этого самого  Корнелиуса в какой-нибудь провинциальный городок, куда ведущий двойную  жизнь Олдейкр время от времени наезжал. Замысел его в общих чертах,  по-моему, таков: исчезнуть, объявиться где-нибудь под другим именем, получить  деньги и начать новую жизнь.    

Он решил  одновременно улизнуть от кредиторов и отомстить. Отличная,  непревзойденная по жестокости месть! Его, несчастного старика, убивает  из корыстных мотивов единственный сын его бывшей возлюбленной. Придумано  и исполнено мастерски. Мотив убийства — завещание, тайный ночной  визит, о котором неизвестно даже родителям, «забытая» трость, пятна крови,  обгорелые останки какого-то животного, пуговицы в золе — все  безупречно. Этот паук сплел сеть, которая должна была погубить Макфарлейна. Я,  во всяком случае, еще два часа назад не знал, как его спасти.  Но Олдейкру не хватило чувства меры — качества, необходимого  истинному художнику. Ему захотелось улучшить уже совершенное произведение.  Потуже затянуть веревку на шее несчастной жертвы. Этим он все  испортил. Пойдемте, Лестрейд, вниз. Я хочу кое о чем спросить его.    

Олдейкр  сидел в своей гостиной, по обе стороны от его стула стояли  полицейские.    

— Дорогой  сэр, это была всего лишь шутка, — скулил он умоляюще,  не переставая. — Уверяю вас, сэр, я спрятался только затем,  чтобы посмотреть, как мои друзья будут реагировать на мое исчезновение.  Вы же прекрасно понимаете, я бы никогда не допустил, чтобы  с бедным дорогим Макфарлейном что-нибудь случилось.    

— Это  будет решать суд, — сказал Лестрейд. — А пока вы арестованы  по обвинению в заговоре и в попытке преднамеренного убийства.    

— Что  касается ваших кредиторов, они, вероятно, потребуют конфискации банковского  счета мистера Корнелиуса, — добавил Холмс.    

Человечек  вздрогнул и впился злобным взглядом в Холмса.    

— Я вижу,  что многим обязан вам, — прошипел он. — Когда-нибудь  я с вами еще рассчитаюсь.    

Холмс  улыбнулся.    

— Боюсь,  в ближайшие годы вы будете очень заняты. Кстати, что вы такое  положили в штабель вместе со старыми брюками? Дохлого пса, кроликов  или еще что— ниоудь? Не хотите говорить? Как нелюбезно с вашей стороны.  Думаю, что пары кроликов хватило. Будете писать о Норвудском деле, Уотсон,  смело пишите о кроликах. Истина  где-то недалеко.    

 Пляшущие человечки    

     

The  Adventure of the Dancing Men     

First  published in Collier’s Weekly, Dec. 1903, with 6 illustrations by Frederic Dorr  Steele,    

and  in the Strand Magazine, Dec. 1903, with 7 illustrations by Sidney Paget.    

     

В  течение многих часов Шерлок Холмс сидел согнувшись над стеклянной пробиркой,  в которой варилось что-то на редкость вонючее. Голова его была  опущена на грудь, и он казался мне похожим на странную  товцую птицу с тусклыми серыми перьями и черным хохолком.    

— Итак,  Уотсон, — сказал он внезапно, — вы не собираетесь  вкладывать свои сбережения в южноафриканские ценные бумаги?    

Я  вздрогнул от удивления. Как ни привык я к необычайным  способностям Холмса, это внезапное вторжение в самые тайные мои мысли было  совершенно необъяснимым.    

— Как  черт возьми, вы об этом узнали? — спросил я.    

Он  повернулся на стуле, держа в руке дымящуюся пробирку, и его  глубоко сидящие глаза радостно заблистали.    

— Признайтесь,  Уотсон, что вы совершенно сбиты с толку, — сказал он.    

— Признаюсь.    

— Мне  следовало бы заставить вас написать об этом на листочке бумаги  и подписаться.    

— Почему?    

— Потому  что через пять минут вы скажете, что все это необычайно просто.    

— Уверен,  что этого я никогда не скажу.    

— Видите  ли, дорогой мой Уотсон…— Он укрепил пробирку на штативе  и принялся читать мне лекцию с видом профессора, обращающегося  к аудитории. — Не так уж трудно построить серию выводов,  в которой каждый последующий простейшим образом вытекает  из предыдущего. Если после этого удалить все средние звенья  и сообщить слушателю только первое звено и последнее, они произведут  ошеломляющее, хотя и ложное впечатление. После того как я заметил  впадинку между большим и указательным пальцами вашей левой руки, мне было  вовсе нетрудно заключить, что вы не собираетесь вкладывать свой небольшой  капитал в золотые россыпи.    

— Но я не вижу  никакой связи между этими двумя обстоятельствами!    

— Охотно  верю. Однако я вам в несколько минут докажу, что такая связь  существует. Вот опущенные звенья этой простейшей цепи: во-первых, когда вчера  вечером мы вернулись из клуба, впадинка между указательным  и большим пальцами на вашей левой руке была выпачкана мелом;  во-вторых, всякий раз, когда вы играете на бильярде,  вы натираете эту впадинку мелом, чтобы кий не скользил у вас  в руке; в-третьих, вы играете на бильярде только  с Сэрстоном; в-четвертых, месяц назад вы мне сказали, что Сэрстон предложил  вам приобрести совместно с ним южноафриканские ценные бумаги, которые  поступят в продажу через месяц; в-пятых, ваша чековая книжка заперта  в ящике моего письменного стола, и вы не попросили  у меня ключа; в-шестых, вы не собираетесь вкладывать свои деньги  в южноафриканские бумаги.    

— До чего  просто! — воскликнул я.    

— Конечно, —  сказал он, слегка уязвленный, — всякая задача оказывается очень простой  после того, как вам ее растолкуют. А вот вам задача, еще  не решенная. Посмотрим, друг Уотсон, как вам удастся с ней  справиться.    

Он взял  со стола листок бумаги, подал его мне и вернулся к своему  химическому анализу.    

Я  с изумлением увидел, что на листке начерчены какие-то бессмысленные  иероглифы.    

— Позвольте,  Холмс, да ведь это рисовал ребенок! — воскликнул я.    

— Вот  каково ваше мнение!    

— Что  же это, в таком случае?    

— Мистер  Хилтон Кьюбитт из Ридлинг-Торп-Мэнора в Норфолке как раз и хотел  бы знать, что это такое. Этот маленький ребус он послал нам с первой  почтой, а сам выехал сюда ближайшим поездом. Слышите звонок, Уотсон? Это,  вероятно, он.    

На  лестнице раздались тяжелые шаги, и через минуту к нам вошел высокий  румяный, чисто выбритый джентльмен. По его ясным глазам и цветущим щекам  сразу было видно, что жизнь его протекала вдали от туманов Бейкер-стрит.  Казалось, он принес с собой дуновение крепкого, свежего ветра  с восточного берега. Пожав нам руки, он уже собирался усесться, как  вдруг взор его упал на листок с забавными значками, который  я только что рассматривал и оставил на столе.    

— Что  вы об этом думаете, мистер Холмс? — воскликнул он.    

— Мне  рассказывали, что вы большой любитель всяких таинственных случаев,  и я решил, что уж страннее этого вам ничего не найти. Я вам  заранее выслал эту бумажку, чтобы у вас было время изучить  ее до моего приезда.    

— Это  действительно в высшей степени любопытный рисунок, — сказал  Холмс. — С первого взгляда его можно принять за детскую шалость.  Кто, казалось бы, кроме детей, мог нарисовать этих крошечных танцующих  человечков? Почему вы придали столь важное значение такому причудливому  пустяку?    

— Да я не придал  бы ему никакого значения, если бы не жена. Она смертельно перепугалась.  Она ничего не говорит мне, но я вижу в глазах у нее  ужас. Вот почему я принял это так близко к сердцу.    

     

    

     

Холмс  приподнял бумажку, и лучи солнца озарили ее. Это был листок, вырванный  из записной книжки. На нем были начерчены карандашом вот такие  фигурки:    

     

    

     

Внимательно  рассмотрев листок. Холмс бережно сложил его и спрятал в бумажник.    

— Это  дело обещает много любопытного и необычайного, — сказал он. —  Вы уже кое-что рассказали мне в своем письме, мистер Хилтон Кьюбитт,  но я был бы очень вам признателен, если бы вы любезно согласились  повторить свой рассказ, чтобы дать возможность послушать его моему другу,  доктору Уотсону.    

— Я плохой  рассказчик, — сказал наш гость, нервно сжимая и разжимая свои большие  сильные руки. — Если в моем рассказе вам что-нибудь покажется  неясным, задавайте мне, пожалуйста, вопросы. Начну с того, что  в прошлом году я женился… Но предварительно я должен  сказать, что хотя я человек небогатый, наш род живет в Ридлинг-Торпе  уже в течение пяти столетий и считается самым знатным родом  во всем Норфолкском графстве. В прошлом году я приехал  в Лондон на праздники и остановился в меблированных  комнатах на Рэссел-сквере, потому что там остановился Паркер, священник  нашего прихода. В этих меблированных комнатах жила молодая американская  леди, по фамилии Патрик, Илей Патрик. Мы с ней скоро подружились.  Не прошло и месяца, как я полюбил ее самой пылкой любовью.  Мы тихонько повенчались и уехали ко мне в Норфолк.    

Вам,  вероятно, кажется странным, мистер Холмс, что человек хорошего старинного рода  вступает в брак с женщиной, ничего не зная  о ее прошлом и о ее семье.    

Но если  бы вы увидели ее и узнали, вам нетрудно было бы меня понять. Она  была очень прямодушна со мной, моя Илей, она предоставляла мне полную  возможность отказаться от свадьбы, если я захочу. «У меня в моей  прежней жизни были очень неприятные знакомства, — говорила она, —  я хочу позабыть о них. Я не желаю возвращаться  к своему прошлому, потому что всякое воспоминание причиняет мне боль. Если  ты на мне женишься, Хилтон, ты женишься на женщине, которая  сама ничего постыдного не совершила, но ты должен поверить мне  на слово и позволить умолчать обо всем, что было со мною  до того, как я стала твоей. Если это условие кажется тебе слишком  тяжелым, возвращайся в Норфолк и предоставь мне продолжать  ту одинокую жизнь, которую я вела до встречи с тобой».    

Она  сказала мне это за день до свадьбы. Я ответил ей, что готов  подчиниться ее желанию, и сдержал свое слово. Теперь мы женаты  уже год и прожили этот год очень счастливо. Но месяц назад,  в конце июня, я заметил первые признаки надвигающейся беды. Моя жена  получила письмо из Америки — на конверте была американская  марка. Жена смертельно побледнела, прочла письмо и швырнула в огонь.  Она ни разу о нем не упомянула, и я ничего  не спросил, ибо обещание есть обещание. Но с этого часа она  ни одного мгновения не была спокойна. У нее теперь всегда испуганное  лицо, и по всему видно, что она ожидает чего-то.    

Теперь  перейду к самой странной части моей истории. Около недели назад, кажется,  во вторник, я увидел на одном из подоконников пляшущих  человечков, таких же самых, как на этой бумажке. Они были нацарапаны  мелом. Я думал, что их нарисовал мальчишка, работавший  в конюшне, но он поклялся, что ничего о них не знает. Появились  они ночью. Я смыл их и случайно упомянул о них  в разговоре с Илей. К моему удивлению, она приняла мои слова  близко к сердцу и попросила меня, если я опять замечу таких  человечков, дать ей взглянуть на них. В течение недели они  не появлялись, но вчера утром я нашел в саду  на солнечных часах этот листок. Я показал его Илей, и она тотчас  же потеряла сознание. С тех пор она живет как во сне, и глаза  ее постоянно полны ужаса. Вот почему я написал вам письмо, мистер  Холмс, и послал этот листок. Я не мог обратиться к полиции,  потому что там несомненно стали бы смеяться надо мной, а вы скажете  мне, что делать. Я человек небогатый, но если моей жене угрожает  опасность, я готов истратить последний грош, чтобы защитить ее.    

Славный  он был, этот простодушный гигант с большими голубыми глазами! Любовь  и преданность к жене были написаны в каждой черточке его лица.  Холмс выслушал его историю с глубоким вниманием, а потом задумался  и долго молчал.    

— Не думаете  ли вы, мистер Кьюбитт, — сказал он наконец, — что лучше всего  было бы вам напрямик обратиться к жене и попросить ее поделиться  с вами своей тайной?    

Хилтон  Кьюбитт покачал своей большой головой: — Обещание есть обещание, мистер  Холмс. Если Илей захочет, она сама мне расскажет все. Если же она  не захочет, я не стану насильно добиваться признания.  Но у меня есть право все узнавать самому, и я этим правом  воспользуюсь.    

— В таком  случае, я от всего сердца стану вам помогать. Скажите,  не появлялись ли по соседству с вами какие-нибудь приезжие? —  Нет.    

— Насколько  я понимаю, вы живете в очень глухом захолустье. Появление  всякого нового лица, вероятно, не может пройти незамеченным.    

— Если  бы новое лицо появилось в самом ближайшем соседстве, я, конечно,  о нем услыхал бы. Но неподалеку от нас есть несколько прибрежных  деревушек с хорошими пляжами, и фермеры сдают комнаты приезжающим  дачникам.    

— В этих  странных рисунках бесспорно заключен какой-то смысл. Но та надпись,  которую вы мне прислали, так коротка, что я ничего не могу  с ней поделать, и те факты, которые вы нам поведали, так неопределенны,  что трудно сделать -из них какой-либо вывод. По-моему, вам следует вернуться  в Норфолк и внимательно следить за всем, что происходит вокруг.  Как только вы обнаружите где-нибудь новых пляшущих человечков,  вы должны самым тщательным образом срисовать их. Какая жалость, что  вы не срисовали тех, которые были начерчены мелом  на подоконнике! Наводите справки обо всех незнакомых лицах, появляющихся  по соседству. Чуть вы заметите что-нибудь новое, сразу приезжайте  ко мне. Вот лучший совет, какой я могу вам дать, мистер Хилтон  Кьюбитт. Если понадобится, я всегда готов выехать к вам  и навестить ваш норфолкский дом.    

После  этого свидания Шерлок Холмс часто глубоко задумывался. Не раз видел я, как  он вытаскивает из бумажника листок и подолгу разглядывает  нарисованные на нем забавные фигурки. Однако только через две недели  он снова заговорил со мной об этой истории. Когда  я собирался уходить, он вдруг остановил меня: — Вам бы лучше  остаться дома, Уотсон. — Почему?    

— Потому  что сегодня утром я получил телеграмму от Хилтона Кьюбитта. Помните  Хилтона Кьюбитта и его пляшущих человечков? Он собирается приехать  в Лондон в час двадцать. Каждую минуту он может быть здесь.  Из его телеграммы я понял, что у него есть какие-то чрезвычайно  важные новости.    

Ждать нам  пришлось недолго, так как наш норфолкский сквайр [2] примчался с вокзала  прямо к нам. Вид у него был озабоченный и подавленный.  Он взглянул на нас усталыми глазами, и лоб его избороздили  морщины.    

— Эта  история действует мне на нервы, мистер Холмс, — сказал он, бессильно  опускаясь в кресло. — Отвратительное состояние — чувствовать,  что ты со всех сторон окружен какими-то неизвестными, невидимыми  людьми, которые пытаются вовлечь тебя в какую-то беду, но еще нестерпимее  видеть при этом, как изо дня в день постепенно убивают твою жену! Она тает  у меня на глазах.    

— Сказала  она вам хоть что-нибудь? — Нет, мистер Холмс, ничего не сказала.  Бывают минуты, когда ей, бедняжке, я вижу, очень хочется все мне  рассказать, но не хватает решимости. Я пытался помочь ей,  но у меня это получалось так неуклюже, что я только отпугивал  ее. Она часто заговаривает со мной о том, к какому старинному  роду мы принадлежим, как нас уважают во всем графстве, как  мы гордимся своей незапятнанной честью, и я всякий раз чувствую,  что ей хочется еще что-то прибавить, однако она не договаривает  и умолкает.    

— А вы сами  что-нибудь обнаружили? — Я многое обнаружил, мистер Холмс.  Я привез вам на исследование целую кучу свеженьких пляшущих  человечков. И самое важное, я видел того…    

— Того,  кто нарисовал их?    

— Да,  я видел его за работой. Но позвольте мне все рассказать вам по  порядку… Вернувшись от вас, я на следующее же утро нашел новых  пляшущих человечков. Они были нарисованы мелом на черной деревянной двери  сарая, находящегося возле лужайки; сарай отлично виден из окон нашего  дома. Я их всех срисовал. Вот они.    

Он  достал листок бумаги, развернул его и положил на стол. Вот какие  иероглифы были изображены на нем:    

     

    

     

— Превосходно! —  сказал Холмс. — Превосходно! Продолжайте, пожалуйста.    

— Срисовав  человечков, я стер их с двери, но два дня спустя  на той же двери появилась новая надпись. Вот она:    

     

    

     

Холмс  потер руки и засмеялся от радости. — Наш материал быстро  разрастается, — сказал он. — Через три дня на солнечных часах  я обнаружил послание, написанное на бумажке. На бумажке лежал  камень. Вот она. Как видите, фигурки на ней те же, что  и в предыдущем послании. Тогда я решил подстеречь этого  рисовальщика. Я взял револьвер и засел у себя в кабинете,  из окна которого видны и лужайка и сад. Часа в два ночи,  сидя у окна и глядя в залитый лунным светом сад, я услышал  у себя за спиной шаги и, обернувшись, увидел свою жену в капоте.  Она умоляла меня лечь в постель. Я откровенно сказал ей, что хочу посмотреть,  кто это занимается такими глупыми проделками. Она ответила мне, что все  это — бессмысленная шутка, на которую не стоит обращать  внимания.    

«Если  это так тебя раздражает, Хилтон, давай поедем путешествовать —  ты да я, никто не будет нас беспокоить».    

«Как!  Позволить какому-то шутнику выжить нас из собственного дома? — сказал  я. — Да ведь все графство будет смеяться над нами!»    

«Иди  спать, — сказала она. — Мы потолкуем об этом утром».    

     

    

     

Внезапно  лицо ее так побледнело, что я заметил это даже при лунном свете,  а пальцы ее впились мне в плечо. Что-то двигалось в тени сарая.  Я увидел, как из-за угла выползла темная согнутая фигура и уселась  перед дверью. Схватив револьвер, я рванулся вперед, но жена судорожно  обняла меня и удержала на месте. Я пытался оттолкнуть ее,  но она вцепилась в меня еще отчаяннее. Наконец мне удалось вырваться,  но когда я открыл дверь и добежал до сарая, тот человек уже  исчез. Впрочем, он оставил следы своего пребывания, ибо на двери были  нарисованы пляшущие человечки. Я обежал весь сад, но нигде его не нашел.  Однако, как это ни удивительно, он безусловно находился где-то  поблизости, так как, когда утром я снова осмотрел дверь сарая, под той  строчкой, которую я уже видел, оказалось несколько новых  человечков. — Вы их срисовали?    

— Да.  Их было очень немного. Вот они. Опять он показал нам листок бумаги.  Новый танец имел такой вид:    

     

    

     

— Скажите, —  спросил Холмс, и по его глазам я увидел, что он очень  взволнован, — эти человечки были добавлены к предыдущей надписи или  нарисованы, отдельно?    

— Они  были нарисованы на нижней панели двери. — Превосходно! Это для нас  важнее всего. Это вселяет в меня надежду. Прошу вас, мистер Хилтон  Кьюбитт, продолжайте свой интересный рассказ.    

— Мне  нечего прибавить, мистер Холмс, кроме того, что я очень рассердился  на жену за то, что она помешала мне поймать этого прячущегося  негодяя. Она уверяла, что боялась за меня. Сначала у меня возникло  подозрение, что боялась она вовсе не за меня, а за него,  так как я не сомневался, что ей известно, кто он такой  и что означают его странные сигналы. Но голос моей жены и взгляд  ее, мистер Холмс, обладают свойством рассеивать всякие подозрения и теперь  я уже не сомневаюсь, что она действительно боялась за меня… Вот  все, что случилось. А теперь я жду от вас совета, что мне делать  дальше. Меня так и тянет спрятать в кустах пять-шесть наших деревенских  молодцов. Они дали бы ему такой урок, что он навсегда оставил бы нас  в покое.    

— Боюсь,  что столь сложное дело не излечишь такими простыми лекарствами, —  сказал Холмс. — Сколько времени вы можете пробыть в Лондоне?    

— Я должен  вернуться сегодня же. Я не могу оставить жену на ночь  в одиночестве. Она очень нервничала и просила меня вернуться  поскорее.    

— Вы,  пожалуй, правы. Но если бы вы могли остаться, я через день или  через два поехал бы вместе с вами. Во всяком случае, оставьте мне эти  бумажки. Вскоре я приеду к вам и, по всей вероятности, пролью  некоторый свет на это дело.    

Шерлок  Холмс держался со своим обычным профессиональным спокойствием, но я,  так хорошо его знавший, видел, что он глубоко взволнован. Едва широкая  спина Хилтона Кьюбитта исчезла за дверью, как мой приятель кинулся  к столу, разложил перед собой бумажки с пляшущими человечками  и углубился в вычисления. В течение двух часов покрывал  он страницу за страницей цифрами и буквами. Эта работа так  захватила его, что он, видимо, забыл о моем присутствии. Когда дело шло  на лад, он начинал напевать и насвистывать, когда же  он становился в тупик, он подолгу сидел с нахмуренным лбом  и блуждающими глазами. Наконец он удовлетворенно вскрикнул, вскочил со стула  и принялся бегать взад и вперед по комнате, потирая руки. Потом  он отправил длинную телеграмму.    

— Если  мне ответят так, как я рассчитываю, — ваша книга, Уотсон, обогатится  описанием нового приключения, — сказал он.    

— Вероятно,  завтра мы с вами поедем в Норфолк и окончательно раскроем  тайну, доставившую нашему другу столько неприятностей.    

Признаться,  меня мучило любопытство, но я знал, что Холмс любит давать пояснения  только тогда, когда сам находит это нужным, и терпеливо ждал, когда  он соблаговолит поделиться со мной своим открытием.    

Но ответ  на телеграмму не приходил; в течение двух дней Холмс нетерпеливо  прислушивался к каждому звонку. На второй день вечером  мы получили письмо от Хилтона Кьюбитта. Он сообщал, что  у него все спокойно; только на подставке солнечных часов сегодня  утром появилась длиннейшая надпись. К письму была приложена точная копия  этой надписи. Вот она:    

     

    

     

Холмс  согнулся над этим причудливым рисунком и вдруг, вскочив на ноги,  вскрикнул удивленно и сердито. Озабоченное лицо его стало угрюмым.    

— Мы позволили  этому делу зайти слишком далеко, — сказал он. — Какие поезда отправляются  в Норт-Уэлшем по вечерам?    

Я  заглянул в расписание. Последний поезд только что ушел.    

— Придется  пораньше позавтракать и выехать первым утренним поездом, — сказал  Холмс. — Наше присутствие там необходимо. А! Вот телеграмма, которую  я ждал. Погодите минуточку, миссис Хадсон, быть может, понадобится послать  ответ. Нет, все обстоит так, как я и ожидал. Эта телеграмма  окончательно доказывает, что мы не вправе больше держать мистера  Хилтона Кьюбитта в неведении о положении дел, потому что наш  простодушный норфолкский сквайр попал в чрезвычайно опасную паутину.    

Переходя  к окончанию этой мрачной истории, показавшейся мне вначале такой вздорной  и забавной, я заново переживаю весь тот ужас, который мне пришлось  пережить тогда. Как бы я хотел иметь возможность сообщить читателям, что  история эта кончилась ко всеобщему благополучию! Но книга моя —  точная летопись фактов, и я вынужден проследить вплоть  до мрачного конца всю странную цепь событий, из-за которых через несколько  дней об усадьбе Ридлинг-Торп-Мэнор заговорила вся Англия.    

     

    

     

Едва  мы успели выйти в Норт-Уэлшеме и сказать, куда  мы направляемся, к нам подбежал начальник станции.