1 2 
Петербургская  поэма    

     

ГЛАВА I    

     

Было без  малого восемь часов утра, когда титулярный советник Яков Петрович Голядкин  очнулся после долгого сна, зевнул, потянулся и открыл, наконец, совершенно  глаза свои. Минуты с две, впрочем, лежал он неподвижно на своей постели, как  человек не вполне еще уверенный, проснулся ли он, или еще спит, наяву ли и в  действительности ли все, что около него теперь совершается, или – продолжение  его беспорядочных сонных грез. Вскоре, однакож, чувства господина Голядкина  стали яснее и отчетливее принимать свои привычные, обыденные впечатления.  Знакомо глянули на него зелено-грязноватые, закоптелые, пыльные стены его маленькой  комнатки, его комод красного дерева, стулья под красное дерево, стол,  окрашенный красною краской, клеенчатый турецкий диван красноватого цвета, с  зелененькими цветочками и, наконец, вчера впопыхах снятое платье и брошенное  комком на диване. Наконец, серый осенний день, мутный и грязный, так сердито и  с такой кислой гримасою заглянул к нему сквозь тусклое окно и комнату, что  господин Голядкин никаким уже образом не мог более сомневаться, что он находился  не в тридесятом царстве каком-нибудь, а в городе Петербурге, в столице, в  Шестилавочной улице, в четвертом этаже одного весьма большого, капитального  дома, в собственной квартире своей. Сделав такое важное открытие, господин  Голядкин судорожно закрыл глаза, как бы сожалея о недавнем сне и желая его  воротить на минутку. Но через минуту он одним скачком выпрыгнул из постели,  вероятно попав, наконец, в ту идею, около которой вертелись до сих пор  рассеянные, не приведенные в надлежащий порядок мысли его. Выпрыгнув из  постели, он тотчас же подбежал к небольшому кругленькому зеркальцу, стоящему на  комоде. Хотя отразившаяся в зеркале заспанная, подслеповатая и довольно  оплешивевшая фигура была именно такого незначительного свойства, что с первого  взгляда не останавливала на себе решительно ничьего исключительного внимания,  но, повидимому, обладатель ее остался совершенно доволен всем тем, что увидел в  зеркале. «Вот бы штука была, – сказал господин Голядкин вполголоса, –  вот бы штука была, если б я сегодня манкировал в чем-нибудь, если б вышло,  например, что-нибудь не так, – прыщик там какой-нибудь вскочил посторонний  или произошла бы другая какая-нибудь неприятность; впрочем, покамест недурно;  покамест все идет хорошо». Очень обрадовавшись тому, что все идет хорошо,  господин Голядкин поставил зеркало на прежнее место, а сам, несмотря на то, что  был босиком и сохранял на себе тот костюм, в котором имел обыкновение отходить  ко сну, подбежал к окошку и с большим участием начал что-то отыскивать глазами  на дворе дома, на который выходили окна квартиры его. Повидимому, и то, что он  отыскал на дворе, совершенно его удовлетворило; лицо его просияло самодовольной  улыбкою. Потом, – заглянув, впрочем, сначала за перегородку в каморку  Петрушки, своего камердинера, и уверившись, что в ней нет Петрушки, – на  цыпочках подошел к столу, отпер в нем один ящик, пошарил в самом заднем уголку  этого ящика, вынул, наконец, из-под старых пожелтевших бумаг и кой-какой дряни  зеленый истертый бумажник, открыл его осторожно, – и бережно и с наслаждением  заглянул в самый дальний, потаенный карман его. Вероятно, пачка зелененьких,  сереньких, синеньких, красненьких и разных пестреньких бумажек тоже весьма  приветливо и одобрительно глянула на господина Голядкина: с просиявшим лицом  положил он перед собою на стол раскрытый бумажник и крепко потер руки в знак  величайшего удовольствия. Наконец он вынул ее, свою утешительную пачку  государственных ассигнаций, и, в сотый раз, впрочем считая со вчерашнего дня,  начал пересчитывать их, тщательно перетирая каждый листок между большим и  указательным пальцами. «Семьсот пятьдесят рублей ассигнациями! – окончил  он, наконец, полушепотом. – Семьсот пятьдесят рублей… знатная сумма! Это  приятная сумма, – продолжал он дрожащим, немного расслабленным от  удовольствия голосом, сжимая пачку в руках и улыбаясь значительно, – это  весьма приятная сумма! Хоть кому приятная сумма! Желал бы я видеть теперь  человека, для которого эта сумма была бы ничтожною суммою? Такая сумма может  далеко повести человека…»    

«Однако  что же это такое?» – подумал господин Голядкин, – да где же Петрушка?».  Все еще сохраняя тот же костюм, заглянул он другой раз за перегородку. Петрушки  опять не нашлось за перегородкой, а сердился, горячился и выходил из себя лишь  один поставленный там на полу самовар, беспрерывно угрожая сбежать, и что-то с  жаром, быстро болтал на своем мудреном языке, картавя и шепелявя господину  Голядкину, – вероятно, то, что, дескать, возьмите же меня, добрые люди,  ведь я совершенно поспел и готов.    

«Черти  бы взяли! – подумал господин Голядкин. – Эта ленивая бестия может,  наконец, вывесть человека из последних границ; где он шатается?» В справедливом  негодовании вошел он в переднюю, состоявшую из маленького коридора, в конце  которого находилась дверь в сени, крошечку приотворил эту дверь и увидел своего  служителя, окруженного порядочной кучкой всякого лакейского, домашнего и  случайного сброда. Петрушка что-то рассказывал, прочие слушали. По-видимому, ни  тема разговора, на самый разговор не понравился господину Голядкину. Он  немедленно кликнул Петрушку и возвратился в комнату совсем недовольный, даже  расстроенный. «Эта бестия ни за грош готова продать человека, а тем более барина, –  подумал он про себя, – и продал, непременно продал, пари готов держать,  что ни за копейку продал. Ну, что?…»    

– Ливрею  принесли, сударь.    

– Надень  и пошел сюда.    

Надев  ливрею, Петрушка, глупо улыбаясь, вошел в комнату барина. Костюмирован он был  странно донельзя. На нем была зеленая, сильно подержанная лакейская ливрея, с  золотыми обсыпавшимися галунами, и, по-видимому, шитая на человека ростом на  целый аршин выше Петрушки. В руках он держал шляпу, тоже с галунами и с  зелеными перьями, а при бедре имел лакейский меч в кожаных ножнах.    

Наконец,  для полноты картины, Петрушка, следуя любимому своему обыкновению ходить всегда  в неглиже, по-домашнему, был и теперь босиком. Господин Голядкин осмотрел  Петрушку кругом и, повидимому, остался доволен. Ливрея, очевидно была взята  напрокат для какого-то торжественного случая. Заметно было еще, что во время  осмотра Петрушка глядел с каким-то странным ожиданием на барина и с  необыкновенным любопытством следил за всяким движением его, что крайне смущало  господина Голядкина.    

– Ну,  а карета?    

– И  карета приехала.    

– На  весь день?    

– На  весь день. Двадцать пять, ассигнацией.    

– И  сапоги принесли?    

– И  сапоги принесли.    

– Болван!  не можешь сказать принесли-с. Давай их сюда.    

Изъявив  свое удовольствие, что сапоги пришлись хорошо, господин Голядкин спросил чаю,  умываться и бриться. Обрился он весьма тщательно и таким же образом вымылся,  хлебнул чаю наскоро и приступил в своему главному, окончательному облачению:  надел панталоны почти совершенно новые; потом манишку с бронзовыми пуговками,  жилетку с весьма яркими и приятными цветочками; на шею повязал пестрый шелковый  галстук и, наконец, натянул вицмундир тоже новехонький и тщательно вычищенный.  Одеваясь, он несколько раз с любовью взглядывал на свои сапоги, поминутно  приподымал то ту, то другую ногу, любовался фасоном и что-то все шептал себе  под нос, изредка подмигивая своей думке выразительною гримаскою. Впрочем, в это  утро господин Голядкин был крайне рассеян, потому что почти не заметил улыбочек  и гримас на свой счет помогавшего ему одеваться Петрушки. Наконец, справив все,  что следовало, совершенно одевшись, г-н Голядкин положил в карман свой  бумажник, полюбовался окончательно на Петрушку, надевшего сапоги и бывшего,  таким образом, тоже в совершенной готовности, и, заметив, что все уже сделано и  ждать уже более нечего, торопливо, суетливо, с маленьким трепетанием сердца  сбежал с своей лестницы. Голубая извозчичья карета, с какими-то гербами, с  громом подкатилась к крыльцу. Петрушка, перемигиваясь с извозчиком и с  кое-какими зеваками, усадил своего барина в карету; непривычным голосом и едва  сдерживая дурацкий смех, крикнул: «Пошел!», вскочил на запятки, и все это, с  шумом и громом, звеня и треща, покатилось на Невский проспект. Только что  голубой экипаж успел выехать за ворота, как господин Голядкин судорожно потер  себе руки и залился тихим, неслышным смехом, как человек веселого характера,  которому удалось сыграть славную штуку и которой он сам рад-радехонек. Впрочем,  тотчас же после припадка веселости смех сменился каким-то странным озабоченным  выражением в лице господина Голядкина. Несмотря на то, что время было сырое и  пасмурное, он опустил оба окна кареты и заботливо начал высматривать направо и  налево прохожих, тотчас принимая приличный и степенный вид, как только замечал,  что на него кто-нибудь смотрит. На повороте с Литейной на Невский проспект он  вздрогнул от одного самого неприятного ощущения и, сморщась, как бедняга,  которому наступили нечаянно на мозоль, торопливо, даже со страхом прижался в  самый темный уголок своего экипажа. Дело в том, что он встретил двух  сослуживцев своих, двух молодых чиновников того ведомства, в котором сам состоял  на службе. Чиновники же, как показалось, господину Голядкину, были тоже, с  своей стороны, в крайнем недоумении, встретив таким образом своего сотоварища;  даже один из них указал пальцем на г-на Голядкина. Господину Голядкину  показалось даже, что другой кликнул его громко по имени, что, разумеется, было  весьма неприлично на улице. Герой наш притаился и не отозвался. «Что за  мальчишки! – начал он рассуждать сам с собою. – Ну, что же такого тут  странного? Человек в экипаже; человеку нужно быть в экипаже, вот он и взял  экипаж. Просто дрянь! Я их знаю, – просто мальчишки, которых еще нужно  посечь! Им бы только в орлянку при жалованье да где-нибудь потаскаться, вот это  их дело. Сказал бы им всем кое-что, да уж только…» Господин Голядкин не  докончил и обмер. Бойкая пара казанских лошадок, весьма знакомая господину  Голядкину, запряженных в щегольские дрожки, быстро обгоняла с правой стороны  его экипаж. Господин, сидевший на дрожках, нечаянно увидев лицо господина  Голядкина, довольно неосторожно высунувшего свою голову из окошка кареты, тоже,  по-видимому крайне был изумлен такой неожиданной встречей и, нагнувшись сколько  мог, с величайшим любопытством и участием стал заглядывать в тот угол кареты,  куда герой наш поспешил было спрятаться. Господин на дрожках был Андрей  Филиппович, начальник отделения в том служебном месте, в котором числился и  господин Голядкин в качестве помощника своего столоначальника. Господин  Голядкин, видя, что Андрей Филиппович узнал его совершенно, что глядит во все  глаза и что спрятаться никак невозможно, покраснел до ушей. «Поклониться иль  нет? Отозваться иль нет? Признаться иль нет? – думал в неописанной тоске  наш герой, – или прикинуться, что не я, а кто-нибудь другой, разительно  схожий со мною, и смотреть как ни в чем не бывало? Именно не я, не я, да и  только! – говорил господин Голядкин, снимая шляпу пред Андреем  Филипповичем и не сводя с него глаз. – Я, я ничего, – шептал он через  силу, – я совсем ничего, это вовсе не я, Андрей Филиппович, это вовсе не  я, не я, да и только». Скоро, однакож, дрожки обогнали карету, и магнетизм  начальниковских взоров прекратился. Однако он все еще краснел,улыбался, что-то  бормотал про себя…"Дурак я был, что не отозвался,    

– подумал  он наконец, – следовало бы просто на смелую ногу и с откровенностью, не лишенною  благородства: дескать, так и так, Андрей Филиппович, тоже приглашен на обед, да  и только!» Потом, вдруг вспомнив, что срезался, герой наш вспыхнул как огонь,  нахмурил брови и бросил страшный вызывающий взгляд в передний угол кареты,  взгляд так и назначенный с тем, чтоб испепелить разом в прах всех врагов его.  Наконец, вдруг, по вдохновению какому-то, дернул он за снурок, привязанный к  локтю извозчика-кучера, остановил карету и приказал поворотить назад, на  Литейную. Дело в том, что господину Голядкину немедленно понадобилось, для собственного  же спокойствия, вероятно, сказать что-то самое интересное доктору его,  Крестьяну Ивановичу. И хотя с Крестьяном Ивановичем был он знаком с весьма  недавнего времени, именно посетил его всего один раз на прошлой неделе,  вследствие кой-каких надобностей, но ведь доктор, как говорят, что духовник,    

– скрываться  было бы глупо, а знать пациента – его же обязанность. «Так ли, впрочем, будет  все это, – продолжал наш герой, выходя из кареты у подъезда одного  пятиэтажного дома на Литейной, возле которого приказал остановить свой  экипаж, – так ли будет все это? Прилично ли будет? Кстати ли будет?  Впрочем, ведь что же, – продолжал он, подымаясь на лестницу, переводя дух  и сдерживая биение сердца, имевшего у него привычку биться на всех чужих лестницах, –  что же? ведь я про свое, и предосудительного здесь не имеется… Скрываться было  бы глупо. Я вот таким-то образом и сделаю вид, что я ничего, а что так,  мимоездом… Он увидит, что так тому и следует быть».    

Так  рассуждая, господин Голядкин поднялся до второго этажа и остановился перед  квартирою пятого нумера, на дверях которого помещена была красная медная  дощечка с надписью:    

К р е с  т ь я н И в а н о в и ч Р у т е н ш п и ц, Д о к т о р М е д и ц и н ы и Х и р  у р г и и.    

Остановившись,  герой наш поспешил придать своей физиономии приличный, развязный, не без  некоторой любезности вид и приготовился дернуть за снурок колокольчика.  Приготовившись дернуть за снурок колокольчика, он немедленно и довольно кстати  рассудил, что не лучше ли завтра и что теперь покамест надобности большой не  имеется. Но так как господин Голядкин услышал вдруг на лестнице чьи-то шаги, то  немедленно переменил новое решение свое и уже так, заодно, впрочем, с самым  решительным видом, позвонил у дверей Крестьяна Ивановича.    

 ГЛАВА II    

     

Доктор  медицины и хирургии, Крестьян Иванович Рутеншпиц, весьма здоровый, хотя уже и  пожилой человек, одаренный густыми седеющими бровями и бакенбардами,  выразительным сверкающим взглядом, которым одним, по-видимому, прогонял все  болезни, и, наконец, значительным орденом, – сидел в это утро у себя в  кабинете, в покойных креслах своих, пил кофе, принесенный ему собственноручно  его докторшей, курил сигарету и прописывал от времени до времени рецепты своим  пациентам. Прописав последний пузырек одному старичку, страдавшему геморроем, и  выпроводив страждущего старичка в боковые двери, Крестьян Иванович уселся в  ожидании следующего посещения. Вошел господин Голядкин.    

По-видимому,  Крестьян Иванович нисколько не ожидал, да и не желал видеть перед собою  господина Голядкина, потому что он вдруг на мгновение смутился и невольно  выразил на лице своем какую-то странную, даже, можно сказать, недовольную мину.  Так как, с своей стороны, господин Голядкин почти всегда как-то некстати опадал  и терялся в те минуты, в которые случалось ему абордировать[1] кого-нибудь ради  собственных делишек своих, то и теперь, не приготовив первой фразы, бывшей для  него в таких случаях настоящим камнем преткновения, сконфузился препорядочно,  что-то пробормотал, – впрочем, кажется, извинение,    

– и,  не зная, что далее делать, взял стул и сел. Но, вспомнив, что уселся без  приглашения, тотчас же почувствовал свое неприличие и поспешил поправить ошибку  свою в незнании света и хорошего тона, немедленно встав с занятого им без  приглашения места. Потом, опомнившись и смутно заметив, что сделал две глупости  разом, решился, нимало не медля, на третью, то есть попробовал было принести оправдание,  пробормотал кое-что, улыбаясь, покраснел, сконфузился, выразительно замолчал и,  наконец, сел окончательно и уже не вставал более, а так только на всякий случай  обеспечил себя тем же самым вызывающим взглядом, который имел необычайную силу  мысленно испепелять и разгромлять в прах всех врагов господина Голядкина. Сверх  того, этот взгляд вполне выражал независимость господина Голядкина, то есть  говорил ясно, что господин Голядкин совсем ничего, что он сам по себе, как и  все, и что его изба во всяком случае с краю. Крестьян Иванович кашлянул,  крякнул, повидимому в знак одобрения и согласия своего на все это, и устремил  инспекторский, вопросительный взгляд на господина Голядкина.    

– Я,Крестьян  Иванович, – начал господин Голядкин с улыбкою, – пришел вас беспокоить  вторично и теперь вторично осмеливаюсь просить вашего снисхождения…– Господин  Голядкин, очевидно, затруднялся в словах.    

– Гм…  да! – проговорил Крестьян Иванович, выпустив изо рта струю дыма и кладя  сигару на стол, – но вам нужно предписаний держаться; я ведь вам объяснял,  что пользование ваше должно состоять в изменении привычек… Ну, развлечения; ну,  там, друзей и знакомых должно посещать, а вместе с тем и бутылки врагом не  бывать; равномерно держаться веселой компании.    

Господин  Голядкин, все еще улыбаясь, поспешил заметить, что ему кажется, что он, как и  все, что он у себя, что развлечения у него, как и у всех… что он, конечно,  может ездить в театр, ибо тоже, как и все, средства имеет, что днем он в  должности, а вечером у себя, что он совсем ничего; даже заметил тут же  мимоходом, что он, сколько ему кажется, не хуже других, что он живет дома, у  себя на квартире, и что, наконец, у него есть Петрушка. Тут господин Голядкин  запнулся.    

– Гм,  нет, такой порядок не то, и я вас совсем не то хотел спрашивать. Я вообще знать  интересуюсь, что вы, большой ли любитель веселой компании, пользуетесь ли  весело временем… Ну, там, меланхолический или веселый образ жизни теперь  продолжаете?    

– Я,  Крестьян Иванович…    

– Гм…  я говорю, – перебил доктор, – что вам нужно коренное преобразование  всей вашей жизни иметь и в некотором смысле переломить свой характер. (Крестьян  Иванович сильно ударил на слово «переломить» и остановился на минуту с весьма  значительным видом). Не чуждаться жизни веселой; спектакли и клуб посещать и во  всяком случае бутылки врагом не бывать. Дома сидеть не годится… вам дома сидеть  никак невозможно.    

– Я,  Крестьян Иванович, люблю тишину, – проговорил господин Голядкин, бросая  значительный взгляд на Крестьяна Ивановича и, очевидно, ища слов для удачнейшего  выражения мысли своей, – в квартире только я да Петрушка… я хочу сказать:  мой человек, Крестьян Иванович. Я хочу сказать, Крестьян Иванович, что я иду  своей дорогой, особой дорогой, Крестьян Иванович. Я себе особо и, сколько мне  кажется, ни от кого не завишу. Я, Крестьян Иванович, тоже гулять выхожу.    

– Как?..  Да! Ну, нынче гулять не составляет никакой приятности; климат весьма нехороший.    

– Да-с,  Крестьян Иванович. Я, Крестьян Иванович, хоть и смирный человек, как я уже вам,  кажется, имел честь объяснить, но дорога моя отдельно идет, Крестьян Иванович.  Путь жизни широк… Я хочу… я хочу, Крестьян Иванович, сказать этим… Извините  меня, Крестьян Иванович, я не мастер красно говорить.    

– Гм…  вы говорите…    

– Я  говорю, чтоб вы меня извинили, Крестьян Иванович, в том, что я, сколько мне  кажется, не мастер красно говорить, – сказал господин Голядкин  полуобиженным тоном, немного сбиваясь и путаясь. – В этом отношении я,  Крестьян Иванович, не так, как другие, – прибавил он с какою-то особенною  улыбкою, – и много говорить не умею; придавать слогу красоту не учился.  Зато я, Крестьян Иванович, действую; зато я действую, Крестьян Иванович!    

– Гм…  Как же это… вы действуете? – отозвался Крестьян Иванович. Затем, на  минутку, последовало молчание. Доктор как-то странно и недоверчиво взглянул на  господина Голядкина. Господин Голядкин тоже в свою очередь довольно недоверчиво  покосился на доктора.    

– Я,  Крестьян Иванович, – стал продолжать господин Голядкин все в прежнем тоне,  немного раздраженный и озадаченный крайним упорством Крестьяна Ивановича, –  я, Крестьян Иванович, люблю спокойствие, а не светский шум. Там у них, я  говорю, в большом свете, Крестьян Иванович, нужно уметь паркеты лощить  сапогами…(тут господин Голядкин немного пришаркнул по полу ножкой), там это  спрашивают-с, и каламбур тоже спрашивают… комплимент раздушенный нужно уметь  составлять-с… вот что там спрашивают. А я этому не учился, Крестьян  Иванович, – хитростям этим всем я не учился; некогда было. Я человек  простой, незатейливый, и блеска наружного нет во мне. В этом, Крестьян  Иванович, я полагаю оружие; я кладу его, говоря в этом смысле. – Все это  господин Голядкин проговорил, разумеется, с таким видом, который ясно давал  знать, что герой наш вовсе не жалеет о том, что кладет в этом смысле оружие и  что он хитростям не учился, но что даже совершенно напротив. Крестьян Иванович,  слушая его, смотрел вниз с весьма неприятной гримасой в лице и как будто  заранее что-то предчувствовал. За тирадою господина Голядкина последовало  довольно долгое и значительное молчание.    

– Вы,  кажется, немного отвлеклись от предмета, – сказал наконец Крестьян  Иванович вполголоса, – я, признаюсь вам, не мог вас совершенно понять.    

– Я  не мастер красно говорить, Крестьян Иванович; я уже вам имел честь доложить, Крестьян  Иванович, что я не мастер красно говорить, – сказал господин Голядкин, на  этот раз резким и решительным тоном.    

– Гм…    

– Крестьян  Иванович! – начал опять господин Голядкин тихим, но многозначащим голосом,  отчасти в торжественном роде и останавливаясь на каждом пункте. – Крестьян  Иванович! вошедши сюда, я начал извинениями. Теперь я повторяю прежнее и опять  прошу вашего снисхождения на время. Мне, Крестьян Иванович, от вас скрывать  нечего. Человек я маленький, сами вы знаете; но, к счастью моему, не жалею о  том, что я маленький человек. Даже напротив, Крестьян Иванович; и, чтоб все  сказать, я даже горжусь тем, что не большой человек, а маленький. Не  интригант, – и этим тоже горжусь. Действую не втихомолку, а открыто, без  хитростей, и хотя бы мог вредить в свою очередь, и очень бы мог, и даже знаю,  над кем и как это сделать, Крестьян Иванович, но не хочу замарать себя и в этом  смысле умываю руки. В этом смысле, говорю, я их умываю, Крестьян  Иванович! – Господин Голядкин на мгновение выразительно замолчал; говорил  он с кротким одушевлением.    

– Иду  я, Крестьян Иванович, – стал продолжать наш герой, – прямо, открыто и  без окольных путей, потому что их презираю и предоставляю это другим. Не  стараюсь унизить тех, которые, может быть, нас с вами почище… то есть, я хочу  сказать, нас с ними, Крестьян Иванович, я не хотел сказать с вами. Полуслов не  люблю; мизерных двуличностей не жалую; клеветою и сплетней гнушаюсь. Маску  надеваю лишь в маскарад, а не хожу с нею перед людьми каждодневно. Спрошу я вас  только, Крестьян Иванович, как бы стали вы мстить врагу своему, злейшему врагу  своему, – тому, кого бы вы считали таким? – заключил господин  Голядкин, бросив вызывающий взгляд на Крестьяна Ивановича.    

Хотя  господин Голядкин проговорил все это донельзя отчетливо, ясно, с уверенностью,  взвешивая слова и рассчитывая на вернейший эффект, но между тем с  беспокойством, с большим беспокойством, с крайним беспокойством смотрел теперь  на Крестьяна Ивановича. Теперь он обратился весь в зрение и робко, с досадным,  тоскливым нетерпением ожидал ответа Крестьяна Ивановича. Но, к изумлению, и к  совершенному поражению господина Голядкина, Крестьян Иванович что-то  пробормотал себе под нос; потом придвинул кресла к столу и довольно сухо, но,  впрочем, учтиво объявил ему что-то вроде того, что ему время дорого, что он  как-то не совсем понимает; что, впрочем, он, чем может, готов служить, по  силам, но что все дальнейшее и до него не касающееся он оставляет. Тут он взял  перо, придвинул бумагу, выкроил из нее докторской формы лоскутик и объявил, что  тотчас пропишет что следует.    

– Нет-с,  не следует, Крестьян Иванович! нет-с, это вовсе не следует! – проговорил  господин Голядкин, привстав с места и хватая Крестьяна Ивановича за правую  руку, – этого, Крестьян Иванович, здесь вовсе не надобно…    

А между  тем, покамест говорил это все господин Голядкин, в нем произошла какая-то  странная перемена. Серые глаза его как-то странно блеснули, губы его задрожали,  все мускулы, все черты лица его заходили, задвигались. Сам он весь дрожал.  Последовав, первому движению своему и остановив руку Крестьяна Ивановича,  господин Голядкин стоял теперь неподвижно, как будто сам не доверяя себе и  ожидая вдохновения для дальнейших поступков.    

Тогда  произошла довольно странная сцена.    

Немного  озадаченный, Крестьян Иванович на мгновение будто прирос к своему креслу и, потерявшись,  смотрел во все глаза господину Голядкину, который таким же образом смотрел на  него. Наконец Крестьян Иванович встал, придерживаясь немного за лацкан  вицмундира господина Голядкина. Несколько секунд стояли они таким образом оба,  неподвижно и не сводя глаз друг с друга. Тогда, впрочем, необыкновенно странным  образом, разрешилось и второе движение господина Голядкина. Губы его  затряслись, подбородок запрыгал, и герой наш заплакал совсем неожиданно.  Всхлипывая, кивая головой и ударяя себя в грудь правой рукою, а левой схватив  тоже за лацкан домашней одежды Крестьяна Ивановича, хотел было он говорить и в  чем-то немедленно объясниться, но не мог и слова сказать. Наконец Крестьян  Иванович опомнился от своего изумления.    

– Полноте,  успокойтесь, садитесь! – проговорил он, наконец, стараясь посадить  господина Голядкина в кресла.    

– У  меня есть враги, Крестьян Иванович, у меня есть враги; у меня есть злые враги,  которые меня погубить поклялись… – отвечал господин Голядкин боязливо и  шепотом.    

– Полноте,  полноте; что враги! не нужно врагов поминать! это совершенно не нужно. Садитесь,  садитесь, – продолжал Крестьян Иванович, усаживая господина Голядкина  окончательно в кресла.    

Господин  Голядкин уселся, наконец, не сводя глаз с Крестьяна Ивановича. Крестьян Иванович  с крайне недовольным видом стал шагать из угла в угол своего кабинета.  Последовало долгое молчание.    

– Я  вам благодарен, Крестьян Иванович, весьма благодарен и весьма чувствую все, что  вы для меня теперь сделали. По гроб не забуду я ласки вашей, Крестьян Иванович, –  сказал, наконец, господин Голядкин, с обиженным видом вставая со стула.    

– Полноте,  полноте! я вам говорю, полноте! – отвечал довольно строго Крестьян  Иванович на выходку господина Голядкина, еще раз усаживая его на место. –  Ну, что у вас? расскажите мне, что у вас есть там теперь неприятного, –  продолжал Крестьян Иванович, – и о каких врагах говорите вы? Что у вас  есть там такое?    

– Нет,  Крестьян Иванович, мы лучше это оставим теперь, – отвечал господин  Голядкин, опустив глаза в землю, – лучше отложим все это в сторону, до  времени… до другого времени, Крестьян Иванович, до более удобного времени,  когда все обнаружится, и маска спадет с некоторых лиц, и кое-что обнажится. А  теперь покамест, разумеется, после того, что с нами случилось… вы согласитесь  сами, Крестьян Иванович… Позвольте пожелать вам доброго утра, Крестьян  Иванович, – сказал господин Голядкин, в этот раз решительно и серьезно  вставая с места и хватаясь за шляпу.    

– А,  ну… как хотите… гм…(Последовало минутное молчание.) Я, с моей стороны, вы знаете,  что могу… и искренне вам добра желаю.    

– Понимаю  вас, Крестьян Иванович, понимаю; я вас совершенно понимаю теперь… Во всяком  случае, извините меня, что я вас обеспокоил, Крестьян Иванович.    

– Гм…Нет,  я вам не то хотел говорить. Впрочем, как угодно. Медикаменты попрежнему  продолжайте…    

– Буду  продолжать медикаменты, как вы говорите, Крестьян Иванович, буду продолжать и в  той же аптеке брать буду… Нынче и аптекарем быть, Крестьян Иванович, уже важное  дело…    

– Как?  в каком смысле вы хотите сказать?    

– В  весьма обыкновенном смысле, Крестьян Иванович. Я хочу сказать, что нынче так  свет пошел…    

– Гм…    

– И  что всякий мальчишка, не только аптекарский, перед порядочным человеком нос задирает  теперь.    

– Гм…  Как же вы это понимаете?    

– Я  говорю, Крестьян Иванович, про известного человека… про общего нам знакомого,  Крестьян Иванович, например, хоть про Владимира Семеновича…    

– А!    

– Да,  Крестьян Иванович; и я знаю некоторых людей, Крестьян Иванович, которые не  слишком-то держатся общего мнения, чтоб иногда правду сказать.    

– А!..  Как же это?    

– Да  уж так-с; это, впрочем, постороннее дело; умеют этак иногда поднести коку с  соком.    

– Что?  что поднести?    

– Коку  с соком, Крестьян Иванович; это пословица русская. Умеют иногда кстати поздравить  кого-нибудь, например, есть такие люди, Крестьян Иванович.    

– Поздравить?    

– Да-с,  поздравить, Крестьян Иванович, как сделал на днях один из моих коротких знакомых…    

– Один  из ваших коротких знакомых… а! как же это? – сказал Крестьян Иванович,  внимательно взглянув на господина Голядкина.    

– Да-с,  один из моих близких знакомых поздравил с чином, с получением асессорского чина,  другого весьма близкого тоже знакомого, и вдобавок приятеля, как говорится,  сладчайшего друга. Этак к слову пришлось. «Чувствительно, дескать, говорят, рад  случаю принести вам, Владимир Семенович, мое поздравление, искреннее мое  поздравление в получении чина. И тем более рад, что нынче, как всему свету  известно, вывелись бабушки, которые ворожат». – Тут господин Голядкин  плутовски кивнул головой и, прищурясь, посмотрел на Крестьяна Ивановича…    

– Гм…  Так это сказал…    

– Сказал,  Крестьян Иванович, сказал, да тут же и взглянул на Андрея Филипповича, на дядю-то  нашего не'щечка, Владимира Семеновича. Да что мне, Крестьян Иванович, что он  асессором сделан? Мне-то что тут? Да жениться хочет, когда еще молоко, с  позволения сказать, на губах не обсохло. Так-таки и сказал. Дескать, говорю,  Владимир Семенович! Я теперь все сказал; позвольте же мне удалиться.    

– Гм…    

– Да,  Крестьян Иванович, позвольте же мне теперь, говорю, удалиться. Да тут, чтоб уж  разом двух воробьев одним камнем убить, – как срезал молодца-то на  бабушках, – и обращаюсь к Кларе Олсуфьевне (дело-то было третьего дня у  Олсуфья Ивановича), – а она только что романс пропела  чувствительный, – говорю, дескать, «чувствительно пропеть вы романс  изволили, да только слушают-то вас не от чистого сердца». И намекаю тем ясно,  понимаете, Крестьян Иванович, намекаю тем ясно, что ищут-то теперь не в ней, а  подальше…    

– А!  ну что же он?    

– Лимон  съел, Крестьян Иванович, как по пословице говорится.    

– Гм…    

– Да-с,  Крестьян Иванович. Тоже и старику самому говорю, – дескать, Олсуфий  Иванович, говорю, я знаю, чем обязан я вам, ценю вполне благодеяния ваши,  которыми почти с детских лет моих вы осыпали меня. Но откройте глаза, Олсуфий  Иванович, говорю. Посмотрите. Я сам дело начистоту и открыто веду, Олсуфий  Иванович.    

– А,  вот как!    

– Да,  Крестьян Иванович. Оно вот как…    

– Что  ж он?    

– Да  что он, Крестьян Иванович! мямлит; и того и сего, и я тебя знаю, и что его  превосходительство благодетельный человек – и пошел, и размазался… Да ведь что  ж? от старости, как говорится, покачнулся порядком.    

– А!  так вот как теперь!    

– Да,  Крестьян Иванович. И все-то мы так, чего! старикашка! в гроб смотрит, дышит на  ладан, как говорится, а сплетню бабью заплетут какую-нибудь, так он уж тут  слушает; без него невозможно…    

– Сплетню,  вы говорите?    

– Да,  Крестьян Иванович, заплели они сплетню. Замешал свою руку сюда и наш медведь и  племянник его, наше нещечко; связались они с старухами, разумеется, и  состряпали дело. Как бы вы думали? Что они выдумали, чтоб убить человека?..    

– Чтоб  убить человека?    

– Да,  Крестьян Иванович, чтоб убить человека, нравственно убить человека. Распустили  они… я все про моего близкого знакомого говорю…    

Крестьян  Иванович кивнул головою.    

– Распустили  они насчет его слух… Признаюсь вам, мне даже совестно говорить, Крестьян  Иванович…    

– Гм…    

– Распустили  они слух, что он уже дал подписку жениться, что он уже жених с другой стороны…  И как бы вы думали, Крестьян Иванович, на ком?    

– Право?    

– На  кухмистерше, на одной неблагопристойной немке, у которой обеды берет; вместо заплаты  долгов руку ей предлагает.    

– Это  они говорят?    

– Верите  ли, Крестьян Иванович? Немка, подлая, гадкая, бесстыдная немка, Каролина Ивановна,  если известно вам…    

– Я,  признаюсь, с моей стороны…    

– Понимаю  вас, Крестьян Иванович, понимаю и с своей стороны это чувствую…    

– Скажите  мне, пожалуйста, где вы живете теперь?    

– Где  я живу теперь, Крестьян Иванович?    

– Да…  я хочу… вы прежде, кажется, жили…    

– Жил,  Крестьян Иванович, жил, жил и прежде. Как же не жить! – отвечал господин  Голядкин, сопровождая слова свои маленьким смехом и немного смутив ответом  своим Крестьяна Ивановича.    

– Нет,  вы не так это приняли; я хотел с своей стороны…    

– Я  тоже хотел, Крестьян Иванович, с своей стороны, я тоже хотел, – смеясь,  продолжал господин Голядкин. – Однако ж я, Крестьян Иванович, у вас  засиделся совсем. Вы, надеюсь, позволите мне теперь… пожелать вам доброго утра…    

– Гм…    

– Да,  Крестьян Иванович, я вас понимаю; я вас теперь вполне понимаю, – сказал  наш герой, немного рисуясь перед Крестьяном Ивановичем. – Итак, позвольте  вам пожелать доброго утра…    

Тут  герой наш шаркнул ножкой и вышел из комнаты, оставив в крайнем изумлении Крестьяна  Ивановича. Сходя с докторской лестницы, он улыбался и радостно потирал себе  руки. На крыльце, дохнув свежим воздухом и почувствовав себя на свободе, он  даже действительно готов был признать себя счастливейшим смертным и потом прямо  отправиться в департамент, – как вдруг у подъезда загремела карета; он  взглянул и все вспомнил. Петрушка отворял уже дверцы. Какое-то странное и  крайне неприятное ощущение охватило всего господина Голядкина. Он как будто бы  покраснел на мгновение. Что-то кольнуло его. Он уже стал было заносить свою  ногу на подножку кареты, как вдруг обернулся и посмотрел на окна Крестьяна Ивановича.  Так и есть! Крестьян Иванович стоял у окна, поглаживал правой рукой свои  бакенбарды и довольно любопытно смотрел на героя нашего.    

«Этот  доктор глуп, – подумал господин Голядкин, забиваясь в карету, –  крайне глуп. Он, может быть, и хорошо своих больных лечит, а все-таки… глуп,  как бревно». Господин Голядкин уселся, Петрушка крикнул: «Пошел!» – и карета  покатилась опять на Невский проспект.    

 ГЛАВА III    

     

Все это  утро прошло в страшных хлопотах у господина Голядкина. Попав на Невский проспект,  герой наш приказал остановиться у Гостиного двора. Выпрыгнув из своего экипажа,  побежал он под аркаду, в сопровождении Петрушки, и пошел прямо в лавку  серебряных и золотых изделий. Заметно было уже по одному виду господина  Голядкина, что у него хлопот полон рот и дела страшная куча. Сторговав полный  обеденный и чайный сервиз с лишком на тысячу пятьсот рублей ассигнациями и  выторговав себе в эту сумму затейливой формы сигарочницу и полный серебряный  прибор для бритья бороды, приценившись, наконец, еще к кое-каким в своем роде  полезным и приятным вещицам, господин Голядкин кончил тем, что обещал завтра же  зайти непременно или даже сегодня прислать за сторгованным, взял нумер лавки и,  выслушав внимательно купца, хлопотавшего о задаточке, обещал в свое время и  задаточек. После чего он поспешно распростился с недоумевающим купцом и пошел  вдоль по линии, преследуемый целой стаей сидельцев, поминутно оглядываясь назад  на Петрушку и тщательно отыскивая какую-нибудь новую лавку. Мимоходом забежал  он в меняльную лавочку и разменял всю свою крупную бумагу на мелкую, и хотя  потерял на промене, но зато все-таки разменял, и бумажник его значительно  потолстел, что, повидимому, доставило ему крайнее удовольствие. Наконец, остановился  он в магазине разных дамских материй. Наторговав опять на знатную сумму, господин  Голядкин и здесь обещал купцу зайти непременно, взял нумер лавки и, на вопрос о  задаточке, опять повторил, что будет в свое время и задаточек. Потом посетил и  еще несколько лавок; во всех торговал, приценялся к разным вещицам, спорил  долго с купцами, уходил из лавки и раза по три возвращался, – одним  словом, оказывал необыкновенную деятельность. Из Гостиного двора герой наш  отправился в один известный мебельный магазин, где сторговал мебели на шесть  комнат, полюбовался одним модным и весьма затейливым дамским туалетом в  последнем вкусе и, уверив купца, что пришлет за всем непременно, вышел из  магазина, по своему обычаю, с обещанием задаточка, потом заехал еще кое-куда и  поторговал кое-что. Одним словом, не было, повидимому, конца его хлопотам.  Наконец все это, кажется, сильно стало надоедать самому господину Голядкину.  Даже, и бог знает по какому случаю, стали его терзать ни того ни с сего  угрызения совести. Ни за что бы не согласился он теперь встретиться, например,  с Андреем Филипповичем или хоть с Крестьяном Ивановичем. Наконец, городские  часы пробили три пополудни. Когда господин Голядкин сел окончательно в карету,  из всех приобретений, сделанных им в это утро, оказалась в действительности  лишь одна пара перчаток и стклянка духов в полтора рубля ассигнациями. Так как  для господина Голядкина было еще довольно рано, то он и приказал своему кучеру  остановиться возле одного известного ресторана на Невском проспекте, о котором  доселе он знал лишь понаслышке, вышел из кареты и побежал закусить, отдохнуть и  выждать известное время.    

Закусив  так, как закусывает человек, у которого в перспективе богатый званый обед, то  есть перехватив кое-что, чтобы, как говорится, червячка заморить, и выпив одну  рюмочку водки, господин Голядкин уселся в креслах и, скромно осмотревшись  кругом, мирно пристроился к одной тощей национальной газетке. Прочтя строчки  две, он встал, посмотрелся в зеркало, оправился и огладился; потом подошел к  окну и поглядел, тут ли его карета… потом опять сел на место и взял газету.  Заметно было, что герой наш был в крайнем волнении. Взглянув на часы и видя,  что еще только четверть четвертого, следовательно, еще остается порядочно  ждать, а вместе с тем и рассудив, что так сидеть неприлично, господин Голядкин  приказал подать себе шоколаду, к которому, впрочем, в настоящее время большой  охоты не чувствовал. Выпив шоколад и заметив, что время немного подвинулось,  вышел он расплатиться. Вдруг кто-то ударил его по плечу.    

Он  обернулся и увидел пред собою своих сослуживцев-товарищей, тех самых, с  которыми встретился утром на Литейной, – ребят еще весьма молодых и по  летам и по чину. Герой наш был с ними ни то ни се, ни в дружбе, ни в открытой  вражде. Разумеется, соблюдалось приличие с обеих сторон; дальнейшего же  сближения не было, да и быть не могло. Встреча в настоящее время была крайне  неприятна господину Голядкину. Он немного поморщился и на минуту смешался.    

– Яков  Петрович, Яков Петрович! – защебетали оба регистратора, – вы здесь?  по какому…    

– А!  это вы, господа! – перебил поспешно господин Голядкин, немного сконфузясь  и скандализируясь изумлением чиновников и вместе с тем короткостию их  обращения, но, впрочем, делая развязного и молодца поневоле.    

– Дезертировали,  господа, хе-хе-хе!.. – Тут даже, чтоб не уронить себя и снизойти до канцелярского  юношества, с которым всегда был в должных границах, он попробовал было потрепать  одного юношу по плечу; но популярность в этом случае не удалась господину  Голядкину, и, вместо прилично-короткого жеста, вышло что-то совершенно другое.    

– Ну,  а что, медведь наш сидит?..    

– Кто  это, Яков Петрович?    

– Ну,  медведь-то, будто не знаете, кого медведем зовут?.. – Господин Голядкин  засмеялся и отвернулся к приказчику взять с него сдачу. – Я говорю про  Андрея Филипповича, господа, – продолжал он, кончив с приказчиком и на  этот раз с весьма серьезным видом обратившись к чиновникам. Оба регистратора  значительно перемигнулись друг с другом.    

– Сидит  еще и вас спрашивает, Яков Петрович, – отвечал один из них.    

– Сидит,  а! В таком случае пусть его сидит, господа! И меня спрашивал, а?    

– Спрашивал,  Яков Петрович; да что это с вами, раздушены, распомажены, франтом таким?..    

– Так,  господа, это так! Полноте… – отвечал господин Голядкин, смотря в сторону и  напряженно улыбнувшись. Видя, что господин Голядкин улыбается, чиновники  расхохотались. Господин Голядкин немного надулся.    

– Я  вам скажу, господа, по-дружески, – сказал немного помолчав, наш герой, как  будто (так уж и быть) решившись открыть что-то чиновникам, – вы, господа,  все меня знаете, но до сих пор знали только с одной стороны. Пенять в этом  случае не на кого, и отчасти, сознаюсь, я был сам виноват.    

Господин  Голядкин сжал губы и значительно взглянул на чиновников. Чиновники снова  перемигнулись.    

– До  сих пор, господа, вы меня не знали. Объясняться теперь и здесь будет не  совсем-то кстати. Скажу вам только кое-что мимоходом и вскользь. Есть люди,  господа, которые не любят окольных путей и маскируются только для маскарада.  Есть люди, которые не видят прямого человеческого назначения в ловком уменье  лощить паркет сапогами. Есть и такие люди, господа, которые не будут говорить,  что счастливы и живут вполне, когда, например, на них хорошо сидят панталоны.  Есть, наконец, люди которые не любят скакать и вертеться попустому, заигрывать  и подлизываться, а главное, господа, совать туда свой нос, где его вовсе не  спрашивают… Я, господа, сказал почти все; позвольте ж мне теперь удалиться…    

Господин  Голядкин остановился. Так как господа регистраторы были теперь удовлетворены  вполне, то вдруг оба крайне неучтиво покатились со смеха. Господин Голядкин  вспыхнул.    

– Смейтесь,  господа, смейтесь покамест! Поживете – увидите, – сказал он с чувством  оскорбленного достоинства, взяв свою шляпу и ретируясь к дверям.    

– Но  скажу более, господа, – прибавил он, обращаясь в последний раз к господам  регистраторам, – скажу более – оба вы здесь со мной глаз на глаз. Вот,  господа, мои правила: не удастся – креплюсь, удастся – держусь и во всяком  случае никого не подкапываю. Не интригант – и этим горжусь. В дипломаты бы я не  годился. Говорят еще, господа, что птица сама летит на охотника. Правда, и  готов согласиться: но кто здесь охотник, кто птица? Это еще вопрос, господа!    

Господин  Голядкин красноречиво умолк и с самой значительной миной, то есть подняв брови  и сжав губы донельзя, раскланялся с господами чиновниками и потом вышел, оставя  их в крайнем изумлении.    

– Куда  прикажете? – спросил довольно сурово Петрушка, которому уже наскучило, вероятно,  таскаться по холоду. – Куда прикажете? – спросил он господина  Голядкина, встречая его страшный, все уничтожающий взгляд, которым герой наш  уже два раза обеспечивал себя в это утро и к которому прибегнул теперь в третий  раз, сходя с лестницы.    

– К  Измайловскому мосту.    

– К  Измайловскому мосту! Пошел!    

«Обед у  них начинается не раньше как в пятом или даже в пять часов, – думал  господин Голядкин, – не рано ль теперь? Впрочем, ведь я могу и пораньше;  да к тому же и семейный обед. Я этак могу сан-фасон[2], как между порядочными  людьми говорится. Отчего же бы мне нельзя сан-фасон? Медведь наш тоже говорил,  что будет все сан-фасон, а потому и я тоже…» Так думал господин Голядкин; а  между тем волнение его все более и более увеличивалось. Заметно было, что он  готовится к чему-то весьма хлопотливому, чтоб не сказать более, шептал про  себя, жестикулировал правой рукой,беспрерывно поглядывал в окна кареты, так  что, смотря теперь на господина Голядкина, право бы никто не сказал, что он  сбирается хорошо пообедать, запросто, да еще в своем семейном кругу, –  сан-фасон, как между порядочными людьми говорится. Наконец у самого  Измайловского моста господин Голядкин указал на один дом; карета с громом вкатилась  в ворота и остановилась у подъезда правого фаса. Заметив одну женскую фигуру в  окне второго этажа, господин Голядкин послал ей рукой поцелуй. Впрочем, он не  знал сам, что делает, потому что решительно был ни жив ни мертв в эту минуту.  Из кареты он вышел бледный, растерянный; взошел на крыльцо, снял свою шляпу,  машинально оправился и, чувствуя, впрочем, маленькую дрожь в коленках, пустился  по лестнице.    

– Олсуфий  Иванович? – спросил он отворившего ему человека.    

– Дома-с,  то есть нет-с, их нет дома-с.    

– Как?  что ты, мой милый? Я – я на обед, братец. Ведь ты меня знаешь?    

–Как не  знать-с! Принимать вас не велено-с.    

– Ты…  ты,братец… ты, верно, ошибаешься, братец. Это я. Я, братец, приглашен; я на  обед, – проговорил господин Голядкин, сбросив шинель и показывая очевидное  намерение отправиться в комнаты.    

– Позвольте-с,  нельзя-с. Не велено принимать-с, вам отказывать велено. Вот как!    

Господин  Голядкин побледнел. В это самое время дверь из внутренних комнат отворилась и  вошел Герасимыч, старый камердинер Олсуфия Ивановича.    

– Вот  они, Емельян Герасимович, войти хотят, а я…    

– А  вы дурак, Алексеич. Ступайте в комнаты, а сюда пришлите подлеца Семеныча. Нельзя-с, –  сказал он учтиво, но решительно обращаясь к господину Голядкину. – Никак  невозможно-с. Просят извинить-с; не могут принять-с.    

– Они  так и сказали, что не могут принять? – нерешительно спросил господин Голядкин. –  Вы извините, Герасимыч. Отчего же никак невозможно?    

– Никак  невозможно-с. Я докладывал-с; сказали: проси извинить. Не могут, дескать, принять-с.    

– Отчего  же? как же это? как…    

– Позвольте,  позвольте!..    

– Однако  как же это так? Так нельзя! Доложите… Как же это так? я на обед…    

– Позвольте,  позвольте!..    

– А,  ну впрочем, это дело другое – извинить просят; однако ж позвольте, Герасимыч,  как это, Герасимыч?    

– Позвольте,  позвольте! – возразил Герасимыч, весьма решительно отстраняя рукой господина  Голядкина и давая широкую дорогу двум господам, которые в это самое мгновение  входили в прихожую.    

Входившие  господа были: Андрей Филиппович и племянник его, Владимир Семенович. Оба они с  недоумением посмотрели на господина Голядкина. Андрей Филиппович хотел было  что-то заговорить, но господин Голядкин уже решился; он уже выходил из прихожей  Олсуфия Ивановича, опустив глаза, покраснев, улыбаясь, с совершенно потерянной  физиономией.    

– Я  зайду после, Герасимыч; я объяснюсь; я надеюсь, что все это не замедлит  своевременно объясниться, – проговорил он на пороге.    

– Яков  Петрович, Яков Петрович!.. – послышался голос последовавшего за господином  Голядкиным Андрея Филипповича.    

Господин  Голядкин находился тогда уже на первой забежной площадке. Он быстро оборотился  к Андрею Филипповичу.    

– Что  вам угодно, Андрей Филиппович? – сказал он довольно решительным тоном.    

– Что  это с вами, Яков Петрович? Каким образом?..    

– Ничего-с,  Андрей Филиппович. Я здесь сам по себе. Это моя частная жизнь, Андрей Филиппович.    

– Что  такое-с?    

– Я  говорю, Андрей Филиппович, что это моя частная жизнь и что здесь, сколько мне кажется,  ничего нельзя найти предосудительного, касательно официальных отношений моих.    

– Как!  касательно официальных… Что с вами, сударь такое?    

– Ничего,  Андрей Филиппович, совершенно ничего; дерзкая девчонка, больше ничего…    

– Что!..  что?! – Андрей Филиппович потерялся от изумления. Господин Голядкин, который  доселе, разговаривая с низу лестницы с Андреем Филипповичем, смотрел так, что,  казалось, готов был ему прыгнуть прямо в глаза, – видя, что начальник  отделения немного смешался, сделал, почти неведомо себе, шаг вперед. Андрей  Филиппович подался назад. Господин Голядкин переступил еще и еще ступеньку.  Андрей Филиппович беспокойно осмотрелся кругом. Господин Голядкин вдруг быстро  поднялся на лестницу. Еще быстрее прыгнул Андрей Филиппович в комнату и  захлопнул дверь за собою. Господин Голядкин остался один. В глазах у него потемнело.  Он сбился совсем и стоял теперь в каком-то бестолковом раздумье, как будто  припоминая о каком-то тоже крайне бестолковом обстоятельстве, весьма недавно  случившемся. «Эх, эх!» – прошептал он, улыбаясь с натуги. Между тем на  лестнице, внизу, послышались голоса и шаги, вероятно новых гостей, приглашенных  Олсуфием Ивановичем. Господин Голядкин отчасти опомнился, поскорее поднял  повыше свой енотовый воротник, прикрылся им по возможности и стал, ковыляя,  семеня, торопясь и спотыкаясь, сходить с лестницы. Чувствовал он в себе  какое-то ослабление и онемение. Смущение его было в такой сильной степени, что,  вышед на крыльцо, он не подождал и кареты, а сам пошел прямо через грязный двор  до своего экипажа. Подойдя к своему экипажу и приготовляясь в нем поместиться,  господин Голядкин мысленно обнаружил желание провалиться сквозь землю или  спрятаться хоть в мышиную щелочку вместе с каретой. Ему казалось, что все, что  ни есть в доме Олсуфия Ивановича, вот так и смотрит теперь на него из всех  окон. Он знал, что непременно тут же на месте умрет, если обернется назад.    

– Что  ты смеешься, болван? – сказал он скороговоркой Петрушке, который  приготовился было его подсадить в карету.    

– Да  что мне смеяться-то? я ничего; куда теперь ехать?    

– Ступай  домой, поезжай…    

– Пошел  домой! – крикнул Петрушка, взмостясь на запятки.    

«Эко  горло воронье!» – подумал господин Голядкин. Между тем карета уже довольно далеко  отъехала за Измайловский мост. Вдруг герой наш из всей силы дернул снурок и  закричал своему кучеру немедленно воротиться назад. Кучер поворотил лошадей и  через две минуты въехал опять во двор к Олсуфию Ивановичу. «Не нужно, дурак, не  нужно; назад!» – прокричал господин Голядкин, – и кучер словно ожидал  такого приказания: не возражая ни на что, не останавливаясь у подъезда и  объехав кругом весь двор, выехал снова на улицу.    

Домой  господин Голядкин не поехал, а, миновав Семеновский мост, приказал поворотить в  один переулок и остановиться возле трактира довольно скромной наружности. Вышед  из кареты, герой наш расплатился с извозчиком и, таким образом, избавился  наконец от своего экипажа, Петрушке приказал идти домой и ждать его  возвращения, сам же вошел в трактир, взял особенный нумер и приказал подать  себе пообедать. Чувствовал он себя весьма дурно, а голову свою в полнейшем  разброде и в хаосе. Долго ходил он в волнении по комнате; наконец, сел на стул,  подпер себе лоб руками и начал всеми силами стараться обсудить и разрешить  кое-что относительно настоящего своего положения…    

 ГЛАВА IV    

     

День,  торжественный день рождения Клары Олсуфьевны, единородной дочери статского  советника Берендеева, в о'но время благодетеля господина Голядкина, –  день, ознаменовавшийся блистательным, великолепным званым обедом, таким обедом,  какого давно не видали в стенах чиновничьих квартир у Измайловского моста и  около, – обедом, который походил более на какой-то пир вальтасаровский,  чем на обед, – который отзывался чем-то вавилонским в отношении блеска,  роскоши и приличия, с шампанским-клико, с устрицами и плодами Елисеева и Милютиных  лавок, со всякими упитанными тельцами и чиновною табелью о рангах, – этот  торжественный день, ознаменовавшийся таким торжественным обедом, заключился  блистательным балом, семейным, маленьким, родственным балом, но все-таки блистательным  в отношении вкуса, образованности и приличия. Конечно, я совершенно согласен,  такие балы бывают, но редко. Такие балы, более похожие на семейные радости, чем  на балы, могут лишь даваться в таких домах, как, например, дом статского  советника Берендеева. Скажу более: я даже сомневаюсь, чтоб у всех статских  советников могли даваться такие балы. О, если бы я был поэт! – разумеется,  по крайней мере такой, как Гомер или Пушкин; с меньшим талантом соваться нельзя  – я бы непременно изобразил вам яркими красками и широкою кистью, о читатели!  весь этот высокоторжественный день. Нет, я бы начал свою поэму обедом, я  особенно бы налег на то поразительное и вместе с тем торжественное мгновение,  когда поднялась первая заздравная чаша в честь царицы праздника. Я изобразил бы  вам, во-первых, этих гостей, погруженных в благоговейное молчание и ожидание,  более похожее на демосфеновское красноречие, чем на молчание. Я изобразил бы  вам потом Андрея Филипповича, как старшего из гостей, имеющего даже некоторое  право на первенство, украшенного сединами и приличными седине орденами,  вставшего с места и поднявшего над головою заздравный бокал с искрометным  вином, – вином, нарочно привозимым из одного отдаленного королевства, чтоб  запивать им подобные мгновения, – вином, более похожим на божественный  нектар, чем на вино. Я изобразил бы вам гостей и счастливых родителей царицы  праздника, поднявших тоже свои бокалы вслед за Андреем Филипповичем и устремивших  на него полные ожидания очи. Я изобразил бы вам, как этот часто поминаемый  Андрей Филиппович, уронив сначала слезу в бокал, проговорил поздравление и  пожелание, провозгласил тост и выпил за здравие… Но, сознаюсь, вполне сознаюсь,  не мог бы я изобразить всего торжества – той минуты, когда сама царица  праздника, Клара Олсуфьевна, краснея, как вешняя роза, румянцем блаженства и  стыдливости, от полноты чувств упала в объятия нежной матери, как прослезилась  нежная мать и как зарыдал при сем случае сам отец, маститый старец и статский  советник Олсуфий Иванович, лишившийся употребления ног на долговременной службе  и вознагражденный судьбою за таковое усердие капитальцем, домком, деревеньками  и красавицей дочерью, – зарыдал, как ребенок, и провозгласил сквозь слезы,  что его превосходительство благодетельный человек. Я бы не мог, да, именно не  мог бы изобразить вам и неукоснительно последовавшего за сей минутою всеобщего  увлечения сердец – увлечения, ясно выразившегося даже поведением одного юного  регистратора ( который в это мгновение походил более на статского советника,  чем на регистратора), тоже прослезившегося, внимая Андрею Филипповичу. В свою  очередь Андрей Филиппович в это торжественное мгновение вовсе не походил на  коллежского советника и начальника отделения в одном департаменте, – нет,  он казался чем-то другим… я не знаю только, чем именно, но не коллежским  советником. Он был выше! Наконец…о! для чего я не обладаю тайною слога  высокого, сильного, слога торжественного, для изображения всех этих прекрасных  и назидательных моментов человеческой жизни, как будто нарочно устроенных для доказательства,  как иногда торжествует добродетель над неблагонамеренностью, вольнодумством,  пороком и завистью! Я ничего не скажу, но молча – что будет лучше всякого  красноречия    

– укажу  вам на этого счастливого юношу, вступающего в свою двадцать шестую весну, –  на Владимира Семеновича, племянника Андрея Филипповича, который встал в свою  очередь с места, который провозглашает в свою очередь тост и на которого  устремлены слезящиеся очи родителей царицы праздника, гордые очи Андрея  Филипповича, стыдливые очи самой царицы праздника, восторженные очи гостей и  даже прилично завистливые очи некоторых молодых сослуживцев этого блестящего  юноши. Я не скажу ничего, хотя не могу не заметить, что все в этом юноше, –  который более похож на старца, чем на юношу, говоря в выгодном для него отношении, –  все, начиная с цветущих ланит до самого асессорского, на нем лежавшего чина,  все это в сию торжественную минуту только что не проговаривало, что, дескать,  до такой-то высокой степени может благонравие довести человека! Я не буду  описывать, как, наконец, Антон Антонович Сеточкин, столоначальник одного  департамента, сослуживец Андрея Филипповича и некогда Олсуфия Ивановича, вместе  с тем старинный друг дома и крестный отец Клары Олсуфьевны, – старичок,  как лунь седенький, в свою очередь предлагая тост, пропел петухом и проговорил  веселые вирши; как он таким приличным забвением приличия, если можно так  выразиться, рассмешил до слез целое общество и как сама Клара Олсуфьевна за  такую веселость и любезность поцеловала его, по приказанию родителей. Скажу  только, что, наконец, гости, которые после такого обеда, естественно должны  были чувствовать себя друг другу родными и братьями, встали из-за стола; как  потом старички и люди солидные, после недолгого времени, употребленного на  дружеский разговор и даже на кое-какие, разумеется, весьма приличные и любезные  откровенности, чинно прошли в другую комнату и, не теряя золотого времени, разделившись  на партии, с чувством собственного достоинства сели за столы, обтянутые зеленым  сукном; как дамы, усевшись в гостиной, стали вдруг все необыкновенно любезны и  начали разговаривать о разных материях; как, наконец, сам высокоуважаемый  хозяин дома, лишившийся употребления ног на службе верою и правдой и  награжденный за это всем, чем выше упомянуто было, стал расхаживать на костылях  между гостями своими, поддерживаемый Владимиром Семеновичем и Кларой  Олсуфьевной, и как, вдруг сделавшись тоже необыкновенно любезным, решился  импровизировать маленький скромный бал, несмотря на издержки; как для сей цели  командирован был один расторопный юноша (тот самый, который за обедом более  похож был на статского советника, чем на юношу) за музыкантами; как потом  прибыли музыканты в числе целых одиннадцати штук и как, наконец, ровно в  половине девятого раздались призывные звуки французской кадрили и прочих  различных танцев… Нечего уже и говорить, что перо мое слабо, вяло и тупо для  приличного изображения бала, импровизированного необыкновенною любезностью  седовласого хозяина. Да и как, спрошу я, как могу я, скромный повествователь  весьма, впрочем, любопытных в своем роде приключений господин Голядкина, –  как могу я изобразить эту необыкновенную и благопристойную смесь красоты,  блеска, приличия, веселости, любезной солидности и солидной любезности,  резвости, радости, все эти игры и смехи всех этих чиновных дам, более похожих  на фей, чем на дам, – говоря в выгодном для них отношении, – с их  лилейно-розовыми плечами и личиками, с их воздушными станами, с их  резво-игривыми, гомеопатическими, говоря высоким слогом, ножками? Как изображу  я вам, наконец, этих блестящих чиновных кавалеров, веселых и солидных, юношей и  степенных, радостных и прилично туманных, курящих в антрактах между танцами в  маленькой отдаленной зеленой комнате трубку и не курящих в антрактах  трубки, – кавалеров, имевших на себе, от первого до последнего, приличный  чин и фамилию, – кавалеров, глубоко проникнутых чувством изящного,  чувством собственного достоинства; кавалеров, говорящих большею частию на  французском языке с дамами, а если на русском, то выражениями самого высокого  тона, комплиментами и глубокими фразами, – кавалеров, разве только в трубочной  позволяющих себе некоторые любезные отступления от языка высшего тона,  некоторые фразы дружеской и любезной короткости, вроде таких, например: «что,  дескать, ты, такой-сякой, Петька, славно польку откалывал», или: «что, дескать,  ты, такой-сякой, Вася, пришпандорил-таки свою дамочку, как хотел». На все это,  как уже выше имел я честь объяснять вам, о читатели! недостает мне пера моего,  и потому я молчу. Обратимся лучше к господину Голядкину, единственному  истинному герою весьма правдивой повести нашей.    

Дело в  том, что он находился теперь в весьма странном, чтоб не сказать более,  положении. Он, господа, тоже здесь, то есть не на бале, но почти что на бале;  он, господа, ничего; он хотя и сам по себе, но в эту минуту стоит на дороге не  совсем-то прямой; стоит он теперь – даже странно сказать – стоит он теперь в  сенях, на черной лестнице квартиры Олсуфия Ивановича. Но это ничего, что он тут  стоит; он так себе. Он, господа, стоит в уголку, забившись в местечко хоть не  потеплее, но зато потемнее, закрывшись отчасти огромным шкафом и старыми  ширмами, между всяким дрязгом, хламом и рухлядью, скрываясь до времени и  покамест только наблюдая за ходом общего дела в качестве постороннего зрителя.  Он, господа, только наблюдает теперь; он, господа, тоже ведь может войти…  почему же не войти? Стоит только шагнуть, и войдет, и весьма ловко войдет.  Сейчас только, – выстаивая, впрочем, уже третий час на холоде, между  шкафом и ширмами, между всяким хламом, дрязгом и рухлядью, – цитировал он,  в собственное оправдание свое, одну фразу блаженной памяти французского  министра Виллеля, что «все, дескать, придет своим чередом, если выждать есть  сметка». Фразу эту вычитал господин Голядкин когда-то из совершенно  посторонней, впрочем, книжки, но теперь весьма кстати привел ее себе на память.  Фраза, во-первых, очень хорошо шла к настоящему его положению, а во-вторых,  чего же не придет в голову человеку, выжидающему счастливой развязки  обстоятельств своих почти битые три часа в сенях, в темноте и на холоде?  Цитировав, как уже сказано было, весьма кстати фразу бывшего французского  министра Виллеля, господин Голядкин тут же, неизвестно почему, припомнил и о  бывшем турецком визире Марцимирисе, равно как и о прекрасной маркграфине Луизе,  историю которых читал он тоже когда-то в книжке. Потом пришло ему на память,  что иезуиты поставили даже правилом своим считать все средства годящимися, лишь  бы цель могла быть достигнута. Обнадежив себя немного подобным историческим  пунктом, господин Голядкин сказал сам себе, что, дескать, что иезуиты? Иезуиты  все до одного были величайшие дураки, что он сам их всех заткнет за пояс, что  вот только бы на минуту опустела буфетная (та комната, которой дверь выходила  прямо в сени, на черную лестницу, и где господин Голядкин находился теперь),  так он, несмотря на всех иезуитов, возьмет – да прямо и пройдет, сначала из  буфетной в чайную, потом в ту комнату, где теперь в карты играют, а там прямо в  залу, где теперь польку танцуют. И пройдет, непременно пройдет, ни на что не  смотря пройдет, проскользнет, да и только, и никто не заметит; а там уж он сам  знает, что ему делать. Вот в таком-то положении, господа, находим мы теперь  героя совершенно правдивой истории нашей, хотя, впрочем, трудно объяснить, что'  именно делалось с ним в настоящее время. Дело-то в том, что он до сеней и до  лестницы добраться умел, по той причине, что, дескать, почему ж не добраться,  что все добираются; но далее проникнуть не смел, явно этого сделать не смел… не  потому, чтоб чего-нибудь не смел, а так, потому что сам не хотел, потому что  ему лучше хотелось быть втихомолочку. Вот он, господа, и выжидает теперь  тихомолочки, и выжидает ее ровно два часа с половиною. Отчего же и не выждать?  И сам Виллель выжидал. «Да что тут Виллель! – думал господин  Голядкин, – Какой тут Виллель? Вот как бы мне теперь, того… взять да и  проникнуть?.. Эх ты, фигурант ты этакой! – сказал господин Голядкин,  ущипнув себя окоченевшей рукою за окоченевшую щеку, – дурашка ты этакой,  Голядка ты этакой, – фамилия твоя такая!..» Впрочем, это ласкательство собственной  особе своей в настоящую минуту было лишь так себе, мимоходом, без всякой видимой  цели. Вот было он сунулся и подался вперед; минута настала; буфетная опустела,  и в ней нет никого; господин Голядкин видел все это в окошко; в два шага  очутился он у двери и уже стал отворять ее. «Идти или нет? Ну, идти или нет?  Пойду… отчего ж не пойти? Смелому дорога везде!» – Обнадежив себя таким  образом, герой наш вдруг и совсем неожиданно ретировался за ширмы. «Нет, –  думал он, – а ну как войдет кто-нибудь? Так и есть, вошли; чего ж я зевал,  когда народу не было? Этак бы взять да и проникнуть!.. Нет, уж что проникнуть,  когда характер у человека такой! Эка ведь тенденция подлая! Струсил, как  курица. Струсить-то наше дело, вот оно что! Нагадить-то всегда наше дело: об  этом вы нас и не спрашивайте. Вот и стой здесь, как чурбан, да и только! Дома  бы чаю теперь выпить чашечку… Оно бы и приятно этак было выпить бы чашечку.  Позже прийти, так Петрушка будет, пожалуй ворчать. Не пойти ли домой? Черти бы  взяли все это! Иду, да и только!» Разрешив таким образом свое положение,  господин Голядкин быстро подался вперед, словно пружину какую кто тронул в нем;  с двух шагов очутился в буфетной, сбросив шинель, снял свою шляпу, поспешно  сунул это все в угол, оправился и огладился; потом… потом двинулся в чайную, из  чайной юркнул еще в другую комнату, скользнул почти незаметно между вошедшими в  азарт игроками; потом… потом… тут господин Голядкин позабыл все, что вокруг него  делается, и прямо, как снег на голову, явился в танцевальную залу.    

Как  нарочно в это время не танцевали. Дамы гуляли по зале живописными группами.  Мужчины сбивались в кружок или шныряли по комнате, ангажируя дам. Господин  Голядкин не замечал этого ничего. Видел он только Клару Олсуфьевну; возле нее  Андрея Филипповича, потом Владимира Семеновича, да еще двух или трех офицеров,  да еще двух или трех молодых людей, тоже весьма интересных, подающих или уже  осуществивших, как можно было по первому взгляду судить, кое-какие надежды…  Видел он и еще кой-кого. Или нет; он уже никого не видел, ни на кого не глядел…  а двигаемый тою же самой пружиной, посредством которой вскочил на чужой бал  непрошенный, подался вперед, потом и еще вперед, и еще вперед; наткнулся мимоходом  на какого-то советника, отдавил ему ногу; кстати уже наступил на платье одной  почтенной старушки и немного порвал его, толкнул человека с подносом, толкнул и  еще кой-кого и, не заметив всего этого, или, лучше сказать, заметив, но уж так,  заодно, не глядя ни на кого, пробираясь все далее и далее вперед, вдруг  очутился перед самой Кларой Олсуфьевной. Без всякого сомнения, глазком не  мигнув, он с величайшим бы удовольствием провалился в эту минуту сквозь землю;  но, что сделано было, того не воротишь… ведь уж никак не воротишь. Что же было  делать? «Не удастся – держись, а удастся – крепись. Господин Голядкин, уж  разумеется, был не интригант и лощить паркет сапогами не мастер…» Так уж  случилось. К тому же и иезуиты как-то тут подмешались… Но не до них, впрочем,  было господину Голядкину! Все, что ходило, шумело, говорило, смеялось, вдруг,  как бы по мановению какому, затихло и мало-помалу столпилось около господина  Голядкина. Господин Голядкин, впрочем, как бы ничего не слыхал, ничего не  видал, он не мог смотреть… он ни за что не мог смотреть; он опустил глаза в  землю да так и стоял себе, дав себе, впрочем, мимоходом честной слово  каким-нибудь образом застрелиться в эту же ночь. Дав себе такое честное слово,  господин Голядкин мысленно сказал себе: «была не была!» и, к собственному  своему величайшему изумлению, совсем неожиданно начал вдруг говорить.    

Начал  господин Голядкин поздравлениями и приличными пожеланиями. Поздравления прошли  хорошо; а на пожеланиях герой наш запнулся. Чувствовал он, что если запнется,  то все сразу к черту пойдет. Так и вышло – запнулся и завяз… завяз и покраснел;  покраснел и потерялся; потерялся и поднял глаза; поднял глаза и обвел их  кругом; обвел их кругом и – и обмер… Все стояло, все молчало, все выжидало;  немного подальше зашептало; немного поближе захохотало. Господин Голядкин  бросил покорный, потерянный взор на Андрея Филипповича. Андрей Филиппович  ответил господину Голядкину таким взглядом, что если б герой наш не был уже  убит вполне, совершенно, то был бы непременно убит в другой раз, – если б  это было только возможно. Молчание длилось.    

– Это  более относится к домашним обстоятельствам и к частной жизни моей, Андрей Филиппович, –  едва слышным голосом проговорил полумертвый господин Голядкин, – это неофициальное  приключение, Андрей Филиппович…    

– Стыдитесь,  сударь, стыдитесь! – проговорил Андрей Филиппович полушепотом, с невыразимою  миной негодования, – проговорил, взял за руку Клару Олсуфьевну и  отвернулся от господина Голядкина.    

– Нечего  мне стыдиться, Андрей Филиппович, – ответил господин Голядкин так же полушепотом,  обводя свои несчастные взоры кругом, потерявшись и стараясь по сему случаю отыскать  в недоумевающей толпе средины и социального своего положения.    

– Ну,  и ничего, ну и ничего, господа! ну, что ж такое? ну, и со всяким может  случиться, – шептал господин Голядкин, сдвигаясь понемногу с места и  стараясь выбраться из окружавшей его толпы. Ему дали дорогу. Герой наш кое-как  прошел между двумя рядами любопытных и недоумевающих наблюдателей. Рок увлекал  его. Господин Голядкин сам это чувствовал, что рок-то его увлекал. Конечно, он  бы дорого дал за возможность находиться теперь, без нарушения приличий, на  прежней стоянке своей в сенях, возле черной лестницы; но так как это было  решительно невозможно, то он и начал стараться улизнуть куда-нибудь в уголок да  так и стоять себе там – скромно, прилично, особо, никого не затрагивая, не  обращая на себя исключительного внимания, но вместе с тем снискав  благорасположение гостей и хозяина. Впрочем, господин Голядкин чувствовал, что  его как будто бы подмывает что-то, как будто он колеблется, падает. Наконец он  добрался до одного уголка и стал в нем как посторонний, довольно равнодушный  наблюдатель, опершись руками на спинки двух стульев, захватив их, таким  образом, в свое полное обладание и стараясь по возможности взглянуть бодрым  взглядом на сгруппировавшихся около него гостей Олсуфия Ивановича. Ближе всех  стоял к нему какой-то офицер, высокий и красивый малый, пред которым господин  Голядкин почувствовал себя настоящей букашкой.    

– Эти  два стула, поручик, назначены: один для Клары Олсуфьевны, а другой для танцующей  здесь же княжны Чевчехановой; я их, поручик, теперь для них берегу, –  задыхаясь, проговорил господин Голядкин, обращая умоляющий взор на господина  поручика. Поручик молча и с убийственной улыбкой отворотился. Осекшись в одном  месте, герой наш попробовал было попытать счастье где-нибудь с другой стороны и  обратился прямо к одному важному советнику, с значительным крестом на шее. Но  советник обмерил его таким холодным взглядом, что господин Голядкин ясно  почувствовал, что его вдруг окатили целым ушатом холодной воды. Господин  Голядкин затих. Он решился лучше смолчать, не заговаривать, показать, что он  так себе, что он тоже так, как и все, и что положение его, сколько ему кажется,  по крайней мере, тоже приличное. С этой целью он приковал свой взгляд к  обшлагам своего вицмундира, потом поднял глаза и остановил их на одном весьма  почтенной наружности господине. «На этом господине парик, – подумал  господин Голядкин,    

– а  если снять этот парик, так будет голая голова, точь-в-точь как ладонь моя  голая».Сделав такое важное открытие, господин Голядкин вспомнил и о арабских  эмирах, у которых, если снять с головы зеленую чалму, которую они носят в знак  родства своего с пророком Мухамедом, то останется тоже голая, безволосая  голова. Потом, и, вероятно, по особенному столкновению идей относительно турков  в голове своей, господин Голядкин дошел до туфлей турецких и тут же кстати  вспомнил, что Андрей Филиппович носит сапоги, похожие больше на туфли, чем на сапоги.  Заметно было, что господин Голядкин отчасти освоился с своим положением, «Вот  если б эта люстра, – мелькнуло в голове господина Голядкина, – вот  если б эта люстра сорвалась теперь с места и упала на общество, то я бы тотчас  бросился спасать Клару Олсуфьевну. Спасши ее, сказал бы ей: „Не беспокойтесь,  сударыня; это ничего-с, а спаситель ваш я“. Потом…» Тут господин Голядкин  повернул глаза в сторону, отыскивая Клару Олсуфьевну, и увидел Герасимыча,  старого камердинера Олсуфия Ивановича. Герасимыч с самых заботливым, с самым официально-торжественным  видом пробирался прямо к нему. Господин Голядкин вздрогнул и поморщился от  какого-то безотчетного и вместе с тем самого неприятного ощущения. Машинально  осмотрелся кругом: ему пришло было на мысль как-нибудь, этак под рукой, бочком,  втихомолку улизнуть от греха, этак взять – да и стушеваться, то есть сделать  так, как будто бы он ни в одном глазу, как будто бы вовсе не в нем было и дело.  Однако, прежде чем наш герой успел решиться на что-нибудь, Герасимыч уже стоял  перед ним.    

– Видите  ли, Герасимыч, – сказал наш герой, с улыбочкой обращаясь к  Герасимычу, – вы возьмите да и прикажите, – вот видите, свечка там в  канделябре, Герасимыч, – она сейчас упадет: так вы, знаете ли, прикажите  поправить ее; она, право, сейчас упадет, Герасимыч…    

– Свечка-с?  нет-с, свечка прямо стоит-с; а вот вас кто-то там спрашивает-с.    

– Кто  же это там меня спрашивает, Герасимыч?    

– А  уж, право, не знаю-с, кто именно-с. Человек от каких-то-с. Здесь, дескать,  находится Яков Петрович Голядкин? Так вызовите, говорят, его по весьма нужному  и спешному делу… вот как-с.    

– Нет,  Герасимыч, вы ошибаетесь; в этом вы, Герасимыч, ошибаетесь.    

– Сумнительно-с.    

– Нет,  Герасимыч, не сумнительно; тут, Герасимыч, ничего нет сумнительного. Никто меня  не спрашивает, Герасимыч, меня некому спрашивать, а я здесь у себя, то есть на  своем месте, Герасимыч.    

Господин  Голядкин перевел дух и осмотрелся кругом. Так и есть! Все, что ни было в зале,  все так и устремились на него взором и слухом в каком-то торжественном ожидании.  Мужчины толпились поближе и прислушивались. Подальше тревожно перешептывались  дамы. Сам хозяин явился в весьма недальнем расстоянии от господина Голядкина, и  хотя по виду его нельзя было заметить, что он тоже в свою очередь принимает  прямое и непосредственное участие в обстоятельствах господина Голядкина, потому  что все это делалось на деликатную ногу, но тем не менее все это дало ясно  почувствовать герою повести нашей, что минута для него настала решительная.  Господин Голядкин ясно видел, что настало время удара смелого, время  посрамления врагов его. Господин Голядкин был в волнении. Господин Голядкин  почувствовал какое-то вдохновение и дрожащим, торжественным голосом начал  снова, обращаясь к ожидавшему Герасимычу:    

– Нет,  мой друг, меня никто не зовет. Ты ошибаешься. Скажу более, ты ошибался и утром  сегодня, уверяя меня… осмеливаясь уверять меня, говорю я (господин Голядкин  возвысил голос), что Олсуфий Иванович, благодетель мой с незапамятных лет,  заменивший мне в некотором смысле отца, закажет для меня дверь свою в минуту  семейной и торжественнейшей радости для его сердца родительского. (Господин  Голядкин самодовольно, но с глубоким чувством осмотрелся кругом. На ресницах  его навернулись слезы). Повторяю, мой друг, – заключил наш герой, –  ты ошибался, ты жестоко, непростительно ошибался…    

Минута  была торжественная. Господин Голядкин чувствовал, что эффект был вернейший.  Господин Голядкин стоял, скромно потупив глаза и ожидая объятий Олсуфия  Ивановича. В гостях заметно было волнение и недоумение; даже сам непоколебимый  и ужасный Герасимыч заикнулся на слове «сумнительно-с»… как вдруг беспощадный  оркестр ни с того ни с сего грянул польку. Все пропало, все на ветер пошло.  Господин Голядкин вздрогнул, Герасимыч отшатнулся назад, все, что ни было в  зале, заволновалось, как море, и Владимир Семенович уже несся в первой паре с  Кларой Олсуфьевной, а красивый поручик с княжной Чевчехановой. Зрители с любопытством  и восторгом теснились взглянуть на танцующих польку – танец интересный, новый,  модный, круживший всем головы. Господин Голядкин был на время забыт. Но вдруг  все заволновалось, замешалось, засуетилось; музыка умолкла… случилось странное  происшествие. Утомленная танцем, Клара Олсуфьевна, едва переводя дух от  усталости, с пылающими щеками и глубоко волнующеюся грудью упала, наконец, в  изнеможении сил в кресла. Все сердца устремились к прелестной очаровательнице,  все спешили наперерыв приветствовать ее и благодарить за оказанное удовольствие,    

– вдруг  перед нею очутился господин Голядкин. Господин Голядкин был бледен, крайне  расстроен; казалось, он тоже был в каком-то изнеможении, он едва двигался. Он  отчего-то улыбался, он просительно протягивал руку. Клара Олсуфьевна в  изумлении не успела одернуть руки своей и машинально встала на приглашение  господина Голядкина. Господин Голядкин покачнулся вперед, сперва один раз,  потом другой, потом поднял ножку, потом как-то пришаркнул, потом как-то  притопнул, потом споткнулся… он тоже хотел танцевать с Кларой Олсуфьевной.  Клара Олсуфьевна вскрикнула; все бросились освобождать ее руку из руки  господина Голядкина, и разом герой наш был оттеснен толпою едва ли не на десять  шагов расстояния. Вокруг него сгруппировался тоже кружок. Послышался визг и  крик двух старух, которых господин Голядкин едва не опрокинул в ретираде.  Смятение было ужасное; все спрашивало, все кричало, все рассуждало. Оркестр  умолк. Герой наш вертелся в кружке своем и машинально, отчасти улыбался, что-то  бормотал про себя, что, «дескать, отчего ж и нет, и что, дескать, полька,  сколько ему по крайней мере кажется, танец новый и весьма интересный, созданный  для утешения дам…но что если так дело пошло, то он, пожалуй, готов  согласиться». Но согласия господина Голядкина, кажется, никто и не спрашивал.  Герой наш почувствовал, что вдруг чья-то рука упала на его руку, что другая  рука немного оперлась на спину его, что его с какою-то особенною заботливостью  направляют в какую-то сторону. Наконец, он заметил, что идет прямо к дверям.  Господин Голядкин хотел было что-то сказать, что-то сделать… Но нет, он уже  ничего не хотел. Он только машинально отсмеивался. Наконец, он почувствовал,  что на него надевают шинель, что ему нахлобучили на глаза шляпу; что, наконец,  он почувствовал себя в сенях, в темноте и на холоде, наконец и на лестнице. Наконец,  он споткнулся, ему казалось, что он падает в бездну; он хотел было вскрикнуть –  и вдруг очутился на дворе. Свежий воздух пахнул на него, он на минутку  приостановился; в самое это мгновение до него долетели звуки вновь грянувшего  оркестра. Господин Голядкин вдруг вспомнил все; казалось, все опавшие силы его  возвратились к нему опять. Он сорвался с места, на котором доселе стоял, как  прикованный, и стремглав бросился вон, куда-нибудь, на воздух, на волю, куда  глаза глядят…    

 ГЛАВА V    

     

На всех  петербургских башнях, показывающих и бьющих часы, пробило ровно полночь, когда  господин Голядкин, вне себя, выбежал на набережную Фонтанки, близ самого  Измайловского моста, спасаясь от врагов, от преследований, от града щелчков, на  него занесенных, от крика встревоженных старух, от оханья и аханья женщин и от  убийственных взглядов Андрея Филипповича. Господин Голядкин был убит, –  убит вполне, в полном смысле слова, и если сохранил в настоящую минуту  способность бежать, то единственно по какому-то чуду, по чуду, которому он сам,  наконец, верить отказывался. Ночь была ужасная, ноябрьская, – мокрая, туманная,  дождливая, снежливая, чреватая флюсами, насморками, лихорадками, жабами, горячками  всех возможных родов и сортов – одним словом, всеми дарами петербургского  ноября. Ветер выл в опустелых улицах, вздымая выше колец черную воду Фонтанки и  задорно потрогивая тощие фонари набережной, которые в свою очередь вторили его  завываниям тоненьким, пронзительным скрипом, что составляло бесконечный,  пискливый, дребезжащий концерт, весьма знакомый каждому петербургскому жителю.  Шел дождь и снег разом. Прорываемые ветром струи дождевой воды прыскали  чуть-чуть не горизонтально, словно из пожарной трубы, и кололи и секли лицо  несчастного господина Голядкина, как тысячи булавок и шпилек. Среди ночного  безмолвия, прерываемого лишь отдаленным гулом карет, воем ветра и скрипом  фонарей, уныло слышались хльст и журчание воды, стекавшей со всех крыш,  крылечек, желобов и карнизов на гранитный помост тротуара. Ни души не было ни  вблизи, ни вдали, да казалось, что и быть не могло в такую пору и в такую  погоду. Итак, один только господин Голядкин, один со своим отчаянием, труси'л в  это время по тротуару Фонтанки своим обыкновенным мелким и частым шажком, спеша  добежать как можно скорее в свою Шестилавочную улицу, в свой четвертый этаж, к  себе на квартиру.    

Хотя  снег, дождь и все то, чему даже имени не бывает, когда разыграется вьюга и  хмара под петербургским ноябрьским небом, разом, вдруг атаковали и без того  убитого несчастиями господина Голядкина, не давая ему ни малейшей пощады и отдыха,  пронимая его до костей, залепляя глаза, продувая со всех сторон, сбивая с пути  и с последнего толка, хоть все это разом опрокинулось на господина Голядкина,  как бы нарочно сообщась и согласясь со всеми врагами его отработать ему денек,  вечерок и ночку на славу, – несмотря на все это, господин Голядкин остался  почти нечувствителен к этому последнему доказательству гонения судьбы: так  сильно потрясло и поразило его все происшедшее с ним несколько минут назад у  господина статского советника Берендеева! Если б теперь посторонний,  неинтересованный какой-нибудь наблюдатель взглянул бы так себе, сбоку, на  тоскливую побежку господина Голядкина, то и тот бы разом проникнулся всем  страшным ужасом его бедствий и непременно сказал бы, что господин Голядкин  глядит теперь так, как будто сам от себя куда-то спрятаться хочет, как будто  сам от себя убежать куда-нибудь хочет. Да! оно было действительно так. Скажем  более: господин Голядкин не только желал теперь убежать от себя самого, но даже  совсем уничтожиться, не быть, в прах обратиться. В настоящие минуты он не  внимал ничему окружающему, не понимая ничего, что вокруг него делается, и  смотрел так, как будто бы для него не существовало на самом деле ни  неприятностей ненастной ночи, ни долгого пути, ни дождя, ни снега, ни ветра, ни  всей крутой непогоды. Калоша, отставшая от сапога с правой ноги господина  Голядкина, тут же и осталась в грязи и снегу, на тротуаре Фонтанки, а господин  Голядкин и не подумал воротиться за нею и не приметил пропажи ее. Он был так  озадачен, что несколько раз, вдруг, несмотря ни на что окружающее, проникнутый  вполне идеей своего недавнего страшного падения, останавливался неподвижно, как  столб, посреди тротуара; в это мгновение он умирал, исчезал потом вдруг срывался  как бешеный с места и бежал, бежал без оглядки, как будто спасаясь от чьей-то  погони, от какого-то еще более ужасного бедствия… Действительно, положение было  ужасное!.. Наконец, в истощении сил, господин Голядкин остановился, оперся на  перила набережной в положении человека, у которого вдруг, совсем неожиданно,  потекла носом кровь, и пристально стал смотреть на мутную, черную воду  Фонтанки. Неизвестно, сколько именно времени проведено было им в этом занятии.  Известно только, что в это мгновение господин Голядкин дошел до такого отчаяния,  так был истерзан, так был измучен, до того изнемог и опал и без того уже  слабыми остатками духа, что позабыл обо всем: и об Измайловском мосте, и о  Шестилавочной улице, и о настоящем своем… Что ж в самом деле? ведь ему было все  равно: дело сделано, конечно, решение скреплено и подписано; что ж ему?..  Вдруг… вдруг он вздрогнул всем телом и невольно отскочил шага на два в сторону.  С неизъяснимым беспокойством начал он озираться кругом; но никого не было,  ничего не случилось особенного, – а между тем… между тем ему показалось,  что кто-то сейчас, сию минуту, стоял здесь, около него, рядом с ним, тоже  облокотясь на перила набережной, и – чудное дело! – даже что-то сказал  ему, что-то скоро сказал, отрывисто, не совсем понятно, но о чем-то весьма к  нему близком, до него относящемся. «Что ж, это мне почудилось, что ли? –  сказал господин Голядкин, еще раз озираясь кругом. – Да я-то где же  стою?.. Эх, эх!» –заключил он, покачав головою, а между тем с беспокойным,  тоскливым чувством, даже со страхом стал вглядываться в мутную, влажную даль,  напрягая всеми силами зрение и всеми силами стараясь пронзить близоруким взором  своим мокрую средину, перед ним расстилавшуюся. Однако ж ничего не было нового,  ничего особенного не бросилось в глаза господину Голядкину. Казалось, все было  в порядке, как следует, то есть снег валил еще сильнее, крупнее и гуще; на  расстоянии двадцати шагов не было видно ни зги; фонари скрипели еще  пронзительнее прежнего, и ветер, казалось, еще плачевнее, еще жалостнее  затягивал тоскливую песню свою, словно неотвязчивый нищий, вымаливающий медный  грош на свое пропитание. «Эх, эх! да что ж это со мною такое?» – повторял опять  господин Голядкин, пускаясь снова в дорогу и все слегка озираясь кругом. А  между тем какое-то новое ощущение отозвалось во всем существе господина Голядкина:  тоска не тоска, страх не страх… лихорадочный трепет пробежал по жилам его.  Минута была невыносима неприятная! «Ну, ничего, – проговорил он, чтоб себя  ободрить, – ну, ничего; может быть, это и совсем ничего и чести ничьей не  марает. Может быть, оно так и надобно было,    

– продолжал  он, сам не понимая, что говорит, – может быть, все это в свое время устроится  к лучшему, и претендовать будет не на что, и всех оправдает». Таким образом  говоря и словами себя облегчая, господин Голядкин отряхнулся немного, стряхнул  с себя снежные хлопья, навалившиеся густою корою ему на шляпу, на воротник, на  шинель, на галстук, на сапоги и на все,    

– но  странного чувства, странной темной тоски своей все еще не мог оттолкнуть от  себя, сбросить с себя. Где-то далеко раздался пушечный выстрел. «Эка  погодка, – подумал герой наш, – чу! не будет ли наводнения? видно,  вода поднялась слишком сильно». Только что сказал или подумал это господин  Голядкин, как увидел впереди себя идущего ему навстречу прохожего, тоже, вероятно,  как и он, по какому-нибудь случаю запоздалого. Дело бы, кажется, пустое,  случайное; но, неизвестно почему, господин Голядкин смутился и даже струсил,  потерялся немного. Не то чтоб он боялся недоброго человека, а так, может быть…  «Да и кто его знает, этого запоздалого, – промелькнуло в голове господина  Голядкина, – может быть, и он то же самое, может быть, он-то тут и самое  главное дело, и не даром идет, а с целью идет, дорогу мою переходит и меня  задевает». Может быть, впрочем, господин Голядкин и не подумал именно этого, а  так только ощутил мгновенно что-то подобное и весьма неприятное. Думать-то и  ощущать, впрочем, некогда было; прохожий уже был в двух шагах. Господин  Голядкин тотчас, по всегдашнему обыкновению своему, поспешил принять вид  совершенно особенный, вид, ясно выражавший, что он, Голядкин, сам по себе, что  он ничего, что дорога для всех довольно широкая и что ведь он, Голядкин, сам  никого не затрогивает. Вдруг он остановился, как вкопанный, как будто молнией пораженный,  и быстро потом обернулся назад, вслед прохожему, едва только его  минувшему, – обернулся с таким видом, как будто что его дернуло сзади, как  будто ветер повернул его флюгер. Прохожий быстро исчезал в снежной метелице. Он  тоже шел торопливо, тоже, как господин Голядкин, был одет и укутан с головы до  ног и, так же как и он, дробил и семенил по тротуару Фонтанки частым, мелким  шажком, немного с притрусочкой. «Что, что это?» – шептал господин Голядкин,  недоверчиво улыбаясь, однакож дрогнул всем телом. Морозом подернуло у него по спине.  Между тем прохожий исчез совершенно, не стало уже слышно и шагов его, а  господин Голядкин все еще стоял и глядел ему вслед. Однако ж наконец он  мало-помалу опомнился. «Да что ж это такое, – подумал он с досадою, –  что ж это я, с ума, что ли, в самом деле сошел?» – обернулся и пошел своею  дорогою, ускоряя и частя более и более шаги и стараясь уж лучше вовсе ни о чем  не думать. Даже и глаза, наконец, закрыл с сею целью. Вдруг, сквозь завывания  ветра и шум непогоды, до слуха его долетел опять шум чьих-то весьма недалеких  шагов. Он вздрогнул и открыл глаза. Перед ним опять, шагах в двадцати от него,  чернелся какой-то быстро приближавшийся к нему человечек. Человечек этот  спешил, частил, торопился; расстояние быстро уменьшалось. Господин Голядкин уже  мог даже совсем разглядеть нового запоздалого товарища, – разглядел и  вскрикнул от изумления и ужаса; ноги его подкосились. Это был тот самый  знакомый ему пешеход, которого он, минут с десять назад, пропустил мимо себя и  который вдруг, совсем неожиданно, теперь опять перед ним появился. Но не одно  это чудо поразило господина Голядкина,    

– а  поражен господин Голядкин был так, что остановился, вскрикнул, хотел было  что-то сказать – и пустился догонять незнакомца, даже закричал ему что-то,  вероятно желая остановить его поскорее. Незнакомец остановился действительно,  так шагах в десяти от господина Голядкина, и так, что свет близ стоявшего  фонаря совершенно падал на всю фигуру его, – остановился, обернулся к  господину Голядкину и с нетерпеливо-озабоченным видом ждал, что он скажет.  «Извините, я, может, и ошибся», – дрожащим голосом проговорил наш герой.  Незнакомец молча и с досадою повернулся и быстро пошел своею дорогою, как будто  спеша нагнать потерянные две секунды с господином Голядкиным. Что же касается  господина Голядкина, то у него задрожали все жилки, колени его подогнулись  ослабели, и он со стоном присел на тротуарную тумбочку. Впрочем, действительно,  было от чего прийти в такое смущение. Дело в том, что незнакомец этот показался  ему теперь как-то знакомым. Это бы еще все ничего. Но он узнал, почти совсем  узнал теперь этого человека. Он его часто видывал, этого человека, когда-то  видывал, даже недавно весьма; где же бы это? уж не вчера ли? Впрочем, и опять  не в том было главное дело, что господин Голядкин его видывал часто; да и  особенного-то в этом человеке почти не было ничего,    

– особенного  внимания решительно ничьего не возбуждал с первого взгляда этот человек. Так,  человек был, как и все, порядочный, разумеется, как и все люди порядочные, и,  может быть, имел там кое-какие и даже довольно значительные достоинства, –  одним словом, был сам по себе человек. Господин Голядкин не питал даже ни  ненависти, ни вражды, ни даже никакой самой легкой неприязни к этому человеку,  даже напротив, казалось бы, – а между тем (и в этом-то вот обстоятельстве  была главная сила), а между тем ни за какие сокровища мира не желал бы встретиться  с ним и особенно встретиться так, как теперь, например. Скажем более: господин  Голядкин знал вполне этого человека; он даже знал, как зовут его, как фамилия  этого человека; а между тем ни за что, и опять-таки ни за какие сокровища в  мире, не захотел бы назвать его, согласиться признать, что вот, дескать, его  так-то зовут, что он так-то по батюшке и так по фамилии. Много ли, мало ли  продолжалось недоразумение господина Голядкина, долго ли именно он сидел на  тротуарном столбу, – не могу сказать, но только, наконец маленько  очнувшись, он вдруг пустился бежать без оглядки, что силы в нем было; дух его  занимался; он споткнулся два раза, чуть не упал, – и при этом  обстоятельстве осиротел другой сапог господина Голядкина, тоже покинутый своею  калошею. Наконец, господин Голядкин сбавил шагу немножко, чтоб дух перевести,  торопливо осмотрелся кругом и увидел, что уже перебежал, не замечая того, весь  свой путь по Фонтанке, перешел Аничков мост, миновал часть Невского и теперь  стоит на повороте в Литейную. Господин Голядкин поворотил в Литейную. Положение  его в это мгновение походило на положение человека, стоящего над страшной  стремниной, когда земля под ним обрывается, уж покачнулась, уж двинулась, в  последний раз колышется, падает, увлекает его в бездну, а между тем у несчастного  нет ни силы, ни твердости духа отскочить назад, отвесть свои глаза от зияющей  пропасти; бездна тянет его, и он прыгает, наконец, в нее сам, сам ускоряя минуту  своей же погибели. Господин Голядкин знал, чувствовал и был совершенно уверен,  что с ним непременно совершится дорогой еще что-то недоброе, что разразиться  над ним еще какая-нибудь неприятность, что, например, он встретит опять своего  незнакомца; но – странное дело, он даже желал этой встречи, считал ее  неизбежною и просил только, чтоб поскорее все это кончилось, чтоб положение-то  его разрешилось хоть как-нибудь, но только б скорее. А между тем он все бежал  да бежал, и словно двигаемый какою-то постороннею силою, ибо во всем существе  своем чувствовал какое-то ослабление и онемение; думать ни о чем он не мог,  хотя идеи его цеплялись за все, как терновник. Какая-то затерянная собачонка,  вся мокрая и издрогшая, увязалась за господином Голядкиным и тоже бежала около  него бочком, торопливо, поджав хвост и уши, по временам робко и понятливо на  него поглядывая. Какая-то далекая, давно уж забытая идея, – воспоминание о  каком-то давно случившемся обстоятельстве, – пришла теперь ему в голову,  стучала, словно молоточком, в его голове, досаждала ему, не отвязывалась прочь  от него. «Эх, эта скверная собачонка!» – шептал господин Голядкин, сам не  понимая себя. Наконец, он увидел своего незнакомца на повороте в Итальянскую  улицу. Только теперь незнакомец уже шел не навстречу ему, а в ту же самую  сторону, как и он, и тоже бежал, несколько шагов впереди. Наконец, вошли в  Шестилавочную. У господина Голядкина дух захватило. Незнакомец остановился  прямо перед тем домом, в котором квартировал господин Голядкин. Послышался звон  колокольчика, и почти в то же время скрип железной задвижки. Калитка отворилась,  незнакомец нагнулся, мелькнул и исчез. Почти в то же самое мгновение поспел и  господин Голядкин и, как стрелка, влетел под ворота. Не слушая заворчавшего  дворника, запыхавшись, вбежал он на двор и тотчас же увидел своего интересного  спутника, на минуту потерянного. Незнакомец мелькнул при входе на ту лестницу,  которая вела в квартиру господина Голядкина. Господин Голядкин бросился вслед  за ним. Лестница была темная, сырая и грязная. На всех поворотах нагромождена  была бездна всякого жилецкого хлама, так что чужой, не бывалый человек, попавши  на эту лестницу в темное время, принуждаем был по ней с полчаса путешествовать,  рискуя сломить себе ноги и проклиная вместе с лестницей и знакомых своих,  неудобно так поселившихся. Но спутник господина Голядкина был словно знакомый,  словно домашний; взбегал легко, без затруднений и с совершенным знанием  местности. Господин Голядкин почти совсем нагонял его; даже раза два или три  подол шинели незнакомца ударял его по носу. Сердце в нем замирало. Таинственный  человек остановился прямо против дверей квартиры господина Голядкина, стукнул,  и (что, впрочем, удивило бы в другое время господина Голядкина) Петрушка,  словно ждал и спать не ложился, тотчас отворил дверь и пошел за вошедшим  человеком со свечою в руках. Вне себя вбежал в жилище свое герой нашей повести;  не снимая шинели и шляпы, прошел он коридорчик и, словно громом пораженный,  остановился на пороге своей комнаты. Все предчувствия господина Голядкина  сбылись совершенно. Все, чего опасался он и что предугадывал, совершилось  теперь наяву. Дыхание его порвалось, голова закружилась. Незнакомец сидел перед  ним, тоже в шинели и в шляпе, на его же постели, слегка улыбаясь, и, прищурясь  немного, дружески кивал ему головою. Господин Голядкин хотел закричать, но не  мог, – протестовать каким-нибудь образом, но сил не хватило. Волосы встали  на голове его дыбом, и он присел без чувств на месте от ужаса. Да и было от  чего, впрочем. Господин Голядкин совершенно узнал своего ночного приятеля.  Ночной приятель его был не кто иной, как он сам, – сам господин Голядкин,  другой господин Голядкин, но совершенно такой же, как и он сам, – одним  словом, что называется, двойник его во всех отношениях..................................................    

 ГЛАВА VI    

     

На  другой день, ровно в восемь часов, господин Голядкин очнулся на своей постели.  Тотчас же все необыкновенные вещи вчерашнего дня и вся невероятная, дикая ночь,  с ее почти невозможными приключениями, разом, вдруг, во всей ужасающей полноте,  явились его воображению и памяти. Такая ожесточенная адская злоба врагов его и  особенно последнее доказательство этой злобы оледенили сердце господина  Голядкина. Но и вместе с тем все это было так странно, непонятно, дико,  казалось так невозможным, что действительно трудно было веру дать всему этому  делу; господин Голядкин даже сам готов был признать все это несбыточным бредом,  мгновенным расстройством воображения, отемнением ума, если б, к счастию своему,  не знал по горькому житейскому опыту, до чего иногда злоба может довести  человека, до чего может иногда дойти ожесточенность врага, мстящего за честь и  амбицию. К тому же разбитые члены господина Голядкина, чадная голова,  изломанная поясница и злокачественный насморк сильно свидетельствовали и  отстаивали всю вероятность вчерашней ночной прогулки, а частию и всего прочего,  приключившегося во время этой прогулки. Да и, наконец, господин Голядкин уже давным-давно  знал, что у них там что-то приготовляется, что у них там есть кто-то другой. Но  – что же? Хорошенько раздумав, господин Голядкин решился смолчать, покориться и  не протестовать по этому делу до времени. «Так, может быть, только попугать  меня вздумали, а как увидят, что я ничего, не протестую и совершенно смиряюсь,  с смирением переношу, так и отступятся, сами отступятся, да еще первые  отступятся».    

Так вот  такие-то мысли были в голове господина Голядкина, когда он, потягиваясь в постели  своей и расправляя разбитые члены, ждал, этот раз, обычного появления Петрушки  в своей комнате. Ждал он уже с четверть часа; слышал, как ленивец Петрушка  возится за перегородкой с самоваром, а между тем никак не решался позвать его.  Скажем более: господин Голядкин даже немного боялся теперь очной ставки с  Петрушкою. «Ведь бог знает, – думал он,    

– ведь  бог знает, как теперь смотрит на все это дело этот мошенник. Он там молчит-молчит,  а сам себе на уме». Наконец, дверь заскрипела, и явился Петрушка с подносом в руках.  Господин Голядкин робко на него покосился, с нетерпением ожидая, что будет,  ожидая, не скажет ли он наконец чего-нибудь насчет известного обстоятельства.  Но Петрушка ничего не сказал, а напротив, был как-то молчаливее, суровее и  сердитее обыкновенного, косился на все исподлобья; вообще видно было, что он  чем-то крайне недоволен; даже ни разу не взглянул на своего барина, что,  мимоходом сказать, немного кольнуло господина Голядкина; поставил на стол все,  что принес с собой, повернулся и ушел молча за свою перегородку. «Знает, знает,  все знает, бездельник!» – ворчал господин Голядкин, принимаясь за чай. Однако ж  герой наш ровно ничего не расспросил у своего человека, хотя Петрушка несколько  раз потом входил в его комнату за разными надобностями. В самом тревожном  положении духа был господин Голядкин. Жутко было еще идти в департамент.  Сильное предчувствие было, что вот именно там-то что-нибудь да не так. «Ведь  вот пойдешь, – думал он, – да как наткнешься на что-нибудь? Не лучше  ли теперь потерпеть? Не лучше ли теперь подождать? Они там – пускай себе как  хотят; а я бы сегодня здесь подождал, собрался бы с силами, оправился бы,  размыслил получше обо всем этом деле, да потом улучил бы минутку, да всем им  как снег на голову, а сам ни в одном глазу». Раздумывая таким образом, господин  Голядкин выкуривал трубку за трубкой; время летело; было уже почти половина  десятого. «Ведь вот уже половина десятого, – думал господин Голядкин, –  и являться-то поздно. Да к тому же я болен, разумеется болен, непременно болен;  кто же скажет, что нет? Что мне! А пришлют свидетельствовать, а пусть придет  экзекутор; да и что мне в самом деле? У меня вот спина болит, кашель, насморк;  да и наконец, и нельзя мне идти, никак нельзя по этой погоде; я могу заболеть,  а потом и умереть, пожалуй; нынче особенно смертность такая…» Такими резонами  господин Голядкин успокоил, наконец, вполне свою совесть и заранее оправдался  сам перед собою в нагоняе, ожидаемом от Андрея Филипповича за нерадение по  службе. Вообще во всех подобных обстоятельствах крайне любил наш герой  оправдывать себя в собственных глазах своих разными неотразимыми резонами и  успокоивать таким образом вполне свою совесть. Итак, успокоив теперь вполне  свою совесть, взялся он за трубку, набил ее и, только что начал порядочно  раскуривать, – быстро вскочил с дивана, трубку отбросил, живо умылся, обрился,  пригладился, натянул на себя вицмундир и все прочее, захватил кое-какие бумаги  и полетел в департамент.    

Вошел  господин Голядкин в свое отделение робко, с трепещущим ожиданием чего-то весьма  нехорошего, – ожиданием хотя бессознательным, темным, но вместе с тем и  неприятным; робко присел он на свое всегдашнее место возле столоначальника,  Антона Антоновича Сеточкина. Ни на что не глядя, не развлекаясь ничем, вникнул  он в содержание лежавших перед ним бумаг. Решился он и дал себе слово как можно  сторониться от всего вызывающего, от всего могущего сильно его  компрометировать, как-то: от нескромных вопросов, от чьих-нибудь шуточек и  неприличных намеков насчет всех обстоятельств вчерашнего вечера; решился даже  отстранится от обычных учтивостей с сослуживцами, то есть вопросов о здоровье и  прочее. Но очевидно тоже, что так оставаться было нельзя, невозможно.  Беспокойство и неведение о чем-нибудь, близко его задевающем, всегда его мучило  более, нежели самое задевающее, И вот почему, несмотря на данное себе слово не  входить ни во что, что бы ни делалось, и сторониться от всего, что бы ни было,  господин Голядкин изредка, украдкой, тихонько-тихонько приподымал голову и исподтишка  поглядывал на сослуживцев и по ним уже старался заключить, нет ли чего нового и  особенного, до него относящегося и от него с какими-нибудь неблаговидными  целями скрываемого. Предполагал он непременную связь всего своего вчерашнего  обстоятельства со всем теперь его окружающим. Наконец, в тоске своей, он начал  желать, чтоб хоть бог знает как, да только разрешилось бы все поскорее, хоть и  бедой какой-нибудь – нужды нет! Как тут судьба поймала господина Голядкина: не  успел он пожелать, как сомнения его вдруг разрешились, но зато самым странным и  самым неожиданным образом.    

Дверь из  другой комнаты вдруг скрипнула тихо и робко, как бы рекомендуя тем, что входящее  лицо весьма незначительно, и чья-то фигура, впрочем весьма знакомая господину  Голядкину, застенчиво явилась перед самым тем столом, за которым помещался  герой наш. Герой наш не подымал головы, – нет, он наглядел эту фигуру лишь  вскользь, самым маленьким взглядом, но уже все узнал, понял все, до малейших  подробностей. Он сгорел от стыда и уткнул в бумагу свою победную голову,  совершенно с тою же самою целью, с которою страус, преследуемый охотником,  прячет свою в горячий песок. Новоприбывший поклонился Андрею Филипповичу, и  вслед затем послышался голос форменно-ласковый, такой, каким говорят начальники  во всех служебных местах с новопоступившими подчиненными. «Сядьте вот  здесь, – проговорил Андрей Филиппович, указывая новичку на стол Антона  Антоновича, – вот здесь, напротив господина Голядкина, а делом мы вас  тотчас займем». Андрей Филиппович заключил тем, что сделал новоприбывшему  скорый прилично-увещательный жест, а потом немедленно углубился в сущность  разных бумаг, которых перед ним была целая куча.    

Господин  Голядкин поднял, наконец, глаза, и если не упал в обморок, то единственно оттого,  что уже сперва все дело предчувствовал, что уже сперва был обо всем  предуведомлен, угадав пришельца в душе. Первым движением господина Голядкина  было быстро осмотреться кругом, – нет ли там какого шушуканья, не  отливается ли на этот счет какая-нибудь острота канцелярская, не искривилось ли  чье лицо удивлением, не упал ли, наконец, кто-нибудь под стол от испуга. Но, к  величайшему удивлению господина Голядкина, ни в ком не обнаружилось ничего  подобного. Поведение господ товарищей и сослуживцев господина Голядкина  поразило его. Оно казалось вне здравого смысла. Господин Голядкин даже  испугался такого необыкновенного молчания. Существенность за себя говорила;  дело было странное, безобразное, дикое. Было от чего шевельнуться. Все это,  разумеется, только мелькнуло в голове господина Голядкина. Сам же он горел на  мелком огне. Да и было от чего, впрочем. Тот, кто сидел теперь напротив господина  Голядкина, был – ужас господина Голядкина, был – стыд господина Голядкина, был –  вчерашний кошмар господина Голядкина, одним словом, был сам господин  Голядкин, – не тот господин Голядкин, который сидел теперь на стуле с  разинутым ртом и с застывшим пером в руке; не тот, который служил в качестве  помощника своего столоначальника; не тот, который любит стушеваться и зарыться  в толпе; не тот, наконец, чья походка ясно выговаривает: «не троньте меня, и я  вас трогать не буду», или: «не троньте меня, ведь я вас не затрогиваю», –  нет, это был другой господин Голядкин, совершенно другой, но вместе с тем и  совершенно похожий на первого, – такого же роста, такого же склада, так же  одетый, с такой же лысиной, – одним словом, ничего, решительно ничего не  было забыто для совершенного сходства, так что если б взять да поставить их  рядом, то никто, решительно никто не взял бы на себя определить, который именно  настоящий Голядкин, а который поддельный, кто старенький и кто новенький, кто  оригинал и кто копия.    

Герой  наш, если возможно сравнение, был теперь в положении человека, над которым забавлялся  проказник какой-нибудь, для шутки наводя на него исподтишка зажигательное  стекло. «Что же это, сон или нет, – думал он, – настоящее или  продолжение вчерашнего? Да как же? по какому же праву все это делается? кто  разрешил такого чиновника, кто дал право на это? Сплю ли я, грежу ли я?»  Господин Голядкин попробовал ущипнуть самого себя, даже попробовал  вознамериться ущипнуть другого кого-нибудь… Нет, не сон, да и только. Господин  Голядкин почувствовал, что пот с него градом льется, что сбывается с ним  небывалое и доселе невиданное и, по тому самому, к довершению несчастия,  неприличное, ибо господин Голядкин понимал и ощущал всю невыгоду быть в таком  пасквильном деле первым примером. Он даже стал, наконец, сомневаться в  собственном существовании своем, и хотя заранее был ко всему приготовлен и сам  желал, чтоб хоть каким-нибудь образом разрешились его сомнения, но самая-то  сущность обстоятельства уж, конечно, стоила неожиданности. Тоска его давила и  мучила. Порой он совершенно лишался и смысла и памяти. Очнувшись после такого  мгновения, он замечал, что машинально и бессознательно водит пером по бумаге.  Не доверяя себе, он начинал поверять все написанное – и не понимал ничего.  Наконец, другой господин Голядкин, сидевший до сих пор чинно и смирно, встал и  исчез в дверях другого отделения за каким-то делом. Господин Голядкин оглянулся  кругом, – ничего, все тихо; слышен лишь скрип перьев, шум переворачиваемых  листов и говор в уголках поотдаленнее от седалища Андрея Филипповича. Господин  Голядкин взглянул на Антона Антоновича, и так как, по всей вероятности,  физиономия нашего героя вполне отзывалась его настоящим и гармонировала со всем  смыслом дела, следовательно в некотором отношении была весьма замечательна, то  добрый Антон Антонович, отложив перо в сторону, с каким-то необыкновенным  участием осведомился о здоровье господина Голядкина.    

– Я,  Антон Антонович, славу богу, – заикаясь, проговорил господин  Голядкин. – Я, Антон Антонович, совершенно здоров; я, Антон Антонович,  теперь ничего, – прибавил он нерешительно, не совсем еще доверяя часто  поминаемому им Антону Антоновичу.    

– А!  А мне показалось, что вы нездоровы; впрочем, немудрено, чего доброго! Нынче же  особенно все такие поветрия. Знаете ли…    

– Да,  Антон Антонович, я знаю, что существуют такие поветрия… Я, Антон Антонович, не  оттого, – продолжал господин Голядкин, пристально вглядываясь в Антона  Антоновича, – я видите ли, Антон Антонович, даже не знаю, как вам, то есть  я хочу сказать, с которой стороны за это дело приняться, Антон Антонович…    

– Что-с?  Я вас… знаете ли… я, признаюсь вам, не так-то хорошо понимаю; вы… знаете, вы  объяснитесь подробнее, в каком отношении вы здесь затрудняетесь, – сказал  Антон Антонович, сам затрудняясь немножко, видя, что у господина Голядкина даже  слезы на глазах выступили.    

– Я,  право…здесь, Антон Антонович… тут – чиновник, Антон Антонович…    

– Ну-с!  Все еще не понимаю.    

– Я  хочу сказать, Антон Антонович, что здесь есть новопоступивший чиновник.    

– Да-с,  есть-с; однофамилец ваш.    

– Как? –  вскрикнул господин Голядкин.    

– Я  говорю: ваш однофамилец; тоже Голядкин. Не братец ли ваш?    

– Нет-с,  Антон Антонович, я…    

– Гм!  скажите, пожалуйста, а мне показалось, что, должно быть, близкий ваш  родственник. Знаете ли, есть такое, фамильное в некотором роде, сходство.    

Господин  Голядкин остолбенел от изумления, и на время у него язык отнялся. Так легко  трактовать такую безобразную, невиданную вещь, вещь действительно редкую в  своем роде, вещь, которая поразила бы даже самого неинтересованного  наблюдателя, говорить о фамильном сходстве тогда, когда тут видно, как в  зеркале!    

– Я,  знаете ли, что посоветую вам, Яков Петрович, – продолжал Антон  Антонович. – Вы сходите-ка к доктору да посоветуйтесь с ним. Знаете ли, вы  как-то выглядите совсем нездорово. У вас глаза особенно… знаете, особенное  какое-то выражение есть.    

– Нет-с,  Антон Антонович, я, конечно, чувствую… то есть я хочу все спросить, как же этот  чиновник?    

– Ну-с?    

– То  есть вы не замечали ли, Антон Антонович, чего-нибудь в нем особенного… слишком  чего-нибудь выразительного?    

– То  есть?    

– То  есть я хочу сказать, Антон Антонович, поразительного сходства такого с  кем-нибудь, например, то есть со мной, например. Вы вот сейчас, Антон  Антонович, сказали про фамильное сходство, замечание вскользь сделали… Знаете  ли, этак иногда близнецы бывают, то есть совершенно как две капли воды, так что  и отличить нельзя? Ну, вот я про это-с.    

– Да-с, –  сказал Антон Антонович, немного подумав и как будто в первый раз пораженный  таким обстоятельством, – да-с! справедливо-с. Сходство в самом деле  разительное, и вы безошибочно рассудили, так что и действительно можно принять  одного за другого, – продолжал он, более и более открывая глаза. – И  знаете ли, Яков Петрович, это даже чудесное сходство, фантастическое, как  иногда говорится, то есть совершенно, как вы… Вы заметили ли, Яков Петрович? Я  даже сам хотел просить у вас объяснения, да, признаюсь, не обратил должного  внимания сначала. Чудо, действительно чудо! А знаете ли, Яков Петрович, вы ведь  не здешний родом, я говорю?    

– Нет-с.    

– Он  также ведь не из здешних. Может быть, из одних с вами мест. Ваша матушка, смею  спросить, где большею частию проживала?    

– Вы  сказали… вы сказали, Антон Антонович, что он не из здешних?    

– Да-с,  не из здешних мест. А и в самом деле, как же это чудно, – продолжал  словоохотливый Антон Антонович, которому поболтать о чем-нибудь было истинным  праздником, – действительно способно завлечь любопытство; и ведь как часто  мимо пройдешь, заденешь, толкнешь его, а не заметишь. Впрочем, вы не  смущайтесь. Это бывает. Это, знаете ли, – вот я вам расскажу,    

– то  же самое случилось с моей тетушкой с матерней стороны; она тоже перед смертию себя  вдвойне видела…    

– Нет-с,  я, – извините, что прерываю вас, Антон Антонович, – я, Антон Антонович,  хотел бы узнать, как же этот чиновник, то есть на каком он здесь основании?    

– А  на место Семена Ивановича покойника, на вакантное место; вакансия открылась,  так вот и заместили. Ведь вот, право, сердечный этот Семен-то Иванович покойник  троих детей, говорят, оставил – мал мала меньше. Вдова падала к ногам его  превосходительства. Говорят, впрочем, она таит: у ней есть деньжонки, да она их  таит…    

– Нет-с,  я, Антон Антонович, я вот все о том обстоятельстве.    

– То  есть? Ну, да! да что же вы-то так интересуетесь этим? Говорю вам: вы не  смущайтесь. Это все временное отчасти. Что ж? ведь вы сторона; это уж так сам  господь бог устроил, это уж его воля была, и роптать на это грешно. На этом его  премудрость видна. А вы же тут, Яков Петрович, сколько я понимаю, не виноваты  нисколько. Мало ли чудес есть на свете! Мать-природа щедра; а с вас за это  ответа не спросят, отвечать за это не будете. Ведь вот, для примера, кстати  сказать, слыхали, надеюсь, как их, как бишь их там, да, сиамские близнецы,  срослись себе спинами, так и живут, и едят, и спят вместе; деньги, говорят,  большие берут.    

– Позвольте,  Антон Антонович…    

– Понимаю  вас, понимаю!Да! ну да что ж? – ничего! Я говорю, по крайнему моему разумению,  что смущаться тут нечего. Что ж? он чиновник как чиновник; кажется, что деловой  человек. Говорит, что Голядкин; не из здешних мест, говорит, титулярный  советник. Лично с его превосходительством объяснялся.    

– А  ну, как же-с?    

– Ничего-с;  говорят, что достаточно объяснился, резоны представил; говорит, что вот, дескать,  так и так, ваше превосходительство, и что нет состояния, а желаю служить и  особенно под вашим лестным начальством… ну, и там все, что следует, знаете ли,  ловко все выразил. Умный человек, должно быть. Ну, разумеется, явился с  рекомендацией; без нее ведь нельзя…    

– Ну-с,  от кого же-с… то есть я хочу сказать, кто тут именно в это срамное дело руку  свою замешал?    

– Да-с.  Хорошая, говорят, рекомендация; его превосходительство, говорят, посмеялись с  Андреем Филипповичем.    

– Посмеялись  с Андреем Филипповичем?    

– Да-с;  только так улыбнулись и сказали, что хорошо, и пожалуй, и что они с их стороны  не прочь, только бы верно служил…    

– Ну-с,  дальше-с. Вы меня оживляете отчасти, Антон Антонович; умоляю вас – дальше-с.    

– Позвольте,  я опять что-то вас… Ну-с, да-с; ну, и ничего-с; обстоятельство немудреное; вы,  я вам говорю, не смущайтесь, и сумнительного в этом нечего находить…    

– Нет-с.  Я, то есть, хочу спросить вас, Антон Антонович, что, его превосходительство ничего  больше не прибавили… насчет меня, например?    

– То  есть как же-с! Да-с! Ну, нет, ничего; можете быть совершенно спокойны. Знаете,  оно, конечно, разумеется, обстоятельство довольно разительное и сначала… да вот  я, например, сначала я и не заметил почти. Не знаю, право, отчего не заметил до  тех пор, покамест вы не напомнили. Но, впрочем, можете быть совершенно  спокойны. Ничего особенного, ровно ничего не сказали, – прибавил  добренький Антон Антонович, вставая со стула.    

– Так  вот-с я, Антон Антонович…    

– Ах,  вы меня извините-с. Я и так о пустяках проболтал, а вот дело есть важное,  спешное. Нужно вот справиться.    

– Антон  Антонович! – раздался учтиво-призывный голос Андрея Филипповича, –  его превосходительство спрашивал.    

– Сейчас,  сейчас, Андрей Филиппович, сейчас иду-с. – И Антон Антонович, взяв в руки  кучку бумаг, полетел сначала к Андрею Филипповичу, а потом в кабинет его  превосходительства.    

«Так как  же это? – думал про себя господин Голядкин, – так вот у нас игра  какова! Так вот у нас какой ветерок теперь подувает… Это недурно; это, стало  быть, наиприятнейший оборот дела приняли, – говорил про себя герой наш,  потирая руки и не слыша под собою стула от радости. – Так дело-то наше  обыкновенное дело. Так все пустячками кончается, ничем разрешается. В самом  деле, никто ничего, и не пикнут, разбойники, сидят и делами занимаются; славно,  славно! я доброго человека люблю, любил и всегда готов уважать… Впрочем, ведь  оно и того, как подумать, этот Антон-то Антонович… доверяться-то страшно: сед  чересчур и от старости покачнулся порядком. Самое, впрочем, славное и громадное  дело то, что его превосходительство ничего не сказали и так пропустили: оно  хорошо! одобряю! Только Андрей-то Филиппович чего ж тут с своими смешками  мешается? Ему-то тут что? Старая петля! всегда на пути моем, всегда черной  кошкой норовит перебежать человеку дорогу, всегда-то поперек да в пику  человеку; человеку-то в пику да поперек…"quot; Господин Голядкин опять  оглянулся кругом и опять оживился надеждой. Чувствовал он, впрочем, что его  все-таки смущает одна отдаленная мысль, какая-то недобрая мысль. Ему даже  пришло было в голову самому как-нибудь подбиться к чиновникам, забежать вперед  зайцем, даже (там как-нибудь при выходе из должности или подойдя как будто бы  за делами) между разговором, и намекнуть, что вот, дескать, господа, так и так,  вот такое-то сходство разительное, обстоятельство странное, комедия  пасквильная, – то есть подтрунить самому над всем этим да и зондировать  таким образом глубину опасности. А то ведь в тихом-то омуте черти водятся,  мысленно заключил наш герой. Впрочем, господин Голядкин это только подумал;  зато одумался во-время. Понял он, что это значит махнуть далеко. „Натура-то  твоя такова! – сказал он про себя, щелкнув себя легонько по лбу  рукою, – сейчас заиграешь, обрадовался! душа ты правдивая! Нет, уж лучше  мы с тобой потерпим, Яков Петрович, подождем да потерпим!“ Тем не менее, и как  мы уже упомянули, господин Голядкин возродился полной надеждой, точно из  мертвых воскрес. «Ничего, – думал он, – словно пятьсот пудов с груди  сорвалось! Ведь вот обстоятельство! А ларчик-то просто ведь открывался. Крылов-то  прав, Крылов-то и прав… дока, петля этот Крылов и баснописец великий! А что до  того, так пусть его служит, пусть его служит себе на здоровье, лишь бы никому  не мешал и никого не затрогивал; пусть его служит, – согласен и аппробую[3]!»    

А между  тем часы проходили, летели, и незаметно стукнуло четыре часа. Присутствие закрылось;  Андрей Филиппович взялся за шляпу, и, как водится, все последовали его примеру.  Господин Голядкин помедлил немножко, нужное время, и вышел нарочно позже всех,  самым последним, когда уже все разбрелись по разным дорогам. Вышед на улицу, он  почувствовал себя, точно в раю, так, что даже ощутил желание хоть и крюку дать,  а пройтись по Невскому. «Ведь вот судьба! – говорил наш герой, –  неожиданный переворот всего дела. И погодка-то разгулялась, и морозец, и  саночки. А мороз-то годится русскому человеку, славно уживается с морозом  русский человек! Я люблю русского человека. И снежочек и первая пороша, как  сказал бы охотник; вот бы тут зайца по первой пороше! Эхма! да ну, ничего!»    

Так-то  выражался восторг господина Голядкина, а между тем что-то все еще щекотало у  него в голове, тоска не тоска, – а порой так сердце насасывало, что  господин Голядкин не знал, чем утешить себя. «Впрочем, подождем-ка мы дня и  тогда будем радоваться. А впрочем, ведь что же такое? Ну, рассудим, посмотрим.  Ну, давай рассуждать, молодой друг мой, ну, давай рассуждать. Ну, такой же, как  и ты человек, во-первых, совершенно такой же. Ну, да что ж тут такого? Коли  такой человек, так мне и плакать? Мне-то что? Я в стороне; свищу себе, да и только!  На то пошел, да и только! Пусть его служит! Ну, чудо и странность, там говорят,  что сиамские близнецы… Ну, да зачем их, сиамских-то? положим, они близнецы, но  ведь и великие люди подчас чудаками смотрели. Даже из истории известно, что  знаменитый Суворов пел петухом… Ну, да он там это все из политики; и великие  полководцы… да, впрочем, что ж полководцы? А вот я сам по себе, да только, и  знать никого не хочу, и в невинности моей врага презираю. Не интригант, и этим  горжусь. Чист, прямодушен, опрятен, приятен, незлоблив…»    

Вдруг  господин Голядкин умолк, осекся и как лист задрожал, даже закрыл глаза на мгновенье.  Надеясь, впрочем, что предмет его страха просто иллюзия, открыл он наконец  глаза и робко покосился направо. Нет, не иллюзия!.. Рядом с ним семенил  утренний знакомец его, улыбался, заглядывал ему в лицо и, казалось, ждал случая  начать разговор. Разговор, впрочем, не начинался. Оба они прошли шагов  пятьдесят таким образом. Все старание господина Голядкина было как можно  плотнее закутаться, зарыться в шинель и нахлобучить на глаза шляпу до последней  возможности. К довершению обиды даже и шинель и шляпа его приятеля были точно  такие же, как будто сейчас с плеча господина Голядкина.    

– Милостивый  государь, – произнес наконец наш герой, стараясь говорить почти шепотом и  не глядя на своего приятеля, – мы, кажется, идем по разным дорогам… Я даже  уверен в этом, – сказал он, помолчав немножко. – Наконец, я уверен,  что вы меня поняли совершенно, – довольно строго прибавил он в заключение.    

– Я  бы желал, – проговорил наконец приятель господина Голядкина, – я бы  желал… вы, вероятно, великодушно извините меня… я не знаю, к кому обратиться  здесь… мои обстоятельства, – я надеюсь, что вы извините мою  дерзость, – мне даже показалось, что вы, движимые состраданием, принимали  во мне сегодня утром участие. С своей стороны, я с первого взгляда почувствовал  к вам влечение, я… – Тут господин Голядкин мысленно пожелал своему новому  сослуживцу провалиться сквозь землю. – Если бы я смел надеяться, что вы,  Яков Петрович, меня снисходительно изволите выслушать…    

– Мы  – мы здесь – мы… лучше пойдемте ко мне, – отвечал господин Голядкин, –  мы теперь перейдем на ту сторону Невского, там нам будет удобнее с вами, а  потом переулочком… мы лучше возьмем переулочком.    

– Хорошо-с.  Пожалуй, возьмем переулочком-с, – робко сказал смиренный спутник Голядкина,  как будто намекая тоном ответа, что где ему разбирать и что, в его положении,  он и переулочком готов удовольствоваться. Что же касается до господина  Голядкина, то он совершенно не понимал, что с ним делалось. Он не верил себе.  Он еще не опомнился от своего изумления.    

 ГЛАВА VII    

     

Опомнился  он немного на лестнице, при входе в квартиру свою. «Ах, я баран-голова! –  ругнул он себя мысленно, – ну, куда ж я веду его? Сам я голову в петлю  кладу. Что же подумает Петрушка, увидя нас вместе? Что этот мерзавец теперь  подумать осмелится? а он подозрителен…» Но уже поздно было раскаиваться;  господин Голядкин постучался, дверь отворилась, и Петрушка начал снимать шинели  с гостя и барина. Господин Голядкин посмотрел вскользь, так только бросил  мельком взгляд на Петрушку, стараясь проникнуть в его физиономию и разгадать  его мысли. Но, к величайшему своему удивлению, увидел он, что служитель его и  не думает удивляться и даже, напротив, словно ждал чего-то подобного. Конечно,  он и теперь смотрел волком, косил на сторону и как будто кого-то съесть  собирался. «Уж не околдовал ли их кто всех сегодня,    

– думал  герой наш, – бес какой-нибудь обежал! Непременно что-нибудь особенное  должно быть во всем народе сегодня. Черт возьми, экая мука какая!» Вот все-то  таким образом думая и раздумывая, господин Голядкин ввел гостя к себе в комнату  и пригласил покорно садиться. Гость был в крайнем, по-видимому, замешательстве,  очень робел, покорно следил за всеми движениями своего хозяина, ловил его  взгляды и по ним, казалось, старался угадать его мысли. Что-то униженное,  забитое и запуганное выражалось во всех жестах его, так что он, если позволят  сравнение, довольно походил в эту минуту на того человека, который, за  неимением своего платья, оделся в чужое: рукава лезут наверх, талия почти на  затылке, а он то поминутно оправляет на себе короткий жилетишко, то виляет  бочком и сторонится, то норовит куда-нибудь спрятаться, то заглядывает всем в  глаза и прислушивается, не говорят ли чего люди о его обстоятельствах, не  смеются ли над ним, не стыдятся ли его, – и краснеет человек, и теряется  человек, и страдает амбиция… Господин Голядкин поставил свою шляпу на окно; от  неосторожного движения шляпа его слетела на пол. Гость тотчас же бросился ее  поднимать, счистил всю пыль, бережно поставил на прежнее место, а свою на полу,  возле стула, на краюшке которого смиренно сам поместился. Это маленькое  обстоятельство открыло отчасти глаза господину Голядкину; понял он, что нужда в  нем великая, и потому не стал более затрудняться, как начать с своим гостем,  предоставив это все, как и следовало, ему самому. Гость же, с своей стороны,  тоже не начинал ничего, робел ли, стыдился ли немножко, или из учтивости ждал  начина хозяйского, – неизвестно, разобрать было трудно. В это время вошел  Петрушка, остановился в дверях и уставился глазами в сторону, совершенно противоположную  той, в которой помещались и гость и барин его.    

– Обеда  две порции прикажете брать? – проговорил он небрежно и сипловатым голосом.    

– Я,  я не знаю… вы – да, возьми, брат, две порции.    

Петрушка  ушел. Господин Голядкин взглянул на своего гостя. Гость его покраснел до ушей.  Господин Голядкин был добрый человек и потому, по доброте души своей, тотчас же  составил теорию:    

«Бедный человек, –  думал он, – да и на месте-то всего один день; в свое время пострадал,  вероятно; может быть, только и добра-то, что приличное платьишко, а самому и  пообедать-то нечем. Эк его, какой он забитый! Ну, ничего; это отчасти и лучше…»    

– Извините  меня, что я, – начал господин Голядкин, – впрочем, позвольте узнать,  как мне звать вас?    

– Я…  Я… Яков Петровичем, – почти прошептал гость его, словно совестясь и  стыдясь, словно прощения прося в том, что и его зовут тоже Яковом Петровичем.    

– Яков  Петрович! – повторил наш герой, не в силах будучи скрыть своего смущения.    

– Да-с,  точно так-с… Тезка вам-с, – отвечал смиренный гость господина Голядкина,  осмеливаясь улыбнуться и сказать что-нибудь пошутливее. Но тут же оселся назад,  приняв вид самый серьезный и немного, впрочем, смущенный, замечая, что хозяину  его теперь не до шуточек.    

– Вы…  позвольте же вас спросить, по какому случаю имею я честь…    

– Зная  ваше великодушие и добродетели ваши, – быстро, но робким голосом прервал  его гость, немного приподымаясь со стула, – осмелился я обратиться к вам и  просить вашего… знакомства и покровительства… – заключил его гость, очевидно  затрудняясь в своих выражениях и выбирая слова не слишком льстивые и  унизительные, чтоб не окомпрометировать себя в отношении амбиции, но и не  слишком смелые, отзывающиеся неприличным равенством. Вообще можно сказать, что  гость господина Голядкина вел себя как благородный нищий в заштопанном фраке и  с благородным паспортом в кармане, не напрактиковавшийся еще как следует протягивать  руку.    

– Вы  смущаете меня, – отвечал господин Голядкин, оглядывая себя, свои стены и  гостя, – чем же я мог бы… я, то есть, хочу сказать, в каком именно  отношении могу я вам услужить в чем-нибудь?    

– Я,  Яков Петрович, почувствовал к вам влечение с первого взгляда и, простите меня  великодушно, на вас понадеялся, – осмелился понадеяться, Яков Петрович. Я…  я человек здесь затерянный, Яков Петрович, бедный, пострадал весьма много, Яков  Петрович, и здесь еще внове. Узнав, что вы, при обыкновенных, врожденных вам  качествах вашей прекрасной души, однофамилец мой…    

Господин  Голядкин поморщился.    

– Однофамилец  мой и родом из одних со мной мест, решился я обратиться к вам и изложить вам  затруднительное мое положение.    

– Хорошо-с,  хорошо-с; право, я не знаю, что вам сказать, – отвечал смущенным голосом  господин Голядкин, – вот, после обеда, мы потолкуем…    

Гость  поклонился; обед принесли. Петрушка собрал на стол, – и гость вместе с  хозяином принялись насыщать себя. Обед продолжался недолго; оба они торопились –  хозяин потому, что был не в обыкновенной тарелке своей, да к тому же и  совестился, что обед был дурной, – совестился же отчасти оттого, что  хотелось гостя хорошо покормить, а частию оттого, что хотелось показать, что он  не как нищий живет. С своей стороны, гость был в крайнем смущении и крайне  конфузился. Взяв один раз хлеба и съев свой ломоть, он уже боялся протягивать  руку к другому ломтю, совестился брать кусочки получше и поминутно уверял, что  он вовсе не голоден, что обед был прекрасный и что он, с своей стороны,  совершенно доволен и по гроб будет чувствовать. Когда еда кончилась, господин  Голядкин закурил свою трубочку, предложил другую, заведенную для приятеля,  гостю, – оба уселись друг против друга, и гость начал рассказывать свои  приключения.    

Рассказ  господина Голядкина-младшего продолжался часа три или четыре. История приключений  его была, впрочем, составлена из самых пустейших, из самых мизернейших, если  можно сказать, обстоятельств. Дело шло о службе где-то в палате в губернии, о  прокурорах и председателях, о кое-каких канцелярских интригах, о разврате души  одного из повытчиков, о ревизоре, о внезапной перемене начальства, о том, как  господин Голядкин-второй пострадал совершенно безвинно; о престарелой тетушке  его, Пелагее Семеновне; о том, как он, по разным интригам врагов своих, места  лишился и пешком пришел в Петербург; о том, как он маялся и горе мыкал здесь, в  Петербурге, как бесплодно долгое время места искал, прожился, исхарчился, жил  чуть не на улице, ел черствый хлеб и запивал его слезами своими, спал на голом  полу и, наконец, как кто-то из добрых людей взялся хлопотать о нем,  рекомендовал и великодушно к новому месту пристроил. Гость господина Голядкина  плакал, рассказывая, и утирал слезы синим клетчатым платком, весьма походившим  на клеенку. Заключил же он тем, что открылся вполне господину Голядкину и  признался, что ему не только нечем покамест жить и прилично устроиться, но и  обмундироваться-то как следует не на что; что вот, включил он, даже на  сапожишки не мог сколотиться и что вицмундир взят им у кого-то на подержание на  малое время.    

Господин  Голядкин был в умилении, был истинно тронут. Впрочем, и даже несмотря на то,  что история его гостя была самая пустая история, все слова этой истории  ложились на сердце его, словно манна небесная. Дело в том, что господин  Голядкин забывал последние сомнения свои, разрешил свое сердце на свободу и  радость и, наконец, мысленно сам себя пожаловал в дураки. Все было так  натурально! И было отчего сокрушаться, бить такую тревогу! Ну, есть, действительно  есть одно щекотливое обстоятельство, – да ведь оно не беда: оно не может  замарать человека, амбицию его запятнать и карьеру его загубить, когда не  виноват человек, когда сама природа сюда замешалась. К тому же гость просил  покровительства, гость плакал, гость судьбу обвинял, казался таким незатейливым,  без злобы и хитростей, жалким, ничтожным и, кажется, сам теперь совестился,  хотя, может быть, и в другом отношении, странным сходством лица своего с  хозяйским лицом. Вел он себя донельзя благонадежно, так и смотрел угодить  своему хозяину и смотрел так, как смотрит человек, который терзается  угрызениями совести и чувствует, что виноват перед другим человеком. Заходила  ли, например, речь о каком-нибудь сомнительном пункте, гость тотчас же  соглашался с мнением господина Голядкина. Если же как-нибудь, по ошибке,  заходил мнением своим в контру господину Голядкину и потом замечал, что сбился  с дороги, то тотчас же поправлял свою речь, объяснялся и давал немедленно  знать, что он все разумеет точно таким же образом, как хозяин его, мыслит так  же, как он, и смотрит на все совершенно такими же глазами, как и он. Одним  словом, гость употреблял всевозможные усилия «найти» в господине Голядкине, так  что господин Голядкин решил, наконец, что гость его должен быть весьма любезный  человек во всех отношениях. Между прочим, подали чай; час был девятый. Господин  Голядкин чувствовал себя в прекрасном расположении духа, развеселился,  разыгрался, расходился понемножку и пустился наконец в самый живой и  занимательный разговор с своим гостем. Господин Голядкин, под веселую руку,  любил иногда рассказать что-нибудь интересное. Так и теперь: рассказал гостю  много о столице, об увеселениях и красотах ее, о театре, о клубах, о картине  Брюллова; о том, как два англичанина приехали нарочно из Англии в Петербург,  чтоб посмотреть на решетку Летнего сада, и тотчас уехали; о службе, об Олсуфье  Ивановиче и об Андрее Филипповиче; о том, что Россия с часу на час идет к  совершенству и что тут «Словесные науки днесь цветут»; об анекдотце,  прочитанном недавно в «Северной пчеле», и что в Индии есть змея удав  необыкновенной силы; наконец, о бароне Брамбеусе и т.д. и т.д. Словом, господин  Голядкин вполне был доволен, во-первых, потому, что был совершенно спокоен;  во-вторых, что не только не боялся врагов своих, но даже готов был теперь всех  их вызвать на самый решительный бой; в-третьих, что сам своею особою оказывал  покровительство и, наконец, делал доброе дело. Сознавался он, впрочем, в душе  своей, что еще не совсем счастлив в эту минуту, что сидит в нем еще один  червячок, самый маленький, впрочем, и точит даже и теперь его сердце. Мучило  крайне его воспоминание о вчерашнем вечере у Олсуфья Ивановича. Много бы дал он  теперь, если б не было кой-чего из того, что было вчера. «Впрочем, ведь оно  ничего!» – заключил наконец наш герой и решился твердо в душе вести себя вперед  хорошо и не впадать в подобные промахи. Так как господин Голядкин теперь  расходился вполне и стал вдруг почти совершенно счастлив, то вздумалось ему  даже и пожуировать жизнию. Принесен был Петрушкою ром, и составился пунш. Гость  и хозяин осушили по стакану и по два. Гость оказался еще любезнее прежнего и с  своей стороны показал не одно доказательство прямодушия и счастливого характера  своего, сильно входил в удовольствие господина Голядкина, казалось, радовался  только одною его радостью и смотрел на него, как на истинного и единственного  своего благодетеля. Взяв перо и листочек бумажки, он попросил господина  Голядкина не смотреть на то, что он будет писать, и потом, когда кончил, сам  показал хозяину своему все написанное. Оказалось, что это было четверостишие,  написанное довольно чувствительно, впрочем прекрасным слогом и почерком, и, как  видно, сочинение самого любезного гостя. Стишки были следующие:    

Если ты  меня забудешь, Не забуду я тебя; В жизни может все случиться, Не забудь и ты  меня!    

Со  слезами на глазах обнял своего гостя господин Голядкин и, расчувствовавшись  наконец вполне, сам посвятил своего гостя в некоторые секреты и тайны свои,  причем речь сильно напиралась на Андрея Филипповича и на Клару Олсуфьевну. «Ну,  да ведь мы с тобой, Яков Петрович, сойдемся, – говорил наш герой своему  гостю, – мы с тобой, Яков Петрович, будем жить, как рыба с водой, как  братья родные; мы, дружище, будем хитрить, заодно хитрить будем; с своей  стороны будем интригу вести в пику им… в пику-то им интригу вести. А им-то ты  никому не вверяйся. Ведь я тебя знаю, Яков Петрович, и характер твой понимаю;  ведь ты как раз все расскажешь, душа ты правдивая! Ты, брат, сторонись от них  всех». Гость вполне соглашался, благодарил господина Голядкина и тоже наконец  прослезился. «Ты, знаешь ли, Яша, – продолжал господин Голядкин дрожащим,  расслабленным голосом, – ты, Яша, поселись у меня на время или навсегда  поселись. Мы сойдемся. Что, брат, тебе, а? А ты не смущайся и не ропщи на то,  что вот между нами такое странное теперь обстоятельство: роптать, брат, грешно;  это природа! А мать-природа щедра, вот что, брат Яша! Любя тебя, братски любя  тебя, говорю. А мы с тобой, Яша, будем хитрить и с своей стороны подкопы вести  и носы им утрем». Пунш, наконец, дошел до третьих и четвертых стаканов на  брата, и тогда господин Голядкин стал испытывать два ощущения: одно то, что  необыкновенно счастлив, а другое, – что уже не может стоять на ногах.  Гость, разумеется, был приглашен ночевать. Кровать была кое-как составлена из  двух рядов стульев. Господин Голядкин-младший объявил, что под дружеским кровом  мягко спать и на голом полу, что, с своей стороны, он заснет, где придется, с  покорностью и признательностью; что теперь он в раю и что, наконец, он много  перенес на своем веку несчастий и горя, на все посмотрел, всего перетерпел, и –  кто знает будущность? – может быть, еще перетерпит. Господин Голядкин-старший  протестовал против этого и начал доказывать, что нужно возложить всю надежду на  бога. Гость вполне соглашался и говорил, что, разумеется, никто таков, как бог.  Тут господин Голядкин-старший заметил, что турки правы в некотором отношении,  призывая даже во сне имя божие. Потом, не соглашаясь, впрочем, с иными учеными  в иных клеветах, взводимых на турецкого пророка Мухаммеда, и признавая его в  своем роде великим политиком, господин Голядкин перешел к весьма интересному  описанию алжирской цирюльни, о которой читал в какой-то книжке в смеси. Гость и  хозяин много смеялись над простодушием турков; впрочем, не могли не отдать  должной дани удивления их фанатизму, возбуждаемому опиумом… Гость стал наконец  раздеваться, а господин Голядкин вышел за перегородку, частию по доброте души,  что, может быть, дескать, у него и рубашки-то порядочной нет, так чтоб не  сконфузить и без того уже пострадавшего человека, а частию для если можно, и  приласкать человека, чтоб уж все были счастливы и чтоб не оставалось на столе  просыпанной соли. Нужно заметить, что Петрушка все еще смущал господина  Голядкина.    

– Ты,  Петр, ложись теперь спать, – кротко сказал господин Голядкин, входя в  отделение своего служителя, – ты теперь ложись спать, а завтра в восемь  часов ты меня и разбуди. Понимаешь, Петруша?    

Господин  Голядкин говорил необыкновенно мягко и ласково. Но Петрушка молчал. Он в это  время возился около своей кровати и даже не обернулся к своему барину, что бы  должен был сделать, впрочем, из одного к нему уважения.    

– Ты,  Петр, меня слышал? – продолжал господин Голядкин. – Ты вот теперь  ложись спать, а завтра, Петруша, ты и разбуди меня в восемь часов; понимаешь?    

– Да  уж помню, уж что тут! – проворчал себе под нос Петрушка.    

– Ну,  то-то, Петруша; я это только так говорю, чтоб и ты был спокоен и счастлив. Вот  мы теперь все счастливы, так чтоб и ты был спокоен и счастлив. А теперь  спокойной ночи желаю тебе. Усни, Петруша, усни; мы все трудиться должны… Ты,  брат, знаешь, не думай чего-нибудь…    

Господин  Голядкин начал было, да остановился. «Не слишком ли будет, – подумал  он, – не далеко ли я замахнул? Так-то всегда; всегда-то я пересыплю».  Герой наш вышел от Петрушки весьма недовольный собою. К тому же грубостью и  неподатливостью Петрушки он немного обиделся. «С шельмецом заигрывают, шельмецу  барин честь делает, а он не чувствует, – подумал господин Голядкин. –  Впрочем, такая уж тенденция подлая у всего этого рода!» Отчасти покачиваясь,  воротился он в комнату и, видя, что гость его улегся совсем, присел на минутку  к нему на постель. «А ведь признайся, Яша, – начал он шепотом и курныкая  головой, – ведь ты, подлец, предо мной виноват? ведь ты, тезка, знаешь,  того…» – продолжал он, довольно фамильярно заигрывая с своим гостем. Наконец,  распростившись с ним дружески, господин Голядкин отправился спать. Гость между  тем захрапел. Господин Голядкин в свою очередь начал ложиться в постель, а  между тем, посмеиваясь, шептал про себя: «Ведь ты пьян сегодня, голубчик мой,  Яков Петрович, подлец ты такой, Голядка ты этакой, – фамилья твоя такова!!  Ну, чему ты обрадовался? Ведь завтра расплачешься, нюня ты этакая: что мне  делать с тобой!» Тут довольно странное ощущение отозвалось во всем существе  господина Голядкина, что-то похожее на сомнение или раскаяние. «Расходился ж  я, – думал он, – ведь вот теперь шумит в голове и я пьян; и не  удержался, дурачина ты этакая! и вздору с три короба намолол да еще хитрить,  подлец, собирался. Конечно, прощение и забвение обид есть первейшая  добродетель, но все ж оно плохо! вот оно как!» Тут господин Голядкин привстал,  взял свечу и на цыпочках еще раз пошел взглянуть на спящего своего гостя. Долго  стоял он над ним в глубоком раздумье. «Картина неприятная! пасквиль, чистейший  пасквиль, да и дело с концом!»    

Наконец  господин Голядкин улегся совсем. В голове у него шумело, трещало, звонило. Он  стал забываться-забываться… силился было о чем-то думать, вспомнить что-то  такое весьма интересное, разрешить что-то такое весьма важное, какое-то  щекотливое дело, – но не мог. Сон налетел на его победную голову, и он  заснул так, как обыкновенно спят люди, с непривычки употребившие вдруг пять  стаканов пунша на какой-нибудь дружеской вечеринке.    

 ГЛАВА VIII    

     

Как  обыкновенно, на другой день господин Голядкин проснулся в восемь часов; проснувшись  же, тотчас припомнил все происшествия вчерашнего вечера,    

– припомнил  и поморщился. «Эк я разыгрался вчера каким дураком!» – подумал он, приподымаясь  с постели и взглянув на постель своего гостя. Но каково же было его удивление,  когда не только гостя, но даже и постели, на которой спал гость, не было в  комнате! «Что ж это такое? – чуть не вскрикнул господин Голядкин, –  что ж бы это было такое? Что же означает теперь это новое обстоятельство?»  Покамест господин Голядкин, недоумевая, с раскрытым ртом смотрел на опустелое  место, скрипнула дверь, и Петрушка вошел с чайным подносом. «Где же, где же?» –  проговорил чуть слышным голосом наш герой, указывая на вчерашнее место, отведенное  гостю. Петрушка сначала не отвечал ничего, даже не посмотрел на своего барина,  а поворотил глаза в угол направо, так что господин Голядкин сам принужден был  взглянуть в угол направо. Впрочем, после некоторого молчания Петрушка,  сиповатым и грубым голосом, ответил, «что барина дома нет».    

– Дурак  ты; да ведь я твой барин, Петрушка, – проговорил господин Голядкин прерывистым  голосом и во все глаза смотря на своего служителя.    

Петрушка  ничего не отвечал, но посмотрел так на господина Голядкина, что тот покраснел  до ушей, – посмотрел с какою-то оскорбительною укоризною, похожею на  чистую брань. Господин Голядкин и руки опустил, как говорится. Наконец Петрушка  объявил, что другой уж часа с полтора как ушел и не хотел дожидаться. Конечно,  ответ был вероятен и правдоподобен; видно было, что Петрушка не лгал, что  оскорбительный взгляд его и слово другой, употребленное им, были лишь  следствием всего известного гнусного обстоятельства; но все-таки он понимал,  хоть и смутно, что тут что-нибудь да не так и что судьба готовит ему еще какой-то  гостинец, не совсем-то приятный. «Хорошо, мы посмотрим, – думал он про  себя, – мы увидим, мы своевременно раскусим все это… Ах ты, господи боже  мой! – простонал он в заключение уже совсем другим голосом, – и зачем  я это приглашал его, на какой конец я все это делал? ведь истинно сам голову  сую в петлю их воровскую, сам эту петлю свиваю. Ах ты голова, голова! ведь и  утерпеть-то не можешь ты, чтоб не провраться, как мальчишка какой-нибудь,  канцелярист какой-нибудь, как бесчиновная дрянь какая-нибудь, тряпка, ветошка  гнилая какая-нибудь, сплетник ты этакой, баба ты этакая!.. Святые вы мои! И  стишки, шельмец, написал и в любви ко мне изъяснился! Как бы этак, того… Как бы  ему, шельмецу, приличнее на дверь указать, коли воротится? Разумеется, много  есть разных оборотов и способов. Так и так, дескать, при моем ограниченном  жалованье… Или там припугнуть его как-нибудь, что, дескать, взяв в соображение  вот то-то и то-то, принужден изъясниться… дескать, нужно в половине платить за  квартиру и стол и деньги вперед отдавать. Гм! нет, черт возьми, нет! Это меня  замарает. Оно не совсем деликатно! Разве как-нибудь там вот этак бы сделать:  взять бы да и надоумить Петрушку, чтоб Петрушка ему насолил как-нибудь,  неглижировал бы с ним как-нибудь, сгрубил ему, да и выжить его таким образом?  Стравить бы их этак вместе… Нет, черт возьми, нет! Это опасно, да и опять, если  с этакой точки зренья смотреть – ну, да, вовсе нехорошо! Совсем нехорошо! А ну,  если он не придет? и это плохо будет? проврался я ему вчера вечером!.. Эх, плохо,  плохо! Эх, дело-то наше как плоховато! Ах, я голова, голова окаянная!  взубрить-то ты чего следует не можешь себе, резону-то вгвоздить туда не можешь  себе! Ну, как он придет и откажется? А дай-то господи, если б пришел! Весьма  был бы рад я, если б пришел он; много бы дал я, если б пришел…» Так рассуждал  господин Голядкин, глотая свой чай и беспрестанно поглядывая на стенные часы.  «Без четверти девять теперь; ведь вот уж пора идти. А что-то будет такое;  что-то тут будет? Желал бы я знать, что здесь именно особенного такого  скрывается,    

– этак  цель, направление и разные там закавыки. Хорошо бы узнать, на что именно метят  все эти народы и каков-то будет их первый шаг…» Господин Голядкин не мог долее  вытерпеть, бросил недокуренную трубку, оделся и пустился на службу, желая  накрыть, если можно, опасность и во всем удостовериться своим личным  присутствием. А опасность была: это уж он сам знал, что опасность была. «А вот  мы ее… и раскусим, – говорил господин Голядкин, снимая шинель и калоши в  передней, – вот мы и проникнем сейчас во все эти дела». Решившись, таким образом,  действовать, герой наш оправился, принял вид приличный и форменный и только что  хотел было проникнуть в соседскую комнату, как вдруг, в самых дверях,  столкнулся с ним вчерашний знакомец, друг и приятель его. Господин  Голядкин-младший, кажется, не замечал господина Голядкина-старшего, хотя и  сошелся с ним почти носом к носу. Господин Голядкин-младший был, кажется,  занят, куда-то спешил, запыхался; вид имел такой официальный, такой деловой,  что, казалось, всякий мог прямо прочесть на лице его – «командирован по особому  поручению…»    

– Ах,  это вы, Яков Петрович! – сказал наш герой, хватая своего вчерашнего гостя  за руку.    

– После,  после, извините меня, расскажете после, – закричал господин  Голядкин-младший, порываясь вперед.    

– Однако  позвольте; вы, кажется, хотели, Яков Петрович, того-с…    

– Что-с?  Объясните скорее-с. – Тут вчерашний гость господина Голядкина остановился  как бы через силу и нехотя и подставил ухо свое прямо к носу господина  Голядкина.    

– Я  вам скажу, Яков Петрович, что я удивляюсь приему… приему, какого вовсе,  по-видимому, не мог бы я ожидать.    

– На  все есть известная форма-с. Явитесь к секретарю его превосходительства и потом  отнеситесь, как следует, к господину правителю канцелярии. Просьба есть?..    

– Вы,  я не знаю, Яков Петрович! вы меня просто изумляете, Яков Петрович! вы, верно,  не узнаете меня или шутите, по врожденной веселости характера вашего.    

– А,  это вы! – сказал господин Голядкин-младший, как будто только сейчас  разглядев господина Голядкина-старшего, – так это вы? Ну, что ж, хорошо ли  вы почивали? – Тут господин Голядкин-младший, улыбнувшись немного,    

– официально  и форменно улыбнувшись, хотя вовсе не так, как бы следовало (потому что ведь во  всяком случае он одолжен же был благодарностью господину  Голядкину-старшему), – итак, улыбнувшись официально и форменно, прибавил,  что он с своей стороны весьма рад, что господин Голядкин хорошо почивал; потом  наклонился немного, посеменил немного на месте, поглядел направо, налево, потом  опустил глаза в землю, нацелился в боковую дверь и, прошептав скороговоркой,  что он по особому поручению, юркнул в соседнюю комнату. Только его и видели.    

– Вот-те  и штука!.. – прошептал наш герой, остолбенев на мгновение, – вот-те и  штука! Так вот такое-то здесь обстоятельство!.. – Тут господин Голядкин  почувствовал, что у него отчего-то заходили мурашки по телу. –  Впрочем, – продолжал он про себя, пробираясь в свое отделение, –  впрочем, ведь я уже давно говорил о таком обстоятельстве; я уже давно  предчувствовал, что он по особому поручению, – именно вот вчера говорил,  что непременно по чьему-нибудь особому поручению употреблен человек…    

– Окончили  вы, Яков Петрович, вчерашнюю вашу бумагу? – спросил Антон Антонович  Сеточкин усевшегося подле него господина Голядкина. – У вас здесь она?    

– Здесь, –  прошептал господин Голядкин, смотря на своего столоначальника отчасти с потерявшимся  видом.    

– То-то-с.  Я к тому говорю, что Андрей Филиппович уже два раза спрашивал. Того и гляди,  что его превосходительство потребует…    

– Нет-с,  она кончена-с…    

– Ну-с,  хорошо-с.    

– Я,  Антон Антонович, всегда,кажется, исполнял свою должность как следует и радею о  порученных мне начальством делах-с, занимаюсь ими рачительно.    

– Да-с.  Ну-с, что же вы хотите этим сказать-с?    

– Я  ничего-с, Антон Антонович. Я только, Антон Антонович, хочу объяснить, что я… то  есть я хотел выразить, что иногда неблагонамеренность и зависть не щадят  никакого лица, ища своей повседневной отвратительной пищи-с.    

– Извините,  я вас не совсем-то понимаю. То есть на какое лицо вы теперь намекаете?    

– То  есть я хотел только сказать, Антон Антонович, что я иду прямым путем, а  окольным путем ходить презираю, что я не интригант и что сим, если позволено  только будет мне выразиться, могу весьма справедливо гордиться…    

– Да-с.  Это все так-с, и, по крайнему моему разумению, отдаю полную справедливость рассуждению  вашему; но позвольте же и мне вам, Яков Петрович, заметить, что личности в хорошем  обществе не совсем позволительны-с; что за глаза я, например, готов  снести, – потому что за глаза и кого ж не бранят! – но в глаза, воля  ваша, и я, сударь мой, например, себе дерзостей говорить не позволю. Я, сударь  мой, поседел на государственной службе и дерзостей на старости лет говорить  себе не позволю-с…    

– Нет-с,  я, Антон Антонович-с, вы, видите ли, Антон Антонович, вы, кажется, Антон Антонович,  меня не совсем-то уразумели-с. А я, помилуйте, Антон Антонович, я с своей  стороны могу только за честь поставить-с…    

– Да  уж и нас тоже прошу извинить-с. Учены мы по-старинному-с. А по-вашему,  по-новому, учиться нам поздно. На службе отечеству разумения доселе нам,  кажется, доставало. У меня, сударь мой, как вы сами знаете, есть знак за  двадцатилетнюю беспорочную службу-с…    

– Я  чувствую, Антон Антонович, я с моей стороны совершенно все это чувствую-с. Но я  не про то-с, я про маску говорил, Антон Антонович-с…    

– Про  маску-с?    

– То  есть вы опять… я опасаюсь, что вы и тут примете в другую сторону смысл, то есть  смысл речей моих, как вы сами говорите, Антон Антонович. Я только тему  развиваю, то есть пропускаю идею, Антон Антонович, что люди, носящие маску,  стали не редки-с и что теперь трудно под маской узнать человека-с…    

– Ну-с,  знаете ли-с, оно не совсем и трудно-с. Иногда и довольно легко-с, иногда и  искать недалеко нужно ходить-с.    

– Нет-с,  знаете ли-с, я, Антон Антонович, говорю-с, про себя говорю, что я, например, маску  надеваю, лишь когда нужда в ней бывает, то есть единственно для карнавала и  веселых собраний, говоря в прямом смысле, но что не маскируюсь перед людьми  каждодневно, говоря в другом, более скрытом смысле-с. Вот что я хотел сказать,  Антон Антонович-с.    

– Ну,  да мы покамест оставим все это; да мне же и некогда-с, – сказал Антон  Антонович, привстав с своего места и собирая кой-какие бумаги для доклада его  превосходительству. – Дело же ваше, как я полагаю, не замедлит  своевременно объясниться. Сами же увидите вы, на кого вам пенять и кого  обвинять, а затем прошу вас покорнейше уволить меня от дальнейших частных и  вредящих службе объяснений и толков-с…    

– Нет-с,  я, Антон Антонович, – начал побледневший немного господин Голядкин вслед  удаляющемуся Антону Антоновичу, – я, Антон Антонович, того-с, и не  думал-с. «Что же это такое? – продолжал уже про себя наш герой, оставшись  один. – Что же это за ветры такие здесь подувают и что означает этот новый  крючок?» В то самое время, как потерянный и полуубитый герой наш готовился было  разрешить этот новый вопрос, в соседней комнате послышался шум, обнаружилось  какое-то деловое движение, дверь отворилась, и Андрей Филиппович, только что  перед тем отлучившийся по делам в кабинет его превосходительства, запыхавшись,  появился в дверях и крикнул господина Голядкина. Зная в чем дело и не желая  заставить ждать Андрея Филипповича, господин Голядкин вскочил с своего места и,  как следует, немедленно засуетился на чем свет стоит, обготовляя и обхоливая  окончательно требуемую тетрадку, да и сам приготовляясь отправиться, вслед за  тетрадкой и Андреем Филипповичем, в кабинет его превосходительства. Вдруг, и  почти из-под руки Андрея Филипповича, стоявшего в то время в самых дверях,  юркнул в комнату господин Голядкин-младший, суетясь, запыхавшись, загонявшись  на службе, с важным решительно-форменным видом, и прямо подкатился к господину  Голядкину-старшему, менее всего ожидавшему подобного нападения…    

– Бумаги,  Яков Петрович, бумаги… его превосходительство изволили спрашивать, готовы ль у  вас? – защебетал вполголоса и скороговоркой приятель господина  Голядкина-старшего. – Андрей Филиппович вас ожидает…    

– Знаю  и без вас, что ожидают, – проговорил господин Голядкин-старший тоже скороговоркой  и шепотом.    

– Нет,  я, Яков Петрович, не то; я, Яков Петрович, совсем не то; я сочувствую, Яков  Петрович, и подвигнут душевным участием.    

– От  которого нижайше прошу вас избавить меня. Позвольте, позвольте-с…    

– Вы,  разумеется, их обернете оберточкой, Яков Петрович, а третью-то страничку вы заложите  закладкой, позвольте, Яков Петрович…    

– Да  позвольте же вы, наконец…    

– Но  ведь здесь чернильное пятнышко, Яков Петрович, вы заметили ль чернильное пятнышко?..    

Тут  Андрей Филиппович второй раз кликнул господина Голядкина.    

– Сейчас,  Андрей Филиппович; я вот только немножко, вот здесь… Милостивый государь,  понимаете ли вы русский язык?    

– Лучше  всего будет ножичком снять, Яков Петрович, вы лучше на меня положитесь: вы  лучше не трогайте сами, Яков Петрович, а на меня положитесь,    

– я  же отчасти тут ножичком…    

Андрей  Филиппович третий раз кликнул господина Голядкина.    

– Да,  помилуйте, где же тут пятнышко? Ведь, кажется, вовсе нету здесь пятнышка?    

– И  огромное пятнышко, вот оно! вот, позвольте, я здесь его видел; вот, позвольте…  вы только позвольте мне, Яков Петрович, я отчасти здесь ножичком, я из участия,  Яков Петрович, и ножичком от чистого сердца… вот так, вот и дело с концом…    

Тут, и  совсем неожиданно, господин Голядкин-младший, вдруг ни с того ни с сего, осилив  господина Голядкина-старшего в мгновенной борьбе, между ними возникшей, и во  всяком случае совершенно против воли его, овладел требуемой начальством бумагой  и, вместо того чтоб поскоблить ее ножичком от чистого сердца, как вероломно  уверял он господина Голядкина-старшего, – быстро свернул ее, сунул под  мышку, в два скачка очутился возле Андрея Филипповича, не заметившего ни одной  из проделок его, и полетел с ним в директорский кабинет. Господин  Голядкин-старший остался как бы прикованным к месту, держа в руках ножичек и  как будто приготовляясь что-то скоблить им…    

Герой  наш еще не совсем понимал свое новое обстоятельство. Он еще не опомнился. Он  почувствовал удар, но думал, что это что-нибудь так. В страшной, неописанной  тоске сорвался он наконец с места и бросился прямо в директорский кабинет,  моля, впрочем, небо дорогою, чтоб это устроилось все как-нибудь к лучшему и  было бы так, ничего… В последней комнате перед директорским кабинетом сбежался  он, прямо нос с носом, с Андреем Филипповичем и с однофамильцем своим. Оба они  уже возвращались: господин Голядкин посторонился. Андрей Филиппович говорил  улыбаясь и весело. Однофамилец господина Голядкина-старшего тоже улыбался,  юлил, семенил в почтительном расстоянии от Андрея Филипповича и что-то с восхищенным  видом нашептывал ему на ушко, на что Андрей Филиппович самым благосклонным образом  кивал головою. Разом понял герой наш все положение дел. Дело в том, что работа  его (как он после узнал) почти превзошла ожидания его превосходительства и  поспела действительно к сроку и во-время. Его превосходительство были крайне  довольны. Говорили даже, что его превосходительство сказали спасибо господину  Голядкину-младшему, крепкое спасибо; сказали, что вспомнят при случае и никак  не забудут… Разумеется, что первым делом господина Голядкина было протестовать,  протестовать всеми силами, до последней возможности. Почти не помня себя и  бледный как смерть, бросился он к Андрею Филипповичу. Но Андрей Филиппович,  услышав, что дело господина Голядкина было частное дело, отказался слушать,  решительно замечая, что у него нет ни минуты свободной и для собственных  надобностей.    

Сухость  тона и резкость отказа поразили господина Голядкина. «А вот лучше я как-нибудь  с другой стороны… вот я лучше к Антону Антоновичу». К несчастию господина  Голядкина, и Антона Антоновича не оказалось в наличности: он тоже где-то был  чем-то занят. «А ведь не без намерения просил уволить себя от объяснений и  толков! – подумал герой наш. – Вот куда метил – старая петля! В таком  случае я просто дерзну умолять его превосходительство».    

Все еще  бледный и чувствуя в совершенном разброде всю свою голову, крепко недоумевая,  на что нужно решиться, присел господин Голядкин на стул. «Гораздо было бы  лучше, если б все это было лишь так только, – беспрерывно думал он про  себя. – Действительно, подобное темное дело было даже невероятно совсем.  Это, во-первых, и вздор, а во-вторых, и случиться не может. Это, вероятно,  как-нибудь там померещилось, или вышло что-нибудь другое, а не то, что действительно  было; или, верно, это я сам ходил… и себя как-нибудь там принял совсем за другого…  одним словом, это совершенно невозможное дело».    

Только  что господин Голядкин решил, что это совсем невозможное дело, как вдруг в комнату  влетел господин Голядкин-младший с бумагами в обеих руках и под мышкой. Сказав  мимоходом какие-то нужные два слова Андрею Филипповичу, перемолвив и еще кое с  кем, полюбезничав кое с кем, пофамильярничав кое с кем, господин  Голядкин-младший, по-видимому не имевший лишнего времени на бесполезную трату,  собирался уже, кажется, выйти из комнаты, но, к счастию господина  Голядкина-старшего, остановился в самых дверях и заговорил мимоходом с двумя  или тремя случившимися тут же молодыми чиновниками. Господин Голядкин-старший  бросился прямо к нему. Только что увидел господин Голядкин-младший маневр господина  Голядкина-старшего, тотчас же начал с большим беспокойством осматриваться, куда  бы ему поскорей улизнуть. Но герой наш уже держался за рукава своего вчерашнего  гостя. Чиновники, окружавшие двух титулярных советников, расступились и с  любопытством ожидали, что будет. Старый титулярный советник понимал хорошо, что  доброе мнение теперь не на его стороне, понимал хорошо, что под него интригуют:  тем более нужно было теперь поддержать себя. Минута была решительная.    

– Ну-с? –  проговорил господин Голядкин-младший, довольно дерзко смотря на господина  Голядкина-старшего.    

Господин  Голядкин-старший едва дышал.    

– Я  не знаю, милостивый государь, – начал он, – каким образом вам теперь  объяснить странность вашего поведения со мною.    

– Ну-с.  Продолжайте-с. – Тут господин Голядкин-младший оглянулся кругом и мигнул  глазом окружавшим их чиновникам, как бы давая знать, что вот именно сейчас и  начнется комедия.    

– Дерзость  и бесстыдство ваших приемов, милостивый государь мой, со мною в настоящем  случае еще более вас обличают… чем все слова мои. Не надейтесь на вашу игру:  она плоховата…    

– Ну,  Яков Петрович, теперь скажите-ка мне, каково-то вы почивали? – отвечал  Голядкин-младший, прямо смотря в глаза господину Голядкину-старшему.    

– Вы,  милостивый государь, забываетесь, – сказал совершенно потерявшийся  титулярный советник, едва слыша пол под собою, – я надеюсь, что вы  перемените тон…    

– Душка  мой!! – проговорил господин Голядкин-младший, скорчив довольно неблагопристойную  гримасу господину Голядкину-старшему, и вдруг, совсем неожиданно, под видом ласкательства,  ухватил его двумя пальцами за довольно пухлую правую щеку. Герой наш вспыхнул  как огонь… Только что приятель господина Голядкина-старшего приметил, что  противник его, трясясь всеми членами, немой от исступления, красный как рак и,  наконец, доведенный до последних границ, может даже решиться на формальное  нападение, то немедленно, и самым бесстыдным образом, предупредил его в свою  очередь. Потрепав его еще раза два по щеке, пощекотав его еще раза два, поиграв  с ним, неподвижным и обезумевшим от бешенства, еще несколько секунд таким  образом, к немалой утехе окружающей их молодежи, господин Голядкин-младший с  возмущающим душу бесстыдством щелкнул окончательно господина Голядкина-старшего  по крутому брюшку и с самой ядовитой и далеко намекающей улыбкой проговорил  ему: «Шалишь, братец, Яков Петрович, шалишь! хитрить мы будем с тобой, Яков  Петрович, хитрить». Потом, и прежде чем герой наш успел мало-мальски прийти в  себя от последней атаки, господин Голядкин-младший вдруг (предварительно  отпустив только улыбочку окружающим их зрителям) принял на себя вид самый  занятой, самый деловой, самый форменный, опустил глаза в землю, съежился,  сжался и, быстро проговорив «по особому поручению», лягнул своей коротенькой  ножкой и шмыгнул в соседнюю комнату. Герой наш не верил глазам и все еще был не  в состоянии опомниться…    

Наконец  он опомнился. Сознав в один миг, что погиб, уничтожился в некотором смысле, что  замарал себя и запачкал свою репутацию, что осмеян и оплеван в присутствии  посторонних лиц, что предательски поруган тем, кого еще вчера считал первейшим  и надежнейшим другом своим, что срезался, наконец, на чем свет стоит, –  господин Голядкин бросился в погоню за своим неприятелем. В настоящее мгновение  он уже и думать не хотел о свидетелях своего поругания. «Это всь в стачке друг  с другом, – говорил он сам про себя, – один за другого стоит и один  другого на меня натравляет». Однако ж, сделав десять шагов, герой наш ясно  увидел, что все преследования остались пустыми и тщетными, и потому воротился.  «Не уйдешь, – думал он, – попадешь под сюркуп1 своевременно,  отольются волку овечьи слезы». С яростным хладнокровием и с самою энергическою  решимостью дошел господин Голядкин до стула и уселся на нем. «Не уйдешь!» –  сказал он опять. Теперь дело шло не о пассивной обороне какой-нибудь: пахнуло  решительным, наступательным, и кто видел господина Голядкина в ту минуту, как  он, краснея и едва сдерживая волнение свое, кольнул пером в чернильницу и с  какой яростью принялся строчить на бумаге, тот мог уже заранее решить, что дело  так не пройдет и простым каким-нибудь бабьим образом не может окончиться. В  глубине души своей сложил он одно решение и в глубине сердца своего поклялся  исполнить его. По правде-то, он еще не совсем хорошо знал, как ему поступить, то  есть, лучше сказать, вовсе не знал; но все равно, ничего! «А самозванством и  бесстыдством, милостивый государь, в наш век не берут. Самозванство и  бесстыдство, милостивый мой государь, не к добру приводит, а до петли доводит.  Гришка Отрепьев только один, сударь вы мой, взял самозванством, обманув слепой  народ, да и то ненадолго». Несмотря на это последнее обстоятельство, господин  Голядкин положил ждать до тех пор, покамест маска спадет с некоторых лиц и  кое-что обнажится. Для сего нужно было, во-первых, чтоб кончились как можно  скорее часы присутствия, а до тех пор герой наш положил не предпринимать  ничего. Потом же, когда кончатся часы присутствия, он примет меру одну. Тогда  же он знает, как ему поступить, приняв эту меру, как расположить весь план  своих действий, чтоб сокрушить рог гордыни и раздавить змею, грызущую прах в  презрении бессилия. Позволить же затереть себя, как ветошку, об которую грязные  сапоги обтирают, господин Голядкин не мог. Согласиться на это не мог он, и  особенно в настоящем случае. Не будь последнего посрамления, герой наш, может  быть, и решился бы скрепить свое сердце, может быть, он и решился бы смолчать,  покориться и не протестовать слишком упорно; поспорил бы, попретендовал бы  немножко, доказал бы, что он в своем праве, потом бы уступил немножко, потом,  может быть, и еще немножко бы уступил, потом согласился бы совсем, потом, и  особенно тогда, когда противная сторона признала бы торжественно, что он в  своем праве, потом, может быть, и помирился бы даже, даже умилился бы немножко,  даже, – кто бы мог знать, – может быть, возродилась бы новая дружба,  крепкая, жаркая дружба, еще более широкая, чем вчерашняя дружба, так что эта  дружба совершенно могла бы затмить, наконец, неприятность довольно  неблагопристойного сходства двух лиц, так, что оба титулярные советника были бы  крайне как рады и прожили бы, наконец, до ста лет и т.д. Скажем все, наконец:  господин Голядкин даже начинал немного раскаиваться, что вступился за себя и за  право свое и тут же получил за то неприятность. «Покорись он, – думал  господин Голядкин, – скажи, что пошутил, – простил бы ему, даже более  простил бы ему, только бы в этом громко признался. Но, как ветошку, себя  затирать я не дам. И не таким людям не давал я себя затирать, тем более не  позволю покуситься на это человеку развращенному. Я не ветошка; я, сударь мой,  не ветошка!» Одним словом, герой наш решился. «Сами вы, сударь вы мой, виноваты!»  Решился же он протестовать, и протестовать всеми силами, до последней  возможности. Такой уж был человек! Позволить обидеть себя он никак не мог  согласиться, а тем более дозволить себя затереть, как ветошку, и, наконец,  дозволить это совсем развращенному человеку. Не спорим, впрочем, не спорим.  Может быть, если б кто захотел, если б уж кому, например, вот так непременно  захотелось обратить в ветошку господина Голядкина, то и обратил бы, обратил бы  без сопротивления и безнаказанно (господин Голядкин сам в иной раз это  чувствовал), и вышла бы ветошка, а не Голядкин, – так, подлая, грязная бы  вышла ветошка, но ветошка-то эта была бы не простая, ветошка эта была бы с  амбицией, ветошка-то эта была бы с одушевлением и чувствами, хотя бы и с  безответной амбицией и с безответными чувствами и – далеко в грязных складках  этой ветошки скрытыми, но все-таки с чувствами…    

Часы  длились невероятно долго; наконец пробило четыре. Спустя немного все встали и  вслед за начальником двинулись к себе, по домам. Господин Голядкин вмешался в  толпу; глаз его не дремал и не упускал кого нужно из виду. Наконец наш герой  увидал, что приятель его побежал к канцелярским сторожам, раздававшим шинели,  и, по подлому обыкновению своему, юлит около них в ожидании своей. Минута была  решительная. Кое-как протеснился господин Голядкин сквозь толпу и, не желая  отставать, тоже захлопотал о шинели. Но шинель подалась сперва приятелю и другу  господина Голядкина, затем что и здесь успел он по-своему подбиться,  приласкаться, нашептать и наподличать.    

Накинув  шинель, господин Голядкин-младший иронически взглянул на господина Голядкина-старшего,  действуя, таким образом, открыто и дерзко ему в пику, потом, с свойственною ему  наглостью, осмотрелся кругом, посеменил окончательно, – вероятно чтоб  оставить выгодное по себе впечатление, – около чиновников, сказал словцо  одному, пошептался о чем-то с другим, почтительно полизался с третьим,  адресовал улыбочку четвертому, дал руку пятому и весело юркнул вниз по  лестнице. Господин Голядкин-старший за ним и, к неописанному своему удовольствию,  таки нагнал его на последней ступеньке и схватил за воротник его шинели.  Казалось, что господин Голядкин-младший немного оторопел и посмотрел кругом с  потерянным видом.    

– Как  понимать мне вас? – прошептал он наконец слабым голосом господину  Голядкину.    

– Милостивый  государь, если вы только благородный человек, то надеюсь, что вспомните про вчерашние  дружеские наши сношения, – проговорил наш герой.    

– А,  да. Ну, что ж? хорошо ли вы почивали-с?    

Бешенство  отняло на минуту язык у господина Голядкина-старшего.    

– Я-то  почивал хорошо-с… Но позвольте же и вам сказать, милостивый мой государь, что  игра ваша крайне запутана…    

– Кто  это говорит? Это враги мои говорят, – отвечал отрывисто тот, кто называл  себя господином Голядкиным, и вместе с словом этим неожиданно освободился из  слабых рук настоящего господина Голядкина. Освободившись, он бросился с лестницы,  оглянулся кругом, увидев извозчика, подбежал к нему, сел на дрожки и в одно  мгновение скрылся из глаз господина Голядкина-старшего. Отчаянный и покинутый  всеми титулярный советник оглянулся кругом, но не было другого извозчика.  Попробовал было он бежать, да ноги подламывались. С опрокинутой физиономией, с  разинутым ртом, уничтожившись, съежившись, в бессилии прислонился он к фонарному  столбу и остался несколько минут таким образом посреди тротуара. Казалось, что  все погибло для господина Голядкина…    

 ГЛАВА IX    

     

Все,  повидимому, и даже природа сама, вооружилось против господина Голядкина; но он  еще был на ногах и не побежден; он это чувствовал, что не побежден. Он готов  был бороться. Он с таким чувством и с такою энергией потер себе руки, когда  очнулся после первого изумления, что уже по одному виду господина Голядкина  заключить можно было, что он не уступит. Впрочем, опасность была на носу, была  очевидна; господин Голядкин и это чувствовал; да как за нее взяться, за эту  опасность-то? вот вопрос. Даже на мгновение мелькнула мысль в голове господина  Голядкина, «что, дескать, не оставить ли все это так, не отступиться ли  запросто? Ну, что ж? ну, и ничего. Я буду особо, как будто не я, – думал  господин Голядкин, – пропускаю все мимо; не я, да и только; он тоже особо,  авось и отступится; поюлит, шельмец, поюлит, повертится, да и отступится. Вот  оно как! Я смирением возьму. Да и где же опасность? ну, какая опасность? Желал  бы я, чтоб кто-нибудь указал мне в этом деле опасность? Плевое дело!  обыкновенное дело!..» Здесь господин Голядкин осекся. Слова у него на языке  замерли; он даже ругнул себя за эту мысль; даже тут же и уличил себя в низости,  в трусости за эту мысль; однако дело его все-таки не двинулось с места.  Чувствовал он, что решиться на что-нибудь в настоящую минуту было для него  сущею необходимостью; даже чувствовал, что много бы дал тому, кто сказал бы  ему, на что именно нужно решиться. Ну, да ведь как угадать? Впрочем, и некогда  было угадывать. На всякий случай, чтоб времени не терять, нанял он извозчика и полетел  домой. «Что? каково-то ты теперь себя чувствуешь? – подумал он сам в  себе. – Каково-то вы себя теперь изволите чувствовать, Яков Петрович?  Что-то ты сделаешь? Что-то сделаешь ты теперь, подлец ты такой, шельмец ты  такой! Довел себя до последнего, да и плачешь теперь, да и хнычешь теперь!» Так  поддразнивал себя господин Голядкин, подпрыгивая на тряском экипаже своего  ваньки. Поддразнивать себя и растравлять таким образом свои раны в настоящую  минуту было каким-то глубоким наслаждением для господина Голядкина, даже чуть  ли не сладострастием. «Ну, если б там, теперь, – думал он, –  волшебник какой бы пришел, или официальным образом как-нибудь этак пришлось, да  сказали бы: дай, Голядкин, палец с правой руки – и квиты с тобой; не будет  другого Голядкина, и ты будешь счастлив, только пальца не будет, – так  отдал бы палец, непременно бы отдал, не поморщась бы отдал. Черти бы взяли все  это! – вскрикнул, наконец, отчаянный титулярный советник, – ну, зачем  все это? Ну, надобно было всему этому быть; вот непременно этому, вот именно  этому, как будто нельзя было другому чему! И все было хорошо сначала, все были  довольны и счастливы; так вот нет же, надобно было! Впрочем, ведь словами  ничего не возьмешь. Нужно действовать».    

Итак,  почти решившись на что-то, господин Голядкин, войдя в свою квартиру, нимало не  медля схватился за трубку и, насасывая ее из всех сил, раскидывая клочья дыма  направо и налево, начал в чрезвычайном волнении бегать взад и вперед по  комнате. Между тем Петрушка стал сбирать на стол. Наконец господин Голядкин  решился совсем, вдруг бросил трубку, накинул на себя шинель, сказал, что дома  обедать не будет, и выбежал вон из квартиры. На лестнице нагнал его,  запыхавшись, Петрушка, держа в руках забытую им шляпу. Господин Голядкин взял  шляпу, хотел было мимоходом маленько оправдаться в глазах Петрушки, чтоб не  подумал чего Петрушка особенного, – что вот, дескать, такое-то  обстоятельство, что вот шляпу позабыл и т.д., – но так как Петрушка и  глядеть не хотел и тотчас ушел, то и господин Голядкин без дальнейших объяснений  надел свою шляпу, сбежал с лестницы и, приговаривая, что все, может быть, к лучшему  будет и что дело устроится как-нибудь, хотя чувствовал, между прочим, даже у  себя в пятках озноб, вышел на улицу, нанял извозчика и полетел к Андрею Филипповичу.  «Впрочем, не лучше ли завтра? – думал господин Голядкин, хватаясь за  снурок колокольчика у дверей квартиры Андрея Филипповича, – да и что же я  скажу особенного? Особенного-то здесь нет ничего. Дело-то такое мизерное да  оно, наконец, и действительно мизерное, плевое, то есть почти плевое дело… ведь  вот оно, как это все, обстоятельство-то…» Вдруг господин Голядкин дернул за  колокольчик; зазвенел, изнутри послышались чьи-то шаги… Тут господин Голядкин  даже проклял себя, отчасти за свою поспешность и дерзость. Недавние  неприятности, о которых господин Голядкин едва не позабыл за делами, и контра с  Андреем Филипповичем тут же пришли ему на память. Но уже бежать было поздно:  дверь отворилась. К счастию господина Голядкина отвечали ему, что Андрей  Филиппович и домой не приезжал из должности, и не обедает дома. «Знаю, где он  обедает: он у Измайловского моста обедает». – подумал герой наш и страх  как обрадовался. На вопрос слуги, как об вас доложить сказал, что, дескать, я,  мой друг, хорошо, что дескать, я мой друг, после, и даже с некоторою бодростью  сбежал вниз по лестнице. Выйдя на улицу, он решился отпустить экипаж и  расплатился с извозчиком. Когда же извозчик попросил о прибавке, –  дескать, ждал, сударь, долго и рысачка для вашей милости не жалел, – то  дал и прибавочки пятачок, и даже с большою охотою; сам же пешком пошел.    

«Дело-то  оно, правда, такое, – думал господин Голядкин, – что ведь так  оставить нельзя; однако ж, если так рассудить, этак здраво рассудить, так из  чего же по-настоящему здесь хлопотать? Ну, нет, однако ж, я буду все про то  говорить, из чего же мне хлопотать? из чего мне маяться, биться, мучиться, себя  убивать? Во-первых, дело сделано, и его не воротишь… ведь не воротишь! Рассудим  так: является человек, – является человек с достаточной рекомендацией,  дескать, способный чиновник, хорошего поведения, только беден и потерпел разные  неприятности, – передряги там этакие, – ну, да ведь бедность не  порок; стало быть, я в стороне. Ну, в самом деле, что ж за вздор такой? Ну,  пришелся, устроился, самой природой устроился так человек, что две капли воды  похож на другого человека, что совершенная копия с другого человека: так уж его  за это и не принимать в департамент?! Коли уж судьба, коли одна судьба, коли  одна слепая фортуна тут виновата, – так уж его и затереть, как ветошку,  так уж и служить ему не давать…да где же тут после этого справедливость будет?  Человек же он бедный, затерянный, запуганный; тут сердце болит, тут сострадание  его призреть велит! Да! нечего сказать, хороши бы были начальники, если б так  рассуждали, как я, забубенная голова! Эка ведь башка у меня! На десятерых  подчас глупости хватит! Нет, нет! и сделали хорошо, и спасибо им, что призрели  бедного горемыку… Ну, да, положим, например, что мы близнецы, что вот уж мы так  уродились, что братья-близнецы, да и только, – вот оно как! Ну, что же  такое? Ну, и ничего! Можно всех чиновников приучить… а посторонний кто, войдя в  наше ведомство, уж, верно, не нашел бы ничего неприличного и оскорбительного в  таком обстоятельстве. Оно даже тут есть кое-что умилительное; что вот, дескать,  мысль-то какая: что, дескать, промысл божий создал двух совершенно подобных, а  начальство благодетельное, видя промысл божий, приютило двух близнецов. Оно, конечно, –  продолжал господин Голядкин, переводя дух и немного понизив голос, – оно,  конечно… оно, конечно, лучше бы было, кабы не было ничего этого, умилительного,  и близнецов никаких тоже бы не было… Черт бы побрал все это! И на что это нужно  было? И что за надобность тут была такая особенная и никакого отлагательства не  терпящая?! Господи бог мой! Эк ведь черти заварили кашу какую! Вот ведь,  однакож, у него и характер такой, нрава он такого игривого, скверного, –  подлец он такой, вертлявый такой, лизун, лизоблюд, Голядкин он этакой! Пожалуй,  еще дурно себя поведет да фамилью мою замарает, мерзавец. Вот теперь и смотри  за ним и ухаживай! Эк ведь наказание какое! Впрочем, что ж? ну, и нужды нет!  ну, он подлец, – ну, пусть он подлец, а другой зато честный. Ну, вот он  подлец будет, а я буду честный, – и скажут, что вот этот Голядкин подлец,  на него не смотрите и его с другим не мешайте; а этот вот честный,  добродетельный, кроткий, незлобивый, весьма надежный по службе и к повышению  чином достойный; вот оно как! Ну, хорошо… а как, того… А как они там, того… да  и перемешают! От него ведь все станется! Ах ты, господи боже мой!.. И подменит  человека, подменит, подлец такой, – как ветошку человека подменит и не рассудит,  что человек не ветошка. Ах ты, господи боже мой! Эко несчастие какое!..»    

Вот  таким-то образом рассуждая и сетуя, бежал господин Голядкин, не разбирая дороги  и сам почти не зная куда. Очнулся он на Невском проспекте, и то по тому только  случаю, что столкнулся с каким-то прохожим так ловко и плотно, что только искры  посыпались. Господин Голядкин, не поднимая головы, пробормотал извинение, и  только тогда, когда прохожий, проворчав что-то не слишком лестное, отошел уже  на расстояние значительное, поднял нос верху и осмотрелся, где он и как.  Осмотревшись и заметив, что находится именно возле того ресторана, в котором отдыхал,  приготовляясь к званому обеду у Олсуфия Ивановича, герой наш почувствовал вдруг  щипки и щелчки по желудку, вспомнил, что не обедал, званого же обеда не предстояло  нигде, и потому, дорогого своего времени не теряя, вбежал он вверх по лестнице  в ресторан перехватить что-нибудь поскорее, и как можно торопясь не замешкать.  И хотя в ресторане было все дорогонько, но это маленькое обстоятельство не  остановило на этот раз господина Голядкина; да и останавливаться-то теперь на  подобных безделицах некогда было. В ярко освещенной комнате, у прилавка, на  котором лежала разнообразная груда всего того, что потребляется на закуску  людьми порядочными, стояла довольно густая толпа посетителей. Конторщик едва  успевал наливать, отпускать, сдавать и принимать деньги. Господин Голядкин  подождал своей очереди и, выждав, скромно протянул свою руку к пирожку  растегайчику. Отойдя в уголок, оборотясь спиною к присутствующим и закусив с  аппетитом, он воротился к конторщику, поставил на стол блюдечко, зная цену,  вынул десять копеек серебром и положил на прилавок монетку, ловя взгляды  конторщика, чтоб указать ему:"что вот,дескать,монетка лежит; один растегайчик»  и т.д.    

– С  вас рубль десять копеек, – процедил сквозь зубы конторщик.    

Господин  Голядкин порядочно изумился.    

– Вы  мне говорите?.. Я… я, кажется, взял один пирожок.    

– Одиннадцать  взяли, – с уверенностью возразил конторщик.    

– Вы…  сколько мне кажется… вы, кажется, ошибаетесь… Я, право, кажется, взял один пирожок.    

– Я  считал; вы взяли одиннадцать штук. Когда взяли, так нужно платить, у нас даром  ничего не дают.    

Господин  Голядкин был ошеломлен. «Что ж это, колдовство, что ль какое надо мной совершается?»  – подумал он. Между тем конторщик ожидал решения господина Голядкина; господина  Голядкина обступили; господин Голядкин уже полез было в карман, чтоб вынуть  рубль серебром, чтоб расплатиться немедленно, чтоб от греха-то подальше быть.  «Ну, одиннадцать так одиннадцать, – думал он, краснея как рак, – ну,  что же такого тут, что съедено одиннадцать пирожков? Ну, голоден человек, так и  съел одиннадцать пирожков; ну, и пусть ест себе на здоровье; ну, и дивиться тут  нечему и стесняться тут нечему…» Вдруг как будто что-то кольнуло господина  Голядкина; он поднял глаза и – разом понял загадку, понял все колдовство: разом  разрешились все затруднения… В дверях в соседнюю комнату, почти прямо за спиною  конторщика и лицом к господину Голядкину, в дверях, которые, между прочим,  герой наш принимал доселе за зеркало, стоял один человечек, стоял он, стоял сам  господин Голядкин, – не старый господин Голядкин, не герой нашей повести,  а другой господин Голядкин, новый господин Голядкин. Другой господин Голядкин  находился, по-видимому, в превосходном расположении духа. Он улыбался господину  Голядкину первому, кивал ему головою, подмигивал глазками, семенил немного  ногами и глядел так, что чуть что, – так он и стушуется, так он и в  соседнюю комнату, а там, пожалуй, задним ходом, да и того… и все преследования  останутся тщетными. В руках его был последний кусок десятого расстегая, который  он, в глазах же господина Голядкина, отправил в свой рот, чмокнув от  удовольствия. « Подменил, подлец! – подумал господин Голядкин, вспыхнув  как огонь от стыда, – не постыдился публичности! Видят ли его? Кажется, не  замечает никто…» Господин Голядкин бросил рубль серебром так, как будто бы об  него все пальцы обжег, и, не замечая значительно-наглой улыбки конторщика,  улыбки торжества и спокойного могущества, выдрался из толпы и бросился вон без  оглядки. «Спасибо за то, что хоть не компрометировал окончательно  человека! – подумал старший господин Голядкин. – Спасибо разбойнику,  и ему и судьбе, что еще хорошо все уладилось. Нагрубил лишь конторщик. Да что  ж, ведь он был в своем праве! Рубль десять следовало, так и был в своем праве.  Дескать, без денег у нас никому не дают! Хоть бы был поучтивей, бездельник!..»    

Все это  говорил господин Голядкин, сходя с лестницы на крыльцо. Однако же на последней  ступеньке он остановился как вкопанный и вдруг покраснел так, что даже слезы  выступили у него на глазах от припадка страдания амбиции. Простояв с пол-минуты  столбом, он вдруг решительно топнул ногою, в один прыжок соскочил с крыльца на  улицу и без оглядки, задыхаясь, не слыша усталости, пустился к себе домой, в  Шестилавочную улицу. Дома, не сняв даже с себя верхнего платья, вопреки  привычке своей быть у себя по-домашнему, не взяв даже предварительно трубки,  уселся он немедленно на диване, придвинул чернильницу, взял перо, достал лист  почтовой бумаги и принялся строчить дрожащею от внутреннего волнения рукой  следующее послание:    

«Милостивый  государь мой, Яков Петрович!    

Никак бы  не взял я пера, если бы обстоятельства мои и вы сами, милостивый государь мой,  меня к тому не принудили. Верьте, что необходимость одна понудила меня вступить  в вами в подобное объяснение, и потому прежде всего прошу считать эту меру мою  не как умышленным намерением к вашему, милостивый государь мой, оскорблению, но  как необходимым следствием связующих нас теперь обстоятельств».    

«Кажется,  хорошо, прилично, вежливо, хотя не без силы и твердости?.. Обижаться ему тут,  кажется, нечем. К тому же я в своем праве», – подумал господин Голядкин,  перечитывая написанное.    

«Неожиданное  и странное появление ваше, милостивый государь мой, в бурную ночь, после  грубого и неприличного со мною поступка врагов моих, коих имя умалчиваю из презрения  к ним, было зародышем всех недоразумений, в настоящее время между нами  существующих. Упорное же ваше, милостивый государь, желание стоять на своем и  насильственно войти в круг моего бытия и всех отношений моих в практической  жизни выступает даже за пределы, требуемые одною лишь вежливостью и простым  общежитием. Я думаю, нечего упоминать здесь о похищении вами, милостивый  государь мой, бумаги моей и собственного моего честного имени, для приобретения  ласки начальства, – ласки, не заслуженной вами. Нечего упоминать здесь и  об умышленных и обидных уклонениях ваших от необходимых по сему случаю  объяснений. Наконец, чтобы все сказать, не упоминаю здесь и о последнем  странном, можно сказать, непонятном поступке вашем со мною в кофейном доме.  Далек от того, чтоб сетовать о бесполезной для меня утрате рубля серебром; но  не могу не выказать всего негодования моего при воспоминании о явном  посягательстве вашем, милостивый государь, в ущерб моей чести и вдобавок в  присутствии нескольких персон, хотя не знакомых мне, но вместе с тем весьма  хорошего тона…»    

«Не  далеко ли я захожу? – подумал господин Голядкин. – Не много ли будет;  не слишком ли это обидчиво, – этот намек на хороший тон, например?.. Ну,  да ничего! нужно показать ему твердость характера. Впрочем, ему можно, для  смягчения, этак польстить и подмаслить в конце. А вот мы посмотрим».    

«Но не  стал бы я, милостивый государь мой, утомлять вас письмом моим, если бы не был  твердо уверен, что благородство сердечных чувств и открытий, прямодушный  характер ваш укажут вам самому средства поправить все упущения и восстановить  все по-прежнему.    

В полной  надежде я смею оставаться уверенным, что вы не примете письма моего в обидную  для вас сторону, а вместе с тем и не откажетесь объясниться нарочито по этому  случаю письменно, через посредство моего человека.    

В  ожидании, честь имею пребыть, милостивый государь, покорнейшим вашим слугою    

     

Я.  Голядкиным».    

     

– Ну,  вот и все хорошо. Дело сделано; дошло и до письменного. Но кто ж виноват? Он  сам виноват: сам доводит человека до необходимости требовать письменных  документов. А я в своем праве…    

Перечитав  последний раз письмо, господин Голядкин сложил его, запечатал и позвал Петрушку.  Петрушка явился, по обыкновению своему, с заспанными глазами и на что-то крайне  сердитый.    

– Ты,  братец, вот, возьмешь это письмо… понимаешь?    

Петрушка  молчал.    

– Возьмешь  его и отнесешь в департамент; там отыщешь дежурного, губернского секретаря  Вахрамеева. Вахрамеев сегодня дежурный. Понимаешь ты это?    

– Понимаю.    

– Понимаю!  Не можешь сказать: понимаю-с. Спросишь чиновника Вахрамеева и скажешь ему, что  дескать, вот так и так, дескать, барин приказал вам кланяться и покорнейше  попросить вас справиться в адресной нашего ведомства книге – где, дескать,  живет титулярный советник Голядкин?    

Петрушка  промолчал и, как показалось господину Голядкину, улыбнулся.    

– Ну,  так вот ты, Петр, спросишь у них адрес и узнаешь, где, дескать, живет новопоступивший  чиновник Голядкин?    

– Слушаю.    

– Спросишь  адрес и отнесешь по этому адресу это письмо; понимаешь?    

– Понимаю.    

– Если  там… вот куда ты письмо отнесешь, – тот господин, кому письмо это дашь,  Голядкин-то… Чего смеешься, болван?    

– Да  чего не смеяться-то? Что мне! Я ничего-с. Нечего нашему брату смеяться…    

– Ну,  так вот… если тот господин будет спрашивать, дескать, как же твой барин, как же  он там; что, дескать, он, того… ну, там, что-нибудь будет выспрашивать, –  так ты молчи и отвечай, дескать, барин мой ничего, а просят дескать, ответа от  вас своеручного. Понимаешь?    

– Понимаю-с.    

– Ну,  так вот, дескать, барин мой, дескать, говори, ничего, дескать, и здоров, и в  гости, дескать, сейчас собирается; а от вас, дескать, они ответа просят  письменного. Понимаешь?    

– Понимаю.    

– Ну,  ступай.    

«Ведь  вот еще с этим болваном работа! смеется себе, да и кончено. Чему ж он смеется?  Дожил я до беды, дожил я вот таким-то образом до беды! Впрочем, может быть, оно  обратится все к лучшему… Этот мошенник, верно, часа два будет таскаться теперь,  пропадет еще где-нибудь. Послать нельзя никуда. Эка беда ведь какая!.. эка ведь  беда одолела какая!..»    

Чувствуя,  таким образом, вполне беду свою, герой наш решился на пассивную двухчасовую  роль в ожидании Петрушки. С час времени ходил он по комнате, курил, потом  бросил трубку и сел за какую-то книжку, потом прилег на диван, потом опять  взялся за трубку, потом опять начал бегать по комнате. Хотел было он  рассуждать, но рассуждать не мог решительно ни о чем. Наконец агония пассивного  состояния его возросла до последнего градуса, и господин Голядкин решился  принять одну меру. «Петрушка придет еще через час, – думал он, –  можно ключ отдать дворнику, а сам я покамест и того… исследую дело, по своей  части исследую дело». Не теряя времени и спеша исследовать дело, господин  Голядкин взял свою шляпу, вышел из комнаты, запер квартиру, зашел к дворнику,  вручил ему ключ вместе с гривенником, – господин Голядкин стал как-то  необыкновенно щедр, – и пустился, куда следовало. Господин Голядкин  пустился пешком, сперва к Измайловскому мосту. В ходьбе прошло с полчаса. Дойдя  до цели своего путешествия, он вошел прямо во двор своего знакомого дома и  взглянул на окна квартиры статского советника Берендеева. Кроме трех завешенных  красными гардинами окон, остальные все были темны. «У Олсуфья Ивановича  сегодня, верно, нет гостей, – подумал господин Голядкин, – они,  верно, все одни теперь дома сидят». Постояв несколько времени на дворе, герой  наш хотел было уже на что-то решиться. Но решению не суждено было состояться,  повидимому. Господин Голядкин отдумал, махнул рукой и воротился на улицу. «Нет,  не сюда мне нужно было идти. Что же я буду здесь делать?.. А вот я лучше  теперь, того… и собственнолично исследую дело». Приняв такое решение, господин  Голядкин пустился в свой департамент. Путь был не близок, вдобавок была  страшная грязь и мокрый снег валил самыми густыми хлопьями. Но для героя нашего  в настоящее время затруднений кажется, не было. Измок-то он измок, правда, да и  загрязнился немало, «да уж так, заодно, зато цель достигнута». И действительно,  господин Голядкин уже подходил к своей цели. Темная масса огромного казенного  строения уже зачернела вдали перед ним. «Стой! – подумал он, – куда ж  я иду и что я буду здесь делать? Положим, узнаю, где он живет; а между тем  Петрушка уже, верно, вернулся и ответ мне принес. Время-то я мое дорогое только  даром теряю, время-то я мое только так потерял. Ну, ничего; еще все это можно  исправить. Однако, и в самом деле, не зайти ль к Вахрамееву? Ну, да нет! я уж  после… Эк! выходить-то было вовсе не нужно. Да нет, уж характер такой! Сноровка  такая, что нужда ли, нет ли, вечно норовлю как-нибудь вперед забежать… Гм… который-то  час? уж верно, есть девять. Петрушка может прийти и не найдет меня дома. Сделал  я чистую глупость, что вышел… Эх, право, комиссия!»    

Искренно  сознавшись таким образом, что сделал чистую глупость, герой наш побежал обратно  к себе в Шестилавочную. Добежал он усталый, измученный. Еще от дворника узнал  он, что Петрушка и не думал являться. «Ну, так! уж я предчувствовал это, –  подумал герой наш, – а между тем уже девять часов. Эк ведь негодяй он  какой! Уж вечно где-нибудь пьянствует! Господи бог мой! экой ведь денек выдался  на долю мою горемычную!» Таким-то образом размышляя и сетуя, господин Голядкин  отпер квартиру свою, достал огня, разделся совсем, выкурил трубку и,  истощенный, усталый, разбитый, голодный, прилег на диван в ожидании Петрушки.  Свеча нагорала тускло, свет трепетал на стенах… Господин Голядкин  глядел-глядел, думал-думал, да и заснул наконец как убитый.    

Проснулся  он уже поздно. Свеча совсем почти догорела, дымилась и готова была тотчас  совершенно потухнуть. Господин Голядкин вскочил, встрепенулся и вспомнил все,  решительно все. За перегородкой раздавался густой храп Петрушки. Господин  Голядкин бросился к окну – нигде ни огонька. Отворил форточку – тихо; город  словно вымер, спит. Стало быть, часа два или три; так и есть: часы за  перегородкой понатужились и пробили два. Господин Голядкин бросился за  перегородку.    

Кое-как,  впрочем после долгих усилий, растолкал он Петрушку и успел посадить его на постель.  В это время свечка совершенно потухла. Минут с десять прошло, покамест господин  Голядкин успел найти другую свечу и зажечь ее. В это время Петрушка успел  заснуть сызнова. «Мерзавец ты этакой, негодяй ты такой! – проговорил  господин Голядкин, снова его расталкивая, – встанешь ли ты, проснешься ли  ты?» После получасовых усилий господин Голядкин успел, однако же, расшевелить  совершенно своего служителя и вытащить его из-за перегородки. Тут только увидел  герой наш, что Петрушка был, как говорится, мертвецки пьян и едва на ногах держался.    

– Бездельник  ты этакой! – закричал господин Голядкин. – Разбойник ты этакой!  голову ты срезал с меня! Господи, куда же это он письмо-то сбыл с рук? Ахти,  создатель мой, ну, как оно… И зачем я его написал? и нужно было мне его  написать! Расскакался, дуралей, я с амбицией! Туда же полез за амбицией! Вот  тебе и амбиция, подлец ты этакой, вот и амбиция!.. Ну, ты! куда же ты письмо-то  дел, разбойник ты этакой? Кому же ты отдал его?..    

– Никому  я не отдавал никакого письма; и не было у меня никакого письма… вот как!    

Господин  Голядкин ломал руки с отчаяния.    

– Слушай  ты, Петр…ты послушай, ты слушай меня…    

– Слушаю…    

– Ты  куда ходил? – отвечай…    

– Куда  ходил… к добрым людям ходил! что мне!    

– Ах  ты, господи боже мой! Куда сначала ходил? был в департаменте?.. Ты послушай,  Петр; ты, может быть, пьян?    

– Я  пьян? Вот хоть сейчас с места не сойти, мак-мак-маковой – вот…    

– Нет,  нет, это ничего, что ты пьян… Я только так спросил; это хорошо, что ты пьян; я  ничего, Петруша, я ничего… Ты, может быть, только так позабыл, а все помнишь.  Ну-ка вспомни-ка, был ты у Вахрамеева, чиновника, – был или нет?    

– И  не был, и чиновника такого не бывало. Вот хоть сейчас…    

– Нет,  нет, Петр! Нет, Петруша, ведь я ничего. Ведь ты видишь, что я ничего… Ну, что ж  такое! Ну, на дворе холодно, сыро, ну, выпил человек маленько, ну, и ничего… Я  не сержусь. Я сам, брат, выпил сегодня… Ты признайся, вспомни-ка, брат: был ты  у чиновника Вахрамеева?    

– Ну,  как теперь, вот этак пошло, так, право слово, вот был же, вот хоть сейчас…    

– Ну,  хорошо, Петруша, хорошо, что был. Ты видишь, я не сержусь… Ну, ну, –  продолжал наш герой, еще более задабривая своего служителя, трепля его по плечу  и улыбаясь ему, – ну, клюкнул, мерзавец, маленько… на гривенник, что ли,  клюкнул? плут ты этакой! Ну, и ничего; ну, ты видишь, что я не сержусь… я не  сержусь, братец, я не сержусь…    

– Нет,  я не плут, как хотите-с… К добрым людям только зашел, а не плут, и плутом никогда  не бывал…    

– Да  нет же, нет, Петруша! ты послушай, Петр: ведь я ничего, ведь я тебя не ругаю,  что плутом называю. Ведь это я в утешение тебе говорю, в благородном смысле про  это говорю. Ведь это значит, Петруша, польстить иному человеку, как сказать  ему, что он петля этакая, продувной малой, что он малой не промах и никому  надуть себя не позволит. Это любит иной человек… Ну, ну, ничего! ну, скажи же  ты мне, Петруша, теперь без утайки, откровенно, как другу… ну, был ты у  чиновника Вахрамеева и адрес он дал тебе?    

– И  адрес дал, тоже и адрес дал. Хороший чиновник! И барин твой, говорит, хороший человек,  очень хороший, говорит, человек; я, дескать, скажи, говорит, – кланяйся,  говорит, своему барину, благодари и скажи, что я, дескать, люблю, вот, дескать,  как уважаю твоего барина! за то, что, говорит, ты, барин твой, говорит,  Петруша, хороший человек, говорит, и ты, говорит, тоже хороший человек,  Петруша, – вот…    

– Ах  ты, господи боже мой! А адрес-то, адрес-то, Иуда ты этакой? – Последние  слова господин Голядкин проговорил почти шепотом.    

– И  адрес… и адрес дал.    

– Дал?  Ну, где же живет он, Голядкин, чиновник Голядкин, титулярный советник?    

– А  Голядкин будет тебе, говорит, в Шестилавочной улице. Вот как пойдешь, говорит,  в Шестилавочную, так направо, на лестницу, в четвертый этаж. Вот тут тебе,  говорит, и будет Голядкин…    

– Мошенник  ты этакой! – закричал наконец вышедший из терпения герой наш. – Разбойник  ты этакой! да это ведь я; ведь это ты про меня говоришь. А то другой есть  Голядкин; я про другого говорю, мошенник ты этакой!    

– Ну,  как хотите! что мне! Вы как хотите – вот!..    

– А  письмо-то, письмо…    

– Какое  письмо? и не было никакого письма, и не видал я никакого письма.    

– Да  куда же ты дел его – шельмец ты такой?!    

– Отдал  его, отдал письмо. Кланяйся, говорит, благодари; хороший твой, говорит, барин.  Кланяйся, говорит, твоему барину…    

– Да  кто же это сказал? Это Голядкин сказал?    

Петрушка  помолчал немного и усмехнулся во весь рот, глядя прямо в глаза своему барину.    

– Слушай,  ты, разбойник ты этакой! – начал господин Голядкин, задыхаясь,теряясь от бешенства, –  что ты сделал со мной! Говори ты мне, что ты сделал со мной! Срезал ты меня, злодей  ты такой! Голову с плеч моих снял, Иуда ты этакой!    

– Ну,  теперь как хотите! что мне! – сказал решительным тоном Петрушка, ретируясь  за перегородку.    

– Пошел  сюда, пошел сюда, разбойник ты этакой!..    

– И  не пойду я к вам теперь, совсем не пойду. Что мне! Я к добрым людям пойду… А добрые  люди живут по честности, добрые люди без фальши живут и по двое никогда не бывают…    

У  господина Голядкина и руки и ноги оледенели, и дух занялся…    

– Да-с, –  продолжал Петрушка, – их по двое никогда не бывает, бога и честных людей  не обижают…    

– Ты  бездельник, ты пьян! Ты спи теперь, разбойник ты этакой! А вот завтра и будет тебе, –  едва слышным голосом проговорил господин Голядкин. Что же касается до Петрушки,  то он пробормотал еще что-то; потом слышно было, как он налег на кровать, так  что кровать затрещала, протяжно зевнул, потянулся и наконец захрапел сном  невинности, как говорится. Ни жив ни мертв был господин Голядкин. Поведение  Петрушки, намеки его весьма странные, хотя и отдаленные, на которые сердиться,  следственно, нечего было, тем более что пьяный человек говорил, и, наконец,  весь злокачественный оборот, принимаемый делом, – все это потрясло до основания  Голядкина. «И дернуло меня его распекать среди ночи, – говорил наш герой,  дрожа всем телом от какого-то болезненного ощущения. – И подсунуло меня с  пьяным человеком связаться! Какого толку ждать от пьяного человека! что ни  слово, то врет. На что это, впрочем, он намекал, разбойник он этакой? Господи  боже мой! И зачем я все эти письма писал, я-то, душегубец; я-то, самоубийца я  этакой! Нельзя помолчать! Надо было провраться! Ведь уж чего! Погибаешь, ветошке  подобишься, так ведь нет же, туда же с амбицией, дескать, честь моя страждет,  дескать, честь тебе свою нужно спасать! Самоубийца я этакой!»    

Так  говорил господин Голядкин, сидя на диване своем и не смея пошевелиться от  страха. Вдруг глаза его остановились на одном предмете, в высочайшей степени  возбудившем его внимание. В страхе – не иллюзия ли, не обман ли воображения  предмет, возбудивший внимание его, – протянул он к нему руку, с надеждою,  с робостию, с любопытством неописанным… Нет, не обман! не иллюзия!Письмо, точно  письмо, непременно письмо, и к нему адресованное… Господин Голядкин взял письмо  со стола. Сердце в нем страшно билось, «Это, верно, тот мошенник принес, –  подумал он, – и тут положил, а потом и забыл; верно, так все случилось;  это, верно, именно так все случилось…» Письмо было от чиновника Вахрамеева,  молодого сослуживца и некогда приятеля господина Голядкина. «Впрочем, я все это  заранее предчувствовал, – подумал герой наш, – и все то, что в письме  теперь будет, также предчувствовал…» Письмо было следующее:    

     

«Милостивый  государь, Яков Петрович!    

Человек  ваш пьян, и путного от него не дождешься; по сей причине предпочитаю отвечать  письменно. Спешу вам объявить. что поручение, вами на меня возлагаемое и  состоящее в передаче известной вам особе через мои руки письма, согласен  исполнить во всей верности и точности. Квартирует же сия особа, весьма вам  известная и теперь заменившая мне друга, коей имя при сем умалчиваю (затем что  не хочу напрасно чернить репутацию совершенно невинного человека), вместе с  нами, в квартире Каролины Ивановны, в том самом нумере, где прежде еще, в  бытность вашу у нас, квартировал заезжий из Тамбова пехотный офицер. Впрочем,  особу сию можете найти везде между честных и искренних сердцем людей, чего об  иных сказать невозможно. Связи мои с вами намерен я с сего числа прекратить; в  дружественном же тоне и в прежнем согласном виде товарищества нашего нам  оставаться нельзя, и потому прошу вас, милостивый государь мой, немедленно по  получении сего откровенного письма моего, выслать следуемые мне два целковых за  бритвы иностранной работы, проданные мною, если запомнить изволите, семь  месяцев тому назад в долг, еще во время жительства вашего с нами у Каролины  Ивановны, которую я от всей души моей уважаю. Действую же я таким образом  потому, что вы, по рассказам умных людей, потеряли амбицию и репутацию и стали  опасны для нравственности невинных и незараженных людей, ибо некоторые особы  живут не по правде и, сверх того, слова их– фальшь и благонамеренный вид  подозрителен. Вступиться же за обиду Каролины Ивановны, которая всегда была  благонравного поведения, а во-вторых, честная женщина и вдобавок девица, хотя  не молодых лет, но зато хорошей иностранной фамилии, – людей способных  можно найти всегда и везде, о чем просили меня некоторые особы упомянуть в сем  письме моем мимоходом и говоря от своего лица. Во всяком же случае вы все  узнаете своевременно, если теперь не узнали, несмотря на то что ославили себя,  по рассказам умных людей, во всех концах столицы и, следовательно, уже во  многих местах могли получить надлежащие о себе, милостивый государь, сведения.  В заключение письма моего объявляю вам, милостивый мой государь, что известная  вам особа, коей имя не упоминаю здесь по известным благородным причинам, весьма  уважаема людьми благомыслящими; сверх того, характера веселого и приятного,  успевает как на службе, так и между всеми здравомыслящими людьми, верна своему  слову и дружбе и не обижает заочно тех, с кем в глаза находится в приятельских  отношениях.    

Во  всяком случае пребываю покорным слугою вашим    

     

Н.  Вахрамеевым.    

     

Р.S. Вы  вашего человека сгоните: он пьяница и приносит вам, по всей вероятности, много  хлопот, а возьмите Евстафия, служившего прежде у нас и находящегося на сей раз  без места. Теперешний же служитель ваш не только пьяница, но, сверх того, вор,  ибо еще на прошлой неделе продал фунт сахару, в виде кусков, Каролине Ивановне  за уменьшенную цену, что, по моему мнению, не мог он иначе сделать, как  обворовав вас хитростным образом, по малому и в разные сроки. Пишу вам сие,  желая добра, несмотря на то что некоторые особы умеют только обижать и  обманывать всех людей, преимущественно же честных и обладающих добрым характером;  сверх того, заочно поносят их и представляют их в обратном смысле, единственно  из зависти и потому, что сами себя не могут назвать таковыми.    

В.».    

     

Прочтя  письмо Вахрамеева, герой наш долго еще оставался в неподвижном положении на  диване своем. Какой-то новый свет пробивался сквозь весь неясный и загадочный  туман, уже два дня окружавший его. Герой наш отчасти начинал понимать…  Попробовал было он встать с дивана и пройтись раз и другой по комнате, чтоб  освежить себя, собрать кое-как разбитые мысли, устремить их на известный  предмет и потом, поправив себя немного, зрело обдумать свое положение. Но  только что хотел было он привстать, как тут же, в немощи и бессилии, упал опять  на прежнее место. «Оно, конечно, я это все заранее предчувствовал; однако же  как же он пишет и каков прямой смысл этих слов? Смысл-то я, положим, и знаю; но  куда это поведет? Сказал бы прямо: вот, дескать, так-то и так-то, требуется  то-то и то-то, я бы и исполнил. Турнюра-то, оборот-то, принимаемый делом, такой  неприятный выходит! Ах, как бы поскорее добраться до завтра и поскорее  добраться до дела! теперь же я знаю, что делать. Дескать, так и так, скажу, на  резоны согласен, чести моей не продам, а того… пожалуй; впрочем, он-то,  особа-то эта известная, лицо-то неблагоприятное как же сюда подмешалось? и  зачем именно подмешалось сюда? Ах, как бы до завтра скорей! Ославят они меня до  тех пор, интригуют они, в пику работают! Главное – времени не нужно терять, а  теперь, например, хоть письмо написать и только пропустить, что, дескать, то-то  и то-то, и вот на то-то и то-то согласен. А завтра чем свет отослать, и самому  пораньше того… и с другой стороны им в контру пойти, и предупредить их,  голубчиков… Ославят они меня, да и только!»    

Господин  Голядкин подвинул бумагу, взял перо и написал следующее послание в ответ на  письмо губернского секретаря Вахрамеева:    

«Милостивый  государь, Нестор Игнатьевич!    

С  прискорбным сердцу моему удивлением прочел я оскорбительное для меня письмо  ваше, ибо ясно вижу, что под именем некоторых неблагопристойных особ и иных с  ложною благонамеренностью людей разумеете вы меня. С истинною горестию вижу,  как скоро, успешно и какие далекие корни пустила клевета, в ущерб моему  благоденствию, моей чести и доброму моему имени. И тем более прискорбно и  оскорбительно это, что даже честные люди, с истинно благородным образом мыслей  и, главное, одаренные прямым и открытым характером, отступают от интересов  благородных людей и прилепляются лучшими качествами сердца своего к зловредной  тле, – к несчастию в наше тяжелое и безнравственное время расплодившейся  сильно и крайне неблагонамеренно. В заключение скажу, что вами означенный долг  мой, два рубля серебром, почту святою обязанностию возвратить вам во всей его  целости.    

Что же  касается до ваших, милостивый государь мой, намеков насчет известной особы  женского пола, насчет намерений, расчетов и разных замыслов этой особы, то  скажу вам, милостивый государь мой, что я смутно и неясно понял все эти намеки.  Позвольте мне, милостивый государь мой, благородный образ мыслей моих и честное  имя мое сохранить незапятнанными. Во всяком же случае готов снизойти до  объяснения лично, предпочитая верность личного письменному, и, сверх того,  готов войти в разные миролюбивые, обоюдные, разумеется, соглашения. На сей  конец прошу вас, милостивый государь, передать сей особе готовность мою для  соглашения личного и, сверх того, просить ее назначить время и место свидания.  Горько мне было читать, милостивый государь мой, намеки на то, что будто бы вас  оскорбил, изменил нашей первобытной дружбе и отзывался о вас с дурной стороны.  Приписываю все сие недоразумению, гнусной клевете, зависти и  недоброжелательству тех, коих справедливо могу наименовать ожесточеннейшими  врагами моими. Но они, вероятно, не знают, что невинность сильна уже своею  невинностью, что бесстыдство, наглость и возмущающая душу фамильярность иных  особ, рано ли, поздно ли, заслужит себе всеобщее клеймо презрения и что эти  особы погибнут не иначе, как от собственной неблагопристойности и  развращенности сердца. В заключение прошу вас, милостивый государь мой,  передать сим особам, что странная претензия их и неблагородное фантастическое  желание вытеснять других из пределов, занимаемых сими другими своим бытием в  этом мире, и занять их место, заслуживают изумления, презрения, сожаления и,  сверх того, сумасшедшего дома; что, сверх того, такие отношения запрещены  строго законами, что, по моему мнению совершенно справедливо, ибо всякий должен  быть доволен своим собственным местом. Всему есть пределы, и если это шутка, то  шутка неблагопристойная, скажу более: совершенно безнравственная, ибо смею  уверить вас, милостивый государь мой, что идеи мои, выше распространенные  насчет своих мест, чисто нравственные.    

     

Во  всяком случае честь имею пребыть вашим покорным слугою    

Я.  Голядкин».    

     

 ГЛАВА X    

     

Вообще  можно сказать, что происшествия вчерашнего дня до основания потрясли господина  Голядкина. Почивал наш герой весьма нехорошо, то есть никак не мог даже на пять  минут заснуть совершенно: словно проказник какой-нибудь насыпал ему резаной  щетины в постель. Всю ночь провел он в каком-то полусне, полубдении,  переворачиваясь со стороны на сторону, с боку на бок, охая, кряхтя, на минутку  засыпая, через минутку опять просыпаясь, и все это сопровождалось какой-то  странной тоской, неясными воспоминаниями, безобразными видениями, – одним  словом, всем, что только можно найти неприятного… То появлялась перед ним, в  каком-то странном, загадочном полусвете, фигура Андрея Филипповича, –  сухая фигура, сердитая фигура, с сухим, жестким взглядом и с черство-учтивой  побранкой… И только что господин Голядкин начинал было подходить к Андрею  Филипповичу, чтоб пред ним каким-нибудь образом, так или этак, оправдаться и  доказать ему, что он вовсе не таков, как его враги расписали, что он вот  такой-то, да сякой-то и даже обладает, сверх обыкновенных, врожденных качеств  своих, вот тем-то и тем-то; но как тут и являлось известное своим  неблагопристойным направлением лицо и каким-нибудь самым возмущающим душу  средством сразу разрушало все предначинания господина Голядкина, тут же, почти  на глазах же господина Голядкина, очерняло досконально его репутацию,  втаптывало в грязь его амбицию и потом немедленно занимало место его на службе  и в обществе. То чесалась голова господина Голядкина от какого-нибудь щелчка,  недавно благоприобретенного и уничиженно принятого, полученного или в  общежитии, или, как-нибудь там, по обязанности, на который щелчок протестовать было  трудно… И между тем как господин Голядкин начинал было ломать себе голову над  тем, что почему вот именно трудно протестовать хоть бы на такой-то  щелчок, – между тем эта же мысль о щелчке незаметно переливалась в какую-нибудь  другую форму, – в форму какой-нибудь известной маленькой или довольно значительной  подлости, виденной, слышанной или самим недавно исполненной, – и часто  исполненной-то даже и не на подлом основании, даже и не из подлого побуждения  какого-нибудь, а так, – иногда, например, по случаю, – из  деликатности, другой раз из ради совершенной своей беззащитности, ну и,  наконец, потому… потому, одним словом, уж это господин Голядкин знал хорошо  почему! Тут господин Голядкин краснел сквозь сон и, подавляя краску свою,  бормотал про себя, что, дескать, здесь, например, можно бы показать твердость  характера, значительную бы можно было показать в этом случае твердость  характера… а потом и заключал, что, «дескать, что же твердость характера!..  дескать, зачем ее теперь поминать!..» Но всего более бесило и раздражало  господина Голядкина то, что как тут, и непременно в такую минуту, звали ль, не  звали ль его, являлось известное безобразием и пасквильностью своего  направления лицо и тоже, несмотря на то, что уже, кажется, дело было  известное, – тоже, туда же, бормотало с неблагопристойной улыбочкой, что,  «дескать, что уж тут твердость характера! какая, дескать у нас с тобой, Яков  Петрович, будет твердость характера!..» То грезилось господину Голядкину, что  находится он в одной прекрасной компании, известной своим остроумием и  благородным тоном всех лиц, ее составляющих; что господин Голядкин в свою  очередь отличился в отношении любезности и остроумия, что все его полюбили,  даже некоторые из врагов его, бывших тут же, его полюбили, что очень приятно  было господину Голядкину; что все ему отдали первенство и что, наконец, сам  господин Голядкин с приятностью подслушал, как хозяин тут же, отведя, в сторону  кой-кого из гостей, похвалили господина Голядкина… и вдруг, ни с того ни с  сего, опять явилось известное своею неблагонамеренностью и зверскими  побуждениями лицо, в виде господина Голядкина-младшего, и тут же, сразу, в один  миг, одним появлением своим, Голядкин-младший разрушал все торжество и всю  славу господина Голядкина-старшего, затмил собою Голядкина-старшего, втоптал в  грязь Голядкина-старшего и, наконец, ясно доказал, что Голядкин-старший и  вместе с тем настоящий – вовсе не настоящий, а поддельный, а что он настоящий,  что, наконец, Голядкин-старший вовсе не то, чем он кажется, а такой-то и  сякой-то, и, следовательно, не должен и не имеет права принадлежать к обществу  людей благонамеренных и хорошего тона. И все это до того быстро сделалось, что  господин Голядкин-старший и рта раскрыть не успел, как уже все и душою и телом  предались безобразному и поддельному господину Голядкину и с глубочайшим  презрением отвергли его, настоящего и невинного господина Голядкина. Не оставалось  лица, которого мнение не переделал бы в один миг безобразный господин Голядкин  по-своему. Не оставалось лица, даже самого незначительного из целой компании, к  которому бы не подлизался бесполезный и фальшивый господин Голядкин по-своему,  самым сладчайшим манером, к которому бы не подбился по-своему, перед которым бы  он не покурил, по своему обыкновению, чем-нибудь самым приятным и сладким, так  что обкуриваемое лицо только нюхало и чихало до слез в знак высочайшего  удовольствия. И, главное, все это делалось мигом: быстрота хода подозрительного  и бесполезного господина Голядкина было удивительная! Чуть успеет, например,  полизаться с одним, заслужить благорасположение его, – и глазком не  мигнешь, как уж он у другого. Полижется-полижется с другим втихомолочку, сорвет  улыбочку благоволения, лягнет своей коротенькой, кругленькой, довольно,  впрочем, дубоватенькой ножкой, и вот уж и с третьим, и куртизанит уж третьего,  с ним тоже лижется по-приятельски; рта раскрыть не успеваешь, в изумление не  успеешь прийти, – а уж он у четвертого, и с четвертым уже на тех же кондициях, –  ужас: колдовство, да и только! И все рады ему, и все любят его, и все превозносят  его, и все провозглашают хором, что любезность и сатирическое ума его направление  не в пример лучше любезности и сатирического направления настоящего господина  Голядкина, и стыдят этим настоящего и невинного господина Голядкина, и  отвергают правдолюбивого господина Голядкина, и уже гонят в толчки  благонамеренного господина Голядкина, и уже сыплют щелчки в известного любовию  к ближнему настоящего господина Голядкина!.. В тоске, в ужасе, в бешенстве  выбежал многострадальный господин Голядкин на улицу и стал нанимать извозчика,  чтоб прямо лететь к его превосходительству, а если не так, то уж по крайней  мере к Андрею Филипповичу, но – ужас! извозчики никак не соглашались везти  господина Голядкина: «дескать, барин, нельзя везти двух совершенно подобных;  дескать, ваше благородие, хороший человек норовит жить по честности, а не  как-нибудь, и вдвойне никогда не бывает». В исступлении стыда оглядывался  кругом совершенно честный господин Голядкин и действительно уверялся, сам,  своими глазами, что извозчики и стакнувшийся с ними Петрушка все в своем праве;  ибо развращенный господин Голядкин находился действительно тут же, возле него,  не в дальнем от него расстоянии, и следуя подлым обычаям нравов своих, и тут, и  в этом критическом случае, непременно готовился сделать что-то весьма  неприличное и нисколько не обличавшее особенного благородства характера,  получаемого обыкновенно при воспитании, – благородства, которым так величался  при всяком удобном случае отвратительный господин Голядкин второй. Не помня  себя, в стыде и в отчаянии, бросился погибший и совершенно справедливый  господин Голядкин куда глаза глядят, на волю судьбы, куда бы ни вынесло; но с  каждым шагом его, с каждым ударом ноги в гранит тротуара, выскакивало, как  будто из-под земли, по такому же точно, совершенно подобному и отвратительному  развращенностию сердца – господину Голядкину. И все эти совершенно подобные  пускались тотчас же по появлении своем бежать один за другим, и длинною цепью,  как вереница гусей, тянулись и ковыляли за господином Голядкиным-старшим, так  что некуда было убегать от совершенно подобных, – так что дух захватывало  всячески достойному сожаления господину Голядкину от ужаса, – так что  народилась, наконец, страшная бездна совершенно подобных, – так что вся  столица запрудилась наконец совершенно подобными, и полицейский служитель, видя  таковое нарушение приличия, принужден был взять этих всех совершенно подобных  за шиворот и посадить в случившуюся у него под боком будку… Цепенея и леденея  от ужаса, просыпался герой наш и, цепенея и леденея от ужаса, чувствовал, что и  наяву едва ли веселее проводится время… Тяжело, мучительно было… Тоска  подходила такая, как будто кто сердце выедал из груди…    

Наконец  господин Голядкин не мог долее вытерпеть. «Не будет же этого!»    

– закричал  он, с решимостью приподымаясь с постели, и вслед за этим восклицанием совершенно  очнулся.    

День,  повидимому, уже давно начался. В комнате было как-то не по-обыкновенному светло;  солнечные лучи густо процеживались сквозь заиндевевшие от мороза стекла и  обильно рассыпались по комнате, что немало удивило господина Голядкина; ибо  разве только в полдень заглядывало к нему солнце своим чередом; прежде же таких  исключений в течении небесного светила, сколько по крайней мере господин  Голядкин сам мог припомнить, почти никогда не бывало. Только что успел  подивиться на это герой наш, как зажужжали за перегородкой стенные часы и,  таким образом, совершенно приготовились бить. «А, вот!» – подумал господин  Голядкин и с тоскливым ожиданием приготовился слушать… Но к совершенному и  окончательному поражению господина Голядкина, часы его понатужились и ударили  всего один раз. «Это что за история?» – вскричал наш герой, выскакивая совсем  из постели. Так, как был, не веря ушам своим, бросился он за перегородку. На  часах был действительно час. Господин Голядкин взглянул на кровать Петрушки; но  в комнате даже не пахло Петрушкой: постель его, по-видимому, давно уже была  прибрана и оставлена; сапогов его тоже нигде не было, – несомненный  признак, что Петрушки действительно не было дома. Господин Голядкин бросился к  дверям: двери заперты. «Да где же Петрушка?» – продолжал он шепотом, весь в  страшном волнении и чувствуя довольно значительную дрожь во всех членах… Вдруг  одна мысль пронеслась в голове его… Господин Голядкин бросился к столу своему,  оглядел его, обшарил кругом, – так и есть: вчерашнего письма его к  Вахрамееву не было… Петрушки за перегородкой тоже совсем не было; на стенных часах  был час, а во вчерашнем письме Вахрамеева были введены какие-то новые пункты,  весьма, впрочем, с первого взгляда неясные пункты, но теперь совершенно  объяснившиеся. Наконец, и Петрушка – очевидно, подкупленный Петрушка! Да, да,  это так!    

«Так это  там-то главный узел завязывался! – вскричал господин Голядкин, ударив себя  по лбу и все более и более открывая глаза, – так это в гнезде этой  скаредной немки кроется теперь вся главная нечистая сила! Так это, стало быть,  она только стратегическую диверсию делала, указывая мне на Измайловский  мост, – глаза отводила, смущала меня (негодная ведьма!) и вот таким-то  образом подкопы вела!!! Да, это так! Если только с этой стороны на дело  взглянуть, то все это и будет вот именно так! и появление мерзавца тоже теперь  вполне объясняется: это все одно к одному. Они его давно уж держали,  приготовляли и на черный день припасали. Ведь вот оно как теперь, как  оказалось-то все! Как разрешилось-то все! А ну, ничего! Еще не потеряно  время!..» Тут господин Голядкин с ужасом вспомнил, что уже второй час  пополудни. «Что, если они теперь и успели… – Стон вырвался у него из груди…– Да  нет же, врут, не успели, – посмотрим…» Кое-как он оделся, схватил бумагу,  перо и настрочил следующее послание:    

«Милостивый  государь мой, Яков Петрович!    

Либо вы,  либо я, а вместе нам невозможно! И потому объявляю вам, что странное, смешное  и, вместе, невозможное желание ваше – казаться моим близнецом и выдавать себя  за такового послужит не к чему иному, как к совершенному вашему бесчестию и  поражению. И потому прошу вас, ради собственной же выгоды вашей, посторониться  и дать путь людям истинно благородным и с целями благонамеренными. В противном  же случае готов решиться даже на самые крайние меры. Кладу перо и ожидаю…  Впрочем, пребываю готовым на услуги и – на пистолеты.    

Я.  Голядкин».    

     

Энергически  потер себе руки герой наш, когда кончил записку. Затем, натянув шинель и надев  шляпу, отпер другим, запасным ключом квартиру и пустился в департамент. До  департамента он дошел, но войти не решился; действительно, было уже слишком  поздно; половину третьего показывали часы господина Голядкина. Вдруг одно,  повидимому, весьма маловажное обстоятельство разрешило некоторые сомнения  господина Голядкина: из-за угла департаментского здания вдруг показалась  запыхавшаяся и раскрасневшаяся фигурка и украдкой, крысиной походкой шмыгнула  на крыльцо и потом тотчас же в сени. Это был писарь Остафьев, человек весьма  знакомый господину Голядкину, человек отчасти нужный и за гривенник готовый на  все. Зная нежную струну Остафьева и смекнув, что он, после отлучки за  самонужнейшей надобностью, вероятно, стал еще более прежнего падок на  гривенники, герой наш решился их не жалеть и тотчас же шмыгнул на крыльцо, а  потом и в сени вслед за Остафьевым, кликнул его и с таинственным видом  пригласил в сторонку, в укромный уголок, за огромную железную печку. Заведя его  туда, герой наш начал расспрашивать.    

– Ну,  что, мой друг, как этак там, того… ты меня понимаешь?..    

– Слушаю,  ваше благородие, здравия желаю вашему благородию.    

– Хорошо,  мой друг, хорошо; а я тебя поблагодарю, милый друг. Ну, вот видишь, как же, мой  друг?    

– Что  изволите спрашивать-с? – Тут Остафьев попридержал немного рукою свой  нечаянно раскрывшийся рот.    

– Я  вот, видишь ли, мой друг, я, того… а ты не думай чего-нибудь… Ну что, Андрей Филиппович  здесь?..    

– Здесь-с.    

– И  чиновники здесь?