1 2 3 4 5 6 7 8 
Книга первая: процесс  производства капитала    

     

Предисловие к первому  изданию    

     

Труд,  первый том которого я предлагаю вниманию публики, составляет продолжение опубликованного  в 1859 г. моего сочинения “К критике политической экономии”. Длительный  перерыв между началом и продолжением вызван многолетней болезнью, которая все  снова и снова прерывала мою работу.    

Содержание  более раннего сочинения, упомянутого выше, резюмировано в первой главе этого  тома. Я сделал это не только в интересах большей связности и полноты  исследования. Самое изложение улучшено. Многие пункты, которые там были едва  намечены, получили здесь дальнейшее развитие, поскольку это допускал предмет  исследования, и наоборот, положения, обстоятельно разработанные там, лишь вкратце  намечены здесь. Само собой разумеется, разделы, касающиеся исторического  развития теории стоимости и денег, здесь совсем опущены. Однако читатель,  знакомый с работой “К критике политической экономии”, найдет в примечаниях к первой  главе настоящего сочинения новые источники по истории этих теорий.    

Всякое  начало трудно, – эта истина справедлива для каждой науки. И в данном  случае наибольшие трудности представляет понимание первой главы, – в  особенности того ее раздела, который заключает в себе анализ товара. Что  касается особенно анализа субстанции стоимости и величины стоимости, то я  сделал его популярным, насколько это возможно.[1]  Форма стоимости, получающая свои закопченный вид в денежной форме, очень  бессодержательна и проста. И, тем не менее, ум человеческий тщетно пытался  постигнуть ее в течение более чем 2 000 лет, между тем как, с другой стороны,  ему удался, но крайней мере приблизительно, анализ гораздо более содержательных  и сложных форм. Почему так? Потому что развитое тело легче изучать, чем клеточку  тела. К тому же при анализе экономических форм нельзя пользоваться ни  микроскопом, ни химическими реактивами. То и другое должна заменить сила  абстракции. Но товарная форма продукта труда, или форма стоимости товара, есть  форма экономической клеточки буржуазного общества. Для непосвященного анализ ее  покажется просто мудрствованием вокруг мелочей. И это действительно мелочи, но  мелочи такого рода, с какими имеет дело, например, микроанатомия.    

За  исключением раздела о форме стоимости, эта книга не представит трудностей для  понимания. Я, разумеется, имею в виду читателей, которые желают научиться  чему-нибудь новому и, следовательно, желают подумать самостоятельно.    

Физик  или наблюдает процессы природы там, где они проявляются в наиболее отчетливой  форме и наименее затемняются нарушающими их влияниями, или же, если это  возможно, производит эксперимент при условиях, обеспечивающих ход процесса в  чистом виде. Предметом моего исследования в настоящей работе является  капиталистический способ производства и соответствующие ему отношения  производства и обмена. Классической страной этого способа производства является  до сих пор Англия. В этом причина, почему она служит главной иллюстрацией для  моих теоретических выводов. Но если немецкий читатель станет фарисейски пожимать  плечами по поводу условий, в которые поставлены английские промышленные и  сельскохозяйственные рабочие, или вздумает оптимистически успокаивать себя тем,  что в Германии дело обстоит далеко не так плохо, то я должен буду заметить ему:  De te fabula narratur! [He твоя ли история это!].    

Дело  здесь, само по себе, не в более или менее высокой ступени развития тех  общественных антагонизмов, которые вытекают из естественных законов  капиталистического производства. Дело в самих этих законах, в этих тенденциях,  действующих и осуществляющихся с железной необходимостью.    

Страна,  промышленно более развитая, показывает менее развитой стране лишь картину ее  собственного будущего.    

Но этого  мало. Там, где у нас вполне установилось капиталистическое производство, например,  на фабриках в собственном смысле, наши условия гораздо хуже английских, так как  мы не имеем противовеса в виде фабричных законов. Во всех остальных областях  мы, как и другие континентальные страны Западной Европы, страдаем не только от  развития капиталистического производства, но и от недостатка его развития.  Наряду с бедствиями современной эпохи нас гнетет целый ряд унаследованных  бедствий, существующих вследствие того, что продолжают прозябать стародавние,  изжившие себя способы производства и сопутствующие им устарелые общественные и  политические отношения. Мы страдаем не только от живых, но и от мертвых. Le  mort saisit le vif! [Мертвый хватает живого!]    

По  сравнению с английской, социальная статистика Германии и остальных  континентальных стран Западной Европы находится в жалком состоянии. Однако она  приоткрывает покрывало как раз настолько, чтобы заподозрить под ним голову  Медузы. Положение наших собственных дел ужаснуло бы пас, если бы наши  правительства и парламенты назначали периодически, как это делается в Англии,  комиссии по обследованию экономических условий, если бы эти комиссии были  наделены такими же полномочиями для раскрытия истины, как в Англии, если бы  удалось найти для этой цели таких же компетентных, беспристрастных и  решительных людей, как английские фабричные инспектора, английские врачи,  составляющие отчеты о “Public Health” (“Здоровье населения”), как члены  английских комиссий, обследовавших условия эксплуатации женщин и детей,  состояние жилищ, питания и т. д. Персей нуждался в шапке-невидимке, чтобы  преследовать чудовищ. Мы закрываем шапкой-невидимкой глаза и уши, чтобы иметь  возможность отрицать самое существование чудовищ.    

Нечего  предаваться иллюзиям. Подобно тому как американская война XVIII столетия за независимость  прозвучала набатным колоколом для европейской буржуазии, так по отношению к  рабочему классу Европы ту же роль сыграла Гражданская война в Америке XIX  столетия. В Англии процесс переворота стал уже вполне осязательным. Достигнув  известной ступени, он должен перекинуться па континент. Он примет здесь более  жестокие или более гуманные формы в зависимости от уровня развития самого  рабочего класса. Таким образом, помимо каких-либо мотивов более высокого  порядка, насущнейший интерес господствующих ныне классов предписывает убрать  все те стесняющие развитие рабочего класса препятствия, которые поддаются  законодательному регулированию. Потому-то, между прочим, я уделил в настоящем  томе столь значительное место истории, содержанию и результатам английского  фабричного законодательства. Всякая нация может и должна учиться у других.  Общество, если даже оно напало на след естественного закона своего  развития, – а конечной целью моего сочинения является открытие  экономического закона движения современного общества, – не может ни  перескочить через естественные фазы развития, ни отменить последние декретами.  Но оно может сократить и смягчить муки родов.    

Несколько  слов для того, чтобы устранить возможные недоразумения. Фигуры капиталиста и  земельного собственника я рисую далеко не в розовом свете. Но здесь дело идет о  лицах лишь постольку, поскольку они являются олицетворением экономических  категорий, носителями определенных классовых отношений и интересов. Я смотрю на  развитие экономической общественной формации как на естественноисторический  процесс; поэтому с моей точки зрения, меньше чем с какой бы то ни было другой,  отдельное лицо можно считать ответственным за те условия, продуктом которых в  социальном смысле оно остается, как бы ни возвышалось оно над ними субъективно.    

В  области политической экономии свободное научное исследованне встречается не  только с теми врагами, с какими оно имеет дело в других областях. Своеобразный  характер материала, с которым имеет дело политическая экономия, вызывает на  арену борьбы против свободного научного исследования самые яростные, самые  низменные и самые отвратительные страсти человеческой души – фурий частного  интереса. Так, высокая англиканская церковь скорее простит нападки на 38 из 39  статей ее символа веры, чем на 1/39 ее денежного дохода. В наши дни сам атеизм  представляет собой culpa levis [небольшой грех] по сравнению с критикой  традиционных отношений собственности. Однако и здесь прогресс не подлежит  сомнению. Я укажу, например, на опубликованную за последние недели Синюю книгу 5: “Correspondence  with Her Majesty's Missions Abroad, regarding Industrial Questions and Trades  Unions”. Представители  английской короны за границей заявляют здесь самым недвусмысленным образом, что  в Германии, Франции, – одним словом, во всех культурных государствах европейского  континента, – радикальное изменение в существующих отношениях между  капиталом и трудом столь же ощутительно и столь же неизбежно, как в Англии.  Одновременно с этим по ту сторону Атлантического океана г-н Уэйд, вице-президент  Соединенных Штатов Северной Америки, заявил на публичном собрании: по устранении  рабства в порядок дня становится радикальное изменение отношений капитала и  отношений земельной собственности. Таковы знамения времени; их не скроешь от  глаз ни пурпурной мантией, ни черной рясой. Это не означает, конечно, что  завтра произойдет чудо. Но это показывает, что уже сами господствующие классы  начинают смутно чувствовать, что теперешнее общество не твердый кристалл, а  организм, способный к превращениям и находящийся в постоянном процессе превращения.    

Второй  том этого сочинения будет посвящен процессу обращения капитала (книга II) и формам  капиталистического процесса в целом (книга III), заключительный третий том  (книга IV) – истории экономических теорий.    

Я буду  рад всякому суждению научной критики Что же касается предрассудков так называемого  общественного мнения, которому я никогда не делал уступок, то моим девизом  по-прежнему остаются слова великого флорентийца:    

Segui  il tuo corso, e lascia dir le genti! 6    

Карл  Маркс    

Лондон,  25 июля 1867 г.    

 Предисловие ко второму  изданию    

     

Я должен  прежде всего указать читателям первого издания на изменения, произведенные во  втором издании. Бросается в глаза более четкая структура книги. Дополнительные  примечания везде отмечены как примечания ко второму изданию. Что касается  самого текста, важнейшее заключается в следующем.    

В  разделе 1 первой главы с большей научной строгостью выполнено выведение  стоимости из анализа уравнений, в которых выражается всякая меновая стоимость,  а также отчетливо выражена лишь намеченная в первом издании связь между  субстанцией стоимости и определением се величины общественно необходимым  рабочим временем. Раздел 3 первой главы (“Форма стоимости”) полностью  переработан: это было необходимо уже вследствие того, что в первом издании изложение  давалось дважды. Кстати сказать, к этому двойному изложению побудил меня мой  друг д-р Л. Кугельман из Ганновера. Я посетил его весной 1867 г., когда из  Гамбурга пришли первые пробные оттиски, и он убедил меня, что для большинства  читателей необходимо дополнительное, более дидактическое выяснение формы  стоимости. – Последний раздел первой главы “Товарный фетишизм и  т. д.” в значительной части изменен. Раздел 1 третьей главы (“Мера  стоимостей”) тщательно пересмотрен, так как этот раздел в нервом издании был  выполнен небрежно, – читатели отсылались к изложению, данному уже в книге  “К критике политической экономии”, Берлин, 1859. Значительно переработана глава  седьмая, в особенности раздел 2.    

Было бы  бесполезно указывать на все отдельные изменения текста, подчас чисто стилистические.  Они разбросаны по всей книге. Однако, пересматривая текст для выходящего в  Париже французского перевода, я теперь нахожу, что некоторые части немецкого  оригинала местами требуют основательной переработки, местами правки в стилистическом  отношении или тщательного устранения случайных недосмотров. Но для этого у меня  не было времени, так как только осенью 1871 г., будучи занят другими  неотложными работами, я получил известие, что книга распродана и печатание  второго издания должно начаться уже в январе 1872 года.    

Понимание,  которое быстро встретил “Капитал” в широких кругах немецкого рабочего класса,  есть лучшая награда за мой труд. Г-н Майер, венский фабрикант, человек, стоящий  в экономических вопросах на буржуазной точке зрения, в одной брошюре, вышедшей  во время франко-прусской войны, справедливо указывал, что выдающиеся  способности к теоретическому мышлению, считавшиеся наследственным достоянием  немцев, совершенно исчезли у так называемых образованных классов Германии, но  зато снова оживают в ее рабочем классе.    

В  Германии политическая экономия до настоящего времени оставалась иностранной  наукой. Густав Гюлих в своей книге “Geschichtliche Darstellung des Handels, der  Gewerbe etc.”, особенно в двух первых томах этой работы, вышедших в  1830 г., в значительной мере уже выяснил те исторические условия, которые  препятствовали у нас развитию капиталистического способа производства, а  следовательно, и формированию современного буржуазного общества. Отсутствовала,  таким образом, жизненная почва для политической экономии. Последняя  импортировалась из Англии и Франции в виде готового товара; немецкие профессора  политической экономии оставались учениками. Теоретическое выражение чужой  действительности превратилось в их руках в собрание догм, которые они толковали  в духе окружающего их мелкобуржуазного мира, т. е. превратно. Не будучи в  состоянии подавить в себе чувство своего научного бессилия и неприятное  сознание, что приходится играть роль учителей в сфере, на самом деле им чуждой,  они старались прикрыться показным богатством литературно исторической учености  или же заимствованием совершенно постороннего материала из области так  называемых камеральных наук, – нз этой мешанины разнообразнейших сведений,  чистилищный огонь которых должен выдержать каждый преисполненный надежд  кандидат в германские бюрократы.    

С  1848 г. капиталистическое производство быстро развилось в Германии и в  настоящее время уже переживает горячку своего спекулятивного расцвета. Но к  нашим профессиональным ученым судьба остается по-прежнему немилостивой. Пока у  них была возможность заниматься политической экономией беспристрастно, в  германской действительности отсутствовали современные экономические отношения.  Когда же эти отношения появились, то налицо были уже такие обстоятельства,  которые больше не допускали возможности беспристрастного изучения этих отношении  в рамках буржуазного кругозора. Поскольку политическая экономия является буржуазной,  т. е. поскольку она рассматривает капиталистический строй не как  исторически преходящую ступень развития, а наоборот, как абсолютную, конечную  форму общественного производства, она может оставаться научной лишь до тех пор,  пока классовая борьба находится в скрытом состоянии или обнаруживается лишь в  единичных проявлениях.    

Возьмем  Англию. Ее классическая политическая экономия относится к периоду неразвитой  классовой борьбы. Последний великий представитель английской классической  политической экономии, Рикардо, в конце концов сознательно берет исходным  пунктом своего исследования противоположность классовых интересов, заработной  платы и прибыли, прибыли и земельной ренты, наивно рассматривая эту  противоположность как естественный закон общественной жизни. Вместе с этим  буржуазная экономическая наука достигла своего последнего, непереходимого предела.  Еще при жизни Рикардо и в противоположность ему выступила критика буржуазной  политической экономии в лице Сисмонди.[2]    

Последующий  период, 1820–1830 гг., характеризуется в Англии научным оживлением в области  политической экономии. Это был период вульгаризации и распространения  рикардовской теории и в то же время ее борьбы со старой школой. Происходили  блестящие турниры. То, что было сделано в это время экономистами, мало известно  на европейском континенте, так как полемика по большей части рассеяна в  журнальных статьях, случайных брошюрах и памфлетах. Обстоятельства того времени  объясняют беспристрастный характер этой полемики, хотя теория Рикардо в виде  исключения уже тогда применялась как орудие нападения на буржуазную экономику.  С одной стороны, сама крупная промышленность еще только выходила из детского  возраста, как это видно уже из того обстоятельства, что только кризисом  1825 г. начинаются периодические кругообороты ее современной жизни. С  другой стороны, классовая борьба между капиталом и трудом была отодвинута на  задний план: в политической области ее заслоняла распря между феодалами и  правительствами, сплотившимися вокруг Священного союза, с одной стороны, и  руководимыми буржуазией народными массами – с другой; в экономической области  ее заслоняли раздоры между промышленным капиталом и аристократической земельной  собственностью, которые во Франции скрывались за противоположностью интересов  парцеллярной собственности и крупного землевладения, а в Англии со времени  хлебных законов прорывались открыто. Английская экономическая литература этой  эпохи напоминает период бури и натиска в области политической экономии во  Франции после смерти д-ра Кенэ, однако только так, как бабье лето напоминает весну.  В 1830 г. наступил кризис, которым все было решено одним разом.    

Буржуазия  во Франции и в Англии завоевала политическую власть. Начиная с этого момента,  классовая борьба, практическая я теоретическая, принимает все более ярко  выраженные и угрожающие формы. Вместе с тем пробил смертный час для научной буржуазной  политической экономии. Отныне дело шло уже не о том, правильна или неправильна  та или другая теорема, а о том, полезна она для капитала или вредна, удобна или  неудобна, согласуется с полицейскими соображениями или нет. Бескорыстное  исследование уступает место сражениям наемных писак, беспристрастные научные  изыскания заменяются предвзятой, угодливой апологетикой. Впрочем, претенциозные  трактатцы, издававшиеся Лигой против хлебных законов 9 с фабрикантами Кобденом  и Брайтом во главе, все же представляли своей полемикой против  землевладельческой аристократии известный интерес, если не научный, то, по  крайней мере, исторический. Но со времени сэра Роберта Пиля и это последнее  жало было вырвано у вульгарной политической экономии фритредерским законодательством.    

Континентальная  революция 1848 г. отразилась и на Англии. Люди, все еще претендовавшие на  научное значение и не довольствовавшиеся ролью простых софистов и сикофантов  господствующих классов, старались согласовать политическую экономию капитала с притязаниями  пролетариата, которых уже нельзя было более игнорировать. Отсюда тот плоский  синкретизм, который лучше всего представлен Джоном Стюартом Миллем. Это –  банкротство буржуазной политической экономии, что мастерски показал уже в своих  “Очерках из политической экономии (по Миллю)” великий русский ученый и критик  Н. Чернышевский.    

Таким  образом, в Германии капиталистический способ производства созрел лишь после того,  как в Англии и Франции его антагонистический характер обнаружился в шумных  битвах исторической борьбы, причем германский пролетариат уже обладал гораздо  более ясным теоретическим классовым сознанием, чем германская буржуазия. Итак,  едва здесь возникли условия, при которых буржуазная политическая экономия как  наука казалась возможной, как она уже снова сделалась невозможной.    

При  таких обстоятельствах ее представители разделились на два лагеря. Одни,  благоразумные практики, люди наживы, сплотились вокруг знамени Бастиа, самого  пошлого, а потому и самого Удачливого представителя вульгарно-экономической  апологетики. Другие, профессоры, гордые достоинством своей науки, последовали  за Джоном Стюартом Миллем в его попытке примирить непримиримое. Немцы в период  упадка буржуазной политической экономии, как и в классический ее период,  остались простыми учениками, поклонниками и подражателями заграницы, мелкими  разносчиками продуктов крупных заграничных фирм.    

Таким  образом, особенности исторического развития германского общества исключают возможность  какой бы то ни было оригинальной разработки буржуазной политической экономии,  но не исключают возможность ее критики. Поскольку такая критика вообще  представляет известный класс, она может представлять лишь тот класс,  историческое призвание которого – совершить переворот в капиталистическом  способе производства и окончательно уничтожить классы, т. е. может  представлять лишь пролетариат.    

Ученые и  неученые представители германской буржуазии попытались сначала замолчать  “Капитал”, как это им удалось по отношению к моим более ранним работам. Когда  же эта тактика уже перестала отвечать обстоятельствам времени, они, под  предлогом критики моей книги, напечатали ряд советов на предмет “успокоения  буржуазной совести”, но встретили в рабочей прессе – см., например, статьи  Иосифа Дицгена в “Volksstaat” – превосходных противников, которые до сего дня  не дождались от них ответа.[3]    

Прекрасный  русский перевод “Капитала” появился весной 1872 г. в Петербурге. Издание в  3 000 экземпляров в настоящее время уже почти разошлось. Еще в 1871 году г-н Н.  Зибер, профессор политической экономки в Киевском университете, в своей работе  “Теория ценности и капитала Д. Рикардо” показал, что моя теория стоимости,  денег и капитала в ее основных чертах является необходимым дальнейшим развитием  учения Смита – Рикардо. При чтении этой ценной книги западноевропейского  читателя особенно поражает последовательное проведение раз принятой чисто  теоретической точки зрения.    

Метод,  примененный в “Капитале”, был плохо понят, что доказывается уже противоречащими  друг другу характеристиками его.    

Так,  парижский журнал “Revue Positiviste” 11 упрекает меня, С одной стороны, в том,  что я рассматриваю политическую экономию метафизически, а с другой стороны –  отгадайте-ка, в чем? – в том, что я ограничиваюсь критическим расчленением  данного, а не сочиняю рецептов (контовских?) для кухни будущего. По поводу  упрека в метафизике проф. Зибер замечает:    

“Насколько  речь идет собственно о теории, метод Маркса eсть дедуктивный метод всей английской  школы, и недостатки его, как и достоинства, разделяются лучшими из экономистов-теоретиков”.    

Г-н М. Блок в  брошюре “Les Theoriciens du  Socialisrne en Allemagne. Extrait  du “Journal des Economistes”, juillet et aout 1872” открывает, что мой метод –  аналитический, и говорит между прочим:    

“Этой  работой г-н Маркс доказал, что он является одним из самих выдающихся аналитических  умов”.    

Немецкие  рецензенты кричат, конечно, о гегельянской софистике. Петербургский “Вестник  Европы” в статье, посвященной исключительно методу “Капитала” (майский номер за  1872 г., стр. 427–436) 13, находит, что метод моего исследования строго  реалистичен, а метод изложения, к несчастью, немецки-диалектичен. Автор пишет:    

“С виду,  если судить по внешней форме изложения, Маркс большой идеалист-философ, и  притом в “немецком”, т. е. дурном, значении этого слова. На самом же деле  он бесконечно более реалист, чем все его предшественники в деле экономической  критики… Идеалистом его ни в каком случае уже нельзя считать”.    

Я не  могу лучше ответить автору, как несколькими выдержками из его же собственной критики;  к тому же выдержки эти не лишены интереса для многих из моих читателей, которым  недоступен русский оригинал.    

Приведя  цитату из моего предисловия к “К критике политической экономии”, Берлин, 1859,  стр. IV–VII 14, где я изложил материалистическую основу моего метода, автор  продолжает:    

“Для  Маркса важно только одно: найти закон тех явлений, исследованием которых он занимается.  И при том для него важен не один закон, управляющий ими, пока они имеют  известную форму и пока они находятся в том взаимоотношении, которое наблюдается  в данное время. Для него, сверх того, еще важен закон их изменяемости, их  развития, т. е. перехода от одной формы к другой, от одного порядка  взаимоотношений к другому. Раз он открыл этот закон, он рассматривает подробнее  последствия, в которых закон проявляется в общественной жизни… Сообразно с этим  Маркс заботится только об одном: чтобы точным научным исследованием доказать  необходимость определенных порядков общественных отношений и чтобы возможно  безупречнее констатировать факты, служащие ему исходными пунктами и опорой. Для  него совершенно достаточно, если он, доказав необходимость современного  порядка, доказал и необходимость другого порядка, к которому непременно должен  быть сделан переход от первого, все равно, думают ли об этом или не думают,  сознают ли это или не сознают. Маркс рассматривает общественное движение как  естественноисторический процесс, которым управляют законы, не только не  находящиеся в зависимости от воли, сознания и намерения человека, но и сами еще  определяющие его волю, сознание и намерения… Если сознательный элемент в  истории культуры играет такую подчиненную роль, то понятно, что критика,  имеющая своим предметом самую культуру, всего менее может иметь своим  основанием какую-нибудь форму или какой-либо результат сознания. То есть не  идея, а внешнее явление одно только может ей служить исходным пунктом. Критика  будет заключаться в сравнении, сопоставлении и сличении факта не с идеей, а с  другим фактом. Для нее важно только, чтобы оба факта были возможно точнее  исследованы и действительно представляли собой различные степени развития, да  сверх того важно, чтобы не менее точно были исследованы порядок,  последовательность и связь, в которых проявляются эти степени развития… Иному читателю  может при этом прийти на мысль и такой вопрос… ведь общие законы экономической  жизни одни и те же, все равно, применяются ли они к современной или прошлой  жизни? Но именно этого Маркс не признает. Таких общих законов для него не  существует… По его мнению, напротив, каждый крупный исторический период имеет  свои законы… Но как только жизнь пережила данный период развития, вышла из  данной стадии и вступила в другую, она начинает управляться уже другими  законами. Словом, экономическая жизнь представляет нам в этом случае явление,  совершенно аналогичное тому, что мы наблюдаем в других разрядах биологических явлений…  Старые экономисты не понимали природы экономических законов, считая их  однородными с законами физики и химии… Более глубокий анализ явлений показал,  что социальные организмы отличаются друг от друга не менее глубоко, чем  организмы ботанические и зоологические… Одно и то же явление, вследствие  различия в строе этих организмов, разнородности их органов, различий условий,  среди которых органам приходится функционировать, и т. д., подчиняется  совершенно различным законам. Маркс отказывается, например, признавать, что  закон увеличения народонаселения один и тот же всегда и повсюду, для всех  времен и для всех мест. Он утверждает, напротив, что каждая степень развития  имеет свой закон размножения… В зависимости от различий в уровне развития  производительных сил изменяются отношения и законы, их регулирующие. Задаваясь,  таким образом, целью – исследовать и объяснить капиталистический порядок  хозяйства, Маркс только строго научно формулировал цель, которую может иметь  точное исследование экономической жизни… Его научная цена заключается в  выяснении тех частных законов, которым подчиняются возникновение,  существование, развитие, смерть данного социального организма и заменение его  другим, высшим. И эту цену действительно имеет книга Маркса”.    

Автор,  описав так удачно то, что он называет моим действительным методом, и отнесшись  так благосклонно к моим личным приемам применения этого метода, тем самым  описал не что иное, как диалектический метод.    

Конечно,  способ изложения не может с формальной стороны не отличаться от способа исследования.  Исследование должно детально освоиться с материалом, проанализировать различные  формы его развития, проследить их внутреннюю связь. Лишь после того как эта  работа закончена, может быть надлежащим образом изображено действительное  движение. Раз это удалось и жизнь материала получила свое идеальное отражение,  то может показаться, что перед нами априорная конструкция.    

Мой  диалектический метод по своей основе не только отличен от гегелевского, но  является его прямой противоположностью. Для Гегеля процесс мышления, который он  превращает даже под именем идеи в самостоятельный субъект, есть демиург  действительного, которое составляет лишь его внешнее проявление. У меня же,  наоборот, идеальное есть не что иное, как материальное, пересаженное в  человеческую голову и преобразованное в ней.    

Мистифицирующую  сторону гегелевской диалектики я подверг критике почти 30 лет тому назад, в то  время, когда она была еще в моде. Но как раз в то время, когда я работал над  первым томом “Капитала”, крикливые, претенциозные и весьма посредственные  эпигоны, задающие тон в современной образованной Германии, усвоили манеру  третировать Гегеля, как некогда, во времена Лессинга, бравый Мозес Мендельсон  третировал Спинозу, как “мертвую собаку”. Я поэтому открыто объявил себя  учеником этого великого мыслителя и в главе о теории стоимости местами даже  кокетничал характерной для Гегеля манерой выражения. Мистификация, которую  претерпела диалектика в руках Гегеля, отнюдь не помешала тому, что именно  Гегель первый дал всеобъемлющее и сознательное изображение ее всеобщих форм  движения. У Гегеля диалектика стоит на голове. Надо ее поставить на ноги, чтобы  вскрыть под мистической оболочкой рациональное зерно.    

В своей  мистифицированной форме диалектика стала немецкой модой, так как казалось,  будто она прославляет существующее положение вещей. В своем рациональном виде  диалектика внушает буржуазии и ее доктринерам-идеологам лишь злобу и ужас, так  как в позитивное понимание существующего она включает в то же время понимание  его отрицания, его необходимой гибели, каждую осуществленную форму она  рассматривает в движении, следовательно, также и с ее преходящей стороны, она  ни перед чем не преклоняется и по самому существу своему критична и  революционна.    

Полное  противоречий движение капиталистического общества всего осязательнее дает себя  почувствовать буржуа-практику в колебаниях проделываемого современной  промышленностью периодического цикла, апогеем которых является общий кризис.  Кризис опять надвигается, хотя находится еще в своей начальной стадии, и  благодаря разносторонности и интенсивности своего действия он вдолбит  диалектику даже в головы выскочек новой священной прусско-германской империи.    

Карл  Маркс    

Лондон,  24 января 1873 г.    

 Предисловие  к французскому изданию    

     

Гражданину  Морису Лашатру.    

Дорогой  гражданин!    

Одобряю  вашу идею издать перевод “Капитала” в виде периодически выходящих выпусков. В  такой форме сочинение станет более доступным для рабочего класса, а это для  меня решающее соображение.    

Такова  лицевая сторона медали. Но есть и оборотная сторона: метод исследования,  которым я пользуюсь и который до сих пор не применялся к экономическим  вопросам, делает чтение первых глав очень трудным. Можно опасаться, что у  французской публики, которая всегда нетерпеливо стремится к окончательным  выводам и жаждет узнать, в какой связи стоят общие принципы с непосредственно  волнующими ее вопросами, пропадет интерес к книге, если, приступив к чтению,  она не сможет сразу же перейти к дальнейшему.    

Здесь я  могу помочь только одним: с самого же начала указать на это затруднение  читателю, жаждущему истины, и предостеречь его. В науке нет широкой столбовой  дороги, и только тот может достигнуть ее сияющих вершин, кто, не страшась  усталости, карабкается по ее каменистым тропам.    

Примите,  дорогой гражданин, уверения в моей преданности.    

Карл  Маркс    

Лондон,  18 марта 1872 г.    

     

Предисловие к третьему  изданию    

     

Марксу  не суждено было самому подготовить к печати это третье издание. Могучий мыслитель,  перед величием которого в настоящее время склоняются даже его противники, умер  14 марта 1883 года.    

На меня,  потерявшего в лице Маркса человека, с которым я был связан сорокалетней теснейшей  дружбой, друга, которому я обязан больше, чем это может быть выражено  словами, – па меня падает теперь долг выпустить в свет как это третье  издание первого тома, так и второй том, оставленный Марксом в виде рукописи. О  выполнении мною первой части этого долга я и даю здесь отчет читателю.    

Маркс  сначала предполагал переработать большую часть текста первого тома, отчетливее  формулировать некоторые теоретические положения, присоединить к ним новые,  дополнить исторический и статистический материал новыми данными вплоть до  настоящего времени. Болезнь и необходимость заняться окончательной редакцией  второго тома заставили его отказаться от этого. Пришлось ограничиться лишь  самыми необходимыми изменениями, внести лишь те дополнения, которые уже  заключает в себе вышедший за это время французский перевод (“Le Capital”, par  Karl Marx. Paris, Lachatre, 1872–1875).    

В числе  оставшихся после Маркса книг был обнаружен немецкий экземпляр “Капитала”, содержащий  в отдельных местах поправки и ссылки на французское издание; равным образом был  найден французский экземпляр, в котором точно отмечены все места, которые Маркс  хотел использовать в новом издании.    

Эти  изменения и дополнения ограничиваются, за немногими исключениями, последней частью  книги, отделом “Процесс накопления капитала”. Текст этого отдела до сих пор  подвергся наименьшим изменениям по сравнению с первоначальным наброском книги,  в то время как текст предшествующих отделов ее был основательно переработан.  Поэтому стиль был здесь более живым, более цельным, но в то же время более  небрежным, чем в других частях: попадались англицизмы, местами неясности, ход  изложения обнаруживал кое-где пробелы, так как отдельные важные моменты были  лишь намечены.    

Что  касается стиля, то Маркс сам тщательно пересмотрел и исправил некоторые разделы  и этим, а также многочисленными устными указаниями, дал мне критерий того, в  какой степени следует устранить английские технические выражения и прочие  англицизмы. Вставки и дополнения Маркс подверг бы, конечно, переработке,  заменив гладкий французский язык своим сжатым немецким. Я же должен был  ограничиться простым включением их в соответствующие места книги, стараясь  лишь, чтобы они возможно более гармонировали с основным текстом.    

Таким  образом, в этом третьем издании я не изменил ни одного слова, если не был  убежден с полной несомненностью, что его изменил бы и сам автор. Мне, конечно,  и в голову не приходило ввести в “Капитал” тот ходячий жаргон, на котором  изъясняются немецкие экономисты, – эту тарабарщину, на которой тот, кто за  наличные деньги получает чужой труд, называется работодателем [Arbeitgeber  ], а тот, у кого за плату отбирают его труд, – работополучателем [Arbeitnehmer  ]. Французы в обыденной жизни также употребляют слово “travail” [“труд”] в  смысле “занятие”. Но, конечно, французы приняли бы за помешанного такого  экономиста, который вздумал бы назвать капиталиста donneur de travail  [работодателем], а рабочего– receveur de travail [работополучателем].    

Равным  образом я счел недопустимым сводить употребляемые везде в книге английские  единицы денег, меры и веса к их новогерманским эквивалентам. Когда появилось  первое издание “Капитала”, в Германии различных единиц меры и веса было  столько, сколько дней в году; к тому же имелось два вида марок (имперская марка  существовала тогда лишь в голове Зётбера, который изобрел ее в конце 30-х  годов), два вида гульденов и по крайней мере три вида талеров, из которых один –  “новые две трети” 16. В естествознании господствовали метрические, на мировом  рынке – английские системы меры и веса. При таких условиях пользование  английскими единицами измерения было совершенно естественным в книге, автор  которой вынужден был брать фактические данные почти исключительно из области  английских промышленных отношений. Эти последние соображения сохраняют свою  силу и до настоящего времени, тем более, что соответствующие отношения на  мировом рынке почти не изменились и как раз в решающих отраслях промышленности –  железоделательной и хлопчатобумажной – и поныне почти исключительно  господствуют английские системы меры и веса.    

В  заключение несколько слов о применявшемся Марксом методе цитирования, который  был не вполне понят. Когда дело идет о чисто фактическом изложении или  описании, цитаты, например из английских Синих книг, являются, само собой  разумеется, простой ссылкой на документы. Иначе обстоит дело, когда цитируются  теоретические взгляды других экономистов. Здесь цитата должна лишь установить,  где, когда и кем была впервые ясно высказана та или другая мысль, составляющая  определенную ступень в развитии экономических учений. При этом имеется в виду  указать лишь одно: что данный взгляд экономиста имеет значение для истории  науки, что он представляет собой более или менее адекватное теоретическое  выражение экономических условий своего времени. Но совершенно в стороне  остается вопрос, имеет ли данный взгляд какое-либо абсолютное или относительное  значение с точки зрения самого автора или же представляет для него лишь  исторический интерес. Таким образом, эти цитаты образуют лишь непрерывный, заимствованный  из истории экономической науки комментарий к тексту и устанавливают даты и авторов  отдельных наиболее важных достижений в области экономической теории. И такая  работа была особенно нужна в пауке, историки которой отличались до сих пор лишь  тенденциозным невежеством карьеристов. Это объясняет также, почему Маркс, в  соответствии с тем, что говорится в послесловии ко второму изданию, лишь очень  редко цитирует немецких экономистов.    

Я  надеюсь, что второй том удастся выпустить в свет в 1884 году.    

Фридрих  Энгельc    

Лондон,  7 ноября 1833 г.    

 Предисловие к  английскому изданию    

     

Нет  надобности доказывать необходимость издания английского перевода “Капитала”. Скорее  наоборот, следовало бы ждать объяснений, почему это издание откладывалось до  сих пор, несмотря на то, что развиваемые в этой книге теории уже несколько лет  служат для периодической печати и для текущей литературы как Англии, так и  Америки постоянным предметом обсуждения, нападок, защиты, толкований и  искажений.    

Когда  вскоре после смерти автора “Капитала” в 1883 г. стала очевидной  необходимость английского издания этого труда, г-н Самюэл Мур – старый друг  Маркса и автора настоящих строк, человек, знакомый с предметом данной книги,  быть может, больше, чем кто бы то ни было другой, – согласился взять на  себя ее перевод, который стремились опубликовать литературные душеприказчики  Маркса. Со своей стороны, я должен был сравнить рукопись с оригиналом и внести  изменения, которые счел бы необходимыми. Однако оказалось, что профессиональные  занятия г-на Мура мешают ему закончить перевод так быстро, как все мы того  желали. Поэтому мы охотно приняли предложение д-ра Эвелинга взять часть работы  на себя. Одновременно г-жа Эвелинг, младшая дочь Маркса, взялась сверить цитаты  и восстановить оригинальный текст многочисленных отрывков из работ английских  авторов и Синих книг, переведенных Марксом на немецкий язык. Эта работа была ею  проделана полностью, за немногими неизбежными исключениями.    

Следующие  части книги переведены доктором Эвелингом: 1) Главы Х (Рабочий день) и XI  (Норма и масса прибавочной стоимости); 2) Отдел VI (Заработная плата, главы  XIX–XXII); 3) от 4-го раздела XXIV главы (Обстоятельства, определяющие размеры  накопления и т. д.) до конца книги, включая последнюю часть главы XXIV,  главу XXV и весь VIII отдел (главы XXVI–XXXIII); 4) оба предисловия автора 17.  Вся остальная часть книги переведена г-ном Муром. Таким образом, каждый из  переводчиков отвечает только за свою часть работы, общую же ответственность за  всю работу в целом несу я.    

Положенное  в основу всей нашей работы третье немецкое издание было подготовлено мною в  1883 году. При подготовке его я использовал оставленные автором заметки, в  которых он указывал, какие части текста второго издания должны быть заменены  отрывками из изданного в 1872–1875 гг. французского текста.[4] Внесенные, таким образом,  в текст второго издания изменения в общем совпадают с теми изменениями, которые  были предложены самим Марксом в ряде его письменных указаний к английскому  переводу, намечавшемуся около десяти лет тому назад в Америке, но не  выполненному главным образом вследствие отсутствия вполне подходящего переводчика.  Рукопись, содержащая эти указания, была предоставлена в наше распоряжение нашим  старым другом Ф. А. Зорге из Хобокена, штат Ныо-Джерси. В ней намечено также  несколько добавочных вставок из французского издания; но так как рукопись эта  была написана за несколько лет до тех указаний, которые Маркс сделал для  третьего немецкого издания, я считал себя вправе прибегать к ней только в  отдельных случаях и главным образом тогда, когда она помогала нам преодолевать  известные затруднения. В большинстве трудных мест французский текст тоже служил  для нас указанием, чем готов был пожертвовать сам автор, когда при переводе  что-нибудь имеющее значение из оригинального текста должно было быть принесено  в жертву.    

Есть,  однако, одно неудобство, от которого мы не могли избавить читателя. Это –  употребление некоторых терминов в смысле, отличном от того, который они имеют  не только в обиходе, но и в обычной политической экономии. Но это неизбежно. В  науке каждая новая точка зрения влечет за собой революцию в ее технических  терминах. Лучше всего это видно на примере химии, вся терминология которой  коренным образом меняется приблизительно каждые двадцать лет, так что едва ли  можно найти хотя бы одно органическое соединение, которое не прошло бы через  ряд различных названий. Политическая экономия обычно брала термины коммерческой  и промышленной жизни в том виде, как их находила, и оперировала ими, совсем не  замечая, что тем самым она ограничивает себя узким кругом понятий, выражаемых  этими терминами. Например, классическая политическая экономия определенно  знала, что прибыль и рента являются лишь подразделениями, лишь долями той  неоплаченной части продукта, которую рабочий должен отдавать своему  предпринимателю (который первым присваивает ее, но не является ее последним  исключительным собственником). Однако даже классическая политическая экономия  не выходила за пределы общепринятых взглядов на прибыль и ренту, никогда не  исследовала этой неоплаченной части продукта (которую Маркс называл прибавочным  продуктом) в ее совокупности, как целое. Поэтому она никогда не доходила до  ясного понимания как ее происхождения и природы, так и законов, регулирующих  последующее распределение ее стоимости. Точно так же все производство, за  исключением сельского хозяйства и ремесла, охватывается без разбора термином  мануфактура. Тем самым стирается различие между двумя крупными и существенно  различными периодами экономической истории: периодом собственно мануфактуры,  основанной на разделении ручного труда, и периодом современной промышленности,  основанной на применении машин. Поэтому очевидно само собой, что теория,  рассматривающая современное капиталистическое производство лишь как преходящую  стадию экономической истории человечества, должна употреблять термины, отличные  от обычной терминологии авторов, рассматривающих эту форму производства как  вечную и окончательную.    

Будет не  лишним сказать несколько слов относительно применяемого автором метода цитирования.  В большинстве случаев цитаты служат для него, как то и принято, документальными  доказательствами, подкрепляющими утверждения, сделанные в тексте. Однако во  многих случаях отрывки из сочинений экономистов цитируются для того, чтобы  показать когда, где и кем было впервые ясно высказано определенное положение.  Это делается в тех случаях, когда цитируемое положение важно как более или  менее адекватное выражение условий общественного производства и обмена,  господствовавших в то или иное время. При этом цитата приводится совершенно  независимо от того, совпадает ли высказываемое положение с собственным мнением  Маркса или, другими словами, имеет ли оно общее значение. Эти цитаты, таким  образом, дополняют текст попутным комментарием, взятым из истории науки.    

Наш  перевод охватывает лишь первую книгу этого труда. Но эта первая книга в  значительной мере является законченным целым и в течение двадцати лет занимала  место самостоятельного произведения. Изданная мною в Германии в 1885 г.  вторая книга является безусловно неполной без третьей, которая может быть  опубликована не раньше конца 1887 года. Когда выйдет из печати немецкий  оригинал третьей книги, тогда своевременно будет подумать о подготовке английского  издания обеих книг.    

На  континенте “Капитал” часто называют “библией рабочего класса”. Никто из тех,  кто знаком с рабочим движением, не станет отрицать, что выводы, сделанные в  “Капитале”, с каждым днем все больше и больше становятся основными принципами  великого движения рабочего класса не только в Германии и Швейцарии, но и во  Франции, Голландии, Бельгии, Америке и даже в Италии и Испании; что рабочий  класс повсюду признает эти выводы наиболее точным выражением своего положения и  своих чаяний. Да и в Англии как раз сейчас теории Маркса оказывают огромное  влияние на социалистическое движение, которое не меньше распространяется среди  “образованных” людей, чем в рядах рабочего класса. Но это еще не все. Быстро  приближается то время, когда основательное исследование экономического  положения Англии станет настоятельной национальной необходимостью. Движение  промышленной системы этой страны, которое невозможно без постоянного и быстрого  расширения производства, а значит и без расширения рынков, приближается к  мертвой точке. Свобода торговли исчерпала свои ресурсы; даже Манчестер  сомневается в этом своем некогда непререкаемом экономическом евангелии.[5] Быстро  развивающаяся промышленность других стран повсюду становится на пути  английского производства, и это не только на рынках, защищаемых  покровительственными пошлинами, но и на свободных рынках и даже но эту сторону  Ла-Манша. Если производительные силы растут в геометрической прогрессии, то  рынки расширяются, в лучшем случае, в арифметической. Десятилетний цикл застоя,  процветания, перепроизводства и кризиса, постоянно повторяющийся с 1825 по  1867 г., кажется, действительно завершил свой путь, но лишь затем, чтобы  повергнуть нас в трясину безнадежности перманентной и хронической депрессии.  Столь страстно ожидаемый период процветания не хочет наступать. Как только мы  начинаем замечать симптомы, как будто свидетельствующие о его приближении,  симптомы эти тотчас же опять исчезают. Между тем, каждая наступающая зима все  снова ставит перед нами великий вопрос: “Что делать с безработными?”. И  несмотря на то, что число безработных с каждым годом растет, никто не может ответить  на этот вопрос, и мы почти можем вычислить тот момент, когда безработные,  потеряв терпение, возьмут свою судьбу в собственные руки. Несомненно, что в  такой момент должен быть услышан голос человека, теория которого представляет  собой результат длившегося всю его жизнь изучения экономической истории и  положения Англии, голос человека, которого это изучение привело к выводу, что,  по крайней мере в Европе, Англия является единственной страной, где неизбежная  социальная революция может быть осуществлена всецело мирными и легальными  средствами. Конечно, при этом он никогда не забывал прибавить, что вряд ли  можно ожидать, чтобы господствующие классы Англии подчинились этой мирной и  легальной революции без “бунта в защиту рабства” 18.    

Фридрих  Энгельс    

5 ноября  1886 г.    

 Предисловие к  четвертому изданию    

     

Для  четвертого издания я считал необходимым установить по возможности окончательную  редакцию как самого текста, гак и примечаний. Укажу вкратце, как я выполнил эту  задачу.    

Сравнив  еще раз французское издание и рукописные пометки Маркса, я взял из пего несколько  новых добавлений к немецкому тексту. Они находятся на стр. 80 (стр. 88 третьего  изд.) [стр. 126–127 настоящего тома], стр. 458–460 (стр. 509–510 третьего изд.)  [стр. 503–505 настоящего тома], стр. 547–551 (стр. 600 третьего изд.) [стр.  597–601 настоящего тома], стр. 591–593 (стр. 644 третьего изд.) [стр. 640–642  настоящего тома] и на стр. 596 (стр. 648 третьего изд.) [стр. 645–646  настоящего тома], в примечании 79. Кроме того, по примеру французского и  английского изданий, я внес в текст (стр. 461–467 четвертого изд.) [стр. 506–511  настоящего тома] длинное примечание относительно горнорабочих (стр. 509–515  третьего изд.). Остальные мелкие поправки носят чисто технический характер.    

Кроме  того, я сделал несколько добавочных пояснительных примечаний, и именно там, где  этого, как мне казалось, требовали изменившиеся исторические условия. Все эти  добавочные примечания заключены в квадратные скобки и подписаны моими  инициалами.[6]    

Полная  проверка многочисленных цитат оказалась необходимой для вышедшего за это время  английского издания. Младшая Дочь Маркса, Элеонора, взяла на себя труд отыскать  все цитированные места в оригиналах, чтобы английские цитаты, которые  составляют подавляющее большинство, появились не в виде Обратного перевода с  немецкого, а в том виде, какой они имели в подлинном английском тексте. Я  должен был, таким образом, в четвертом издании принять во внимание этот  восстановленный текст. Кое-где при этом оказались маленькие неточности: ошибочные  ссылки на страницы, объясняемые частью описками при копировании из тетрадей,  частью опечатками, накопившимися в течение трех изданий; неправильно  поставленные кавычки или знаки пропуска – погрешность, совершенно неизбежная  при массовом цитировании из тетрадей с выписками; в некоторых случаях при  переводе цитаты выбрано не совсем удачное слово. Некоторые места цитированы по  старым тетрадям, составленным в Париже в 1843–1845 гг., когда Маркс еще не  знал английского языка и читал английских экономистов во французском переводе;  там, где вследствие двойного перевода смысл цитаты приобрел несколько иной  оттенок, – например цитаты из Стюарта, Юра и т. д., – я  воспользовался английским текстом. Таковы же и другие мелкие неточности и  погрешности. Сравнив четвертое издание с предыдущими, читатель убедится, что  весь этот кропотливый процесс проверки не внес в книгу ни малейшего изменения,  которое заслуживало бы упоминания. Только одной цитаты не удалось найти вовсе,  а именно из Ричарда Джонса (стр. 562 четвертого издания [стр. 612 настоящего  тома], примечание 47); Маркс, по всей вероятности, ошибся в заглавии книги.  Доказательная сила всех остальных цитат сохранилась вполне или даже усилилась в  их теперешнем более точном виде.    

Но здесь  я вынужден вернуться к одной старой истории.    

Мне  лично известен лишь один случай, когда была подвергнута сомнению правильность  приведенной Марксом цитаты. Но так как историю с этой цитатой поднимали и после  смерти Маркса, я не могу обойти ее молчанием 20.    

В  берлинском журнале “Concordia”, органе союза немецких фабрикантов, появилась 7  марта 1872 г. анонимная статья под заглавием “Как цитирует Карл Маркс”.  Автор этой статьи, излив необычайно обильный запас морального негодования и  непарламентских выражений, заявляет, будто Маркс исказил цитату из бюджетной  речи Гладстона, произнесенной 16 апреля 1863 г. (цитата приведена в  Учредительном Манифесте Международного Товарищества Рабочих в 1864 г. и повторена  в “Капитале”, т. 1, стр. 617 четвертого изд., стр. 671 третьего изд. [стр. 666  настоящего тома]). В стенографическом (квазиофициальном) отчете “Hansard”,  говорит автор упомянутой статьи, нет и намека на цитируемую Марксом фразу: “это  ошеломляющее увеличение богатства и мощи… всецело ограничивается имущими  классами”. “Но этой фразы нет в речи Гладстона. В ней сказано как раз обратное”  (и далее жирным шрифтом): “Маркс формально и по существу присочинил эту фразу”.    

Маркс,  которому этот номер “Concordia” был прислан в мае, ответил анониму в  “Volksstaat” в номере от 1 июня. Так как он не мог припомнить, из какого  газетного отчета он взял свою цитату, он ограничился тем, что привел совершенно  аналогичные по смыслу цитаты из двух английских изданий и затем цитировал о^ет  “Times”, согласно которому Гладстон сказал:    

“Таково  состояние нашей страны с точки зрения богатства. Я должен признаться, что я почти  с тревогой и болью взирал бы на это ошеломляющее увеличение богатства и мощи,  если бы был уверен, что оно ограничивается лишь имущими классами. Между тем  данные факты не дают нам никаких сведений относительно положения рабочего  населения. Увеличение богатства, которое я только что описал, основываясь на  данных, на мой взгляд совершенно точных, всецело ограничивается имущими  классами”.    

Итак,  Гладстон говорит здесь, что ему было бы больно, если бы это было так, но в  действительности это именно так: это ошеломляющее увеличение мощи и богатства  всецело ограничивается имущими классами; что же касается квазиофициального  “Hansard”, то Маркс говорит далее: “Г-н Гладстон был столь благоразумным, что  выбросил из этой состряпанной задним числом редакции своей речи местечко,  несомненно компрометирующее его как английского канцлера казначейства; это,  впрочем, обычная в Англии парламентская традиция, а вовсе не изобретение крошки  Ласкера, направленное против Бебеля”.    

Но  аноним раздражается все сильнее и сильнее. В своем ответе (“Concordia”, 4 июля)  он отводит все источники из вторых рук, целомудренно настаивает на “обычае”  цитировать парламентские речи лишь по стенографическим отчетам; но, уверяет он  дальше, отчет “Times” (в котором имеется “присочиненная” фраза) и отчет  “Hansard” (где этой фразы нет) “по содержанию вполне согласуются между собой”,  отчет “Times” также, мол, заключает в себе заявление, “прямо противоположное  пресловутому месту из Учредительного Манифеста”, причем этот господин старательно  замалчивает тот факт, что рядом с этим будто бы “прямо противоположным” заявлением  стоит как раз “пресловутое место”. Несмотря на все это, аноним чувствует, что  он попался и что только новая уловка может его спасти. Свою статью,  изобилующую, как только что было доказано, “наглой ложью”, он начинает самой отборной  руганью, вроде: “mala fides” [“недобросовестность”], “бесчестность”, “лживые  ссылки”, “эта лживая цитата”, “наглая ложь”, “целиком сфальсифицированиая  цитата”, “эта фальсификация”, “просто бесстыдно” и т. д. Но в то же время  он старается незаметным образом перевести спорный вопрос в новую плоскость и  обещает “показать в другой статье, какое значение придаем мы (т. е.  “нелживый” аноним) содержанию слов Гладстона”. Как будто бы его совершенно  безразличное для всех мнение имеет какое-нибудь отношение к делу! Эта другая  статья появилась в “Concordia” 11 июля.    

Маркс  еще раз ответил в “Volksstaat” от 7 августа, процитировав соответствующее место  из “Morning Star” и “Morning Advertiser” от 17 апреля 1863 года. Согласно обоим  этим источникам, Гладстон сказал, что он смотрел бы с тревогой и т. д. на  ошеломляющее увеличение богатства и мощи, если бы был уверен, что оно  ограничивается только состоятельными классами (classes in easy circumstances),  но что увеличение это действительно касается только классов, владеющих  собственностью (entirely confined to classes possessed of property); таким  образом, и в этих отчетах буквально повторяется фраза, будто бы “присочиненная”  Марксом. Далее Маркс путем сравнения текстов “Times” и “Hansard”) устанавливает  еще раз, что фраза, подлинность которой с полной очевидностью доказывается  буквальным совпадением в данном пункте отчетов трех вышедших на следующее утро  не зависимых друг от друга газет, – что эта фраза отсутствует в отчете  “Hansard”, просмотренном оратором согласно известному “обычаю”, что Гладстон,  употребляя выражение Маркса, “выкрал ее задним числом”; в заключение Маркс  заявляет, что у него нет времени для дальнейшей полемики с анонимом. Последний  также, кажется, получил достаточно, но крайней мере больше Марксу не присылали  номеров “Concordia”.    

Инцидент  казался окончательно исчерпанным и забытым. Правда, с тех пор раз или два от  людей, имевших связи с Кембриджским университетом, до нас доходили таинственные  слухи о чудовищном литературном прегрешении, якобы совершенном Марксом в  “Капитале”; однако, несмотря на всю тщательность изысканий в этом направлении,  не удавалось установить решительно ничего определенного. Но вот 29 ноября  1883 г., через 8 месяцев после смерти Маркса, в “Times” появляется письмо  из колледжа Тринити в Кембридже, подписанное Седли Тейлором, в котором этот  человечек, занимающийся самым кротким кооператорством, совершенно неожиданно  доставил нам, наконец, разъяснение не только относительно сплетен Кембриджа, но  и относительно лица, скрывающегося за анонимом из “Concordia”.    

“Представляется  особенно поразительным”,– пишет человечек из колледжа Тринити, – “что  профессору Брентано (тогда занимавшему кафедру в Бреславле, а теперь в  Страсбурге) удалось… разоблачить ту mala fides, которая несомненно продиктовала  цитату из речи Гладстона в (Учредительном) Манифесте Интернационала. Г-н Карл  Маркс… пытавшийся защищать цитату, был быстро сражен мастерскими ударами  Брентано и уже в предсмертных судорогах (deadly shifts) имел смелость  утверждать, что г-н Гладстон состряпал отчет для “Hansard” после того. как его  речь в подлинном виде появилась в “Times” от 17 апреля 1863 г., и что он  выкинул одно место, компрометирующее его как английского канцлера казначейства.  Когда Брентано доказал путем подробного сличения текстов, что отчеты “Times” и  “Hansard” совпадают, абсолютно исключая тот смысл, который был придан словам  Гладстона ловко выхваченными отдельными цитатами, тогда Маркс отказался от  дальнейшей полемики под предлогом недостатка времени!”    

“Так вот  кто в пуделе сидел!” И какой великолепный вид приняла в производственно-кооперативной  фантазии Кембриджа анонимная кампания г-па Брентано в “Concordia”. Вот так  стоял он, этот Георгий Победоносец союза немецких фабрикантов, так взмахивал  шпагой 23, нанося “мастерские удары”, а у ног его “в предсмертных судорогах”  испускал дух “быстро сраженный” адский дракон Маркс!    

И, тем  не менее, все это описание битвы в стиле Ариосто служат лишь для того, чтобы замаскировать  уловки нашего Георгия Победоносца. Здесь уже нет речи о “присочиненной лжи”, о  “фальсификации”, но говорится лишь о “ловком выдергивании цитат” (craftily  isolated quotation). Весь вопрос переносится в совершенно иную плоскость, и  Георгий Победоносец со своим кембриджским оруженосцем очень хорошо понимают,  почему это делается.    

Элеонора  Маркс ответила Тейлору в ежемесячнике “To-Day” (февраль 1884 г.), так как  “Times” отказалась принять ее статью. Она прежде всего вернула полемику к тому  единственному пункту, о котором шла речь: “Присочинил” Маркс упомянутую фразу  или нет? Г-н Седли Тейлор ответил на это, что, по его мнению, в споре между  Марксом и Брентано “вопрос о том, имеется или нет эта фраза в речи Гладстона,  играл совершенно второстепенную роль по сравнению с вопросом, сделана ли цитата  с намерением передать смысл слов Гладстона или исказить его”.    

Он  соглашается далее, что отчет “Times” “действительно заключает в себе словесное  противоречие”, но весь контекст, будучи истолкован правильно, т. е. в  либерально-гладстоновском смысле, мол, показывает, что Гладстон хотел сказать  (“To-Day”, март 1884 г.). Самое комичное здесь то, что наш человечек из  Кембриджа упорно цитирует речь не по “Hansard”, что, согласно анонимному  Брентано, является “обычаем”, а по “Times”, отчет которой, согласно тому же Брентано,  “по необходимости небрежен”. Да и как же иначе? Ведь фатальной фразы нет в  “Hansard”!    

Элеоноре  Маркс не стоило большого труда развенчать эту аргументацию на страницах того же  самого номера “To-Day”. Одно из двух. Или г-н Тейлор читал полемику  1872 г., тогда он теперь “лжет”, причем ложь его заключается не только в  “присочинении” того, чего не было, но и в “отрицании” того, что было. Или он  вовсе не читал этой полемики, тогда он не имел права раскрывать рта. Как бы то  ни было, он уже не осмелился поддерживать обвинения своего друга Брентано, что  Маркс “присочинил” цитату. Наоборот, Маркс обвиняется теперь уже не в том, что  он “присочинил”, а в том, что он выкинул одну важную фразу. Но в  действительности эта фраза цитирована на пятой странице Учредительного  Манифеста несколькими строками раньше той, которая будто бы “присочинена”. Что  же касается “противоречия”, заключающегося в речи Гладстона, то кто же иной,  как не Маркс, говорит (стр. 618 “Капитала”, прим. 105, стр. 672 третьего изд.  [стр. 667 настоящего тома]) о “повторяющихся вопиющих противоречиях в бюджетных  речах Гладстона за 1863 и 1864 годы”! Он только не пытается a la Седли Тейлор  растворять эти противоречия в либеральном прекраснодушии. Заключительное резюме  ответа Э. Маркс гласит: “В действительности Маркс не опустил ничего  заслуживающего упоминания и решительно ничего не “присочинил”. Но он  восстановил и спас от забвения одну фразу гладстоновской речи, которая  несомненно была сказана, но каким-то образом сумела улетучиться из отчета  “Hansard”.    

После  этого угомонился и г-н Седли Тейлор. Результатом всего этого профессорского подхода,  растянувшегося на два десятилетия и охватившего две великие страны, было то,  что никто уже более не осмеливался затронуть литературную добросовестность  Маркса. Надо думать, что впредь г-н Седли Тейлор будет столь же мало верить  литературным победным реляциям г-на Брентано, как г-н Брентано – папской  непогрешимости “Hansard”.    

Ф.Энгельс    

Лондон,  25 июня 1890 г.    

 Введение    

     

I. Производство,  потребление, распределение, обмен (обращение)    

     1. Производство    

     

[М–1] а)  Предмет исследования – это прежде всего материальное производство.    

Индивиды,  производящие в обществе, – а следовательно общественно-определенное производство  индивидов, – таков, естественно, исходный пункт. Единичный и обособленный  охотник и рыболов, с которых начинают Смит и Рикардо, принадлежат к лишенным  фантазии выдумкам XVIII века. Это – робинзонады, которые отнюдь не являются –  как воображают историки культуры – лишь реакцией против чрезмерной утонченности  и возвращением к ложно понятой природной, натуральной жизни. Ни в малейшей  степени не покоится на таком натурализме и contrat social Руссо 12, который  устанавливает путем договора взаимоотношение и связь между субъектами, по своей  природе независимыми друг от друга. Натурализм здесь – видимость, и только  эстетическая видимость, создаваемая большими и малыми робинзонадами. А в действительности  это, скорее, – предвосхищение того “гражданского общества”, которое  подготовлялось с XVI века и в XVIII веке сделало гигантские шаги на пути к  своей зрелости. В этом обществе свободной конкуренции отдельный человек  выступает освобожденным от природных связей и т. д., которые в прежние исторические  эпохи делали его принадлежностью определенного ограниченного человеческого конгломерата.  Пророкам XVIII века, на плечах которых еще всецело стоят Смит и Рикардо, этот  индивид XVIII века – продукт, с одной стороны, разложения феодальных  общественных форм, а с другой – развития новых производительных сил,  начавшегося с XVI века, – представляется идеалом, существование которого  относится к прошлому; он представляется им не результатом истории, а ее  исходным пунктом, ибо именно он признается у них индивидом, соответствующим природе,  согласно их представлению о человеческой природе, признается не чем-то возникающим  в ходе истории, а чем-то данным самой природой. Эта иллюзия была до сих пор  свойственна каждой новой эпохе. Стюарт, который во многих отношениях находится  в оппозиции к XVIII веку и, как аристократ, в большей степени стоит на  исторической почве, избежал этой ограниченности.    

Чем  дальше назад уходим мы в глубь истории, тем в большей степени индивид, а следовательно  и производящий индивид, выступает несамостоятельным, принадлежащим к более обширному  целому: сначала еще совершенно естественным образом он связан с семьей и с  семьей, развившейся в род; позднее – с возникающей из столкновения и слияния  родов общиной в ее различных формах. Лишь в XVIII веке, в “гражданском  обществе”, различные формы общественной связи выступают по отношению к  отдельной личности как всего лишь средство для ее частных целей, как внешняя  необходимость. Однако эпоха, порождающая эту точку зрения – точку зрения  обособленного одиночки, – есть как раз эпоха наиболее развитых  общественных (с этой точки зрения всеобщих) отношений. Человек есть в самом  буквальном смысле ***1а, не только животное, которому свойственно общение, но  животное, которое только в обществе [М–2] и может обособляться. Производство  обособленного одиночки вне общества – редкое явление, которое, конечно, может  произойти с цивилизованным человеком, случайно заброшенный в необитаемую  местность и потенциально уже содержащим в себе общественные силы, – такая  же бессмыслица, как развитие языка без совместно живущих и разговаривающих  между собой индивидов. На этом можно больше не останавливаться. Этого пункта  можно было бы вовсе не касаться, если бы нелепости, вполне понятные у людей  XVIII века, не были снова всерьез привнесены в новейшую политическую экономию  Бастиа, Кэри*, Прудоном 14 и т. д. Прудону и другим, конечно, приятно  давать историко-философское объяснение происхождению какого-либо экономического  отношения, исторического возникновения которого он не знает, путем создания  мифов о том, что Адаму или Прометею данная идея явилась в готовом и законченном  виде, а затем она была введена и т. д. Нет ничего более сухого и скучного,  чем фантазирующее locus communis.[7]    

Итак,  когда речь идет о производстве, то всегда о производстве на определенной  ступени общественного развития – о производстве общественных индивидов. Может  поэтому показаться, что для того, чтобы вообще говорить о производстве, мы  должны либо проследить процесс исторического развития в его различных фазах,  либо с самого начала заявить, что мы имеем дело с определенной исторической  эпохой, например с современным буржуазным производством, которое и на самом  деле является нашей подлинной темой. Однако все эпохи производства имеют некоторые  общие признаки, общие определения. Производство вообще – это абстракция, но абстракция  разумная, поскольку она действительно выделяет общее, фиксирует его и потому  избавляет нас от повторений. Однако это всеобщее или выделенное путем сравнения  общее само есть нечто многообразно расчлененное, выражающееся в различных  определениях. Кое-что из этого относится ко всем эпохам, другое является общим  лишь некоторым эпохам. Некоторые определения общи и для новейшей и для  древнейшей эпохи. Без них немыслимо никакое производство. Однако хотя наиболее  развитые языки имеют законы и определения, общие с наименее развитыми, все же  именно отличие от этого всеобщего и общего и есть то, что составляет их развитие.  Определения, имеющие силу для производства вообще должны быть выделены именно  для того, чтобы из-за единства, которое проистекает уже из того, что субъект,  человечество, и объект, природа– одни и те же не были забыты существенные  различия. В забвении этого заключается, например, вся мудрость современных  экономистов, которые показывают вечность и гармоничность существующих  социальных отношений. Они доказывают, например, что никакое производство  невозможно без орудия производства, хотя бы этим орудием была только рука, что  никакое производство невозможно без прошлого, накопленного труда, хотя бы этот  труд был всего лишь сноровкой, которую рука дикаря приобрела и накопила путем  повторяющихся [М–3] тренировок. Капитал есть, между прочим, также и орудие  производства, также и прошлый, объективированный труд. Стало быть [заключают  современные экономисты], капитал есть всеобщее, вечное, естественное отношение.  Это получается потому, что отбрасывают как раз то специфическое, что одно  только и делает “орудие производства”, “накопленный труд”, капиталом. Вся  история производственных отношений представляется поэтому, например у Кэри,  лишь фальсификацией, злонамеренно учиненной правительствами.    

Если не  существует производства вообще, то не существует также и всеобщего производства.  Производство всегда есть та или иная особая отрасль производства, например  земледелие, животноводство, обрабатывающая промышленность и т. д., или оно  есть их совокупность. Однако политическая экономия – не технология. Отношение  всеобщих определений производства на данной общественной ступени развития к  особенным формам производства надлежит развить в другом месте (впоследствии).    

Наконец,  производство не есть и только особенное производство: всегда имеется определенный  общественный организм, общественный субъект, действующий в более обширной или  более скудной совокупности отраслей производства. Отношение научного изложения  к реальному движению опять-таки сюда еще не относится. Производство вообще.  Особые отрасли производства. Производство как совокупное целое.    

Стало  модой изложению политической экономии предпосылать общую часть, и как раз такую,  которая фигурирует под заглавием “Производство” (смотри, например, Дж. Ст.  Милля16) и в которой рассматриваются общие условия всякого производства.    

Эта  общая часть состоит или должна, как утверждают, состоять:    

1) Из  рассмотрения условий, без которых производство невозможно, т. е. таких  условий, которые фактически всего лишь отмечают существенные моменты всякого  производства. Это, однако, сводится фактически, как мы увидим, к немногим очень  простым определениям, раздуваемым в плоские тавтологии.    

2) Из  рассмотрения условий, в большей или меньшей степени способствующих производству,  каковы, например, прогрессирующее и стагнационное состояния общества у Адама  Смита 16. То, что об этом говорит А. Смит, имеет свою ценность в качестве  беглого замечания, но для того, чтобы это поднять до научного значения, были бы  необходимы исследования о степенях производительности, по периодам, в ходе  развития отдельных народов, – исследования, которые лежат вне рамок нашей  темы; поскольку же эти исследования относятся к ней, они должны быть изложены  при рассмотрении конкуренции, накопления и т. д. В общей постановке ответ  сводится к общему положению, что промышленная нация достигает высокого уровня  своего производства в тот момент, когда она вообще находится на высоком уровне  своего исторического развития. И действительно, высокий уровень промышленного  развития народа имеет место до тех пор, пока главным для него является не  прибыль [Gewinn], а добывание [Gewinnen]. Постольку янки стоят выше англичан.  Или же здесь указывают на то, что, например, известные расовые особенности,  климат, природные условия, как-то: близость к морю, плодородие почвы и  т. д., более благоприятны для производства, чем другие. Это опять-таки  сводится к тавтологии, что богатство создается тем легче, чем в большей степени  имеются налицо его субъективные и объективные элементы.    

[М–4]  Однако все это не является тем, что для экономистов составляет действительную  суть дела в этой общей части. Суть дела заключается скорее в том, что  производство, – смотри, например, Милля 17, – в отличие от  распределения и т. д., изображается как заключенное в рамки независимых от  истории вечных законов природы, чтобы затем, пользуясь этим удобным случаем, совершенно  незаметно в качестве непреложных естественных законов общества in  abstracto*[вообще. Ред.] подсунуть буржуазные отношения. Такова более или  менее сознательная цель всего этого приема. При распределении, напротив, люди  якобы действительно позволяют себе всякого рода произвол. Не говоря уже о том,  что здесь грубо разрывается действительная связь, существующая между  производством и распределением, с самого начала должно быть ясно, что, каким бы  различным ни было распределение на различных ступенях общественного развития, в  нем, так же как и в производстве, могут быть выделены общие определения, и все  исторические различия точно таким же образом могут быть смешаны и стерты в  общечеловеческих законах. Например, раб, крепостной, наемный рабочий – все они  получают известное количество пищи, которое дает им возможность существовать  как рабу, как крепостному, как наемному рабочему. Завоеватель, живущий за счет  дани, или чиновник, живущий за счет налогов, или земельный собственник – за  счет ренты, или монах – за счет милостыни, или священнослужитель – за счет  десятины, – все они получают долю общественного продукта, определяемую  другими законами, чем доля раба и т. д. Два основных пункта, которые все  экономисты ставят под этой рубрикой, – это: 1) собственность, 2) ее охрана  юстицией, полицией и т. д.    

На это  следует весьма кратко ответить:    

ad 1.  Всякое производство есть присвоение индивидом предметов природы в рамках определенной  формы общества и посредством нее. В этом смысле будет тавтологией сказать, что  собственность (присвоение) есть условие производства. Смешно, однако, делать  отсюда прыжок к определенной форме собственности, например к частной  собственности (что к тому же предполагало бы в качестве условия равным образом  еще и противоположную форму – отсутствие собственности). История, наоборот,  показывает нам общую собственность (например, у индийцев, славян, древних  кельтов и т. д.) как более изначальную форму, – форму, которая еще  долго играет значительную роль в виде общинной собственности. Мы здесь еще  совершенно не касаемся вопроса о том, растет ли богатство лучше при той или  другой форме собственности. Но что ни о каком производстве, а стало быть, и ни  о каком обществе, не может быть речи там, где не существует никакой формы  собственности, – это тавтология. Присвоение, которое ничего не  присваивает, есть contradictio in subjecto*(противоречие в самом предмете.  Ред.).    

ad 2.  Охрана приобретенного и т. д. Если эти тривиальности свести к их  действительному содержанию, то они означают больше, чем известно их  проповедникам. А именно: что каждая форма производства порождает свойственные  ей правовые отношения, формы правления и т. д. Грубость и поверхностность  взглядов в том и заключается, что явления, органически [М–5] между собой  связанные, ставятся в случайные взаимоотношения и в чисто рассудочную связь. У  буржуазных экономистов здесь на уме только то, что при современной полиции  можно лучше производить, чем, например, при кулачном праве. Они забывают  только, что и кулачное право есть право и что право сильного в другой форме  продолжает существовать также и в их “правовом государстве”.    

Когда  общественные порядки, соответствующие определенной ступени производства, только  возникают или когда они уже исчезают, естественно происходят нарушения  производства, хотя и в различной степени и с различным результатом.    

Резюмируем:  есть определения, общие всем ступеням производства, которые фиксируются  мышлением как всеобщие; однако так называемые всеобщие условия всякого  производства суть не что иное, как эти абстрактные моменты, с помощью которых  нельзя понять ни одной действительной исторической ступени производства.    

     2. Общее отношение  производства к распределению, обмену, потреблению    

     

Прежде  чем вдаваться в дальнейший анализ производства, необходимо рассмотреть те различные  рубрики, которые экономисты ставят рядом с производством.    

Первое  поверхностное представление: в процессе производства члены общества приспосабливают  (создают, преобразовывают) продукты природы к человеческим потребностям;  распределение устанавливает долю каждого индивида в произведенном; обмен  доставляет ему те определенные продукты, на которые он хочет обменять  доставшуюся ему при распределении долю; наконец, в потреблении продукты  становятся предметами потребления, индивидуального присвоения. Производство  создает предметы, соответствующие потребностям; распределение распределяет их  согласно общественным законам; обмен снова распределяет уже распределенное согласно  отдельным потребностям; наконец, в потреблении продукт выпадает из этого  общественного движения, становится непосредственно предметом и слугой отдельной  потребности и удовлетворяет ее в процессе потребления. Производство выступает,  таким образом, как исходный пункт, потребление – как конечный пункт,  распределение и обмен – как середина, которая, в свою очередь, заключает в себе  два момента, поскольку распределение определяется как момент, исходящий от  общества, а обмен – как момент, исходящий от индивидов. В производстве  объективируется личность; в потреблении субъективируется вещь; в распределении  общество берет на себя, в форме господствующих всеобщих определений,  опосредствование между производством и потреблением; в обмене они  опосредствуются случайной определенностью индивида.    

Распределение  определяет отношение (количество), в котором продукты достаются индивидам;  обмен определяет те продукты, в которых индивид [М–6] требует себе свою часть,  уделенную ему распределением.    

Производство,  распределение, обмен, потребление образуют, таким образом, правильный  силлогизм: производство составляет в нем всеобщность, распределение и обмен –  особенность, а потребление – единичность, замыкающую собой целое. Это, конечно,  связь, но поверхностная. Производство [согласно политико-экономам] определяется  всеобщими законами природы, распределение – общественной случайностью, и его  влияние на производство может поэтому быть или более благоприятным, или менее  благоприятным; обмен находится между ними обоими как формально общественное  движение, а заключительный акт – потребление, рассматриваемое не только как  конечный пункт, но также и как конечная цель, – лежит, собственно говоря,  вне политической экономии, за исключением того, что оно, в свою очередь  оказывает обратное воздействие на исходный пункт и вновь дает начало всему  процессу.    

Противники  политико-экономов, – будь то противники из среды самой этой науки или вне  ее, – упрекающие политико-экономов в варварском разрывании на части  единого целого, либо стоят с ними на одной и той же почве, либо ниже их. Нет  ничего более банального, чем упрек, будто политико-экономы обращают слишком  большое, исключительно большое внимание на производство, рассматривая его как  самоцель. Распределение имеет, мол, столь же большое значение. В основе этого  упрека лежит как раз представление политико-экономов, будто распределение существует  как самостоятельная, независимая сфера рядом с производством. Или политико-экономам  делают упрек, что, дескать, у них эти моменты не охватываются в их единстве. Как  будто бы это разрывание единого целого на части проникло не из действительности  в учебники, а наоборот, из учебников – в действительность и как будто здесь  дело идет о диалектическом примирении понятий, а не о понимании реальных  отношений!    

     а) потребление и  производство    

     

Производство  есть непосредственно также и потребление. Двоякое потребление – субъективное и  объективное. [Во-первых: ] индивид, развивающий свои способности в процессе  производства, в то же время расходует, потребляет их в акте производства, точно  так же как естественный акт создания потомства представляет собой потребление  жизненных сил. Во-вторых: производство есть потребление средств производства,  которые используются, изнашиваются, а отчасти (как например при сжигании  топлива) вновь распадаются на основные элементы. Точно так же производство есть  потребление сырья, которое не сохраняет своего естественного вида и свойств, а,  наоборот, утрачивает их. Поэтому сам акт производства, во всех своих моментах,  есть также и акт потребления. Но со всем этим экономисты соглашаются.  Производство, как непосредственно идентичное с потреблением, потребление, как  непосредственно совпадающее с производством, они называют производительным  потреблением. Эта идентичность производства и потребления сводится к положению  Спинозы: “determinatio est negatio” 18.    

[М–7]  Однако это определение производительного потребления как раз и выдвигается экономистами  только для того, чтобы отделить потребление, идентичное с производством, от собственно  потребления, которое, наоборот, понимается как уничтожающая противоположность  производства. Итак, рассмотрим собственно потребление.    

Потребление  есть непосредственно также и производство, подобно тому как в природе потребление  химических элементов и веществ есть производство растения. Что, например, в  процессе питания, представляющем собой одну из форм потребления Человек  производит свое собственное тело – это ясно; но это же имеет силу и  относительно всякого другого вида потребления, который с той или с другой  стороны, каждый в своем роде производит человека. Это – потребительское  производство.    

Однако,  говорит политическая экономия, это идентичное с потреблением производство есть  второй вид производства, проистекающий из уничтожения продукта первого. В  первом производитель себя овеществляет, во втором – персонифицируется  произведенная им вещь. Таким образом, это потребительное производство, –  хотя оно есть непосредственное единство производства и потребления, –  существенно отличается от собственно производства. То непосредственное единство,  в котором производство совпадает с потреблением и потребление – с  производством, сохраняет их непосредственную раздвоенность.    

Итак,  производство есть непосредственно потребление, потребление есть непосредственно  производство: Каждое непосредственно является своей противоположностью. Однако  в то же время между обоими имеет место опосредствующее движение. Производство  опосредствует потребление, для которого оно создает материал, без чего у  потребления отсутствовал бы предмет. Однако и потребление опосредствует  производство, ибо только оно создает для продуктов субъекта, для которого они и  являются продуктами. Продукт получает свое последнее завершение только в  потреблении. Железная дорога, по которой не ездят, которая не используется, не  потребляется, есть железная дорога только (– в возможности)*, а не в  действительности. Без производства нет потребления, но и без потребления нет  производства, так как производство было бы в таком случае бесцельно.  Потребление создает производство двояким образом:    

1) Тем,  что только в потреблении продукт становится действительным продуктом. Например,  платье становится действительно платьем лишь тогда, когда его носят; дом, в  котором не живут, фактически не является действительным домом. Таким образом,  продукт, в отличие от простого предмета природы, проявляет себя как продукт,  становится продуктом только в потреблении. Потребление, уничтожая продукт, этим  самым придает ему завершенность, ибо продукт есть [результат] производства не  просто как овеществленная деятельность, а лишь как предмет для деятельного  субъекта.    

2) Тем,  что потребление создает потребность в новом производстве, стало быть,  идеальный, внутренне побуждающий мотив производства, являющийся его  предпосылкой. Потребление создает влечение к производству; оно создает также и  тот предмет, который в качестве цели определяющим образом действует в процессе  производства. И если ясно, что производство доставляет потреблению предмет в  его внешней форме, то [М–81 столь же ясно, что потребление полагает предмет  производства идеально, как внутренний образ, как потребность, как влечение и  как цель. Оно создает предметы производства в их еще субъективной форме. Без  потребности нет производства. Но именно потребление воспроизводит потребность.    

Этому  соответствует со стороны производства то, что оно:    

1) доставляет  потреблению материал, предмет. Потребление без предмета не есть потребление.  Таким образом, с этой стороны производство создает, порождает потребление.    

2) Но  производство создает для потребления не только предмет, – оно придает  потреблению также его определенность. его характер, его отшлифованность. Как  потребление отшлифовывает продукт как продукт, точно. так же производство  отшлифовывает потребление. Прежде всего, предмет не есть предмет вообще, а  определенный предмет, который должен быть потреблен определенным способом,  опять-таки предуказанным самим производством. Голод есть голод, однако голод,  который утоляется вареным мясом, поедаемым с помощью ножа и вилки, это иной  голод, чем тот, при котором проглатывают сырое мясо с помощью рук, ногтей и  зубов. Поэтому не только предмет потребления, но также и способ потребления  создается производством, не только объективно, но и субъективно. Производство.  таким образом, создает потребителя:    

3) Производство  доставляет не только потребности материал, но и материалу потребность. Когда  потребление выходит из своей первоначальной природной грубости и непосредственности, –  а длительное пребывание его на этой ступени само было бы результатом  закосневшего в природной грубости производства, – то оно само, как  влечение, опосредствуется предметом. Потребность, которую оно ощущает в том или  ином предмете, создана восприятием последнего. Предмет искусства – то же самое  происходит со всяким другим продуктом – создает публику, понимающую искусство и  способную наслаждаться красотой. Производство создает поэтому не только предмет  для субъекта, но также и субъект для предмета.    

Итак,  производство создает потребление: 1) производя для него материал, 2) определяя  способ потребления, 3) возбуждая в потребителе потребность, предметом которой  является создаваемый им продукт. Оно производит поэтому предмет потребления,  способ потребления и влечение к потреблению. Точно так же потребление порождает  способности производителя, возбуждая в нем направленную на определенную цель  потребность.    

Идентичность  потребления и производства проявляется, следовательно, трояко:    

1) Непосредственная  идентичность: производство есть потребление; потребление есть производство.  Потребительное производство. Производительное потребление. Политико-экономы  называют то и другое [М–9] производительным потреблением, но делают еще одно  различие: первое фигурирует как воспроизводство. второе – как производительное  потребление. Все исследования относительно первого являются исследованиями о  производительном и непроизводительном труде; исследования относительно второго –  исследованиями о производительном и непроизводительном потреблении.    

2) Каждое  из этих двух выступает как средство для другого, одно    

опосредствуется  другим, что находит свое выражение в их взаимной зависимости друг от друга. Это  – такое движение, благодаря которому они вступают в отношения друг к другу,  выступают как настоятельно необходимые друг для друга, но в котором они  остаются тем не менее еще внешними по отношению друг к другу. Производство  создает материал как внешний предмет для потребления; потребление создает  потребность как внутренний предмет, как цель для производства. Без производства  нет потребления, без потребления дет производства. Это положение фигурирует в  политической экономии в различных формах.    

3) Производство  – не только непосредственно потребление, а потребление – непосредственно  производство; производство также – не только средство для потребления, а  потребление – цель для производства, т. е. в том смысле, что каждое  доставляет другому его предмет: производство – внешний предмет для потребления,  потребление – мысленно представляемый предмет для производства. Каждое из них  есть не только непосредственно другое и не только опосредствует другое, но  каждое из них, совершаясь, создает другое, создает себя как другое. Только  потребление и завершает акт производства, придавая продукту законченность его  как продукта, поглощая его, уничтожая его самостоятельно-вещную форму, повышая  посредством потребности в повторении способность, развитую в первом акте  производства, до степени мастерства; оно, следовательно, не только тот  завершающий акт, благодаря которому продукт становится продуктом, но и тот,  благодаря которому производитель становится производителем. С другой стороны,  производство создает потребление, создавая определенный способ потребления и  затем создавая влечение к потреблению, саму способность потребления как  потребность. Эта последняя, относящаяся к пункту 3-му, идентичность многократно  разъясняется в политической экономии в виде соотношения спроса и предложения,  предметов и потребностей, потребностей естественных и созданных обществом.    

Поэтому  для гегельянца нет ничего проще, как отождествить производство и потребление. И  это делается не только социалистическими беллетристами 19, но и самыми  прозаическими экономистами, например Сэем, в той форме, что если рассматривать  какой-нибудь народ в целом или также человечество in abstracto, то его  производство будет его потреблением. Шторх, указывая на ошибку Сэя, напомнил,  что, например, народ не потребляет свой продукт целиком, но создает и средства  производства, основной капитал и т. д. 20. Кроме того, рассматривать  общество как один-единственный субъект значит рассматривать его неправильно,  умозрительно. У единичного субъекта производство и потребление выступают как  моменты одного акта. Здесь важно [М–9 ] подчеркнуть только то, что, будем ли мы  рассматривать производство и потребление как деятельность одного субъекта или  как деятельность многих индивидов, они во всяком случае выступают как моменты  такого процесса, в котором производство есть действительно исходный пункт, а поэтому  также и господствующий момент. В качестве нужды, в качестве потребности,  потребление само есть внутренний момент производительной деятельности. Но  последняя есть исходный пункт реализации, а потому и ее господствующий момент –  акт, в который снова превращается весь процесс. Индивид производит предмет и  через его потребление возвращается опять к самому себе, но уже как производящий  и воспроизводящий себя самого индивид. Потребление выступает, таким образом,  как момент производства.    

Но в  обществе отношение производителя к продукту, когда он уже изготовлен, чисто внешнее,  и возвращение продукта к субъекту зависит от отношения последнего к другим  индивидам. Он не вступает непосредственно во владение продуктом. Точно так же  непосредственное присвоение продукта не составляет его цели, если он производит  в обществе. Между произ водителем и продуктом встает распределение, которое при  помощи общественных законов определяет его долю в мире продуктов;  следовательно, распределение становится между производством и потреблением.    

Стоит ли  распределение, как самостоятельная сфера, рядом с производством и вне его?    

     b) распределение и  производство    

     

Если обратиться  к обычным сочинениям по политической экономии, то прежде всего не может не  броситься в глаза, что все в них дается в двойном виде. Например, в разделе о  распределении фигурируют земельная рента, заработная плата, процент и прибыль,  в то время как в разделе о производстве в качестве его факторов фигурируют  земля, труд, капитал. Относительно капитала с самого начала ясно, что он  фигурирует двояко: 1) как фактор производства, 2) как источник дохода, как  фактор, определяющий известные формы распределения. Процент и прибыль  фигурируют поэтому как таковые также и в производстве, поскольку они  представляют собой те формы, в которых увеличивается, возрастает капитал,  следовательно представляют собой моменты самого производства капитала. Процент  и прибыль как формы распределения предполагают, капитал как фактор  производства. Они – способы распределения, имеющие своей предпосылкой капитал  как фактор производства. Они суть также и способы воспроизводства капитала.    

Заработная  плата представляет собой также наемный труд, рассматриваемый под другой  рубрикой: та определенность, которую труд имеет здесь как фактор производства,  выступает там как определение распределения. Если бы труд не был определен как  наемный труд, то и тот способ, которым он участвует в продуктах не выступал бы  в качестве заработной платы, как, например. при рабстве. Наконец, земельная  рента – если взять сразу ту наиболее развитую форму распределения, в которой [М–10]  принимает участие в продуктах земельная собственность, – предполагает  крупную земельную собственность (собственно говоря, крупное сельское хозяйство)  в качестве фактора производства, но не землю как таковую, так же как заработная  плата не имеет своей предпосылкой труд как таковой. Отношения распределения и  способы распределения выступают поэтому лишь как оборотная сторона факторов  производства. Индивид, принимающий участие в производстве в форме наемного  труда, участвует в продуктах, в результатах производства, в форме заработной  платы. Структура распределения полностью определяется структурой производства.  Распределение само есть продукт производства – не только по распределяемому  предмету, ибо распределяться могут только результаты производства, но и по  форме, ибо определенный способ участия в производстве определяет особые формы  распределения, те формы, в которых люди принимают участие в распределении. В  полнейшую иллюзию впадают те, которые в производстве говорят о земле, в  распределении – о земельной ренте и т. д.    

Поэтому  такие экономисты, как Рикардо, которых чаще всего упрекали в том, будто они обращают  внимание только на производство, определяли распределение как единственный  предмет политической экономии, ибо они инстинктивно рассматривали формы  распределения как наиболее точное выражение, в котором фиксируются факторы  производства в данном обществе.    

По  отношению к отдельному индивиду распределение, конечно, выступает как общественный  закон, обусловливающий то его положение в производстве, в рамках которого он  производит и которое поэтому предшествует производству. Например, данный  индивид с самого начала не имеет ни капитала, ни земельной собственности. С  самого рождения в силу общественного распределения ему предназначен наемный  труд.    

Однако  это предназначение само есть результат того, что капитал и земельная  собственность существуют как самостоятельные факторы производства.    

Если  рассматривать целые общества, то представляется, будто распределение еще с  одной стороны предшествует производству и определяет его в качестве как бы  доэкономического факта. Народ-завоеватель разделяет землю между участниками  завоевания и устанавливает таким образом известное распределение земельной  собственности и ее форму, а тем самым определяет и производство. Или он  обращает побежденных в рабов и делает таким образом рабский труд основой  производства. Или народ путем революции разбивает крупную земельную  собственность на парцеллы и, следовательно, этим новым распределением придает  производству новый характер. Или законодательство увековечивает земельную  собственность в руках известных семей или распределяет труд как наследственную  привилегию и фиксирует его таким образом в кастовом духе. Во всех этих случаях –  а все они являются историческими – кажется, что не распределение организуется и  определяется производством, а, наоборот, производство организуется и  определяется распределением.    

[М–11]  Распределение в самом поверхностном понимании выступает как распределение  продуктов и, таким образом, представляется отстоящим далеко от производства и  якобы самостоятельным по отношению к нему. Однако прежде чем распределение есть  распределение продуктов, оно есть: 1) распределение орудий производства и  2) – что представляет собой дальнейшее определение того же отношения –  распределение членов общества по различным родам производства (подчинение  индивидов определенным производственным отношениям). Распределение продуктов  есть, очевидно, лишь результат этого распределения, которое заключено в самом  процессе производства и которое определяет структуру производства.  Рассматривать производство, отвлекаясь от этого заключающегося в нем  распределения, есть, очевидно, пустая абстракция, в то время как распределение  продуктов, наоборот, дано само собой вместе с этим распределением, составляющим  с самого начала момент производства. Рикардо, который стремился понять  современное производство в его определенной социальной структуре и который  является экономистом производства par excellence*[по преимуществу. Ред.],  именно поэтому объявляет не производство, а распределение подлинным предметом  современной политической экономии. Отсюда опять-таки явствует крайняя  ограниченность тех экономистов, которые изображают производство в качестве  вечной истины, тогда как историю они ссылают в сферу распределения.    

В каком  отношении к производству находится это определяющее его распределение, есть,  очевидно, вопрос, относящийся к самому производству. Если скажут, что тогда, по  крайней мере, – поскольку производство необходимым образом исходит из  известного распределения орудий производства, – распределение в этом  смысле предшествует производству и образует его предпосылку, то на это следует  ответить, что производство действительно имеет свои условия и предпосылки,  которые образуют собой его моменты. Последние могут на первых порах выступать  как естественно выросшие. Самим процессом производства они превращаются из  естественно выросших в исторические, и если для одного периода они выступают  как естественная предпосылка производства, то для другого периода они были его  историческим результатом. В самом процессе производства они постоянно  изменяются. Например, применение машин изменило распределение как орудий  производства, так и продуктов. Современная крупная земельная собственность сама  есть результат как современной торговли и современной промышленности, так и  применения последней к сельскому хозяйству.    

Все  намеченные выше вопросы сводятся в последнем счете к влиянию общеисторических  условий на производство и к отношению между производством и историческим  развитием вообще. Вопрос, очевидно, относится к рассмотрению и анализу самого  производства.    

[М–12]  Однако в той тривиальной форме, в какой все эти вопросы были поставлены выше,  на них можно дать столь же краткий ответ. При всех завоеваниях возможен троякий  исход. Народ-завоеватель навязывает побежденным свой собственный способ  производства (например, англичане в этом столетии в Ирландии, отчасти в Индии);  или он оставляет старый способ производства и довольствуется данью (например,  турки и римляне); или происходит взаимодействие, из которого возникает нечто  новое, некий синтез (отчасти при германских завоеваниях). Во всех случаях  именно способ производства, будь то победителей, будь то побежденных, будь то  возникший из соединения обоих, определяет то новое распределение, которое  устанавливается. Хотя последнее выступает как предпосылка для нового периода  производства, само оно опять-таки есть продукт производства – и не только  исторического вообще, но определенного исторического производства.    

Например,  монголы, производя опустошения в России, действовали сообразно с их способом  производства, пастбищным скотоводством, для которого большие необитаемые  пространства являются главным условием. Германские варвары, для которых  земледелие при помощи крепостных было обычным способом производства, так же как  и изолированная жизнь в деревне, тем легче могли подчинить этим условиям  римские провинции, что происшедшая там концентрация земельной собственности уже  совершенно опрокинула прежние отношения земледелия.    

Существует  традиционное представление, будто в известные периоды люди жили только  грабежом. Однако, чтобы можно было грабить, должно быть налицо нечто для  грабежа, стало быть производство… И способ грабежа сам опять-таки определяется  способом производства. Например, какая-нибудь stockjobbing nation* ( * нация с  развитой биржевой спекуляцией. Ред.) не может быть ограблена таким же способом,  как пастушеский народ.    

Когда  предметом грабежа является раб, то в его лице похищается непосредственно орудие  производства. Однако в этом случае производство той страны, для которой он  похищается, должно быть организовано так, чтобы оно допускало применение  рабского труда, или (как в Южной Америке и т. д.) должен быть создан  соответствующий рабскому труду способ производства.    

Законы  могут увековечить какое-либо средство производства, например землю, в руках известных  семей. Эти законы только тогда получают экономическое значение, когда крупная земельная  собственность находится в гармонии с общественным производством, как, например,  в Англии. Во Франции велось мелкое сельское хозяйство, несмотря на крупную  земельную собственность, поэтому последняя и была разбита революцией. А  увековечение парцелляции, например посредством законов? Вопреки этим законам,  собственность снова концентрируется. Влияние законов, направленных на  закрепление отношений распределения, и их воздействие этим путем на  производство следует определить особо.    

     с) наконец, обмен  и обращение. Обмен и производство    

     

[М–13]  Обращение само есть лишь определенный момент обмена или обмен, рассматриваемый  в целом.    

Поскольку  обмен есть лишь опосредствующий момент между производством и обусловленным им  распределением, с одной стороны, и потреблением, с другой стороны, а  потребление само выступает как момент производства, постольку и обмен,  очевидно, заключен в производстве как его момент.    

Ясно,  во-первых, что обмен деятельностей и способностей, совершающийся в самом производстве,  прямо в него входит и составляет его существенную сторону. Во-вторых, то же  самое верно и относительно обмена продуктов, поскольку он есть средство для  производства готового продукта, предназначенного для непосредственного  потребления. Постольку сам обмен есть акт, входящий в производство. В-третьих,  так называемый обмен между деловыми людьми и деловыми людьми 21 по своей  организации всецело определяется производством, да и сам представляет собой  производственную деятельность. Обмен выступает независимым и индифферентным по  отношению к производству только в последней стадии, когда продукт обменивается  непосредственно для потребления. Однако 1) не существует обмена без разделения  труда, будь это последнее чем-то первобытным или уже результатом исторического  развития; 2) частный обмен предполагает частное производство; 3) интенсивность  обмена, его распространение, так же как и его форма, определяются развитием и  структурой производства. Например, обмен между городом и деревней; обмен в  деревне, в городе и т. д. Обмен, таким образом, во всех своих моментах или  непосредственно заключен в производстве, или определяется производством.    

Результат,  к которому мы пришли, заключается не в том, что производство, распределение,  обмен и потребление идентичны, а в том, что все они образуют собой части  единого целого, различия внутри единства. Производство господствует как над  самим собой, если его брать в противопоставлении к другим моментам, так и над  этими другими моментами. С него каждый раз процесс начинается снова. Что обмен  и потребление не могут иметь господствующего значения – это ясно само собой. То  же самое относится к распределению как к распределению продуктов. В качестве же  распределения факторов производства оно само есть момент производства. Определенное  производство обусловливает, таким образом, определенное потребление,  определенное распределение, определенный обмен и определенные отношения этих  различных моментов друг к другу. Конечно, и производство в его односторонней  форме, со своей стороны, определяется другими моментами. Например, когда  расширяется рынок, т. е. сфера обмена, возрастают размеры производства и  становится глубже его дифференциация. С изменением распределения изменяется производство, –  например, с концентрацией капитала, с различным распределением населения между  городом и деревней и т. д. Наконец, нужды потребления определяют  производство. Между различными моментами имеет место взаимодействие. Это  свойственно всякому органическому целому.    

     

     3. Метод  политической экономии    

     

Когда мы  с точки зрения политической экономии рассматриваем какую-нибудь данную страну,  то мы начинаем с ее населения, его разделения на классы, распределения  населения между городом, деревней и морскими промыслами, между различными  отраслями производства, с вывоза и ввоза годового производства и потребления,  товарных цен и т. д.    

Кажется  правильным начинать с реального и конкретного, с действительных предпосылок,  следовательно, например в политической экономии, с населения, которое есть  основа и субъект всего общественного процесса производства. Однако при  ближайшем рассмотрении это оказывается ошибочным. Население (36) – это  абстракция, если я оставлю в стороне, например, классы, из которых оно состоит.  Эти классы опять-таки пустой звук, если я не знаю тех основ, на которых они  покоятся, например наемного труда, капитала и т. д. Эти последние  предполагают обмен, разделение труда, цены и т. д. Капитал,  например, – ничто без наемного труда, без стоимости, денег, цены и  т. д. Таким образом, если бы я начал с населения, то это было бы  хаотическое представление о целом, и только путем более детальных определений я  аналитически подходил бы ко все более и более простым понятиям: от конкретного,  данного в представлении, ко все более и более тощим абстракциям, пока не пришел  бы к простейшим определениям. Отсюда пришлось бы пуститься в обратный путь,  пока я не пришел бы, наконец, снова к населению, но на этот раз не как к  хаотическому представлению о целом, а как к некоторой богатой совокупности  многочисленных определений и отношений.    

Первый  путь – это тот, по которому политическая экономия исторически следовала в период  своего возникновения. Например, экономисты XVII столетия всегда начинают с  живого целого, с населения, нации, государства, нескольких государств и  т. д., но они всегда заканчивают тем, что путем анализа выделяют некоторые  определяющие абстрактные всеобщие отношения, как разделение труда, деньги,  стоимость и т. д. Как только эти отдельные моменты были более или менее  зафиксированы и абстрагированы, стали возникать экономические системы,  восходившие от простейшего – труд, разделение труда, потребность, меновая  стоимость и т. д. – к государству, международному обмену и мировому  рынку.    

Последний  метод есть, очевидно, правильный в научном отношении. Конкретное потому  конкретно, что оно есть синтез многих определений, следовательно единство  многообразного. В мышлении оно поэтому выступает как процесс синтеза, как  результат, а не как исходный пункт, хотя оно представляет собой действительный  исходный пункт и, вследствие этого, также исходный пункт созерцания и  представления. На первом пути полное представление подверглось испарению путем  превращения его в абстрактные определения, на втором пути абстрактные определения  ведут к воспроизведению конкретного посредством мышления.    

Гегель  поэтому впал в иллюзию, понимая реальное как результат себя в себе синтезирующего,  в себя углубляющегося и из самого себя развивающегося мышления, между тем как  метод восхождения от абстрактного к конкретному есть лишь тот способ, при  помощи которого мышление усваивает себе (37) конкретное, воспроизводит его как  духовно конкретное. Однако это ни в коем случае не есть процесс возникновения  самого конкретного. Простейшая экономическая категория, например меновая  стоимость, предполагает население – население, производящее в определенных  условиях, – а также определенные формы семьи, общины или государства и  т. д. Меновая стоимость может существовать только как абстрактное,  одностороннее отношение некоторого уже данного конкретного живого целого.    

Напротив,  как категория, меновая стоимость ведет допотопное существование. Поэтому для  такого сознания (а философское сознание именно таково), для которого  постигающее в понятиях мышление есть действительный человек и поэтому только  постигнутый в понятиях мир как таковой есть действительный мир, – движение  категорий выступает как действительный (хотя, к сожалению, и получающий  некоторый толчок извне) акт производства, результатом которого является мир; и  это – здесь, однако, мы опять имеем тавтологию – постольку правильно, поскольку  конкретная целостность, в качестве мысленной целостности, мысленной  конкретности, действительно есть продукт мышления, понимания; но это ни в коем  случае не продукт понятия, порождающего само себя и размышляющего вне  созерцания и представления, а переработка созерцания и представления в понятия.  Целое, как оно представляется в голове в качестве мыслимого целого, есть  продукт мыслящей головы, которая осваивает для себя мир единственно возможным  для нее способом, – способом, отличающимся от художественного,  религиозного, практически-духовного освоения этого мира. Реальный субъект все  время остается вне головы, существуя во всей своей самостоятельности, пока  голова относится к нему лишь умозрительно, лишь теоретически. Поэтому и при  теоретическом методе субъект – общество – должен постоянно витать перед нашим  представлением как предпосылка.    

Однако  не имело ли место также и независимое историческое или естественное существование  этих простых категорий до появления более конкретных категорий? Cа depend.  Например, Гегель правильно начинает философию права с владения как простейшего  правового отношения субъекта. Но никакого владения не существует до семьи или  до отношений господства и подчинения, которые суть гораздо более конкретные  отношения. Напротив, было бы правильно сказать, что существуют (38) такие  семьи, роды, которые еще только владеют, но не имеют собственности. Более  простая по сравнению с собственностью категория выступает, таким образом, как отношение,  свойственное простым семейным или родовым сообществам. В более развитом  обществе она выступает как более простое отношение развившегося организма.  Однако тот конкретный субстрат, отношение которого есть владение, постоянно  предполагается. Можно представить себе единичного дикаря владеющим. Но тогда  владение не есть правовое отношение. Неверно, будто владение исторически  развивается в семью. Наоборот, оно всегда предполагает эту “более конкретную  правовую категорию”. При этом, однако, здесь имеется та доля истины, что  простые категории суть выражения таких отношений, в которых менее развитая  конкретность могла найти себе реализацию еще до установления более  многосторонней связи или более многостороннего отношения, мысленно выраженного  в более конкретной категории, – в то время как более развитая конкретность  сохраняет более простую категорию как подчиненной отношение.    

Деньги  могут существовать и исторически существовали раньше капитала, раньше банков,  раньше наемного труда и т. д. С этой стороны можно, стало быть, сказать,  что более простая категория может выражать собой господствующие отношения менее  развитого целого или подчиненные отношения более развитого целого, т. е.  отношения, которые исторически уже существовали раньше, чем целое развилось в  ту сторону, которая выражена в более конкретной категории. В этом смысле ход  абстрактного мышления, восходящего от простейшего к сложному, соответствует  действительному историческому процессу.    

С другой  стороны, можно сказать, что встречаются весьма развитые и все-таки исторически  менее зрелые формы общества, где имеют место высшие экономические формы,  например кооперация, развитое разделение труда и т. д., но не существует  никаких денег, как это было, например, в Перу. Точно так же в славянских  общинах деньги и обусловливающий их обмен или совсем не выступают, или играют  незначительную роль внутри отдельных общин, но зато выступают на границах  последних, в сношениях с другими общинами; вообще ошибочно принимать обмен  внутри одной и той же общины за первоначально конституирующий элемент.  Напротив, вначале обмен возникает чаще между различными общинами, чем между  членами одной и той же общины. Далее: хотя деньги начали играть известную роль  очень рано и всесторонне, однако в древности они выступают как господствующий  элемент только (39) у односторонне определившихся наций, у торговых наций. И  даже в наиболее развитой древности, у греков и римлян, полное развитие денег,  составляющее предпосылку современного буржуазного общества, отмечается только в  период разложения. Таким образом, эта совершенно простая категория исторически  выступает в своей полной силе только в наиболее развитых состояниях общества.  Она отнюдь не проникает во все экономические отношения. Например, в Римской  империи, в период наибольшего ее развития, основой оставались натуральные  подати и повинности. Денежное хозяйство было там вполне развито, собственно  говоря, только в армии. Оно никогда не охватывало всю сферу труда в целом.    

Итак,  хотя более простая категория исторически могла существовать раньше более конкретной,  она в своем полном интенсивном и экстенсивном развитии может быть присуща как  раз более сложной форме общества, в то время как более конкретная категория  была полнее развита при менее развитой форме общества.    

Труд  кажется совершенно простой категорией. Представление о нем в этой всеобщности –  как о труде вообще – является тоже весьма древним. Тем не менее “труд”,  экономически рассматриваемый в этой простой форме, есть столь же современная  категория, как и те отношения, которые порождают эту простую абстракцию.  Монетарная система, например, рассматривает богатство еще как нечто всецело  объективное, полагая его, как вещь, вовне – в деньгах. По сравнению с этой  точкой зрения было большим шагом вперед, когда мануфактурная или коммерческая  система перенесла источник богатства из предмета в субъективную деятельность, в  коммерческий и мануфактурный труд, однако сама эта деятельность все еще  понималась ограниченно, как деятельность, производящая деньги. Этой системе  противостоит физиократическая система, которая признаёт в качестве труда,  создающего богатство, определенную форму труда – земледельческий труд, а самый  объект она видит уже не в денежном облачении, а в продукте вообще, во всеобщем  результате труда. Этот продукт, однако, соответственно ограниченному характеру  деятельности, все еще рассматривается как продукт, определяемый природой, как  продукт земледелия, продукт земли par excellence.    

Огромным  шагом вперед Адама Смита явилось то, что он отбросил всякую определенность  деятельности, создающей богатство; у него фигурирует просто труд, не  мануфактурный, не коммерческий, не земледельческий труд, а как тот, так и  другой. Вместе с абстрактной всеобщностью деятельности, (40)создающей  богатство, признается также и всеобщность предмета, определяемого как  богатство; это – продукт вообще или опять-таки труд вообще, но уже как прошлый,  овеществленный труд. Как труден и велик был этот переход, видно из того, что  Адам Смит сам еще время от времени скатывается назад к физиократической  системе. Здесь могло бы показаться, будто таким путем найдено лишь абстрактное  выражение для простейшего и древнейшего отношения, в котором люди, при любой  форме общества, выступают как производители продуктов. Это верно с одной  стороны, но неверно – с другой.    

Безразличие  к определенному виду труда предполагает весьма развитую совокупность действительных  видов труда, ни один из которых уже не является господствующим над всеми  остальными. Таким образом, наиболее всеобщие абстракции возникают вообще только  в условиях наиболее богатого конкретного развития, где одно и то же является  общим для многих или для всех. Тогда оно перестает быть мыслимым только в  особенной форме. С другой стороны, эта абстракция труда вообще есть не только  мысленный результат некоторой конкретной совокупности видов труда. Безразличие  к определенному виду труда соответствует такой форме общества, при которой  индивиды с легкостью переходят от одного вида труда к другому и при которой  данный определенный вид труда является для них случайным и потому безразличным.  Труд здесь не только в категории, но и в реальной действительности стал  средством для создания богатства вообще и утратил ту сращенность, которая  раньше существовала между определенными индивидами и определенными видами  труда. Такое состояние в наиболее развитом виде имеет место в самой современной  из существующих форм буржуазного общества – в Соединенных Штатах. Таким образом,  лишь здесь абстракция категории “труд”, “труд вообще”, труд sans phrase, этот  исходный пункт современной политической экономии, становится практически  истинной.    

Итак,  простейшая абстракция, которую современная политическая экономия ставит во  главу угла и которая выражает древнейшее отношение, имеющее силу для всех форм  общества, выступает тем не менее в этой абстрактности практически истинной  только как категория наиболее современного общества. Можно было бы сказать, что  то, что в Соединенных Штатах является историческим продуктом, – это  безразличие к определенному виду труда, – у русских, например, выступает  как природой данное предрасположение. Однако, во-первых, (41)существует  огромная разница в том, варвары ли могут быть ко всему приспособлены или же  цивилизованные люди сами себя ко всему приспособляют. А затем у русских этому  безразличию к какому-либо определенному виду труда практически соответствует  традиционная прикованность к вполне определенной работе, от которой они  отрываются только в результате воздействия извне.    

Этот  пример с трудом убедительно показывает, что даже самые абстрактные категории,  (несмотря на то, что они – именно благодаря своей абстрактности – имеют силу  для всех эпох в самой определенности этой абстракции представляют собой в такой  же мере и продукт исторических условий и обладают полной значимостью только для  этих условий и в их пределах.    

Буржуазное  общество есть наиболее развитая и наиболее многообразная историческая организация  производства. Поэтому категории, выражающие его отношения, понимание его структуры,  дают вместе с тем возможность заглянуть в структуру и производственные  отношения всех тех погибших форм общества, из обломков и элементов которых оно  было построено. Некоторые еще не преодоленные остатки этих обломков и элементов  продолжают влачить существование внутри буржуазного общества, а то, что в  прежних формах общества имелось лишь в виде намека, развилось здесь до полного  значения и т. д. Анатомия человека – ключ к анатомии обезьяны. Намеки же  на более высокое у низших видов животных могут быть поняты только в том случае,  если само это более высокое уже известно. Буржуазная экономика дает нам, таким  образом, ключ к античной и т. д. Однако вовсе не в том смысле, как это  понимают экономисты, которые смазывают все исторические различия и во всех  формах общества видят формы буржуазные. Можно понять оброк, десятину и  т. д., если известна земельная рента, однако нельзя их отождествлять с последней.    

Так как,  далее, буржуазное общество само есть только антагонистическая форма развития,  то отношения предшествующих форм [общества] встречаются в нем часто лишь в  совершенно захиревшем или даже шаржированном виде, как, например, общинная  собственность. Поэтому, если верно, что категории буржуазной экономики  заключают в себе какую-то истину для всех других форм общества, то это надо  понимать лишь cum grano salis*. Они могут содержать в себе эти последние в развитом,  в захиревшем, в карикатурном и т. д., во всяком случае в существенно измененном  виде. Так называемое историческое развитие (42) покоится вообще на том, что  последняя по времени форма рассматривает предыдущие формы как ступени к самой  себе и всегда понимает их односторонне, ибо лишь весьма редко и только при  совершенно определенных условиях она бывает способна к самокритике; здесь,  конечно, речь идет не о таких исторических периодах, которые самим себе  представляются как времена упадка. Христианская религия лишь тогда оказалась  способной содействовать объективному пониманию прежних мифологий, когда ее  самокритика была до известной степени, так сказать…, уже готова. Так и  буржуазная политическая экономия лишь тогда подошла к пониманию феодальной, античной,  восточной экономики, когда началась самокритика буржуазного общества. В той  мере, в какой буржуазная политическая экономия целиком не отождествляет себя на  мифологический манер с экономикой минувших времен, ее критика прежних  общественных форм, особенно феодализма, с которым ей еще непосредственно  приходилось бороться, походила на ту критику, с которой христианство выступало  против язычества или протестантизм – против католицизма.    

Как  вообще во всякой исторической, социальной науке, при рассмотрении поступательного  движения экономических категорий нужно постоянно иметь в виду, что как в  действительности, так и в голове субъект – здесь у нас современное буржуазное  общество – есть нечто данное и что категории выражают поэтому формы наличного  бытия, определения существования, часто только отдельные стороны этого  определенного общества, этого субъекта, и что оно поэтому также и для науки  начинается отнюдь не там только, где речь идет о нем как таковом. Это  соображение следует иметь в виду, потому что оно сразу же дает решающие  указания относительно расчленения предмета.    

Например,  ничто не кажется более естественным, как начать с земельной ренты, с земельной  собственности, так как ведь она связана с землей, этим источником всякого  производства и всякого существования, и с земледелием, этой самой первой формой  производства во всех сколько-нибудь прочно сложившихся обществах. Однако нет  ничего более ошибочного. Каждая форма общества имеет определенное производство,  которое определяет место и влияние всех остальных производств и отношения  которого поэтому точно так же определяют место и влияние всех остальных  отношений. Это – то общее освещение в сферу действия которого попали все другие  цвета и которое модифицирует их в их особенностях. Это – тот особый эфир, который  определяет удельный вес всего того, что в нем имеется. (43)    

Возьмем,  например, пастушеские народы (народы, занимающиеся исключительно охотой и  рыболовством, находятся позади того пункта, откуда начинается действительное  развитие. У них спорадически встречается известная форма земледелия. Этим  определяется земельная собственность. Она коллективна и сохраняет эту форму в  большей или меньшей степени, смотря по тому, в большей или меньшей степени эти  народы держатся своих традиций; например, общинная собственность у славян. У  народов с оседлым земледелием – эта оседлость уже большой прогресс, – где  земледелие преобладает, как в античном и феодальном обществе, сама  промышленность, ее организация и соответствующие ей формы собственности имеют в  большей или меньшей степени землевладельческий характер; промышленность или  целиком зависит от земледелия, как у древних римлян, или, как в средние века,  она в городе и в городских отношениях имитирует принципы организации деревни.  Сам капитал в средние века – в той мере, в какой он не есть чисто денежный  капитал, – имеет в виде традиционных орудий ремесла и т. д. этот  землевладельческий характер.    

В  буржуазном обществе дело обстоит наоборот. Земледелие все более и более  становится всего лишь одной из отраслей промышленности и совершенно подпадает  под господство капитала. Точно так же и земельная рента во всех формах общества  где господствует земельная собственность, преобладают еще отношения,  определяемые природой и тех же формах общества. где господствует капитал, преобладает  элемент, созданный обществом, историей. Земельная рента не может быть понята  без капитала, но капитал вполне может быть понят без земельной ренты. Капитал –  это господствующая над всем экономическая сила буржуазного общества. Он должен  составлять как исходный, так и конечный пункт и его следует анализировать до  земельной собственности. После того как то и другое рассмотрено в отдельности,  должно быть рассмотрено их взаимоотношение.    

Таким  образом, было бы неосуществимым и ошибочным трактовать экономические категории  в той последовательности, в которой они исторически играли решающую роль.  Наоборот, их последовательность определяется тем отношением, в котором они  находятся друг к другу в современном буржуазном обществе, причем это отношение  прямо противоположно тому, которое представляется естественным или  соответствует последовательности исторического развития. Речь идет не о том  положении, которое экономические отношения исторически занимают в различных  следующих одна за другой формах (44) общества. Еще меньше речь идет о их  последовательности “в идее” (Прудон), этом мистифицированном представлении об  историческом процессе. Речь идет о том месте, которое они занимают в структуре  современного буржуазного общества.    

Та  чистота (абстрактная определенность), с которой в древнем мире выступают  торговые народы – финикийцы, карфагеняне, – обусловлена как раз самим  преобладанием земледельческих народов. Капитал, как торговый или денежный  капитал, выступает в такой именно абстрактности там, где капитал еще не стал  господствующим элементом общества. Ломбардцы и евреи занимают такое же  положение по отношению к земледельческим обществам средневековья.    

Другим  примером различного положения, которое одни и те же категорий занимают на различных  ступенях общественного развития, может служить следующее: одна из самых  последних форм буржуазного общества, joint-stock companies,[8] выступает также и в  начале последнего в виде больших привилегированных и наделенных монополией  торговых компаний.    

Само  понятие национального богатства прокрадывается у экономистов XVII века в таком  виде – это представление отчасти сохраняется и у экономистов XVIII века, –  что богатство создается только для государства и что мощь последнего зависит от  этого богатства. Это была еще та бессознательно-лицемерная форма, в которой  само богатство и его производство провозглашались как цель современных  государств, а последние рассматривались лишь как средство для производства  богатства.    

Расчленение  предмета, очевидно, должно быть таково:    

1) Всеобщие  абстрактные определения, которые поэтому более или менее присущи всем формам  общества, однако в вышеразьясненном смысле. 2) Категории, которые составляют  внутреннюю структуру буржуазного общества и на которых покоятся основные  классы. Капитал, наемный труд. земельная собственность. Их отношение друг к  другу. Город и деревня. Три больших общественных класса. Обмен между ними.  Обращение. Кредит (частный). 3) Концентрированное выражение буржуазного  общества в форме государства. Рассмотрение последнего в его отношении к самому  себе. “Непроизводительные” классы. Налог. Государственный долг. Публичный  кредит. Население. Колонии. Эмиграция. 4) Международные отношения производства.  Международное разделение труда. Международный обмен. Вывоз и ввоз. Вексельный  курс. 5) Мировой рынок и кризисы.(45)    

     

     

 Отдел первый: товар и  деньги    

     

Глава первая: товар    

     1. Два фактора  товара: потребительная стоимость и стоимость (субстанция стоимости, величина  стоимости)    

     

Богатство  обществ, в которых господствует капиталистический способ производства, выступает  как «огромное скопление товаров»,[9]  а отдельный товар – как элементарная форма этого богатства. Наше исследование  начинается поэтому анализом товара.    

Товар  есть прежде всего внешний предмет, вещь, которая, благодаря ее свойствам, удовлетворяет  какие-либо человеческие потребности. Природа этих потребностей, –  порождаются ли они, например, желудком или фантазией, – ничего не изменяет  в деле.[10]  Дело также не в том, как именно удовлетворяет данная вещь человеческую  потребность: непосредственно ли, как жизненное средство, т. е. как предмет  потребления, или окольным путем, как средство производства.    

Каждую  полезную вещь, как, например, железо, бумагу и т. д., можно рассматривать  с двух точек зрения: со стороны качества и со стороны количества. Каждая такая  вещь есть совокупность многих свойств и поэтому может быть полезна различными  своими сторонами. Открыть эти различные стороны, а следовательно, и  многообразные способы употребления вещей, есть дело исторического развития.[11] То же самое  следует сказать об отыскании общественных мер для количественной стороны  полезных вещей. Различия товарных мер отчасти определяются различной природой  самих измеряемых предметов, отчасти же являются условными.    

Полезность  вещи делает ее потребительной стоимостью.[12]  Но эта полезность не висит в воздухе. Обусловленная свойствами товарного тела,  она не существует вне этого последнего. Поэтому товарное тело, как, например,  железо, пшеница, алмаз и т. п., само есть потребительная стоимость, или  благо. Этот его характер не зависит от того, много или мало труда стоит  человеку присвоение его потребительных свойств. При рассмотрении потребительных  стоимостей всегда предполагается их количественная определенность, например  дюжина часов, аршин холста, тонна железа и т. п. Потребительные стоимости  товаров составляют предмет особой дисциплины – товароведения.[13] Потребительная стоимость  осуществляется лишь в пользовании или потреблении. Потребительные стоимости  образуют вещественное содержание богатства, какова бы ни была его общественная  форма. При той форме общества, которая подлежит нашему рассмотрению, они являются  в то же время вещественными носителями меновой стоимости.    

Меновая  стоимость прежде всего представляется в виде количественного соотношения, в  виде пропорции, в которой потребительные стоимости одного рода обмениваются на  потребительные стоимости другого рода,[14] –  соотношения, постоянно изменяющегося в зависимости от времени и места. Меновая  стоимость кажется поэтому чем-то случайным и чисто относительным, а внутренняя,  присущая самому товару меновая стоимость (valeur intrinsèque) представляется каким-то  contradictio in adjecto [противоречием в определении].[15] Рассмотрим дело ближе.    

Известный  товар, например один квартер пшеницы, обменивается на х сапожной ваксы,  или на у шелка, или на z золота и т. д., одним словом – на  другие товары в самых различных пропорциях. Следовательно, пшеница имеет не  одну единственную, а многие меновые стоимости. Но так как и х сапожной  ваксы, и у шелка, и z золота и т. д. составляют меновую  стоимость квартера пшеницы, то х сапожной ваксы, у шелка, z  золота и т. д. должны быть меновыми стоимостями, способными замещать друг  друга, или равновеликими. Отсюда следует, во-первых, что различные меновые  стоимости одного и того же товара выражают нечто одинаковое и, во-вторых, что  меновая стоимость вообще может быть лишь способом выражения, лишь «формой  проявления» какого-то отличного от нее содержания.    

Возьмем,  далее, два товара, например пшеницу и железо. Каково бы ни было их меновое отношение,  его всегда можно выразить уравнением, в котором данное количество пшеницы приравнивается  известному количеству железа, например: 1 квартер пшеницы = а центнерам  железа. Что говорит нам это уравнение? Что в двух различных вещах – в 1  квартере пшеницы и в а центнерах железа – существует нечто общее равной  величины. Следовательно, обе эти вещи равны чему-то третьему, которое само по  себе не есть ни первая, ни вторая из них. Таким образом, каждая из них,  поскольку она есть меновая стоимость, должна быть сводима к этому третьему.    

Иллюстрируем  это простым геометрическим примером. Для того чтобы определять и сравнивать  площади всех прямолинейных фигур, последние рассекают на треугольники. Самый треугольник  сводят к выражению, совершенно отличному от его видимой фигуры, – к  половине произведения основания на высоту. Точно так же и меновые стоимости  товаров необходимо свести к чему-то общему для них, большие или меньшие  количества чего они представляют.    

Этим  общим не могут быть геометрические, физические, химические или какие-либо иные  природные свойства товаров. Их телесные свойства принимаются во внимание вообще  лишь постольку, поскольку от них зависит полезность товаров, т. е.  поскольку они делают товары потребительными стоимостями. Очевидно, с другой  стороны, что меновое отношение товаров характеризуется как раз отвлечением от  их потребительных стоимостей. В пределах менового отношения товаров каждая  данная потребительная стоимость значит ровно столько же, как и всякая другая,  если только она имеется в надлежащей пропорции. Или, как говорит старик Барбон:    

«Один  сорт товаров так же хорош, как и другой, если равны их меновые стоимости. Между  вещами, имеющими равные меновые стоимости, не существует никакой разницы, или  различия».[16]    

Как  потребительные стоимости товары различаются прежде всего качественно, как  меновые стоимости они могут иметь лишь количественные различия, следовательно  не заключают в себе ни одного атома потребительной стоимости.    

Если  отвлечься от потребительной стоимости товарных тел, то у них остается лишь одно  свойство, а именно то, что они – продукты труда. Но теперь и самый продукт  труда приобретает совершенно новый вид. В самом деле, раз мы отвлеклись от его  потребительной стоимости, мы вместе с тем отвлеклись также от тех составных  частей и форм его товарного тела, которые делают его потребительной стоимостью.  Теперь это уже не стол, или дом, или пряжа, или какая-либо другая полезная  вещь. Все чувственно воспринимаемые свойства погасли в нем. Равным образом  теперь это уже не продукт труда столяра, или плотника, или прядильщика, или  вообще какого-либо иного определенного производительного труда. Вместе с  полезным характером продукта труда исчезает и полезный характер представленных  в нем видов труда, исчезают, следовательно, различные конкретные формы этих  видов труда; последние не различаются более между собой, а сводятся все к  одинаковому человеческому труду, к абстрактно человеческому труду.    

Рассмотрим  теперь, что же осталось от продуктов труда. От них ничего не осталось, кроме  одинаковой для всех призрачной предметности, простого сгустка лишенного  различий человеческого труда, т. е. затраты человеческой рабочей силы  безотносительно к форме этой затраты. Все эти вещи представляют собой теперь  лишь выражения того, что в их производстве затрачена человеческая рабочая сила,  накоплен человеческий труд. Как кристаллы этой общей им всем общественной  субстанции, они суть стоимости – товарные стоимости.    

В самом  меновом отношении товаров их меновая стоимость явилась нам как нечто совершенно  не зависимое от их потребительных стоимостей. Если мы действительно отвлечемся  от потребительной стоимости продуктов труда, то получим их стоимость, как она  была только что определена. Таким образом, то общее, что выражается в меновом  отношении, или меновой стоимости товаров, и есть их стоимость. Дальнейший ход  исследования приведет нас опять к меновой стоимости как необходимому способу  выражения, или форме проявления стоимости; тем не менее стоимость должна быть  сначала рассмотрена независимо от этой формы.    

Итак,  потребительная стоимость, или благо, имеет стоимость лишь потому, что в ней овеществлен,  или материализован, абстрактно человеческий труд. Как же измерять величину ее  стоимости? Очевидно, количеством содержащегося в ней труда, этой «созидающей  стоимость субстанции». Количество самого труда измеряется его  продолжительностью, рабочим временем, а рабочее время находит, в свою очередь,  свой масштаб в определенных долях времени, каковы: час, день и т. д.    

Если  стоимость товара определяется количеством труда, затраченного в продолжение его  производства, то могло бы показаться, что стоимость товара тем больше, чем  ленивее или неискуснее производящий его человек, так как тем больше времени  требуется ему для изготовления товара. Но тот труд, который образует субстанцию  стоимостей, есть одинаковый человеческий труд, затрата одной и той же  человеческой рабочей силы. Вся рабочая сила общества, выражающаяся в стоимостях  товарного мира, выступает здесь как одна и та же человеческая рабочая сила,  хотя она и состоит из бесчисленных индивидуальных рабочих сил. Каждая из этих  индивидуальных рабочих сил, как и всякая другая, есть одна и та же человеческая  рабочая сила, раз она обладает характером общественной средней рабочей силы и  функционирует как такая общественная средняя рабочая сила, следовательно  употребляет на производство данного товара лишь необходимое в среднем или  общественно необходимое рабочее время. Общественно необходимое рабочее время  есть то рабочее время, которое требуется для изготовления какой-либо  потребительной стоимости при наличных общественно нормальных условиях  производства и при среднем в данном обществе уровне умелости и интенсивности  труда. Так, например, в Англии после введения парового ткацкого станка для  превращения данного количества пряжи в ткань требовалась, быть может, лишь половина  того труда, который затрачивался на это раньше. Конечно, английский ручной ткач  и после того употреблял на это превращение столько же рабочего времени, как прежде,  но теперь в продукте его индивидуального рабочего часа была представлена лишь  половина общественного рабочего чaca, и потому стоимость этого продукта  уменьшилась вдвое.    

Итак,  величина стоимости данной потребительной стоимости определяется лишь количеством  труда, или количеством рабочего времени, общественно необходимого для ее  изготовления.[17]  Каждый отдельный товар в данном случае имеет значение лишь как средний  экземпляр своего рода.[18]  Поэтому товары, в которых содержатся равные количества труда, или которые могут  быть изготовлены в течение одного и того же рабочего времени, имеют одинаковую величину  стоимости. Стоимость одного товара относится к стоимости каждого другого  товара, как рабочее время, необходимое для производства первого, к рабочему  времени, необходимому для производства второго. «Как стоимости, все товары суть  лишь определенные количества застывшего рабочего времени».[19]    

Следовательно,  величина стоимости товара оставалась бы постоянной, если бы было постоянным  необходимое для его производства рабочее время. Но рабочее время изменяется с  каждым изменением производительной силы труда. Производительная сила труда  определяется разнообразными обстоятельствами, между прочим средней степенью  искусства рабочего, уровнем развития науки и степенью ее технологического  применения, общественной комбинацией производственного процесса, размерами и  эффективностью средств производства, природными условиями. Одно и то же  количество труда выражается, например, в благоприятный год в 8 бушелях пшеницы,  в неблагоприятный – лишь в 4 бушелях. Одно и то же количество труда в богатых  рудниках доставляет больше металла, чем в бедных и т. д. Алмазы редко  встречаются в земной коре, и их отыскание стоит поэтому в среднем большого  рабочего времени. Следовательно, в их небольшом объеме представлено много  труда. Джейкоб сомневается, чтобы золото оплачивалось когда-нибудь по его  полной стоимости 25. С еще большим правом это южно сказать об алмазах. По  Эшвеге, в 1823 г. цена всего продукта восьмидесятилетней разработки  бразильских алмазных копей не достигала средней цены полуторагодового продукта  бразильских сахарных или кофейных плантаций, хотя в первом было представлено  гораздо больше труда, а следовательно, и стоимости. С открытием более богатых  копей то же самое количество труда выразилось бы в большем количестве алмазов и  стоимость их понизилась бы. Если бы удалось небольшой затратой труда превращать  уголь в алмаз, стоимость алмаза могла бы упасть ниже стоимости кирпича. Вообще,  чем больше производительная сила труда, тем меньше рабочее время, необходимое  для изготовления известного изделия, тем меньше кристаллизованная в нем масса  труда, тем меньше его стоимость. Наоборот, чем меньше производительная сила  труда, тем больше рабочее время, необходимое для изготовления изделия, тем  больше его стоимость. Величина стоимости товара изменяется, таким образом,  прямо пропорционально количеству и обратно пропорционально производительной  силе труда, находящего себе осуществление в этом товаре.    

Вещь  может быть потребительной стоимостью и не быть стоимостью. Так бывает, когда ее  полезность для человека не опосредствована трудом. Таковы: воздух, девственные  земли, естественные луга, дикорастущий лес и т. д. Вещь может быть  полезной и быть продуктом человеческого труда, но не быть товаром. Тот, кто  продуктом своего труда удовлетворяет свою собственную потребность, создает  потребительную стоимость, но не товар. Чтобы произвести товар, он должен  произвести не просто потребительную стоимость, но потребительную стоимость для  других, общественную потребительную стоимость. И не только для других вообще.  Часть хлеба, произведенного средневековым крестьянином, отдавалась в виде  оброка феодалу, часть – в виде десятины попам. Но ни хлеб, отчуждавшийся в виде  оброка, ни хлеб, отчуждавшийся в виде десятины, не становился товаром  вследствие того только, что он произведен для других. Для того чтобы стать  товаром, продукт должен быть передан в руки того, кому он служит в качестве  потребительной стоимости, посредством обмена.[20]  Наконец, вещь не может быть стоимостью, не будучи предметом потребления. Если  она бесполезна, то и затраченный на нее труд бесполезен, не считается за труд и  потому не образует никакой стоимости.    

24  Перефразирование слова из поэмы С. Батлера «Гудибрас» («Hudibras»), часть II,  песнь 1.    

25  См. книгу: W. Jacob. «An Historical  Inquiry into the Production and Consumption of the Precious Metals». In two volumes. London, 1831 (У.  Джейкоб. «Историческое исследование о производстве и потреблении драгоценных  металлов». В двух томах. Лондон, 1831).    

     2. Двойственный  характер заключающегося в товарах труда    

     

Первоначально  товар предстал перед нами как нечто двойственное: как потребительная стоимость  и меновая стоимость. Впоследствии обнаружилось, что и труд, поскольку он  выражен в стоимости, уже не имеет тех признаков, которые принадлежат ему как  созидателю потребительных стоимостей. Эта двойственная природа содержащегося в  товаре труда впервые критически доказана мною 12).[21] Так как этот пункт  является отправным пунктом, от которого зависит понимание политической, то его  следует осветить здесь более обстоятельно.    

Возьмем  два товара, например один сюртук и 10 аршин холста. Пусть стоимость первого  вдвое больше стоимости последних, так что если 10 аршин холста = w, то  сюртук = 2 w.    

Сюртук  есть потребительная стоимость, удовлетворяющая определенную потребность. Для  того чтобы создать его, был необходим определенный род производительной  деятельности. Последний определяется своей целью, характером операций,  предметом, средствами и результатом. Труд, полезность которого выражается таким  образом в потребительной стоимости его продукта, или в том, что продукт его  является потребительной стоимостью, мы просто назовем полезным трудом. С этой  точки зрения труд всегда рассматривается в связи с его полезным эффектом.    

Как  сюртук и холст – качественно различные потребительные стоимости, точно так же  качественно различны между собой и обусловливающие их бытие работы:  портняжничество и ткачество. Если бы эти вещи не были качественно различными  потребительными стоимостями и, следовательно, продуктами качественно различных  видов полезного труда, то они вообще не могли бы противостоять друг другу как  товары. Сюртук не обменивают на сюртук, данную потребительную стоимость на ту  же самую потребительную стоимость.    

В  совокупности разнородных потребительных стоимостей, или товарных тел,  проявляется совокупность полезных работ, столь же многообразных, разделяющихся  на столько же различных родов, видов, семейств, подвидов и разновидностей,  одним словом – проявляется общественное разделение труда. Оно составляет  условие существования товарного производства, хотя товарное производство,  наоборот, не является условием существования общественного разделения труда. В  древне-идийской общине труд общественно разделен, но продукты его не становятся  товарами. Или возьмем более близкий пример: на каждой фабрике труд  систематически разделен, по это разделение осуществляется не таким способом,  что рабочие обмениваются продуктами своего индивидуального труда. Только  продукты самостоятельных, друг от друга не зависимых частных работ противостоят  один другому как товары.    

Итак, в  потребительной стоимости каждого товара содержится определенная целесообразная  производительная деятельность, или полезный труд. Потребительные стоимости не  могут противостоять друг другу как товары, если в них не содержатся качественно  различные виды полезного труда. В обществе, продукты которого, как общее  правило, принимают форму товаров, т. е. в обществе товаропроизводителей,  это качественное различие видов полезного труда, которые здесь выполняются  независимо друг от друга, как частное дело самостоятельных производителей, развивается  в многочленную систему, в общественное разделение труда.    

Для  сюртука, впрочем, безразлично, кто его носит, сам ли портной или заказчик  портного. В обоих случаях он функционирует как потребительная стоимость. Столь  же мало меняет отношение между сюртуком и производящим его трудом тот факт, что  портняжный труд становится особой профессией, самостоятельным звеном  общественного разделения труда. Там, где это вынуждалось потребностью в одежде,  человек портняжил целые тысячелетия, прежде чем из человека сделался портной.  Но сюртук, холст и вообще всякий элемент вещественного богатства, который мы не  находим в природе в готовом виде, всегда должен создаваться при посредстве  специальной, целесообразной производительной деятельности, приспособляющей различные  вещества природы к определенным человеческим потребностям. Следовательно, труд  как созидатель потребительных стоимостей, как полезный труд, есть не зависимое  от всяких общественных форм условие существования людей, вечная естественная  необходимость: без него не был бы возможен обмен веществ между человеком и  природой, т. е. не была бы возможна сама человеческая жизнь.    

Потребительные  стоимости: сюртук, холст и т. д., одним словом товарные тела, представляют  собой соединение двух элементов – вещества природы и труда. За вычетом суммы  всех различных полезных видов труда, заключающихся в сюртуке, холсте и  т. д., всегда остается известный материальный субстрат, который существует  от природы, без всякого содействия человека. Человек в процессе производства может  действовать лишь так, как действует сама природа, т. е. может изменять  лишь формы веществ 13).[22]  Более того. В самом этом труде формирования он постоянно опирается на  содействие сил природы. Следовательно, труд не единственный источник  производимых им потребительных стоимостей, вещественного богатства. Труд есть  отец богатства, как говорит Уильям Петти, земля – его мать.    

Перейдем  теперь от товара как предмета потребления к товарной стоимости.    

Согласно  нашему предположению, сюртук имеет вдвое большую стоимость, чем холст. Но это  только количественная разница, которая нас пока не интересует. Мы напомним  поэтому, что если стоимость одного сюртука равна двойной стоимости 10 аршин  холста, то 20 аршин холста имеют ту же самую величину стоимости, что один сюртук.  Как стоимости, сюртук и холст суть вещи, имеющие одну и ту же субстанцию, суть  объективные выражения однородного труда. Но портняжничество и ткачество –  качественно различные виды труда. Бывают, однако, такие общественные условия,  при которых один и тот же человек попеременно шьет и ткет и где, следовательно,  оба эти различные виды труда являются лишь модификациями труда одного и того же  индивидуума, а не прочно обособившимися функциями различных индивидуумов, –  совершенно так же, как сюртук, который портной шьет сегодня, и брюки, которые  он делает завтра, представляют собой лишь вариации одного и того же  индивидуального труда. Далее, ежедневный опыт показывает, что в  капиталистическом обществе, в зависимости от изменяющегося направления спроса  на труд, известная доля общественного труда предлагается попеременно, то в  форме портняжества, то в форме ткачества. Это изменение формы труда не  совершается, конечно, без известного трения, но оно должно совершаться. Если  отвлечься от определенного характера производительной деятельности и,  следовательно, от полезного характера труда, то в нем остается лишь одно, –  что он есть расходование человеческой рабочей силы. Как портняжество, так и  ткачество, несмотря на качественное различие этих видов производительной деятельности,  представляют собой производительное расходование человеческого мозга, мускулов,  нервов рук и т. д. и в этом смысле – один и тот же человеческий труд. Это  лишь две различные формы расходования человеческой рабочей силы. Конечно, сама  человеческая рабочая сила должна быть более или менее развита, чтобы затрачиваться  в той или другой форме. Но в стоимости товара представлен просто человеческий  труд, затрата человеческого труда вообще. Подобно тому как в буржуазном обществе  генерал или банкир играют большую роль, а просто человек – очень жалкую,[23] точно так же  обстоит здесь дело и с человеческим трудом. Он есть расходование простой  рабочей силы, которой в среднем обладает телесный организм каждого  обыкновенного человека, не отличающегося особым развитием. Простой средний  труд, хотя и носит различный характер в различных странах и в различные  культурные эпохи, тем не менее для каждого определенного общества есть нечто  данное. Сравнительно сложный труд означает только возведенный в степень или,  скорее, помноженный простой труд, так что меньшее количество сложного  труда равняется большему количеству простого. Опыт показывает, что такое  сведение сложного труда к простому совершается постоянно. Товар может быть  продуктом самого сложного труда, но его стоимость делает его равным  продукту простого труда, и, следовательно, сама представляет лишь определенное  количество простого труда.[24]  Различные пропорции, в которых различные виды труда сводятся к простому труду  как к единице их измерения, устанавливаются общественным процессом за спиной  производителей и потому кажутся последним установленным обычаем. Ради простоты  в дальнейшем изложении мы будем рассматривать всякий вид рабочей силы  непосредственно как простую рабочую силу, – это избавит нас от  необходимости сведения в каждом частном случае сложного труда к простому.    

Стало  быть, как в стоимостях сюртука и холста исчезают различия их потребительных стоимостей,  так и в труде, представленном в этих стоимостях, исчезают различия его полезных  форм – портняжества и ткачества. Если потребительные стоимости сюртук и холст  представляют собой лишь соединения целесообразной производительной деятельности  с сукном и пряжей, то в качестве стоимостей сюртук и холст суть не более, как  однородные сгустки труда; равным образом и в затратах труда, содержащихся в  этих стоимостях, имеет значение непроизводительное их отношение к сукну и  пряже, а лишь расходование человеческой рабочей силы. Элементами, созидающими  потребительные стоимости сюртук и холст, портняжество и ткачество являются  именно в силу своих качественно различных особенностей; субстанцией стоимости  сюртука и холста они оказываются лишь постольку, поскольку происходит  отвлечение от их особых качеств, поскольку они обладают одним и тем же  качеством, качеством человеческого труда.    

Но  сюртук и холст – не только стоимости вообще, но и стоимости определенной  величины: но нашему предположению, сюртук имеет вдвое большую стоимость, чем 10  аршин холста. Откуда эта разница в величине их стоимости? Причина состоит в  том, что холст содержит в себе лишь половину того труда, который заключается в  сюртуке, так что для производства последнего надо затрачивать рабочую силу в  течение вдвое более продолжительного времени, чем для производства первого.    

Поэтому,  если по отношению к потребительной стоимости товара имеет значение лишь качество  содержащегося в нем труда, то по отношению к величине стоимости имеет значение  лишь количество труда, уже сведенного к человеческому труду без всякого  дальнейшего качества. В первом случае дело идет о том, как совершается труд и  что он производит, во втором случае – о том, сколько труда затрачивается и  сколько времени он продолжается. Так как величина стоимости товара выражает  лишь количество заключающегося в нем труда, то взятые в известной пропорции  товары всегда должны быть равновеликими стоимостями.    

Если  производительная сила всех полезных видов труда, необходимых для производства одного  сюртука, остается неизменной, то величина стоимости сюртуков растет  пропорционально их количеству. Если один сюртук представляет х рабочих  дней, то 2 сюртука представляют 2 х рабочих дней и т. д. Но  допустим, что труд, необходимый для производства одного сюртука, возрастает  вдвое или падает наполовину. В первом случае один сюртук стоит столько, сколько  раньше стоили два сюртука, во втором случае два сюртука стоят столько, сколько  раньше стоил один, хотя в обоих случаях услуги, оказываемые сюртуком, остаются  неизменными, равно как остается неизменным и качество содержащегося в нем  полезного труда. Но количество труда, затраченного на его производство,  изменилось.    

Большое  количество потребительной стоимости составляет само по себе большее вещественное  богатство: два сюртука больше, чем один. Двумя сюртуками можно одеть двух  человек, одним – только одного и т. д. Тем не менее возрастающей массе  вещественного богатства может соответствовать одновременное понижение величины  его стоимости. Это противоположное движение возникает из двойственного  характера труда. Производительная сила, конечно, всегда есть производительная  сила полезного, конкретного труда и фактически определяет собой только степень  эффективности целесообразной производительной деятельности в течение данного  промежутка времени. Следовательно, полезный труд оказывается то более богатым,  то более скудным источником продуктов прямо пропорционально повышению или  падению его производительной силы. Напротив, изменение производительной силы  само по себе нисколько не затрагивает труда, представленного в стоимости  товара. Так как производительная сила принадлежит конкретной полезной форме  труда, то она, конечно, не может затрагивать труда, поскольку происходит отвлечение  от его конкретной полезной формы. Следовательно, один и тот же труд в равные  промежутки времени создает равные по величине стоимости, как бы ни изменялась  его производительная сила. Но он доставляет при этих условиях в равные  промежутки времени различные количества потребительных стоимостей: больше,  когда производительная сила растет, меньше, когда она падает. То самое  изменение производительной силы, которое увеличивает плодотворность труда, а  потому и массу доставляемых им потребительных стоимостей, уменьшает,  следовательно, величину стоимости этой возросшей массы, раз оно сокращает  количество рабочего времени, необходимого для ее производства. И наоборот.    

Всякий  труд есть, с одной стороны, расходование человеческой рабочей силы в физиологическом  смысле, – и в этом своем качестве одинакового, или абстрактно  человеческого, труд образует стоимость товаров. Всякий труд есть, с другой  стороны, расходование человеческой рабочей силы в особой целесообразной форме,  и в этом своем качестве конкретного полезного труда он создает потребительные  стоимости.[25]    

     3. Форма  стоимости, или меновая стоимость    

     

Товары  являются на свет в форме потребительных стоимостей, или товарных тел, каковы  железо, холст, пшеница и т. д. Это их доморощенная натуральная форма. Но  товарами они становятся лишь в силу своего двойственного характера, лишь в силу  того, что они одновременно и предметы потребления и носители стоимости.  Следовательно, они являются товарами, или имеют товарную форму, лишь постольку,  поскольку они обладают этой двойной формой – натуральной формой и формой  стоимости.    

Стоимость  [Wertgegenstaendlichkeit] товаров тем отличается от вдовицы Куикли, что не знаешь,  как за нее взяться 27. В прямую противоположность чувственно грубой  предметности товарных тел, в стоимость [Wertgegenstandlichkeit] не входит ни  одного атома вещества природы. Вы можете ощупывать и разглядывать каждый  отдельный товар, делать с ним что вам угодно, он как стоимость [Wertding]  остается неуловимым. Но если мы припомним, что товары обладают стоимостью  [Wertgegenstaendichkeit] лишь постольку, поскольку они суть выражения одного и  того же общественного единства – человеческого труда, то их стоимость  [Wertgegenstaendlichkeit] имеет, поэтому, чисто общественный характер, то для  нас станет само собой понятным, что и проявляться она может лишь в общественном  отношении одного товара к другому. В самом деле, мы исходим из меновой  стоимости, или менового отношения товаров, чтобы напасть на след скрывающейся в  них стоимости.    

С одной  стороны, А. Смит смешивает здесь (но не везде) определение стоимости количеством  труда, затраченного на производство товара, с определением товарных стоимостей  стоимостью самого труда и поэтому старается доказать, что равные количества  труда всегда имеют одну и ту же стоимость. С другой стороны, он чувствует, что  труд, поскольку он выражается в стоимости товаров, означает лишь затрату  рабочей силы, но эту затрату он изображает опять-таки лишь как пожертвование  покоем, свободой и счастьем, не видя в этой затрате также и нормальной жизнедеятельности.  Правда, перед его глазами был современный наемный рабочий. – Гораздо удачнее  рассуждает в данном вопросе цитированный в примечании 9 анонимный предшественник  А. Смита: “Некто потратил неделю на приготовление данного предмета потребления…  и тот, кто предлагает ему в обмен какой-либо другой предмет, лучше всего  оценит, что является надлежащим эквивалентом первому предмету, если высчитает,  какое количество его предмета стоило ему того же труда [lаbоuг] и времени. Дело  сводится здесь к тому, что труд, затрачивавшийся одним человеком на  производство данной вещи в течение известного времени, обменивается на труд  другого человека, затрачивавшийся в течение того же времени на производство  другой вещи” (“Sоmе Тhoughts оn the Interest of Мопеу in gеnеral еtс. ”, р.  39).    

К 4  изданию. Английский  язык имеет то преимущество, что в нем существуют два различных слова для  обозначения двух различных сторон труда. Труд, качественно определенный, создающий  потребительные стоимости, называется work в противоположность lаbоuг; труд,  создающий стоимость и измеряемый лишь количественно, называется lаbоur в  противоположность work. См. примечание к английскому переводу, стр. 14 [см.  настоящий том, стр. 44, прим. 4]. Ф.Э.    

Мы  должны возвратиться теперь к этой форме проявления стоимости.    

Каждый  знает – если он даже ничего более не знает, – что товары обладают общей им  всем формой стоимости, резко контрастирующей с пестрыми натуральными формами их  потребительных стоимостей, а именно: обладают денежной формой стоимости. Нам  предстоит здесь совершить то, чего буржуазная политическая экономия даже и не  пыталась сделать, – именно показать происхождение этой денежной формы,  т. е. проследить развитие выражения стоимости, заключающегося в  стоимостном отношении товаров, от простейшего, едва заметного образа и вплоть  до ослепительной денежной формы. Вместе с тем исчезнет и загадочность денег.    

Простейшее  стоимостное отношение есть, очевидно, стоимостное отношение товара к какому-нибудь  одному товару другого рода – все равно какого именно. Стоимостное отношение  двух товаров дает, таким образом, наиболее простое выражение стоимости данного  товара.    

     А. Простая, единичная,  или случайная, форма стоимости    

     

х товара А = у товара В,  или: х товара А стоит у товара В. (20 аршин холста = 1  сюртуку, или: 20 аршин холста стоят одного сюртука.)    

     1) два полюса  выражения стоимости: относительная форма стоимости и эквивалентная форма    

     

Тайна  всякой формы стоимости заключена в этой простой форме стоимости. Ее анализ и  представляет поэтому главную трудность.    

Два  разнородных товара А и В, в нашем примере холст и сюртук, играют  здесь, очевидно, две различные роли. Холст выражает свою стоимость в сюртуке,  сюртук служит материалом для этого выражения стоимости. Первый товар играет  активную, второй пассивную роль. Стоимость первого товара представлена как  относительная стоимость, или он находится в относительной форме стоимости.  Второй товар функционирует как эквивалент, или находится в эквивалентной форме.    

Относительная  форма стоимости и эквивалентная форма – это соотносительные, взаимно друг друга  обусловливающие, нераздельные моменты, но в то же время друг друга исключающие  или противоположные крайности, т. е. полюсы одного и того же выражения  стоимости; они всегда распределяются между различными товарами, которые  выражением стоимости ставятся в отношение друг к другу. Я не могу, например,  выразить стоимость холста в холсте. 20 аршин холста = 20 аршинам холста не есть  выражение стоимости. Это уравнение скорее говорит наоборот: 20 аршин холста  есть не что иное, как 20 аршин холста, т. е. определенное количество  предмета потребления – холста. Следовательно, стоимость холста может быть  выражена лишь относительно, т. е. в другом товаре. Относительная форма  стоимости холста предполагает поэтому, что какой-нибудь иной товар противостоит  ему в эквивалентной форме. С другой стороны, этот иной товар, фигурирующий в  качестве эквивалента, не может в то же время находиться в относительной форме стоимости.  Не он выражает свою стоимость. Он доставляет лишь материал для выражения  стоимости другого товара.    

Правда,  выражение 20 аршин холста = 1 сюртуку, или 20 аршин холста стоят 1 сюртука,  включает в себя и обратное отношение: 1 сюртук = 20 аршинам холста, или 1  сюртук стоит 20 аршин холста. Но мне приходится, таким образом, перевернуть  уравнение для того, чтобы дать относительное выражение стоимости сюртука, и,  раз я это делаю, холст вместо сюртука становится эквивалентом. Следовательно,  один и тот же товар в одном и том же выражении стоимости не может принимать  одновременно обе формы. Более того: последние полярно исключают друг друга.    

Находится  ли данный товар в относительной форме стоимости или в противоположной ей  эквивалентной форме – это зависит исключительно от его места в данном выражении  стоимости, т. е. от того, является ли он товаром, стоимость которого  выражается, или же товаром, в котором выражается стоимость.    

     2) относительная  форма стоимости    

     

а) Содержание  относительной формы стоимости    

Чтобы  выяснить, каким образом простое выражение стоимости одного товара содержится в  стоимостном отношении двух товаров, необходимо прежде всего рассмотреть это  последнее независимо от его количественной стороны. Обыкновенно же поступают  как раз наоборот и видят в стоимостном отношении только пропорцию, в которой  приравниваются друг другу определенные количества двух различных сортов товара.  При этом забывают, что различные вещи становятся количественно сравнимыми лишь  после того, как они сведены к одному и тому же единству. Только как выражения  одного и того же единства они являются одноименными, а следовательно,  соизмеримыми величинами 17).[26]    

Равняются  ли 20 аршин холста одному сюртуку, или они = 20 или – х сюртукам,  другими словами – стоит ли данное количество холста многих или немногих  сюртуков, во всяком случае, самое существование такой пропорции предполагает  всегда, что холст и сюртуки как величины стоимости суть выражения одного и того  же единства, суть вещи, имеющие одну и ту же природу. Холст = сюртуку – это  основа уравнения.    

Но эти  два качественно уравненных друг с другом товара играют не одинаковую роль. Только  стоимость холста находит себе выражение. И притом каким образом? Путем его  отношения к сюртуку как его “эквиваленту”, как к чему – то, на что холст может  быть обменен. В этом отношении сюртук служит формой существования стоимости,  воплощением стоимости [Wertding], потому что только как стоимость он тождествен  с холстом. С другой стороны, здесь обнаруживается или получает самостоятельное  выражение стоимостное бытие самого холста, потому что лишь как стоимость холст  может относиться к сюртуку как к чему-то равноценному или способному обмениваться  на него. Так, например, масляная кислота и пропиловый эфир муравьиной кислоты –  различные вещества. Однако оба они состоят из одних и тех же химических  субстанций – углерода (С), водорода (Н) и кислорода (О), и притом в одном и том  же процентном отношении, а именно: С4Н8О2. Если бы мы приравняли масляную  кислоту к муравьино-пропиловому эфиру, то это значило бы в данном уравнении,  во-первых, что муравьино-пропиловый эфир есть лишь форма существования С4H8О2  и, во-вторых, что масляная кислота также состоит из С4Н8О2. Посредством  приравнения муравьино-пропилового эфира к масляной кислоте была бы выражена,  таким образом, их химическая субстанция в отличие от их физической формы.    

Когда мы  говорим: как стоимости, товары суть простые сгустки человеческого труда, то наш  анализ сводит товары к абстрактной стоимости, но не дает им формы стоимости,  отличной от их натуральной формы. Не то в стоимостном отношении одного товара к  другому. Стоимостный характер товара обнаруживается здесь в его собственном  отношении к другому товару.    

Когда,  например, сюртук, как стоимость [Wertdding], приравнивается холсту, заключающийся  в первом труд приравнивается труду, заключающемуся во втором. Конечно,  портняжный труд, создающий сюртук, есть конкретный труд иного рода, чем труд  ткача, который делает холст. Но приравнение к ткачеству фактически сводит  портняжество к тому, что действительно одинаково в обоих видах труда, к общему  им характеру человеческого труда. Этим окольным путем утверждается далее, что и  ткачество, поскольку оно ткет стоимость, не отличается от портняжества, следовательно  есть абстрактно человеческий труд. Только выражение эквивалентности разнородных  товаров обнаруживает специфический характер труда, образующего стоимость, так  как разнородные виды труда, содержащиеся в разнородных товарах, оно  действительно сводит к тому, что в них есть общего, – к человеческому  труду вообще.[27]    

Недостаточно,  однако, выразить специфический характер того труда, из которого состоит  стоимость холста. Человеческая рабочая сила в текучем состоянии, или  человеческий труд, образует стоимость, но сам труд не есть стоимость.  Стоимостью он становится в застывшем состоянии, в предметной форме. Для того  чтобы стоимость холста была выражена как сгусток человеческого труда, она  должна быть выражена как особая “предметность”, которая вещно отлична от самого  холста и в то же время обща ему и другому товару. Эта задача уже решена.    

В  стоимостном отношении холста к сюртуку сюртук фигурирует как нечто качественно  одинаковое с холстом, как вещь того же самого рода, потому что он есть  стоимость. Он играет здесь роль вещи, в которой проявляется стоимость или  которая в своей осязательной натуральной форме представляет стоимость. Конечно,  сюртук – тело товара сюртук – есть только потребительная стоимость. Сюртук  столь же мало выражает собой стоимость, как и первый попавшийся кусок холста.  Но это доказывает лишь, что в пределах своего стоимостного отношения к холсту  сюртук значит больше, чем вне его, – подобно тому как многие люди в  сюртуке с золотым шитьем значат больше, чем без него.    

В  производстве сюртука в форме протяжного труда действительно затрачена  человеческая рабочая сила. Следовательно, в нем накоплен человеческий труд. С  этой стороны сюртук является «носителем стоимости», хотя это его свойство и не  просвечивает сквозь его ткань, как бы тонка она ни была. И в своем стоимостном  отношении к холсту он выступает лишь этой своей стороной, т. е. как  воплощенная стоимость, как стоимостная плоть. Несмотря на то, что сюртук  выступает застегнутым на все пуговицы, холст узнает в нем родственную себе  прекрасную душу стоимости. Но сюртук не может представлять стоимости в глазах  холста без того, чтобы для последнего стоимость не приняла формы сюртука. Так  индивидуум А не может относиться к индивидууму В как к его  величеству без того, чтобы для А величество как таковое не приняло  телесного вида В, – потому-то присущие величеству черты лица,  волосы и многое другое меняются с каждой сменной властителя страны.    

Следовательно,  в том стоимостном отношении, в котором сюртук образует эквивалент холста, форма  сюртука играет роль формы стоимости. Стоимость товара холст выражается поэтому в  теле товара сюртук, стоимость одного товара – в потребительной стоимости  другого. Как потребительская стоимость, холст есть вещь, чувственно отличная от  сюртука; как стоимость, он «сюртукоподобен», выглядит совершенно так же, как  сюртук. Таким образом, холст получает форму стоимости, отличную от его  натуральной формы. Его стоимостное бытие проявляется в его подобии сюртуку, как  овечья натура христианина – в уподоблении себя агнцу божию.    

Мы  видим, что все то, что раньше сказал нам анализ товарной стоимости,  рассказывает сам холст, раз он вступает в общение с другим товаром, с сюртуком.  Он только выражает свои мысли на единственно доступном ему языке, на товарном  языке. Чтобы высказать, что труд в своем абстрактном свойстве человеческого  труда образует его, холста, собственную стоимость, он говорит, что сюртук,  поскольку он равнозначен ему и, следовательно, есть стоимость, состоит из того  же самого труда, как и он, холст. Чтобы высказать, что возвышенная предметность  его стоимости [Wertgegenstaendlichkeit] отлична от его грубого льняного тела,  он говорит, что стоимость имеет вид сюртука и что поэтому сам он в качестве  стоимости [Wertding] как две капли воды похож на сюртук. Заметим мимоходом, что  и товарный язык, кроме еврейского, имеет немало других более или менее  выработанных наречий. Немецкое «Wertsein» ["стоимость, стоимостное  бытие"] выражает, например, менее отчетливо, чем романский глагол vаlеге,  vаlег, vаlоiг [стоить], тот факт, что приравнивание товара В к товару А  есть выражение собственной стоимости товара А. Раris vаut bien unе  messe! 28 Итак, посредством стоимостного отношения натуральная форма товара В  становится формой стоимости товара А, или тело товара В становится  зеркалом стоимости товара А.[28]  Товар А, относясь к товару В как к стоимостной плоти, как к  материализации человеческого труда, делает потребительную стоимость В  материалом для выражения своей собственной стоимости. Стоимость товара А,  выраженная таким образом в потребительной стоимости товара В, обладает  формой относительной стоимости.    

b) Количественная  определенность относительной формы стоимости    

Каждый  товар, стоимость которого должна быть выражена, представляет собой известное  количество данного предмета потребления, например 15 шеффелей пшеницы, 100  фунтов кофе и т. д. Это данное количество товара содержит в себе  определенное количество человеческого труда. Следовательно, форма стоимости  должна выражать собой не только стоимость вообще, но количественно определенную  стоимость, или величину стоимости. Поэтому в стоимостном отношении товара А  к товару В, холста к сюртуку, товар вида сюртук не только качественно  отождествляется с холстом как стоимостной плотью вообще, по определенному  количеству холста, например 20 аршинам, приравнивается определенное количество  стоимостной плоти, или эквивалента, например 1 сюртук.    

Уравнение  «20 аршин холста = 1 сюртуку, или 20 аршин холста стоят 1 сюртука» предполагает,  что в одном сюртуке содержится ровно столько же субстанции стоимости, как и в  20 аршинах холста, что оба эти количества товаров стоят равного труда, или  равновеликого рабочего времени. Но рабочее время, необходимое для производства  20 аршин холста или 1 сюртука, изменяется с каждым изменением производительной  силы труда в портняжестве или ткачестве. Мы исследуем теперь более подробно  влияние такого изменения на относительное выражение величины стоимости.    

I. Пусть  стоимость холста изменяется,[29]  в то время как стоимость сюртука остается постоянной. Если рабочее время,  необходимое для производства холста, удваивается, например, вследствие снижения  плодородия почвы, на которой возделывается лен, то удваивается и его стоимость.  Вместо уравнения 20 аршин холста = 1 сюртуку мы получаем 20 аршин холста = 2  сюртукам, так как 1 сюртук содержит теперь лишь половину того рабочего времени,  которое заключается в 20 аршинах холста. Наоборот, если рабочее время,  необходимое для производства холста, уменьшится наполовину, например,  вследствие усовершенствования ткацких станков, то и стоимость холста упадет  наполовину. В соответствии с этим, теперь мы имеем: 20 аршин холста = 1/2 сюртука.  При неизменной стоимости товара В относительная стоимость товара А,  т. с. стоимость его, выраженная в товаре В, повышается и падает прямо  пропорционально стоимости товара А.    

II.  Пусть стоимость холста остается постоянной, в то время как стоимость сюртука  изменяется. Если при этом условии рабочее время, необходимое для производства  сюртука, удваивается, например вследствие плохого настрига шерсти, то вместо 20  аршин холста = 1 сюртуку мы получим 20 аршин холста = 1/2 сюртука. Напротив,  если стоимость сюртука падает наполовину, то 20 аршин холста = 2 сюртукам. При  неизменной стоимости товара А его относительная, выраженная в товаре В  стоимость падает или повышается в отношении, обратном изменению стоимости В.    

Сравнивая  различные случаи I и II, мы находим, что одно и то же изменение величины относительной  стоимости может вызываться совершенно противоположными причинами. Так, вместо  уравнения 20 аршин холста =1 сюртуку может получиться уравнение 20 аршин  холста=2 сюртукам или потому, что стоимость холста удваивается, или потому, что  стоимость сюртука падает наполовину; с другой стороны, уравнение 20 аршин  холста = 1/2 сюртука получается вместо того же первоначального уравнения или  потому, что стоимость холста падает наполовину, или потому, что стоимость  сюртука повышается вдвое.    

III.  Пусть количества труда, необходимые для производства холста и сюртука,  изменяются одновременно в одном и том же направлении и в одной и той же  пропорции. В этом случае, как бы ни изменялась стоимость этих товаров,  по-прежнему 20 аршин холста = 1 сюртуку. Изменение их стоимости мы можем  открыть лишь при сравнении с третьим товаром, стоимость которого остается  постоянной. Если бы стоимости всех товаров одновременно повысились или упали в  одной и той же пропорции, их относительные стоимости остались бы без перемены.  Действительное изменение стоимости товаров в этом случае сказалось бы лишь в  том, что в течение того же самого рабочего времени вообще производилось бы  большее или меньшее количество товаров, чем раньше.    

IV.  Пусть рабочее время, необходимое для производства холста и сюртука, а  следовательно, и их стоимости, изменяются одновременно в одном и том же  направлении, но в различной степени, или же изменяются в противоположном  направлении и т. д. Влияние всех возможных комбинаций подобного рода на  относительную стоимость товара определяется просто применением случаев I, II и  III.    

Действительные  изменения величины стоимости не отражаются, как мы видим, достаточно ясно и  полно в относительном выражении величины стоимости, или в величине  относительной стоимости. Относительная стоимость товара может изменяться,  несмотря на то, что стоимость его остается постоянной. Его относительная  стоимость может оставаться постоянной, несмотря на то, что стоимость  изменяется, и, наконец, одновременные изменения величины стоимости и относительного  выражения этой величины стоимости отнюдь не всегда целиком совпадают.[30]    

Г-н  Бродхерст мог бы с таким же правом сказать: присмотритесь к числовым отношениям  10/20,10/50,10/100 и т. д. Число 10 остается неизменным, и, несмотря на  это, его относительная величина, его величина по отношению к знаменателям 20,  50, 100 и т. д., постоянно убывает. Следовательно, рушится великий  принцип, согласно которому величина целого числа, например 10, “регулируется”  количеством содержащихся в нем единиц.    

     3) эквивалентная  форма    

     

Мы  видели, что когда какой-либо товар А (холст) выражает свою стоимость в  потребительной стоимости отличного от него товара B (сюртуке), он в то  же время придает этому последнему своеобразную форму стоимости, форму  эквивалента. Товар холст обнаруживает свое собственное стоимостное бытие том,  что сюртук, не принимая никакой формы стоимости, отличной от его телесной  формы, приравнивается к холсту. Таким образом, холст фактически выражает свое  стоимостное бытие тем, что сюртук может непосредственно обмениваться на него.  Эквивалентная форма какого-либо товара есть поэтому форма его непосредственной  обмениваемости на другой товар.    

Если  данный вид товара, например сюртуки, служит другому виду товара, например  холсту, в качестве эквивалента, если, таким образом, сюртуки приобретают  характерное свойство – находиться в форме, непосредственно обмениваемой на  холст, то этим отнюдь еще не указывается та пропорция, в которой сюртуки и  холст могут обмениваться друг на друга. Она зависит, поскольку дана величина  стоимости холста, от величины стоимости сюртуков. Является ли сюртук эквивалентом,  а холст относительной стоимостью, или, наоборот, холст эквивалентом, а сюртук  относительной стоимостью, величина стоимости сюртука в любом случае  определяется рабочим временем, необходимым для его производства, следовательно –  независимо от формы его стоимости. Но раз товар вида сюртук занимает место  эквивалента в выражении стоимости, величина его стоимости, как таковая, не  получает никакого выражения. Более того: она фигурирует в стоимостном уравнении  только как определенное количество данной вещи.    

Например:  40 аршин холста «стоят» – чего? Двух сюртуков. Так как товар вида сюртук играет  здесь роль эквивалента и потребительная стоимость сюртук противостоит холсту  как стоимостной плоти, то достаточно определенного количества сюртуков, чтобы  выразить определенную величину стоимости холста. Два сюртука могут поэтому  выразить величину стоимости 40 аршин холста, но они никогда не могут выразить  величину своей собственной стоимости, величину стоимости сюртуков.  Поверхностное понимание этого факта, – что в стоимостном уравнении эквивалент  имеет всегда только форму простого количества известной вещи, известной потребительной  стоимости, – ввело в заблуждение Бейли и заставило его, как и многих из  его предшественников и последователей, видеть в выражении стоимости только  количественное отношение.    

В  действительности эквивалентная форма товара не содержит никакого  количественного определения стоимости.    

Первая  особенность, бросающаяся в глаза при рассмотрении эквивалентной формы, состоит  в том, что потребительная стоимость становится формой проявления своей  противоположности, стоимости.    

Натуральная  форма товара становится формой стоимости. Но nоtа bеnе [заметьте хорошенько]:  для товара В (сюртука, или пшеницы, или железа и т. д.) это quid  pro quo [появление одного вместо другого] осуществляется лишь в пределах  стоимостного отношения, в которое вступает с ним любой иной товар А (холст  и т. д.), – лишь в рамках этого отношения. Так как никакой товар не  может относиться к самому себе как эквиваленту и, следовательно, не может  сделать свою естественную наружность выражением своей собственной стоимости, то  он должен относиться к другому товару как эквиваленту, или естественную  наружность другого товара сделать своей собственной формой стоимости.    

Для  большей наглядности иллюстрируем это на примере тех мер, которыми измеряются товарные  тела как таковые, т. е. как потребительные стоимости. Голова сахара как  физическое тело имеет определенную тяжесть, вес, но ни одна голова сахара не  дает возможности непосредственно увидеть или почувствовать ее вес. Мы берем  поэтому несколько кусков железа, вес которых заранее определен. Телесная форма  железа, рассматриваемая сама по себе, столь же мало является формой проявления  тяжести, как и телесная форма головы сахара. Тем не менее, чтобы выразить  голову сахара как тяжесть, мы приводим ее в весовое отношение к железу. В этом  соотношении железо фигурирует как тело, которое не представляет ничего, кроме  тяжести. Количества железа служат поэтому мерой веса сахара и по отношению к  физическому телу сахара представляют лишь воплощение тяжести, или форму  проявления тяжести. Эту роль железо играет только в пределах того отношения, в  которое к нему вступает сахар или какое-либо другое тело, когда отыскивается  вес последнего. Если бы оба тела не обладали тяжестью, они не могли бы вступить  в это отношение, и одно из них не могло бы стать выражением тяжести другого.  Бросив их на чаши весов, мы убедимся, что как тяжесть оба они действительно  тождественны и потому, взятые в определенной пропорции, имеют один и тот же  вес. Как тело железа в качестве меры веса представляет по отношению к голове  сахара лишь тяжесть, так в нашем выражении стоимости тело сюртука представляет  по отношению к холсту лишь стоимость.    

Однако  здесь и прекращается аналогия. В выражении веса сахарной головы железо представляет  естественное свойство, общее обоим телам, а именно тяжесть, в то время как  сюртук в выражении стоимости холста представляет неприродное свойство обеих  вещей: их стоимость, нечто чисто общественное.    

Так как  относительная форма стоимости товара, например, холста, выражает его стоимостное  бытие как нечто совершенно отличное от его тела и свойств последнего, например  как нечто «сюртукоподобное», то уже само это выражение указывает на то что за  ним скрывается некоторое общественное отношение. Как раз противоположный  характер носит эквивалентная форма. Ведь она состоит именно в том, что данное  тело товара, скажем сюртук, данная вещь как таковая, выражает стоимость,  следовательно по самой природе своей обладает формой стоимости. Правда, это  справедливо лишь в пределах того стоимостного отношения, в котором товар холст  относится к товару сюртук как к эквиваленту.[31]  Но так как свойства данной вещи не возникают из ее отношения к другим вещам, а  лишь обнаруживаются в таком отношении, то кажется, будто сюртук своей  эквивалентной формой, своим свойством непосредственной обмениваемости обладает  от природы, совершенно так же как тяжестью пли свойством удерживать тепло.  Отсюда загадочность эквивалентной формы, поражающая буржуазно-грубый взгляд  экономиста лишь тогда, когда эта форма предстает перед ним в готовом виде – как  деньги. Тогда экономист пытается разделаться с мистическим характером золота и  серебра, подсовывая на их место менее ослепительные товары и все с новым и  новым удовольствием перечисляя список той товарной черни, которая в свое время  играла роль товарного эквивалента. Он и не подозревает, что уже самое простое  выражение стоимости: 20 аршин холста = 1 сюртуку, дает разгадку эквивалентной  формы.    

Тело  товара, служащего эквивалентом, всегда выступает как воплощение абстрактно  человеческого труда и всегда в то же время есть продукт определенного  полезного, конкретного труда. Таким образом, этот конкретный труд становится  выражением абстрактно человеческого труда. Если, например, сюртук служит не  более как вещью, в которой осуществлен абстрактно человеческий труд, то и  портняжный труд, который фактически в нем осуществлен, служит не более как  формой осуществления абстрактно человеческого труда. В выражении стоимости  холста полезность портняжного труда сказывается не в том, что он изготовляет  платье, следовательно, – и людей,[32]  а в том, что он производит вещь, в которой мы сразу видим стоимость, т. е.  сгусток труда, который ничем не отличается от труда, овеществленного в  стоимости холста. Для того чтобы изготовить такое зеркало стоимости, само  портняжество не должно отражать в себе ничего другого, кроме своего  абстрактного свойства быть человеческим трудом вообще.    

В форме  портняжества, как и в форме ткачества, затрачивается человеческая рабочая сила.  Следовательно, обе эти деятельности обладают общим характером человеческого  труда и в некоторых определенных случаях, например, в производстве стоимости,  должны рассматриваться только с этой точки зрения. В этом нет ничего  мистического. Но в выражении стоимости товара дело принимает иной вид.  Например, чтобы выразить, что ткачество не в своей конкретной форме создает  стоимость холста, а в своем всеобщем качестве человеческого труда, –  ткачеству противопоставляется портняжество, конкретный труд, создающий  эквивалент холста, как наглядная форма осуществления абстрактно человеческого  труда.    

Итак,  вторая особенность эквивалентной формы состоит в том, что конкретный труд становится  здесь формой проявления своей противоположности, абстрактно человеческого  труда.    

Но так  как этот конкретный труд, портняжество, выступает здесь как простое выражение  лишенного различий человеческого труда, то он обладает формой равенства с  другим трудом, с трудом, содержащимся в холсте; поэтому, несмотря на то, что  он, подобно всякому другому производящему товары труду, является трудом  частным, он все же есть труд в непосредственно общественной форме. Именно  поэтому он выражается в продукте, способном непосредственно обмениваться на  другой товар. Третья особенность эквивалентной формы состоит, таким образом, в  том, что частный труд становится формой своей противоположности, т. е.  трудом в непосредственно общественной форме.    

Обе  последние особенности эквивалентной формы станут для нас еще более понятными, если  мы обратимся к великому исследователю, впервые анализировавшему форму стоимости  наряду со столь многими формами мышления, общественными формами и естественными  формами. Я имею в виду Аристотеля.    

Прежде  всего Аристотель совершенно ясно указывает, что денежная форма товара есть лишь  дальнейшее развитие простой формы стоимости, т. е. выражения стоимости  одного товара в каком-либо другом товаре; в самом деле, он говорит:    

«5 лож =  1 дому»    

«не  отличается» от:    

«5 лож =  такому– то количеству денег»    

(«κλϊναι  πέντε άντι… όσου αί πέντε κλϊναι»).    

Он  понимает, далее, что стоимостное отношение, в котором заключается это выражение  стоимости, свидетельствует, в свою очередь, о качественном отождествлении дома  и ложа и что эти чувственно различные вещи без такого тождества их сущностей не  могли бы относиться друг к другу как соизмеримые величины. “Обмен, –  говорит он, – не может иметь места без равенства, а равенство без  соизмеримости” (“οϋτ΄ίβότης μή οϋβης βυμμετρίας”). Но здесь он останавливается  в затруднении и прекращает дальнейший анализ формы стоимости. “Однако в  действительности невозможно (“τή μέν ούν άληυεία άδύνατον), чтобы столь  разнородные вещи были соизмеримы, т. е. качественно равны. Такое  приравнивание может быть лишь чем-то чуждым истинной природе вещей,  следовательно лишь “искусственным приемом для удовлетворения практической  потребности” 29.    

Итак,  Аристотель сам показывает нам, что именно сделало невозможным его дальнейший  анализ: это – отсутствие понятия стоимости. В чем заключается то одинаковое,  т. е. та общая субстанция, которую представляет дом для лож в выражении  стоимости лож? Ничего подобного “в действительности не может существовать”, –  говорит Аристотель. Почему? Дом противостоит ложу как что-то равное, поскольку  он представляет то, что действительно одинаково в них обоих – и в ложе и в  доме. А это – человеческий труд.    

Но того  факта, что в форме товарных стоимостей все виды труда выражаются как одинаковый  и, следовательно, равнозначный человеческий труд, – этого факта Аристотель  не мог вычитать из самой формы стоимости, так как греческое общество покоилось  на рабском труде и потому имело своим естественным базисом неравенство людей и  их рабочих сил. Равенство и равнозначность всех видов труда, поскольку они  являются человеческим трудом вообще, – эта тайна выражения стоимости может  быть расшифрована лишь тогда, когда идея человеческого равенства уже приобрела  прочность народного предрассудка. А это возможно лишь в таком обществе, где  товарная форма есть всеобщая форма продукта труда и, стало быть, отношение  людей друг к другу как товаровладельцев является господствующим общественным  отношением. Гений Аристотеля обнаруживается именно в том, что в выражении  стоимости товаров он открывает отношение равенства. Лишь исторические границы  общества, в котором он жил, помешали ему раскрыть, в чем же состоит “в  действительности” это отношение равенства.    

     4) простая форма  стоимости в целом    

     

Простая  форма стоимости товара заключается в его стоимостном отношении к неоднородному  с ним товару, или в его меновом отношении к этому последнему. Стоимость товара А  качественно выражается в способности товара В непосредственно  обмениваться на товар А. Количественно она выражается в способности  определенного количества товара В обмениваться на данное количество  товара А. Другими словами: стоимость товара получает самостоятельное выражение,  когда она представлена как “меновая стоимость”. Когда мы в начале этой главы,  придерживаясь общепринятого обозначения, говорили: товар есть потребительная  стоимость и меновая стоимость, то, строго говоря, это было неверно. Товар есть  потребительная стоимость, или предмет потребления, и “стоимость”. Он  обнаруживает эту свою двойственную природу, когда его стоимость получает  собственную, отличную от его натуральной, форму проявления, а именно форму  меновой стоимости, причем товар, рассматриваемый изолированно, никогда не  обладает этой формой, но обладает ею всегда лишь в стоимостном отношении, или в  меновом отношении, к другому, неоднородному с ним товару. Раз мы это помним,  указанное выше неточное словоупотребление не приводит к ошибкам, а служит  только для сокращения.    

Наш  анализ показал, что форма стоимости, или выражение стоимости, товара вытекает  из природы товарной стоимости, а не наоборот, не стоимость и величина стоимости  вытекает из способа ее выражения как меновой стоимости. Но именно так  представляют себе дело как меркантилисты и их современные поклонники вроде  Ферье, Ганиля и т. д.,[33]  так и их антиподы, современные коммивояжеры свободной торговли вроде Бастиа с  компанией. Меркантилисты переносят центр тяжести на качественную сторону  выражения стоимости, на эквивалентную форму товара, находящую свое законченное  выражение в деньгах, – современные ревнители свободной торговли, которые  должны сбыть свой товар во что бы то ни стало, обращают главное внимание, напротив,  на количественную сторону относительной формы стоимости. Следовательно, для них  и стоимость и величина стоимости товара существуют лишь в том выражении,  которое они получают в меновом отношении товаров, т. е. лишь на столбцах  текущего прейскуранта товаров. Шотландец Маклеод, профессиональная обязанность  которого заключается в том, чтобы разукрашивать возможно большей ученостью  сумбурные представления банкиров Ломбард-стрита 30, являет собой удачный синтез  между суеверными меркантилистами и просвещенными ревнителями свободной  торговли.    

Ближайшее  рассмотрение выражения стоимости товара А, содержащегося в его стоимостном  отношении к товару В, показало нам, что в пределах этого отношения  натуральная форма товара А служит лишь образом потребительной стоимости,  а натуральная форма товара В – лишь формой стоимости, или образом  стоимости. Скрытая в товаре внутренняя противоположность потребительной  стоимости и стоимости выражается, таким образом, через внешнюю  противоположность, т. е. через отношение двух товаров, в котором один  товар – тот, стоимость которого выражается, – непосредственно играет роль  лишь потребительной стоимости, а другой товар – тот, в котором стоимость  выражается, – непосредственно играет роль лишь меновой стоимости.  Следовательно, простая форма стоимости товара есть простая форма проявления  заключающейся в нем противоположности потребительной стоимости и стоимости.    

Продукт  труда во всяком обществе есть предмет потребления, но лишь одна исторически  определенная эпоха развития превращает продукт труда в товар, – а именно  та, при которой труд, затраченный на производство полезной вещи, выступают как  “предметное” свойство этой вещи, как ее стоимость. Отсюда следует, что простая  форма стоимости товара есть в то же время простая товарная форма продукта  труда, что поэтому развитие товарной формы совпадает с развитием формы  стоимости.    

Уже с  первого взгляда очевидна недостаточность простой формы стоимости, этой зародышевой  формы, которая, лишь пройдя ряд метаморфозов, дозревает до формы цены.    

Выражение  стоимости товара А в каком– либо товаре В отличает стоимость  товара А только от его собственной потребительной стоимости и ставит его  поэтому лишь в меновое отношение к какому– либо единичному, отличному от него  самого товару; но оно не выражает его качественной тождественности и  количественной пропорциональности со всеми другими товарами. Простой  относительной форме стоимости одного товара соответствует единичная  эквивалентная форма другого товара.    

Так,  например, сюртук в относительном выражении стоимости холста обладает эквивалентной  формой, или формой непосредственной обмениваемости, только по отношению к этому  единичному товару, холсту.    

Между  тем единичная форма стоимости сама собой переходит в более полную. Хотя посредством  единичной формы стоимость одного товара А выражается лишь в одном товаре  другого вида, однако при этом совершенно безразлично, каков именно этот товар:  сюртук ли, железо ли, пшеница ли и т. д. По мере того как один и тот же  товар вступает в стоимостные отношения то с тем, то с другим видом товара,  возникают различные простые выражения его стоимости.[34] Число возможных  выражений его стоимости ограничено только числом отличных от него видов товара.  Единичное выражение стоимости товара превращается, таким образом, в ряд  различных простых выражений его стоимости, причем ряд этот может быть удлинен  как угодно.    

     

     В. Полная, или  развернутая, форма стоимости    

     

z товара А = и товара  В, или = v товара С, или = w товара D,    

или = х  товара Е, или = и т. д.    

(20  аршин холста = 1 сюртуку, или = 10 ф. чаю, или = 40 ф. кофе, или = 1 квартеру  пшеницы, или = 2 унциям золота, или = 1/2 тонны железа, или = и т. д.)    

     1) развернутая  относительная форма стоимости    

     

Стоимость  данного товара, например, холста, выражается теперь в бесчисленных других  элементах товарного мира. Каждое другое товарное тело становится зеркалом  стоимости холста.[35]  Таким образом, только теперь сама эта стоимость действительно выступает как  сгусток лишенного различий человеческого труда. Это потому что образующий ее  труд теперь вполне отчетливо выражен как труд, равнозначный всякому другому  человеческому труду, независимо от того, какой натуральной формой обладает  последний и овеществляется ли он в сюртуке, пшенице, железе, золоте и  т. д. Поэтому в силу своей формы стоимости холст вступает теперь в  общественное отношение не с одним только товаром другого вида, а со всем  товарным миром. Как товар, он гражданин этого мира. В то же время бесконечный  ряд выражений товарной стоимости показывает, что она относится с полным  безразличием ко всякой особой форме потребительной стоимости, в которой она  проявляется.    

В первой  форме – 20 аршин холста = 1 сюртуку – может казаться простой случайностью, что  эти два товара обмениваются друг на друга в определенном количественном  соотношении. Напротив, во второй форме тотчас же обнаруживается скрывающаяся за  этим основа, по существу отличная от случайного проявления и определяющая собой  это последнее. Стоимость холста остается одинаковой по своей величине  независимо от того, выражается ли она в сюртуке, кофе, железе и  т. д., – в бесконечно разнообразных товарах, принадлежащих самым  различным владельцам. Случайное отношение двух индивидуальных товаровладельцев  отпадает. Становится очевидным, что не обмен регулирует величину стоимости  товара, а наоборот, величина стоимости товара регулирует его меновые отношения.    

     2) особенная  эквивалентная форма    

     

Каждый  товар: сюртук, чай, пшеница, железо и т. д., в выражении стоимости холста  выступает в качестве эквивалента и потому в качестве стоимостного тела.  Определенная натуральная форма каждого из этих товаров есть теперь особенная  эквивалентная форма наряду со многими другими. Равным образом многообразные  определенные, конкретные виды полезного труда, содержащиеся в различных  товарных телах, выступают теперь лишь в качестве особенных форм осуществления и  проявления человеческого труда вообще.    

     3) недостатки  полной, или развернутой, формы стоимости    

     

Во-первых,  относительное выражение стоимости товара является здесь незавершенным, так как  ряд выражений его стоимости никогда не заканчивается. Цепь, звенья которой  состоят из уравнений стоимости, всегда может быть продолжена путем включения  каждого вновь появляющегося товарного вида, доставляющего материал для полного  выражения стоимости. Во-вторых, такая цепь образует пеструю мозаику  разрозненных и разнородных выражений стоимости. Наконец, если, как это и должно  произойти, в этой развернутой форме выражается относительная стоимость каждого  товара, то относительная форма стоимости каждого товара есть бесконечный ряд  выражений стоимости, отличный от выражения относительной формы стоимости  всякого иного товара. Недостатки развернутой относительной формы стоимости  отражаются, в свою очередь, и на соответствующей ей эквивалентной форме. Так  как натуральная форма каждого отдельного товарного вида является здесь  особенной эквивалентной формой наряду с бесчисленными другими особенными  эквивалентными формами, то существуют вообще лишь ограниченные эквивалентные  формы, из которых каждая исключает все остальные. Равным образом определенный,  конкретный, полезный вид труда, содержащийся в каждом особенном товарном  эквиваленте, является лишь особенной, следовательно не исчерпывающей, формой  проявления человеческого труда. Правда, последний получает свою полную или  исчерпывающую форму проявления в совокупности этих особенных форм проявления.  Тем не менее он не обладает здесь единой формой проявления.    

Впрочем,  развернутая относительная форма стоимости состоит лишь из суммы простых относительных  выражений стоимости, или уравнений, первой формы, например:    

20 аршин  холста = 1 сюртуку,    

20 аршин  холста = 10 ф. чаю и т. д.    

Но  каждое из этих уравнений содержит и тождественное с ним обратное уравнение:    

1 сюртук  = 20 аршинам холста,    

10 ф.  чаю = 20 аршинам холста и т. д.    

В самом  деле: если кто-нибудь обменивает свой холст на многие другие товары и, следовательно,  выражает его стоимость в ряде других товаров, то многие другие товаровладельцы  обязательно должны, очевидно, также обменять свои товары на холст,  следовательно должны выразить стоимость своих различных товаров в одном и том  же третьем товаре, в холсте. Итак, обернем ряд: 20 аршин холста = 1 сюртуку,  или = 10 ф. чаю, или = и т. д., т. е. выразим лишь то обратное отношение,  которое по существу дела уже заключается в этом ряду, тогда получится:    

     

     С. Всеобщая форма  стоимости    

     

1 сюртук  = 10 ф. чаю = 40 ф. кофе = 1 квартер пшеницы = 20 аршинам холста    

2 унции  золота = 1/2 тонны железа = х товара А = и т. д.    

     1) измененный  характер формы стоимости    

     

Теперь  товары выражают свои стоимости: 1) просто, так как они выражают их в одном-единственном  товаре, и 2) единообразно, так как они выражают их в одном и том же товаре. Форма  их стоимости проста и обща им всем, следовательно всеобща.    

Формы I  и II достигали лишь того, что стоимость данного товара выражалась как нечто отличное  от его собственной потребительной стоимости, или его товарного тела.    

Первая  форма давала уравнения стоимости такого рода: 1 сюртук = 20 аршинам холста, 10  ф. чаю = 1/2 тонны железа и т. д. Стоимость сюртука выражается как нечто  равное холсту, стоимость чая – как нечто равное железу и т. д. Но эти  нечто, равные холсту и железу, эти выражения стоимости сюртука и чая столь же  различны между собой, как и сами холст и железо. На практике эта форма  встречается, очевидно, лишь при первых зачатках обмена, когда продукты труда  превращаются в товары лишь посредством единичных и случайных актов обмена.    

Вторая  форма полнее, чем первая, отличает стоимость товара от его собственной потребительной  стоимости, так как стоимость, например, сюртука, противостоит здесь его  натуральной форме во всех возможных видах, как нечто равное холсту, равное  железу, равное чаю и т. д., – равное всему, чему угодно, только не  самому сюртуку. С другой стороны, здесь прямо исключается всякое общее  выражение стоимости товаров, так как в выражении стоимости каждого отдельного  товара все другие товары выступают лишь в форме эквивалентов. Развернутая форма  стоимости впервые встречается фактически тогда, когда один какой-нибудь продукт  труда, например скот, уже не в виде исключения, а обычно обменивается на многие  другие товары.    

Вновь  полученная нами форма III выражает стоимости товарного мира в одном и том же выделенном  из него виде товара, например в холсте, и представляет, таким образом,  стоимости всех товаров через равенство их с холстом. Как нечто равное холсту,  стоимость каждого товара отличается теперь не только от своей собственной  потребительной стоимости, но и от всякой потребительной стоимости, и тем самым  выражает собой то, что имеется общего у данного товара со всеми другими.  Следовательно, только эта форма действительно устанавливает отношения между  товарами как стоимостями, или заставляет их выступать по отношению друг к другу  в качестве меновых стоимостей.    

Обе  прежние формы выражают стоимость каждого товара или в одном неоднородном с ним  товаре, или в ряде многих отличных от него товаров. В обоих случаях добыть себе  форму стоимости является, так сказать, частным делом отдельного товара, и он  совершает это без содействия остальных товаров. Последние играют по отношению к  нему лишь пассивную роль эквивалента. Напротив, всеобщая форма стоимости  возникает лишь как общее дело всего товарного мира. Данный товар приобретает  всеобщее выражение стоимости лишь потому, что одновременно с ним все другие  товары выражают свою стоимость в одном и том же эквиваленте, и каждый вновь  появляющийся товар должен подражать этому. Вместе с тем обнаруживается, что так  как стоимостная предметность товаров представляет собой просто “общественное  бытие” этих вещей, то и выражена она может быть лишь через их всестороннее  общественное отношение, что их стоимостная форма должна быть поэтому  общественно значимой формой.    

В форме  своего равенства холсту все товары оказываются теперь не только качественно равными,  т. е. стоимостями вообще, но в то же время и количественно сравнимыми  величинами стоимости. Так как они отражают величины своих стоимостей в одном и  том же материале – в холсте, то эти величины стоимости взаимно отражаются одна  в другой. Например, 10 ф. чаю = 20 аршинам холста, и 40 ф. кофе = 20 аршинам  холста. Следовательно, 10 ф. чаю = 40 ф. кофе. Или: в одном фунте кофе  заключена только четвертая часть того количества субстанции стоимости, труда,  которое содержится в 1 фунте чаю.    

Всеобщая  относительная форма стоимости товарного мира придает исключенному из этого мира  товару-эквиваленту холсту, характер всеобщего эквивалента. Его собственная  натуральная форма становится образом стоимости, общим для всего товарного мира,  холст приобретает способность непосредственно обмениваться на все другие  товары. Его телесная форма играет роль видимого воплощения, всеобщей  общественной оболочки всякого человеческого труда. Ткачество, частный труд,  производящий холст, находится в то же время в форме всеобщей и общественной, и  форме равенства со всеми другими видами труда. Бесчисленные уравнения, из  которых состоит всеобщая форма стоимости, приравнивают труд, осуществленный в  холсте, поочередно ко всем видам труда, содержащимся в каждом другом товаре, и  тем самым делают ткачество всеобщей формой проявления человеческого труда  вообще. Таким образом, труд, овеществленный в товарной стоимости, получает не  только отрицательное выражение как труд, от которого отвлечены все конкретные  формы и полезные свойства действительных видов труда, но отчетливо выступает и  его собственная положительная природа. Последняя состоит в том, что все  действительные виды труда сведены к общему для них характеру человеческого  труда, к затрате человеческой рабочей силы.    

Всеобщая  форма стоимости, которая представляет продукты труда просто в виде сгустков  лишенного различий человеческой труда, самим своим построением показывает, что  она есть общественное выражение товарного мира. Она раскрывает, таким образом,  что в пределах этого мира всеобще человеческий характер труда образует его  специфический общественный характер.    

     2) отношение между  развитием относительной формы стоимости и эквивалентной формы    

     

Степени  развития относительной формы стоимости соответствует степень развития эквивалентной  формы. Однако – и это важно отметить – развитие эквивалентной формы есть лишь выражение  и результат развития относительной, формы стоимости.    

Простая,  или единичная, относительная форма стоимости товара делает другой товар единичным  эквивалентом. Развернутая форма относительной стоимости, выражение стоимости  товара во всех других товарах, – придает последним форму разнообразных,  особенных эквивалентов. Наконец, один особенный вид товара получает форму  всеобщего эквивалента потому что все другие товары делают его материалом для  своей единой всеобщей формы стоимости.    

В той  самой степени, в какой развивается форма стоимости вообще, развивается и противоположность  между двумя ее полюсами – относительной формой стоимости и эквивалентной формой.    

Уже  первая форма – 20 аршин холста = 1 сюртуку – содержит эту противоположность, но  не фиксирует ее. Смотря по тому, как мы будем читать это уравнение, слева  направо или обратно, каждый из двух товарных полюсов, и холст и сюртук,  окажется попеременно то в относительной форме стоимости, то в эквивалентной  форме. Здесь еще довольно трудно установить полярную противоположность.    

В форме  II какой-нибудь вид товара всякий раз может вполне развернуть свою относительную  стоимость, или сам он обладает развернутой относительной формой стоимости, лишь  потому и постольку, поскольку все другие товары противостоят ему в  эквивалентной форме. Здесь уже нельзя переставить обе части стоимостного  уравнения, например 20 аршин холста = 1 сюртуку, или = 10 ф. чаю, или = 1  квартеру пшеницы и т. д., не изменяя его общего характера, не превращая  его из полной во всеобщую форму стоимости.    

Наконец,  последняя форма, форма III, дает товарному миру всеобще общественную относительную  форму стоимости, потому что и поскольку здесь все принадлежащие к товарному  миру виды – кроме одного – исключены из всеобщей эквивалентной формы. Один  товар, холст, находится в форме, дающей ему способность непосредственно  обмениваться на все другие товары, или в непосредственно общественной форме,  потому что и поскольку все остальные товары не находятся в этой форме.[36]    

Наоборот,  товар, фигурирующий как всеобщий эквивалент, лишен единой, а следовательно, и  всеобщей относительной формы стоимости товарного мира. Если бы холст или вообще  какой-либо товар, находящийся в форме всеобщего эквивалента, участвовал в то же  время и во всеобщей относительной форме стоимости, то он должен был бы сам для  себя служить эквивалентом. Мы получили бы тогда: 20 аршин холста = 20 аршинам  холста, – тавтологию, в которой не выражается ни стоимость, ни величина  стоимости. Чтобы выразить относительную стоимость всеобщего эквивалента, мы  должны, напротив, перевернуть форму III. Всеобщий эквивалент не обладает общей  всем остальным товарам относительной формой стоимости, а его стоимость  выражается относительно в бесконечном ряде всех других товарных тел. Таким  образом развернутая относительная форма стоимости, или форма II, оказывается  специфической относительной формой стоимости товара-эквивалента.    

     3) переход от  всеобщей формы стоимости к денежной форме    

     

Всеобщая  эквивалентная форма есть форма стоимости вообще. Следовательно, она может  принадлежать любому товару. С другой стороны, какой-либо товар находится во  всеобщей эквивалентной форме (форме III) лишь тогда и постольку, когда и  поскольку он, как эквивалент, выталкивается всеми другими товарами из их среды.  И лишь с того момента, когда такое выделение оказывается окончательным уделом  одного специфического товарного вида, – лишь с этого момента единая  относительная форма стоимости товарного мира приобретает объективную прочность  и всеобщую общественную значимость.    

Специфический  товарный вид, с натуральной формой которого общественно срастается эквивалентная  форма, становится денежным товаром, или функционирует в качестве денег. Играть  в товарном мире роль всеобщего эквивалента делается его специфической  общественной функцией, а следовательно, его общественной монополией. Это  привилегированное место среди товаров, которые в форме II фигурировали как  особенные эквиваленты холста, а в форме III все выражали свою относительную  стоимость в холсте, исторически завоевал определенный товар, а именно золото.  Поставим поэтому в форме III на место товара холст товар золото. Получится:    

     

     D. Денежная форма    

     

20 аршин  холста = 1 сюртук = 10 ф. чаю = 40 ф. кофе = 2 унциям золота    

1  квартер пшеницы = 1/2 тонны железа = х товара А = 80    

При  переходе от формы I к форме II и от формы II к форме III имеют место  существенные изменения. Напротив, форма IV отличается от формы III только тем,  что теперь вместо холста формой всеобщего эквивалента обладает золото. Золото в  форме IV играет ту же роль, как холст в форме III, – роль всеобщего  эквивалента. Прогресс состоит лишь в том, что форма непосредственной всеобщей  обмениваемости, или всеобщая эквивалентная форма, теперь окончательно срослась  в силу общественной привычки с натуральной специфической формой товара золото.    

Золото  лишь потому противостоит другим товарам как деньги, что оно раньше уже противостояло  им как товар. Подобно всем другим товарам, оно функционировало и как эквивалент  – как единичный эквивалент в единичных актах обмена и как особенный эквивалент  наряду с другими товарами-эквивалентами. Мало-помалу оно стало функционировать,  в более или менее широких кругах, как всеобщий эквивалент. Как только оно  завоевало себе монополию на это место в выражении стоимостей товарного мира,  оно сделалось денежным товаром, и лишь с того момента, когда оно уже стало  таким денежным товаром, форма IV начинает отличаться от формы III, другими  словами – всеобщая форма стоимости превращается в денежную форму.    

Простое  относительное выражение стоимости товара, например холста, в товаре, уже функционирующем  как денежный товар, например в золоте, есть форма цены. Следовательно, “форма  цены” холста такова:    

20 аршин  холста = 2 унциям золота,    

или,  если 2 ф. ст. составляют монетное название двух унций золота,    

20 аршин  холста = 2 фунтам стерлингов.    

Трудность  понятия денежной формы ограничивается трудностью понимания всеобщей эквивалентной  формы, следовательно, всеобщей формы стоимости вообще, формы III. Форма III разрешается  ретроспективно в форму II, в развернутую форму стоимости, а конституирующим элементом  этой последней является форма I: 20 аршин холста = 1 сюртуку, или х товара  А = у товара В. Простая товарная форма есть поэтому зародыш  денежной формы.    

     

     4. Товарный  фетишизм и его тайна    

     

На  первый взгляд товар кажется очень простой и тривиальной вещью. Его анализ  показывает, что это – вещь, полная причуд, метафизических тонкостей и теологических  ухищрений. Как потребительская стоимость, он не заключает в себе ничего  загадочного, будем ли мы его рассматривать с той точки зрения, что он своими  свойствами удовлетворяет человеческие потребности, или с той точки зрения, что  он приобретает эти свойства как продукт человеческого труда. Само собой  понятно, что человек своей деятельностью изменяет формы веществ природы в  полезном для него направлении. Формы дерева изменяются, например, когда из него  делают стол. И, тем не менее, стол остаётся деревом – обыденной, чувственно  воспринимаемой вещью. Но как только он делается товаром, он превращается в  чувственно-сверхчувственную вещь. Он не только стоит на своих ногах, но  становится перед лицом всех других товаров на голову, и эта его деревянная башка  порождает причуды, в которых гораздо более удивительного, чем если бы стол  пустился по собственному почину танцевать.[37]    

Мистический  характер товара порождается, таким образом, не потребительской его стоимостью.  Столь же мало порождается он содержанием определённой стоимости. Потому что,  во-первых, как бы различны ни были отдельные виды полезного труда, или  производительной деятельности, с физиологической стороны это – функция  человеческого организма, и каждая такая функция, каковы бы ни были её  содержание и её форма, по существу есть затрата человеческого мозга, нервов,  мускулов, органов чувств и т. д. Во вторых, то, что лежит в основе  определения величины стоимости, а именно, продолжительность таких затрат, или  количество труда, совершенно отчётливо отличается от качества труда. Во всяком  обществе то рабочее время, которого стоит производство жизненных средств,  должно было заинтересовать людей, хотя бы и не в одинаковой степени на разных  ступенях развития.[38]  Наконец, раз люди так или иначе работают друг на друга, их труд получает тем  самым общественную форму.    

Итак,  откуда же возникает загадочный характер продукта труда, как только этот  последний принимает форму товара? Очевидно, из этой самой формы. Равенство  различных видов человеческого труда приобретает вещную форму одинаковой  стоимостной предметности продуктов труда; измерение затрат человеческой рабочей  силы их продолжительностью получает форму величины стоимости продуктов труда;  наконец, те отношения между производителями, в которых осуществляются их  общественные определения труда, получают форму общественного отношения продуктов  труда.    

Следовательно,  таинственность товарной формы состоит просто в том, что она является зеркалом,  которое отражает людям общественный характер их собственного труда как вещный характер  самих продуктов труда, как общественные свойства данных вещей, присущие им от  природы; поэтому и общественное отношение производителен к совокупному труду  представляется им находящимся вне их общественным отношением вещей. Благодаря  этому quid pro quo [появлению одного вместо другого] продукты труда становятся  товарами, вещами чувственно-сверхчувственными, или общественными. Так световое  воздействие вещи на зрительный нерв воспринимается не как субъективное  раздражение самого зрительного нерва, а как объективная форма вещи, находящейся  вне глаз. Но при зрительных восприятиях свет действительно отбрасывается одной  вещью, внешним предметом, на другую вещь, глаз. Это – физическое отношение  между физическими вещами. Между тем товарная форма и то отношение стоимостей  продуктов труда, в котором она выражается, не имеют решительно ничего общего с  физической природой вещей и вытекающими из нее отношениями вещей. Это – лишь  определенное общественное отношение самих людей, которое принимает в их глазах  фантастическую ферму отношения между вещами. Чтобы найти аналогию этому, нам  пришлось бы забраться в туманные области религиозного мира. Здесь продукты  человеческого мозга представляются самостоятельными существами, одаренными  собственной жизнью, стоящими в определенных отношениях с людьми и друг с другом.  То же самое происходит в мире товаров с продуктами человеческих рук. Это я  называю фетишизмом, который присущ продуктам труда, коль скоро они производятся  как товары, и который, следовательно, неотделим от товарного производства.    

Этот  фетишистский характер товарного мира порождается, как уже показал предшествующий  анализ, своеобразным общественным характером труда, производящего товары.    

Предметы  потребления становятся вообще товарами лишь потому, что они суть продукты не  зависимых друг от друга частных работ. Комплекс этих частных работ образует  совокупный труд общества. Так как производители вступают в общественный контакт  между собой лишь путем обмена продуктов своего труда, то и специфически  общественный характер их частных работ проявляется только в рамках этого  обмена. Другими словами, частные работы фактически осуществляются как звенья  совокупного общественного труда лишь через те отношения, которые обмен  устанавливает между продуктами труда, а при их посредстве и между самими  производителями. Поэтому последним, т. е. производителям, общественные  отношения их частных работ кажутся именно тем, что они представляют собой на  самом деле, т. е. не непосредственно общественными отношениями самих лиц в  их труде, а, напротив, вещными отношениями лиц и общественными отношениями  вещей.    

Лишь  в рамках своего обмена продукты труда получают общественно одинаковую стоимостную  предметность, обособленную от их чувственно различных потребительных предметностей.  Это расщепление продукта труда на полезную вещь и стоимостную вещь  осуществляется на практике лишь тогда, когда обмен уже приобрел достаточное  распространенно и такое значение, что полезные вещи производятся специально для  обмена, а потому стоимостный характер вещей принимается во внимание уже при  самом их производстве. С этого момента частные работы производителей  действительно получают двойственный общественный характер. С одной стороны, как  определенные виды полезного труда, они должны удовлетворять определенную  общественную потребность и таким образом должны оправдать свое назначение  в качестве звеньев совокупного труда, в качестве звеньев естественно выросшем  системы общественного разделения труда. С другой стороны, они удовлетворяют  лишь разнообразные потребности своих собственных производителей, поскольку  каждый особенный вид полезного частного труда может быть обменен на всякий иной  особенный вид полезного частного труда и, следовательно, равнозначен  последнему. Равенство видов труда, toto coelo [во всех отношениях] различных  друг от друга, может состоять лишь в отвлечении от их действительного  неравенства, в сведении их к тому общему им характеру, которым они обладают как  затраты человеческой рабочей силы, как абстрактно человеческий труд. Но мозг  частных производителей отражает этот двойственный общественный характер их  частных работ в таких формах, которые выступают в практическом обиходе, в  обмене продуктов: стало быть, общественно полезный характер их частных работ он  отражает в той форме, что продукт труда должен быть полезен, но не для самого  производителя, а для других людей; общественный характер равенства разнородных  видов труда он отражает в той форме, что эти материально различные вещи,  продукты труда, суть стоимости.    

Следовательно,  люди сопоставляют продукты своего труда как стоимости не потому, что эти вещи  являются для них лишь вещными оболочками однородного человеческого труда.  Наоборот. Приравнивая свои различные продукты при обмене один к другому как  стоимости, люди приравнивают свои различные виды труда один к другому как  человеческий труд. Они не сознают этого, но они это делают.[39] Таким образом, у  стоимости не написано на лбу, что она такое. Более того: стоимость превращает  каждый продукт труда в общественный иероглиф. Впоследствии люди стараются  разгадать смысл этого иероглифа, проникнуть в тайну своего собственного  общественного продукта, потому что определение предметов потребления как  стоимостей есть общественный продукт людей не в меньшей степени, чем, например,  язык. Позднее научное открытие, что продукты труда, поскольку они суть  стоимости, представляют собой лишь вещное выражение человеческого труда,  затраченного на их производство, составляет эпоху в истории развития  человечества, но оно отнюдь не рассеивает вещной видимости общественного  характера труда. Лишь для данной особенной формы производства, для товарного  производства, справедливо, что специфически общественный характер не зависимых  друг от друга частных работ состоит в их равенстве как человеческого труда  вообще и что он принимает форму стоимостного характера продуктов труда. Между  тем для люден, захваченных отношениями товарного производства, эти специальные  особенности последнего – как до, так и после указанного открытия – кажутся  имеющими всеобщее значение, подобно тому как свойства воздуха – его физическая  телесная форма – продолжают существовать, несмотря на то, что наука разложила  воздух на его основные элементы. Практически лиц, обменивающихся продуктами,  интересует прежде всего вопрос: сколько чужих продуктов можно получить за свой,  т. е. в каких пропорциях обмениваются между собой продукты? Когда эти  пропорции достигают известной прочности и становятся привычными, тогда кажется,  будто они обусловлены самой природой продуктов труда. Так, например, равенство  стоимости одной тонны железа и двух унции золота воспринимается совершенно так  же, как тот факт, что фунт золота и фунт железа имеют одинаковый вес, несмотря  на различие физических и химических свойств этих тел. В действительности  стоимостный характер продуктов труда утверждается лишь путем их проявления как  стоимостей определенной величины. Величины стоимостей непрерывно изменяются,  независимо от желания, предвидения и деятельности лиц, обменивающихся  продуктами. В глазах последних их собственное общественное движение принимает  форму движения вещей, под контролем которого они находятся, вместо того чтобы  его контролировать. Необходимо вполне развитое товарное производство для того,  чтобы из самого опыта могло вырасти научное понимание, что отдельные частные  работы, совершаемые независимо друг от друга, но всесторонне связанные между  собой как звенья естественно выросшего общественного разделения труда,  постоянно приводятся к своей общественно пропорциональной мере. Для появления  этого научного понимания необходимо вполне развитое товарное производство  потому, что общественно необходимое для производства продуктов рабочее время  прокладывает себе путь через случайные и постоянно колеблющиеся меновые  отношения продуктов частных работ лишь насильственно в качестве регулирующего  естественного закона, действующего подобно закону тяготения, когда на голову  обрушивается дом.[40]  Определение величины стоимости рабочим временем есть поэтому тайна,  скрывающаяся под видимым для глаз движением относительных товарных стоимостей.  Открытие этой тайны устраняет иллюзию, будто величина стоимости продуктов труда  определяется чисто случайно, но оно отнюдь не устраняет вещной формы  определения величины стоимости.    

Размышление  над формами человеческой жизни, а следовательно, и научный анализ этих форм,  вообще избирает путь, противоположный их действительному развитию. Оно  начинается post festum [задним числом], т. е. исходит из готовых  результатов процесса развития. Формы, налагающие на продукты труда печать  товара и являющиеся поэтому предпосылками товарного обращения, успевают уже  приобрести прочность естественных форм общественной жизни, прежде чем люди  сделают первую попытку дать себе отчет не в историческом характере этих  форм, – последние уже, наоборот, приобрели для них характер  непреложности, – а лишь в их содержании. Таким образом, лишь анализ  товарных цен привел к определению величины стоимости, и только общее денежное  выражение товаров дало возможность фиксировать их характер как стоимостей. Но  именно эта законченная форма товарного мира – его денежная форма – скрывает за  вещами общественный характер частных работ, а следовательно, и общественные  отношения частных работников, вместо того чтобы раскрыть эти отношения во всей  чистоте. Когда я говорю: сюртук, сапог и т. д. относятся к холсту как  всеобщему воплощению абстрактно человеческого труда, то нелепость этого  выражения бьет в глаза. Но когда производители сюртуков, сапог и т. п.  сопоставляют эти товары с холстом пли – что не изменяет дела – с золотом и  серебром как всеобщим эквивалентом, то отношение их частных работ к совокупному  общественному труду представляется им именно в этой нелепой форме.    

Такого  рода формы как раз и образуют категории буржуазной экономии. Это – общественно  значимые, следовательно, объективные мыслительные формы для производственных отношений  данного исторически определенного общественного способа производства –  товарного производства. Поэтому весь мистицизм товарного мира, все чудеса и  привидения, окутывающие туманом продукты труда при господстве товарного  производства, – все это немедленно исчезает, как только мы переходим к  другим формам производства.    

Так как  политическая экономия любит робинзонады,[41]  то представим себе, прежде всего, Робинзона на его острове. Как ни скромен он в  своих привычках, он все же должен удовлетворять разнообразные потребности и  потому должен выполнять разнородные полезные работы: делать орудия, изготовлять  мебель, приручать ламу, ловить рыбу, охотиться и т. д. О молитве и  т. п. мы уже не говорим, так как наш Робинзон находит в ней удовольствие и  рассматривает такого рода деятельность как отдохновение. Несмотря на  разнообразие его производительных функций, он знает, что все они суть лишь  различные формы деятельности одного и того же Робинзона, следовательно, лишь  различные виды человеческого труда. В силу необходимости он должен точно  распределять свое рабочее время между различными функциями. Больше или меньше  места займет в его совокупной деятельности та или другая функция, это зависит  от того, больше или меньше трудностей придется ему преодолеть для достижения  данного полезного эффекта. Опыт учит его этому, и наш Робинзон, спасший от  кораблекрушения часы, гроссбух, чернила и перо, тотчас же, как истый  англичанин, начинает вести учет самому себе. Его инвентарный список содержит  перечень предметов потребления, которыми он обладает, различных операций,  необходимых для их производства, наконец, там указано рабочее время, которого  ему в среднем стоит изготовление определенных количеств этих различных  продуктов. Все отношения между Робинзоном и вещами, составляющими его  самодельное богатство, настолько просты и прозрачны, что даже г-н Макс Вирт  сумел бы уразуметь их без особого напряжения ума. И все же в них уже  заключаются все существенные определения стоимости.    

Но  оставим светлый остров Робинзона и перенесемся в мрачное европейское  средневековье. Вместо нашего независимого человека мы находим здесь людей,  которые все зависимы – крепостные и феодалы, вассалы и сюзерены, миряне и попы.  Личная зависимость характеризует тут как общественные отношения материального  производства, так и основанные на нем сферы жизни. Но именно потому, что  отношения личной зависимости составляют основу данного общества, труду и  продуктам не приходится принимать отличную от их реального бытия фантастическую  форму. Они входят в общественный круговорот в качестве натуральных служб и  натуральных повинностей. Непосредственно общественной формой труда является  здесь его натуральная форма, его особенность, а не его всеобщность, как в  обществе, покоящемся на основе товарного производства. Барщинный труд, как и  труд, производящий товар, тоже измеряется временем, но каждый крепостной знает,  что на службе своему господину он затрачивает определенное количество своей  собственной, личной рабочей силы. Десятина, которую он должен уплатить попу,  есть нечто несравненно более отчетливое, чем то благословение, которое он  получает от попа. Таким образом, как бы ни оценивались те характерные маски, в  которых выступают средневековые люди по отношению друг к другу, общественные  отношения лиц в их труде проявляются, во всяком случае, здесь именно как их  собственные личные отношения, а не облекаются в костюм общественных отношений  вещей, продуктов труда.    

Для  исследования общего, т. е. непосредственно обобществленного, труда нам нет  надобности возвращаться к той его первобытной форме, которую мы встречаем па  пороге истории всех культурных народов.[42]  Более близкий пример дает нам деревенское патриархальное производство  крестьянской семьи, которая производит для собственного потребления хлеб, скот,  пряжу, холст, предметы одежды и т. д. Эти различные вещи противостоят  такой семье как различные продукты ее семейного труда, но не противостоят друг  другу как товары. Различные работы, создающие эти продукты: обработка пашни,  уход за скотом, прядение, ткачество, портняжество и т. д… являются  общественными функциями в своей натуральной форме, потому что это функции  семьи, которая обладает, подобно товарному производству, своим собственным,  естественно выросшим разделением труда. Различия пола и возраста, а также  изменяющиеся со сменой времен года природные условия труда регулируют  распределение труда между членами семьи и рабочее время каждого отдельного  члена. Но затрата индивидуальных рабочих сил, измеряемая временем, уже с самого  начала выступает здесь как общественное определение самих работ, так как  индивидуальные рабочие силы с самого начала функционируют здесь лишь как органы  совокупной рабочей силы семьи.    

Наконец,  представим себе, для разнообразия, союз свободных людей, работающих общими  средствами производства и планомерно [selbstbewuβt] расходующих свои  индивидуальные рабочие силы как одну общественную рабочую силу. Все определения  робинзоновского труда повторяются здесь, по в общественном, а не в  индивидуальном масштабе. Все продукты труда Робинзона были исключительно его личным  продуктом и, следовательно, непосредственно предметами потребления для него  самого. Весь продукт труда союза свободных людей представляет собой  общественный продукт. Часть этого продукта служит снова в качестве средств  производства. Она остается общественной. Но другая часть потребляется в  качестве жизненных средств членами союза. Поэтому она должна быть распределена  между ними. Способ этого распределения будет изменяться соответственно  характеру самого общественно-производственного организма и ступени  исторического развития производителей. Лишь для того, чтобы провести параллель  с товарным производством, мы предположим, что доля каждого производителя в  жизненных средствах определяется его рабочим временем. При этом условии рабочее  время играло бы двоякую роль. Его общественно-планомерное распределение  устанавливает надлежащее отношение между различными трудовыми функциями и  различными потребностями. С другой стороны, рабочее время служит вместе с тем  мерой индивидуального участия производителей в совокупном труде, а следовательно,  и в индивидуально потребляемой части всего продукта. Общественные отношения  людей к их труду и продуктам их труда остаются здесь прозрачно ясными как в  производстве, так и в распределении.    

Для  общества товаропроизводителей, всеобщее общественное производственное отношение  которого состоит в том, что производители относятся здесь к своим  продуктам труда как к товарам, следовательно, как к стоимостям, и в этой вещной  форме частные их работы относятся друг к другу как одинаковый человеческий  труд, – для такого общества наиболее подходящей формой религии является  христианство с его культом абстрактного человека, в особенности  в своих буржуазных разновидностях, каковы протестантизм, деизм и  т. д. При древнеазиатских, античных и т. д. способах производства  превращение продукта в товар, а следовательно, и бытие людей как  товаропроизводителей играют подчиненную роль, которая, однако, становится тем  значительнее, чем далее зашел упадок общинного уклада жизни. Собственно  торговые народы существуют, как боги Эпикура, лишь в межмировых пространствах  35 древнего мира или – как евреи в порах польского общества. Эти древние  общественно-производственные организмы несравненно более просты и ясны, чем  буржуазный, но они покоятся или на незрелости индивидуального человека, еще не  оторвавшегося от пуповины естественнородовых связей с другими людьми, или  на непосредственных отношениях господства и подчинения. Условие их  существования – низкая ступень развития производительных сил труда и  соответственная ограниченность отношений людей рамками материального процесса  производства жизни, а значит, ограниченность всех их отношений друг к другу и к  природе. Эта действительная ограниченность отражается идеально в древних  религиях, обожествляющих природу, и народных верованиях. Религиозное отражение  действительного мира может вообще исчезнуть лишь тогда, когда отношения  практической повседневной жизни людей будут выражаться в прозрачных и разумных  связях их между собой и с природой. Строй общественного жизненного процесса,  т. е. материального процесса производства, сбросит с себя мистическое  туманное покрывало лишь тогда, когда он станет продуктом свободного  общественного союза людей и будет находиться под их сознательным планомерным  контролем. Но для этого необходима определенная материальная основа общества  пли ряд определенных материальных условий существования, которые представляют  собой естественно выросший продукт долгого и мучительного процесса развития.    

Правда,  политическая экономия анализировала – хотя и недостаточно[43] – стоимость и величину  стоимости и раскрыла скрытое в этих формах содержание. Но она ни разу даже не  поставила вопроса: почему это содержание принимает такую форму, другими словами  – почему труд выражается в стоимости, а продолжительность труда, как его  мера, – в величине стоимости продукта труда?[44] Формулы, на которых  лежит печать принадлежности к такой общественной формации, где процесс  производства господствует над людьми, а не человек над процессом  производства, – эти формулы представляются ее буржуазному сознанию чем-то  само собой разумеющимся, настолько же естественным и необходимым, как сам  производительный труд. Добуржуазные формы общественного производственного  организма третируются ею поэтому приблизительно в таком же духе, как дохристианские  религии отцами церкви.[45]    

Как раз  в лице своих лучших представителей А. Смита и Рикардо она рассматривает форму  стоимости как нечто совершенно безразличное и даже внешнее по отношению к  природе товара. Причина состоит не только в том, что анализ величины стоимости  поглощает все ее внимание. Причина эта лежит глубже. Форма стоимости продукта  труда есть самая абстрактная и в то же время наиболее общая форма буржуазного  способа производства, который именно ею характеризуется как особенный тип  общественного производства, а вместе с тем характеризуется исторически. Если же  рассматривать буржуазный способ производства как вечную естественную форму  общественного производства, то неизбежно останутся незамеченными и  специфические особенности формы стоимости, следовательно особенности формы  товара, а в дальнейшем развитии – формы денег, формы капитала и т. д.  Поэтому у экономистов, которые признают, что величина стоимости измеряется  рабочим временем, мы находим самые пестрые и противоречивые представления о  деньгах, т. е. о всеобщем эквиваленте в его законченном виде. Особенно  ярко это выступает, например, при исследовании банковского дела, где с  обыденными ходячими определениями денег далеко не уедешь. В противовес этому  появилась реставрированная меркантилистская система (Ганиль и др.), которая в  стоимости видит лишь общественную форму или, лучше сказать, лишенный всякой  субстанции отблеск этой формы. – Замечу раз навсегда, что под классической  политической экономией я понимаю всю политическую экономию, начиная с У. Петти,  которая исследует внутренние зависимости буржуазных отношений производства. В  противоположность ей вульгарная политическая экономия толчется лишь в области  внешних, кажущихся зависимостей, все снова и снова пережевывает материал, давно  уже разработанный научной политической экономией, с целью дать приемлемое для  буржуазии толкование, так сказать, наиболее грубых явлений экономической жизни  и приспособить их к домашнему обиходу буржуа. В остальном она ограничивается  тем, что педантски систематизирует затасканные и самодовольные представления  буржуазных деятелей производства о их собственном мире как лучшем из миров и  объявляет эти представления вечными истинами.    

До какой  степени фетишизм, присущий товарному миру, или вещная видимость общественных определений  труда, вводит в заблуждение некоторых экономистов, показывает, между прочим,  скучный и бестолковый спор относительно роли природы в процессе созидания  меновой стоимости. Так как меновая стоимость есть лишь определенный  общественный способ выражать труд, затраченный на производство вещи, то, само  собой разумеется, в меновой стоимости содержится не больше вещества, данного  природой, чем, например, в вексельном курсе.    

Так как  форма товара есть самая всеобщая и неразвитая форма буржуазного производства,  вследствие чего она возникает очень рано, хотя и не является в прежние эпохи  такой господствующей, а следовательно характерной, как в наши дни, то кажется,  что ее фетишистский характер можно еще сравнительно легко разглядеть. Но в  более конкретных формах исчезает даже эта видимость простоты. Откуда возникают  иллюзии монетарной системы? Из того, что она не видела, что золото и серебро в  качестве денег представляют общественное производственное отношение, но в форме  природных вещей со странными общественными свойствами. А возьмите современную  политическую экономию, которая свысока смотрит на монетарную систему: разве ее  фетишизм не становится совершенно осязательным, как только она начинает  исследовать капитал? Давно ли исчезла иллюзия физиократов, что земельная рента  вырастает из земли, а не из общества?    

Но чтобы  не забегать вперед, мы ограничимся здесь еще одним примером, касающимся самой  формы товара. Если бы товары обладали даром слова, они сказали бы: паша  потребительная стоимость, может быть, интересует людей. Нас, как вещей, она не  касается. Но что касается нашей вещественной природы, так это стоимость. Наше  собственное обращение в качестве вещей-товаров служит тому лучшим  доказательством. Мы относимся друг к другу лишь как меновые стоимости. "Послушаем  теперь, как душа товара вещает устами экономиста:    

“Стоимость”  (меновая стоимость) “есть свойство вещей, богатство” (потребительная стоимость)  “есть свойство человека. В этом смысле стоимость необходимо предполагает обмен,  богатство же – нет”.[46]  “Богатство” (потребительная стоимость) “есть атрибут человека, стоимость – атрибут  товара. Человек или общество богаты; жемчуг или алмаз драгоценны… Жемчуг или  алмаз имеют стоимость как жемчуг или алмаз”.[47]    

До сих  пор еще ни один химик не открыл в жемчуге и алмазе меновой стоимости. Однако  экономисты-изобретатели этого “химического” вещества, обнаруживающие особое  притязание на критическую глубину мысли, находят, что потребительная стоимость  вещей не зависит от их вещественных свойств, тогда как стоимость присуща им как  вещам. Их укрепляет в этом убеждении то удивительное обстоятельство, что  потребительная стоимость вещей реализуется для людей без обмена, т. е. в  непосредственном отношении между вещью и человеком, тогда как стоимость может  быть реализована лишь в обмене, т. е. в известном общественном процессе.  Как не вспомнить тут добряка Догбери, который поучает ночного сторожа Сиколя  36, что “приятная наружность есть дар обстоятельств, а искусство читать и  писать дается природой”.[48]    

     

 Глава вторая: процесс  обмена    

     

Товары  не могут сами отправляться на рынок и обмениваться. Следовательно, мы должны  обратиться к их хранителям, к товаровладельцам. Товары суть вещи и потому  беззащитны перед лицом человека. Если они не идут по своей охоте, он может  употребить силу, т. е. взять их.[49]  Чтобы данные вещи могли относиться друг к другу как товары, товаровладельцы  должны относиться друг к другу как лица, воля которых распоряжается этими  вещами: таким образом, один товаровладелец лишь по воле другого, следовательно,  каждый из них лишь при посредстве одного общего им обоим волевого акта, может  присвоить себе чужой товар, отчуждая свой собственный. Следовательно, они  должны признавать друг в друге частных собственников. Это юридическое  отношение, формой которого является договор, – все равно закреплен ли он  законом или нет, – есть волевое отношение, в котором отражается  экономическое отношение. Содержание этого юридического, или волевого, отношения  дано самим экономическим отношением.[50]    

Лица  существуют здесь одно для другого лишь как представители товаров, т. е.  как товаровладельцы. В ходе исследования мы вообще увидим, что характерные  экономические маски лиц – это только олицетворение экономических отношений, в  качестве носителей которых эти лица противостоят друг другу.    

Товаровладельца  отличает от его товара именно то обстоятельство, что для товара каждое другое  товарное тело служит лишь формой проявления его собственной стоимости. Прирожденный  уравнитель и циник, товар всегда готов обменять не только душу, но и тело со  всяким другим товаром, хотя бы этот последний был наделен наружностью, еще  менее привлекательной, чем у Мариторнес. Эту отсутствующую у товара способность  воспринимать конкретные свойства других товарных тел товаровладелец пополняет  своими собственными пятью и даже более чувствами. Его товар не имеет для него  самого непосредственной потребительной стоимости. Иначе он не вынес бы его на  рынок. Он имеет потребительную стоимость для других. Для владельца вся непосредственная  потребительная стоимость товара заключается лишь в том, что он есть носитель меновой  стоимости и, следовательно, средство обмена.[51]  Поэтому владелец стремится сбыть свой товар в обмен на другие, в потребительной  стоимости которых он нуждается. Все товары суть непотребительные стоимости для  своих владельцев и потребительные стоимости для своих невладельцев.  Следовательно, они должны постоянно перемещаться из рук в руки. Но этот переход  из рук в руки составляет их обмен, а в обмене они относятся друг к другу как  стоимости и реализуются как стоимости. Значит, товары должны реализоваться как  стоимости, прежде чем они получат возможность реализоваться как потребительные  стоимости.    

С другой  стороны, прежде чем товары смогут реализоваться как стоимости, они должны доказать  наличие своей потребительной стоимости, потому что затраченный на них труд идет  в счет лишь постольку, поскольку он затрачен в форме, полезной для других. Но  является ли труд действительно полезным для других, удовлетворяет ли его  продукт какой-либо чужой потребности, – это может доказать лишь обмен.    

Каждый  товаровладелец хочет сбыть свой товар лишь в обмен на такие товары, потребительная  стоимость которых удовлетворяет его потребности. Постольку обмен является для  него чисто индивидуальным процессом. С другой стороны, он хочет реализовать  свой товар как стоимость, т. е. реализовать его в другом товаре той же  стоимости, независимо от того, имеет ли его собственный товар потребительную  стоимость для владельцев других товаров или нет. Постольку обмен является для  него всеобще общественным процессом. Но один и тот же процесс не может быть  одновременно для всех товаровладельцев только индивидуальным и только всеобще  общественным.    

Присмотревшись  к делу внимательнее, мы увидим, что для каждого товаровладельца всякий чужой  товар играет роль особенного эквивалента его товара, а потому его собственный  товар – роль всеобщего эквивалента всех других товаров. Но так как в этом  сходятся между собой все товаровладельцы, то ни один товар не является всеобщим  эквивалентом, а потому товары не обладают и всеобщей относительной формой  стоимости, в которой они отождествлялись бы как стоимости и сравнивались друг с  другом как величины стоимости. Таким образом, они противостоят друг другу  вообще не как товары, а только как продукты, или потребительные стоимости.    

В этом  затруднительном положении наши товаровладельцы рассуждают как Фауст: “В  начале было дело”. И они уже делали дело, прежде чем начали рассуждать. Законы  товарной природы проявляются в природном инстинкте товаровладельцев. Они могут  приравнивать свои товары друг к другу как стоимости, а значит, и как товары,  лишь относя их к какому-нибудь другому товару, лишь противопоставляя их ему как  всеобщему эквиваленту. Это показал анализ товара. Но только общественное  действие может превратить определенный товар во всеобщий эквивалент. Поэтому  общественное действие всех прочих товаров выделяет один определенный товар, в  котором все они выражают свои стоимости. Тем самым натуральная форма этого  товара становится общественно признанной формой эквивалента. Функция всеобщего  эквивалента становится при помощи указанного общественного процесса  специфической общественной функцией выделенного товара. Последний делается  деньгами.    

“Они  имеют одни мысли и передадут силу и власть свою зверю”.    

“И  никому нельзя будет ни покупать, ни продавать, кроме того, кто имеет    

это  начертание, или имя зверя, или число имени его” (Апокалипсис).    

Денежный  кристалл есть необходимый продукт процесса обмена, в котором разнородные  продукты труда фактически приравниваются друг к другу и тем самым фактически  превращаются в товары. Исторический процесс расширения и углубления обмена  развивает дремлющую в товарной природе противоположность между потребительной  стоимостью и стоимостью. Потребность дать для оборота внешнее выражение этой  противоположности ведет к возникновению самостоятельной формы товарной  стоимости и не унимается до тех нор, пока задача эта не решена окончательно  путем раздвоения товара на товар и деньги. Следовательно, в той же самой мере,  в какой осуществляется превращение продуктов труда в товары, осуществляется и  превращение товара в деньги.[52]    

Непосредственный  обмен продуктов, с одной стороны, имеет форму простого выражения стоимости, а с  другой стороны, еще не имеет ее. Форма эта, как мы видели: х товара А  = у товара В. А форма непосредственного обмена продуктов такова: х  предмета потребления А – у предмета потребления В.[53] Здесь вещи А  и В до обмена не являются товарами, товарами они становятся лишь  благодаря обмену. Первая предпосылка, необходимая для того, чтобы предмет  потребления стал потенциальной меновой стоимостью, сводится к тому, что данный  предмет потребления существует как непотребительная стоимость, имеется в  количестве, превышающем непосредственные потребности своего владельца. Вещи  сами по себе внешни для человека и потому отчуждаемы. Для того чтобы это  отчуждение стало взаимным, люди должны лишь молчаливо относиться друг к другу  как частные собственники этих отчуждаемых вещей, а потому и как не зависимые  друг от друга личности. Однако такое отношение взаимной отчужденности не  существует между членами естественно выросшей общины, будет ли то  патриархальная семья, древнеиндийская община, государство инков и т. д.  Обмен товаров начинается там, где кончается община, в пунктах ее  соприкосновения с чужими общинами или членами чужих общин. Но раз вещи  превратились в товары во внешних отношениях, то путем обратного действия они  становятся товарами и внутри общины.    

Их  количественное меновое отношение первоначально совершенно случайно. Они  вступают в обмен лишь благодаря тому, что владельцы желают взаимно сбыть их  друг другу. Между тем потребность в чужих предметах потребления мало-помалу  укрепляется. Постоянное повторение обмена делает его регулярным общественным  процессом. Поэтому с течением времени по крайней мере часть продуктов труда  начинает производиться преднамеренно для нужд обмена. С этого момента, с одной  стороны, закрепляется разделение между полезностью вещи для непосредственного  потребления и полезностью ее для обмена. Ее потребительная стоимость отделяется  от ее меновой стоимости. С другой стороны, то количественное отношение, в  котором обмениваются вещи, делается зависимым от самого их производства.  Привычка фиксирует их как стоимостные величины.    

В  непосредственном обмене продуктов каждый товар является непосредственно  средством обмена для своего владельца и эквивалентом для своего  невладельца, – однако лишь постольку, поскольку товар этот представляет  для последнего потребительную стоимость. Следовательно, обмениваемый предмет  еще не получает никакой формы стоимости, не зависимой от его собственной  потребительной стоимости, или от индивидуальных потребностей обменивающихся  лиц. Но необходимость такой формы развивается по мере того, как возрастает  число и многообразие товаров, вступающих в процесс обмена. Задача возникает  одновременно со средствами ее разрешения. Оборот товаров, в котором  товаровладельцы обменивают свои собственные изделия на различные другие изделия  и приравнивают их друг к другу, никогда не совершается без того, чтобы при этом  различные товары различных товаровладельцев в пределах их оборотов не обменивались  на один и тот же третий товар и не приравнивались ему как стоимости. Такой  третий товар, становясь эквивалентом для других различных товаров,  непосредственно приобретает всеобщую, или общественную, форму эквивалента, хотя  и в узких пределах. Эта всеобщая форма эквивалента появляется и исчезает вместе  с тем мимолетным общественным контактом, который вызвал ее к жизни. Попеременно  и мимолетно выпадает она на долю то одного, то другого товара. Но с развитием  товарного обмена она прочно закрепляется исключительно за определенными видами  товаров, или кристаллизуется в форму денег. С каким именно видом товара она  срастается, это сначала дело случая. Однако в общем и целом два обстоятельства  играют здесь решающую роль. Форма денег срастается или с наиболее важными из  предметов, которые получаются путем обмена извне и действительно представляют  собой естественно выросшую форму проявления меновой стоимости местных  продуктов, или же – с предметом потребления, который составляет главный элемент  местного отчуждаемого имущества как, например, скот. Кочевые народы первые  развивают у себя форму денег, так как все их имущество находится в подвижной,  следовательно, непосредственно отчуждаемой, форме и так как образ их жизни  постоянно приводит их в соприкосновение с чужими общинами и тем побуждает к  обмену продуктов. Люди нередко превращали самого человека в лице раба в  первоначальный денежный материал, но никогда не превращали в этот материал землю.  Такая идея могла возникнуть только в уже развитом буржуазном обществе. Она  появилась лишь в последнюю треть XVII столетия, а попытка ее осуществления, в  национальном масштабе, была сделана впервые сто лет спустя, во время  французской буржуазной революции.    

По мере  того как обмен товаров разрывает свои узколокальные границы и поэтому товарная  стоимость вырастает в материализацию человеческого труда вообще, форма денег  переходит к тем товарам, которые по самой своей природе особенно пригодны для  выполнения общественной функции всеобщего эквивалента, а именно к благородным  металлам.    

Что  “золото и серебро по природе своей не деньги, но деньги по своей природе –  золото и серебро”,[54]  доказывается согласованностью естественных свойств этих металлов с функциями денег.[55] Но пока мы  знаем только одну функцию денег: служить формой проявления товарной стоимости,  или материалом, в котором величины товарных стоимостей находят себе  общественное выражение. Адекватной формой проявления стоимости, или  материализацией абстрактного и, следовательно, одинакового человеческого труда,  может быть лишь такая материя, все экземпляры которой обладают одинаковым  качеством. С другой стороны, так как различие величин стоимости носит чисто  количественный характер, то денежный товар должен быть способен к чисто  количественным различиям, т. е. должен обладать такими свойствами, чтобы  его можно было делить на произвольно мелкие части и вновь составлять из этих  частей. Золото и серебро обладают этими качествами от природы.    

Потребительная  стоимость денежного товара удваивается. Наряду с особенной потребительной  стоимостью, принадлежащей ему как товару, – например, золото служит для  пломбирования зубов, является сырым материалом для производства предметов  роскоши и т. д., – он получает формальную потребительную стоимость,  вытекающую из его специфически общественных функций.    

Так как  все другие товары суть лишь особенные эквиваленты денег, а деньги – их всеобщий  эквивалент, то они, как особенные товары, относятся к деньгам как к товару  всеобщему.[56]    

Мы уже  видели, что форма денег есть лишь застывший на одном товаре отблеск отношений к  нему всех остальных товаров. Следовательно, тот факт, что деньги являются  товаром,[57]  может показаться открытием лишь тому, кто исходит из их готовой формы, с тем,  чтобы анализировать их задним числом. Процесс обмена дает товару, который он превращает  в деньги, не его стоимость, а лишь его специфическую форму стоимости. Смешение  этих двух определений приводит к тому, что стоимость золота и серебра начинают  считать воображаемой.[58]  Так как деньги в известных своих функциях могут быть заменены простыми знаками  денег, то отсюда возникла другая ошибка, – что деньги только знаки. С  другой стороны, в этом заблуждении сквозит смутная догадка, что денежная форма  вещей есть нечто постороннее для них самих и что она только форма проявления  скрытых за ней человеческих отношений.    

Потребительная  стоимость денежного товара удваивается. Наряду с особенной потребительной  стоимостью, принадлежащей ему как товару, – например, золото служит для  пломбирования зубов, является сырым материалом для производства предметов  роскоши и т. д., – он получает формальную потребительную стоимость,  вытекающую из его специфически общественных функций.    

Так как  все другие товары суть лишь особенные эквиваленты денег, а деньги – их всеобщий  эквивалент, то они как особенные товары относятся к деньгам как к товару  всеобщему.[59]    

Мы уже  видели, что форма денег есть лишь застывший на одном товаре отблеск отношений к  нему всех остальных товаров. Следовательно, тот факт, что деньги являются  товаром,[60]  может показаться открытием лишь тому, кто исходит из их готовой формы, с тем,  чтобы анализировать их задним числом. Процесс обмена дает товару, который он  превращает в деньги, не его стоимость, а лишь его специфическую форму  стоимости. Смешение этих двух определений приводит к тому, что стоимость золота  и серебра начинают считать воображаемой.[61]  Так как деньги в известных своих функциях могут быть заменены простыми знаками  денег, то отсюда возникла другая ошибка, – что деньги только знаки. С  другой стороны, в этом заблуждении сквозит смутная догадка, что денежная форма  вещей есть нечто постороннее для них самих и что она только форма проявления  скрытых за ней человеческих отношений.    

В этом  смысле каждый товар представлял бы собой только знак, потому что как стоимость  он лишь вещная оболочка затраченного на него человеческого труда.[62] Но, объявляя  простыми знаками те общественные свойства, которые на основе определенного  способа производства приобретают вещи, или те вещные формы, которые на основе  этого способа производства приобретают общественные определения труда, их тем  самым объявляют произвольным продуктом человеческого разума. Такова была  излюбленная манера просветителей XVIII века, применявшаяся ими для того, чтобы,  по крайней мере временно, снимать покров таинственности с тех загадочных форм,  которые имели человеческие отношения и возникновение которых еще не умели  объяснить.    

Как уже  было отмечено раньше, эквивалентная форма товара не заключает в себе количественного  определения величины его стоимости. Если мы знаем, что золото – деньги,  т. е. непосредственно обмениваемо на все другие товары, то мы еще отнюдь  не знаем, сколько стоят, например, 10 фунтов золота. Как и всякий иной товар,  золото может выразить величину своей собственной стоимости лишь относительно,  лишь в других товарах. Его собственная стоимость определяется рабочим временем,  требующимся для его производства, и выражается в том количестве всякого иного  товара, в каком кристаллизовалось столько же рабочего времени.[63] Такое установление  относительной величины стоимости золота фактически совершается на месте его  производства, в непосредственной меновой торговле. Когда оно вступает в  обращение в качестве денег, его стоимость уже дана. Если уже в последние  десятилетия XVII столетия анализом денег было установлено, что деньги суть  товар, то все-таки это было лишь началом анализа. Трудность состоит не в том,  чтобы понять, что деньги – товар, а в том, чтобы выяснить, как и почему товар  становится деньгами.[64]    

Мы  видели, как уже в самом простом выражении стоимости, х товара А = у  товара В, создается иллюзия, будто бы вещь, в которой выражается  величина стоимости другой вещи, обладает своей эквивалентной формой независимо  от этого отношения товаров, обладает ею как неким от природы присущим ей  общественным свойством. Мы проследили, как укрепляется эта иллюзия. Она  оказывается завершенной, когда форма всеобщего эквивалента срастается с  натуральной формой определенного товара, или откристаллизовывается в форму  денег. При этом создается впечатление, будто не данный товар становится деньгами  только потому, что в нем выражают свои стоимости все другие товары, а,  наоборот, будто бы эти последние выражают в нем свои стоимости потому, что он –  деньги. Посредствующее движение исчезает в своем собственном результате и не  оставляет следа. Без всякого содействия со своей стороны товары находят готовый  образ своей стоимости в виде существующего вне их и наряду с ними товарного  тела. Эти вещи – золото и серебро – в том самом виде, как они выходят из недр  земных, вместе с тем оказываются непосредственным воплощением всякого  человеческого труда. Отсюда магический характер денег. В том строе общества,  который мы сейчас изучаем, отношения людей в общественном процессе производства  чисто атомистические. Вследствие этого их производственные отношения принимают  вещный характер, не зависимый от их контроля– и сознательной индивидуальной  деятельности. Это проявляется прежде всего в том, что продукты их труда  принимают вообще форму товаров. Таким образом, загадка денежного фетиша есть  лишь ставшая видимой.    

 Глава третья: деньги,  или обращение товаров    

     1. Мера стоимостей    

     

В этой  работе я везде предполагаю, ради упрощения, что денежным товаром является  золото.    

Первая  функция золота состоит в том, чтобы доставить товарному миру материал для выражения  стоимости, т. е. для того чтобы выразить стоимости товаров как одноименные  величины, качественно одинаковые и количественно сравнимые. Оно функционирует,  таким образом, как всеобщая мера стоимостей, и прежде всего в силу этой функции  золото – этот специфический эквивалентный товар – становится деньгами.    

Не  деньги делают товары соизмеримыми. Наоборот. Именно потому, что все товары как  стоимости представляют собой овеществленный человеческий труд и, следовательно,  сами по себе соизмеримы, – именно поэтому все они и могут измерять свои  стоимости одним и тем же специфическим товаром, превращая, таким образом, этот  последний в общую для них меру стоимостей, т. е. в деньги. Деньги как мера  стоимости есть необходимая форма проявления имманентной товарам меры  стоимости, – рабочего времени.[65]    

Выражение  стоимости товара в золоте: х товара А = у денежного товара, есть  денежная форма товара, или его цена. Теперь достаточно только одного уравнения:  1 тонна железа = 2 унциям золота, чтобы представить стоимость железа в  общественно значимой форме. Этому уравнению уже нет надобности маршировать  плечом к плечу в ряду стоимостных уравнений других товаров, потому что  эквивалентный товар, золото, уже обладает характером денег. Поэтому всеобщая относительная  форма стоимости товаров снова возвращается теперь к своему первоначальному виду  – к простой, или единичной, относительной форме стоимости. С другой стороны,  развернутое относительное выражение стоимости, или бесконечный ряд  относительных выражений стоимости, становится специфически относительной формой  стоимости денежного товара. Но этот ряд теперь уже общественно дан в товарных  ценах. Читайте справа налево отметки любого прейскуранта, и вы найдете  выражение величины стоимости денег во всех возможных товарах. Но зато деньги не  имеют цены. Чтобы участвовать в этой единой относительной форме стоимости  других товаров, они должны были бы относиться к самим себе как к своему  собственному эквиваленту.    

Цена,  или денежная форма товаров, как и вообще их стоимостная форма, есть нечто, отличное  от их чувственно воспринимаемой реальной телесной формы, следовательно, –  форма лишь идеальная, существующая лишь в представлении. Стоимость железа,  холста, пшеницы и т. д. существует, хотя и невидимо, в самих этих вещах;  она выражается в их равенстве с золотом, в их отношении к золоту, в отношении,  которое, так сказать, существует лишь в их голове. Хранителю товаров приходится  поэтому одолжить им свой язык или навесить на них бумажные ярлыки, чтобы  поведать внешнему миру их цены.[66]  Так как выражение товарных стоимостей в золоте носит идеальный характер, то для  этой операции может быть применимо также лишь мысленно представляемое, или  идеальное, золото. Каждый товаровладелец знает, что он еще далеко не превратил  свои товары в настоящее золото, если придал их стоимости форму цены, или  мысленно представляемого золота, и что ему не нужно ни крупицы реального золота  для того, чтобы выразить в золоте товарные стоимости на целые миллионы.  Следовательно, свою функцию меры стоимостей деньги выполняют лишь как мысленно  представляемые, или идеальные, деньги. Это обстоятельство породило самые  нелепые теории денег.[67]  Хотя функцию меры стоимостей выполняют лишь мысленно представляемые деньги,  цена всецело зависит от реального денежного материала. Стоимость, т. е.  количество человеческого труда, содержащегося, например, в одной тонне железа,  выражается в мысленно представляемом количестве денежного товара, содержащем  столько же труда. Следовательно, смотря по тому, золото, серебро или медь  служит мерой стоимости, стоимость тонны железа выражается в совершенно  различных ценах, или в совершенно различных количествах золота, серебра или  меди.    

Если  мерой стоимости служат одновременно два различных товара, например золото и серебро,  то цены всех товаров получают два различных выражения: золотые цены и  серебряные цены; и те и другие спокойно уживаются рядом, пока остается  неизменным отношение между стоимостями золота и серебра, например 1: 15. Но  всякое изменение этого отношения стоимостей нарушает существующее отношение  между золотыми и серебряными ценами товаров и таким образом доказывает  фактически, что двойственность меры стоимости противоречит ее функции.[68]    

Товары,  цены которых определены, все принимают такую форму: а товара А = х золота; b  товара В = y золота; с товара С = z золота и т. д., где а, b, с  представляют определенные массы товаров А, В, С, а х, у, z – определенные массы  золота. Товарные стоимости превратились, таким образом, в мысленно  представляемые количества золота различной величины, т. е., несмотря на  пестрое разнообразие своих товарных тел, превратились в величины одноименные, в  величины золота. Как такие различные количества золота, они сравниваются между  собой и соизмеряются друг с другом, причем возникает техническая необходимость  сводить их к какому-либо фиксированному количеству золота как единице  измерения. Сама эта единица измерения путем дальнейшего деления на определенные  части развертывается в масштаб. Золото, серебро, медь еще до своего превращения  в деньги обладают таким масштабом в виде весовых делений: так, если единицей  измерения служит, например, фунт, то, с одной стороны, он разделяется дальше на  унции и т. д., с другой стороны, путем соединения фунтов, получаются  центнеры и т. д.[69]  Поэтому при металлическом обращении готовые названия весового масштаба всегда  образуют и первоначальные названия денежного масштаба, или масштаба цен.    

Как мера  стоимостей и как масштаб цен деньги выполняют две совершенно различные функции.  Мерой стоимостей они являются как общественное воплощение человеческого труда,  масштабом цен – как фиксированный вес металла. Как мера стоимости они служат  для того, чтобы превращать стоимости бесконечно разнообразных товаров в цены, в  мысленно представляемые количества золота; как масштаб цен они измеряют эти  количества золота. Мерой стоимостей измеряются товары как стоимости; напротив,  масштаб цен измеряет различные количества золота данным его количеством, а не  стоимость данного количества золота весом других его количеств. Для масштаба  цен определенный вес золота должен быть фиксирован как единица измерения.  Здесь, как и при всяком другом определении одноименных величин, решающее  значение имеет устойчивость соотношения мер. Следовательно, масштаб цен  выполняет свою функцию тем лучше, чем неизменнее одно и то же количество золота  служит единицей измерения. Мерой стоимостей золото может служить лишь потому,  что оно само представляет продукт труда и, следовательно, стоимость  потенциально переменную.[70]    

Очевидно,  прежде всего, что изменение стоимости золота никоим образом не отражается на  его функции в качестве масштаба цен. Как бы ни изменялась стоимость золота,  стоимости определенных количеств его сохраняют между собой одно и то же  отношение. Если бы стоимость золота упала даже в тысячу раз, 12 унций золота  по-прежнему обладали бы в двенадцать раз большей стоимостью, чем одна унция  золота, а при определении цен дело идет лишь об отношениях различных количеств  золота друг к другу. Так как, с другой стороны, при понижении или повышении  стоимости золота вес одной унция его остается неизменным, то остается  неизменным также и вес частей унции; следовательно, золото как фиксированный  масштаб цен всегда оказывает одни и те же услуги, как бы ни изменялась его  стоимость.    

Изменение  стоимости золота не препятствует также его функции в качестве меры стоимости.  Оно затрагивает все товары одновременно и потому caeteris paribus [при прочих  равных условиях] не изменяет их взаимных относительных стоимостей, несмотря на  то, что эти последние выражаются то в более высоких, то в более низких золотых  ценах, чем выражались раньше.    

Как при  выражении стоимости одного товара в потребительной стоимости какого-либо другого  товара, так и при оценке товаров золотом предполагается лишь одно: что в данное  время производство определенного количества золота стоит данного количества  труда. Что касается движения товарных цен вообще, то к нему приложимы развитые  выше законы простого относительного выражения стоимости.    

При  неизменной стоимости денег общее повышение товарных цен может произойти лишь  при том условии, если повышаются стоимости товаров; при неизменной стоимости  товаров, – если понижается стоимость денег. И наоборот. При неизменной  стоимости денег все товарные цены могут понижаться лишь при том условии, если  понижаются товарные стоимости; при неизменных товарных стоимостях, – если  повышается стоимость денег. Отсюда отнюдь не следует, что повышение стоимости  денег всегда вызывает пропорциональное понижение товарных цен, а понижение  стоимости денег – пропорциональное повышение товарных цен. Это справедливо лишь  по отношению к товарам, стоимость которых остается неизменной. Например,  такие товары, стоимость которых повышается одновременно и в одинаковой  мере со стоимостью денег, сохраняют свои цены неизменными. Если их  стоимость повышается медленнее или быстрее, чем стоимость денег, то понижение  или повышение их цен определяется разницей между движением их стоимости и  движением стоимости денег и т. д. Возвратимся к рассмотрению формы цены.  По ряду различных причин денежные названия определенных по весу количеств  металла мало-помалу отделяются от своих первоначальных весовых названий. Из  числа этих причин исторически решающими были следующие. 1) Введение  иностранных денег у народов, находящихся на сравнительно низких ступенях  развития. Так, например, в Древнем Риме золотые и серебряные монеты сначала  обращались как иностранные товары. Названия этих иностранных денег, конечно,  отличны от названий местных весовых единиц. 2) С развитием богатства менее  благородный металл вытесняется в своей функции меры стоимости более  благородным: медь вытесняется серебром, серебро – золотом, хотя этот порядок и  противоречит поэтической хронологии золотого и серебряного веков.[71] Фунт  стерлингов был, например, денежным названием для действительного фунта серебра.  Но когда золото вытеснило серебро в качестве меры стоимости, это же самое  название стало применяться к количеству золота, составляющему, быть может, 1/15  фунта и т. д. в зависимости от отношения между стоимостью золота и  серебра. Фунт как денежное название и фунт как обычное весовое название данного  количества золота теперь разделились.[72]  3) В течение целого ряда веков государи занимались непрерывной фальсификацией  денег, вследствие чего от первоначального веса монет действительно остались  одни только названия.[73]    

Благодаря  этим историческим процессам отделение денежного названия весовых количеств  металла от их обычных весовых названий становится народным обыкновением. Так  как денежный масштаб, с одной стороны, совершенно условен, а, с другой стороны,  должен пользоваться всеобщим признанием, то он, в конце концов, регулируется  законом. Определенное весовое количество благородного металла, например, унция  золота, официально разделяется на определенные части, которые нарекаются при  этом своем легальном крещении определенными именами, например фунт, талер и т. д.  Такая часть, являясь собственно денежной единицей измерения, делится, в свою  очередь, на новые части, получающие на основе закона свои наименования:  шиллинг, пенни и т. д.[74]  Во всяком случае, определенные весовые количества металла по-прежнему остаются  масштабом металлических денег. Изменяется только способ разделения на части и  наименования последних.    

Итак,  цены, или количества золота, в которые идеально превращаются стоимости товаров,  выражаются теперь в денежных названиях, или законодательно установленных  счетных названиях золотого масштаба. Вместо того чтобы сказать, что один  квартер пшеницы равен одной унции золота, англичанин скажет, что он равен 3 ф.  ст. 17 шилл. 101/2 пенсам. Таким образом, в своих денежных названиях товары  показывают, чего они стоят, и деньги служат счетными деньгами каждый раз, когда  требуется фиксировать какую-либо вещь как стоимость, т. е. в денежной  форме.[75]    

Название  какой-либо вещи не имеет ничего общего с ее природой. Я решительно ничего не  знаю о данном человеке, если знаю только, что его зовут Яковом. Точно так же и  в денежных названиях – фунт, талер, франк, дукат и т. д. –  изглаживается всякий след отношения стоимостей. Путаница в том, что касается  скрытого смысла этих кабалистических знаков, тем значительнее, что денежные названия  выражают одновременно и стоимость товаров и определенную часть данного веса  металла, денежного масштаба.[76]  С другой стороны, необходимо, чтобы стоимость, в отличие от пестрых в своем  разнообразии тел товарного мира, развилась в эту иррационально вещную и в то же  время чисто общественную форму).[77]    

Цена  есть денежное название овеществленного в товаре труда. Следовательно, эквивалентность  товара и того количества денег, название которого есть его цена, представляет  собой тавтологию, да и вообще относительное выражение стоимости товара есть в  то же время выражение эквивалентности двух товаров.[78] Но если цена как  показатель величины стоимости товара есть в то же время показатель его менового  отношения к деньгам, то отсюда не вытекает обратного положения, что показатель  менового отношения товара к деньгам неизбежно должен быть показателем величины  стоимости. Пусть общественно необходимый труд равной величины выражается в 1  квартере пшеницы и в 2 фунтах стерлингов (около 1/2 унции золота). 2 ф. ст.  есть денежное выражение величины стоимости квартера пшеницы, или его цена. Но  если обстоятельства позволяют назначить цену этого квартера в 3 ф. ст. или  вынуждают снизить ее до 1 ф. ст., то, очевидно, что 1 ф. ст. слишком малое, а 3  ф. ст. слишком большое выражение величины стоимости пшеницы, – тем не  менее и 1 ф. ст. и 3 ф. ст. суть цены пшеницы, потому что, во-первых, они  являются ее формой стоимости, деньгами, и, во-вторых, показателями ее менового  отношения к деньгам. При неизменных условиях производства или неизменной  производительной силе труда на воспроизводство одного квартера пшеницы должно  быть затрачено во всех случаях одинаковое количество общественного рабочего  времени. Это обстоятельство не зависит от воли ни производителей пшеницы, ни  других товаровладельцев. Величина стоимости товара выражает, таким образом,  необходимое, имманентное самому процессу созидания товара отношение его к  общественному рабочему времени. С превращением величины стоимости в цену это  необходимое отношение проявляется как меновое отношение данного товара к  находящемуся вне его денежному товару. Но в этом меновом отношении может  выразиться как величина стоимости товара, так и тот плюс или минус по сравнению  с ней, которым сопровождается отчуждение товара при данных условиях.  Следовательно, возможность количественного несовпадения цены с величиной  стоимости, или возможность отклонения цены от величины стоимости, заключена уже  в самой форме цены. И это не является недостатком этой формы, – наоборот,  именно эта отличительная черта делает ее адекватной формой такого способа  производства, при котором правило может прокладывать себе путь сквозь  беспорядочный хаос только как слепо действующий закон средних чисел.    

Но форма  цены не только допускает возможность количественного несовпадения величины  стоимости с ценой, т. е. величины стоимости с ее собственным денежным  выражением, – она может скрывать в себе качественное противоречие,  вследствие чего цена вообще перестает быть выражением стоимости, хотя деньги  представляют собой лишь форму стоимости товаров. Вещи, которые сами по себе не  являются товарами, например совесть, честь и т. д., могут стать для своих  владельцев предметом продажи и, таким образом, благодаря своей цене приобрести  товарную форму. Следовательно, вещь формально может иметь цену, не имея  стоимости. Выражение цены является здесь мнимым, как известные величины в  математике. С другой стороны, мнимая форма цены, – например, цена не  подвергавшейся обработке земли, которая не имеет стоимости, так как в ней не  овеществлен человеческий труд, – может скрывать в себе действительное  стоимостное отношение или отношение, производное от него.    

Цена,  как и относительная форма стоимости вообще, выражает стоимость товара, например  тонны железа, таким образом, что определенное количество эквивалента, например  одна унция золота, всегда может быть непосредственно обменена на железо,  откуда, однако, отнюдь не следует обратное: что железо, в свою очередь, может  быть непосредственно обменено на золото. Итак, чтобы на деле выступить в  качестве меновой стоимости, товар должен совлечь с себя свою натуральную  плоть, превратиться из мысленно представляемого золота в золото  действительное, хотя бы это пресуществление оказалось для него “горше”, чем для  гегелевского “понятия” переход от необходимости к свободе, чем для омара  сбрасывание своей скорлупы, или для св. Иеронима совлечение с себя ветхого  Адама.[79]  Наряду со своим реальным образом, например образом железа, товар может  обладать в цене идеальным образом стоимости, или мысленно представляемым образом  золота, но он не может быть одновременно действительным железом и  действительным золотом. Для того чтобы дать ему цену, достаточно приравнять к  нему мысленно представляемое золото. Но он должен быть замещен действительным  золотом, чтобы сыграть для своего владельца роль всеобщего эквивалента. Если  бы, например, владелец железа столкнулся с владельцем какого-либо элегантного  товара и сказал, что цена железа есть уже денежная форма, то ему бы ответили,  как св. Петр на небесах отвечал Данте, изложившему перед ним сущность веры:    

“Неуличим  в изъяне    

Испытанной  монеты вес и сплав,    

Но есть  ли у тебя она в кармане”.    

Форма  цены предполагает отчуждаемость товаров за деньги и необходимость такого отчуждения.  С другой стороны, золото функционирует как идеальная мера стоимости только  потому, что оно уже обращается как денежный товар в меновом процессе. В  идеальной мере стоимостей скрывается, таким образом, звонкая монета.    

     2. Средство  обращения    

     а) метаморфоз  товаров    

     

Мы  видели, что процесс обмена товаров заключает в себе противоречащие и  исключающие друг друга отношения. Развитие товара не снимает этих противоречий,  но создает форму для их движения. Таков и вообще тот метод, при помощи которого  разрешаются действительные противоречия. Так, например, в том, что одно тело  непрерывно падает на другое и непрерывно же удаляется от последнего,  заключается противоречие. Эллипсис есть одна из форм движения, в которой его  противоречие одновременно и осуществляется и разрешается.    

Поскольку  процесс обмена перемещает товары из рук, где они являются непотребительными  стоимостями, в руки, где они являются потребительными стоимостями, постольку  этот процесс есть общественный обмен веществ. Продукт одного полезного вида  труда становится на место продукта другого полезного вида труда. Товар,  достигнув пункта, где он служит в качестве потребительной стоимости, выпадает  из сферы товарного обмена и переходит в сферу потребления. Нас интересует здесь  лишь первая сфера. Поэтому мы будем рассматривать весь процесс лишь со стороны  формы, следовательно, лишь смену форм, или метаморфоз, товаров, которая  опосредствует общественный обмен веществ.    

Совершенно  неудовлетворительное понимание этой смены форм обусловливается, если даже не  считать неясности в самом понимании стоимости, тем обстоятельством, что каждое  изменение формы товара совершается путем обмена двух товаров: простого товара и  денежного товара. Когда обращают внимание только на этот вещественный момент,  обмен товара на золото, упускают из виду как раз то, что следовало бы видеть  прежде всего, а именно то, что происходит с формой товара. Упускают из виду,  что золото, рассматриваемое только как товар, еще не есть деньги, и что другие  товары при помощи своих цен сами относят себя к золоту как своему собственному  денежному образу.    

Товары  вступают в процесс обмена непозолоченными, неподсахаренными, в чем мать родила.  Процесс обмена порождает раздвоение товара на товар и деньги, внешнюю  противоположность, в которой товары выражают имманентную им противоположность  между потребительной стоимостью и стоимостью. В этой противоположности товары  как потребительная стоимость противостоят деньгам как меновой стоимости. Вместе  с тем та и другая сторона этой противоположности есть товар, т. е.  единство потребительной стоимости и стоимости. Но это единство различий на  каждом из двух полюсов представлено противоположно, а потому оно выражает  вместе с тем их взаимоотношение. Товар реально есть потребительная стоимость:  его стоимостное бытие лишь идеально проявляется в цене, выражающей его  отношение к золоту, которое противостоит ему как реальный образ его стоимости.  Наоборот, вещество золота играет роль лишь материализации стоимости, т. е.  денег. Поэтому золото реально есть меновая стоимость. Его потребительная стоимость  пока лишь идеально обнаруживается в ряде относительных выражений стоимости, при  помощи которых оно относится к противостоящим ему товарам как к совокупности  своих реальных потребительных форм. Эти противоположные формы товаров  представляют собой действительные формы их движения в процессе обмена.    

Последуем  теперь за каким-либо товаровладельцем, хотя бы за нашим старым знакомым, ткачом  холста, на арену менового процесса, на товарный рынок. Его товар, 20 аршин  холста, имеет определенную цену. Эта цена равняется 2 фунтам стерлингов. Он  обменивает холст на 2 ф. ст. и, как человек старого закала, снова обменивает  эти 2 ф. ст. на семейную библию той же цены. Холст – для него только товар,  только носитель стоимости – отчуждается в обмен на золото, форму его стоимости,  и из этой формы снова превращается в другой товар, в библию, которая, однако,  направится в дом ткача уже в качестве предмета потребления и будет  удовлетворять там потребность в душеспасительном чтении. Процесс обмена товара  осуществляется, таким образом, в виде двух противоположных и друг друга  дополняющих метаморфозов – превращения товара в деньги и его обратного  превращения из денег в товар.[80]  Моменты товарного метаморфоза представляют собой в то же время сделки  товаровладельца – продажу, обмен товара на деньги; куплю, обмен денег на товар,  и единство этих двух актов: продажу ради купли.    

Если  ткач обратит свое внимание лишь на конечный результат торговой сделки, то  окажется, что он обладает вместо холста библией, вместо своего первоначального  товара другим товаром той же самой стоимости, но иной полезности. Аналогичным  путем присваивает он себе и все другие необходимые ему жизненные средства и  средства производства. С его точки зрения весь процесс лишь "опосредствует  обмен продукта его труда на продукт чужого труда, опосредствует обмен  продуктов.    

Итак,  процесс обмена товара совершается в виде следующей смены форм:    

Товар –  Деньги – Товар    

Т – Д  – Т    

Со  стороны своего вещественного содержания это движение представляет собой Т –  Т, обмен товара на товар, обмен веществ общественного труда, обмен веществ,  в конечном результате которого угасает и самый процесс.    

Т –  Д. Первый  метаморфоз товара, или продажа. Переселение товарной стоимости из плоти товара  в плоть денег есть, как я это назвал в другом месте, salto mortale товара. Если  оно не удается, то оказывается обманутым в своих надеждах если не сам товар, то  его владелец. Общественное разделение труда делает труд последнего столь же  односторонним, сколь разносторонни его потребности. Именно поэтому его продукт  служит для него лишь меновой стоимостью, Всеобщую, общественно значимую  эквивалентную форму он получает лишь в деньгах, но деньги находятся в чужом  кармане. Для того чтобы извлечь их оттуда, товар должен, прежде всего,  представлять собой потребительную стоимость для владельца денег, т. е.  затраченный на него труд должен быть затрачен в общественно полезной форме, или  должен быть действительным звеном общественного разделения труда. Но разделение  труда есть естественно выросший производственный организм, нити которого  сотканы и ткутся далее за спиной товаропроизводителей. Товар может быть  продуктом нового вида труда, который претендует на удовлетворение вновь  возникшей потребности или на свой страх и риск желает еще только вызвать  какую-либо потребность. Известная трудовая операция, бывшая еще вчера одной из  многих функций одного и того же товаропроизводителя, сегодня, быть может,  порывает эту связь, обособляется как нечто самостоятельное и именно поэтому  посылает на рынок свой частичный продукт как самостоятельный товар.  Общественные условия могут быть достаточно и недостаточно зрелыми для этого  процесса обособления. Сегодня данный продукт удовлетворяет известной  общественной потребности. Завтра он, быть может, будет вполне или отчасти  вытеснен с своего места другим подобным ему продуктом. И если даже труд данного  производителя товаров, например, нашего ткача, есть патентованное звено общественного  разделения труда, то это отнюдь еще не гарантирует, что как раз его 20 аршин  холста будут иметь потребительную стоимость. Если общественная потребность в  холсте, которая, как и все прочее, имеет границы, уже удовлетворена  конкурентами данного ткача, продукт нашего приятеля окажется избыточным,  излишним, а следовательно, и бесполезным. Конечно, дареному коню в зубы не  смотрят, но наш ткач явился на рынок вовсе не для того, чтобы делать подарки. Допустим,  однако, что продукт его фактически имеет потребительную стоимость и,  следовательно, деньги притягиваются данным товаром. Спрашивается, сколько же  именно денег? Правда, ответ уже предвосхищен в цене товара, в показателе  величины его стоимости. Мы оставляем здесь в стороне чисто субъективные  ошибки в расчетах товаровладельца, которые тотчас же объективно  исправляются рынком. Пусть производитель затратил на свой продукт лишь среднее  общественно необходимое рабочее время. Следовательно, цена товара есть лишь  денежное название овеществленного в нем количества общественного труда. Но без  разрешения нашего ткача и за его спиной пришли в движение традиционные  производственные условия ткачества холста. То, что вчера несомненно  представляло рабочее время, общественно необходимое для производства аршина  холста, сегодня перестало им быть, и владелец денег энергично демонстрирует  нашему приятелю это обстоятельство, указывая ему на цены, назначенные  различными его конкурентами. К его несчастью, на свете много ткачей. Допустим,  наконец, что каждый имеющийся на рынке кусок холста заключает в себе лишь  общественно необходимое рабочее время. Тем не менее общая сумма этих кусков  может заключать в себе избыточно затраченное рабочее время. Если чрево рынка не  в состоянии поглотить всего количества холста по нормальной цене 2 шилл. за  аршин, то это доказывает, что слишком большая часть всего рабочего времени  общества затрачена в форме тканья холста. Результат получается тот же, как  если бы каждый отдельный ткач затратил на свой индивидуальный продукт  более, чем общественно необходимое рабочее время. Здесь имеет силу поговорка:  “Вместе пойман, вместе и повешен”. Весь холст на рынке функционирует как  один товар, каждый кусок его – только как соответственная часть этого одного  товара. И в самом деле, стоимость каждого индивидуального аршина есть лишь  материализация одного и того же общественно определенного количества  однородного человеческого труда.[81]    

Как мы  видим, товар любит деньги, но “the course of true love never does run smooth”.  Такой же стихийной случайностью, какой отличается качественная структура  общественно-производственного организма, являющего свои membra disjecta  [разрозненные члены] в системе разделения труда, отличается и его  количественная структура. Наши товаровладельцы открывают, таким образом, что то  самое разделение труда, которое делает их независимыми частными производителями,  делает в то же время независимыми от них самих процесс общественного производства  и их собственные отношения в этом процессе, что независимость лиц друг от друга  дополняется системой всесторонней вещной зависимости.    

Разделение  труда превращает продукт труда в товар и делает поэтому необходимым его превращение  в деньги. Оно в то же время превращает в дело случая, удастся ли это  пресуществление. Но здесь мы должны рассмотреть явление в его чистом виде,  следовательно, должны предположить его нормальное течение. Впрочем, если этот  процесс вообще совершается, т. е. если товар оказывается проданным, то  всегда имеет место превращение формы, хотя в случаях ненормальных при этом  превращении формы субстанция – величина стоимости – может быть урезана или повышена.    

Для  одного товаровладельца золото замещает его товар, для другого – товар замещает  его золото. Чувственно воспринимаемое явление состоит в том, что товар и  золото, 20 аршин холста и 2 ф. ст., перемещаются из рук в руки или с места на  место, т. е. обмениваются друг на друга. Но на что обменивается товар? На  всеобщую форму своей собственной стоимости. А золото? На особенный вид своей  потребительной стоимости. Почему золото противостоит холсту в качестве денег?  Потому что цена холста, 2 ф. ст., т. е. его денежное название, уже  выражает его отношение к золоту как к деньгам. Первоначальная товарная форма  сбрасывается путем отчуждения товара, следовательно – в тот момент, когда  потребительная стоимость товара действительно притягивает к себе золото, лишь  мысленно представленное в цене товара. Поэтому реализация цены, или только  идеальной формы стоимости товара, есть, с другой стороны, реализация только  идеальной потребительной стоимости денег, – превращение товара в деньги  есть в то же время превращение денег в товар. Этот единый процесс является,  таким образом, двусторонним: один его полюс – со стороны товаровладельца –  продажа, противоположный полюс – со стороны владельца денег – купля. Продажа  есть купля, Т – Д есть в то же время Д – Т.[82]