1 2 3 
I      

       

В тени высокой липы, на берегу Москвы-реки, недалеко от   Кунцева, в один из самых жарких летних дней 1853 года лежали на траве два   молодых человека. Один, на вид лет двадцати трех, высокого роста, черномазый, с   острым и немного кривым носом, высоким лбом и сдержанною улыбкой на широких   губах, лежал на спине и задумчиво глядел вдаль, слегка прищурив свои небольшие   серые глазки; другой лежал на груди, подперев обеими руками кудрявую белокурую   голову, и тоже глядел куда-то вдаль. Он был тремя годами старше своего   товарища, но казался гораздо моложе; усы его едва пробились, и на подбородке   вился легкий пух. Было что-то детски-миловидное, что-то привлекательно-изящное   в мелких чертах его свежего, круглого лица, в его сладких, карих глазах,   красивых, выпуклых губках и белых ручках. Все в нем дышало счастливою   веселостью здоровья, дышало молодостью — беспечностью, самонадеянностью,   избалованностью, прелестью молодости. Он и поводил глазами, и улыбался, и   подпирал голову, как это делают мальчики, которые знают, что на них охотно   заглядываются. На нем было просторное белое пальто вроде блузы; голубой платок   охватывал его тонкую шею, измятая соломенная шляпа валялась в траве возле него.      

В сравнении с ним его товарищ казался стариком, и никто бы   не подумал, глядя на его угловатую фигуру, что и он наслаждается, что и ему   хорошо. Он лежал неловко; его большая, кверху широкая, книзу заостренная голова   неловко сидела на длинной шее; неловкость сказывалась в самом положении его   рук, его туловища, плотно охваченного коротким черным сюртучком, его длинных   ног с поднятыми коленями, подобных задним ножкам стрекозы. Со всем тем нельзя   было не признать в нем хорошо воспитанного человека; отпечаток «порядочности»   замечался во всем его неуклюжем существе, и лицо его, некрасивое и даже   несколько смешное, выражало привычку мыслить и доброту. Звали его Андреем   Петровичем Берсеневым; его товарищ, белокурый молодой человек, прозывался   Шубиным, Павлом Яковлевичем.      

— Отчего ты не лежишь, как я, на груди? — начал   Шубин. — Так гораздо лучше. Особенно когда поднимешь ноги и стучишь   каблуками дружку о дружку — вот так. Трава под носом: надоест глазеть на пейзаж   — смотри на какую-нибудь пузатую козявку, как она ползет по былинке, или на   муравья, как он суетится. Право, так лучше. А то ты принял теперь какую-то   псевдоклассическую позу, ни дать ни взять танцовщица в балете, когда она   облокачивается на картонный утес. Ты вспомни, что ты теперь имеешь полное право   отдыхать. Шутка сказать: вышел третьим кандидатом! Отдохните, сэр; перестаньте   напрягаться, раскиньте свои члены!      

Шубин произнес всю эту речь в нос, полулениво, полушутливо   (балованные дети говорят так с друзьями дома, которые привозят им конфеты), и,   не дождавшись ответа, продолжал:      

— Меня больше всего поражает в муравьях, жуках и других   господах насекомых их удивительная серьезность; бегают взад и вперед с такими   важными физиономиями, точно и их жизнь что-то значит! Помилуйте, человек, царь   созданья, существо высшее, на них взирает, а им и дела до него нет; еще,   пожалуй, иной комар сядет на нос царю создания и станет употреблять его себе в   пищу. Это обидно. А с другой стороны, чем их жизнь хуже нашей жизни? И отчего   же им не важничать, если мы позволяем себе важничать? Ну-ка, философ, разреши   мне эту задачу! Что ж ты молчишь? А?      

— Что? — проговорил, встрепенувшись, Берсенев.      

— Что! — повторил Шубин. — Твой друг излагает   перед тобою глубокие мысли, а ты его не слушаешь.      

— Я любовался видом. Посмотри, как эти поля горячо   блестят на солнце! (Берсенев немного пришепетывал.)      

— Важный пущен колер, — промолвил Шубин, —   Одно слово, натура!      

Берсенев покачал головой.      

— Тебе бы еще больше меня следовало восхищаться всем   этим. Это по твоей части: ты артист.      

— Нет-с; это не по моей части-с, — возразил Шубин   и надел шляпу на затылок. — Я мясник-с; мое дело — мясо, мясо лепить,   плечи, ноги, руки, а тут и формы нет, законченности нет, разъехалось во все   стороны… Пойди поймай!      

— Да ведь и тут красота, — заметил   Берсенев. — Кстати, кончил ты свой барельеф?      

— Какой?      

— Ребенка с козлом.      

— К черту! к черту! к черту! — воскликнул нараспев   Шубин. — Посмотрел на настоящих, на стариков, на антики, да и разбил свою   чепуху. Ты указываешь мне на природу и говоришь: «И тут красота». Конечно, во   всем красота, даже и в твоем носе красота, да за всякою красотой не угоняешься.   Старики — те за ней и не гонялись; она сама сходила в их создания, откуда — бог   весть, с неба, что ли. Им весь мир принадлежал; нам так широко распространяться   не приходится: коротки руки. Мы закидываем удочку на одной точечке, да и   караулим. Клюнет — браво! а не клюнет…      

Шубин высунул язык.      

— Постой, постой, — возразил Берсенев. — Это   парадокс. Если ты не будешь сочувствовать красоте, любить ее всюду, где бы ты   ее ни встретил, так она тебе и в твоем искусстве не дастся. Если прекрасный   вид, прекрасная музыка ничего не говорят твоей душе, я хочу сказать, если ты им   не сочувствуешь…      

— Эх ты, сочувственник! — брякнул Шубин и сам   засмеялся новоизобретенному слову, а Берсенев задумался. — Нет,   брат, — продолжал Шубин, — ты умница, философ, третий кандидат   Московского университета, с тобой спорить страшно, особенно мне, недоучившемуся   студенту; но я тебе вот что скажу: кроме своего искусства, я люблю красоту   только в женщинах… в девушках, да и то с некоторых пор…      

Он перевернулся на спину и заложил руки за голову.      

Несколько мгновений прошло в молчании. Тишина полуденного   зноя тяготела над сияющей и заснувшей землей.      

— Кстати, о женщинах, — заговорил опять   Шубин. — Что это никто не возьмет Стахова в руки? Ты видел его в Москве?      

— Нет.      

— Совсем с ума сошел старец. Сидит по целым дням у   своей Августины Христиановны, скучает страшно, а сидит. Глазеют друг на друга,   так глупо… Даже противно смотреть. Вот поди ты! Каким семейством бог   благословил этого человека: нет, подай ему Августину Христиановну! Я ничего не   знаю гнуснее ее утиной физиономии! На днях я вылепил ее карикатуру, в дантановском   вкусе. Очень вышло недурно. Я тебе покажу.      

— А Елены Николаевны бюст, — спросил   Берсенев, — подвигается?      

— Нет, брат, не подвигается. От этого лица можно в отчаяние   прийти. Посмотришь, линии чистые, строгие, прямые; кажется, нетрудно схватить   сходство. Не тут-то было… Не дается, как клад в руки. Заметил ты, как она   слушает? Ни одна черта не тронется, только выражение взгляда беспрестанно   меняется, а от него меняется вся фигура. Что тут прикажешь делать скульптору,   да еще плохому? Удивительное существо… странное существо, — прибавил он   после короткого молчания.      

— Да, она удивительная девушка, — повторил за ним   Берсенев.      

— А дочь Николая Артемьевича Стахова! Вот после этого и   рассуждай о крови, о породе. И ведь забавно то, что она точно его дочь, похожа   на него и на мать похожа, на Анну Васильевну. Я Анну Васильевну уважаю от всего   сердца, она же моя благодетельница; но ведь она курица. Откуда же взялась эта   душа у Елены? Кто зажег этот огонь? Вот опять тебе задача, философ!      

Но «философ» по-прежнему ничего не отвечал. Берсенев вообще   не грешил многоглаголанием и, когда говорил, выражался неловко, с запинками,   без нужды разводя руками; а в этот раз какая-то особенная тишина нашла на его   душу, — тишина, похожая на усталость и на грусть. Он недавно переселился   за город после долгой и трудной работы, отнимавшей у него по нескольку часов в   день. Бездействие, нега и чистота воздуха, сознание достигнутой цели,   прихотливый и небрежный разговор с приятелем, внезапно вызванный образ милого   существа — все эти разнородные и в то же время почему-то сходные впечатления   слились в нем в одно общее чувство, которое и успокаивало его, и волновало, и   обессиливало… Он был очень нервический молодой человек.      

Под липой было прохладно и спокойно; залетавшие в круг ее   тени мухи и пчелы, казалось, жужжали тише; чистая мелкая трава изумрудного   цвета, без золотых отливов, не колыхалась; высокие стебельки стояли неподвижно,   как очарованные; как очарованные, как мертвые, висели маленькие гроздья желтых   цветов на нижних ветках липы. Сладкий запах с каждым дыханием втеснялся в самую   глубь груди, но грудь им охотно дышала. Вдали, за рекой, до небосклона все   сверкало, все горело; изредка пробегал там ветерок и дробил и усиливал   сверкание; лучистый пар колебался над землей. Птиц не было слышно: они не поют   в часы зноя; но кузнечики трещали повсеместно, и приятно было слушать этот   горячий звук жизни, сидя в прохладе, на покое: он клонил ко сну и будил мечтания.      

— Заметил ли ты, — начал вдруг Берсенев, помогая   своей речи движениями рук, — какое странное чувство возбуждает в нас   природа? Все в ней так полно, так ясно, я хочу сказать, так удовлетворено   собою, и мы это понимаем и любуемся этим, и в то же время она, по крайней мере   во мне, всегда возбуждает какое-то беспокойство, какую-то тревогу, даже грусть.   Что это значит? Сильнее ли сознаем мы перед нею, перед ее лицом, всю нашу   неполноту, нашу неясность, или же нам мало того удовлетворения, каким она довольствуется,   а другого, то есть я хочу сказать, того, чего нам нужно, у нее нет?      

— Гм, — возразил Шубин, — я тебе скажу,   Андрей Петрович, отчего все это происходит. Ты описал ощущения одинокого   человека, который не живет, а только смотрит да млеет. Чего смотреть? Живи сам   и будешь молодцом. Сколько ты ни стучись природе в дверь, не отзовется она понятным   словом, потому что она немая. Будет звучать и ныть, как струна, а песни от нее   не жди. Живая душа — та отзовется, и по преимуществу женская душа. А потому, благородный   друг мой, советую тебе запастись подругой сердца, и все твои тоскливые ощущения   тотчас исчезнут. Вот что нам «нужно», как ты говоришь. Ведь эта тревога, эта   грусть, ведь это просто своего рода голод. Дай желудку настоящую пищу, и все   тотчас придет в порядок. Займи свое место в пространстве, будь телом, братец ты   мой. Да и что такое, к чему природа? Ты послушай сам: любовь… какое сильное,   горячее слово! Природа… какое холодное, школьное выражение! А потому (Шубин   запел): «Да здравствует Марья Петровна!» — или нет, — прибавил он, —   не Марья Петровна, ну да все равно! Ву ме компрене.[1]      

Берсенев приподнялся и оперся подбородком на сложенные руки.      

— Зачем насмешка, — проговорил он, не глядя на   своего товарища, — зачем глумление? Да, ты прав: любовь — великое слово,   великое чувство… Но о какой любви говоришь ты?      

Шубин тоже приподнялся.      

— О какой любви? О какой угодно, лишь бы она была   налицо. Признаюсь тебе, по-моему, вовсе нет различных родов любви. Коли ты   полюбил…      

— От всей души, — подхватил Берсенев.      

— Ну да, это само собой разумеется, душа не яблоко: ее   не разделишь. Коли ты полюбил, ты и прав. А я не думал глумиться. У меня на   сердце теперь такая нежность, так оно смягчено… Я хотел только объяснить,   почему природа, по-твоему, так на нас действует. Потому, что она будит в нас   потребность любви и не в силах удовлетворить ее. Она нас тихо гонит в другие,   живые объятия, а мы ее не понимаем и чего-то ждем от нее самой. Ах, Андрей,   Андрей, прекрасно это солнце, это небо, все, все вокруг нас прекрасно, а ты   грустишь; но если бы в это мгновение ты держал в своей руке руку любимой   женщины, если бы эта рука и вся эта женщина были твои, если бы ты даже глядел   ее глазами, чувствовал не своим, одиноким, а ее чувством, — не грусть,   Андрей, не тревогу возбуждала бы в тебе природа, и не стал бы ты замечать ее   красоты; она бы сама радовалась и пела, она бы вторила твоему гимну, потому что   ты в нее, в немую, вложил бы тогда язык!      

Шубин вскочил на ноги и прошелся раза два взад и вперед, а   Берсенев наклонил голову, и лицо его покрылось слабой краской.      

— Я не совсем согласен с тобою, — начал он, —   не всегда природа намекает нам на… любовь. (Он не сразу произнес это слово.)   Она также грозит нам; она напоминает о страшных… да, о недоступных тайнах. Не   она ли должна поглотить нас, не беспрестанно ли она поглощает нас? В ней и   жизнь и смерть; и смерть в ней так же громко говорит, как и жизнь.      

— И в любви жизнь и смерть, — перебил Шубин.      

— А потом, — продолжал Берсенев, — когда я,   например, стою весной в лесу, в зеленой чаще, когда мне чудятся романтические   звуки Оберонова рога (Берсеневу стало немножко совестно, когда он выговорил эти   слова), — разве и это…      

— Жажда любви, жажда счастия, больше ничего! — подхватил   Шубин. — Знаю и я эти звуки, знаю и я то умиление и ожидание, которые   находят на душу под сенью леса, в его недрах, или вечером, в открытых полях,   когда заходит солнце и река дымится за кустами. Но и от леса, и от реки, и от   земли, и от неба, от всякого облачка, от всякой травки я жду, я хочу счастия, я   во всем чую его приближение, слышу его призыв! «Мой бог — бог светлый и   веселый!» Я было так начал одно стихотворение; сознайся: славный первый стих,   да второго никак подобрать не мог. Счастья! счастья! пока жизнь не прошла, пока   все наши члены в нашей власти, пока мы идем не под гору, а в гору! Черт   возьми! — продолжал Шубин с внезапным порывом, — мы молоды, не уроды,   не глупы: мы завоюем себе счастие!      

Он встряхнул кудрями и самоуверенно, почти с вызовом, глянул   вверх, на небо. Берсенев поднял на него глаза.      

— Будто нет ничего выше счастья? — проговорил он   тихо.      

— А например? — спросил Шубин и остановился.      

— Да вот, например, мы с тобой, как ты говоришь,   молоды, мы хорошие люди, положим; каждый из нас желает для себя счастья… Но   такое ли это слово «счастье», которое соединило, воспламенило бы нас обоих,   заставило бы нас подать друг другу руки? Не эгоистическое ли, я хочу сказать,   не разъединяющее ли это слово?      

— А ты знаешь такие слова, которые соединяют?      

— Да; и их не мало; и ты их знаешь.      

— Ну-ка? какие это слова?      

— Да хоть бы искусство, — так как ты   художник, — родина, наука, свобода, справедливость.      

— А любовь? — спросил Шубин.      

— И любовь соединяющее слово; но не та любовь, которой   ты теперь жаждешь: не любовь-наслаждение, любовь-жертва.      

Шубин нахмурился.      

— Это хорошо для немцев; а я хочу любить для себя; я   хочу быть номером первым.      

— Номером первым, — повторил Берсенев. — А   мне кажется, поставить себя номером вторым — все назначение нашей жизни.      

— Если все так будут поступать, как ты   советуешь, — промолвил с жалобною гримасой Шубин, — никто на земле не   будет есть ананасов: все другим их предоставлять будут.      

— Значит, ананасы не нужны; а впрочем, не бойся: всегда   найдутся любители даже хлеб от чужого рта отнимать.      

Оба приятеля помолчали.      

— Я на днях опять встретил Инсарова, — начал   Берсенев, — я пригласил его к себе; я непременно хочу познакомить его с   тобой… и с Стаховыми.      

— Какой это Инсаров? Ах да, этот серб или болгар, о   которой ты мне говорил? Патриот этот? Уж не он ли внушил тебе все эти   философические мысли?      

— Может быть.      

— Необыкновенный он индивидуум, что ли?      

— Да.      

— Умный? Даровитый?      

— Умный?.. Да. Даровитый? Не знаю, не думаю.      

— Нет? Что же в нем замечательного?      

— Вот увидишь. А теперь, я думаю, нам пора идти. Анна   Васильевна нас, чай, дожидается. Который-то час?      

— Третий. Пойдем. Как душно! Этот разговор во мне всю   кровь зажег. И у тебя была минута… я недаром артист: я на все заметлив.   Признайся, занимает тебя женщина?..      

Шубин хотел заглянуть в лицо Берсеневу, но он отвернулся и   вышел из-под липы. Шубин отправился вслед за ним, развалисто-грациозно   переступая своими маленькими ножками. Берсенев двигался неуклюже, высоко   поднимал на ходу плечи, вытягивал шею; а все-таки он казался более порядочным   человеком, чем Шубин, более джентльменом, сказали бы мы, если б это слово не   было у нас так опошлено.      

 II      

       

Молодые люди спустились к Москве-реке и пошли вдоль ее   берега. От воды веяло свежестью, и тихий плеск небольших волн ласкал слух.      

— Я бы опять выкупался, — заговорил Шубин, —   да боюсь опоздать. Посмотри на реку: она словно нас манит. Древние греки в ней   признали бы нимфу. Но мы не греки, о нимфа! мы толстокожие скифы.      

— У нас есть русалки, — заметил Берсенев.      

— Поди ты с своими русалками! На что мне, ваятелю, эти   исчадия запуганной, холодной фантазии, эти образы, рожденные в духоте избы, во   мраке зимних ночей? Мне нужно света, простора… Когда же, боже мой, поеду я в   Италию? Когда…      

— То есть, ты хочешь сказать, в Малороссию?      

— Стыдно тебе, Андрей Петрович, упрекать меня в   необдуманной глупости, в которой я и без того горько раскаиваюсь. Ну да, я   поступил как дурак: добрейшая Анна Васильевна дала мне денег на поездку в   Италию, а я отправился к хохлам, есть галушки, и…      

— Не договаривай, пожалуйста, — перебил Берсенев.      

— И все-таки я скажу, что эти деньги не были истрачены   даром. Я увидал там такие типы, особенно женские… Конечно, я знаю: вне Италии   нет спасения!      

— Ты поедешь в Италию, — проговорил Берсенев, не   оборачиваясь к нему, — и ничего не сделаешь. Будешь все только крыльями   размахивать и не полетишь. Знаем мы вас!      

— Ставассер полетел же… И не он один. А не полечу —   значит, я пингуин морской, без крыльев. Мне душно здесь, в Италию хочу, —   продолжал Шубин, — там солнце, там красота…      

Молодая девушка, в широкой соломенной шляпе, с розовым   зонтиком на плече, показалась в это мгновение на тропинке, по которой шли   приятели.      

— Но что я вижу? И здесь к нам навстречу идет красота!   Привет смиренного художника очаровательной Зое! — крикнул вдруг Шубин,   театрально размахнув шляпой.      

Молодая девушка, к которой относилось это восклицание,   остановилась, погрозила ему пальцем и, допустив до себя обоих приятелей,   проговорила звонким голоском и чуть-чуть картавя:      

— Что же вы это, господа, обедать не идете? Стол   накрыт.      

— Что я слышу? — заговорил, всплеснув руками,   Шубин. — Неужели вы, восхитительная Зоя, в такую жару решились идти нас   отыскивать? Так ли я должен понять смысл вашей речи? Скажите, неужели? Или нет,   лучше не произносите этого слова: раскаяние убьет меня мгновенно.      

— Ах, перестаньте, Павел Яковлевич, — возразила не   без досады девушка, — отчего вы никогда не говорите со мной серьезно? Я   рассержусь, — прибавила она с кокетливой ужимкой и надула губки.      

— Вы не рассердитесь на меня, идеальная Зоя Никитишна;   вы не захотите повергнуть меня в мрачную бездну исступленного отчаяния. А   серьезно я говорить не умею, потому что я несерьезный человек.      

Девушка пожала плечом и обратилась к Берсеневу:      

— Вот он всегда так: обходится со мной как с ребенком;   а мне уж восемнадцать лет минуло. Я уже большая.      

— О боже! — простонал Шубин и закатил глаза под   лоб, а Берсенев усмехнулся молча.      

Девушка топнула ножкой.      

— Павел Яковлевич! Я рассержусь! Helene пошла было со   мною, — продолжала она, — да осталась в саду. Ее жара испугала, но я   не боюсь жары. Пойдемте.      

Она отправилась вперед по тропинке, слегка раскачивая свой   тонкий стан при каждом шаге и откидывая хорошенькою ручкой, одетой в черную   митенку, мягкие длинные локоны от лица.      

Приятели пошли за нею (Шубин то безмолвно прижимал руки к   сердцу, то поднимал их выше головы) и несколько мгновений спустя очутились   перед одною из многочисленных дач, окружающих Кунцево. Небольшой деревянный   домик с мезонином, выкрашенный розовою краской, стоял посреди сада и как-то   наивно выглядывал из-за зелени деревьев. Зоя первая отворила калитку, вбежала в   сад и закричала: «Привела скитальцев!» Молодая девушка с бледным и выразительным   лицом поднялась со скамейки близ дорожки, а на пороге дома показалась дама в   лиловом шелковом платье и, подняв вышитый батистовый платок над головою для   защиты от солнца, улыбнулась томно и вяло.      

       

III      

       

Анна Васильевна Стахова, урожденная Шубина, семи лет   осталась круглой сиротою и наследницей довольно значительного имения. У нее   были родственники очень богатые и очень бедные — бедные по отцу, богатые по   матери: сенатор Волгин, князья Чикурасовы. Князь Ардалион Чикурасов,   назначенный к ней опекуном, поместил ее в лучший московский пансион, а по выходе   ее из пансиона взял ее к себе в дом. Он жил открыто и давал зимой балы. Будущий   муж Анны Васильевны, Николай Артемьевич Стахов, завоевал ее на одном из этих   балов, где она была в «прелестном розовом платье с куафюрой из маленьких роз».   Она берегла эту куафюру… Николай Артемьевич Стахов, сын отставного капитана,   раненного в двенадцатом году и получившего доходное место в Петербурге,   шестнадцати лет поступил в юнкерскую школу и вышел в гвардию. Он был красив   собою, хорошо сложен и считался едва ли не лучшим кавалером на вечеринках   средней руки, которые посещал преимущественно: в большой свет ему не было   дороги. Смолоду его занимали две мечты: попасть в флигель-адъютанты и выгодно   жениться; с первою мечтой он скоро расстался, но тем крепче держался за вторую.   Вследствие этого он каждую зиму ездил в Москву. Николай Артемьевич порядочно   говорил по-французски и слыл философом, потому что не кутил. Будучи только   прапорщиком, он уже любил настойчиво поспорить, например, о том, можно ли   человеку в течение всей своей жизни объездить весь земной шар, можно ли ему   знать, что происходит на дне морском, — и всегда держался того мнения, что   нельзя.      

Николаю Артемьевичу минуло двадцать пять лет, когда он   «подцепил» Анну Васильевну; он вышел в отставку и поехал в деревню хозяйничать.   Деревенское житье ему скоро надоело, имение же было оброчное; он поселился в   Москве, в доме жены. В молодости он ни в какие игры не играл, а тут   пристрастился к лото, а когда запретили лото, к ералашу. Дома он скучал;   сошелся со вдовой немецкого происхождения и проводил у ней почти все время. На   лето пятьдесят третьего года он не переехал в Кунцево: он остался в Москве,   будто бы для того, чтобы пользоваться минеральными водами; в сущности, ему не   хотелось расстаться с своею вдовой. Впрочем, он и с ней разговаривал мало, а   также больше спорил о том, можно ли предвидеть погоду и т.д. Раз кто-то назвал   его frondeur; это название очень ему понравилось. «Да, — думал он,   самодовольно опуская углы губ и покачиваясь, — меня удовлетворить не   легко; меня не надуешь». Фрондерство Николая Артемьевича состояло в том, что он   услышит, например, слово «нервы» и скажет: «А что такое нервы?» — или   кто-нибудь упомянет при нем об успехах астрономии, а он скажет: «А вы верите в   астрономию?» Когда же он хотел окончательно сразить противника, он говорил:   «Все это одни фразы». Должно сознаться, что многим лицам такого рода возражения   казались (и до сих пор кажутся) неопровержимыми; но Николай Артемьевич никак не   подозревал того, что Августина Христиановна в письмах к своей кузине,   Феодолинде Петерзилиус, называла его: mein Pinselchen[2].      

Жена Николая Артемьевича, Анна Васильевна, была маленькая и   худенькая женщина, с тонкими чертами лица, склонная к волнению и грусти. В   пансионе она занималась музыкой и читала романы, потом все это бросила: стала   рядиться, и это оставила; занялась было воспитанием дочери, и тут ослабела и   передала ее на руки к гувернантке; кончилось тем, что она только и делала, что   грустила и тихо волновалась. Рождение Елены Николаевны расстроило ее здоровье,   и она уже не могла более иметь детей; Николай Артемьевич намекал на это   обстоятельство, оправдывая свое знакомство с Августиной Христиановной.   Неверность мужа очень огорчала Анну Васильевну; особенно больно ей было то, что   он однажды обманом подарил своей немке пару серых лошадей с ее, Анны   Васильевны, собственного завода. В глаза она его никогда не упрекала, но   украдкой жаловалась на него поочередно всем в доме, даже дочери. Анна   Васильевна не любила выезжать; ей было приятно, когда у ней сидел гость и   рассказывал что-нибудь; в одиночестве она тотчас занемогала. Сердце у ней было   очень любящее и мягкое: жизнь ее скоро перемолола.      

Павел Яковлевич Шубин доводился ей троюродным племянником.   Отец его служил в Москве. Братья его поступили в кадетские корпуса; он был   самый младший, любимец матери, нежного телосложения: он остался дома. Его   назначали в университет и с трудом поддерживали в гимназии. С ранних лет начал   он оказывать наклонность к ваянию; тяжеловесный сенатор Волгин увидал однажды   одну его статуэтку у его тетки (ему было тогда лет шестнадцать) и объявил, что   намерен покровительствовать юному таланту. Внезапная смерть отца Шубина чуть   было не изменила всей будущности молодого человека. Сенатор, покровитель   талантов, подарил ему гипсовый бюст Гомера — и только; но Анна Васильевна   помогла ему деньгами, и он, с грехом пополам, девятнадцати лет поступил в   университет, на медицинский факультет. Павел не чувствовал никакого   расположения к медицине, но, по существовавшему в то время штату студентов, ни   в какой другой факультет поступить было невозможно; притом он надеялся   поучиться анатомии. Но он не выучился анатомии; на второй курс он не перешел и,   не дождавшись экзамена, вышел из университета с тем, чтобы посвятиться   исключительно своему призванию. Он трудился усердно, но урывками; скитался по   окрестностям Москвы, лепил и рисовал портреты крестьянских девок, сходился с   равными лицами, молодыми и старыми, высокого и низкого полета, италиянскими формовщиками   и русскими художниками, слышать не хотел об академии и не признавал ни одного   профессора. Талантом он обладал положительным, — его начали знать по   Москве. Мать его, парижанка родом, хорошей фамилии, добрая и умная женщина,   выучила его по-французски, хлопотала и заботилась о нем денно и нощно,   гордилась им и, умирая еще в молодых летах от чахотки, упросила Анну Васильевну   взять его к себе на руки. Ему тогда уже пошел двадцать первый год. Анна   Васильевна исполнила ее последнее желание: он занимал небольшую комнатку во   флигеле дачи.      

 IV      

       

— Пойдемте же кушать, пойдемте, — проговорила   жалостным голосом хозяйка, и все отправились в столовую, — Сядьте подле   меня, Zoe, — промолвила Анна Васильевна, — а ты, Helene, займи гостя,   а ты, Paul, пожалуйста, не шали и не дразни Zoe. У меня голова болит сегодня.      

Шубин опять возвел глаза к небу; Zoe ответила ему   полуулыбкой. Эта Zoe, или, говоря точнее, Зоя Никитишна Мюллер, была миленькая,   немного косенькая русская немочка с раздвоенным на конце носиком и красными   крошечными губками, белокурая, пухленькая. Она очень недурно пела русские   романсы, чистенько разыгрывала на фортепьяно разные то веселенькие, то чувствительные   штучки; одевалась со вкусом, но как-то по-детски и уже слишком опрятно. Анна   Васильевна взяла ее в компаньонки к своей дочери и почти постоянно держала ее   при себе. Елена на это не жаловалась: она решительно не знала, о чем ей   говорить с Зоей, когда ей случалось остаться с ней наедине.      

Обед продолжался довольно долго; Берсенев разговаривал с   Еленой об университетской жизни, о своих намерениях и надеждах; Шубин   прислушивался и молчал, ел с преувеличенною жадностью, изредка бросая комически   унылые взоры на Зою, которая отвечала ему все тою же флегматической улыбочкой.   После обеда Елена с Берсеневым и Шубиным отправились в сад; Зоя посмотрела им   вслед и, слегка пожав плечиком, села за фортепьяно. Анна Васильевна проговорила   было: «Отчего же вы не идете тоже гулять? — но, не дождавшись ответа,   прибавила: — Сыграйте мне что-нибудь такое грустное…»      

— «La derniere pensee» de Weber?[3] — спросила Зоя.      

— Ax да, Вебера, — промолвила Анна Васильевна,   опустилась в кресла, и слеза навернулась на ее ресницу.      

Между тем Елена повела обоих приятелей в беседку из акаций,   с деревянным столиком посередине и скамейками вокруг. Шубин оглянулся,   подпрыгнул несколько раз и, промолвив шепотом: «Подождите!», сбегал к себе в   комнату, принес кусок глины и начал лепить фигуру Зои, покачивая головой,   бормоча и посмеиваясь.      

— Опять старые шутки, — произнесла Елена, взглянув   на его работу, и обратилась к Берсеневу, с которым продолжала разговор, начатый   за обедом.      

— Старые шутки, — повторил Шубин. —   Предмет-то больно неистощимый! Сегодня особенно она меня из терпения выводит.      

— Это почему? — спросила Елена. — Подумаешь,   вы говорите о какой-нибудь злой, неприятной старухе. Хорошенькая молоденькая   девочка…      

— Конечно, — перебил ее Шубин, — она   хорошенькая, очень хорошенькая; я уверен, что всякий прохожий, взглянув на нее,   непременно должен подумать: вот бы с кем отлично… польку протанцевать; я также   уверен, что она это знает и что это ей приятно… К чему же эти стыдливые ужимки,   эта скромность? Ну, да вам известно, что я хочу сказать, — прибавил он   сквозь зубы. — Впрочем, вы теперь другим заняты.      

И, сломив фигуру Зои, Шубин принялся торопливо и словно с   досадой лепить и мять глину.      

— Итак, вы желали бы быть профессором? — спросила   Елена Берсенева.      

— Да, — возразил тот, втискивая между колен свои   красные руки. — Это моя любимая мечта. Конечно, я очень хорошо знаю все,   чего мне недостает для того, чтобы быть достойным такого высокого… Я хочу   сказать, что я слишком мало подготовлен, но я надеюсь получить позволение   съездить за границу; пробуду там три-четыре года, если нужно, и тогда…      

Он остановился, потупился, потом быстро вскинул глаза и,   неловко улыбаясь, поправил волосы. Когда Берсенев говорил с женщиной, речь его   становилась еще медлительнее и он еще более пришепетывал.      

— Вы хотите быть профессором истории? — спросила   Елена.      

— Да, или философии, — прибавил он, понизив   голос, — если это будет возможно.      

— Он уже теперь силен как черт в философии, —   заметил Шубин, проводя глубокие черты ногтем по глине, — на что ему за   границу ездить?      

— И вы будете вполне довольны вашим положением? —   спросила Елена, подпершись локтем и глядя ему прямо в лицо.      

— Вполне, Елена Николаевна, вполне. Какое же может быть   лучше призвание? Помилуйте, пойти по следам Тимофея Николаевича… Одна мысль о   подобной деятельности наполняет меня радостью и смущением, да… смущением,   которого… которое происходит от сознания моих малых сил. Покойный батюшка   благословил меня на это дело… Я никогда не забуду его последних слов.      

— Ваш батюшка скончался нынешнею зимой?      

— Да, Елена Николаевна, в феврале.      

— Говорят, — продолжала Елена, — он оставил   замечательное сочинение в рукописи; правда ли это?      

— Да, оставил. Это был чудесный человек. Вы бы полюбили   его, Елена Николаевна.      

— Я в этом уверена. А какое содержание этого сочинения?      

— Содержание этого сочинения, Елена Николаевна,   передать вам в немногих словах несколько трудно. Мой отец был человек очень   ученый, шеллингианец, он употреблял выражения не всегда ясные…      

— Андрей Петрович, — перебила его Елена, —   извините мое невежество, что такое значит: шеллингианец?      

Берсенев слегка улыбнулся.      

— Шеллингианец — это значит последователь Шеллинга, немецкого   философа, а в чем состояло учение Шеллинга…      

— Андрей Петрович! — воскликнул вдруг   Шубин, — ради самого бога! Уж не хочешь ли ты прочесть Елене Николаевне   лекцию о Шеллинге? Пощади!      

— Вовсе не лекцию, — пробормотал Берсенев и   покраснел, — я хотел…      

— А почему ж бы и не лекцию, — подхватила   Елена. — Нам с вами лекции очень нужны, Павел Яковлевич.      

Шубин уставился на нее и вдруг захохотал.      

— Чему же вы смеетесь? — спросила она холодно и   почти резко.      

Шубин умолк.      

— Ну полноте, не сердитесь, — промолвил он спустя   немного. — Я виноват. Но в самом деле, что за охота, помилуйте, теперь, в   такую погоду, под этими деревьями, толковать о философии? Давайте лучше   говорить о соловьях, о розах, о молодых глазах и улыбках.      

— Да; и о французских романах, о женских тряпках, —   продолжала Елена.      

— Пожалуй, и о тряпках, — возразил Шубин, —   если они красивы.      

— Пожалуй. Но если нам не хочется говорить о тряпках?   Вы величаете себя свободным художником, зачем же вы посягаете на свободу   других? И позвольте вас спросить, при таком образе мыслей зачем вы нападаете на   Зою? С ней особенно удобно говорить о тряпках и о розах.      

Шубин вдруг вспыхнул и приподнялся со скамейки.      

— А, вот как? — начал он нервным голосом. — Я   понимаю ваш намек; вы меня отсылаете к ней, Елена Николаевна. Другими словами,   я здесь лишний?      

— Я и не думала отсылать вас отсюда.      

— Вы хотите сказать, — продолжал запальчиво   Шубин, — что я не стою другого общества, что я ей под пару, что я так же   пуст, и вздорен, и мелок, как эта сладковатая немочка? Не так ли-с?      

Елена нахмурила брови.      

— Вы не всегда так о ней отзывались, Павел   Яковлевич, — заметила она.      

— А! упрек! упрек теперь! — воскликнул   Шубин. — Ну да, я не скрываю, была минута, именно одна минута, когда эти   свежие, пошлые щечки… Но если б я захотел отплатить вам упреком и напомнить   вам… Прощайте-с, — прибавил он вдруг, — я готов завраться.      

И, ударив рукой по слепленной в виде головы глине, он   выбежал из беседки и ушел к себе в комнату.      

— Дитя, — проговорила Елена, поглядев ему вслед.      

— Художник, — промолвил с тихой улыбкой   Берсенев. — Все художники таковы. Надобно им прощать их капризы. Это их   право.      

— Да, — возразила Елена, — но Павел до сих   пор еще ничем не упрочил за собой этого права. Что он сделал до сих пор? Дайте   мне руку, и пойдемте по аллее. Он помешал нам. Мы говорили о сочинении вашего   батюшки.      

Берсенев взял руку Елены и пошел за ней по саду, но начатый   разговор, слишком рано прерванный, не возобновился; Берсенев снова принялся   излагать свои воззрения на профессорское звание, на будущую свою деятельность.   Он тихо двигался рядом с Еленой, неловко выступал, неловко поддерживал ее руку,   изредка толкал ее плечом и ни разу не взглянул на нее; но речь его текла легко,   если не совсем свободно, он выражался просто и верно, и в глазах его, медленно   блуждавших по стволам деревьев, по песку дорожки, по траве, светилось тихое   умиление благородных чувств, а в успокоенном голосе слышалась радость человека,   который сознает, что ему удается высказываться перед другим, дорогим ему   человеком. Елена слушала его внимательно и, обернувшись к нему вполовину, не   отводила взора от его слегка побледневшего лица, от глаз его, дружелюбных и   кротких, хотя избегавших встречи с ее глазами. Душа ее раскрывалась, и что-то   нежное, справедливое, хорошее не то вливалось в ее сердце, не то вырастало в   нем.      

 V      

       

Шубин не выходил из своей комнаты до самой ночи. Уже совсем   стемнело, неполный месяц стоял высоко на небе, Млечный Путь забелел и звезды   запестрели, когда Берсенев, простившись с Анной Васильевной, Еленой и Зоей,   подошел к двери своего приятеля. Он нашел ее запертою и постучался.      

— Кто там? — раздался голос Шубина.      

— Я, — отвечал Берсенев.      

— Чего тебе?      

— Впусти меня, Павел, полно капризничать; как тебе не   стыдно?      

— Я не капризничаю, я сплю и вижу во сне Зою.      

— Перестань, пожалуйста. Ты не ребенок. Впусти меня.   Мне нужно с тобою поговорить.      

— Ты не наговорился еще с Еленой?      

— Полно же, полно; впусти меня!      

Шубин отвечал притворным храпеньем. Берсенев пожал плечами и   отправился домой.      

Ночь была тепла и как-то особенно безмолвна, точно все   кругом прислушивалось и караулило; и Берсенев, охваченный неподвижною мглою,   невольно останавливался и тоже прислушивался и караулил. Легкий шорох, подобный   шелесту женского платья, поднимался по временам в верхушках близких деревьев и   возбуждал в Берсеневе ощущение сладкое и жуткое, ощущение полустраха. Мурашки   пробегали по его щекам, глаза холодели от мгновенной слезы, — ему бы хотелось   выступать совсем неслышно, прятаться, красться. Резкий ветерок набежал на него   сбоку: он чуть-чуть вздрогнул и замер на месте; сонный жук свалился с ветки и   стукнулся о дорогу; Берсенев тихо воскликнул: «А!» — и опять остановился. Но он   начал думать о Елене, и все эти мимолетные ощущения исчезли разом: осталось   одно живительное впечатление ночной свежести и ночной прогулки; всю душу его   занял образ молодой девушки. Берсенев шел, потупя голову, и припоминал ее   слова, ее вопросы. Топот быстрых шагов почудился ему сзади. Он приник ухом:   кто-то бежал, кто-то догонял его; послышалось прерывистое дыхание, и вдруг   перед ним, из черного круга тени, падавшей от большого дерева, без шапки на   растрепанных волосах, весь бледный при свете луны, вынырнул Шубин.      

— Я рад, что ты пошел по этой дороге, — с трудом   проговорил он, — я бы всю ночь не заснул, если б я не догнал тебя. Дай мне   руку. Ведь ты домой идешь?      

— Домой.      

— Я тебя провожу.      

— Да как же ты пойдешь без шапки?      

— Ничего. Я и галстух снял. Теперь тепло.      

Приятели сделали несколько шагов.      

— Не правда ли, я был очень глуп сегодня? —   спросил внезапно Шубин.      

— Откровенно говоря, да. Я тебя понять не мог. Я тебя   таким никогда не видал. И отчего ты рассердился, помилуй! Из-за каких пустяков?      

— Гм, — промычал Шубин. — Вот как ты   выражаешься, а мне не до пустяков. Видишь ли, — прибавил он, — я   должен тебе заметить, что я… что… Думай обо мне, что хочешь… я… ну да! я   влюблен в Елену.      

— Ты влюблен в Елену! — повторил Берсенев и   остановился.      

— Да, — с принужденною небрежностию продолжал   Шубин. — Это тебя удивляет? Скажу тебе более. До нынешнего вечера я мог   надеяться, что и она со временем меня полюбит. Но сегодня я убедился, что мне   надеяться нечего. Она полюбила другого.      

— Другого? кого же?      

— Кого? Тебя! — воскликнул Шубин и ударил   Берсенева по плечу.      

— Меня!      

— Тебя, — повторил Шубин.      

Берсенев отступил шаг назад и остался неподвижен. Шубин   зорко посмотрел на него.      

— И это тебя удивляет? Ты скромный юноша. Но она тебя   любит. На этот счет ты можешь быть спокоен.      

— Что за вздор ты мелешь! — произнес наконец с   досадой Берсенев.      

— Нет, не вздор. А впрочем, что же мы стоим? Пойдем   вперед. На ходу легче. Я ее давно знаю, и хорошо ее знаю. Я не могу ошибиться.   Ты пришелся ей по сердцу. Было время, я ей нравился; но, во-первых, я для нее   слишком легкомысленный молодой человек, а ты существо серьезное, ты нравственно   и физически опрятная личность, ты… постой, я не кончил, ты   добросовестно-умеренный энтузиаст, истый представитель тех жрецов науки,   которыми, — нет, не которыми, — коими столь справедливо гордится   класс среднего русского дворянства! А во-вторых, Елена на днях застала меня   целующим руки у Зои!      

— У Зои?      

— Да, у Зои. Что прикажешь делать? У нее плечи так   хороши.      

— Плечи?      

— Ну да, плечи, руки, не все ли равно? Елена застала   меня посреди этих свободных занятий после обеда, и перед обедом я в ее   присутствии бранил Зою. Елена, к сожалению, не понимает всей естественности   подобных противоречий. Тут ты подвернулся: ты идеалист, ты веришь… во что бишь   ты веришь?.. ты краснеешь, смущаешься, толкуешь о Шиллере, о Шеллинге (она же   все отыскивает замечательных людей), вот ты и победил, а я, несчастный,   стараюсь шутить… и… между тем…      

Шубин вдруг заплакал, отошел в сторону, присел на землю и   схватил себя за волосы.      

Берсенев приблизился к нему.      

— Павел, — начал он, — что это за детство?   Помилуй! Что с тобою сегодня? Бог знает какой вздор взбрел тебе в голову, и ты   плачешь. Мне, право, кажется, что ты притворяешься.      

Шубин поднял голову. Слезы блистали на его щеках в лучах   луны, но лицо его улыбалось.      

— Андрей Петрович, — заговорил он, — ты   можешь думать обо мне, что тебе угодно. Я даже готов согласиться, что у меня   теперь истерика, но я, ей-богу, влюблен в Елену, и Елена тебя любит. Впрочем, я   обещал проводить тебя до дому и сдержу свое обещание.      

Он встал.      

— Какая ночь! серебристая, темная, молодая! Как хорошо   теперь тем, кого любят! Как им весело не спать! Ты будешь спать, Андрей   Петрович?      

Берсенев ничего не отвечал и ускорил шаги.      

— Куда ты торопишься? — продолжал Шубин. —   Поверь моим словам, такой ночи в твоей жизни не повторится, а дома ждет тебя   Шеллинг. Правда, он сослужил тебе сегодня службу; но ты все-таки не спеши. Пой,   если умеешь, пой еще громче; если не умеешь — сними шляпу, закинь голову и   улыбайся звездам. Они все на тебя смотрят, на одного тебя: звезды только и   делают, что смотрят на влюбленных людей, — оттого они так прелестны. Ведь   ты влюблен, Андрей Петрович?.. Ты не отвечаешь мне… Отчего ты не   отвечаешь? — заговорил опять Шубин. — О, если ты чувствуешь себя   счастливым, молчи, молчи! Я болтаю, потому что я горемыка, я нелюбимый, я   фокусник, артист, фигляр; но какие безмолвные восторги пил бы я в этих ночных   струях, под этими звездами, под этими алмазами, если б я знал, что меня   любят!.. Берсенев, ты счастлив?      

Берсенев по-прежнему молчал и быстро шел по ровной дороге.   Впереди, между деревьями, замелькали огни деревеньки, в которой он жил; она вся   состояла из десятка небольших дач. При самом ее начале, направо от дороги, под   двумя развесистыми березами, находилась мелочная лавочка; окна в ней уже были   все заперты, но широкая полоса света падала веером из растворенной двери на   притоптанную траву и била вверх по деревьям, резко озаряя беловатую изнанку   сплошных листьев. Девушка, с виду горничная, стояла в лавке спиной к порогу и   торговалась с хозяином: из-под красного платка, который она накинула себе на   голову и придерживала обнаженной рукой у подбородка, едва виднелась ее круглая   щечка и тонкая шейка. Молодые люди вступили в полосу света, Шубин глянул во внутренность   лавки, остановился и кликнул: «Аннушка!» Девушка живо обернулась. Показалось   миловидное, немножко широкое, но свежее лицо с веселыми карими глазами и   черными бровями. «Аннушка!» — повторил Шубин. Девушка всмотрелась в него, испугалась,   застыдилась и, не кончив покупки, спустилась с крылечка, проворно скользнула   мимо и, чуть-чуть озираясь, пошла через дорогу, налево. Лавочник, человек   пухлый и равнодушный ко всему на свете, как все загородные мелочные торговцы,   крякнул и зевнул ей вслед, а Шубин обратился к Берсеневу со словами: «Это… это,   вот видишь… тут есть у меня знакомое семейство… так это у них… ты не подумай…»   — и, не докончив речи, побежал за уходившею девушкой.      

— Утри, по крайней мере, свои слезы, — крикнул ему   Берсенев и не мог удержаться от смеха. Но когда он вернулся домой, на лице его   не было веселого выражения; он не смеялся более. Он ни на одно мгновение не   поверил тому, что сказал ему Шубин, но слово, им произнесенное, запало глубоко   ему в душу. «Павел меня дурачил, — думал он, — но она когда-нибудь   полюбит… Кого полюбит она?»      

У Берсенева в комнате стояло фортепьяно, небольшое и не   новое, но с мягким и приятным, хоть и не совсем чистым тоном. Берсенев присел к   нему и начал брать аккорды. Как все русские дворяне, он в молодости учился   музыке и, как почти все русские дворяне, играл очень плохо; но он страстно   любил музыку. Собственно говоря, он любил в ней не искусство, не формы, в   которых она выражается (симфонии и сонаты, даже оперы наводили на него уныние),   а ее стихию: любил те смутные и сладкие, беспредметные и всеобъемлющие   ощущения, которые возбуждаются в душе сочетанием и переливами звуков. Более   часа не отходил он от фортепьяно, много раз повторяя одни и те же аккорды,   неловко отыскивая новые, останавливаясь и замирая на уменьшенных септимах.   Сердце в нем ныло, и глаза не однажды наполнялись слезами. Он не стыдился их:   он проливал их в темноте. «Прав Павел, — думал он, — я предчувствую:   этот вечер не повторится», Наконец он встал, зажег свечку, накинул халат,   достал с полки второй том Истории Гогенштауфенов, Раумера — и, вздохнув раза   два, прилежно занялся чтением.      

 VI      

       

Между тем Елена вернулась в свою комнату, села перед   раскрытым окном и оперлась головой на руки. Проводить каждый вечер около   четверти часа у окна своей комнаты вошло у ней в привычку. Она беседовала сама   с собою в это время, отдавала себе отчет в протекшем дне. Ей недавно минул   двадцатый год. Росту она была высокого, лицо имела бледное и смуглое, большие   серые глаза под круглыми бровями, окруженные крошечными веснушками, лоб и нос   совершенно прямые, сжатый рот и довольно острый подбородок. Ее темно-русая коса   спускалась низко на тонкую шею. Во всем ее существе, в выражении лица,   внимательном и немного пугливом, в ясном, но изменчивом взоре, в улыбке, как   будто напряженной, в голосе, тихом и неровном, было что-то нервическое,   электрическое, что-то порывистое и торопливое, словом, что-то такое, что не   могло всем нравиться, что даже отталкивало иных. Руки у ней были узкие,   розовые, с длинными пальцами, ноги тоже узкие; она ходила быстро, почти   стремительно, немного наклоняясь вперед. Она росла очень странно; сперва   обожала отца, потом страстно привязалась к матери и охладела к обоим, особенно   к отцу. В последнее время она обходилась с матерью, как с больною бабушкой; а   отец, который гордился ею, пока она слыла за необыкновенного ребенка, стал ее   бояться, когда она выросла, и говорил о ней, что она какая-то восторженная   республиканка, бог знает в кого! Слабость возмущала ее, глупость сердила, ложь   она не прощала «во веки веков»; требования ее ни перед чем не отступали, самые   молитвы не раз мешались с укором. Стоило человеку потерять ее уважение, —   а суд произносила она скоро, часто слишком скоро, — и уж он переставал   существовать для нее. Все впечатления резко ложились в ее душу; не легко   давалась ей жизнь.      

Гувернантка, которой Анна Васильевна поручила докончить воспитание   своей дочери, — воспитание, заметим в скобках, даже не начатое скучавшей   барыней, — была из русских, дочь разорившегося взяточника, институтка,   очень чувствительное, доброе и лживое существо; она то и дело влюблялась и   кончила тем, что в пятидесятом году (когда Елене минуло семнадцать лет) вышла   замуж за какого-то офицера, который тут же ее и бросил. Гувернантка эта очень   любила литературу и сама пописывала стишки; она приохотила Елену к чтению, но   чтение одно ее не удовлетворяло: она с детства жаждала деятельности,   деятельного добра; нищие, голодные, больные ее занимали, тревожили, мучили; она   видела их во сне, расспрашивала об них всех своих знакомых; милостыню она   подавала заботливо, с невольною важностью, почти с волнением. Все притесненные   животные, худые дворовые собаки, осужденные на смерть котята, выпавшие из   гнезда воробьи, даже насекомые и гады находили в Елене покровительство и   защиту: она сама кормила их, не гнушалась ими. Мать не мешала ей; зато отец   очень негодовал на свою дочь за ее, как он выражался, пошлое нежничанье и   уверял, что от собак да кошек в доме ступить негде. «Леночка, — кричал он   ей, бывало, — иди скорей, паук муху сосет, освобождай несчастную!» И   Леночка, вся встревоженная, прибегала, освобождала муху, расклеивала ей лапки.   «Ну, теперь дай себя покусать, коли ты такая добрая», — иронически замечал   отец; но она его не слушала. На десятом году Елена познакомилась с нищею   девочкой Катей и тайком ходила к ней на свидание в сад, приносила ей лакомства,   дарила ей платки, гривеннички — игрушек Катя не брала. Она садилась с ней рядом   на сухую землю, в глуши, за кустом крапивы; с чувством радостного смирения ела   ее черствый хлеб, слушала ее рассказы. У Кати была тетка, злая старуха, которая   ее часто била; Катя ее ненавидела и все говорила о том, как она убежит от   тетки, как будет жить на всей божьей воле; с тайным уважением и страхом внимала   Елена этим неведомым, новым словам, пристально смотрела на Катю, и все в ней   тогда — ее черные, быстрые, почти звериные глаза, ее загорелые руки, глухой   голосок, даже ее изорванное платье — казалось Елене чем-то особенным, чуть не   священным. Елена возвращалась домой и долго потом думала о нищих, о божьей   воле; думала о том, как она вырежет себе ореховую палку, и сумку наденет, и   убежит с Катей, как она будет скитаться по дорогам в венке из васильков: она   однажды видела Катю в таком венке. Входил ли в это время кто-нибудь из родных в   комнату, она дичилась и глядела букой. Однажды она в дождь бегала на свиданье с   Катей и запачкала себе платье; отец увидал ее и назвал замарашкой, крестьянкой.   Она вспыхнула вся — и страшно и чудно стало ей на сердце. Катя часто напевала   какую-то полудикую, солдатскую песенку; Елена выучилась у ней этой песенке…   Анна Васильевна подслушала ее и пришла в негодование.      

— Откуда ты набралась этой мерзости? — спросила   она свою дочь.      

Елена только посмотрела на мать и ни слова не сказала: она   почувствовала, что скорее позволит растерзать себя на части, чем выдаст свою   тайну, и опять стало ей и страшно и сладко на сердце. Впрочем, знакомство ее с   Катей продолжалось недолго: бедная девочка занемогла горячкой и через несколько   дней умерла.      

Елена очень тосковала и долго по ночам заснуть не могла,   когда узнала о смерти Кати. Последние слова нищей девочки беспрестанно звучали   у ней в ушах, и ей самой казалось, что ее зовут…      

А годы шли да шли; быстро и неслышно, как подснежные воды,   протекала молодость Елены, в бездействии внешнем, во внутренней борьбе и   тревоге. Подруг у ней не было: изо всех девиц, посещавших дом Стаховых, она не   сошлась ни о одной. Родительская власть никогда не тяготела над Еленой, а с   шестнадцатилетнего возраста она стала почти совсем независима; она зажила собственною   своею жизнию, но жизнию одинокою. Ее душа и разгоралась и погасала одиноко, она   билась, как птица в клетке, а клетки не было: никто не стеснял ее, никто ее не   удерживал, а она рвалась и томилась. Она иногда сама себя не понимала, даже   боялась самой себя. Все, что окружало ее, казалось ей не то бессмысленном, не   то непонятным. «Как жить без любви? а любить некого!» — думала она, и страшно   становилось ей от этих дум, от этих ощущений. Восемнадцати лет она чуть не   умерла от злокачественной лихорадки; потрясенный до основания, весь ее   организм, от природы здоровый и крепкий, долго не мог справиться: последние   следы болезни исчезли наконец, но отец Елены Николаевны все еще не без   озлобления толковал об ее нервах. Иногда ей приходило в голову, что она желает   чего-то, чего никто не желает, о чем никто не мыслит в целой России. Потом она   утихала, даже смеялась над собой, беспечно проводила день за днем, но внезапно   что-то сильное, безымянное, с чем она совладеть не умела, так и закипало в ней,   так и просилось вырваться наружу. Гроза проходила, опускались усталые,   невзлетевшие крылья; но эти порывы не обходились ей даром. Как она ни старалась   не выдать того, что в ней происходило, тоска взволнованной души сказывалась в   самом ее наружном спокойствии, и родные ее часто были вправе пожимать плечами,   удивляться и не понимать ее «странностей».      

В день, с которого начался наш рассказ, Елена дольше   обыкновенного не отходила от окна. Она много думала о Берсеневе, о своем   разговоре с ним. Он ей нравился; она верила теплоте его чувств, чистоте его   намерений. Он никогда еще так не говорил с ней, как в тот вечер. Она вспомнила   выражение его несмелых глаз, его улыбки — и сама улыбнулась и задумалась, но   уже не о нем. Она принялась глядеть «в ночь» через открытое окно. Долго глядела   она на темное, низко нависшее небо; потом она встала, движением головы откинула   от лица волосы и, сама не зная зачем, протянула к нему, к этому небу, свои   обнаженные, похолодевшие руки; потом она их уронила, стала на колени перед   своею постелью, прижалась лицом к подушке и, несмотря на все свои усилия не   поддаться нахлынувшему на нее чувству, заплакала какими-то странными, недоумевающими,   но жгучими слезами.      

 VII      

       

На другой день, часу в двенадцатом, Берсенев отправился на   обратном извозчике в Москву. Ему нужно было получить с почты деньги, купить   кой-какие книги, да кстати ему хотелось повидаться с Инсаровым и переговорить с   ним. Берсеневу, во время последней беседы с Шубиным, пришла мысль пригласить   Инсарова к себе на дачу. Но он не скоро отыскал его: с прежней своей квартиры   он переехал на другую, до которой добраться было нелегко: она находилась на   заднем дворе безобразного каменного дома, построенного на петербургский манер   между Арбатом и Поварской. Тщетно Берсенев скитался от одного грязного крылечка   к другому, тщетно взывал то к дворнику, то к «кому-нибудь». Дворники и в   Петербурге стараются избегать взоров посетителей, а в Москве подавно: никто не   откликнулся Берсеневу; только любопытный портной, в одном жилете и с мотком   серых ниток на плече, выставил молча из высокой форточки свое тусклое и   небритое лицо с подбитым глазом да черная безрогая коза, взобравшаяся на   навозную кучу, обернулась, проблеяла жалобно и проворнее прежнего зажевала свою   жвачку. Какая-то женщина в старом салопе и стоптанных сапогах сжалилась наконец   над Берсеневым и указала ему квартиру Инсарова. Берсенев застал его дома. Он   нанимал комнату у самого того портного, который столь равнодушно взирал из   форточки на затруднение забредшего человека, — большую, почти совсем   пустую комнату с темно-зелеными стенами, тремя квадратными окнами, крошечною   кроваткой в одном углу, кожаным диванчиком в другом и громадной клеткой,   подвешенной под самый потолок; в этой клетке когда-то жил соловей. Инсаров   пошел навстречу Берсеневу, как только тот переступил порог дверец, но не   воскликнул: «А, это вы!» или: «Ах, боже мой! какими судьбами?», не сказал даже:   «Здравствуйте», а просто стиснул ему руку и подвел его к единственному,   находившемуся в комнате стулу.      

— Сядьте, — сказал он и сам присел на край   стола. — У меня, вы видите, еще беспорядок, — прибавил Инсаров,   указывая на груду бумаг и книг на полу, — еще не обзавелся, как должно.   Некогда еще было.      

Инсаров говорил по-русски совершенно правильно, крепко и   чисто произнося каждое слово; но его гортанный, впрочем, приятный голос звучал   чем-то нерусским. Иностранное происхождение Инсарова (он был болгар родом) еще   яснее сказывалось в его наружности: это был молодой человек лет двадцати пяти,   худощавый и жилистый, с впалою грудью, с узловатыми руками; черты лица имел он   резкие, нос с горбиной, иссиня-черные прямые волосы, небольшой лоб, небольшие,   пристально глядевшие, углубленные глаза, густые брови; когда он улыбался,   прекрасные белые зубы показывались на миг из-под тонких жестких, слишком   отчетливо очерченных губ. Одет он был в старенький, но опрятный сюртучок,   застегнутый доверху.      

— Зачем вы с прежней вашей квартиры съехали? —   спросил его Берсенев.      

— Эта дешевле; к университету ближе.      

— Да ведь теперь вакации… И что вам за охота жить в   городе летом! Наняли бы дачу, коли уж решились переезжать.      

Инсаров ничего не отвечал на это замечание и предложил   Берсеневу трубку, примолвив: «Извините, папирос и сигар не имею».      

Берсенев закурил трубку.      

— Вот я, — продолжал он, — нанял себе домик   возле Кунцева. Очень дешево и очень удобно. Так что даже лишняя есть комната   наверху.      

Инсаров опять ничего не отвечал.      

Берсенев затянулся.      

— Я даже думал, — заговорил он снова, выпуская дым   тонкою струей, — что если бы, например, нашелся кто-нибудь… вы, например,   так думал я… который бы захотел… который бы согласился поместиться у меня там   наверху… как бы это хорошо было! Как вы полагаете, Дмитрий Никанорыч?      

Инсаров вскинул на него свои небольшие глазки.      

— Вы мне предлагаете жить у вас на даче?      

— Да; у меня наверху там есть лишняя комната.      

— Очень вам благодарен, Андрей Петрович; но я полагаю,   средства мои мне не позволяют этого.      

— То есть как же не позволяют?      

— Не позволяют жить на даче. Мне две квартиры держать   невозможно.      

— Да ведь я… — начал было Берсенев и   остановился. — Вам от этого никаких лишних расходов бы не было, —   продолжал он. — Здешняя квартира осталась бы, положим, за вами; зато там   все очень дешево; можно бы даже так устроиться, чтоб обедать, например, вместе.      

Инсаров молчал. Берсеневу стало неловко.      

— По крайней мере, навестите меня когда-нибудь, —   начал он, погодя немного. — От меня в двух шагах живет семейство, с   которым мне очень хочется вас познакомить. Какая там есть чудная девушка, если   бы вы знали, Инсаров! Там также живет один мой близкий приятель, человек с   большим талантом; я уверен, что вы с ним сойдетесь. (Русский человек любит   потчевать — коли нечем иным, так своими знакомыми.) Право, приезжайте. А еще   лучше, переселяйтесь к нам, право. Мы бы могли вместе работать, читать… Я, вы   знаете, занимаюсь историей, философией. Все это вас интересует, у меня и книг   много.      

Инсаров встал и прошелся по комнате.      

— Позвольте узнать, — спросил он наконец, —   сколько вы платите за вашу дачу?      

— Сто рублей серебром.      

— А сколько в ней всего комнат?      

— Пять.      

— Стало быть, по расчету, приходилось бы за одну   комнату двадцать рублей?      

— По расчету… Да помилуйте, она мне совсем не нужна.   Просто стоит пустая.      

— Может быть; но послушайте, — прибавил Инсаров с   решительным и в то же время простодушным движением головы. — Я только в   таком случае могу воспользоваться вашим предложением, если вы согласитесь взять   с меня деньги по расчету. Двадцать рублей дать я в силах, тем более что, по   вашим словам, я буду там делать экономию на всем прочем.      

— Разумеется; но, право же, мне совестно.      

— Иначе нельзя, Андрей Петрович.      

— Ну, как хотите; только какой же вы упрямый!      

Инсаров опять ничего не ответил.      

Молодые люди условились насчет дня, в который Инсаров должен   был переселиться. Позвали хозяина; но он сперва прислал свою дочку, девочку лет   семи, с огромным пестрым платком на голове; она внимательно, чуть не с ужасом,   выслушала все, что ей сказал Инсаров, и ушла молча; вслед за ней появилась ее   мать, беременная на сносе, тоже с платком на голове, только крошечным. Инсаров   объяснил ей, что он переезжает на дачу возле Кунцева, но оставляет квартиру за   собой и поручает ей все свои вещи; портниха тоже словно испугалась и удалилась.   Наконец пришел хозяин; этот сначала как будто все понял и только задумчиво   проговорил: «Возле Кунцева?» — а потом вдруг отпер дверь и закричал: «За вами,   што ль, фатера?» Инсаров его успокоил. «Потому, надо знать», — повторил   портной сурово и скрылся.      

Берсенев отправился восвояси, очень довольный успехом своего   предложения. Инсаров проводил его до двери с любезною, в России мало   употребительною вежливостью и, оставшись один, бережно снял сюртук и занялся   раскладыванием своих бумаг.      

 VIII      

       

Вечером того же дня Анна Васильевна сидела в своей гостиной   и собиралась плакать. Кроме ее, в комнате находился ее муж да еще некто Увар   Иванович Стахов, троюродный дядя Николая Артемьевича, отставной корнет лет   шестидесяти, человек тучный до неподвижности, с сонливыми желтыми глазками и   бесцветными толстыми губами на желтом пухлом лице. Он с самой отставки   постоянно жил в Москве процентами с небольшого капитала, оставленного ему женой   из купчих. Он ничего не делал и навряд ли думал, а если и думал, так берег свои   думы про себя. Раз только в жизни он пришел в волнение и оказал деятельность, а   именно: он прочел в газетах о новом инструменте на всемирной лондонской   выставке: «контробомбардоне» и пожелал выписать себе этот инструмент, даже   спрашивал, куда послать деньги и через какую контору? Увар Иванович носил   просторный сюртук табачного цвета и белый платок на шее, ел часто и много, и   только в затруднительных случаях, то есть всякий раз, когда ему приходилось   выразить какое-либо мнение, судорожно двигал пальцами правой руки по воздуху,   сперва от большого пальца к мизинцу, потом от мизинца к большому пальцу, с   трудом приговаривая: «Надо бы… как-нибудь, того…»      

Увар Иванович сидел в креслах возле окна и дышал напряженно.   Николай Артемьевич ходил большими шагами по комнате, засунув руки в карманы;   лицо его выражало неудовольствие.      

Он остановился наконец и покачал головой.      

— Да, — начал он, — в наше время молодые люди   были иначе воспитаны. Молодые люди не позволяли себе манкировать старшим. (Он   произнес: ман, в нос, по-французски.) А теперь я только гляжу и удивляюсь.   Может быть, не прав я, а они правы; может быть. Но все же у меня есть свой   взгляд на вещи: не олухом же я родился. Как вы об этом думаете, Увар Иванович?      

Увар Иванович только поглядел на него и поиграл пальцами.      

— Елену Николаевну, например, — продолжал Николай   Артемьевич, — Елену Николаевну я не понимаю, точно. Я для нее не довольно   возвышен. Ее сердце так обширно, что обнимает всю природу, до малейшего   таракана или лягушки, словом все, за исключением родного отца. Ну, прекрасно; я   это знаю и уж не суюсь. Потому тут и нервы, и ученость, и паренье в небеса, это   все не по нашей части. Но господин Шубин… положим, он артист удивительный,   необыкновенный, я об этом не спорю; однако манкировать старшему, человеку,   которому он все-таки, можно сказать, обязан многим, — это я, признаюсь,   dans mon gros bon sens[4],   допустить не могу. Я от природы не взыскателен, нет; но всему есть мера.      

Анна Васильевна позвонила с волнением. Вошел казачок.      

— Что же Павел Яковлевич не идет? — проговорила   она. — Что это я его дозваться не могу?      

Николай Артемьевич пожал плечами.      

— Да на что, помилуйте, вы хотите его позвать? Я этого   вовсе не требую, не желаю даже.      

— Как на что, Николай Артемьевич? Он вас обеспокоил;   может быть, помешал курсу вашего лечения. Я хочу объясниться с ним. Я хочу   знать, чем он мог вас прогневать.      

— Я вам повторяю, что я этого не требую. И что за охота… devant les domestiques[5]…      

Анна Васильевна слегка покраснела.      

— Напрасно вы это говорите, Николай Артемьевич. Я никогда… devant… les domestiques… Ступай, Федюшка, да смотри, сейчас   приведи сюда Павла Яковлевича.      

Казачок вышел.      

— И нисколько это все не нужно, — проговорил   сквозь зубы Николай Артемьевич и снова принялся шагать по комнате. — Я   совсем не к тому речь вел.      

— Помилуйте, Paul должен извиниться перед вами.      

— Помилуйте, на что мне его извинения? И что такое   извинения? Это все фразы.      

— Как на что? его вразумить надо.      

— Вразумите его вы сами. Он вас скорей послушает. А я   на него не в претензии.      

— Нет, Николай Артемьевич, вы сегодня с самого вашего   приезда не в духе. Вы даже, на мои глаза, похудели в последнее время. Я боюсь,   что курс лечения вам не помогает.      

— Курс лечения мне необходим, — заметил Николай   Артемьевич, — у меня печень не в порядке.      

В это мгновение вошел Шубин. Он казался усталым. Легкая,   чуть-чуть насмешливая улыбка играла на его губах.      

— Вы меня спрашивали, Анна Васильевна? — промолвил   он.      

— Да, конечно, спрашивала. Помилуй, Paul, это ужасно. Я   тобой очень недовольна. Как ты можешь манкировать Николаю Артемьевичу?      

— Николай Артемьевич вам жаловался на меня? —   спросил, Шубин и с тою же усмешкой на губах глянул на Стахова.      

Тот отвернулся и опустил глаза.      

— Да, жаловался. Я не знаю, чем ты перед ним   провинился, но ты должен сейчас извиниться, потому что его здоровье очень   теперь расстроено, и, наконец, мы все в молодых летах должны уважать своих   благодетелей.      

«Эх, логика!» — подумал Шубин и обратился к Стахову:      

— Я готов извиниться перед вами, Николай   Артемьевич, — проговорил он с учтивым полупоклоном, — если я вас   точно чем-нибудь обидел.      

— Я вовсе… не с тем, — возразил Николай   Артемьевич, по-прежнему избегая взоров Шубина. — Впрочем, я охотно вас   прощаю, потому что, вы знаете, я невзыскательный человек.      

— О, это не подвержено никакому сомнению! —   промолвил Шубин. — Но позвольте полюбопытствовать: известно ли Анне   Васильевне, в чем именно состоит моя вина?      

— Нет, я ничего не знаю, — заметила Анна   Васильевна и вытянула шею.      

— О боже мой! — торопливо воскликнул Николай   Артемьевич, — сколько раз уж я просил, умолял, сколько раз говорил, как   мне противны все эти объяснения и сцены! В кои-то веки приедешь домой, хочешь   отдохнуть, — говорят: семейный круг, interieur, будь семьянином, — а   тут сцены, неприятности. Минуты нет покоя. Поневоле поедешь в клуб или… или   куда-нибудь. Человек живой, у него физика, она имеет свои требования, а тут…      

И, не докончив начатой речи, Николай Артемьевич быстро вышел   вон и хлопнул дверью. Анна Васильевна посмотрела ему вслед.      

— В клуб? — горько прошептала она. — Не в   клуб вы едете, ветреник! В клубе некому дарить лошадей собственного завода — да   еще серых! Любимой моей масти. Да, да, легкомысленный человек, — прибавила   она, возвысив голос, — не в клуб вы едете. А ты, Paul, — продолжала   она, вставая, — как тебе не стыдно? Кажется, не маленький. Вот теперь у   меня голова заболела. Где Зоя, не знаешь?      

— Кажется, у себя наверху. Рассудительная сия лисичка в   такую погоду всегда в свою норку прячется.      

— Ну, пожалуйста, пожалуйста! — Анна Васильевна   поискала вокруг себя. — Рюмочку мою с натертым хреном ты не видел? Paul,   сделай одолжение, вперед не серди меня.      

— Где вас рассердить, тетушка? Дайте мне вашу ручку   поцеловать. А хрен ваш я видел в кабинете на столике.      

— Дарья его вечно где-нибудь позабудет, —   промолвила Анна Васильевна и удалилась, шумя шелковым платьем.      

Шубин хотел было пойти за ней, но остановился, услышав за   собою медлительный голос Увара Ивановича.      

— Не так бы тебя, молокососа… следовало, — говорил   вперемежку отставной корнет.      

Шубин подошел к нему.      

— А за что же бы меня следовало, достохвальный Увар   Иванович?      

— За что? Млад ты, так уважай. Да.      

— Кого?      

— Кого? Известно, кого. Скаль зубы-то.      

Шубин скрестил руки на груди.      

— Ах вы, представитель хорового начала, —   воскликнул он, — черноземная вы сила, фундамент вы общественного здания!      

Увар Иванович заиграл пальцами.      

— Полно, брат, не искушай.      

— Ведь вот, — продолжал Шубин, — не молодой,   кажется, дворянин, а сколько в нем еще таится счастливой, детской веры!   Уважать! Да знаете ли вы, стихийный вы человек, за что Николай Артемьевич   гневается на меня? Ведь я с ним сегодня целое утро провел у его немки; ведь мы   сегодня втроем пели «Не отходи от меня»; вот бы вы послушали. Вас, кажется, это   берет. Пели мы, сударь мой, пели — ну и скучно мне стало; вижу я: дело неладно,   нежности много. Я и начал дразнить обоих. Хорошо вышло. Сперва она на меня   рассердилась, а потом на него; а потом он на нее рассердился и сказал ей, что   он только дома счастлив и что у него там рай; а она ему сказала, что он   нравственности не имеет; а я ей сказал: «Ах!» по-немецки; он ушел, а я остался;   он приехал сюда, в рай то есть, а в раю ему тошно. Вот он и принялся брюзжать.   Ну-с, кто теперь, по-вашему, виноват?      

— Конечно, ты, — возразил Увар Иванович.      

Шубин уставился на него.      

— Осмелюсь спросить у вас, почтенный витязь, —   начал он подобострастным голосом, — эти загадочные слова вы изволили   произнести вследствие какого-либо соображения вашей мыслительной способности   или же под наитием мгновенной потребности произвести сотрясение в воздухе,   называемое звуком?      

— Не искушай, говорят! — простонал Увар Иванович.      

Шубин засмеялся и выбежал вон.      

— Эй! — воскликнул четверть часа спустя Увар   Иванович, — того… рюмку водки.      

Казачок принес водки и закуску на подносе. Увар Иванович   тихонько взял с подноса рюмку и долго, с усиленным вниманием глядел на нее, как   будто не понимая хорошенько, что у него такое в руке. Потом он посмотрел на   казачка и спросил: не Васькой ли его зовут? Потом он принял огорченный вид,   выпил водки, закусил и полез доставать носовой платок из кармана. Но казачок   уже давно отнес поднос и графин на место, и остаток селедки съел, и уже успел   соснуть, прикорнув к барскому пальто, а Увар Иванович все еще держал платок   перед собою на растопыренных пальцах и с тем же усиленным вниманием посматривал   то в окно, то на пол и стены.      

 IX      

       

Шубин вернулся к себе во флигель и раскрыл было книгу.   Камердинер Николая Артемьевича осторожно вошел в его комнату и вручил ему   небольшую треугольную записку, запечатанную крупною гербовою печатью. «Я   надеюсь, — стояло в этой записке, — что вы, как честный человек, не   позволите себе намекнуть даже единым словом на некоторый вексель, о котором   была сегодня утром речь. Вам известны мои отношения и мои правила,   незначительность самой суммы и другие обстоятельства; наконец есть семейные   тайны, которые должно уважать, и семейное спокойствие есть такая святыня,   которую одни etres sans coeur[6],   к которым я не имею причины вас причислить, отвергают! (Сию записку   возвратите.) Н.С.».      

Шубин начертил внизу карандашом: «Не беспокойтесь — я еще   пока платков из карманов не таскаю»; возвратил записку камердинеру и снова   взялся за книгу. Но она скоро выскользнула у него из рук. Он посмотрел на   заалевшееся небо, на две молодые могучие сосны, стоявшие особняком от остальных   деревьев, подумал: «Днем сосны синеватые бывают, а какие они великолепно   зеленые вечером», — и отправился в сад, с тайною надеждой встретить там   Елену. Он не обманулся. Впереди, на дороге между кустами, мелькнуло ее платье.   Он нагнал ее и, поравнявшись с нею, промолвил:      

— Не глядите в мою сторону, я не стою.      

Она бегло взглянула на него, бегло улыбнулась и пошла   дальше, в глубь сада. Шубин отправился вслед за нею.      

— Я прошу вас не смотреть на меня, — начал   он, — а заговариваю с вами: противоречие явное! Но это все равно, мне не впервой.   Я сейчас вспомнил, что я еще не попросил у вас как следует прощения в моей   глупой вчерашней выходке. Вы не сердитесь на меня, Елена Николаевна?      

Она остановилась и не тотчас отвечала ему — не потому, чтоб   она сердилась, а ее мысли были далеко.      

— Нет, — сказала она наконец, — я нисколько   не сержусь.      

Шубин закусил губу.      

— Какое озабоченное… и какое равнодушное лицо! —   пробормотал он. — Елена Николаевна, — продолжал он, возвысив   голос, — позвольте мне рассказать вам маленький анекдотец. У меня был приятель,   а у этого приятеля был тоже приятель, который сперва вел себя, как следует   порядочному человеку, а потом запил. Вот однажды рано поутру мой приятель   встречает его на улице (а уж они, заметьте, раззнакомились), встречает его и   видит, что он пьян. Мой приятель взял да отвернулся от него. А тот-то подошел,   да и говорит: «Я бы не рассердился, говорит, если б вы не поклонились, но зачем   отворачиваться? Может быть, это я с горя. Мир моему праху!»      

Шубин умолк.      

— И только? — спросила Елена.      

— Только.      

— Я вас не понимаю. На что вы намекаете? Сейчас вы   говорили мне, чтоб я не глядела в вашу сторону.      

— Да, а теперь я вам рассказал, как нехорошо   отворачиваться.      

— Да разве я… — начала было Елена.      

— А разве нет?      

Елена слегка покраснела и протянула Шубину руку. Он крепко   пожал ее.      

— Вот вы меня как будто поймали на дурном   чувстве, — сказала Елена, — а ваше подозрение не справедливо. Я и не   думала чуждаться вас.      

— Положим, положим. Но сознайтесь, что у вас в эту   минуту тысяча мыслей в голове, из которых вы мне ни одной не поверите. Что?   небось не правду я сказал?      

— Может быть.      

— Да отчего же это? отчего?      

— Мои мысли мне самой не ясны, — проговорила   Елена.      

— Тут-то их и доверять другому, — подхватил   Шубин. — Но я вам скажу, в чем дело. Вы дурного мнения обо мне.      

— Я?      

— Да, вы. Вы воображаете, что во мне все наполовину   притворно, потому что я художник; что я не способен не только ни на какое   дело, — в этом вы, вероятно, правы, — но даже ни к какому истинному,   глубокому чувству: что я и плакать-то искренно не могу, что я болтун и сплетник, —   и все потому, что я художник. Что же мы после этого за несчастные, богом убитые   люди? Вы, например, я побожиться готов, не верите в мое раскаяние.      

— Нет, Павел Яковлевич, я верю в ваше раскаяние, и в   ваши слезы я верю. Но мне кажется, самое ваше раскаяние вас забавляет, да и   слезы тоже.      

Шубин дрогнул.      

— Ну, я вижу, это, как выражаются доктора, неизлечимый   казус, casus incurabilis. Тут остается только поникнуть головой да покориться.   А между тем, господи! неужели это правда, неужели же я все с собой вожусь,   когда рядом живет такая душа? И знать, что никогда не проникнешь в эту душу,   никогда не будешь ведать, отчего она грустит, отчего она радуется, что в ней   бродит, чего ей хочется, куда она идет… Скажите, — промолвил он после   небольшого молчания, — вы никогда, ни за что, ни в каком случае не полюбили   бы художника?      

Елена посмотрела ему прямо в глаза.      

— Не думаю, Павел Яковлевич; нет.      

— Что и требовалось доказать, — проговорил с   комической унылостию Шубин. — Засим, я полагаю, мне приличнее не мешать   вашей уединенной прогулке. Профессор спросил бы вас: а на основании каких   данных вы сказали нет? Но я не профессор, я дитя, по вашим понятиям; но от детей   не отворачиваются, помните. Прощайте. Мир моему праху!      

Елена хотела было остановить его, но подумала и тоже   сказала:      

— Прощайте.      

Шубин вышел со двора. В недальнем расстоянии от дачи   Стаховых встретился ему Берсенев. Он шел проворными шагами, наклонив голову и   сдвинув шляпу на затылок.      

— Андрей Петрович! — крикнул Шубин.      

Тот остановился.      

— Ступай, ступай, — продолжал Шубин, — я   только так, я тебя не задерживаю, — и проберись прямо в сад; там ты   найдешь Елену. Она, кажется, тебя ждет… кого-то она ждет, во всяком случае…   Понимаешь ты силу этих слов: она ждет! А знаешь, брат, какое удивительное обстоятельство?   Представь, вот уже два года, как я живу с ней в одном доме, я в нее влюблен, и   только сейчас, сию минуту, не то что понял, а увидал ее. Увидал и руки   расставил. Не взирай на меня, пожалуйста, с этою лжеязвительною усмешкой,   которая мало идет к твоим степенным чертам. Ну да, разумею, ты хочешь напомнить   мне об Аннушке. Что ж? Я не отказываюсь. Нашему брату Аннушки под стать. Да   здравствуют же Аннушки, и Зои, и самые даже Августины Христиановны! Ты ступай к   Елене теперь, а я отправлюсь… ты думаешь, к Аннушке? Нет, брат, хуже: к князю   Чикурасову. Есть такой меценат из казанских татар, вроде Волгина. Видишь ты это   пригласительное письмо, эти буквы: R.S.V.Р.?[7] И   в деревне мне нет покоя! Addio![8]      

Берсенев выслушал тираду. Шубина молча и как будто конфузясь   немножко за него, потом он вошел на двор стаховской дачи. А Шубин действительно   поехал к князю Чикурасову, которому наговорил, с самым любезным видом, самых   колких дерзостей. Меценат из казанских татар хохотал, гости мецената смеялись,   а никому не было весело, и, расставшись, все злились. Так два малознакомых   господина, встретившись на Невском, внезапно оскалят друг перед другом зубы, приторно   съежат глаза, нос и щеки и тотчас же, миновав друг друга, принимают прежнее,   равнодушное или угрюмое, большею частию геморроидальное, выражение.      

 X      

       

Елена дружелюбно встретила Берсенева, уже не в саду, а в   гостиной, и тотчас же, почти нетерпеливо, возобновила вчерашний разговор. Она   была одна: Николай Артемьевич тихонько скрылся куда-то, Анна Васильевна лежала   наверху с мокрою повязкой на голове. Зоя сидела возле нее, аккуратно расправив   юбку и сложив на коленях ручки; Увар Иванович почивал в мезонине на широком и   удобном диване, получившем прозвище «Самосон». Берсенев снова упомянул о своем   отце: он свято чтил его память. Скажем и мы несколько слов о нем.      

Владелец восьмидесяти двух душ, которых он освободил перед   смертию, иллюминат, старый геттингенский студент, автор рукописного сочинения о   «Проступлениях или преобразованиях духа в мире», сочинения, в котором   шеллингианизм, сведенборгианизм и республиканизм смешались самым оригинальным   образом, отец Берсенева привез его в Москву еще мальчиком, тотчас после кончины   его матери, и сам занялся его воспитанием. Он подготовлялся к каждому уроку,   трудился необыкновенно добросовестно и совершенно неуспешно: он был мечтатель,   книжник, мистик, говорил с запинкой, глухим голосом, выражался темно и кудряво,   все больше сравнениями, дичился даже сына, которого любил страстно. Не мудрено,   что сын только хлопал глазами за его уроками и не подвигался ни на волос.   Старик (ему было под пятьдесят лет, он женился очень поздно) догадался наконец,   что дело не идет на лад, и поместил своего Андрюшу в пансион. Андрюша стал   учиться, но из-под родительского присмотра не вышел: отец навещал его беспрестанно,   надоедая содержателю своими наставлениями и беседами; надзиратели также   тяготились незваным гостем: он то и дело приносил им какие-то, по их словам,   премудреные книги о воспитании. Даже школьникам становилось неловко при виде   смуглого и рябого лица старика, его тощей фигуры, постоянно облеченной в   какой-то вострополый серый фрак. Школьники не подозревали тогда, что этот   угрюмый, никогда не улыбавшийся господин, с журавлиной походкой и длинным носом   — сердцем сокрушался и болел о каждом из них почти так же, как о собственном   сыне. Он однажды вздумал побеседовать с ними о Вашингтоне. «Юные питомцы!» —   начал он, но при первых звуках его странного голоса юные питомцы разбежались.   Честный геттингенец жил не на розах: он был постоянно подавлен ходом истории,   всякого рода вопросами и соображениями. Когда молодой Берсенев поступил в   университет, он ездил с ним на лекции; но уже здоровье начинало изменять ему.   События 48-го года потрясли его до основания (надо было всю книгу переделать),   и он умер зимой 53-го года, не дождавшись выхода сына из университета, но   заранее поздравив его кандидатом и благословив его на служение науке. «Передаю   тебе светоч, — говорил он ему за два часа до смерти, — я держал его,   покамест мог, не выпускай и ты сей светоч до конца».      

Берсенев долго говорил с Еленой о своем отце. Неловкость,   которую он чувствовал в ее присутствии, исчезла, и пришепетывал он не так   сильно. Разговор перешел к университету.      

— Скажите, — спросила его Елена, — между   вашими товарищами были замечательные люди?      

Берсенев вспомнил слова Шубина.      

— Нет, Елена Николаевна, сказать вам по правде, не было   между нами ни одного замечательного человека. Да и где! Было, говорят, время в   Московском университете! Только не теперь. Теперь это училище — не университет.   Мне было тяжело с моими товарищами, — прибавил он, понизив голос.      

— Тяжело?.. — прошептала Елена.      

— Впрочем, — продолжал Берсенев, — я должен   оговориться. Я знаю одного студента, — правда, он не моего курса, —   это действительно замечательный человек.      

— Как его зовут? — с живостью спросила Елена.      

— Инсаров, Дмитрий Никанорович. Он болгар.      

— Не русский?      

— Нет, не русский.      

— Зачем же он живет в Москве?      

— Он приехал сюда учиться. И знаете ли, с какою целью   он учится? У него одна мысль: освобождение его родины. И судьба его   необыкновенная. Отец его был довольно зажиточный купец, родом из Тырнова.   Тырнов теперь небольшой городок, а в старину это была столица Болгарии, когда   еще Болгария была независимым королевством. Торговал он в Софии, имел сношения   c Россией; сестра его, родная тетка Инсарова, до сих пор живет в Киеве, замужем   за старшим учителей истории в тамошней гимназии. В тысяча восемьсот тридцать   пятом году, стало быть восемнадцать лет тому назад, совершилось ужасное   злодеяние: мать Инсарова вдруг пропала без вести; через неделю ее нашли   зарезанною. — Елена содрогнулась. Берсенев остановился.      

— Продолжайте, продолжайте, — проговорила она.      

— Ходили слухи, что ее похитил и убил турецкий ага; ее   муж, отец Инсарова, дознался правды, хотел отметить, но он только ранил   кинжалом агу… Его расстреляли.      

— Расстреляли? без суда?      

— Да. Инсарову в то время пошел восьмой год. Он остался   на руках у соседей. Сестра узнала об участи братниного семейства и пожелала   иметь племянника у себя. Его доставили в Одессу, а оттуда в Киев. В Киеве он   прожил целых двенадцать лет. Оттого он так хорошо говорит по-русски.      

— Он говорит по-русски?      

— Как мы с вами. Когда ему минуло двадцать лет (это   было в начале сорок восьмого года), он пожелал вернуться на родину. Был в Софии   и Тырнове, всю Болгарию исходил вдоль и поперек, провел в ней два года,   выучился опять родному языку. Турецкое правительство преследовало его, и он,   вероятно, в эти два года подвергался большим опасностям; я раз увидел у него на   шее широкий рубец, должно быть, след раны; но он об этом говорить не любит. Он   тоже в своем роде молчальник. Я пытался его расспрашивать — не тут-то было.   Отвечает общими фразами. Он ужасно упрям. В пятидесятом году он опять приехал в   Россию, в Москву, с намерением образоваться вполне, сблизиться с русскими, а   потом, когда он выйдет из университета…      

— Что же тогда? — перебила Елена.      

— А что бог даст. Мудрено вперед загадывать.      

Елена долго не спускала глаз с Берсенева.      

— Вы очень заинтересовали меня своим рассказом, —   промолвила она. — Каков он из себя, этот ваш, как вы его назвали… Инсаров?      

— Как вам сказать? по-моему, недурен. Да вот вы сами   его увидите.      

— Как так?      

— Я его приведу сюда, к вам. Он послезавтра переезжает   в нашу деревеньку и будет жить со мной на одной квартире.      

— Неужели? Да захочет ли он прийти к вам?      

— Еще бы! Он очень будет рад.      

— Он не горд?      

— Он? Нимало. То есть, если хотите, он горд, только не   в том смысле, как вы понимаете. Денег он, например, взаймы ни от кого не   возьмет.      

— А он беден?      

— Да, небогат. Ездивши в Болгарию, он собрал кой-какие   крохи, уцелевшие от отцовского достояния, и тетка ему помогает; но все это   безделица.      

— У него, должно быть, много характера, — заметила   Елена.      

— Да. Это железный человек. И в то же время, вы   увидите, в нем есть что-то детское, искреннее, при всей его сосредоточенности и   даже скрытности. Правда, его искренность — не наша дрянная искренность,   искренность людей, которым скрывать решительно нечего… Да вот я его к вам   приведу, погодите.      

— И не застенчив он? — спросила опять Елена.      

— Нет, не застенчив. Одни самолюбивые люди застенчивы.      

— А разве вы самолюбивы?      

Берсенев смешался и развел руками.      

— Вы возбуждаете мое любопытство, — продолжала   Елена. — Ну, а скажите, не отомстил он этому турецкому аге?      

Берсенев улыбнулся.      

— Мстят только в романах, Елена Николаевна; да и притом   в двенадцать лет этот ага мог умереть.      

— Однако господин Инсаров вам ничего об этом не   говорил?      

— Ничего.      

— Зачем он ездил в Софию?      

— Там отец его жил.      

Елена задумалась.      

— Освободить свою родину! — промолвила она. —   Эти слова даже выговорить страшно, так они велики.      

В это мгновение вошла в комнату Анна Васильевна, и разговор   прекратился.      

Странные ощущения волновали Берсенева, когда он возвращался   домой в тот вечер. Он не раскаивался в своем намерении познакомить Елену с   Инсаровым, он находил весьма естественным то глубокое впечатление, которое   произвели на нее его рассказы о молодом болгаре… не сам ли он старался усилить   это впечатление! Но тайное и темное чувство скрытно гнездилось в его сердце; он   грустил нехорошею грустию. Эта грусть не помешала ему, однако, взяться за   «Историю Гогенштауфенов» и начать читать ее с самой той страницы, на которой он   остановился накануне.      

 XI      

       

Два дня спустя Инсаров, по обещанию, явился к Берсеневу с   своею поклажей. Слуги у него не было, но он без всякой помощи привел свою   комнату в порядок, уставил мебель, подтер пыль и вымел пол. Особенно долго возился   он с письменным столом, который никак не хотел поместиться в назначенный для   него простенок; но Инсаров, с свойственною ему молчаливою настойчивостью,   добился своего. Устроившись, он попросил Берсенева взять с него десять рублей   вперед и, вооружившись толстой палкой, отправился осматривать окрестности   своего нового жилища. Он вернулся часа через три и на приглашение Берсенева   разделить с ним его трапезу отвечал, что он не отказывается обедать с ним   сегодня, но что он уже переговорил с хозяйкой дома и будет вперед получать свою   еду от нее.      

— Помилуйте, — возразил Берсенев, — вас будут   скверно кормить: эта баба совсем стряпать не умеет. Отчего вы не хотите обедать   со мною? Мы бы расход пополам делили.      

— Мои средства не позволяют мне обедать так, как вы   обедаете, — отвечал с спокойной улыбкой Инсаров.      

В этой улыбке было что-то такое, что не позволяло   настаивать: Берсенев слова не прибавил. После обеда он предложил Инсарову   свести его к Стаховым; но тот отвечал, что располагает посвятить весь вечер на   переписку с своими болгарами и потому просит его отсрочить посещение Стаховых   до другого дня. Непреклонность воли Инсарова была уже прежде известна   Берсеневу; но только теперь, находясь с ним под одной кровлей, он мог   окончательно убедиться в том, что Инсаров никогда не менял никакого своего   решения, точно так же как никогда не откладывал исполнения данного обещания.   Берсеневу, как коренному русскому человеку, эта более чем немецкая аккуратность   сначала казалась несколько дикою, немножко даже смешною; но он скоро привык к   ней и кончал тем, что находил ее если не почтенною, то, по крайней мере, весьма   удобною.      

На второй день после своего переселения Инсаров встал в   четыре часа утра, обегал почти все Кунцево, искупался в реке, выпил стакан   холодного молока и принялся за работу; а работы у него было немало: он учился и   русской истории, и праву, и политической экономии, переводил болгарские песни и   летописи, собирал материалы о восточном вопросе, составлял русскую грамматику   для болгар, болгарскую для русских. Берсенев зашел к нему и потолковал с ним о   Фейербахе. Инсаров слушал его внимательно, возражал редко, но дельно; из   возражений его видно было, что он старался дать самому себе отчет в том, нужно   ли ему заняться Фейербахом или же можно обойтись без него. Берсенев навел потом   речь на его занятия и спросил: не покажет ли он ему что-нибудь? Инсаров прочел   ему свой перевод двух или трех болгарских песен и пожелал узнать его мнение.   Берсенев нашел перевод правильным, но не довольно оживленным. Инсаров принял   его замечание к сведению. От песен Берсенев перешел к современному положению   Болгарии, и тут он впервые заметил, какая совершалась перемена в Инсарове при   одном упоминовении его родины: не то чтобы лицо его разгоралось или голос   возвышался — нет! но все существо его как будто крепло и стремилось вперед,   очертание губ обозначалось резче и неумолимее, а в глубине глаз зажигался   какой-то глухой, неугасимый огонь. Инсаров не любил распространяться о   собственной своей поездке на родину, но о Болгарии вообще говорил охотно со   всяким. Он говорил не спеша о турках, об их притеснениях, о горе и бедствиях   своих сограждан, об их надеждах; сосредоточенная обдуманность единой и давней   страсти слышалась в каждом его слове.      

«А ведь, чего доброго, — подумал между тем   Берсенев, — турецкий ага, пожалуй, поплатился ему за смерть матери и   отца».      

Инсаров не успел еще умолкнуть, как дверь растворилась и на   пороге появился Шубин.      

Он вошел в комнату как-то слишком развязно и добродушно;   Берсенев, который знал его хорошо, тотчас понял, что его что-то коробило.      

— Рекомендуюсь без церемоний, — начал он с светлым   и открытым выражением лица, — моя фамилия Шубин; я приятель вот этого   молодого человека. (Он указал на Берсенева.) Ведь вы господин Инсаров, не так   ли?      

— Я Инсаров.      

— Так дайте же руку и познакомимтесь. Не знаю, говорил   ли вам Берсенев обо мне, а мне он много говорил об вас. Вы здесь поселились?   Отлично! Не сердитесь на меня, что я так пристально на вас гляжу. Я по ремеслу   моему ваятель и предвижу, что в скором времени попрошу у вас позволение слепить   вашу голову.      

— Моя голова к вашим услугам, — проговорил   Инсаров.      

— Что же мы делаем сегодня, а? — заговорил Шубин,   внезапно садясь на низенький стул и опираясь обеими руками на широко   расставленные колени. — Андрей Петрович, есть какой-нибудь план на   нынешний день у вашего благородия? Погода славная; сеном и сухою земляникой   пахнет так… словно грудной чай пьешь. Надо бы сочинить какой-нибудь фокус.   Покажем новому обитателю Кунцева все его многочисленные красоты. («А его   коробит», — продолжал думать про себя Берсенев.) Ну, что ж ты молчишь, мой   друг Горацио? Раскрой свои вещие уста. Сочиним мы фокус или нет?      

— Я не знаю, — заметил Берсенев, — как   Инсаров. Он, кажется, собирается работать.      

Шубин повернулся на стуле.      

— Вы хотите работать? — спросил он как-то в нос.      

— Нет, — отвечал тот, — нынешний день я могу   посвятить прогулке.      

— А! — промолвил Шубин. — Ну и прекрасно.   Ступайте, друг мой Андрей Петрович, прикройте шляпой вашу мудрую голову, и   пойдемте куда глаза глядят. Наши глаза молодые — глядят далеко. Я знаю   трактирчик прескверненький, где нам дадут обедишко препакостный; а нам будет   очень весело. Пойдемте.      

Полчаса спустя они все трое шли по берегу Москвы-реки. У   Инсарова оказался довольно странный, ушастый картуз, от которого Шубин пришел в   не совсем естественный восторг. Инсаров выступал не спеша, глядел, дышал,   говорил и улыбался спокойно: он отдал этот день удовольствию и наслаждался   вполне. «Благоразумные мальчики так гуляют по воскресеньям», — шепнул   Шубин Берсеневу на ухо. Сам Шубин очень дурачился, выбегал вперед, становился в   позы известных статуй, кувыркался на траве: спокойствие Инсарова не то чтобы   раздражало его, а заставляло его кривляться. «Что ты так егозишь, француз!» —   раза два заметил ему Берсенев. «Да, я француз, полуфранцуз, — возражал ему   Шубин, — а ты держи середину между шуткою и серьезом, как говаривал мне   один половой». Молодые люди повернули прочь от реки и пошли по узкой и глубокой   рытвине между двумя стенами золотой высокой ржи; голубоватая тень падала на них   от одной из этих стен; лучистое солнце, казалось, скользило по верхушкам   колосьев; жаворонки пели, перепела кричали; повсюду зеленели травы; теплый   ветерок шевелил и поднимал их листья, качал головки цветов. После долгих   странствований, отдыхов, болтовни (Шубин пробовал даже играть в чехарду с   каким-то прохожим беззубым мужичком, который все смеялся, что с ним ни делали   господа) молодые люди добрели до «скверненького» трактирчика. Слуга чуть не   сшиб каждого из них с ног и действительно накормил их очень дурным обедом, с   каким-то забалканским вином, что, впрочем, не мешало им веселиться от души, как   предсказывал Шубин; сам он веселился громче всех — и меньше всех. Он пил   здоровье непонятного, но великого Венелина, здоровье болгарского короля Крума,   Хрума или Хрома, жившего чуть не в Адамовы времена.      

— В девятом столетии, — поправил его Инсаров.      

— В девятом столетии? — воскликнул Шубин. —   О, какое счастье!      

Берсенев заметил, что посреди всех своих проказ, выходок и   шуток Шубин все как будто бы экзаменовал Инсарова, как будто щупал его и   волновался внутренно, — а Инсаров оставался по-прежнему спокойным и ясным.      

Наконец они вернулись домой, переоделись и, чтобы уже не   выходить из колеи, в которую попали с утра, решились отправиться в тот же вечер   к Стаховым. Шубин побежал вперед известить об их приходе.      

 XII      

       

— Ирой Инсаров сейчас сюда пожалует! —   торжественно воскликнул он, входя в гостиную Стаховых, где в ту минуту   находились только Елена да Зоя.      

— Wer?[9] —   спросила по-немецки Зоя. Взятая врасплох, она всегда выражалась на родном   языке. Елена выпрямилась. Шубин поглядел на нее с игривою улыбочкой на губах.   Ей стало досадно, но она ничего не сказала.      

— Вы слышали, — повторил он, — господин   Инсаров сюда идет.      

— Слышала, — отвечала она, — и слышала, как   вы его назвали. Удивляюсь вам, право. Нога господина Инсарова еще здесь не   была, а вы уже считаете за нужное ломаться.      

Шубин вдруг опустился.      

— Вы правы, вы всегда правы, Елена Николаевна, —   пробормотал он, — но это я только так, ей-богу. Мы целый день с ним вместе   гуляли, и он, я уверяю вас, отличный человек.      

— Я об этом вас не спрашивала, — промолвила Елена   и встала.      

— Господин Инсаров молод? — спросила Зоя.      

— Ему сто сорок четыре года, — отвечал с досадой   Шубин.      

Казачок доложил о приходе двух приятелей. Они вошли.   Берсенев представил Инсарова. Елена попросила их сесть и сама села, а Зоя   отправилась наверх: надо было предуведомить Анну Васильевну. Начался разговор,   довольно незначительный, как все первые разговоры. Шубин наблюдал молчком из   уголка, но наблюдать было не за чем. В Елене он замечал следы сдержанной досады   против него, Шубина, — и только. Он глядел на Берсенева и на Инсарова и,   как ваятель, сравнивал их лица. «Оба, — думал он, — не красивы собой:   у болгара характерное, скульптурное лицо; вот теперь оно хорошо осветилось; у   великоросса просится больше в живопись: линий нету, физиономия есть. А пожалуй,   и в того и в другого влюбиться можно. Она еще не любит, но полюбит   Берсенева», — решил он про себя. Анна Васильевна появилась в гостиную, и   разговор принял оборот совершенно дачный, именно дачный, не деревенский. То был   разговор весьма разнообразный по обилию обсуждаемых предметов; но коротенькие,   довольно томительные паузы прерывали его каждые три минуты. В одну из этих пауз   Анна Васильевна обратилась к Зое. Шубин понял ее немой намек и скорчил кислую   рожу, а Зоя села за фортепьяно, сыграла и спела все свои штучки. Увар Иванович   показался было из-за двери, но пошевелил перстами и отретировался. Потом подали   чай, потом прошлись всем обществом по саду… На дворе стемнело, и гости   удалились.      

Инсаров действительно произвел на Елену меньше впечатления,   чем она сама ожидала, или, говоря точнее, он произвел на нее не то впечатление,   которого ожидала она. Ей понравилась его прямота и непринужденность, и лицо его   ей понравилось; но все существо Инсарова, спокойно твердое и обыденно простое,   как-то не ладилось с тем образом, который составился у нее в голове от   рассказов Берсенева. Елена, сама того не подозревая, ожидала чего-то более «фатального».   «Но, — думала она, — он сегодня говорил очень мало, я сама виновата;   я не расспрашивала его; подождем до другого раза… а глаза у него выразительные,   честные глаза!» Она чувствовала, что ей не преклониться перед ним хотелось, а   подать ему дружески руку, и она недоумевала: не такими воображала она себе   людей, подобных Инсарову, «героев». Это последнее слово напомнило ей Шубина, и   она, уже лежа в постели, вспыхнула и рассердилась.      

— Как вам понравились ваши новые знакомые? —   спросил на возвратном пути Берсенев у Инсарова.      

— Они мне очень понравились, — отвечал   Инсаров, — особенно дочь. Славная, должно быть, девушка. Она волнуется, но   в ней это хорошее волнение.      

— Надо будет к ним ходить почаще, — заметил   Берсенев.      

— Да, надо, — проговорил Инсаров и ничего больше   не сказал до самого дома. Он тотчас заперся в своей комнате, но свеча горела у   него далеко за полночь.      

Берсенев не успел еще прочесть страницу из Раумера, как   горсть брошенного мелкого песку стукнула о стекла его окна. Он невольно   вздрогнул, раскрыл окно и увидал Шубина, бледного как полотно.      

— Экой ты неугомонный! ночная ты бабочка! — начал   было Берсенев.      

— Тс! — перебил его Шубин, — я пришел к тебе   украдкой, как Макс к Агате. Мне непременно нужно сказать тебе два слова   наедине.      

— Да войди же в комнату.      

— Нет, не нужно, — возразил Шубин и облокотился на   оконницу, — этак веселее, больше на Испанию похоже. Во-первых, поздравляю   тебя: твои акции поднялись. Твой хваленый необыкновенный человек провалился. За   это я тебе поручиться могу. А чтоб тебе доказать мою беспристрастность, слушай:   вот формулярный список господина Инсарова. Талантов никаких, поэзии нема,   способностей к работе пропасть, память большая, ум не разнообразный и не   глубокий, но здравый и живой; сушь и сила, и даже дар слова, когда речь идет об   его, между нами сказать, скучнейшей Болгарии. Что? ты скажешь, я несправедлив?   Еще замечание: ты с ним никогда на ты не будешь, и никто с ним на ты не бывал;   я, как артист, ему противен, чем я горжусь. Сушь, сушь, а всех нас в порошок   стереть может. Он с своею землею связан — не то что наши пустые сосуды, которые   ластятся к народу: влейся, мол, в нас, живая вода! Зато и задача его легче,   удобопонятнее: стоит только турок вытурить, велика штука! Но все эти качества,   слава богу, не нравятся женщинам. Обаяния нет, шарму; не то что в нас с тобой.      

— К чему ты меня приплел? — пробормотал   Берсенев. — И в остальном ты не прав: ты ему нисколько не противен, и с   своими соотечественниками он на ты… я это знаю.      

— Это другое дело! Для них он герой; а, признаться   сказать, я себе героев иначе представляю; герой не должен уметь говорить: герой   мычит, как бык; зато двинет рогом — стены валятся. И он сам не должен знать,   зачем он двигает, а двигает. Впрочем, может быть, в наши времена требуются   герои другого калибра.      

— Что тебя Инсаров так занимает? — спросил   Берсенев. — Неужели ты только для того прибежал сюда, чтоб описать мне его   характер?      

— Я пришел сюда, — начал Шубин, — потому что   мне дома очень было грустно.      

— Вот как! Уже не хочешь ли ты опять заплакать?      

— Смейся! Я пришел сюда, потому что я готов локти себе   кусать, потому что отчаяние меня грызет, досада, ревность…      

— Ревность? к кому?      

— К тебе, к нему, ко всем. Меня терзает мысль, что если   б я раньше понял ее, если б я умеючи взялся за дело… Да что толковать! Кончится   тем, что я буду все смеяться, дурачиться, ломаться, как она говорит, а там   возьму да удавлюсь.      

— Ну, удавиться ты не удавишься, — заметил   Берсенев.      

— В такую ночь, конечно, нет; но дай нам только дожить   до осени. В такую ночь люди умирают тоже, только от счастья. Ах, счастье!   Каждая вытянутая через дорогу тень от дерева так, кажется, и шепчет теперь:   «Знаю я, где счастье… Хочешь, скажу?» Я бы позвал тебя гулять, да ты теперь под   влиянием прозы. Спи, и да снятся тебе математические фигуры! А у меня душа разрывается.   Вы, господа, видите, что человек смеется, значит, по-вашему, ему легко; вы   можете доказать ему, что он самому себе противоречит, — значит, он не   страдает… Бог с вами!      

Шубин быстро отошел от окошка. «Аннушка!» — хотел было   крикнуть ему вслед Берсенев, но удержался: на Шубине действительно лица не   было. Минуты две спустя Берсеневу даже почудились рыдания: он встал, отворил   окно; все было тихо; только где-то вдали какой-то, должно быть, проезжий   мужичок тянул «Степь Моздокскую».      

 XIII      

       

В течение первых двух недель после переселения Инсарова в   соседство Кунцева он не более четырех или пяти раз посетил Стаховых; Берсенев   ходил к ним через день. Елена всегда ему была рада, всегда завязывалась между   им и ею живая и интересная беседа, и все-таки он возвращался домой часто с   печальным лицом. Шубин почти не показывался; он с лихорадочною деятельностию   занялся своим искусством: либо сидел взаперти у себя в комнате и выскакивал   оттуда в блузе, весь выпачканный глиной, либо проводил дни в Москве, где у него   была студия, куда приходили к нему модели и италиянские формовщики, его   приятели и учители. Елена ни разу не поговорила с Инсаровым так, как бы она   хотела; в его отсутствие она готовилась расспросить его о многом, но когда он   приходил, ей становилось совестно своих приготовлений. Самое спокойствие   Инсарова ее смущало: ей казалось, что она не имеет права заставить его   высказываться, и она решалась ждать; со всем тем она чувствовала, что с каждым   его посещением, как бы незначительны ни были обмененные между ними слова, он   привлекал ее более и более; но ей не пришлось остаться с ним наедине, а чтобы   сблизиться с человеком — нужно хоть однажды побеседовать с ним с глазу на глаз.   Она много говорила о нем с Берсеневым. Берсенев понимал, что воображение Елены   поражено Инсаровым, и радовался, что его приятель не провалился, как утверждал   Шубин; он с жаром, до малейших подробностей, рассказывал ей все, что знал о нем   (мы часто, когда сами хотим понравиться другому человеку, превозносим в   разговоре с ним наших приятелей, почти никогда притом не подозревая, что мы тем   самих себя хвалим), и лишь изредка, когда бледные щеки Елены слегка краснели, а   глаза светлели и расширялись, та нехорошая, уже им испытанная, грусть щемила   его сердце.      

Однажды Берсенев пришел к Стаховым не в обычную пору, часу в   одиннадцатом утра. Елена вышла к нему в залу.      

— Вообразите себе, — начал он с принужденной   улыбкой, — наш Инсаров пропал.      

— Как пропал? — проговорила Елена.      

— Пропал. Третьего дня вечером ушел куда-то, и с тех   пор его нет.      

— Он не сказал вам, куда он пошел?      

— Нет.      

Елена опустилась на стул.      

— Он, вероятно, в Москву отправился, — промолвила   она, стараясь казаться равнодушной и в то же время сама дивясь тому, что она   старается казаться равнодушной.      

— Не думаю, — возразил Берсенев, — Он ушел не   один.      

— С кем же?      

— К нему третьего дня, перед обедом, явились два   каких-то человека, должно быть, его соотечественники.      

— Болгары? почему вы это думаете?      

— А потому, что, сколько я мог расслышать, они говорили   с ним на языке, мне не известном, но славянском… Вот вы все находите, Елена   Николаевна, что в Инсарове таинственного мало: уж на что таинственнее этого   посещения? Представьте: вошли к нему — и ну кричать и спорить, да так дико,   злобно… И он кричал.      

— И он?      

— И он. Кричал на них. Они как будто жаловались друг на   друга. И если б вы взглянули на этих посетителей! Лица смуглые, широкоскулые,   тупые, с ястребиными носами, лет каждому за сорок, одеты плохо, в пыли, в поту,   с виду ремесленники — не ремесленники и не господа… Бог знает, что за люди.      

— И он с ними отправился?      

— С ними. Накормил их да ушел с ними. Хозяйка мне   сказывала, — они вдвоем целый огромный горшок каши съели. Так, говорит,   вперегонку и глотали, словно волки.      

Елена слабо усмехнулась.      

— Вы увидите, — промолвила она, — все это   разрешится чем-нибудь очень прозаическим.      

— Дай бог! Только напрасно вы употребили это слово. В   Инсарове нет ничего прозаического, хотя Шубин и уверяет…      

— Шубин! — перебила Елена и пожала плечом. —   Но сознайтесь, что эти два господина, глотающие кашу…      

— И Фемистокл ел накануне Саламинского сражения, —   с улыбкой заметил Берсенев.      

— Так; но зато на другой день и было сражение. А вы   все-таки дайте мне знать, когда он вернется, — прибавила Елена и   попыталась переменить разговор, но разговор не клеился.      

Появилась Зоя и стала ходить по комнате на цыпочках, давая   тем знать, что Анна Васильевна еще не проснулась.      

Берсенев ушел.      

В тот же день, вечером, принесли от него записку Елене.   «Вернулся, — писал он ей, — загорелый и в пыли по самые брови; но   зачем и куда ездил, не знаю; не узнаете ли вы?»      

— Не узнаете ли вы! — прошептала Елена. —   Разве он говорит со мной?      

 XIV      

       

На следующий день, часу во втором, Елена стояла в саду перед   небольшою закуткой, где у ней воспитывались два дворовые щенка. (Садовник нашел   их заброшенными под забором и принес их барышне, про которую ему сказали прачки,   что она, мол, всяких зверей и скотов жалует. Он не ошибся в расчете: Елена дала   ему четвертак.) Она заглянула в закутку, убедилась, что щенки живы и здоровы и   что солому им постлали свежую, обернулась и чуть не вскрикнула: прямо к ней, по   аллее, шел Инсаров, один.      

— Здравствуйте, — промолвил он, приближаясь к ней   и снимая картуз. Она заметила, что он точно сильно загорел в последние три   дня. — Я хотел прийти сюда с Андреем Петровичем, да он что-то замешкался;   вот я и отправился без него. В доме у вас никого нет: все спят или гуляют, я и   пришел сюда.      

— Вы как будто извиняетесь, — отвечала   Елена. — Это совсем не нужно. Мы все очень рады вас видеть… Сядемте тут на   скамейке, в тени.      

Она села. Инсаров поместился возле нее.      

— Вас, кажется, дома не было это время? — начала   она.      

— Да, — отвечал он, — я уходил… Вам Андрей   Петрович сказывал?