1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ      

       

ВСТУПЛЕНИЕ      

       

Был в   Жмуди знатный род Биллевичей со многими отраслями, происшедший от Мендога[1] и во всем   Россиенском повете почитавшийся более прочих родов. Никому из Биллевичей не   случилось стать вельможею, правили они только у себя в повете, однако на поле   Марса оказали отчизне памятные услуги, за что в разное время были щедро   жалованы наградами. Родовое гнездо их, сохранившееся и поныне, называлось тоже   Биллевичами, но, кроме него, они владели многими другими поместьями и под   Россиенами, и дальше к Кракинову по Лауде, Шое, Невяжи, и даже за Поневежем. Со   временем род Биллевичей разделился на несколько домов, и родичи потеряли друг   друга из виду. Съезжались все только в ту пору, когда в Россиенах, на равнине,   называвшейся Станами, происходили смотры жмудского шляхетского ополчения[2]. Встречались   иной раз и под знаменами постоянного литовского войска да на сеймиках, а так   как были сильны и богаты, то считаться с ними приходилось даже всемогущим в   Литве и Жмуди Радзивиллам[3].      

При   короле Яне Казимире[4]   патриархом рода был Гераклиуш Биллевич, полковник легкой хоругви, подкоморий[5] упитский. Он   не жил в родовом гнезде, принадлежавшем в то время Томашу, мечнику   россиенскому; сам Гераклиуш владел Водоктами, Любичем и Митрунами, которые   лежали неподалеку от Лауды и, словно морем, были окружены землями   мелкопоместной шляхты.      

Кроме   Биллевичей, богатых домов в округе было немного: Соллогубы, Монтвиллы, Шиллинги,   Корызны, Сицинские (впрочем, и мелкопоместной братии с такими прозваниями тоже   было немало), и по всему лауданскому поречью раскинулись так называемые   «околицы», или, проще сказать, застянки[6],   в которых обитала доблестная и славная в истории Жмуди лауданская шляхта.      

В других   местах род принимал название от застянка или застянок от рода, как бывало в Подляшъе,   а тут, в лауданском поречье, было по-иному. Тут в Морезах жили Стакьяны,   которых в свое время поселил на здешних землях Баторий в награду за храбрость,   проявленную под Псковом[7].   В Волмонтовичах на плодородной земле хозяйствовали Бутрымы; великаны на всю   Лауду, малоречивые, с тяжелой рукой, они во время сеймиков, набегов и войн   привыкли молча ломить стеною. В Дрожейканах и Мозгах возделывали землю   многочисленные Домашевичи, славные охотники: в пуще Зелёнке они хаживали на   медведя под самый Вилькомир. Гаштовты обитали в Пацунелях; девушки их славились   своею красотой, так что в конце концов всех красавиц в окрестностях Кракинова,   Поневежа и Упиты стали звать «пацунельками». Соллогубы Малые выпасали на лесных   пастбищах табуны коней и стада отличной скотины; Гостевичи из Гощун курили   смолу в лесах, почему их и прозвали Гостевичами Черными, или Дымными.      

Были и   другие застянки, были и другие роды. Названия многих сохранились поныне; но и   застянки по большей части лежат не там, где прежде лежали, и люди, которые   живут в них, зовутся иначе. Пришли войны, бедствия, пожары; люди не всегда   отстраивались на старом пепелище, словом, многое изменилось. Но в те времена   еще цвела древняя Лауда, живя по старине, и слух о лауданской шляхте шел по   всему краю, ибо незадолго до этого она под водительством Януша Радзивилла   сражалась под Лоевом против взбунтовавшихся казаков[8] и покрыла себя великою   славой.      

Все   лауданцы служили в хоругви старого Гераклиуша Биллевича: кто побогаче – товарищами   одвуконь, кто победнее – об один конь, а самые бедные – простыми солдатами.   Всегда это была воинственная шляхта, особенно любившая рыцарское свое   искусство. Зато в тех делах, которыми обычно занимались сеймики, она мало   разбиралась. Знала, что король – в Варшаве, Радзивилл и пан Глебович, староста[9], – в   Жмуди, а пан Биллевич – в Водоктах на Лауде. Этого с нее было довольно, и   голосовала она так, как учил пан Биллевич, твердо веря, что он хочет того же,   что пан Глебович, тот в свой черед идет нога в ногу с Радзивиллом, Радзивилл –   королевская рука в Литве и Жмуди, а уж король – супруг Речи Посполитой и отец   всето шляхетского сословия.      

Для   могущественных биржанских владык пан Биллевич был не слугою, а скорее другом,   притом неоценимым, ибо по первому зову у него была наготове тысяча голосов и   тысяча лауданских сабель, а саблей в руке Стакьянов, Бутрымов, Домашевичей или   Гаштовтов в то время не отважился пренебречь еще никто на свете. Все   переменилось со временем, особенно после кончины пана Гераклиуша Биллевича.      

А не стало   отца и благодетеля лауданской шляхты в тысяча шестьсот пятьдесят четвертом   году. Страшная война разгорелась в ту пору по всей восточной границе Речи   Посполитой. Пан Биллевич не пошел уже на эту войну, годы не позволили и   глухота; но лауданцы пошли. И вот когда пришла весть, что Радзивилл потерпел   поражение под Шкловом[10],   а лауданская хоругвь чуть не вся порублена в бою с наемной французской пехотой,   удар разбил старого полковника, и он отдал богу душу.      

Весть о   поражении привез некий пан Михал Володыёвский, молодой, но прославленный воитель,   который по приказу Радзивилла командовал вместо пана Гераклиуша лауданской   хоругвью. Уцелевшие лауданцы тоже возвратились в родные дома; измученные,   подавленные, изголодавшиеся, они, как и все войско, роптали на великого гетмана[11], который   уверовал в свою непобедимость и, решив, что одно его имя внушит страх врагу, с   малыми силами бросился на вдесятеро сильнейшего противника и тем нанес много   урону войску и всей отчизне.      

Но ни   один голос не поднялся при этом против молодого полковника, пана Ежи Михала Володыёвского.   Напротив, те, кто ушел от погрома, превозносили полковника до небес и рассказывали   чудеса о воинском его опыте и доблестях. Единственным утешением для уцелевших   лауданцев были воспоминания о том, какие подвиги они совершили под   предводительством пана Володыёвского: как одним ударом пробились в атаке сквозь   первые ряды свежих войск, как потом, наткнувшись на французских наемников,   впрах разнесли саблями лучший полк, причем пан Володыёвский собственноручно   зарубил полковника, как, наконец, окруженные со всех сторон, отчаянно   прорывались из огненного кольца, и падали, сраженные насмерть, и крушили врага…      

С   сожалением, но и с гордостью внимали этим рассказам лауданцы, не служившие в   регулярном литовском войске, обязанные выступать только с шляхетским   ополчением. Всюду ждали, что ополчение, эта последняя защита отчизны, в скором   времени будет созвано. Наперед уговорились, что лауданским ротмистром выберут   пана Володыёвского, который, хоть и был нездешний, но такой покрыл себя славой,   что среди местной шляхты не было ему равного. Уцелевшие лауданцы рассказывали,   что он спас от гибели самого гетмана. Поэтому вся Лауда на руках его носила, а   застянки наперехват зазывали в гости. Особенно спорили при этом Бутрымы, Домашевичи   и Гаштовты: все хотели, чтобы пан Володыёвский погостил у них подольше. Сам же   он так полюбил эту храбрую шляхту, что, когда остатки радзивилловского войска   потянулись в Биржи, чтобы там оправиться после поражения, он не поехал с ними,   а разъезжал себе по застянкам, пока не осел, наконец, прочно у Пакоша Гаштовта,   который был старейшиной в Пацунелях.      

По   правде сказать, пан Володыёвский и не мог бы уехать в Биржи, он тяжело хворал:   сперва томила его злая горячка, потом от контузии, которую он получил еще под   Цибиховом[12],   отнялась правая рука. Три дочки Пакоша, знаменитые красавицы, стали заботливо   за ним ухаживать и дали клятву вернуть столь славному кавалеру прежнее   здоровье, а шляхта, кто только остался жив, занялась похоронами старого своего   полковника, пана Гераклиуша Биллевича.      

После   похорон было вскрыто духовное завещание покойного, из которого обнаружилось,   что наследницей всех владений, за исключением деревни Любич, старый полковник   назначил внучку свою, Александру Биллевич, упитскую ловчанку[13], опеку же до ее   замужества вверил всей лауданской шляхте.      

«…Пусть   те, кто ко мне был приязнен, – гласило духовное завещание, – и   любовью платил за любовь, таковыми же будут и для сироты и в нынешние времена   злонравия и злокозненности, когда никто не огражден от людского своеволия и   злобы и не может не ведать страха, в память обо мне примут сироту под кров свой   и защиту.      

Надлежит   блюсти им также, дабы она без препон пользовалась владениями, за исключением   деревни Любич, каковую я в дар приношу, завещаю и отписываю пану Кмицицу,   хорунжему[14]   оршанскому, дабы в том оному никто не чинил препятствий. Да ведают те, кто   будет дивиться моему к вельможному пану Анджею Кмицицу благорасположению или   усмотрит в том обиду для внучки моей родной, Александры, что с молодых лет и до   смертного часа я знал от родителя оного Анджея Кмицица лишь приязнь и братскую   любовь. С ним вместе мы в походы ходили, и он мне не однажды жизнь спасал, а   когда злоба и invidia[15]   панов Сицинских замыслили отнять у меня имение, он и в той беде мне помог.   Тогда я, Гераклиуш Биллевич, подкоморий упитский, недостойный грешник, ныне   предстоящий судилищу Христову, четыре года тому назад (еще живой и земную юдоль   попиравший) отправился к пану Кмицицу-отцу, мечнику оршанскому, дабы благодарность   ему принести и дать залог верной дружбы. Там же по старому обычаю, шляхетскому   и христианскому, постановили мы с общего согласия, чтобы дети наши, сиречь сын   его Анджей и внучка моя Александра, ловчанка, сочетались браком, дабы потомство   произвести во славу божию и на благо Речи Посполитой. Чего я всем сердцем желаю   и внучку мою Александру к исполнению означенной моей воли обязываю, разве   только пан хорунжий оршанский, упаси бог, зазорными делами себя опорочит и   чести будет лишен. Буде вотчины лишится, что на той границе, под Оршей, легко   может статься, и тогда надлежит ей с благословения моего поять его в супруги, и   буде Любича лишится, на то не взирать.      

Буде же,   по особому соизволению божию, внучка моя пожелает во славу господа бога принести   на алтарь его свое девство и принять монашеский чин, тогда может она совершить   сие, ибо слава божия превыше славы человеческой…»      

Так   распорядился пан Гераклиуш Биллевич своими владениями и внучкой, чему никто особенно   не удивился. Панна Александра давно уже знала, что ее ждет, и шляхта давно   слыхала о дружбе между Биллевичем и Кмицицами, да и умы в ту смутную пору   другим были заняты, так что в скором времени о духовном завещании и думать   забыли.      

Но в   усадьбе в Водоктах только и разговору было что о Кмицицах, верней, о пане   Анджее, потому что старого мечника тоже не было уже в живых. Кмициц со своей   небольшой хоругвью и оршанскими охотниками был под Шкловом. Потом пропал из   виду; однако никто не думал, что он погиб, ибо смерть столь знатного кавалера,   наверно, не прошла бы незамеченной. В Оршанской земле Кмицицы принадлежали к   знати и владели большими поместьями: но в том краю все погибло в огне войны.   Целые поветы и земли были обращены в пустыню, имения разорены, люди перебиты.   После поражения Радзивилла никто уже больше не давал отпора врагу. Госевский,   гетман польный, не располагал силами; коронные гетманы с остатками войск   сражались на Украине и не могли прийти ему на помощь, так же как и сама Речь   Посполитая, истощенная войнами с казачеством. Вражеская волна все глубже   заливала край, лишь кое-где разбиваясь о крепостные стены; но и крепости пали   одна за другой, как пал Смоленск[16].   Смоленское воеводство, где лежали владения Кмицицев, почитали потерянным. Во   всеобщем смятении и всеобщем страхе люди рассеялись, как листья, гонимые   ветром, и никто не знал, что сталось с молодым оршанским хорунжим.      

Но до   Жмудского староства война еще не докатилась, и лауданская шляхта начала понемногу   оправляться после шкловского поражения. Застянки съехались на совет о делах   державных и приватных. Бутрымы, самые воинственные, ворчали, что надо ехать в   Россиены на congressus[17]   шляхетского ополчения, а там и к Госевскому, чтобы отомстить за шкловское   поражение. Домашевичи Ловецкие углублялись в леса, в Роговскую пущу, и, доходя   до самых вражеских отрядов, привозили оттуда вести: Гостевичи Дымные вялили   мясо в дыму для будущих походов. Из дел приватных решено было послать людей   бывалых и опытных на розыски пана Анджея Кмицица.      

Совет   держали лауданские старики под предводительством Пакоша Гаштовта и Касьяна   Бутрыма, двоих здешних патриархов; вся шляхта, чрезвычайно польщенная доверием,   оказанным ей покойным паном Биллевичем, поклялась неукоснительно выполнить его   волю и окружить панну Александру родительской заботой. Потому-то и было   спокойно на берегах Лауды, хотя даже в тех краях, куда война еще не дошла,   вспыхивали раздоры и смуты. Никто не оспаривал прав молодой помещицы, не   запахивал ее меж, не срывал межевых холмиков, не вырубал меченых сосен на   лесных рубежах, не захватывал пастбищ. Напротив, все помогали богатой помещице,   чем только могли. Стакьяны, которые жили на берегу реки, присылали соленую   рыбу; из Волмонтовичей, от ворчливых Бутрымов, поступало зерно, от Гаштовтов –   сено, от Домашевичей Ловецких – дичь, от Гостевичей Дымных – смола и деготь.   Панну Александру иначе не называли, как «наша панна», а красавицы шляхтянки   поджидали пана Кмицица с таким же нетерпением, как и она.      

Тем   временем пришли вицы[18]   о созыве шляхетского ополчения, и зашевелилась шляхта на Лауде. Юноша   возмужалый и муж, еще не согбенный годами, – всяк должен был садиться на   конь. Ян Казимир прибыл в Гродно и назначил там общий сбор. Туда все и   направились. Первыми двинулись в молчании Бутрымы, за ними прочая шляхта, а   Гаштовты, как всегда, поехали последними, потому что жаль им было покидать   своих красоток. Из других земель явилось мало шляхты, и отчизна осталась без   обороны; но верная Лауда явилась вся.      

Пан   Володыёвский не поехал, он не владел еще рукою и остался с красавицами как бы   за войского. Опустели застянки, одни только старики да женщины сиживали   вечерами у очагов. Тихо было в Поневеже и Упите, всюду ждали новостей.      

Панна   Александра тоже заперлась в Водоктах и никого не видела, кроме слуг да своих лауданских   опекунов.      

 ГЛАВА I      

       

Наступил   новый, тысяча шестьсот пятьдесят пятый, год. Январь стоял морозный, но сухой;   белым покровом толщиною в локоть одела святую Жмудь суровая зима; под тяжестью   инея гнулись и ломались деревья, днем на солнце снег слепил глаза, а ночью при   свете луны словно искры пробегали по насту; зверь подходил к людскому жилью, а   бедные птицы стучали клювами в запушенные инеем, украшенные морозным узором   оконца.      

Однажды   вечером панна Александра сидела в людской с сенными девушками. Старый это был   обычай в роду Биллевичей – проводить вечера с челядью, когда не было гостей, и   петь божественные песни, на собственном примере воспитывая простолюдинов. Так   поступала и панна Александра, тем охотней, что ее сенные девушки были все   больше шляхтянки, убогие сироты. Они делали всякую, даже самую черную работу,   были у госпожи служанками, зато их учили добронравию и обходились с ними лучше,   нежели с простыми девками. Впрочем, были среди них и холопки, которых можно   было отличить по языку: многие из них не умели говорить по-польски.      

Панна   Александра со своей родичкой панной Кульвец сидела посредине людской, а девушки   по бокам на лавках, все за прялками. В большом очаге с нависшим шатром горели   сосновые корневища и бревна, то притухая, то снова вспыхивая ярким огнем или   рассыпаясь искрами, когда паренек, стоявший у очага, подкидывал березовых   поленьев и щепок. При вспышках пламени были видны темные бревенчатые стены   огромной избы с очень низким, перекрытым балками потолком. На балках,   покачиваясь от тепла, висели на нитках разноцветные звездочки, вырезанные из   облаток, а с балок глядели мотки чесаного льна, свисавшие по обе стороны,   словно добытые в бою турецкие бунчуки. Балки были сплошь завалены ими.   Оловянная посуда всяких размеров, поставленная на длинные дубовые полки или   прислоненная к темным стенам, блестела, как звезды.      

В   глубине людской, у двери, косматый жмудин, мурлыча под нос заунывную песенку,   крутил оглушительно гудевшие жернова; панна Александра в молчании перебирала   четки; девушки пряли, тоже ни слова не говоря друг другу.      

Отблески   огня падали на их молодые румяные лица, а они под суровым оком панны Кульвец   усердно, словно наперегонки, пряли свою пряжу, левой рукою щипля мягкий лен, а   правой крутя веретена. Они то переглядывались, то вскидывали быстрые глаза на   панну Александру, словно в ожидании, скоро ли она велит жмудину перестать   молоть и запоет божественную песню, но работать не переставали, все пряли да   пряли; вились нити, жужжали веретена, мелькали спицы в руках панны Кульвец, а   косматый жмудин гудел на своих жерновах.      

Однако   порой он прерывал работу, видно, что-то портилось у него в жерновах, потому что   тут же раздавался его сердитый голос:      

– Padlas![19]      

Панна   Александра поднимала голову, словно пробужденная тишиной, которая воцарялась   после возгласа жмудина; огонь освещал тогда ее белое лицо и спокойные голубые   глаза, глядевшие из-под черных бровей.      

Она была   хороша собою, с льняными косами, тонким лилейным личиком. Белого цветка была у   нее красота. В черном смирном платье девушка с виду казалась строгой. Сидя у   очага, она предалась своим мыслям, как снам, верно, думала о своей судьбе, о   будущем, которое было темно.      

По   духовному завещанию в супруги ей был предназначен человек, которого она не   видала с десяти лет; ей шел теперь двадцатый год, и у нее осталось лишь смутное   воспоминание о шумном подростке, который в бытность свою с отцом в Водоктах   больше носился с ружьем по болотам, чем глядел на нее.      

«Где-то   он и каким стал теперь?» – вот вопросы, которые теснились в уме сумрачной девушки.      

Правда,   она знала его по рассказам покойного подкомория, который за четыре года до   своей кончины совершил далекое и трудное путешествие в Оршу. По этим рассказам   это был «кавалер беззаветной храбрости, но горячая голова». После того как   старый Биллевич и Кмициц-отец сговорили детей, кавалер должен был сразу же   приехать в Водокты на смотрины; но тут разгорелась великая война, и вместо   того, чтобы ехать к невесте, кавалер отправился на поля Берестечка[20]. Там его   подстрелили, он лечился дома, потом ухаживал за умирающим отцом, а там снова   вспыхнула война – и так прошли четыре года. Немало воды утекло и со времени   кончины полковника, а меж тем о Кмицице и слух пропал.      

Было о   чем подумать панне Александре, а может, тосковала она о суженом своем незнакомом.   Чистое сердце ее, еще не знавшее любви, было исполнено великой готовности   любить. Достаточно было искры, чтобы в нем зажегся огонь, спокойный, но яркий,   ровный, сильный и неугасимый, как священный языческий огонь у литвинов.      

Тревога   охватывала ее, порою сладкая, порой томительная, и в душе она все задавала себе   вопросы, на которые не было ответа, и прийти он мог только с далеких полей. И   первый вопрос был: по доброй ли воле женится он на ней и ответит ли на зов ее   сердца, готового любить? В те времена было обычным делом сговаривать детей, и   даже после смерти родителей связанные благословением дети чаще всего не   нарушали родительской воли. Так что панна Александра ничего особенного не   видела в том, что ее просватали; но одно дело добрая воля, а другое дело   долг, – не всегда они ходят в паре. Вот и эта дума томила белокурую ее   головушку: «А полюбит ли он меня?» И нахлынули мысли, словно стая птиц   слетелась на одинокое дерево в широком поле: «Кто ты? Каков ты? Живой ли   бродишь по свету иль сложил уже свою голову? Далёко ль ты, близко ли?» Открытое   сердце девушки, будто дверь, открытая навстречу милому гостю, невольно взывало   к далекой стороне, к заснеженным лесам и полям, окутанным ночью: «Отзовись же,   добрый молодец! Нет ведь ничего горше на свете, чем ждать!»      

И вдруг,   точно в ответ на ее зов, снаружи, из этих заснеженных, окутанных ночью далей до   слуха ее долетел звон колокольчика.      

Девушка   вздрогнула, но тут же вспомнила, что из Пацунелей почти каждый вечер присылают   за лекарствами для молодого полковника; то же подумала и панна Кульвец.      

– От   Гаштовтов за териаком, – сказала она.      

Частый   звон колокольчика, подвязанного к дышлу, звучал все явственней и вдруг смолк;   видно, санки остановились у крыльца.      

– Погляди,   кто там приехал, – велела панна Кульвец жмудину, крутившему жернова.      

Жмудин   вышел из людской, но через минуту вернулся и снова взялся за ручку жерновов.      

– Панас   Кмитас, – сказал он невозмутимо.      

– И   слово стало плотью! – воскликнула панна Кульвец.      

Пряхи   повскакали с мест; прялки и веретена попадали наземь.      

Панна   Александра тоже встала; сердце колотилось у нее в груди, лицо то краснело, то   бледнело; она нарочно отвернулась от очага, чтобы не показать своего волнения.      

Но тут в   дверях появилась чья-то высокая фигура в шубе и меховой шапке. Молодой мужчина   шагнул на середину избы и, поняв, что находится в людской, звучным голосом, не   снимая шапки, спросил:      

– Эй,   а где же ваша панна?      

– Я   здесь, – довольно твердым голосом ответила панна Александра.      

Услышав   эти слова, приезжий снял шапку, бросил ее наземь и сказал с поклоном:      

– Я   – Анджей Кмициц.      

На одно   короткое мгновенье глаза панны Александры остановились на лице Кмицица, девушка   тотчас потупила взор; но за это короткое мгновенье она успела заметить   светло-русую, как рожь, высоко подбритую чуприну, быстрый взгляд серых глаз,   темный ус, орлиный нос и лицо, смуглое, молодое, веселое и смелое.      

Он же   левой рукой в бок уперся, правую к усу поднес и вот что сказал:      

– Не   был я еще в Любиче, птицей летел сюда, чтобы панне ловчанке в ноги поклониться.   Прямо из ратного стана принес меня сюда ветер, дай-то бог, чтобы счастливый.      

– Знал   ли ты, пан, про смерть дедушки моего, подкомория? – спросила девушка.      

– Не   знал, но, как сказали мне об его кончине твои сермяжнички, что отсюда приезжали   ко мне, горькими слезами оплакал я моего благодетеля. Истинным другом, можно   сказать, братом был он покойному моему родителю. Верно, и ты, панна, хорошо   знаешь, что четыре года назад приезжал он к нам, под Оршу. Тогда и обещал мне   покойный тебя и портретец твой показал, с той поры и вздыхал я по тебе по   ночам. Я бы и раньше приехал, да война не родимая матушка, людей сватает только   со смертью.      

Смутили   немного девушку эти смелые речи, и, желая переменить разговор, она спросила:      

– Так   ты, пан, еще не видал своего Любича?      

– Успеется.   Тут у меня дела поважней и наследство подороже, хочу его вперед получить.   Только что же это ты, панна, все отвертываешься от огня, я и в глаза заглянуть   тебе не могу. Вот так, сюда повернись, а я со стороны печи зайду! Вот так!      

С этими   словами смелый солдат схватил не ожидавшую этого Оленьку, крутнул ее, как волчок,   и повернул к огню.      

Она еще   больше смутилась и, прикрыв глаза длинными ресницами, стояла так, устыдившись и   света, и собственной своей красоты. Кмициц отпустил ее наконец и хлопнул себя   по кунтушу.      

– Ей-же-ей,   чудо как хороша! На сто служб дам за упокой души моего благодетеля, что мне   тебя отписал. Когда свадьба?      

– Не   скоро, я еще не твоя, – ответила Оленька.      

– Но   будешь моей, хоть бы мне дом пришлось поджечь! Боже мой! Я думал, живописец польстил   тебе, а вижу, он далеко метил, да промашку дал. Сто плетей такому мастеру, печи   ему малевать, а не такую красу писать, что гляжу вот – и не нагляжусь. Милое   дело – получить такое наследство, разрази меня гром!      

– Верно   мне покойный дедушка говорил, что ты, пан, горячая голова.      

– Мы,   смоленские, все такие, не то что ваши жмудины. Раз, два – и быть по-нашему, а   нет, так смерть!      

Оленька   улыбнулась и сказала уже совсем твердым голосом, поднимая на кавалера взор:      

– Э,   да у вас, верно, татары живут?      

– Все   едино, ты, панна, моя и по родительской воле, и по сердцу.      

– Вот   по сердцу ли, я того еще не знаю.      

– Коли   нет, я ножом себя пырну!      

– Ты,   пан, все с шуточками!.. Что же это, однако, мы в людской стоим! Прошу в покои.   После дальней дороги и поужинать не мешает – прошу!      

Тут   Оленька обратилась к панне Кульвец:      

– Вы,   тетушка, с нами?      

Молодой   хорунжий бросил быстрый взгляд.      

– Тетушка? –   спросил он. – Чья тетушка?      

– Моя,   панна Кульвец.      

– Стало   быть, и моя! – подхватил он и стал целовать панне Кульвец руки. –   Боже ты мой, да ведь у меня в хоругви есть товарищ по прозванию   Кульвец-Гиппоцентаврус. Скажи, пожалуйста, не родня ли он тебе, тетушка?      

– Сродни! –   приседая, ответила старая дева.      

– Хороший   парень, но ветрогон, как и я! – прибавил Кмициц.      

Тем   временем появился слуга с огнем, и все прошли сперва в сени, где пан Анджей   снял шубу, а потом на другую половину, в покои для гостей.      

После их   ухода пряхи тотчас сбились тесной кучкой и все разом заговорили о приезжем,   слова не давая сказать друг дружке. Статный молодец очень им понравился, и   девушки наперебой расхваливали его.      

– Так   весь и сияет! – говорила одна. – Как взошел, думала, королевич.      

– А   глаза-то как у рыси, так и сверлят, – подхватила другая. – Попробуй   такому слово поперек скажи!      

– И   думать не смей! – поддержала третья.      

– Панну,   как веретено, завертел! Видно, очень она ему по сердцу пришлась, да и кому бы   не пришлась она по сердцу?      

– Ну,   он тоже не хуже ее! Случись тебе такой, небось и в Оршу пошла бы за ним, хоть   она на краю света.      

– Счастливица   панночка.      

– Богатым   на свете всегда лучше живется. Эх, не рыцарь – загляденье.      

– Девушки   из Пацунелей говорили, будто ротмистр, что живет у них, у старого Пакоша, тоже   красавец.      

– Не   видала я его, но куда ему до пана Кмицица! Такого, верно, на всем свете не   сыщешь.      

– Padlas! –   крикнул внезапно жмудин, у которого снова разладились жернова.      

– Эй,   косматый, шел бы ты отсюда со своею бранью! Помолчи, а то ничего не слышно! Да,   да! Лучше пана Кмицица на всем свете не сыщешь! Пожалуй, и в Кейданах нету   такого!      

– Смотри,   еще во сне приснится!      

– Да   хоть бы приснился…      

Такой   разговор шел у шляхтянок в людской. Тем временем в столовом покое поспешно   накрывали на стол, а в зале панна Александра осталась одна с Кмицицем, потому   что тетушка ушла готовить ужин.      

Пан   Анджей глаз не сводил с Оленьки, и они все больше у него разгорались.      

– Есть   люди, которым богатство всего дороже, – сказал он наконец, – другие   на войне за добычей охотятся, иные лошадей любят, а я, моя панна, тебя вот не   променял бы ни на какие сокровища. Ей-ей, чем больше гляжу на тебя, тем больше   охота берет жениться, право же, хоть завтра под венец! Брови-то, верно, жженой   пробкой чернишь?      

– Слыхала   я, есть такие ветреницы, только я не из их числа.      

– А   глазки-то лазоревые! Слов у меня от смущения не хватает.      

– Не   очень-то ты смутился, пан, коли так ко мне приступаешь, даже мне удивительно.      

– Это   тоже наш смоленский обычай: на бабу и в огонь смело идти. Ты, моя королева, к   этому привыкай, так всегда будет.      

– Ты,   пан Анджей, от этого отвыкай, так не должно быть.      

– Может,   я тебя и послушаюсь, чтоб мне головы не сносить! Хочешь – верь, моя панна, хочешь   – не верь, а я бы тебе под ноженьки небо подостлал! Я для тебя, моя королева, и   другим обычаям готов научиться. Знаю ведь, простой солдат я, больше в ратном   стане доводилось бывать, нежели в панских покоях.      

– Одно   другому не мешает, мой дедушка тоже был солдатом, а за добрые намерения спасибо   тебе! – ответила Оленька и так сладко поглядела на пана Анджея, что сердце   у него растаяло тотчас, как воск.      

– Ты,   моя панна, на веревочке будешь меня водить!      

– Что-то   непохож ты на тех, кого на веревочке водят! Хуже нет, чем с такими   строптивцами.      

Кмициц в   улыбке открыл белые, точно волчьи, зубы.      

– Как! –   воскликнул он. – Неужто мало розог обломали в школе об мою спину святые   отцы, чтобы выбить из меня эту строптивость и вбить в голову всякие честные   правила?      

– А   какие же вбили лучше всего?      

– Коли   любишь, падай в ноги – вот так!      

При этих   словах пан Кмициц уже был на коленях, а панна Александра, пряча ноги под стулец,   кричала:      

– Ради   бога! Этого тебе в школе в голову не вбивали! Ах, оставь, оставь, не то я рассержусь…   да и тетка сейчас войдет!      

Не   вставая с колен, он поднял голову и заглядывал ей в глаза.      

– Да   пусть целая хоругвь теток придет, я не откажусь, что охота мне любить тебя!      

– Вставай   же, пан Анджей!      

– Встаю.      

– Садись,   пан Анджей!      

– Сижу!      

– Злодей   ты, Иудушка!      

– Вот   и неправда, я когда целую, так от всей души! Хочешь, докажу?      

– И   думать не смей!      

Однако   панна Александра смеялась, а он весь сиял от радости и молодости. Ноздри у него   раздувались, как у молодого жеребца благородных кровей.      

– Ай-ай! –   говорил он. – Что за глазки, что за личико! Спасите, святые угодники, а то   не усижу!      

– Нечего   угодников звать. Четыре года сидел, покуда сюда собрался, так сиди и теперь!      

– Ба!   Да я ведь знал только портрет. Я этого живописца велю в смоле вымазать да в   перьях вывалять и в Упите кнутом прогнать по рынку. Я тебе все скажу, как на   духу: хочешь, прости, нет – так голову руби! Думал это я себе, глядя на   портретец: красивая девка, ничего не скажешь, да ведь красивых девок хоть пруд   пруди – успею! Покойный отец все торопил ехать, а я ему одно твердил: успею, не   уйдет женитьба, девушки на войну не ходят и не погибают! Бог свидетель, не   противился я отцовской воле, только хотел сперва повоевать, все испытать на   собственной шкуре. Теперь только вижу, глуп был, ведь на войну и женатым мог бы   пойти, а тут бы меня утеха ждала. Слава богу, что насмерть меня не зарубили.   Позволь же, моя панна, ручки тебе поцеловать.      

– Нет   уж, не позволю.      

– А   я и спрашивать не стану. У нас, оршанских, так говорят: «Проси, а не дают – сам   бери!»      

Тут пан   Анджей схватил ручки девушки и стал осыпать их поцелуями, а она не очень противилась,   боялась показаться неучтивой.      

Но тут   вошла панна Кульвец и, видя, что творится, подняла очи к небу. Не понравилась   ей эта близость, но не посмела она сказать что-нибудь детям, только к ужину   позвала.      

Взявшись   под руки, как брат с сестрою, направились они оба в столовый покой, где стол ломился   под множеством всяких блюд; особенно много было отменных колбас, стояла там и   обомшелая сулейка вина, дающего крепость. Хорошо было молодым вдвоем, легко и   весело. Панна Александра уже успела отужинать, так что за стол уселся только   пан Кмициц и принялся за еду с той же живостью, с какой перед тем разговаривал.      

Оленька   поглядывала на него сбоку, радуясь, что он ест и пьет, но, когда он утолил   первый голод, снова стала выспрашивать:      

– Так   ты, пан Анджей, не из Орши едешь?      

– Да   разве я знаю, откуда еду? Сегодня тут, а завтра там. Как волк к овце,   подкрадывался я к врагу, – где можно было куснуть, там и кусал.      

– Как   же ты отважился пойти против такой силы, перед которой отступил сам великий гетман?      

– Как   отважился? А я на все готов, такая уж у меня натура!      

– Говорил   мне про то покойный дедушка. Счастье, что голову ты не сложил.      

– Э,   прихлопывали они меня там, как птицу в западне, но только прихлопнут, а я уж   ускользнул и в другом месте укусил. Так я им насолил, что они цену назначили за   мою голову… Отменный, однако, полоток!      

– Во   имя отца и сына! – воскликнула Оленька, с непритворным ужасом и в то же   время восторгом глядя на этого молодца, который мог говорить зараз и о цене за   свою голову, и о полотке.      

– Верно,   были у тебя, пан Анджей, большие силы?      

– Две   сотни своих драгун было, молодцов как на подбор, да за месяц их всех перебили.   Потом ходил я с охотниками, набирал их, где ни попадя, без разбору. Завзятые   вояки, но – разбойники над разбойниками! Кто еще не погиб, рано или поздно   пойдет воронью на закуску…      

При этих   словах пан Анджей опять рассмеялся, опрокинул чару вина и прибавил:      

– Таких   сорвиголов ты, моя панна, отродясь не видывала. Чтоб их черт побрал! Офицеры   все – шляхтичи из наших краев, родовитые, достойные и чуть не все уже под   судом. Сидят теперь у меня в Любиче, что же мне с ними делать?      

– Так   ты, пан Анджей, прибыл к нам с целой хоругвью?      

– Да.   Неприятель заперся в городах, зима ведь лютая! Мой народишко тоже обтрепался,   как обитый веник, вот князь воевода и назначил меня на постой в Поневеж. Ей-ей,   заслуженный это отдых!      

– Кушай,   пан Анджей, пожалуйста.      

– Я   бы для тебя, моя панна, и отравы скушал!.. Оставил я тогда часть моей голытьбы   в Поневеже, часть в Упите, ну а самых достойных товарищей к себе в Любич в   гости зазвал… Приедут они к тебе на поклон.      

– А   где же тебя, пан Анджей, лауданцы нашли?      

– Они   меня встретили, когда я шел уже на постой в Поневеж. Я бы и без них сюда   приехал.      

– Пей   же, пан Анджей!      

– Я   бы для тебя, моя панна, и отравы выпил!..      

– А   про смерть дедушки и духовную ты только от лауданцев узнал?      

– Про   смерть – от них, помяни, господи, душу моего благодетеля! Не ты ли это, панна   Александра, послала ко мне этих людей?      

– Ты,   пан Анджей, такого не думай! У меня на мысли одна печаль да молитва была!      

– Они   то же мне толковали… Ох, и гордые сермяжнички! Хотел я их за труды наградить,   так они как напустятся на меня: это, может, говорят, оршанская шляхта в руки   глядит, а мы, лауданцы, не таковские! Крепко меня изругали! Послушал я их, да и   думаю себе: не хотите денег, дам-ка я вам по сотне плетей.      

Панна   Александра за голову схватилась.      

– Иисусе   Христе, и ты это сделал?      

Кмициц   посмотрел на нее с удивлением.      

– Не   пугайся, панна Александра. Не сделал, хоть как гляну на такую вот шляхетскую голытьбу,   что за ровню хочет нас почитать, так с души у меня воротит. Думал только,   ославят они меня безо всякой вины насильником да перед тобой еще оговорят.      

– Какое   счастье! – со вздохом облегчения сказала Оленька. – А то бы я и на глаза   тебя не пустила!      

– Это   почему же?      

– Убогая   это шляхта, но старинная и славная. Покойный дедушка всегда любил их и на войну   с ними ходил. Весь век они вместе прослужили, а в мирное время он их дома у   себя принимал. Старая у нас дружба с ними, и ты уважать ее должен. Есть ведь у   тебя сердце, и не нарушишь ты святого согласия, в каком мы до сих пор жили!      

– Да   ведь я ничего не знал, разрази меня господь, не знал! И признаюсь, не лежит у   меня душа к этой нищей шляхте. У нас так: коль ты мужик, так мужик, а шляхта   все родовитая, на одну кобылу вдвоем не садятся. Право же, такой голи равняться   с Кмицицами или Биллевичами все едино, что вьюнам со щуками, хоть и вьюн и щука   одинаково рыбы.      

– Дедушка   говорил, что богатство ничего не стоит, кровь и честь – вот что важно, а они люди   честные, иначе дедушка не назначил бы их моими опекунами.      

Пан   Анджей от удивления глаза раскрыл.      

– Опекунами?   Дедушка назначил их твоими опекунами? Всю лауданскую шляхту?      

– Да.   И не хмурься, пан Анджей, воля покойного свята. Странно мне, что посланцы не   сказали тебе об этом.      

– Да   я бы их!.. Нет, не может быть! Ведь тут добрых два десятка застянков… И все эти   сермяжники тут судят и рядят? Неужто и со мной будут судить и рядить,   раздумывать, по душе ли я им или нет? Эй, не шути, панна Александра, а то у   меня кровь кипит!      

– Я   не шучу, пан Анджей, истинную правду говорю тебе. Не будут они судить и рядить;   и коль ты, по примеру дедушки, станешь им за отца, не оттолкнешь их, не будешь   чваниться, то не только их, но и мое сердце покоришь. Буду я с ними помнить это   до гроба, до гроба, пан Анджей!..      

В голосе   ее звучала нежная мольба; но морщины у него на лбу не разгладились, он   по-прежнему хмурился. Правда, подавил вспышку гнева, только порой словно молнии   пробегали у него по лицу, – но ответил девушке заносчиво и надменно:      

– Вот   уж не ждал! Волю покойного уважаю и вот что думаю, – до моего приезда пан   подкоморий мог назначить эту серую шляхту твоими опекунами, но коли нога моя   ступила сюда, никто, кроме меня, опекуном больше не будет. Не только этой серой   шляхте, самим биржанским Радзивиллам опекать тут нечего!      

Панна   Александра нахмурилась и ответила, помолчав минуту времени:      

– Нехорошо   ты, пан Анджей, делаешь, что так кичишься. Волю покойного деда либо целиком   надо принять бы, либо отвергнуть, я не вижу иного выхода. Лауданцы не станут   надоедать тебе или навязываться, люди они мирные и достойные. Не думай, пан   Анджей, что они могут быть тебе в тягость. Когда бы начались распри, они могли   бы сказать свое слово, а так, я думаю, все будет тихо и мирно и такая это будет   опека, словно бы ее и нет совсем.      

Он   помолчал еще минуту, потом махнул рукой и сказал:      

– И   то сказать, со свадьбой, все кончится. Не из-за чего спорить, пусть только   сидят смирно и не мешают мне, а то я, ей-богу, не дам себе в кашу наплевать!   Впрочем, довольно о них! Дай согласие, панна Александра, обвенчаться поскорей,   и все будет хорошо!      

– Не   пристало сейчас, в дни печали, говорить об этом.      

– Эх!   А долго ли придется мне ждать?      

– Дедушка   сам написал, что не долее полугода.      

– Иссохну   я до той поры, как щепка. Ну давай не будем больше ссориться. Ты уж так сурово   стала на меня поглядывать, будто я всему виною. Ну что это ты, королева моя   золотая! Чем я виноват, что такая у меня натура: рассержусь на кого, так,   сдается, на куски бы его разорвал, а отойдет сердце, и вроде наново сшил бы.      

– Страшно   жить с таким, – повеселев, ответила Оленька.      

– За   твое здоровье! Хорошее вино, а для меня сабля да вино – первое дело! Ну чего   там – страшно жить со мною! Да ты меня в сети уловишь своими очами, рабом сделаешь,   хоть я ничьей власти над собою не терпел. Вот и теперь, чем панам гетманам   кланяться, предпочел с хоругвью один на свой страх воевать. Королева ты моя   золотая, коли что не так, прости меня, я ведь обхождению не в покоях у   придворных дам, а около пушек учился, не за лютней, а в солдатском гаме.   Сторона у нас неспокойная, сабли из рук не выпустишь. Засудили тебя,   приговорили, головы твоей ищут – все это пустое! Будь только смел да удал, и   люди тебя уважают. Exemplum[21]   мои товарищи, в другом месте они бы давно по тюрьмам сидели… а ведь тоже   достойные кавалеры! Даже бабы у нас ходят в сапогах, с саблей на боку, отряды в   бой водят, как пани Кокосинская, тетка моего поручика, которая пала на поле   битвы, а племянник ее под моей командой мстил за нее, хоть при жизни ее не   любил. Где уж нам, хоть и самым родовитым, учиться придворному обхождению? Одно   мы знаем: война – так в поход иди, сеймик – так горло дери, а языка мало – за   саблю хватайсь! Вот какое дело! Таким меня покойный подкоморий знавал и такого   для тебя выбрал!      

– Я   всегда с радостью исполняла волю деда, – ответила девушка, потупя взор.      

– Дай   же мне еще твои рученьки поцеловать, солнышко мое ненаглядное! Право, очень ты   мне по сердцу пришлась. Так я разомлел, что не знаю, как и попаду в этот самый   Любич, которого еще не видал.      

– Я   тебе дам провожатого.      

– Э,   обойдется. Я уже привык ездить по ночам. Есть у меня солдат родом из Поневежа,   он должен знать дорогу. А там меня Кокосинский ждет с товарищами… У нас   Кокосинские, Пыпки по прозванию, большая знать. Этого безвинно чести лишили за   то, что он пану Орпишевскому дом спалил и дочку увез, а людей вырезал.   Достойный товарищ! Дай же мне еще рученьки. Время, вижу, ехать!      

Тут   большие гданские часы, стоявшие в столовом покое, стали медленно бить полночь.      

– Ах   ты, господи! – вскричал Кмициц. – Время, время! Ничего я уж больше   сделать тут не успею! Любишь ли ты меня хоть крошечку!      

– В   другой раз скажу. В гости-то будешь ко мне ездить?      

– Каждый   день, разве земля подо мною расступится! Ей-ей, хоть голову на плаху!      

С этими   словами Кмициц поднялся, и они вдвоем вышли в сени. Санки ждали уже у крыльца;   Кмициц надел шубу и стал прощаться с панной Александрой, упрашивая ее вернуться   в покои, потому что с крыльца тянет холодом.      

– Спокойной   ночи, милая моя королева, – говорил он, – спи сладко, я-то уж, верно,   глаз не сомкну, все буду думать про твою красоту!      

– Только   бы чего плохого не углядел. А все-таки дам-ка я тебе лучше человека с плошкой,   а то под Волмонтовичами и волки не редкость.      

– Да   что же я, коза, что ли, чтоб волков бояться? Волк солдату друг-приятель, он из   его рук часто поживу имеет. Да и мушкетон есть в санках. Спокойной ночи,   голубка моя, спокойной ночи!      

– С   богом!      

С этими   словами Оленька ушла в покои, а Кмициц шагнул на крыльцо. Но по дороге в щель   неплотно притворенной двери людской он увидел несколько пар девичьих   глаз, – это девушки не ложились спать, чтобы еще раз на него посмотреть.   По солдатскому обычаю, пан Анджей послал им воздушный поцелуй и вышел. Через   минуту зазвенел колокольчик, сперва громко, потом все тише и тише, пока,   наконец, не умолк совсем.      

И сразу   так тихо стало в Водоктах, что эта тишина испугала панну Александру; в ушах ее   все еще звучал голос пана Анджея, она все еще слышала его веселый и   непринужденный смех, перед ее глазами все еще стояла его сильная фигура, а тут,   после потока слов, смеха и веселья, такое странное вдруг воцарилось безмолвие.   Девушка напрягла слух, не донесется ли еще звон колокольчика. Но нет, он гремел   уже где-то в лесах, под Волмонтовичами. Тяжелая тоска напала на нее, никогда   еще она не чувствовала себя такой одинокой.      

Медленно   взяв свечу, она прошла в опочивальню и опустилась на колени, чтобы помолиться.   Пять раз начинала она молиться, пока с надлежащим усердием прочла все молитвы.   Но потом мысли ее как на крыльях полетели за санками, за седоком. По одну   сторону бор, по другую бор, посреди дорога, а он мчится себе, пан Анджей! Как   наяву, увидела Оленька вдруг светло-русый чуб, серые глаза и смеющиеся губы со   сверкающими, белыми, как у молодого щенка, зубами. Трудно было строгой девушке   признаться себе, что очень ей по сердцу пришелся неукротимый этот молодец.   Растревожил ее, напугал, но и прельстил своей удалью, непринужденным своим весельем   и искренностью. Стыдно было ей сознаться, что и гордостью своей он ей понравился,   когда в разговоре об опекунах поднял голову, как турецкий скакун, и сказал:   «Самим биржанским Радзивиллам опекать тут нечего». «Нет, не баба он, истинный   муж! – говорила себе девушка. – Солдат, каких дедушка больше всего   любил… Да они того и стоят!»      

Так   предавалась девушка раздумью, и ее то обнимало блаженство, ничем не смущенное,   то тревога, но и тревога эта была какой-то сладкой. Панна Александра уже   разделась, когда дверь скрипнула и вошла тетка Кульвец со свечой в руке.      

– Страх   как вы засиделись! – сказала она. – Не хотела я мешать вам, молодым,   чтобы вы одни в первый раз наговорились. Кавалер, сдается, учтивый. А как он   тебе понравился?      

Панна   Александра сперва ничего не ответила, только подбежала к тетке босыми ножками,   закинула ей руки на шею и, склонив свою светлую голову ей на грудь, сказала   нежным голосом:      

– Тетушка,   ах, тетушка!      

– Ого! –   пробормотала старая дева, поднимая вверх глаза и свечу.      

 ГЛАВА II      

       

"   Когда пан Анджей подъехал к усадьбе в Любиче, окна пылали и шум голосов долетал   даже во двор. Услышав звон колокольчика, из сеней выбежали слуги, чтобы   приветствовать нового хозяина; о том, что он должен приехать, они узнали от его   товарищей. Встречали они хозяина, униженно целуя ему руки и обнимая ноги.   Старый управитель Зникис стоял в сенях с хлебом-солью и низко кланялся; все с   тревогой и любопытством смотрели, каков из себя новый их господин. Он бросил на   блюдо кошелек с талерами и стал спрашивать о товарищах, удивленный тем, что   никто из них не вышел навстречу его милости, хозяину дома.      

Но они   не могли выйти ему навстречу, потому что часа три уже пировали за столом, то и   дело наливая чары, и, верно, совсем не слыхали колокольчика за окном. Однако,   когда пан Анджей вошел в комнату, из всех грудей вырвался громкий крик:   «Haeres! Haeres[22]   приехал!» – и все товарищи повскакали с места и с чарами в руках пошли ему   навстречу. Увидев, что они уже распорядились в его доме и до его приезда успели   даже подвыпить, он уперся руками в бока и засмеялся. Он смеялся все громче,   видя, как они опрокидывают стульцы, как, покачиваясь, выступают с пьяною   важностью. Впереди всех шел великан Яромир Кокосинский, по прозванию Пыпка, славный   солдат, забияка со страшным шрамом через весь лоб, глаз и щеку, с одним усом   короче, а другим длинней, поручик и друг Кмицица, его «достойный товарищ»,   приговоренный в Смоленске к лишению чести и смертной казни за увоз шляхтянки,   убийство и поджог. Его-то теперь и хранили от казни война да покровительство   Кмицица, который был ему ровесником и соседом, – поместья их в Оршанской   земле, до того как пан Яромир прогулял свое, лежали межа к меже. Шел пан Яромир,   держа в руках ковш, наполненный медом. За ним выступал Раницкий герба Сухие   Покои, родом из Мстиславского воеводства, откуда был изгнан за убийство двух   помещиков. Одного он зарубил в поединке, а другого так, без боя, пристрелил из   ружья. Имущества у него теперь не было никакого, хотя после смерти родителей он   получил в наследство много земли. Война и его хранила от рук заплечного   мастера. Буян это был, и не было равных ему в поединке на саблях. Третьим шел   Рекуц-Лелива, руки которого если и были обагрены кровью, то только вражеской.   Зато имение он пропил и проиграл в кости – и вот уже три года таскался за   Кмицицем. С ним вместе шел четвертый, Углик, тоже смоленский шляхтич, который за   разгон трибунала лишен был чести и приговорен к смертной казни. Кмициц оказывал   ему покровительство за то, что он хорошо играл на чакане. Кроме них, были тут и   Кульвец-Гиппоцентаврус, такой же великан, как и Кокосинский, но превосходивший   его силой, и Зенд, объездчик, который умел подражать птицам и зверям, человек   темного происхождения, хоть и выдававший себя за курляндского дворянина; имения   у него не было, и он выезжал Кмицицу лошадей, за что получал жалованье.      

Все они   окружили смеющегося пана Анджея; Кокосинский поднял ковш и запел:      

       

Выпей-ка с нами, хозяин милый,      

хозяин милый!      

Чтобы пить вместе нам до могилы,      

нам до могилы!      

       

Остальные   подхватили хором, после чего Кокосинский протянул Кмицицу ковш, а ему Зенд   тотчас подал другую чару.      

Кмициц   поднял свой ковш и крикнул:      

– За   здоровье моей любушки!      

– Vivat!   Vivat![23]   – крикнули все в один голос, так что стекла задребезжали в оловянных переплетах.      

– Vivat!   Траур кончится, свадьбу сыграем!      

Посыпались   вопросы:      

– А   какая она из себя? Что, Ендрусь, очень хороша? Такая, как ты думал? Среди наших   оршанских найдется такая?      

– Среди   оршанских? – воскликнул Кмициц. – Да против нее нашими паннами только   трубы затыкать! Сто чертей! Нет такой другой на свете!      

– Мы   тебе этого желали! – сказал Раницкий. – Так когда же свадьба!      

– Как   кончится траур.      

– Плевать   на траур! Дети черными не родятся, только белыми!      

– Будет   свадьба, так и траура не будет. Не жди, Ендрусь!      

– Не   жди, Ендрусь! – начали кричать все хором.      

– Оршанским   хорунжатам уже хочется с неба на землю! – крикнул Кокосинский.      

– Не   заставляй ждать бедняжек!      

– Ясновельможные! –   тонким голосом сказал Рекуц-Лелива. – Напьемся на свадьбе вдрызг!      

– Милые   мои барашки, – взмолился Кмициц, – пустите же меня, а проще сказать,   идите к черту, дайте же мне дом посмотреть!      

– Незачем! –   возразил Углик. – Завтра посмотришь, а теперь пойдем к столу: там еще   стоит парочка сулеек, да с полными брюшками.      

– Мы   уж за тебя тут все посмотрели. Любич – золотое дно, – сказал Раницкий.      

– Конюшня   хороша! – крикнул Зенд. – Два бахмата отменных гусарских, парочка   жмудских да калмыцких пара, и всех по паре, как глаз в голове. Табун завтра   поглядим.      

Тут Зенд   заржал, как конь, и все удивлялись, что он так здорово ржет, и смеялись.      

– Так   вот какие тут порядки? – воскликнул обрадованный Кмициц.      

– И   погребок отменный, – пропищал Рекуц. – И смоленые бочки, и обомшелые   сулеи стоят, как хоругви в строю.      

– Вот   и слава богу! Давайте садиться за стол!      

– За   стол! За стол!      

Не   успели рассесться и налить по чаре, как Раницкий снова вскочил.      

– За   здоровье подкомория Биллевича!      

– Дурак! –   оборвал его Кмициц. – Что это ты? За здоровье покойника пьешь?      

– Дурак! –   подхватили остальные. – За здоровье хозяина!      

– Ваше   здоровье!      

– Дай   бог в этом доме нам во всем удачи!      

Кмициц   невольно повел глазами по столовому покою и на почерневшей от старости лиственничной   стене увидел ряд суровых глаз, устремленных на него. Это глаза Биллевичей   глядели с портретов, висевших низко, в двух локтях от земли, потому что потолки   в доме были низкие. Над портретами ровным рядом висели черепа зубров, оленей,   лосей, увенчанные рогами; некоторые из них, видно, очень старые, уже почернели,   другие сверкали белизной. Все четыре стены были украшены ими.      

– Охота   тут, верно, хороша, вижу, зверя много! – заметил Кмициц.      

– Завтра   и отправимся, а нет, так послезавтра. Надо и со здешними местами   познакомиться, – подхватил Кокосинский. – Счастливец ты, Ендрусь,   есть тебе где голову приклонить!      

– Не   то что мы! – вздохнул Раницкий.      

– Выпьем   в утешение! – сказал Рекуц.      

– Нет,   не в утешение! – возразил Кульвец-Гиппоцентаврус, – а еще раз за   здоровье Ендруся, нашего дорогого ротмистра! Это ведь он, ясновельможные,   приютил в своем Любиче нас, бедных изгнанников, без крова над головой.      

– Правильно   говорит! – раздалось несколько голосов. – Не такой дурак Кульвец, как   кажется.      

– Тяжела   наша доля! – пищал Рекуц. – Одна надежда, что ты нас, бедных сирот,   за ворота не выгонишь.      

– Полноте! –   говорил Кмициц. – Что мое, то ваше!      

При этих   словах все повставали с мест и кинулись его обнимать. Слезы текли по суровым и   пьяным лицам растроганных товарищей Кмицица.      

– На   тебя только надежда, Ендрусь! – кричал Кокосинский. – Дай хоть на   гороховой соломе поспать, не гони!      

– Полноте! –   повторял Кмициц.      

– Не   гони! И без того нас выгнали, нас, родовитых шляхтичей! – жалобно кричал   Углик.      

– Сто   чертей! Кто вас гонит? Ешьте, пейте, спите, какого пса вам еще надо?      

– Ты,   Ендрусь, не говори так, – ныл Раницкий, на лице которого выступили пятна,   как на шкуре у рыси, – не говори так, Ендрусь, пропали мы ни за денежку…      

Тут он   оборвал речь, приставил палец ко лбу, словно напрягая мысль, и, оглядев   бараньими глазами присутствующих, сказал вдруг:      

– Разве   только фортуна переменится!      

И все   закричали хором:      

– А   почему бы ей не перемениться!      

– Мы   еще за обиды заплатим!      

– Добудем   богатство!      

– И   почести!      

– Бог   благословляет невинных. За наше благополучие, ясновельможные!      

– За   ваше здоровье! – закричал Кмициц.      

– Святые   слова, Ендрусь! – произнес Кокосинский, подставляя ему свои пухлые   щеки. – За наше счастье!      

Чаши   пошли вкруговую, вино в голову ударило. Все говорили разом, и никто никого не   слушал: один только Рекуц свесил голову на грудь и дремал. Через минуту   Кокосинский запел: «Лен я мялкою мяла!» Услышав песню, Углик достал из-за   пазухи чакан и давай вторить, а Раницкий, великий фехтовальщик, голой рукой   фехтовал с невидимым противником, повторяя вполголоса:      

– Ты   так, я так! Ты колешь, я мах! раз, два, три! – шах!      

Великан   Кульвец-Гиппоцентаврус уставился на Раницкого и некоторое время следил за ним   глазами, наконец махнул рукой и сказал:      

– Дурак   ты! Маши, маши, а против Кмицица на саблях тебе не устоять.      

– Против   него никто не устоит; ты вот попробуй!      

– И   со мной на пистолетах не выиграешь.      

– Дукат   за выстрел!      

– Дукат!   А цель?      

Раницкий   окинул глазами комнату, наконец крикнул, показывая на черепа:      

– А   вон между рогов! Дукат за выстрел!      

– Куда? –   спросил Кмициц.      

– Между   рогов! Два дуката! Три! Давайте пистолеты!      

– Согласен! –   крикнул пан Анджей. Три так три! Зенд, неси пистолеты!      

Все   загалдели, стали препираться; Зенд тем временем вышел в сени и через минуту   вернулся с пистолетами, мешком пуль и рогом пороха.      

Раницкий   схватил пистолет.      

– Заряжен? –   спросил он.      

– Заряжен!      

– Три!   Четыре! Пять дукатов! – орал пьяный Кмициц.      

– Тише!   Промажешь! Промажешь!      

– Попаду!   Смотрите, вот в тот череп, между рогов… Раз, два!      

Все обратили   внимание на могучий череп лося, висевший напротив Раницкого; тот вытянул руку.   Пистолет дрожал у него в руке.      

– Три! –   крикнул Кмициц.      

Раздался   выстрел, комнату наполнил пороховой дым.      

– Промазал?   Промазал! Вон где дыра! – кричал Кмициц, показывая рукой на темную стену,   от которой пуля отколола щепку посветлей.      

– До   двух раз!      

– Нет!   Давай мне! – кричал Кульвец.      

На звуки   выстрелов сбежались испуганные слуги.      

– Вон!   Вон! – крикнул Кмициц. – Раз! Два! Три!      

Снова   раздался выстрел, на этот раз посыпались обломки костей.      

– Дайте   же и нам пистолеты! – закричали все вдруг.      

Повскакав   с мест, друзья стали бить кулаками слуг по загривкам, чтобы те поторопились. Не   прошло и четверти часа, как вся комната наполнилась громом выстрелов. Дым   заслонил свет свечей и фигуры стреляющих. Грому выстрелов вторил голос Зенда,   который кричал вороном, клекотал соколом, выл волком и ревел туром. Его   ежеминутно прерывал свист пуль, летели обломки черепов, щепки от стен и рам   портретов; в суматохе шляхтичи стреляли и по Биллевичам, а Раницкий, разъярясь,   рубил портреты саблей.      

Изумленные,   перепуганные слуги стояли в оцепенении, тараща глаза на эту потеху, больше   похожую на татарский набег. Завыли и залаяли собаки. Весь дом поднялся. Во   дворе собрались кучки людей. Дворовые девки подбегали к окнам и, прижавшись   лицами к стеклу, приплюснув носы, смотрели, что творится в покое.      

Наконец   их заметил Зенд; он свистнул так пронзительно, что у всех зазвенело в ушах, и   крикнул:      

– Ясновельможные!   Девушки под окнами! Девушки!      

– Девушки!   Девушки!      

– Давай   плясать! – безобразно заорали шляхтичи.      

Пьяная   ватага через сени выбежала на крыльцо. Мороз не отрезвил разгоряченных голов.   Девушки, истошно крича, разбежались по всему двору; шляхтичи ловили их и   пойманных уводили в дом. Через минуту в дыму, среди обломков костей и щепок они   пустились с девушками в пляс вокруг стола, на котором разлитое вино образовало   целые озера.      

Так   потешались в Любиче Кмициц и дикая его ватага.      

 ГЛАВА III      

       

Следующие   несколько дней пан Анджей был ежедневным гостем в Водоктах и каждый раз   возвращался все больше млея от любви и восторга. Он и товарищам превозносил   свею Оленьку до небес, пока в один прекрасный день не сказал им:      

– Милые   мои барашки, сегодня поедете на поклон, а потом мы уговорились с панной Александрой   съездить всем в Митруны, на санях в лесу покататься и посмотреть третье наше   поместье. В Митрунах панна Александра будет нас радушно принимать, ну а вы тоже   ведите себя пристойно, смотрите, искрошу, если кто оплошает…      

Кавалеры   с радостью бросились одеваться, и вскоре четверо саней везли удалых молодцов в   Водокты. Кмициц сидел в первых, очень красивых санях в виде серебристого   медведя. Везла их калмыцкая тройка, захваченная в добычу, в пестрой упряжи с   лентами и павлиньими перьями, по смоленской моде, которую смоляне переняли от   восточных своих соседей. Кучер правил, сидя в медвежьей шее. Пан Анджей в   бархатной зеленой бекеше на соболях, с золотыми застежками и в собольем   колпачке с цапельными перьями, был весел, игрив. Вот что толковал он сидевшему   рядом с ним Кокосинскому:      

– Послушай,   Кокошка! Покуролесили мы в эти вечера сверх всякой меры, особенно в первый   вечер, когда досталось и черепам и портретам. А с девками и того хуже. Вечно   это черт Зенд подстрекнет, а потом кому все отзовется? Мне! Боюсь, как бы люди   болтать не стали, ведь о моем добром имени речь идет.      

– Можешь   на нем повеситься, больше оно, как и наше, ни на что не годится.      

– А   кто в том повинен, как не вы? Помни, Кокошка, через вас и оршанцы считали меня   мятежной душой и зубы точили об меня, как ножи об оселок.      

– А   кто пана Тумграта по морозу прогнал, привязавши к коню? Кто зарубил того поляка   из Короны, который спрашивал, ходят ли оршанцы уже на двух ногах или все еще на   четырех? Кто изувечил панов Вызинских, отца и сына? Кто разогнал последний   сеймик?      

– Сеймик   я разогнал свой, оршанский, это дело домашнее. Пан Тумграт, умирая, отпустил   мне вину, а что до прочего, то нечего мне глаза колоть, драться на поединке   может и самый невинный.      

– Я   тебе тоже не про все сказал и про сыск по двум делам не напомнил, что ждет тебя   в войске.      

– Не   меня, а вас, потому я только в том повинен, что позволил вам грабить   обывателей. Но довольно об этом. Заткни глотку, Кокошка, и словом не обмолвись   обо всем этом Оленьке: ни о поединках, ни особенно о стрельбе по портретам да о   девушках. Откроется что, я вину на вас взвалю. Я уж челядь упредил, пикни   только кто, ремни велю из спины кроить.      

– Ты   уж, Ендрусь, и обротать себя дай, коли так своей девушки боишься. Дома ты был   другой. Вижу я, вижу, быть бычку на веревочке, а это ни к чему! Один древний   философ говорит: «Не ты Кахну, так Кахна тебя!» Попался ты уже в сети.      

– Дурак   ты, Кокошка! А с Оленькой и ты с ноги на ногу станешь переминаться, как ее увидишь,   другой такой разумницы не сыщешь. Что хорошо, она тут же похвалит, что худо, не   замедлит осудить, она по совести судит, и на все у нее своя мера. Так ее   покойный подкоморий воспитал. Захочешь перед ней удаль свою показать,   похвастаешься, что закон попрал, так тебе же самому потом стыдно будет: она   тотчас скажет тебе, что достойный гражданин не должен так поступать, что это   против отчизны. Скажет, а тебе будто кто оплеуху дал и даже чудно станет, как   ты раньше этого не понимал. Тьфу! Срам один! Набезобразничали мы, страшное   дело, а теперь вот и хлопай глазами перед невинной и честной девушкой… Хуже   всего эти девки!      

– И   вовсе не хуже. Я слыхал, что в здешних околицах шляхтянки кровь с молоком, и   похоже, совсем не кобенятся.      

– Кто   тебе это говорил? – живо спросил Кмициц.      

– Кто   говорил? Да кто же, как не Зенд! Вчера он объезжал пегого скакуна и заехал в   Волмонтовичи; только по дороге проехал, но увидал много девушек, они от вечерни   шли. «Думал, говорит, с коня упаду, такие чистенькие да пригожие». И на какую   ни взгляни, так сейчас все зубы тебе и покажет. И не диво! Шляхтичи, кто   покрепче, все в Россиены ушли, вот девкам одним и скучно.      

Кмициц   толкнул товарища кулаком в бок.      

– Давай,   Кокошка, как-нибудь вечерком съездим, будто заблудились, а?      

– А   как же твое доброе имя?      

– Ах,   черт! Помолчал бы! Ладно, поезжайте одни, а лучше и вы не ездите! Шуму много будет,   а я со здешней шляхтой хочу жить в мире, потому покойный подкоморий назначил их   опекунами Оленьки.      

– Ты   говорил об этом, только я не хотел верить. Откуда у него такая дружба с   сермяжниками?      

– Он   ходил с ними воевать, я еще в Орше слыхал, как он говорил, что у этих лауданцев   храбрость в крови. Сказать по правде, Кокошка, и мне поначалу было   удивительно, – старик их прямо как стражу приставил ко мне.      

– Придется   тебе подлаживаться к ним, в ножки кланяться.      

– Да   прежде их чума передушит! Помолчи уж, не гневи меня! Они мне будут кланяться и   служить. Кликну клич – и хоругвь готова.      

– Только   кто-то другой будет ротмистром в этой хоругви. Зенд говорил, будто есть тут у   них какой-то полковник. Забыл, как его звать… Володыёвский, что ли? Он под Шкловом   ими командовал. Здорово, говорят, они дрались, но их же там и посекли!      

– Слыхал   я про какого-то Володыёвского, славного солдата… А вот и Водокты уж видно!      

– Эх,   и хорошо живется людям в этой Жмуди, – страх, какой тут всюду порядок.   Старик, видно, был ретивый хозяин. И усадьба, я вижу, прекрасная. Неприятель их   тут не так часто палит, вот и строиться можно.      

– Думаю,   вряд ли успела она узнать об этих безобразиях в Любиче, – уронил словно   про себя Кмициц. Затем он обратился к товарищу: – Приказываю тебе, Кокошка, а   ты еще раз повтори всем прочим, что вести себя здесь надо пристойно. Пусть   только кто позволит себе невежество, ей-ей, искрошу!      

– Ну,   и оседлала же она тебя!      

– Оседлала   не оседлала, тебе до этого дела нет!      

– Не   гляди на невест, тебе дела до них нет! – невозмутимо сказал Кокосинский.      

– Ну-ка   щелкни бичом! – крикнул кучеру Кмициц.      

Кучер,   стоявший в шее серебристого медведя, размахнулся бичом и щелкнул весьма искусно,   другие кучера последовали его примеру, и под щелканье бичей санки весело и лихо   подкатили к усадьбе, словно поезд на масленой.      

Сойдя с   саней, все вошли сперва в небеленые сени, огромные, как амбар, откуда Кмициц   проводил свою ватагу в столовый покой, убранный, как и в Любиче, звериными   черепами. Тут все остановились, пристально и любопытно поглядывая на дверь в   соседний покой, откуда должна была появиться панна Александра. А тем временем,   памятуя, видно, предостережение Кмицица, беседовали друг с другом шепотом, как   в костеле.      

– Ты   парень речистый, – шептал Кокосинскому Углик, – приветствуй ее от   всех нас.      

– Да   я уж обдумывал по дороге речь, – сказал Кокосинский, – вот только не   знаю, получится ли гладко, мне Ендрусь мешал думать.      

– Лишь   бы побойчей! Чему быть, того не миновать! Вот уже идет!..      

Панна   Александра в самом деле вошла в покой и на мгновение остановилась на пороге, точно   удивленная такой многочисленной ватагой, да и Кмициц замер на мгновение, так   поразила его красота девушки: до сих пор он видел ее только по вечерам, а днем   она показалась ему еще краше. Глаза у нее были лазоревые, черные как смоль   брови оттеняли белоснежное чело, льняные волосы блестели, как венец на голове   королевы. И смотрела она смело, не потупляя взора, как хозяйка, принимающая   гостей в своем доме, с ясным лицом, которое казалось еще ясней от черной шубки,   опушенной горностаем. Эти забияки отродясь не видывали такой важной и гордой   панны, они привыкли к женщинам иного склада, поэтому встали в шеренгу, как   хоругвь на смотру, и, шаркая ногами, кланялись тоже всей шеренгой, а Кмициц   шагнул вперед и, поцеловав девушке руку, сказал:      

– Вот   и привез я к тебе, сокровище мое, моих соратников, с которыми воевал на   последней войне.      

– Большая   честь для меня, – ответила панна Биллевич, – принимать в своем доме   столь достойных кавалеров, о храбрости которых и отменной учтивости я уже   наслышана от пана хорунжего.      

С этими   словами она взялась кончиками пальцев за платье и, приподняв его, присела с   необычайным достоинством, а Кмициц губу прикусил и даже покраснел оттого, что   его любушка говорит так смело.      

Достойные   кавалеры шаркали ногами и в то же время подталкивали вперед Кокосинского.      

– Ну   же, выходи!      

Кокосинский   сделал шаг вперед, прокашлялся и начал так:      

– Ясновельможная   панна подкоморанка…      

– Ловчанка, –   поправил Кмициц.      

– Ясновельможная   панна ловчанка, милостивая наша благодетельница! – повторил в замешательстве   пан Яромир. – Прости, вельможная панна, что в титуле ошибся…      

– Пустая   это ошибка, – возразила панна Александра, – и такому красноречивому   кавалеру она ничуть не вредит…      

– Ясновельможная   панна ловчанка, милостивая наша благодетельница! Не знаю, что мне славить   приличествует от всей Оршанской земли, то ли красоту твоей милости и твои   добродетели, то ли несказанное счастье ротмистра и соратника нашего, пана   Кмицица, ибо если бы даже воспарил я до облаков, вознесся до облаков… до самых,   говорю, облаков…      

– Да   слезай уж с этих облаков! – крикнул Кмициц.      

Все   кавалеры при этом так и прыснули со смеху, но тут же, вспомнив наказ Кмицица,   поднесли руки к усам.      

Кокосинский   вконец смешался, покраснел и сказал:      

– Приветствуйте   сами, идолы, коль меня смущаете!      

Но панна   Александра снова взялась кончиками пальцев за платье.      

– Не   сравняться мне с вами в красноречии, – сказала она, – одно только   знаю, что недостойна я тех почестей, которые воздаете вы мне от имени всех   оршанцев.      

И она   снова присела с необычайным достоинством, а оршанским забиякам не по себе стало   в присутствии этой благовоспитанной панны. Они силились показать свою   учтивость, но все у них как-то не получалось. Тогда они усы стали щипать, нести   какую-то околесицу, руки класть на сабли, пока Кмициц не сказал наконец:      

– Мы   сюда целым поездом приехали, как на масленой, хотим взять тебя, панна   Александра, с собой и прокатить лесом в Митруны, как вчера уговорились. Санный   путь чудесный, да и морозец бог послал знатный.      

– Я   уже тетю послала в Митруны, чтобы она приготовила нам покушать. А сейчас подождите   немного, я потеплей оденусь.      

С этими   словами она повернулась и вышла, а Кмициц подскочил к своим друзьям:      

– А   что, милые барашки, не княгиня?.. Что, Кокошка? Мне говорил: оседлала, а почему   же сам как мальчишка стоял перед нею? Где ты видал такую?      

– Нечего   было надсмехаться; хоть и то надо сказать, не думал я, что придется держать   речь перед такой особой.      

– Покойный   подкоморий, – сказал Кмициц, – больше с нею не дома, а в Кейданах живал,   при дворе князя воеводы или у Глебовичей, там она и набралась придворных манер.   А хороша-то как, а? Да вы всё еще рот раскрыть не можете!      

– Показали   себя дураками! – со злостью воскликнул Раницкий. – Но самый большой   дурак Кокосинский!      

– Ах   ты предатель! Меня небось локтем подталкивал, а надо было самому с твоей рябой   рожей попробовать!      

– Мир,   барашки, мир! – сказал Кмициц. – В восторг приходить можете, а   браниться – нельзя.      

– Я   бы за нее в огонь и воду! – воскликнул Рекуц. – Руби голову, Ендрусь,   с плеч, я от своих слов не откажусь!      

Однако   Кмициц и не думал рубить ему голову с плеч, напротив, он был доволен, крутил ус   и победоносно поглядывал на друзей. Тем временем вошла панна Александра в   куньей шапочке, под которой ее белое личико казалось еще белей. Все вышли на   крыльцо.      

– Мы   в этих санях поедем? – спросила панна Александра, показывая на   серебристого медведя. – Отроду таких красивых саней не видывала.      

– Не   знаю, кто на них раньше ездил, это добыча. Теперь мы вдвоем с тобой будем   ездить, и они очень нам придутся, – ведь у меня в гербе нарисована панна   на медведе. Есть еще другие Кмицицы, по прозванию Хоругви, те, что ведут свой   род от Филона Кмиты Чарнобыльского, но он не из того дома, от которого пошли   Великие Кмиты.      

– Когда   же ты, пан Анджей, добыл этого медведя?      

– А   теперь вот, в этой войне. Мы, бедные exules[24],   потеряли все богатства, наше только то, что даст в добычу война. Ну, а я верой   и правдой служил этой владычице, вот она меня и наградила.      

– Дай-то   бог тебе владычицу посчастливей, а то эта одного наградит, а у всей дорогой   отчизны от нее слезы льются.      

– Один   бог переменит это да гетманы.      

С этими   словами Кмициц закутал панне Александре ноги белой волчьей полостью, крытой   белым же сукном, затем уселся сам, крикнул кучеру: «Трогай!» – и тройка рванула   и понесла.      

От   скачки морозный воздух захватил дыхание, и они смолкли; слышен был только свист   мерзлого снега под полозьями, фырканье лошадей, топот копыт и крик кучера.      

Наконец   пан Анджей склонился к Оленьке:      

– Хорошо   ли тебе, панна Александра?      

– Хорошо, –   ответила она, подняв муфту и прижав ее к губам, чтобы ветер не захватывал дух.      

Сани   летели стрелой. День был ясный, морозный. Снег сверкал так, словно кто искрами   сыпал, над белыми кровлями хат, похожих на снежные сугробы, высокими столбами   поднимался, алея, дым. Стаи воронья с громким карканьем носились впереди саней,   между безлистых придорожных деревьев.      

Отъехав   с версту от Водоктов, свернули на широкую дорогу, в темный бор, который стоял   безмолвный, седой и тихий, словно спал под шапками инея. Деревья, мелькая перед   глазами, казалось, убегали куда-то назад, а сани неслись все быстрей и быстрей,   точно у коней выросли крылья. Есть упоение в такой езде, кружится от нее   голова, закружилась она и у панны Александры. Откинувшись назад, она закрыла   глаза, вся отдавшись стремительному бегу. Грудь стеснило сладкое томленье, и   почудилось ей, что этот оршанский боярин похитил ее и мчится вихрем, а она   млеет, и нет у нее сил ни противиться, ни кричать… А кони летят все быстрей и   быстрей… И слышит Оленька, обнимают ее чьи-то руки… слышит, наконец, жаркий,   как пламя, поцелуй на губах. И невмочь девушка открыть глаза, она как во сне. А   кони летят, летят! Сонную девушку разбудил только голос, спрашивавший:      

– Любишь   ли ты меня?      

Она   открыла глаза:      

– Как   свою душу!      

– А   я не на жизнь, а на смерть!      

Снова   соболий колпак Кмицица склонился над куньей шапочкой Оленьки. Она сама не знала   теперь, что же слаще: поцелуи или эта волшебная скачка?      

И они   летели дальше все бором и бором! Деревья убегали назад целыми полками. Снег скрипел,   фыркали кони, а они были счастливы.      

– Я   бы до конца света хотел так скакать! – воскликнул Кмициц.      

– Что   мы делаем? Это грех! – шепнула Оленька.      

– Ну   какой там грех. Дай еще погрешить.      

– Больше   нельзя. Митруны уже недалеко.      

– Близко   ли, далёко ли – все едино!      

И Кмициц   встал на санях, поднял руки вверх и закричал так, словно грудь его не могла вместить   всей радости:      

– Эй-эй!   Эй-эй!      

– Эй-эй!   Ого-го! – откликнулись друзья с задних саней.      

– Что   это вы так кричите? – спросила девушка.      

– Просто   так! От радости! Крикни же и ты, Оленька!      

– Эй-эй! –   раздался звонкий и тоненький голосок.      

– Моя   ты королева! В ноги тебе упаду!      

– Товарищи   будут смеяться.      

После   упоения их охватило веселье, шумное, сумасшедшее, как сумасшедшей была и   скачка. Кмициц запел:      

       

Девица красная в поле глядит,      

В чистое поле!      

– Конница, мама, из лесу летит.      

О, моя доля!      

– Дочка, на рыцарей ты не гляди,      

Пусть едут мимо!      

Рвется сердечко твое из груди      

Следом за ними!      

       

– Пан   Анджей, кто научил тебя такой красивой песне? – спрашивала панна Александра.      

– Война,   Оленька. Мы ее в стане от тоски певали.      

Но тут   разговор прервал отчаянный крик с задних саней:      

– Стой!   Стой! Эй, стой!      

Пан   Анджей повернулся, рассерженный и удивленный тем, что друзья вздумали вдруг   звать и останавливать их, и в нескольких десятков шагов от саней увидел   всадника, который мчался к ним во весь опор.      

– Иисусе   Христе! Да это мой вахмистр Сорока: должно быть, что-то стряслось! –   сказал пан Анджей.      

Вахмистр   тем временем подскакал к ним и, осадив коня так, что тот присел на задние ноги,   крикнул, задыхаясь:      

– Пан   ротмистр!..      

– Что   случилось, Сорока?      

– Упиту   жгут, дерутся!      

– Господи   Иисусе! – вскрикнула панна Александра.      

– Не   бойся, Оленька!.. Кто дерется?      

– Солдаты   с мещанами. В рынке пожар! Мещане заперлись там и послали в Поневеж за гарнизоном,   а я сюда прискакал, к твоей милости. Прямо дух захватило…      

Пока они   разговаривали, подъехали сани, которые шли позади; Кокосинский, Раницкий,   Кульвец-Гиппоцентаврус, Углик, Рекуц и Зенд соскочили в снег и окружили Кмицица   и Сороку.      

– Откуда   сыр-бор загорелся? – спрашивал Кмициц.      

– Мещане   не хотели давать ни припасу людям, ни корма лошадям, ассигновок будто бы не   было; ну солдаты и стали брать силком. Мы в рынке осадили бурмистра да тех   мещан, что заперлись с ним. Стрельба началась, ну мы два дома и подожгли; гвалт   теперь страшный, и в набат бьют…      

Глаза   Кмицица загорелись гневом.      

– Надо   и нам идти на помощь! – крикнул Кокосинский.      

– Потопчем   сиволапое войско! – кричал Раницкий, у которого все лицо пошло красными, белыми   и темными пятнами. – Шах, шах, ясновельможные!      

Зенд   захохотал совершенно так, как хохочет филин, даже лошади испугались, а Рекуц поднял   глаза и пропищал:      

– Бей,   кто в бога верует! Петуха пустить сиволапым!      

– Молчать! –   взревел Кмициц, так что эхо отдалось в лесу, а стоявший ближе всех Зенд покачнулся,   как пьяный. – Вам там нечего делать! Никакой резни! Всем сесть в двое   саней, мне оставить одни и ехать в Любич. Ждать там, может, пришлю за подмогой.      

– Как   же так? – стал было возражать Раницкий.      

Но пан   Анджей ткнул его кулаком в зубы и только глазами сверкнул еще страшней.      

– Ни   пикни у меня! – грозно сказал он.      

Все   примолкли; видно, боялись его, хотя обычно держались с ним запанибрата.      

– Возвращайся,   Оленька, в Водокты, – сказал Кмициц, – или поезжай за теткой в   Митруны. Вот и не удалось нам покататься. Я знал, что они не усидят там   спокойно. Но сейчас ничего, поуспокоятся, только несколько голов слетит с плеч.   Будь здорова, Оленька, и не тревожься, я буду к тебе поспешать…      

С этими   словами он поцеловал ей руки и закутал ее волчьей полостью, потом сел в другие   сани и крикнул кучеру:      

– В   Упиту!      

 ГЛАВА IV      

       

Прошло   несколько дней, а Кмициц все не возвращался, зато в Водокты к панне Александре   приехали на разведку трое лауданцев. Явился Пакош Гаштовт из Пацунелей, тот   самый, у которого гостил пан Володыёвский, патриарх застянка, он знаменит был   своим достатком и шестью дочерьми, из которых три были за Бутрымами и в   приданое, кроме всего прочего, получили по сотне серебряных талеров. Приехал и   Касьян Бутрым, самый старый старик на Лауде, хорошо помнивший Батория, а с ним   зять Пакоша, Юзва Бутрым. Хоть Юзва и был в цвете сил – ему едва ли минуло   пятьдесят, – однако в Россиены с ополчением он не пошел, так как на войне   с казаками у него пушечным ядром оторвало ступню. По этой причине его прозвали   Хромцом, или Юзвой Безногим. Страшный это был шляхтич, медвежьей силы и   большого ума, ворчун и судья решительный и строгий. За это шляхта в округе   побаивалась его, не умел он прощать ни себе, ни другим. Когда ему случалось   подвыпить, он становился опасен, но бывало это редко.      

Эти-то   лауданцы и приехали к панне Александре, которая приняла их ласково, хотя сразу   догадалась, что явились они на разведку и хотят что-то выведать у нее о пане   Кмицице.      

– Мы   хотим ехать к нему на поклон, а он, сдается, еще из Упиты не воротился, –   говорил Пакош. – Вот мы и приехали к тебе, голубка, поспрошать, когда   можно съездить к нему.      

– Думаю,   пан Анджей вот-вот приедет, – ответила им панна Александра. – Рад он   вам будет, опекуны мои, всей душой, много слышал он про вас и когда-то от   дедушки, и теперь от меня.      

– Только   бы не принял он нас так, как Домашевичей, когда те приехали к нему с вестью про   смерть полковника! – угрюмо проворчал Юзва.      

Но панна   Александра услышала и тотчас ответила с живостью:      

– Вы   за это сердца на него не держите. Может, он и не совсем учтив был с ними, но   вину свою признал. И то надо помнить, что он с войны шел, где столько принял   трудов! Не диво, коль солдат и погорячится, нрав-то у них, что сабля острая.      

Пакош   Гаштовт, который хотел жить в мире со всем светом, махнул рукой и сказал:      

– Да   мы и не дивились! Кабан на кабана и то рыкнет, когда вдруг повстречает, отчего   же человеку на человека не рыкнуть! Мы, по старому обычаю, поедем в Любич на   поклон к пану Кмицицу, чтобы жил он тут с нами, в походы с нами ходил да в пущу   на охоту, как хаживал покойный пан подкоморий.      

– Ты   уж скажи нам, дитятко, пришелся ли он тебе по сердцу? – спросил Касьян   Бутрым. – Наш это долг тебя спрашивать!      

– Бог   вознаградит вас за доброту. Достойный кавалер пан Кмициц, а когда б и не пришелся   мне по сердцу, не пристало мне говорить об этом.      

– А   ты ничего за ним не заприметила, душенька?      

– Ничего!   Да и никто тут не имеет права судить его или, упаси бог, не верить ему! Возблагодарим   лучше господа бога!      

– Что   тут до времени господа бога благодарить?! Будет за что, так поблагодарим, а не   за что будет, так и благодарить не станем, – возразил мрачный Юзва,   который, как истый жмудин, был очень осторожен и предусмотрителен.      

– А   про свадьбу был у вас разговор? – снова спросил Касьян.      

Оленька   потупилась.      

– Пан   Кмициц хочет поскорее…      

– Ну,   еще бы ему не хотеть, – проворчал Юзва, – дурак он, что ли! Где тот   медведь, которому не хочется меду из борти? Только к чему спешить? Не лучше ли   поглядеть, что он за человек? Отец Касьян, вы уж скажите, что держите на уме,   не дремлите, будто заяц в полдень в борозде!      

– Не   дремлю я, только думу думаю, как бы сказать об этом, – ответил   старичок. – Господь Иисус Христос так сказал: как Куба богу, так бог Кубе!   Мы тоже пану Кмицицу зла не желаем, пусть же и он нам не желает. Дай нам того,   боже, аминь!      

– Был   бы он только нам по душе! – прибавил Юзва.      

Панна   Биллевич нахмурила свои соболиные брови и сказала с некоторой надменностью:      

– Помните,   почтенные, нам не слугу принимать. Он тут будет господином, не наша, его воля   тут будет. Он и в опеке вас сменит.      

– Стало   быть, чтобы нам больше не мешаться? – спросил Юзва.      

– Стало   быть, чтобы вам быть ему друзьями, как и он хочет быть вам другом. Он ведь тут   об своем добре печется, а своим добром всяк волен распорядиться, как ему вздумается.   Разве не правду я говорю, отец Пакош?      

– Святую   правду, – ответил пацунельский старичок.      

А Юзва   снова обратился к старому Бутрыму:      

– Не   дремлите, отец Касьян!      

– Я   не дремлю, только думу думаю.      

– Так   говорите, что думаете.      

– Что   я думаю? Вот что я думаю: знатен пан Кмициц, благородной крови, а мы люди худородные!   К тому же солдат он славный: сам один пошел против врага, когда у всех руки   опустились. Дай-то бог нам таких побольше. Но товарищи у него отпетый народ!   Пан сосед Пакош, вы от Домашевичей это слыхали? Подлые это люди, суд их чести   лишил, в войске сыск их ждет и кара. Изверги они! Доставалось от них недругу,   но не легче было и обывателю. Жгли, грабили, насильничали, вот что! Добро бы,   они зарубили кого, наезд учинили, это и с достойными людьми бывает, а ведь они,   как татары, промышляли разбоем, и давно бы уж им по тюрьмам гнить, когда бы пан   Кмициц им не покровительствовал, а он – сила! Он любит их и покрывает, а они   вьются около него, как слепни летом около лошади. А теперь вот сюда приехали, и   все уже знают, что это за люди. Ведь они в первый же день из пистолетов палили,   и по кому же? По портретам покойных Биллевичей, чего пан Кмициц не должен был   позволять, потому что они его благодетели.      

Оленька   заткнула уши руками.      

– Не   может быть! Не может быть!      

– Как   не может быть, коли так оно и было! Благодетелей своих позволил им   перестрелять, с которыми породниться хотел! А потом затащил в дом дворовых   девок для разврата! Тьфу! Грех один! Такого у нас не бывало! Первый же день со   стрельбы начали и разврата! Первый же день!      

Тут   старый Касьян разгневался и стал стучать палкой об пол; лицо Оленьки залилось   темным румянцем.      

– А   войско пана Кмицица, – вмешался в разговор Юзва, – которое осталось в   Упите, оно что, лучше? Каковы офицеры, таково и войско! У пана Соллогуба   скотину свели, – говорят, люди пана Кмицица; мейшагольских мужиков,   которые везли смолу, на дороге избили. Кто? Они же. Пан Соллогуб поехал к пану   Глебовичу бить челом об управе на них, а теперь вот в Упите шум! Богопротивное   дело! Спокойно тут было, как нигде в другом месте, а теперь хоть ружье на ночь   заряжай и дом стереги, а все почему? Потому что приехал пан Кмициц со своею   ватагой!      

– Отец   Юзва, не говорите этого, не говорите! – воскликнула Оленька.      

– А   что же мне говорить! Ежели пан Кмициц ни в чем не повинен, тогда зачем он   держит таких людей, зачем живет с такими? Скажи ему, вельможная панна, чтобы он   прогнал их или отдал в руки заплечному мастеру, не то не знать нам покоя. А   слыханное ли это дело стрелять по портретам и открыто распутничать с девками?   Ведь вся округа только о том и говорит!      

– Что   же мне делать? – спрашивала Оленька. – Может, они и злые люди, но   ведь он с ними на войну ходил. Разве он выгонит их, коли я его попрошу?      

– А   не выгонит, – проворчал про себя Юзва, – то и сам таковский!      

Но тут   гнев забурлил в крови девушки, зло взяло на этих друзей пана Кмицица,   мошенников и забияк.      

– Коли   так, быть по-вашему! Он должен их выгнать! Пусть выбирает: я или они! Коли правда   все, что вы говорите, а об том я еще сегодня узнаю, я им этого не прощу, ни   стрельбы, ни распутства. Я одинокая девушка, слабая сирота, а их целая ватага с   оружием, но я не побоюсь…      

– Мы   тебе поможем! – сказал Юзва.      

– Боже   мой! – говорила Оленька со все возрастающим негодованием. – Пусть   себе делают, что хотят, только не здесь, в Любиче. Пусть себе остаются, какими   хотят, это их дело, они головой за это ответят, но пусть не толкают пана   Кмицица на разврат! Стыд и срам! Я думала, они грубые солдаты, а они, вижу,   подлые предатели, которые позорят и себя и его. Да, зло читалось в их глазах, а   я, глупая, не увидела. Что ж! Спасибо вам, отцы, за то, что вы мне глаза   открыли на этих иуд. Я знаю, что мне теперь делать.      

– Да,   да! – сказал старый Касьян. – Добродетель говорит твоими устами, и мы   тебе поможем.