В конце тёплого октябрьского дня, когда «урожай уже выращен, а природа полнилась покоем погожей осени», сорокалетний журналист одной из районных газет Гродненской области, встретив на улице знакомого, узнал, что два дня назад умер ещё молодой (36 лет!) учитель Миклашевич из села Сельцо. Сердце защемило от сознания непоправимой вины. Цепляясь за последнюю возможность оправдаться перед собой, он решил ехать в Сельцо немедленно. Проезжавший мимо грузовик оказался как нельзя кстати. Устроившись на рулонах толя в кузове, журналист погрузился в воспоминания.

Два года назад, на учительской конференции, Миклашевич сказал журналисту, что давно хотел обратиться к нему с одним запутанным делом. Все знали, что Миклашевич в подростковом возрасте во время оккупации был как-то связан с партизанами, а его пятерых одноклассников расстреляли фашисты. Хлопотами Миклашевича в их честь был поставлен памятник. Учитель занимался историей партизанской войны на Гродненщине. И теперь ему требовалась помощь в каком-то запутанном деле. Журналист обещал приехать и помочь. Но всё время откладывал поездку. До Сельца было порядка двадцати километров, и зимой он ждал, «пока ослабнут морозы или утихнет метель, весной — пока подсохнет да потеплеет; летом же, когда было и сухо и тепло, все мысли занимал отпуск и хлопоты ради какого-то месяца на тесном, жарком юге». И вот опоздал.

Перед его мысленным взором предстала очень худая, остроплечая фигура Миклашевича, с выпирающими под пиджаком лопатками и почти мальчишеской шеей. У него было увядшее, в густых морщинах лицо. Казалось, что это побитый жизнью, пожилой человек. Но взгляд спокойный и ясный.

Трясясь на ухабах, журналист ругал «суету ради призрачного ненасытного благополучия», из-за которой «остаётся в стороне более важное, а жизнь значительна, когда заполнена заботою о близких или далёких людях, которые нуждаются в твоей помощи».

За поворотом показался обелиск, стоявший неподалёку от автобусной остановки. Спрыгнув на землю, журналист направился к длинной аллее из древних, широкостволых вязов, в конце которой белело здание школы. Подъехавший с ящиком «Московской» водки зоотехник, подсказал, что поминки справляют в учительском доме, за школой. Для журналиста нашли свободное место рядом с пожилым, судя по орденской планке, ветераном. В это время на стол поставили несколько бутылок, и присутствующие заметно оживились. Слово взял заведующий районо Ксендзов.

Молодой ещё человек с начальственной уверенностью на лице поднял стакан и стал говорить, какой Миклашевич был хороший коммунист, активный общественник. И теперь, когда залечены раны войны, и советский народ добился выдающихся успехов во всех отраслях экономики, культуры, науки и образования...

— При чём тут успехи! — грохнул кулаком по столу сосед-ветеран. — Мы похоронили человека! Вот дожили! Сидим, пьём в Сельце, и никто не вспомнит Мороза, которого здесь должен знать каждый.

Происходило что-то такое, чего журналист не понимал, но что понимали другие. Он тихо спросил соседа справа, кто такой этот шумный ветеран. Оказалось, что бывший здешний учитель Тимофей Титович Ткачук, живущий ныне в городе.

Ткачук направился к выходу. Журналист двинулся за ним. Оставаться не было смысла. Подойдя к остановке, Ткачук сел на листву, опустив ноги в сухую канаву, а журналист, не упуская из виду дорогу, побрёл к обелиску. Это было приземистое — чуть выше человеческого роста — бетонное сооружение с оградой из штакетника. Выглядел обелиск бедно, но был ухожен. Журналист удивился, увидев на чёрной металлической табличке новое имя — Мороз А.И., выведенное над остальными белой масляной краской.

На асфальт вышел Ткачук и предложил журналисту ехать с ним на попутках. Шли молча. Чтобы как-то разрядить обстановку, журналист спросил у Ткачука, давно ли тот знаком с Миклашевичем. Оказалось, давно. И считает его настоящим человеком и учителем с большой буквы. Ребята за ним табуном ходили. А когда пацаном был, то и сам в табуне за Морозом ходил. Журналист никогда не слышал о Морозе, и Тимофей Титович начал свой рассказ.

В ноябре 1939-го, когда Западная Белоруссия воссоединилась с Белорусской ССР, Наркомат просвещения направил Тимофея Ткачука, окончившего учительские двухгодичные курсы, в Западную Белоруссию организовывать школы и колхозы. Молодой Ткачук, как заведующий районо, мотался по району, сам работал в школах. Хозяин усадьбы Сельцо пан Габрусь подался к румынам, а в усадьбе Мороз открыл школу на четыре класса. Вместе с Морозом работала пани Подгайская, пожилая женщина, жившая тут при Габрусе. Русским языком она почти не владела, белорусский немного понимала. Поначалу пани Подгайская противилась новым методам педагогического воспитания, которые ввёл Мороз, наряду с агитацией не ходить в костёл. Даже жаловалась Ткачуку. Ткачук, взяв велосипед — по-здешнему ровар — поехал в Сельцо проверить, что же происходит в школе.

На школьном дворе было полно детворы. Там полным ходом шла работа — заготавливались дрова. Бурей повалило огромное дерево, и вот теперь его пилили. Дров тогда не хватало, приходили жалобы из школ насчёт топлива, а транспорта в районе никакого. А здесь сообразили и не ждут, когда их обеспечат топливом. Один парень, пиливший толстенный ствол на пару с рослым подростком, сильно хромая, подошёл к Ткачуку. Одна нога у него была вывернута в сторону и не разгибалась. А так ничего парень — плечистый, лицо открытое, взгляд смелый. Представился он Морозом Алесем Ивановичем.

Родом Алесь оказался с Могилёвщины. После окончания педтехникума пять лет учительствовал. Нога такая с рождения. Мороз признал, что с наркоматовскими программами в школе действительно не все в порядке, успеваемость не блестящая. Ребята учились в польской школе, многие плохо справляются с белорусской грамматикой. Но главное в том, чтобы они постигли национальную и общечеловеческую культуру. Он хотел сделать из детей не послушных зубрил, а прежде всего людей. А это в методиках не очень-то разработано. Достичь такого можно только личным примером учителя. Мороз учил ребят душой понимать нравственные постулаты. Прививал и грамотность, и доброту. Подобрали где-то школьники трехлапую собачонку, да слепого кота, и Мороз разрешил их поселить в школе. Потом появился скворец, осенью отстал от стаи, так ему смастерили клетку.

Однажды поздним январским вечером 1941-го года, проезжая мимо, Ткачук решил обогреться в школе. Дверь открыл худенький мальчонка лет десяти. Он рассказал, что Алесь Иванович пошёл провожать через лес двух младших девочек-близняшек. Часа через три вернулся заиндевевший Мороз. С девчушками такая история. Наступили холода, мать не пускает в школу: обувка плохая и ходить далеко. Тогда Мороз купил им по паре ботинок. Обычно девочек сопровождал Коля Бородич, тот, что некогда с учителем пилил колоду. Сегодня же он не пришёл в школу, вот и довелось учителю идти в провожатые. А про своего квартиранта сказал, что парнишка побудет пока в школе, дома, мол, нелады, отец сильно бьёт. Парнишка тот и был Павликом Миклашевичем.

Спустя две недели районный прокурор Сивак приказал Ткачуку ехать в Сельцо и забрать у Мороза сына гражданина Миклашевича. Возражений прокурор слушать не пожелал: закон! Мороз выслушал молча, позвал Павла. Тот отказался идти домой. Мороз неубедительно так объясняет, что по закону сын должен жить с отцом и, в данном случае, с мачехой. Мальчик заплакал, а Миклашевич-старший повёл его к шоссе. И вот все видят, как отец снимает с кожуха ремень и начинает бить мальчика. Милиционер молчит, дети с упрёком смотрят на взрослых. Мороз, хромая, побежал через двор. «Стойте, — кричит, — прекратите избиение!» Вырвал Павлову руку из отцовской: «Вы у меня его не получите!» Чуть не подрались, успели их разнять. Передали все дело на исполком, назначили комиссию, а отец подал в суд. Но Мороз все-таки своего добился: комиссия определила парня в детдом. С выполнением этого соломонова решения Мороз не спешил.

Война перевернула весь жизненный уклад. Из Гродно пришёл приказ: организовать истребительный отряд, чтобы вылавливать немецких диверсантов и парашютистов. Ткачук бросился собирать учителей, объездил шесть школ, и к обеду был уже в райкоме. Но руководство укатило со всеми своими пожитками в Минск. Немцы наступали, а отступающих советских войск нигде не было видно.

На третий день войны, в среду, немцы уже были в Сельце. Ткачук да ещё двое учителей еле успели спрятаться в лесу. Ждали, что наши недели через две прогонят немцев. Если бы кто сказал, что война на четыре года затянется, его провокатором посчитали бы. И тут оказалось, что многие люди не только не настроены оказывать оккупантам сопротивление, но и охотно идут служить к немцам.

Учителя встретили группу окруженцев, руководимую кубанским казаком Селезнёвым, кавалерийским майором. Окопались в урочище Волчьи ямы и стали к зиме готовиться. Оружия почти не было. Пристал к отряду и прокурор Сивак. Здесь он уже был рядовым. На совете решили, что надо наладить связи с сёлами, с надёжными людьми, «пощупать на хуторах окруженцев, которые из частей разбежались да к молодицам пристроились». Майор разослал всех местных, кого куда.

Ткачук и Сивак решили зайти в Сельцо, где у прокурора был знакомый активист. Но узнали, что активист Лавченя ходит с белой повязкой на рукаве — стал полицаем. А учитель Мороз продолжает работать в школе — немцы дали разрешение. Правда, уже не в Габрусевой усадьбе — там теперь полицейский участок, — а в одной из хат. Ткачук был поражён. От Алеся он такого не ждал. А тут прокурор зудит, что в своё время, мол, надо было этого Мороза репрессировать — не наш человек.

Стемнело. Договорились, что Ткачук зайдёт один, а прокурор подождёт в загуменье, за кустами. Встретились с Морозом молча. Алесь кисло усмехнулся и стал говорить, что не будем учить мы — будут оболванивать немцы. А он не для того два года очеловечивал этих ребят, чтобы их теперь расчеловечили. Позвали прокурора. Поговорили откровенно обо всем. Стало понятно, что Мороз умнее других. Он своим умом брал шире. Даже прокурор это понял. Решили, что Мороз останется в селе, и будет извещать партизан о намерениях фашистов.

Учитель оказался незаменимым помощником. К тому же его уважали и сельчане. Мороз потихоньку слушал радиоприёмник. Запишет сводки Совинформбюро, на которые самый большой спрос был, распространит среди населения и в отряд передаст. Два раза в неделю пацаны клали записки в дуплянку, висевшую у лесной сторожки на сосне, а ночью их забирали партизаны. Сидели в декабре по своим ямам — все замело снегом, холод, с едой туго, и только радости, что эта Морозова почта. Особенно когда немцев разбили под Москвой.

Первое время у Мороза все шло хорошо. Немцы и полицаи не приставали, следили издали. Единственное, что камнем висело на его совести — судьба тех двух близняшек. В начале июня сорок первого Мороз уговорил их мамашу, опасливую деревенскую бабу, отправить дочерей в пионерский лагерь. Только они уехали, а тут война. Так и пропали девочки.

Один из двоих местных полицаев, бывший знакомый прокурора Лавченя, иногда помогал сельчанам и партизанам, предупреждая об облавах. Зимой сорок третьего немцы расстреляли его. А вот второй оказался последним гадом. По сёлам его звали Каин. Много бед он принёс людям. До войны жил с отцом на хуторе, был молодой, неженатый — парень как парень. Но пришли немцы — и переродился человек. Наверное, в одних условиях раскрывается одна часть характера, а в других — другая. Сидело в этом Каине до войны что-то подлое, и может, не вылезло бы наружу. А тут вот попёрло. С усердием служил немцам. Расстреливал, насиловал, грабил. Над евреями издевался. И заподозрил Каин что-то в отношении Мороза. Однажды нагрянула полиция в школу. Там как раз шли занятия — человек двадцать детворы в одной комнатке за двумя длинными столами. Врывается Каин, с ним ещё двое и немец — офицер из комендатуры. Перетрясли ученические сумки, проверили книжки. Ничего не нашли. Только учителю допрос устроили. Тогда ребята, во главе с Бородичом что-то задумали. Затаились даже от Мороза. Однажды, правда, Бородич, будто между прочим, намекнул, что неплохо бы пристукнуть Каина. Есть такая возможность. Мороз запретил, но Бородич не думал расставаться с этими мыслями.

Павлу Миклашевичу шёл тогда пятнадцатый год. Коля Бородич был самым старшим, ему было восемнадцать. Ещё братья Кожаны — Тимка и Остап, однофамильцы Смурный Николай и Смурный Андрей, всего шестеро. Самому младшему — Смурному Николаю, было лет тринадцать. Эта компания всегда держалась вместе. Дурости и смелости у них было хоть отбавляй, а вот сноровки и ума — в обрез. Долго прикидывали, и, наконец, разработали план.

Каин часто приезжал к отцу на хутор, через поле от Сельца. Там он пьянствовал да забавлялся с девками. Один приезжал редко, больше с другими полицаями, а то и с немецким начальством. В первую зиму они держали себя нахально, ничего не боялись. Все случилось нежданно-негаданно. Уже наступила весна, и с полей сошёл снег. К тому времени Ткачук стал комиссаром отряда. Рано утром его разбудил часовой. Сказал, что задержали какого-то хромого. В землянку ввели Мороза. Он присел на нары и говорит таким голосом, словно похоронил родную мать: «Хлопцев забрали».

Оказалось, что Бородич все-таки добился своего: ребята подстерегли Каина. Несколько дней назад тот на немецкой машине с фельдфебелем, солдатом и двумя полицаями прикатил к отцу. Там и заночевали. Перед этим заехали в Сельцо, забрали свиней, похватали по хатам с десяток кур. На дороге, недалеко от пересечения с шоссе, через овражек был перекинут небольшой мосток. До воды метра два, хоть и воды той по колено. К мостку вёл крутоватый спуск, а потом подъем, поэтому машина или подвода вынуждена брать разгон, иначе на подъем не выберешься. Пацаны это и учли. Как стемнело, все шестеро с топорами и пилами — к этому мостику. Подпилили столбы наполовину, чтоб человек или конь могли перейти, а машина нет. Двое — Бородич и Смурый Николай остались наблюдать, а остальных отправили по домам.

Но в тот день Каин припозднился, и машина показалась на дороге, когда уже полностью рассвело. Машина медленно ползла по плохой дороге и не смогла взять необходимый разгон. На мосту шофёр стал переключать скорость, и тогда одна поперечина подломилась. Машина накренилась и боком полетела под мост. Как потом выяснилось, седоки и свиньи с курами просто съехали в воду и тут же благополучно повыскакивали. Не повезло немцу, угодившему под борт. Его придавило насмерть.

Хлопцы рванули в деревню, но кто-то из полицаев заметил, как в кустах мелькнула фигура ребёнка. Через какой-то час все в селе уже знали, что случилось у оврага. Мороз сразу бросился в школу, послал за Бородичем, но того не оказалось дома. Миклашевич не выдержал и рассказал учителю обо всем. Мороз не знал, что придумать. И вот в полночь слышит стук в дверь. На пороге стоял полицай, тот самый Лавченя. Он сообщил, что мальчишек схватили и уже идут за Морозом.

Мороза оставили в отряде. Он ходил, словно в воду опущенный. Прошло ещё пару дней. И вдруг в лес прибежала Ульяна — связная с лесного кордона. Ей разрешалось приходить только в самом крайнем случае. Немцы требовали выдать Мороза, иначе угрожали повесить ребят. Ночью к Ульяне прибежали их матери, просят Христом-Богом: «Ульяночка помоги». Она в ответ: «Откуда мне знать, где тот Мороз?» А они: «Сходи, пусть он спасает мальцов. Он же умный, он их учитель».

Ещё шесть камней на душу бедного учителя! Ясно было, что и ребят не отпустят, и его убьют. Вылезли из землянки, а тут Мороз. Стоит у входа, держит винтовку, а на самом лица нету. Всё слышал и просится идти. Селезнев и Ткачук обозлились. Кричали, что надо быть идиотом, чтобы поверить немцам, будто они выпустят хлопцев. Идти — безрассудное самоубийство. А Мороз спокойно отвечает: «Это верно». И тогда Селезнев сказал: «Через час продолжим разговор». А потом обнаружили, что Мороза нигде нет. Послали в Сельцо Гусака, у которого там проживал свояк, чтобы проследить, как оно будет дальше. Вот от этого Гусака, а потом уже и от Павла Миклашевича и стало известно, как развивались события.

Ребята сидят в амбаре, немцы допрашивают их и бьют. И ждут Мороза. Матери лезут во двор к старосте, просят, унижаются, а полицаи их гонят. Поначалу ребята держались твёрдо: ничего не знаем, ничего не делали. Их стали истязать, и первым не стерпел Бородич, взял все на себя, и думал, что остальных отпустят. И в эту самую пору является Мороз. Рано утром, когда село ещё спало, шагнул он во двор к старосте. Немцы скрутили Морозу руки, содрали кожушок. Как привели в старостову хату, старик Бохан улучил момент и говорит тихонько: «Не надо было, учитель».

Теперь вся «банда» оказалась в сборе. Хлопцы ещё в амбаре упали духом, когда услышали за дверьми голос Алеся Ивановича. До самого конца никто из них не думал, что учитель пришёл добровольно. Считали, что схватили его где-то. И он им ничего о себе не сказал. Только подбадривал. Под вечер вывели всех семерых на улицу, все кое-как держались на ногах, кроме Бородича. Старший брат близнецов Кожанов, Иван, пробрался вперёд и говорит какому-то немцу: «Как же так? Вы же говорили, что когда явится Мороз, то отпустите хлопцев». Немец ему парабеллумом в зубы, а Иван ему ногой в живот. Ивана застрелили.

Вели по той самой дороге, через мосток. Впереди Мороз с Павликом, за ним близнецы Кожаны, потом однофамильцы Смурные. Позади два полицая волокли Бородича. Полицаев было человек семь и четыре немца. Разговаривать никому не давали. Руки у всех были связаны сзади. А вокруг — знакомые с детства места. Миклашевич вспоминал, что такая тоска на него напала, хоть кричи. Оно и понятно. По четырнадцать-шестнадцать лет хлопцам. Что они видели в этой жизни?

Подошли к мостку. Мороз шепчет Павлику: «Как крикну, бросайся в кусты». Павлику показалось тогда, что Мороз что-то знает. А лесок вот уже — рядом. Дорога узенькая, два полицая идут впереди, двое по сторонам. Внезапно Мороз громко крикнул: «Вот он, вот — смотрите!» И сам влево от дороги смотрит, плечом и головой показывает, словно кого-то увидел там. И так естественно это у него получилось, что даже Павлик туда глянул. Но только раз глянул, потом прыгнул в противоположную сторону и оказался в чаще. Спустя секунды кто-то ударил из винтовки, потом ещё. Полицаи приволокли Павла. Рубашка на его груди пропиталась кровью, голова обвисла. Мороза избили так, что уже не поднялся. Каин для уверенности ударил Павлика прикладом по голове и спихнул в канаву с водой.

Там его и подобрали ночью. А тех шестерых довезли до местечка и подержали ещё пять дней. В воскресенье, как раз на первый день Пасхи, вешали. На телефонном столбе у почты укрепили перекладину — толстый такой брус, получилось подобие креста. Сначала Мороза и Бородича, потом остальных, то с одной, то с другой стороны. Для равновесия. Так и стояло это коромысло несколько дней. Закопали в карьере за кирпичным заводом. Потом уже, когда война кончилась, перехоронили поближе к Сельцу.

Когда в 44-м выбили немцев, в Гродно остались кое-какие бумаги: документы полиции, гестапо. И нашли одну бумагу касательно Алеся Ивановича Мороза. Обыкновенный листок из тетрадки в клетку, написано по-белорусски, — рапорт старшего полицейского Гагуна Федора, того самого Каина, своему начальству. Мол, такого-то апреля 42-го команда полицейских под его началом захватила главаря местной партизанской банды Алеся Мороза. Эта ложь была нужна Каину, да и немцам. Взяли ребят, а через три дня поймали и главаря банды — было о чём рапортовать. К тому же, когда в отряде набралось немало убитых и раненых, потребовали из бригады данные о потерях. Вспомнили Мороза. Он всего два дня в партизанах побыл. Селезнев и говорит: «Напишем, что попал в плен. Пусть сами разбираются». Так к немецкому прибавился ещё и наш документ. И опровергнуть эти две бумажки было почти невозможно. Спасибо Миклашевичу. Он все-таки доказал истину.

Но здоровья он так и не набрал. Грудь прострелена навылет, да ещё столько времени в талой воде пролежал. Начался туберкулёз. Почти каждый год в больницах лечился. В последнее время, казалось, неплохо себя чувствовал. Но пока лечил лёгкие, сдало сердце. «Доконала таки война нашего Павла Ивановича, — закончил Ткачук.

Мимо проскочила машина, но вдруг замедлила ход и остановилась. Заведующий районо Ксендзов согласился подвезти. Машина тронулась. Заведующий повернулся вполоборота и продолжил спор, начатый в Сельце. Ксендзов менторским тоном вещал, что есть герои не чета этому Морозу, который даже ни одного немца не убил. И поступок его безрассуден — никого не спас. А Миклашевич случайно остался в живых. И никакого подвига в этом он не видит. Ткачук, более не сдерживаясь, ответил, что видно заведующий душевно близорукий! И остальные, подобные ему — слепые и глухие, невзирая на посты и ранги. Ксендзову всего 38 лет, и войну он знает по газетам да по кино. А Ткачук её своими руками делал. И Мороз принял участие. Миклашевич в её когтях побывал, да так и не вырвался. Закончилось тем, что Ткачук обозвал Ксендзова «безмозглым дураком» и потребовал остановить машину. Шофёр стал притормаживать. Журналист попытался его остановить. Ткачук бросил ещё несколько фраз о том, что такие люди, как Ксендзов, опасны тем, что для них всё ясно загодя. Но так нельзя жить. Жизнь — это миллионы ситуаций, миллионы характеров и судеб. Их нельзя втиснуть в две-три расхожие схемы, чтоб поменьше хлопот. Мороз сделал больше, чем если бы убил сто немцев. Он жизнь положил на плаху добровольно. Нет ни Мороза, ни Миклашевича. Но ещё жив Тимофей Ткачук! И больше молчать он не будет. Всем расскажет о подвиге Мороза.

Не встретив возражений, Ткачук замолчал. Ксендзов тоже молчал, уставившись на дорогу. Фары ярко резали темень. По сторонам мелькали белые в лучах света столбы, дорожные знаки, вербы с побелёнными стволами...

Подъезжали к городу.