«Платеро и я» — цикл лирических зарисовок поэта Хуана Рамона Хименеса. Герой цикла — серый ослик Платеро, который на протяжении года является почти единственным другом, спутником и собеседником автора. В первых же строках даётся портрет этого очаровательного животного: «Платеро маленький, мохнатый, мягкий — такой мягкий на вид, точно весь из ваты, без единой косточки. Только глаза у него кристально твёрдые, как два агатовых скарабея... Он неженка и ластится, как дитя, как девочка, — но сух и крепок телом, точно каменный».

А вот и сам автор — каким он себя видит: «траурно одетый, с назарейской бородкой под низкой чёрной шляпой, я странно, должно быть, выгляжу на сером руне Платеро». «Помешанный! — несутся вслед задумчивому поэту вопли озорных цыганят. — Спя-ятил!..» Автор не обижается, когда его дразнят. Напротив — он охвачен странной нежностью ко всему окружающему. Будничная, захолустная Андалузия открывается ему в своей деятельной естественной сути. Природа, и люди, и все живые существа соединены, сцеплены в восприятии автора этой любовью к родной земле. Он видит окрестности родного городка Могера в бесконечно разнообразной смене красок, запахов и звуков, в череде времён года — от весны до весны, в хороводе мирских забот и гулких праздников. Все свои мысли и впечатления он тут же поверяет Платеро, который внимает ему с трогательным сочувствием. Автор верит, что ослик все понимает, только не владеет человеческим языком, как мы — языком животных. Но зато он дарит своему хозяину много радости и искреннего тепла.

В своих заметках Хименес останавливает мгновения быстротекущей жизни, чтобы по-новому почувствовать её прелесть; рисует неповторимые портреты земляков, рассказывает драматические или смешные истории.

В цикле десятки персонажей. Прежде всего это дети — как правило, бедные, но не унывающие. Вот одна такая стайка после скудного ужина весело предаётся игре «в нищих». Потом начинают хвастаться, выставляясь друг перед другом:

— У моего отца серебряные часы...

— А у моего конь...

— А у моего ружье...

«Те самые часы, — с тихой горечью замечает рассказчик, — что будят до рассвета, и то ружье, что не убьёт голода, и конь, который ведёт к нужде...»

Одна девочка вдруг запевает «хрупким, точно стеклянная струйка, голосом» заунывную взрослую песню: «Была-а-а я графи-и-и-не-е-ей, / а ста-а-ала вдо-о-ово-ой...»

А над Андалузией то светит раскалённое солнце, то бушует короткая очищающая гроза, то налетает осенний ветер, то нависают низкие облака. Хименес, обращаясь к Платеро, сравнивает родной край то с вином, то с хлебом, то снова с вином, то снова с хлебом. Порой ему представляется, что сам Могер подобен хлебу — он «внутри бел, как мякиш, а снаружи золотист, точно хрустящая корочка». В полдень, когда изнывающий от зноя город ест свежий хлеб, кажется, что это один огромный рот ест огромный хлеб.

Вот ещё картинка здешних нравов — вдруг в городе раздаются выстрелы. Не пугайся, глупенький, успокаивает рассказчик ослика, это всего-навсего убивают Иуду. Дело происходит в Страстную субботу. Несколько чучел Иуды вооружают над улицами и площадями в самых людных местах, и в городе вряд ли найдётся хоть одно ружье, не разряженное в злодея-предателя. «Только Иуда теперь, — обращаясь к Платеро, продолжает писатель, — это депутат или учительница, судейский чин или сборщик налогов, алькальд или акушерка, и каждый мужчина, впадая в детство... в сумятице смутных и вздорных весенних наваждений всаживает свою трусливую пулю в того, кто ему ненавистен...»

Тоскливой болью сжимается сердце рассказчика, когда он сталкивается с придурковатым малышом — отверженным в детской толпе, существом, которому не дано ни дара речи, ни тени обаяния. Вечно радостный, но никого не радующий, однажды он исчез со своего привычного места на скамейке. Наверное, он переселился на небо, где так же тихо и кротко следит взглядом за окружающим.

А вот другая трагедия — грубому насилию подвергается прекрасное и гордое животное. Эта новелла называется «Холощёный жеребец». Конь, о котором идёт речь, ослепительно красив. «Был он вороной, в синих, зелёных, красных отливах, с налётом серебра, как у ворона и скарабея. В молодых глазах ало вспыхивал живой огонёк, как на жаровне...»

Этого ничего не подозревающего красавца у загона поджидают четверо мужчин с волосатыми руками. Молча сопя, они наваливаются на животное, прижимают его к земле и «после краткой свирепой борьбы приканчивают его траурную, колдовскую красоту».

Словно сами краски природы меркнут после свершившегося надругательства. Обращённый в мерина жеребец, не шевелясь, лежит на соломе — взмыленный, изнурённый и жалкий. Дрожащего и понурого, его накрывают попоной и медленно уводят на скотный двор. Рассказчику, наблюдающему за этой тягостной сценой, кажется, что конь отделился от земли, лишившись того, что соединяло его с корнями жизни...

Так поэтический взгляд на мир отличается обострённым сочувствием всему, что терпит боль и утеснение; печаль, мудрость и сострадание переплавлены с верой в обновление и непрерывность жизни. Вот наступает весна с присущим ей жаром — и Хименес находит необыкновенно выразительный образ её явления: «мы словно в гигантских светящихся сотах — жаркой сердцевине огромной каменной розы». То же умение различать красоту в будничном, примелькавшемся позволяет ему любоваться грубыми и с виду непривлекательными людьми. Он с восхищением провожает взглядом трёх старух: землистые, потные, грязные, они сохранили ещё стойкую красоту. — «она все ещё с ними как бесслёзная, строгая память».

А вот семья цыган, «растянувшихся, словно хвост изнемогшего пса, на булыжном солнцепёке». Почти рубенсовскими красками, с нескрываемым восторгом Хименес лепит портреты каждого члена этой нищей бродячей компании. Мать — будто глиняная статуя, распирающая молодой наготой зелёные и красные лохмотья... Девочка — сплошные нечёсаные космы, — лениво чертящая угольком на стене непристойные каракули... Голый малыш, лежащий навзничь и мочащийся себе в пупок, оглашая воздух безответным плачем... Наконец, мужчина и мартышка, которые дружно чешутся, — он скребёт лохмы, она — ребра... Иногда мужчина разгибается, долго встаёт, выходит на середину улицы и безучастно колотит в бубен. Цыганка поёт, пронзительно и заунывно. Мартышка кривляется.

«Перед тобой, Платеро, идеал семьи», — с чувством искреннего умиротворения произносит рассказчик.

Вот служанка, у которой была привычка по вечерам пугать домашних, нарядившись привидением. Она обматывалась простыней, надставляла зубы дольками чеснока наподобие клыков и со свечой медленно приближалась к зале. Может быть, Всевышний покарал её за пристрастие к безвредной забаве — однажды в грозу девушка была найдена на дорожке в саду сражённая молнией.

Вот парнишка, удравший в своё время из Севильи, где прислуживал в богатом доме, чтобы поискать счастья на стороне. Он отправился «дразнить быков по захолустным аренам». Теперь он проходит мимо родных мест под презрительными и осуждающими взглядами. Через плечо его перекинут «вдвойне багряный» плащ, зубы искромсаны недавней дракой, желудок его пуст, и кошелёк тоже. Но он идёт дальше, навстречу своей судьбе, не жалуясь и не прося о помощи.

Вот жалкий, нищий контрабандист. Во время охоты его дряхлое, перевязанное бечёвкой ружье развалилось. И бедняге ранило руку. Дрожащий, он приходит к местному врачу. Тот делает ему перевязку, бормоча себе под нос: «Ничего, это пустяки...» И вдруг попугай доктора, сидящий в клетке, повторяет гортанно: «Это пустяки...»

А вот старшина носильщиков Могера Леон. На его затылке набита толстая гладкая мозоль от многолетнего ношения баулов. Зато по вечерам Леон преображается в музыканта. Он играет на тарелках во время праздников...

Жизнь открывается в своих трагикомических подробностях, в яркой карнавальной пестроте, в круговороте смертей и рождении. Рассказчик с одинаковой мудрой печалью рассказывают о чьём-то угасании, будь то старик, ребёнок или животное. Читателю передаётся его восприятие любой отдельной жизни как самоценного и важного события. Навсегда осталась в этой андалузской элегии маленькая де вочка, которая так любила ласкать ослика, так бесстрашно запускала к нему в рот свою ручонку, так трогательно звала его: «Платеритто, Платеретто!..» Ее унесла тяжёлая болезнь, и долгие недели, мечась в горячечном бреду в своей колыбели, она все ещё лепетала имя своего любимца: «Платеритто,.. Платеретто...»

Остался и гордый фокстерьер Лорд, которого пришлось пристрелить после укуса бешеной собаки... И старый кенарь, которого однажды нашли мёртвым на полу в его клетке. Дети расстроенно осматривают его. «Ему же всего хватало, — удивлённо говорят они, — и воды, и в еде не нуждался...» Да, Платеро, продолжает рассказчик, ни в чем не нуждался. «Он умер оттого, что умер, сказал бы Кампоамор, ещё один старый кенарь», — замечает Хименес, имея в виду известного испанского поэта.

Увы, наступает день, когда умирает и сам трудолюбивый маленький Платеро. Это происходит внезапно, в жаркий солнечный полдень. Ветеринар огорчённо объясняет, что ослик отравился... Съел что-то ядовитое... Ещё есть надежда. Но Платеро больше не поправляется. Его хоронят в саду под широкой сосной.

«Платеро, ты видишь нас, правда?..»