Зигги Йепсен, заключённый гамбургской колонии для несовершеннолетних, получает штрафной урок немецкого за несданное сочинение на тему «Радости исполненного долга». Сам Йозвиг, любимый надзиратель, провожает юношу в карцер, где ему предстоит «отомкнуть несгораемый шкаф воспоминаний и растолкать дремлющее прошлое». Ему видится отец, Йене Оле Йепсен, ругбюльский полицейский постовой с пустым, сухим лицом. Зигги возвращается к тому апрельскому утру 1943 г., когда отец в неизменной накидке выезжает на велосипеде в Блеекенварф, где живёт его давний знакомый, художник Макс Людвиг Нансен, чтобы вручить полученный из Берлина приказ, запрещающий ему писать картины. Макс на восемь лет старше, ниже ростом и подвижнее Йенса. В дождь и вёдро он одет в серо-синий плащ и шляпу. Узнав, что полицейскому поручено следить за выполнением предписания, художник замечает: «Эти недоумки не понимают, что нельзя запретить рисовать... Они не знают, что существуют невидимые картины!» Зигги вспоминает, как десятилетним мальчишкой стал свидетелем подвохов и пакостей, «простых и замысловатых интриг и происков, какие рождала подозрительность полицейского» в адрес художника, и решает описать это в штрафных тетрадях, присоединив, по желанию учителя, радости, что достаются при исполнении долга.

Вот Зигги вместе с сестрой Хильке и её женихом Адди собирает яйца чаек на берегу Северного моря и, застигнутый грозой, оказывается в деревянной кабинке художника, откуда тот наблюдает за красками воды и неба, за «движением фантастических флотилий». На листе бумаги он видит чаек, и у каждой — «длинная сонная физиономия ругбюльского полицейского». Дома мальчика ждёт наказание: отец с молчаливого согласия болезненной матери бьёт его палкой за то, что задержался у художника. Приходит новый приказ об изъятии картин, написанных художником за последние два года, и полицейский постовой доставляет письмо в дом Нансена, когда отмечается шестидесятилетие доктора Бусбека, Маленький, хрупкий, Тео Бусбек первым заметил и многие годы поддерживал художника-экспрессиониста. Теперь на его глазах Йенс составляет список изымаемых полотен, предупреждая: «Берегись, Макс!» Нансена с души воротит от рассуждений полицейского о долге, и он обещает по-прежнему писать картины, полные света «невидимые картины»...

На этом месте воспоминания прерывает стук надзирателя, и в камере появляется молодой психолог Вольфганг Макенрот. Он собирается писать дипломную работу «Искусство и преступление, их взаимосвязь, представленная на опыте Зигги И.». Надеясь на помощь осуждённого, Макенрот обещает выступить в его защиту, добиться освобождения и назвать то крайне редко встречающееся чувство страха, которое явилось, по его мнению, причиной прошлых деяний, «фобией Йепсена». Зигги чувствует, что среди ста двадцати психологов, превративших колонию в научный манеж, это единственный, кому можно было бы довериться. Сидя за своим щербатым столом, Зигги погружается в ощущения далёкого летнего утра, когда его разбудил старший брат Клаас, тайно пробравшийся к дому после того, как его, дезертира, дважды прострелившего руку, поместили по доносу отца в гамбургскую тюремную больницу. Его знобит от боли и страха. Зигги прячет брата на старой мельнице, где в тайнике хранит свою коллекцию картинок со всадниками, ключей и замков. Братья понимают, что родители исполнят свой долг и выдадут Клааса людям в чёрных кожаных пальто, которые ищут беглеца. В последней надежде на спасение Клаас просит отвести его к художнику, который любил талантливого юношу, изображал на своих Полотнах, демонстрируя его «наивную умилённость».

Продолжая наблюдать за художником, полицейский постовой отбирает у него папку с листами чистой бумаги, подозревая, что это и есть «невидимые картины».

Проходит три с половиной месяца с тех пор, как Зигги Йепсен начал трудиться над сочинением о радостях исполненного долга. Психологи пытаются определить его состояние, а директор, листая исписанные тетради. Признает, что такая добросовестная работа заслуживает удовлетворительной оценки и Зигги может вернуться в Общий строй. Но Зигги не считает свою исповедь оконченной и добивается разрешения остаться в карцере, чтобы подробнее показать не только радости, но и жертвы долга. От Макенрота он успевает подучить вместе с сигаретами очерк о Максе Нансене, который, по убеждению психолога, оказал на Зигги наиболее сильное влияние. Зигги вспоминает, как однажды вечером сквозь Неплотную светомаскировку на окне мастерской отец разглядывает художника, который короткими, резкими ударами кисти касается изображения человека в алой мантии и ещё кого-то, исполненного страхом. Мальчик догадывается, что у страха лицо его брата Клааса. Застигнутый за работой художник решает сделать нечто несовместимое с ненавистным ему долгом, рвёт на сверкающие лоскутья свою картину, это воплощение страха, и отдаёт полицейскому как вещественное доказательство духовной независимости. Йене признает исключительность его поступка, ибо «есть и другие — большинство, — они подчиняются общему Порядку».

Полицейский подозревает, что его сын прячется у художника, и это заставляет Клааса вновь менять укрытие. На другой день во время налёта английской авиации Зигги обнаруживает тяжело раненного Клааса в торфяном карьере и вынужден сопровождать его домой, где отец немедленно извещает о случившемся в гамбургскую тюрьму. «Его вылечат, чтобы произнести приговор», — говорит художник, глядя на безучастных родителей. Но настаёт и его час... Зигги оказывается свидетелем ареста художника, того, как тот пытался сохранить хотя бы последнюю полную страха работу «Наводчик туч». Нансен не знает, как надёжнее спрятать холст, и тут, в темноте мастерской, ему на помощь приходит мальчик. Он поднимает свой пуловер, художник обёртывает картину вокруг него, опускает пуловер, закрыв блеск огня, пожирающего картины, и он укрывает их в новом тайнике. Туда же он прячет «Танцующую на волнах», которую отец требует уничтожить, потому что там изображена полуобнажённая Хильке. Художник понимает состояние Зигги, но вынужден запретить ему бывать в мастерской. Отец, от которого мальчик защищает картины, грозит упрятать сына в тюрьму и пускает по его следу полицейских. Зигги удаётся обмануть преследователей, но ненадолго, и его, сонного, беспомощного, арестовывают в квартире Клааса.

Теперь, встречая 25 сентября 1954 г. свой двадцать первый день рождения, своё совершеннолетие в колонии для трудновоспитуемых, Зигги Йепсен приходит к выводу, что он, как и многие подростки, расплачивается за содеянное отцами. «Ни у кого из вас, — обращается он к психологам, — рука не поднимется прописать ругбюльскому полицейскому необходимый курс лечения, ему дозволено быть маньяком и маниакально выполнять свой треклятый долг».

Так завершается урок немецкого, отложены тетради, но Зигги не спешит покинуть колонию, хотя директор объявляет ему об освобождении. Что ждёт его, навсегда связанного с ругбюльскими равнинами, осаждаемого воспоминаниями и знакомыми лицами? Потерпит он крушение или одержит победу — кто знает...