В зимний вечер шесть человек собрались у старинного университетского товарища. Люди, видимо, немолодые и с образованием. Речь зашла между прочим о Шекспире, о том, что его типы верно «выхвачены из самых недр человеческой „сути“». Каждый называл тех Гамлетов, Отелло и прочих героев шекспировских трагедий, которых довелось встретить среди окружающих. А хозяин «знавал одного короля Лира» и по просьбе остальных немедленно «приступил к повествованию».

I

Детство и юность рассказчика прошли в деревне, в имении матери, богатой помещицы. Их ближайшим соседом был Мартын Петрович Харлов, человек исполинского роста и необыкновенной силы. Двухаршинная спина, плечи, «подобные мельничным жерновам», уши, похожие на калачи. Копна спутанных жёлто-седых волос над сизым лицом, огромный шишковатый нос и крошечные голубые глазки.

Удивительное бесстрашие и бескорыстие были ему свойственны. Лет 25 назад он спас жизнь Наталье Николаевне (так звали помещицу, мать рассказчика), удержав её карету на краю глубокого оврага, куда лошади уже свалились. «Постромки и шлеи порвались, а Мартын Петрович так и не выпустил из рук схваченного им колеса — хотя кровь брызнула у него из-под ногтей».

Он гордился древним дворянским происхождением и полагал, что оно обязывает благородно поступать, «чтоб никакой смерд, земец, подвластный человек и думать о нас худого не дерзнул! Я — Харлов, фамилию свою вон откуда веду... и чести чтоб во мне не было?! Да как это возможно?»

Предком Харлова был швед Харлус, который в давние времена приехал в Россию, «пожелал быть русским дворянином и в золотую книгу записался».

Его жена умерла, остались две дочери, Анна и Евлампия. Соседка Наталья Николаевна сначала выдала замуж старшую; мужем Анны стал некий Слеткин, сын мелкого чиновника, услужливый, довольно злобный и жадный. Для Евлампии соседка также «припасла» жениха. Это был отставной армейский майор Житков, человек уже немолодой, бедный, который «едва разумел грамоте и очень был глуп», но хотел попасть в управляющие имением. «Что другое-с, а зубъе считать у мужичья — это я до тонкости понимаю, — говаривал он...» Ох, не о благородстве тогдашних нравов это все свидетельствует!

А чего стоит брат покойной жены Харлова некто Бычков, по прозвищу «Сувенир», «приютившийся» в доме богатой помещицы Натальи Николаевны, матери рассказчика, «в качестве не то шута, не то нахлебника». «Это был человек мизерный, всеми презираемый: приживальщик одним словом». Чувствовалось, что будь у него деньги, «самый бы скверный человек из него вышел, безнравственный, злой, даже жестокий».

Но, может быть, дочери Харлова на высоте, полагая, как и отец, что дальние предки обязывают?

II

Однажды летом, под вечер в дом к Наталье Николаевне явился Мартын Петрович, небывало задумчивый, бледный. Он что-то хотел сообщить, бормотал несвязные слова, потом вдруг вышел, сел на свои дрожки и умчался. А на следующий день приехал снова и рассказал, что неделю назад, проснувшись, почувствовал, что рука и нога не действуют. Паралич? Но потом он «снова вошёл в действие».

Восприняв это, как предостережение, (к тому же приснился нехороший сон), старик решил разделить имение между двумя дочерьми. Он попросил, чтобы при совершении формального акта присутствовали сын помещицы, (впоследствии рассказавший друзьям эту историю), и живший в её доме Бычков. Пригласил он также и её управляющего, и жениха Евлампии Житкова.

Оказалось, что все бумаги уже подготовлены и «палата утвердила», поскольку Мартын Петрович в ходе оформления бумаг «денег не жалел».

— Неужели ты все своё именье без остатку дочерям предоставляешь?

— Вестимо, без остатку.

— Ну, а ты сам... где будешь жить?

Харлов даже руками замахал.

— Как где? У себя в доме, как жил доселючи... так и впредь. Какая же может быть перемена?

— И ты в дочерях своих и в зяте так уверен?

— Это вы про Володьку-то говорить изволите? Про тряпку про эту? Да я его куда хочу пихну, и туда, и сюда... Какая его власть? А они меня, дочери то есть, по гроб поить, одевать, обувать... Помилуйте! Первая их обязанность!

Соседка помещица ввиду важности момента откровенно высказала своё мнение: «Ты меня извини, Мартын Петрович; старшая у тебя, Анна, гордячка известная, ну да и вторая волком смотрит...»

Но Мартын Петрович возразил: «Да чтоб они... Мои дочери... Да чтоб я... Из повиновенья-то выйти? Да им и во сне... Противиться? Кому? Родителю?.. Сметь? А проклясть-то их разве долго? В трепете да в покорности век свой прожили — и вдруг... Господи!»

Видимо, жизнь в трепете да в покорности — не лучший учитель.

III

Настал день «совершения формального акта». Раздел имущества. Очень все было торжественно.

Мартын Петрович облёкся в ополченский 12-го года наряд, на груди его красовалась бронзовая медаль, сбоку висела сабля. И какая значительная поза. Левая рука на рукоятке сабли, правая на столе, покрытом красным сукном. И на столе — два исписанных листа бумаги — акт, который предстояло подписать.

«И какая важность сказывалась в его осанке, какая уверенность в себе, в своей неограниченной и несомненной власти!»

Мартын Петрович, при всем бескорыстии, не лишён был определённых человеческих слабостей. Желание покрасоваться, продемонстрировать свою значимость и выставить своё благодеяние напоказ! «Твори милостыню втайне», — сказано в Евангелии. (Вероятно, это не только к милостыне относится, но к любому благодеянию).

Торжественно все было, очень торжественно... И священник присутствовал. Но не вспомнили, что есть в Евангелии ещё хорошие правила, например: «Возвышающий себя сам, унижен будет». Если бы люди не то что исполняли... хотя бы знали об этих принципах человеческих отношений. Но взгляните, к примеру, на исправника, представителя земского суда. Что ему до всех принципов! «Жирненький, бледненький, неопрятный господинчик... с постоянной, хоть и весёлой, но дрянной улыбочкой на лице: он слыл за великого взяточника... В сущности его интересовала одна предстоявшая закуска с водочкой».

«На, возьми, читай! А то мне трудно. Только смотри, не лотоши! Чтобы все господа присутствующие вникнуть могли», — довольно бесцеремонно приказал Мартын Петрович зятю, с подобострастным видом стоявшему у двери.

А последнюю фразу акта Мартын Петрович пожелал прочесть сам. «И сию мою родительскую волю дочерям моим исполнять и наблюдать свято и нерушимо, яко заповедь; ибо я после Бога им отец и глава, и никому отчёта давать не обязан и не давал...»

Это была самодельная «бумага», составленная по указанию Мартына Петровича весьма цветисто и внушительно, а настоящую дарственную запись, составленную по форме, «безо всяких этих цветочков», прочёл затем исправник.

Но и это было ещё не все.

IV

«Ввод во владение» новых двух помещиц происходил на крыльце в присутствии крестьян, дворовых, а также понятых и соседей. Исправник, (тот самый «жирненький господинчик с... весёлой, но дрянной улыбочкой на лице»), придал своему лицу «вид грозный» и внушал крестьянам «о послушании». Хотя нет более «смирных физиономий», чем у харловских крестьян. «Облечённые в худые армяки и прорванные тулупы», крестьяне стояли неподвижно и как только исправник испускал «междометие» вроде: «Слышите, черти! Понимаете, дьяволы!», кланялись вдруг все разом, словно по команде«... Видно, Мартын Петрович их, как следует, вымуштровал.

Ох, сколько всего ещё предстояло в ближайшие 100-150 лет! Конечно, «блаженны смиренные», «блаженны кроткие», — утверждает Евангелие. Но это когда все вокруг смиренные и кроткие — не от страха, а по внутреннему убеждению. До такого уровня ещё очень было далеко. Ещё предстояло в будущем, немного распрямившись, громить помещичьи усадьбы; потом снова пережить подобие крепостного права: без паспортов, без права хоть слово свободно сказать, с подневольным тяжким трудом за пустые «палочки» вместо трудодней; под властью новых «погонял», выросших из своей же среды, не из помещиков или кулаков.

Когда-нибудь при ином уровне технической оснащённости, сознания, отношений — станут, может быть, все милостивыми, кроткими, чистыми сердцем. Но тогда, во времена Тургенева... И как чутко он подметил все важные подробности тогдашней жизни, как сумел передать их — точно, реально, живо. Слишком долго, подробно? Зато, если у Тургенева все подряд читать, возникает живая картина, даже в нынешних наших недостатках многое объясняющая.

Сам Харлов не пожелал выйти на крыльцо: «Мои подданные и без того моей воле покорятся!»

То ли вздумалось ему вдруг покуражиться в последний раз, то ли ещё что взбрело в голову, но он потом рявкнул в форточку: «Повиноваться!»

Дочери, новые помещицы, держались важно. А особенно изменился зять Мартына Петровича Слеткин. «Движения головы, ног остались подобострастными», но весь вид теперь говорил: «Наконец, мол, дорвался!»

Был молебен. Анна и Евлампия, уже прежде кланявшиеся Мартыну Петровичу до земли, снова по приказанию отца «благодарили его земно».

Потом застолье, тосты. И вдруг жалкий, суетливый Сувенир, (брат покойной жены Харлова), как видно опьянев, «залился своим дряблым, дрянным смехом» и стал предрекать как поступят в дальнейшем с Мартыном Петровичем: «Голой спиной... да на снег!»

— Что ты врёшь? Дурак! — презрительно промолвил Харлов.

— Дурак! дурак! — повторил Сувенир. — Единому Всевышнему Богу известно, кто из нас обоих заправский-то дурак. А вот вы, братец, сестрицу мою, супругу вашу уморили...

В общем, разговоры во время застолья были откровенные. Наконец, Мартын Петрович повернулся ко всем спиною и вышел. Затем все разъехались.

V

Вскоре соседка помещица с сыном, (впоследствии рассказавшим друзьям всю эту историю), уехала в деревню к сестре, а вернувшись в конце сентября в свою деревню, они вдруг узнали от слуги, что Мартын Петрович «самым, как есть, последним человеком стал», что теперь Слеткин «всем орудует», а Житкова, жениха Евлампии, вообще прогнали.

Наталья Николаевна, (соседка помещица), пригласила к себе Харлова и Слеткина. Мартын Петрович не явился, а в ответ на её письмо прислал четвертушку бумаги, на которой крупными буквами было написано: «Ей-же-ей не могу. Стыд убьёт. Пущай так пропадаю. Спасибо. Не мучьте. Харлов Мартынко».

Слеткин явился, хотя и не сразу, но беседа была короткой, он вышел из кабинета помещицы весь красный, с «ядовито-злым и дерзостным выражением лица». Приказано было затем — Слеткина и дочерей Харлова, если вздумают явиться, «не допускать».

Слеткин, в прошлом воспитанник помещицы, соседки Харлова, был сирота. Курчавыми волосиками, чёрными, как варёный чернослив глазами, ястребиным носом он «напоминал еврейский тип». Сперва «поместили» его в уездное училище, потом он поступил в «вотчинную контору», потом его "записали на службу по казённым магазинам и, наконец, «женили на дочери Мартына Петровича. Вечная зависимость — сначала от благодетельницы, которая его приютила, потом от капризов Мартына Петровича мало, видимо, способствовала воспитанию в нем достоинства и великодушия.

Кто были его предки? Из евреев, цыган, молдаван? Из армян или прочих кавказцев? Откуда «чёрные, как варёный чернослив, глаза», кучерявые волосы, ястребиный нос? Что хранит его генетическая память, какие скитания, бедствия? Да вряд ли стоит рыться в генах, когда вся его сознательная жизнь тоже не способствовала очищению души.

В басне Крылова сказано про одну несчастную птицу: «И от ворон она отстала, и к павам не пристала». С одной стороны господа, как павлины гордые своим господским положением, с другой — тёмная голь, от которой он давно отстал.

Анна, дочь Харлова, на которой Слеткина «женили», внешне была привлекательна — сухощавая, с красивым смуглым лицом и бледно-голубыми глазами. Но «всякий, взглянув на неё, наверное, подумал бы: «Ну, какая же ты умница — и злюка!» В её красивом лице было что-то «змеиное».

А вот как выглядела Евлампия: «осанистая красавица», высокого роста, дородная, крупная. Белокурая густая коса, глаза темно-синие с поволокой. «Но во взгляде её огромных глаз было что-то дикое и почти суровое». Она, видимо, многие свои особенности унаследовала от Мартина Петровича.

Мальчик, сын помещицы, (от лица которого спустя многие годы ведётся рассказ), с ружьём и собакой отправился на охоту. В роще он услышал невдалеке голоса и вскоре на поляну неожиданно вышел Слеткин и Евлампия. При этом Евлампия как-то смутилась, а Слеткин затеял разговор и сообщил, что Мартын Петрович «сперва обижался», а теперь «совсем тих стал», Что касается жениха, которому отказали, то Слеткин объяснил, что Житков, (отставной майор), неподходящий человек для ведения хозяйства.

— Я, говорит, могу с крестьянином расправу чинить. Потому — я привык по роже бить!

— Ничего-с он не может. И по роже бить нужно умеючи. А Евлампия Мартыновна сама ему отказала. Совсем неподходящий человек. Все наше хозяйство с ним бы пропало!

Бродя по лесу, мальчик затем опять встретил на лужайке Слеткина с Евлампией. Слеткин лежал на спине, заложив обе руки под голову и слегка покачивая левой ногой, «закинутой на правое колено».

По лужайке, в нескольких шагах от Слеткина, медленно, с опущенными глазами, похаживала Евлампия и вполголоса напевала. «Ты найди-ка, ты найди, туча грозная, / Ты убей-ка, ты убей тестя-батюшку. / Ты громи-ка, громи ты тёщу-матушку, / А молодую-то жену я и сам убью!»

Анна потом, выйдя на крыльцо, долго глядела в направлении рощи, даже спросила проходившего по двору мужика не вернулся ли барин. «Не видал... нетути», — отвечал, сняв шапку, мужик.

VI

Мальчик встретил потом у пруда самого Мартына Петровича, который сидел с удочкой. «Но в какое он был одет рубище и как опустился весь!»

15-летний мальчик, желая утешить старика, позволил себе заговорить об его ошибке: «- Вы поступили неосторожно, что все отдали вашим дочерям... Но если ваши дочери так неблагодарны, то вам следует оказать презрение... именно презрение... и не тосковать...»

— Оставь! — прошептал вдруг Харлов со скрежетом зубов, и глаза его, уставленные на пруд, засверкали злобно... — Уйди!

— Но Мартын Петрович...

— Уйди, говорят... а то убью!

Он рассвирепел, а потом оказалось, что он плачет. «Слезинка за слезинкой катилась с его ресниц по щекам... а лицо приняло выражение совсем свирепое...»

В середине октября он внезапно появился в доме соседки помещицы. Но в каком виде! Его отчаяние усугубляет осенний пейзаж.

«Ветер то глухо завывал, то свистал порывисто; низкое, без всякого просвету небо из неприятно белого цвета переходило в свинцовый, ещё более зловещий цвет — и дождь, который лил, лил неумолчно и беспрестанно, внезапно становился ещё крупнее, ещё косее и с визгом расплывался по стёклам». Все, и серые деревья, и лужи, засорённые мёртвыми листьями, и непролазная грязь на дорогах, и холод — все нагоняло тоску.

Мальчику, стоявшему у окна, вдруг почудилось, что огромный медведь, вставший на задние лапы, промчался по двору. Вскоре чудовище стояло посреди столовой на коленях перед хозяйкой и её домочадцами. Это был Мартын Петрович — прибежал пешком по непролазной грязи. «Выгнали меня, сударыня... Родные дочери...»

«Чти отца и мать», — сказано в древних библейских заповедях. Но аккуратно исполняли здесь в основном по традиции обряды, забыв, (или вовсе не зная), ещё одно правило, приведённое в Евангелии: «Суть веры важнее внешней формы».

Его постель выбросили в чулан, а комнату отобрали. Ещё до этого оставили совсем без денег. Дочери во всем подчинялись теперь Слеткину, а тот словно мстил унижавшему его прежде «благодетелю».

Надо все-таки отдать должное Мартыну Петровичу, совесть у него имелась, ненормальное устройство общества зачастую мешало ей проявиться.

«Сударыня» — простонал Харлов и ударил себя в грудь. — «Не могу я снести неблагодарность моих дочерей! Не могу, сударыня! Ведь я им все, все отдал! И к тому же, совесть меня замучила. Много... ох! много передумал я... „Хоть бы ты пользу кому в жизни сделал!“ — размышлял я так-то, — бедных награждал, крестьян на волю отпустил, что ли, за то, что век их заедал! Ведь ты перед Богом за них ответчик! Вот когда тебе отливаются их слёзки!»

Может быть, страдания в конце концов пробуждают совесть? Может быть, страдания не бесполезны для людей?

VII

У соседки помещицы было доброе сердце. Мартыну Петровичу отвели хорошую комнату, дворецкий побежал за постельным бельём и как раз в этом момент жалкий, униженный нахлебник Сувенир воспользовался возможностью покуражиться над презиравшим его всегда гордецом.

Сколько таких Бычковых, лишённых собственного жилья, имущества, приличного социального статуса, ютилось в имениях всевозможных помещиков. «Приживальщик», «шут», жалкий нищий. Постоянная униженность, бесцельность, необходимость угождать. Растоптанная человеческая личность может затем обернуться страшной, неожиданной стороной.

— Приживальщиком меня величал, дармоедом! «Нет, мол, у тебя своего крова!» А теперь небось таким же приживальщиком стал...

Успокоившийся было Мартын Петрович опять стал раздражаться. Но Сувениром «словно бес овладел». После всех унижений это был час его «торжества».

«- Да, да почтеннейший! — затрещал от опять, — вот мы с вами теперь в каких субтильных обстоятельствах обретаемся! А дочки ваши, с зятьком вашим, Владимиром Васильевичем, под вашим кровом над вами потешаются вдоволь! И хоть бы вы их, по обещанию, прокляли! И на это вас не хватило! Да и куда вам с Владимиром Васильевичем тягаться? Ещё Володькой его называли! Какой он для вас Володька? Он — Владимир Васильевич, господин Слеткин, помещик, барин, а ты — кто такой?»

Каждая картина, движение, характер живут, и все события кажутся реальными. Вроде бы автор о них рассказывает, а на самом деле — показывает.

И Харлов, почти уже было начавший обретать смирение, («Я ведь и простить могу!»), небывало разъярился.

«- Кров! — говоришь ты... Нет! я их не прокляну... Им это нипочём! А кров... Кров я их разорю, и не будет у них крова так же, как у меня! Узнают они Мартына Харлова! Не пропала ещё моя сила! Узнают, как надо мной издеваться!.. Не будет у них крова!»

И он кинулся прочь.

Наталья Николаевна послала за ним управляющего имением, но вернуть не смогла.

Вскоре он уже стоял на чердаке своего бывшего дома и ломал крышу нового флигеля.

Управляющей доложил помещице, что перепуганные крестьяне Харлова все попрятались.

— А дочери его — что же?

— И дочери — ничего. Бегают зря... голосят... Что толку?

— И Слеткин там?

— Там тоже. Пуще всех вопит, но поделать ничего не может«.

VIII

На дворе Харлова было все же людно: зрелище небывалое. Он все крушил без инструментов — голыми руками. Слеткин с ружьём в руках, не решаясь выстрелить, безуспешно пытался заставить крестьян лезть на крышу, они явно уклонялись. Тут было и восхищение необыкновенной силой бывшего хозяина, и страх перед этой силой, и еще... Чуть ли не одобряли они Харлова, хоть и удивил он их.

И вот «с тяжким грохотом бухнула последняя труба»... Слеткин прицелился, но вдруг Евлампия «одёрнула его за локоток».

— Не мешай — свирепо вскинулся он на неё.

— А ты не смей! — промолвила она, — и синие её глаза грозно сверкнули из-под надвинутых бровей. — Отец свой дом разоряет. Его добро.

— Врёшь: наше!

— Ты говоришь: наше, а я говорю: его.

Но уже поздно было, старик разошёлся вовсю.

«- А, здорово! здорово, дочка любезная! — загремел сверху Харлов. — Здорово, Евлампия Мартыновна! Как живёшь-можешь со своим приятелем? Хорошо ли целуетесь, милуетесь?»

На лице Харлова была «странная усмешка — светлая, веселая... недобрая усмешка...»

Но Евлампия в эту страшную минуту не дрогнула.

— Перестань, отец; сойди... Мы виноваты; все тебе возвратим. Сойди.

— А ты что за нас распоряжаешься? — вмешался Слеткин. Евлампия только пуще брови нахмурила.

— Я свою часть тебе возвращу — все отдам. Перестань, сойди, отец! Прости нас; прости меня.

Харлов все продолжал усмехаться.

— Поздно, голубушка, — заговорил он, и каждое его слово звенело, как медь. — Поздно шевельнулась каменная твоя душа! Под гору покатилось — теперь не удержишь!.. Захотели вы меня крова лишить — так не оставлю же я и вам бревна на бревне! Своими руками клал, своими же руками разорю — как есть одними руками! Видите, и топора не взял!

И как ни упрашивала его Евлампия, обещая приютить, обогреть, и раны перевязать, все было напрасно. Он стал раскачивать передние стропила фронтона, напевая «по бурлацкому» — «Ещё разик! ещё раз!»

Приехавший снова управляющий Натальи Николаевны предпринимал какие-то меры, но безуспешно. «Передняя пара стропил, яростно раскаченная, накренилась, затрещала и рухнула на двор — и вместе с нею, не будучи в силах удержаться, рухнул сам Харлов и грузно треснулся оземь. Все вздрогнули, ахнули... Харлов лежал неподвижно на груди, а в спину ему упёрся продольный верхний брус крыши, конёк, который последовал за упавшим фронтоном».

«Ему брусом затылок проломило, и грудь он себе раздробил, как оказалось при вскрытии».

Все же этот степной медведь, полуграмотный, дикий, свирепый, вызывает невольное сочувствие и даже иной раз уважение. Он ещё успел перед смертью произнести едва слышно последние слова, обращённые к Евлампии: «- Ну, доч... ка... Тебя я не про...» Что он хотел сказать: «Я тебя не про... клинаю или не про... щаю»? Скорей всего, это было все же прощение.

В итоге, увы, Мартын Петрович, одарённый необычайной силой, ничего общественно полезного не совершил — разрушил флигель, да покуражился над ближними.

IX

Ну вот, мы и заглянули в деревенскую глушь середины 19-го века. Сколько бесцеремонной гордости и рядом жалкого, безграничного унижения. Тут каждый персонаж действует в соответствии со своим характером и, конечно, условиями. Тут ненормальное, возмутительное кажется им подчас нормальным. Но души задавленных крестьян потихоньку обретают иногда неясное ощущение: что справедливо, а что «не по-божески», реагируют инстинктивно на добро и зло. Постепенно, незаметно пробивается в них чувство справедливости, хотя бы искорки доброты.

15-летний подросток, наблюдавший все эти события, многое заметил: как Слеткин и жена его стали «предметом хотя безмолвного, но общего отчуждения», а на Евлампию, «хотя вина её была, вероятно, не меньше сестриной, это отчуждение не распространялось. Она даже некоторое сожаление к себе возбудила, когда повалилась в ноги скончавшемуся отцу. Но что и она была виновата, — это все-таки чувствовалось всеми».

«Обидели старика», — сказал какой-то крестьянин..., — «на вашей душе грех! Обидели!» Это слово «обидели!» тотчас было принято всеми, как бесповоротный приговор. Правосудие народное сказалось...«

Через несколько дней Евлампия навсегда ушла из дома, отдав сестре свою часть имения, взяла только несколько сот рублей.

X

Впоследствии рассказчик увидел обеих сестёр. Анна стала вдовой и отличной хозяйкой имения, держалась спокойно, с достоинством и никто из местных помещиков не умел «убедительнее выставлять и защищать свои права». Говорила она «немного и тихим голосом, но каждое слово попадало в цель». У неё было трое прекрасно воспитанных детей, две дочери и сын. Местные помещики говорили, что она «продувная шельма; «скряга», отравила своего мужа и т. д. Но от неё самой, от её семьи, быта — веяло довольством. «Все на свете даётся человеку не по его заслугам, а вследствие каких-то ещё не известных, но логических законов», — размышляет рассказчик, — «иногда мне кажется, что я смутно чувствую их».

Что же он смутно чувствовал? Каковы эти законы? Жаль, не сделал он смутное явным.

Евлампия встретилась ему случайно через несколько лет в небольшой деревушке около Петербурга. Там на перекрёстке двух дорог, обнесённый высоким и тесным частоколом стоял одинокий дом, где жила руководительница «хлыстов-раскольников».

Кто такие эти раскольники? Секта, возникшая в России ещё в 17-м веке.

Говорили, что они «без попов живут», а руководительницу свою именуют «богородица».

И однажды её удалось увидеть. Из ворот одинокого таинственного дома выкатила на дорогу тележка, в которой сидел мужчина лет 30-ти «замечательно красивой и благообразной наружности», а рядом женщина высокого роста в дорогой чёрной шали и «бархатном шушуне» — Евлампия Харлова. На её лице появились морщины, но «особенно изменилось выражение этого лица! Трудно передать словами, до чего оно стало самоуверенно, строго, горделиво! Не простым спокойствием власти — пресыщением власти дышала каждая черта...»

Каким образом Евлампия попала в хлыстовские богородицы? Отчего умер Слеткин? Каковы «ещё не известные законы», на основе которых «все на свете даётся человеку»?

В жизни есть неразгаданные тайны. Тургенев прежде всего художник, а не философ, и рисует здесь жизнь так, как она была воспринята рассказчиком, не стремясь непременно ответить на все возникающие при этом вопросы.

Конец повести деловитый, спокойный, возвращает нас к её началу, когда шесть старых университетских товарищей встретились зимним вечером и не спеша беседовали о шекспировских типах, иногда встречающихся в повседневной жизни.

Рассказчик умолк, приятели ещё немного потолковали да и разошлись

Есть «ещё неизвестные законы» и неразгаданные тайны. Но известны человеку уже давным-давно законы поведения и отношений — заповеди, постоянное нарушение которых как раз и приводит к страданиям, рано или поздно у каждого наступающим то ли в земной, то ли, как утверждают мудрецы в иной какой-то жизни.

К примеру, ещё до нашей эры было сказано человеку: «Чти отца и мать», (независимо от их достоинств или недостатков, богатства или бедности). Король Лир страдал от невыполнения этой заповеди.

Или, например: «Как хотите, чтобы с вами поступали люди, так поступайте и вы с ними», — призывал ещё Иисус Христос в Нагорной проповеди. То есть, относитесь бережно к чужой жизни, достоинству, интересам. Если бы всех нас лучше воспитывали с самого детства, все мы скорее научились бы создавать условия, все более благоприятные для исполнения заповедей. Это все ещё впереди — задача для 21-го и последующих веков.