Воблу ловят, чистят внутренности и вывешивают на верёвочке вялиться. Радуется вобла, что проделали с ней такую процедуру, и нет у неё теперь «ни лишних мыслей, ни лишних чувств, ни лишней совести».

Рассказчику неизвестно, «что именно разумела вяленая вобла под названием „лишних“ мыслей и чувств», но он не может не согласиться, что в жизни, действительно завелось много лишнего.

"Сущности этого лишнего никто ещё не называл по имени, но всякий смутно чувствует, что куда ни обернись — везде какой-то привесок выглядывает."

И каждый такой привесок надо «или в расчёт принять, или так его обойти, чтобы он и не подумал, что его надувают», и порождает это одно только беспокойство.

Провялившись хорошенько, вобла убеждается, что в ней ничего, кроме молок не осталось, взбадривается и потихоньку начинает «гнуть свою линию». Становится она ещё солиднее и благонадёжнее, мысли у неё появляются «резонные, чувства — никого не задевающие, совести — на медный пятак». День-деньской вобла «резонно об резонных делах калякает».

"О том, что тише едешь, дальше будешь, что маленькая рыбка лучше, чем большой таракан, что поспешишь — людей насмешишь и т. п. А всего больше о том, что уши выше лба не растут."

Люди ходят сонные, ни за что взяться не умеют, ничто их не радует и не огорчает, а вобла успокоительно в уши им шепчет: «Потихоньку да полегоньку, двух смертей не бывает, одной не миновать...».

Затесавшись в ряды бюрократии, вобла на канцелярской тайне и на пустопорожних словах настаивает, «чтоб никто ничего не знал, никто ничего не подозревал, никто ничего не понимал, чтоб все ходили, как пьяные!». И все с ней соглашаются. А уж без пустых слов никаких следов не заметёшь.

"Никогда не нужно настоящих слов говорить, потому что из-за них изъяны выглядывают. А ты пустопорожнее слово возьми и начинай ими кружить ... Тогда изъяны стушуются сами собой, а останется одна воблушкина правда."

Забирается вобла и в ряды выбранных на общественную должность, которые раз и навсегда постановили: «Коли спрашивают — повергать! а не спрашивают — сидеть и получать присвоенное содержание».

В обществе, которому предназначены поучения воблы, есть и убеждённые люди, но преобладают пёстрые, совесть свою до дыр износившие, побывавшие за свою жизнь и поборниками ежовой рукавицы, и либералами, и западниками, и народниками, и социалистами. Убеждённые люди мучаются, мечутся, вопрошают и, вместо ответа, видят перед собой запертую дверь. А пёстрые люди рады-радёхоньки слушать отрезвляющие слова вяленой воблы.

Поголовное освобождение от лишних мыслей, чувств и совести умиляет даже клеветников и человеконенавистников.

"Простая вобла, с провяленными молоками и выветрившимся мозгом, совершила такие чудеса консерватизма, о которых они и гадать не смели."

Утешает человеконенавистников лишь то, что именно их призывы помогают вобле успешно проводить свою мирно-возродительную пропаганду.

Чем старательнее выводятся логические последствия, вытекающие из воблушкиной доктрины, тем чаще возникает вопрос: «А дальше что?». Хоть и провялили воблу, и внутренности вычистили, и мозг выветрили, но, в конце концов, ей приходится из торжествующей превратиться в заподозренную, из благонамеренной — в опасную либералку.

И вот однажды свершается неслыханное злодеяние. Один из самых рьяных клеветников хватает вяленую воблу под жабры, откусывает у неё голову, сдирает шкуру и у всех на виду съедает. Пёстрые люди смотрят, рукоплещут и вопят: «Да здравствуют ежовые рукавицы!». Но История глядит на эту историю иначе и втайне решает: «Годиков через сто я непременно всё это тисну!».