Городовой Иван Акидиныч Бергамотов уже много лет занимал пост на Пушкарной улице губернского города Орла. В участке он значился как «бляха № 20», но пушкари — жители Пушкарной улицы — прозвали его Баргамотом.

С нежной и деликатной грушей сорта «бергамот» Иван Акидиныч не имел ничего общего. Природа не обидела Баргамота — был он высокий, сильный, громогласный и «составлял на полицейском горизонте видную фигуру».

"По своей внешности Баргамот скорее напоминал мастодонта или вообще одного из тех милых ‹…› созданий, которые за недостатком помещения давно уже покинули землю, заполненную мозгляками-людишками."

Баргамот давно мог достичь высокого положения, если бы его душа, погребённая под толстым слоем плоти, «не была погружена в богатырский сон». Внешние впечатления, проходя через маленькие, заплывшие глазки Баргамота, теряли яркость и достигали его души в виде «слабых отзвуков и отблесков».

Человек возвышенный посчитал бы Баргамота куском мяса, околоточные надзиратели называли его исполнительной дубиной, пушкари же считали его степенным и серьёзным человеком. Твёрдо Баргамот знал только инструкцию для городовых, которая так прочно засела в его мастодонтовом мозгу, «что вытравить её оттуда нельзя было даже крепкой водкой». Так же прочно обосновались там и немногие истины, усвоенные Баргамотом «путём житейского опыта».

"Чего не знал Баргамот, о том он молчал с такой несокрушимой солидностью, что людям знающим становилось как будто немного совестно за своё знание."

Вся Пушкарская улица, населённая рабочим людом и украшенная двумя кабаками, уважала Баргамота за неимоверную силу. Каждое воскресенье пушкари развлекались, устраивая «гомерическую драку», после которой Баргамот доставлял в участок самых отчаянных драчунов.

Жил Баргамот в маленькой, покосившейся хибарке с женой и двумя детьми, был хозяйственен, строг и учил домашних жизни «путём физического воздействия». Жена Марья уважала мужа, «как человека степенного и непьющего», что не мешало ей вертеть им с той лёгкостью, на какую способны только слабые женщины.

Был канун Пасхи. Баргамот стоял на посту в плохом настроении — ему предстояло дежурить до трёх часов ночи, и на пасхальную службу он попасть не мог.

"Потребности молиться Баргамот не ощущал, но праздничное, светлое настроение, разлитое по необычайно тихой и спокойной улице, коснулось и его."

Баргамоту хотелось праздника. Кроме того, он был голоден — из-за поста жена не покормила его обедом. Глядя на идущих в церковь нарядных и умытых пушкарей, Баргамот помрачнел ещё больше, ведь завтра многих из них ему придётся тащить в участок.

Вскоре улица опустела, и Баргамот размечтался — представил себе ожидающий его дома накрытый стол и сына Ванюшу, которому он припас в подарок мраморное яйцо. «Что-то вроде родительской нежности» поднялось со дна его души. Но тут благодушие Баргамота было нарушено — из-за угла показался совершенно пьяный Гараська. Шатаясь от забора до забора, Гарасьска натолкнулся на фонарь, заключил его «в дружеские и крепкие объятия», соскользнул вниз и погрузился в задумчивость.

Гараська досаждал Баргамоту больше остальных пушкарей. Этот тощий, оборванный человечек был первым в округе скандалистом. Его били, держали в участке впроголодь, но не могли отучить от «самой обидной и злоязычной» ругани.

"Баргамота Гараська ругал так фантастически реально, что тот, не понимая даже всей соли Гараськиных острот, чувствовал, что он обижен более, чем если бы его выпороли."

Чем Гараська зарабатывал на жизнь, оставалось для пушкарей тайной. Трезвым его никогда не видели. Зимой Гараська куда-то исчезал, но «с первым дыханием весны» появлялся на Пушкарской улице и всё лето ночевал на огородах, под кустами и по берегу реки. Пушкари подозревали, что Гераська подворовывает, но поймать его на горячем не могли «и били лишь на основании косвенных улик».

На этот раз Гераське, видимо, пришлось нелегко — лохмотья его были в грязи, а физиономия с большим красным носом покрыта синяками и царапинами. Приблизившись к бродяге, Баргамот взял его за воротник и повёл в участок. По дороге Гераська завёл разговор о празднике, а потом решительно повернулся к Баргамоту, вытаскивая из кармана какой-то предмет.

Заинтригованный Баргамот выпустил воротник Гараськи, тот лишился опоры, упал и... завыл «как бабы воют по покойнику». Вскоре выяснилось, что он раздавил яйцо, которым хотел похристосоваться с Баргамотом «по-благородному».

Баргамот почувствовал, «что жалок ему этот человек, как брат родной, кровно своим же братом обиженный». Даже ругательства Гараськи не оскорбили его.

"Всем своим нескладным нутром он ощущал не то жалость, не то совесть. Где-то, в самых отдалённых недрах его дюжего тела, что-то назойливо сверлило и мучило."

Баргамот решительно поднял Гараську и повёл... к себе домой, разговляться. По дороге изумлённый бродяга думал сбежать, но ноги совершенно его не слушались. Да и не хотелось ему уходит, уж очень чуден был Баргамот, который путал слова, то объясняя Гараське инструкцию для городовых, то возвращаясь «к вопросу о битье в участке».

Увидев растерянное лицо мужа, Марья противоречить не стала, а налила Гараське миску жирных, огненных щей. Бродяге было невыносимо стыдно из-за своих отрепьев и грязных рук, которые он словно впервые у себя увидел. Когда же Марья назвала его по имени и отчеству — Герасимом Андреичем — из груди его снова вырвался «тот жалобный и грубый вой, который так смутил Баргамота».

Успокаивавшей его Марье Гераська объяснил, что уже много лет никто не называл его так уважительно.