Даже меньше месяца потребовалось Лине Гроув, чтобы когда пешком, а когда, но редко, на попутных повозках добраться от захолустного посёлка при лесопилке в Алабаме до города Джефферсон, штат Миссисипи, где, как она почему-то полагала, устроился на работу Лукас Берч, от которого она понесла и которого, как стал подходить срок родить, она отправилась разыскивать, так и не дождавшись обещанного им при расставании с полгода назад письма с известием о том, где он обосновался, и с деньгами на дорогу. На самом подходе к Джефферсону Лине сказали, что фамилия того парня, что работает в городе на деревообделочной фабрике, на самом деле не Берч, а Банч, но не поворачивать же теперь было обратно. Этот самый Байрон Банч действительно работал на фабрике; несмотря на молодость, он чурался обычных развлечений белой швали, жил скромно и замкнуто, а по выходным, пока товарищи его немногими доступными им способами просаживали в городе недельный заработок, уезжал из Джефферсона руководить хором в сельской негритянской церкви. Байрона Банча Лина застала на фабрике и могла расспросить про Лукаса Берча, и с первой же минуты, с первых же слов в его душе стало расти неведомое ему доселе чувство, не только назвать которое, но и признаться в нем самому себе Байрона позднее заставил лишь священник Хайтауэр, единственный человек в Джефферсоне, с кем он частенько вёл долгие беседы.

Гейл Хайтауэр жил в гордом уединении изгоя с тех пор, как вынужден был оставить кафедру после скандальной гибели жены, — которой город и до того не верил, что в конце почти каждой недели она уезжает не куда-нибудь, а проведать родственников, — в одном из сомнительных заведений Мемфиса. Как ни пытались горячие головы из местных вынудить отставного священника убраться из Джефферсона, он выстоял и доказал своё право остаться в городе, назначения в который добивался в молодости из-за того, что именно на Джефферсонской улице пал от пули северян его дед, когда, уже в самом конце войны, горстка всадников-конфедератов совершила мальчишески-отчаянный налёт на склады генерала Гранта; одержимость этим эпизодом не оставила бы Хайтауэра, сколько бы он ещё ни прожил.

По описанию Лины Байрон Банч понял, что отец её будущего ребёнка — под именем Джо Браун — и вправду обретается в Джефферсоне и даже какое-то время работал вместе с ним на деревообделочной фабрике, но уволился, как только стал хорошо зарабатывать продажей подпольного виски; этим делом он занимался на пару с приятелем по имени Джо Кристмас и с ним же жил в бывшей негритянской хижине на задворках дома Джоанны Берден.

Мисс Берден, женщина уже в летах, большую часть жизни прожила в своём доме в полном одиночестве: её деда и брата после войны в самом центре города застрелил полковник Сарторис, не разделявший их убеждённости в необходимости предоставления чернокожим избирательных прав; для местных она навсегда осталась чужой и довольствовалась обществом местных негров. От её-то дома и поднимался тот столб дыма, что Лина Гроув завидела на подходе к Джефферсону. Дом был подожжён, а хозяйка лежала у себя наверху в спальне с перерезанным бритвой горлом.

Убийцей мисс Берден был Джо Кристмас, как о том стало известно со слов Брауна, который поначалу скрылся, но объявился, как только стало известно о телеграмме родственника несчастной, назначившего за поимку убийцы награду в тысячу долларов. О Кристмасе, невесть откуда появившемся в городе тремя годами раньше, никто толком ничего не знал, Браун же смог добавить о своём напарнике немногие, но чрезвычайно значимые в глазах джефферсонцев сведения: во-первых, Кристмас был Нигером, хотя по внешности его и принимали в худшем случае за итальяшку; во-вторых, он был любовником Джоанны Берден. Ничего удивительного, что за черномазым, покусившимся на постель, а потом и на жизнь белой женщины, пусть даже трижды янки, началась форменная вдохновенная охота, которой предстояло продлиться неполную неделю, до пятницы, когда злодея наконец схватили.

Браун был твёрдо уверен, что в жилах Кристмаса течёт толика негритянской крови, сам же Кристмас такой уверенности не имел, и неопределённость эта была проклятием всей его жизни, лишь в последние часы которой он наконец узнал историю своего появления на свет и убедился — хотя, возможно, это и было ему уже безразлично — в том, что все, связанное с неграми, их запахом, особенно исходящим от женщин, неспроста и неотвязно преследовало его с тех пор, как он себя помнил.

Забегая вперёд, правду о своём происхождении Кристмас узнал благодаря тому, что в соседнем с Джефферсоном городке Моттстаун, где он был схвачен, жили его дед с бабкой, старики Хайнсы, чья дочь Милли почти тридцать четыре года тому назад согрешила и хотела сбежать с циркачом, который считался мексиканцем, а на самом деле был отчасти негром; беглецов Хайнс догнал, циркача застрелил, Милли же привёз домой, где она в положенный срок родила мальчика и умерла. Вскоре после появления на свет Хайнс унёс младенца из дому, и бабка больше никогда не видела внука до того самого дня, когда сердце помогло ей распознать в пойманном убийце сына Милли. Хайнс подкинул младенца к дверям сиротского приюта; дело было под Рождество, и подкидыш получил имя Кристмас. Сам Хайнс поступил в тот же приют сторожем и мог торжествуя наблюдать, как неотступно карает десница Божия грех омерзительного блуда: невинные младенцы и те вдруг дружно стали называть Джо Кристмаса «Нигером». Это прозвище Кристмас запомнил.

В возрасте лет пяти стараниями приютской сестры, которую он случайно застал с молодым врачом и которая по глупости боялась доноса, Кристмас был спешно пристроен в деревню в семью Макирхенов, исповедовавших суровую безрадостную религию, почитаемую ими за христианство. Здесь от него требовали усердно работать, избегать всяческой скверны, зубрить катехизис и нещадно наказывали за нерадивость в исполнении этих обязанностей, чем добились лишь того, что Кристмас с годами приобрёл стойкую ненависть к религии, а скверна и порок, олицетворением которых являлись для старого Макирхена городские, с их табаком, выпивкой и расточительностью, а ещё того пуще — женщины, напротив, мало-помалу стали для него чем-то вполне привычным. Ещё за несколько лет до первой женщины, проститутки из соседнего городка, Кристмас с такими же, как он сам, подростками с соседних ферм отправился как-то к амбару, в котором молодая негритянка обучала их азам, но когда настала его очередь, что-то тёмное поднялось в нем в ответ на тот самый запах негра, и он просто принялся жестоко избивать её. Проститутку Кристмас долго и простодушно считал официанткой; Макирхен как-то ночью отправился на поиски греховодников, которых и нашёл на загородных танцульках, но находка эта стоила ему жизни; он обрушил на голову Кристмаса страшные ветхозаветные проклятия, а Кристмас на его — подвернувшийся под руку стул.

Бежав из дома приёмных родителей, Кристмас исколесил континент от Канады до Мексики, нигде подолгу не задерживаясь, перепробовал множество занятий; все эти годы он испытывал и странную тягу к неграм, и часто непреодолимую ненависть, и омерзение, о собственной принадлежности к этой расе объявляя, лишь чтобы не платить, пусть и ценой мордобоя, денег в борделях, и то ближе к северу это уже не срабатывало.

К тридцати годам он очутился в Джефферсоне, где поселился в заброшенной негритянской лачуге на задах дома мисс Берден, которая, узнав о новом соседстве, стала оставлять для Кристмаса еду на кухне, и он принимал этот молчаливый дар, но в какой-то момент все эти миски представились ему подаянием нищему Нигеру, и, взбешённый, он поднялся наверх и там безмолвно и грубо овладел белой женщиной. Эпизод этот имел неожиданное и роковое для обоих продолжение — через месяц или около того Джоанна сама пришла в хижину к Кристмасу, и это положило начало странным отношениям, длившимся три года, порою вопреки воле и желанию Кристмаса, которые, впрочем, мало чего в данном случае значили, ибо он подпал под власть силы иного порядка. Столь долго спавшая в мисс Берден женщина пробудилась; она становилась то неуёмно страстной, даже развратной, то в ней вдруг просыпалась тяга к изощрённому любовному ритуалу, и она начинала общаться с Кристмасом через оставляемые в условленных местах записки, назначать ему свидания в укромных местах, хотя ни в доме, ни вокруг него никогда не было ни души... В один прекрасный момент, два года спустя, Джоанна сказала Кристмасу, что ждёт ребёнка, но по прошествии нескольких месяцев до его сознания дошло, что никакого ребёнка не предвидится, что просто Джоанна стала слишком стара и ни на что не годна, — он так прямо ей и сказал, после чего они долго не виделись, пока наконец она всякими ухищрениями не вытребовала его к себе. Она упрашивала Кристмаса только постоять рядом с ним на коленях во время молитвы, когда же он отказался, направила на него старый кремнёвый пистолет (в котором, как позже выяснилось, было два заряда — для обоих). Пистолет дал осечку, а у Кристмаса случилась при себе бритва.

Почти неделю он был в бегах, но при этом, ко всеобщему удивлению, не пытался убраться подальше, все эти дни петляя по окрестностям Джефферсона, как будто бы только притворялся, что ищет спасения; когда Кристмаса опознали в Моттстауне, он и не пробовал сопротивляться. Но в понедельник по дороге в суд он бросился бежать и укрылся в доме священника Хайтауэра, где и был застрелен.

Накануне Байрон Банч приводил к Хайтауэру бабку Кристмаса, которая рассказала ему историю внука, и вместе они просили священника показать на суде, что в ночь убийства Кристмас был у него, и тот, поначалу отказавшись, когда преследователи ворвались в его дом, этим лжепризнанием тщетно пытался остановить их. Утром же этого дня в хижине, где прежде жили Кристмас с Брауном и куда Банч в отсутствие хозяев наведывался к Лине Гроув, Хайтауэр принял роды. Миссис Хайнс в некотором помутнении от всех событий уверила себя в том, что младенец и есть её внучок Джо.

Вопреки своему чувству к Лине, а может и в силу его, Байрон Банч попытался было дать ребёнку отца, а его матери — мужа, но Браун сбежал из их хижины, а когда Банч догнал его и попытался вернуть силой, намял преследователю бока и скрылся на сей раз навсегда. Лину с младенцем на руках и с Банчем видели потом на дороге в Теннесси. Не то чтобы даже она снова пыталась разыскать отца ребёнка, скорее, просто хотела ещё немножко посмотреть белый свет, каким-то чувством понимая, что стоит ей теперь осесть на одном месте — это будет на всю жизнь.