---

Андрей Вознесенский - Лонжюмо [1963]
Известность произведения: Низкая
Метки: Современная поэзия, Поэма

Посвящается слушателям школы 
Ленина в Лонжюмо

Авиавступпение

Вступаю в поэму, как в новую пору вступают
Работают поршни,
                соседи в ремнях засыпают,
Ночкой  папироской
                 летят телецентры за Муром.
Есть много вопросов.
                 Давай с тобой, время, покурим.

Прикинем итоги.
               Светло и прощально
горящие годы, как крылья, летят за плечами.

И мы  понимаем, что канули наши кануны,
что мы да и спутницы наши—
                            не юны,
что нас провожают
                и машут лукаво
кто маминым  шарфом,  а кто —
                            кулаками...

Земля,
      ты нас взглядом апрельским проводищь,
лежишь  на спине, по-ночному безмолвная.
По гаснущим  рельсам
                   бежит
                         паровозик,
как будто
         сдвигают
                застежку
                        на молнии.

Россия, любимая,
               с этим не шутят.
Все боли твои — меня болью  пронзили.
Россия,
       я — твой капиллярныи
                           сосудик,
мне больно когда   —
                   тебе больно, Россия.

Как мелки отсюда успехи мои, неуспехи,
друзей и врагов кулуарных ватаги.
Прости меня,
            Время,
                 что  много сказать
                                   не успею.
Ты, Время, не деньги,
                  но тоже  тебя не хватает.

Но люди  уходят, врезая в ночные отроги
дорог своих
         огненные авгографы.
Векам остаются — кому как удастся —

штаны —  от одних,
                 от других — государство.

Его  различаю.
              Пытаюсь постигнуть,
чьим был  этот голос с картавой пластинки.
Дай, Время, схватить этот профиль, паривший
в записках о школе его под Парижем.

Прости мне, Париж, невоспетых красавиц.
Россия,
       прости незамятые тропки.
Простите за дерзость,
                    что я этой темы
                                   касаюсь,
простите за трусость,
                  что я ее раньше  не трогал.

Вступаю в поэму. А если сплошаю,
прости меня, Время, как я тебе часто прощаю.

•

Струится блокнот под карманным  фонариком.
Звенит самолет не крупнее комарика.
А рядом  лежит
               в обпаках алебастровых
планета —
         как Ленин,
                  мудра и лобаста.

I

В Лонжюмо  сейчас лесопильня.
В школе Ленина? В Лонжюмо?
Нас распилами ослепили
бревна, бурые, как эскимо.

Пилы  кружатся. Пышут пильщики.
Под береткой, как вспышки, — пыжики.
Через джемперы, как смола,
чуть просвечивают тела.

Здравствуй, утро в морозных  дозах!
Словно соты, прозрачны доски.
Может, солнце и сосны — тезки?!
Пахнет музыкой. Пахнет тесом.

А еще почему-то — верфью,
а еще почему-то — ветром,
а еще — почему не знаю —
                         диалектикою познанья!

Обнаруживайте древесину
под покровом багровой мглы.
Как лучи из-под тучи синей,
бьют
    опилки
          из-под пилы!

Добирайтесь в вещах до сути.
Пусть ворочается сосна,
словно глиняные сосуды,
солнцем полные дополна.

Пусть корою сосна дремуча,
сердцевина ее светла —
вы терзайте ее и мучайте,
чтобы музыкою  была!

Чтобы стала поющей силищей
корабельщиков, скрипачей...

Ленин был
        из породы
           распиливающих,
                      обнажающих  суть
                                      вещей.

II

Врут, что Ленин был в эмиграции.
(Кто в н е родины — эмигрант.)
Всю Россию,
            речную, горячую,
он носил в себе, как талант!

Настоящие эмигранты
  пили в Питере под охраной,
   воровали казну галантно,
    жрали устрицы и гранаты —
эмигранты!
Эмигрировали в клозеты
  с инкрустированными розетками,
    отгораживались газетами
      от осенней страны раздетой,
        в куртизанок с цветными гривами —
эмигрировали!

В драндулете, как чертик в колбе,
  изолированный, недобрый,
    средь великодержавных харь,
      среди ряс и охотнорядцев,
        под разученные овации
         проезжал  глава эмиграции —
Царь!

Эмигранты селились в Зимнем.
А России
        сердце само —
билось в городе с дальним именем
Л о н ж ю м о.

III

Этот —  в гольф. Тот повержен бриджем.
Царь просаживал в «дурачки»...
...Под распарившимся Парижем
Ленин
  режется
    в городки!

Раз! — распахнута рубашка,
  раз! — прищуривался глаз,
    раз! — и чурки вверх тормашками
      (жалко, что не видит Саша!) —
Рраз!

Рас-печатывались «письма»,
      раз-летясь до облаков —
только вздрагивали бисмарки
от подобных городков!

Раз! — по  тюрьмам, по двуглавым  —
ого-го! —
Революция  играла
       озорно  и широко!

Раз — врезалась бита белая,
  как авроровский фугас —
    так что вдребезги империи,
      церкви, будущие берии —
Раз!

Ну играл! Таких оттягивал
      «паровозов»! Так играл,
что шарахались рейхстаги
в 45-м наповал!

Раз!..

...а где-то в начале века
человек, сощуривши веки,
«Не играл давно» — говорит.
И лицо у него горит.

IV

В этой кухоньке скромны тумбочки,
и, как крылышки у стрекоз,
брезжит воздух над узкой улочкой
Мари-Роз,

было утро, теперь смеркается,
и совсем из других миров
слышен колокол доминиканский,
Мари-Роз,

я часы его различаю,
на ножах неотерт наждак,
не стучите, мадам, ключами,
я хочу его подождать,

здесь он жил —  как предгрозье тихий,
вождь, волжанин и книгочей,
очень трудно его постигнуть,
не постигнуть — еще трудней,

прислоняюсь к прохладной раме,
будто голову мне нажгло,
жизнь вечернюю озираю
через ленинское стекло,

и мне мнится — он где-то спереди,
меж торговок, машин, корзин,
на прозрачном велосипедике
проскользил,

или в том кабачке хохочет,
аплодируя шансонье?

или вспомнил в метро  грохочущем
ослепительный свист саней?

или, может, жару и жаворонка?
или в лифте сквозном парит,
и под башней ажурно-ржавой
запрокидывается Париж —

крыши сизые галькой брезжат,
точно в воду погружены,
как у крабов на побережье,
у соборов горят клешни,

над серебряной панорамою
он склонялся, как часовщик,
над закатами, над рекламами,
он читал превращенья их,

он любил вас, фасады стылые,
точно ракушки в грустном стиле,
а еще он любил Бастилию —
за то, что ее срыли!

И сквозь биржи пожар валютный,
баррикадами взвив кольцо,
проступало ему Революции
историческое
           лицо,

и глаза почему-то режа,
сквозь сиреневую майолику
проступало Замоскворечье,
все в скворечниках и маевках,

а за ними — фронты, юденичи,
Русь ревет со звездой на лбу,
и чиркнет фуражкой студенческой
мой отец на кронштадтском льду,

вот зачем, мой Париж прощальный,
не пожар твоих маляров —
славлю стартовую площадку
узкой улочки Мари-Роз!

Он  отсюда
           мыслил
                  ракетно.
Мысль  его, описав дугу,
разворачивала
             парапеты
возле Зимнего на снегу!

(Но об этом шла речь в строках
главки 3-й, о городках.)

V

Ленин прост — как материя,
как материя —
              сложен.
Наш народ —  не тетеря,
чтоб кормить его с ложечки!

Не какие-то «винтики»,
а мыслители,
он любил ваши митинги,
Глебы, Вани и Митьки.

Заряжая ораторски
философией  вас,
сам,
   как аккумулятор,
заряжался от масс.

Вызревавшие мысли
превращались потом
в «Философские письма»,
в 18-й том.

•

Его скульптор лепил.
Вернее,
умолял попозировать он,
перед этим, сваяв Верлена,
их похожестью потрясен,

бормотал он оцепенело:
«Символическая черта!
У поэтов и революционеров
одинаковые черепа!»

Поэтично кроить Вселенную!
И за то, что он был поэт,
как когда-то в Пушкина —
                        в Ленина
бил отравленный пистолет!


VI

Однажды,  став зрелей, из спешной  повседневности
мы входим в Мавзолей,
                     как в кабинет рентгеновский,
вне сплетен и легенд, без шапок, без прикрас,
и Ленин, как рентген, просвечивает нас.

Мы  движемся из тьмы, как шорох кинолентин:
«Скажите, Ленин, мы — каких Вы ждали, Ленин?!

Скажите, Ленин, где
                  победы и пробелы?
Скажите —  в суете мы суть не проглядели?..»

Нам часто тяжело. Но солнечно и страстно
прозрачное чело горит лампообразно.

«Скажите, Ленин, в нас идея не ветшает?»
И Ленин
        отвечает.

На все вопросы отвечает Ленин.

Эпилог

В жизни всяко происходило.
Но окошками зажжено,
как туманная Атлантида,
где-то светится Лонжюмо.

Там он школе читает лекции.
Называет их имена.
В темной комнатке лица светятся,
как прозрачные семена.

Сколько их по земле рассеяно!..
Беспощадно летит Земля.
Школа Ленина! школа Ленина!
Умирают учителя.

Удаляются, не оставив
ни дочурки и ни сынка,
растворяются, как кристаллы,
в битвах, в мыслях, в учениках,
в быстрых письмах из СНК,

в гидростанциях,
              в ледоколах...

Школа Ленина! Где ты, школа?

Где сейчас твои ветераны?
Под какими лежат ветрами?

Сколько выбито — перемолено,
школа Ленина, школа Ленина!..

Может,  правы эмблемы  тех лет,
где, как солнечное затмение,
надвигался на профиль Ленина
неразгаданный силуэт?

Хватит! Ленин в крови у времени.
Среди строящейся новизны
школа Ленина,
             школа Ленина
продолжается, черт возьми!

В лонжюмовское помещение
умещалась тогда она.
Школа  Ленина, школа Ленина—
ей планета теперь тесна!

Школа  Ленина — школа мира.
Не примазывайтесь к нему,
кто прогресс на костях планирует,
полпланеты спалив в войну.
Школа  Ленина — все, что создано,
школа Ленина — Енисей,

школа Ленина —
               это родина
с небесами, что нет синей.
И когда над Москвою талой,
нужный времени  позарез,
встал по-ленинскому
                  кристальный,
точно бритва,
            Кремлевский  дворец,

Про пилоны его простые,
про зеленый аквамарин
если спросят:
            «Какого стиля?» —
«Школы  Ленина», — говорим.

•

К нему —
  обращаются лицами дети,
    как к югу глядят все скворечни на свете,
      в Орловщине, Вязьме, Клину —
                                 к нему,

к нему —
  и философы и фантазеры
    в итоге приходим, как мастер матерый
      приходит к простому письму —
                                к нему,

к нему —
  в эти строки поэмы вступают
   ночные  мартены, сирены, Парижи, Алтаи,
вступают в поэму чумазо-рабочик смены,
      свистят по поэме
              любимые им снегири —
несется Земля —
                     продолженье поэмы.
Поэма летит —
               продолженье Земли.
The script ran 0.001 seconds.