---

Борис Пастернак - Марбург [1916, 1928]
Известность произведения: Средняя
Метки: Серебряный век

Я вздрагивал. Я загорался и гас. 
Я трясся. Я сделал сейчас предложенье, — 
Но поздно, я сдрейфил, и вот мне — отказ. 
Как жаль ее слез! Я святого блаженней. 

Я вышел на площадь. Я мог быть сочтен 
Вторично родившимся. Каждая малость 
Жила и, не ставя меня ни во что, 
В прощальном значеньи своем подымалась. 

Плитняк раскалялся, и улицы лоб 
Был смугл, и на небо глядел исподлобья 
Булыжник, и ветер, как лодочник, греб 
По лицам. И все это были подобья. 

Но как бы то ни было, я избегал 
Их взглядов. Я не замечал их приветствий. 
Я знать ничего не хотел из богатств. 
Я вон вырывался, чтоб не разреветься. 

Инстинкт прирожденный, старик-подхалим, 
Был невыносим мне. Он крался бок о бок 
И думал: «Ребячья зазноба. За ним, 
К несчастью, придется присматривать в оба». 

«Шагни, и еще раз«, — тверди мне инстинкт, 
И вел меня мудро, как старый схоластик, 
Чрез девственный, непроходимый тростник, 
Нагретых деревьев, сирени и страсти. 

«Научишься шагом, а после хоть в бег», — 
Твердил он, и новое солнце с зенита 
Смотрело, как сызнова учат ходьбе 
Туземца планеты на новой планиде. 

Одних это все ослепляло. Другим — 
Той тьмою казалось, что глаз хоть выколи. 
Копались цыплята в кустах георгин, 
Сверчки и стрекозы, как часики, тикали. 

Плыла черепица, и полдень смотрел, 
Не смаргивая, на кровли. А в Марбурге 
Кто, громко свища, мастерил самострел, 
Кто молча готовился к Троицкой ярмарке. 

Желтел, облака пожирая, песок. 
Предгрозье играло бровями кустарника, 
И небо спекалось, упав на кусок 
Кровоостанавливающей арники. 

В тот день всю тебя от гребенок до ног, 
Как трагик в провинции драму Шекспирову, 
Носил я с собою и знал назубок, 
Шатался по городу и репетировал. 

Когда я упал пред тобой, охватив 
Туман этот, лед этот, эту поверхность 
(Как ты хороша!) — этот вихрь духоты — 
О чем ты? Опомнись! Пропало. Отвергнут. 

Тут жил Мартин Лютер. Там — братья Гримм. 
Когтистые крыши. Деревья. Надгробья. 
И все это помнит и тянется к ним. 
Все — живо. И все это тоже — подобья.»

О, нити любви! Улови, перейми. 
Но как ты громаден, обезьяний, 
Когда под надмирными жизни дверьми, 
Как равный, читаешь свое описанье! 

Когда-то под рыцарским этим гнездом 
Чума полыхала. А нынешний жупел — 
Насупленный лязг и полет поездов 
Из жарко, как ульи, курящихся дупел. 

Нет, я не пойду туда завтра. Отказ — 
Полнее прощанья. Все ясно. Мы квиты. 
Да и оторвусь ли от газа, от касс, — 
Что будет со мною, старинные плиты? 

Повсюду портпледы разложит туман, 
И в обе оконницы вставят по месяцу. 
Тоска пассажиркой скользнет по томам 
И с книжкою на оттоманке поместится. 

Чего же я трушу? Ведь я, как грамматику, 
Бессонницу знаю. Стрясется — спасут. 
Рассудок? Но он — как луна для лунатика. 
Мы в дружбе, но я не его сосуд. 

Ведь ночи играть садятся в шахматы 
Со мной на лунном паркетном полу. 
Акацией пахнет, и окна распахнуты, 
И страсть, как свидетель, седеет в углу. 

И тополь — король. Я играю с бессонницей. 
И ферзь — соловей. Я тянусь к соловью. 
И ночь побеждает, фигуры сторонятся, 
Я белое утро в лицо узнаю.
The script ran 0 seconds.