---

Михаил Херасков - Россиада - Историческое предисловие [1771-1779 ]
Известность произведения: Низкая

1 2 3 
Итак, не должно ли царствование Иоанна Васильевича второго поставлять среднею чертою, до которой Россия, бедственного состояния достигнув, паки начала оживотворяться, возрастать и возвращать прежнюю славу, близ трёх веков ею утраченную? Когда вообразим в мыслях наших государство, совсем расстроенное, от соседственных держав угнетённое, внутренними беспокойствами раздираемое, несогласием многоначальства волнуемое, иноверцам порабощённое, собственными вельможами расхищаемое, когда всё сие вообразим и представим себе младого государя, самодержавную власть приемлющего, неустройства в отечестве искореняющего, сильных и страшных неприятелей державы своей поправшего, многоначальство обуздывающего, мятежников в недрах отечества усмирившего, отторженные соседями грады возвращающего и целые государства своему скипетру присовокупившего, несогласие и гордость бояр укротившего, благоразумные законы подающего, воинство в лучший порядок приводящего, - не почувствуем ли уважения толь великого духа к государю?.. Таков был царь Иоанн Васильевич!

Иностранные писатели, сложившие нелепые басни о его суровости, при всём том по многим знаменитым его делам великим мужем нарицают. Сам Пётр Великий за честь поставлял в мудрых предприятиях сему государю последовать. История затмевает сияние его славы некоторыми ужасными повествованиями, до пылкого нрава его относящимися, - верить ли толь не свойственным великому духу повествованиям, оставляю историкам на размышление. Впрочем, безмерные царские строгости, по которым он Грозным проименован, ни до намерения моего, ни до времени, содержащем в себе целый круг моего сочинения, вовсе не касаются.

Воспевая разрушение Казанского царства со властию державцев ордынских, я имел в виду успокоение, славу и благосостояние всего Российского государства; знаменитые подвиги не только одного государя, но всего российского воинства; и возвращённое благоденствие не одной особе, но целому отечеству, почему сие творение и «Россиадою» названо. Представляю младого монарха, лаврами увенчанного; сего монарха, о котором и г. Ломоносов в краткой Российской летописи утверждает, что сей царь уже по смерти первой своей супруги Грозным учинился и что неустройства бояр, наподобие крутой бури, нравы его возмутили; чему должно было приключиться гораздо после взятия Казани. Прославляю совокупно с царём верность и любовь к отечеству служивших ему князей, вельможей и всего российского воинства. Важно ли сие приключение в российской истории? Истинные сыны отечества, обозрев умом бедственное тогдашнее России состояние, сами почувствовать могут, достойно ли оно эпопеи... а моя поэма сие оправдать обязана.

Издавая в свет сей осьмилетний мой труд, ныне в третий раз исправленный и во многих местах дополненный, чувствую несовершенствы и недостатки оного, в сравнении с другими эпическими поэмами. Слабо сие сочинение, но оно есть первое на нашем языке; а сие самое и заслуживает некоторое извинение писателю.

Повествовательное сие творение расположил я на исторической истине, сколько мог сыскать печатных и письменных известий, к моему намерению принадлежащих; присовокупил к тому небольшие анекдоты, доставленные мне из Казани бывшим начальником университетских гимназий в 1770 году. Но да памятуют мои читатели, что как в эпической поэме верности исторической, так в дееписаниях поэмы искать не должно. Многое отметал я, переносил из одного времени в другое, изобретал, украшал, творил и созидал. Успел ли я в предприятии моём, о том не мне судить; но то неоспоримо, что эпические поэмы, имеющие в виду своём иногда особливые намерения, обыкновенно по таковым, как сия, правилам сочиняются.
Взгляд на эпические поэмы
В «Илиаде» Гомер воспевает гнев Ахиллесов за похищение его невольницы Бризеиды царём Агамемноном, гнев, толико бедственный грекам и Пергаму; кровавые битвы, пагубу осаждающих и пагубу осаждённых троян. Патрокл, друг Ахиллесов, убит Гектором, он мстит за своего друга - убивает храброго Гектора, и тем поэма оканчивается.

В «Одиссее» воспето десятилетнее странствование итакского царя Улисса; возвращение его в дом свой и страшное избиение любовников Пенелопиных, которое «Минстерофанией» наречено.

Вергилий в несравненной «Энеиде» воспел побег Энеев из разорённой греками Трои, прибытие его в Карфагену, любовь его с Дидоною, неверность его к сей несчастной царице. Другой побег его, в Италию, где, убив Турна, сопрягается он с Лавиниею, невестою сего почтенного князя.

В «Погубленном рае» важный Мильтон повествует падение первого человека, вкушение запрещённого плода, торжество диавола, изгнание Адама и Евы из рая за их непослушание, и причину злополучия всего человеческого рода.

Волтер начинает свою «Генриаду» убиением Генриха III, a оканчивает обращением Генриха IV из одной религии в другую, - но прекрасные стихи его всё делают обворожительным.

Армида в Тассовом «Иерусалиме», прекрасная волшебница Армида есть душа сей неоценённой поэмы; её хитрости, коварства, её остров, её нежности, её самая свирепость по отбытии Ренода восхитительны, но не суть назидательны.

Пробежим «Лузиаду» Камоэнсову и «Фарзалию» Луканову. Первая есть странствование лузитанцев в Африку, обретение некоторых новых земель - сказания и чудесности. Вся сия поэма есть пиитическое повествование, в коем и сам поэт имел участие. Но повествование, живою кистью писанное, сладостное, привлекательное; это есть галерея преизящных картин, непорядочно расставленных, но каждая из них восхищает, трогает, удивляет и в память врезывается.

«Фарзалию» многие нарицают газетами, пышным слогом воспетыми; но сии газеты преисполнены высокими мыслями, одушевлёнными картинами, поразительными описаниями и сильными выражениями; в ней воспета война Юлия с Помпеем; при всём том поэма недокончена певцом своим и не была исправлена.

Для тех сие пишу, которые думают, будто эпическая поэма похвальною песнию быть должна. Эпическая поэма заключает какое-нибудь важное, достопамятное, знаменитое приключение, в бытиях мира случившееся и которое имело следствием важную перемену, относящуюся до всего человеческого рода, - таков есть «Погубленный рай» Мильтонов; или воспевает случай, в каком-нибудь государстве произошедший и целому народу к славе, к успокоению или, наконец, ко преображению его послуживший, - такова должна быть поэма «Пётр Великий», которую, по моему мнению, писать ещё не время. Два великие духа принимались петь Петра Великого, г. Ломоносов и Томас; оба начали - оба не кончили.

К такому роду поэм причесть должно «Генриаду» Волтерову - и мою «Россиаду», не сравнивая, однако, слабое моё творение с превосходной эпопеей Волтеровой. Горе тому россиянину, который не почувствует, сколь важную пользу, сколь сладкую тишину и сколь великую славу приобрело наше отечество от разрушения Казанского царства! Надобно перейти мыслями в те страшные времена, когда Россия порабощена была татарскому игу, надо вообразить набеги и наглости ордынцев, внутрь нашего государства чинимые, представить себе князей российских, раболепствующих и зависящих от гордого или уничижительного самовластия царей казанских, видеть правителей татарских не только по городам, но и по всем сёлам учреждённых и даже кумиров своих в самую Москву присылающих для поклонения им князей обладающих, надобно прочесть внимательно всю историю страдания нашего отечества во время его порабощения ордынцам, - и вдруг вообразить Россию, над врагами своими торжествующую, иго мучителей своих свергшую, отечество наше, победоносными лаврами увенчанное, и младого государя, прежним своим законодателям кроткие законы предписующего.

Читатель! ежели, преходя все сии бедства нашего отечества, сердце твоё кровию не обливается, дух твой не возмутится и наконец в сладостный восторг не придёт, - не читай мою «Россиаду» - она не для тебя писана - писана она для людей, умеющих чувствовать, любить свою отчизну и дивиться знаменитым подвигам своих предков, безопасность и спокойство своему потомству доставивших.
Песнь первая

Пою от варваров Россию свобожденну,
Попранну власть татар и гордость низложенну;
Движенье древних сил, труды, кроваву брань,
России торжество, разрушенну Казань.
Из круга сих времен спокойных лет начало,
Как светлая заря, в России воссияло.

О ты, витающий превыше светлых звезд,
Стихотворенья дух! приди от горних мест,
На слабое мое и темное творенье
Пролей твои лучи, искусство, озаренье!

Отверзи, вечность! мне селений тех врата,
Где вся отвержена земная суета,
Где души праведных награду обретают,
Где славу, где венцы тщетою почитают;
Перед усыпанным звездами алтарем,
Где рядом предстоит последний раб с царем;
Где бедный нищету, несчастный скорбь забудет,
Где каждый человек другому равен будет.
Откройся, вечность, мне, да лирою моей
Вниманье привлеку народов и царей.
Завеса поднялась!.. Сияют пред очами
Герои, светлыми увенчанны лучами.
От них кровавая казанская луна
Низвергнута во мрак и славы лишена.
О вы, ликующи теперь в местах небесных,
Во прежних видах мне явитеся телесных!

Еще восточную России древней часть
Заволжских наглых орд обременяла власть;
На наших пленниках гремели там оковы,
Кипели мятежи, росли злодейства новы;
Простерся бледный страх по селам и градам,
Летало зло за злом, беды вослед бедам;
Курений алтари во храмах не имели,
Умолкло пение, лишь бури там шумели;
Без действа в поле плуг под тернами лежал,
И пастырь в темный лес от стада убежал.
Когда светило дня к полуночи взирало,
Стенящу, страждущу Россию обретало.
В ее объятиях рожденная Казань
Из томных рук ее брала позорну дань;
Сей град, российскими врагами соруженный,
На полночь гордою горою возвышенный,
Подняв главу свою, при двух реках стоит,
Отколе на брега шумящей Волги зрит.
Под тению лесов, меж пестрыми цветами
Поставлен Батыем ко северу вратами,
Чрез кои в сердце он России выбегал,
Селенья пустошил и грады пожигал.
С вершины видя гор убийства и пожары,
Где жили древние российские болгары,
Разженны верою к закону своему,
Казань, поверженна в магометанску тьму,
В слезах на синий дым, на заревы взирала
И руки чрез поля в Россию простирала;
Просила помощи и света от князей,
Когда злочестие простерло мраки в ней.
Подвигнуты к странам природным сожаленьем,
Народа своего бедами и томленьем,
На части полночь всю расторгшие князья
Смиряли наглых орд, во бранях кровь лия.

Но как российские Ираклы ни сражались,
Главы у гидры злой всечасно вновь рождались,
И, жалы отрастив в глухих местах свои,
Вползали паки в грудь России те змеи.
Драконова глава лежала сокрушенна,
Но древня злоба в нем была не потушенна;
Под пеплом крылся огнь и часто возгорал,
Во смутны россов дни он силы собирал;
Неукротимых орд воскресла власть попранна
Во время юности второго Иоанна.
Сей деда храброго венчанный славой внук
Едва не выпустил Казань из слабых рук;
Смутился дух его несчастливым походом,
Где он начальствовал в войне прошедшим годом,
Где сам Борей воздвиг противу россов брань,
Крилами мерзлыми от них закрыв Казань;
Он мрачной тучею и бурями увился,
Подобен грозному страшилищу явился,
В глухой степи ревел, в лесу дремучем выл,
Крутился между гор, он рвал, шумел, валил,
И, волжские струи на тучны двигнув бреги,
Подул из хладных уст морозы, вихрь и снеги;
Их пламенная кровь не стала россов греть,
Дабы в наставший год жарчее воскипеть.

В то время юный царь в столицу уклонился,
Где вместо гласа труб забавами пленился.
О ты, на небесах живущий в тишине!
Прости, великий царь, мою отважность мне,
Что утро дней твоих во тьме дерзну представить,
Пресветлый полдень твой громчае буду славить;
Велик, что бурю ты вкруг царства укротил,
Но больше, что страстям душевным воспретил.

Увидев, что Москва, оставив меч, уснула,
Трепещуща луна из облак проглянула;
Храняща ненависть недремлющи глаза
От Волги поднялась как страшная гроза;
Орда, нарушив мир, оковы разрывала
И, злобой движима, мутилась, бунтовала,
И стала воздымать главу и рамена,
Россию утеснить, как в прежни времена.
Сей страшный исполин в российски грады входит,
Убийства, грабежи, насильства производит;
Рукою меч несет, другой звучащу цепь,
Валятся стены вкруг, томится лес и степь.
Уже велением коварныя Сумбеки
В Казани полились российской крови реки;
И, пламенник нося, неукротимо зло
Посады в ярости московские пожгло;
В жилища христиан с кинжалом казнь вступила,
И кровь страдальческа на небо возопила;
Там плач, уныние, сиротствующих стон;
Но их отечество сей вопль вменяло в сон.

Алчба, прикованна корыстей к колеснице,
В российской сеяла страдание столице.
О благе собственном вельможи где рачат,
Там чувства жалости надолго замолчат.
Москва, разимая погибелию внешной,
От скорбей внутренних явилась безутешной.

Сокрылась истина на время от царя;
Лукавство, честь поправ, на собственность воззря,
В лице усердия в чертогах появилось,
Вошло, и день от дня сильняе становилось.

Там лесть представилась в притворной красоте,
Котора во своей природной наготе
Мрачна как ночь, робка, покорна, тороплива,
Пред сильными низка, пред низким горделива,
Лежащая у ног владетелей земных,
Дабы служити им ко преткновенью их.
Сия, природну желчь преобратив во сладость,
В забавы вовлекла неосторожну младость;
Вельможи, выгоде ревнующи своей,
Соединилися, к стыду державы, с ней;
И лесть надежные подпоры получила,
От царского лица невинность отлучила.
Гонима, истина, стрелами клеветы,
Что делала тогда? В пещеры скрылась ты!

Во смутны времена еще вельможи были,
Которы искренно отечество любили;
Соблазны счастия они пренебрегли,
При явной гибели не плакать не могли;
Священным двигнуты и долгом, и законом,
Стенать и сетовать дерзали перед троном;
Пороков торжество, попранну правду зря,
От лести ограждать осмелились царя.
Вельможи в сединах монарха окружают,
Их слезы общую напасть изображают;
Потупленны главы, их взоры, их сердца,
Казалося, туман простерли вкруг венца;
На смутных их челах сияет добродетель,
В которых свой позор прочесть бы мог владетель.
Дух бодрости в тебе, вещают, воздремал!
Но царь, то зная сам, их плачу не внимал.

Уныл престольный град, Москва главу склонила,
Печаль ее лицо, как ночь, приосенила;
Вселилась в сердце грусть и жалоба в уста,
Тоскуют вкруг нее прекрасные места;
Унынье, растрепав власы, по граду ходит,
Потупив очи вниз, в отчаянье приводит,
Биет себя во грудь, реками слезы льет;
На стогнах торжества, в домах отрады нет;
В дубравах стон и плач, печаль в долинах злачных;
Во граде скопища, не слышно песней брачных;
Всё в ризу облеклось тоски и сиротства,
Единый слышен вопль во храмах божества.
Грызомая внутри болезнью всеминутной,
Казалася Москва воде подобна мутной,
Которая, лишась движенья и прохлад,
Тускнеет, портится и зарождает яд.
Народ отчаянный, гонимый, утомленный,
Как будто в Этне огнь внезапно воспаленный,
Лесистые холмы, густые древеса
С поверхности горы бросает в небеса.

Народ возволновал!.. Тогда, при буйстве яром,
От искры наглый бунт великим стал пожаром;
По стогнам разлился, на торжищах горит,
И заревы Москва плачевных следствий зрит.
Противу злых вельмож мятежники восстали,
Которы строгости царевы подгнетали,
Которы душу в нем старались возмущать,
Дабы при буре сей Россию расхищать.
Два князя Глинские смятенья жертвой были,
Единого из них мятежники убили,
Другой пронырствами от них спастись умел
И новой бурею от трона восшумел.
Простерся мщенья мрак над светлым царским домом,
Непримирима власть вооружилась громом,
Разила тех мужей, разила те места,
Где правда отверзать осмелилась уста;
Поборники забав награды получали,
А верные сыны, восплакав, замолчали.

Россия, прежнюю утратив красоту
И видя вкруг себя раздор и пустоту,
Везде уныние, болезнь в груди столицы,
Набегом дерзких орд отторженны границы,
Под сенью роскошей колеблющийся трон,
В чужом владении Двину, Днепр, Волгу, Дон
И приближение встречая вечной ночи, -
Возносит к небесам заплаканные очи,
Возносит рамена к небесному отцу,
Колена преклонив, прибегла ко творцу;
Открыла грудь свою, грудь томну, изъязвленну,
Рукою показав Москву окровавленну,
Другою - вкруг нее слиянно море зла;
Взрыдала, и рещи ни слова не могла.

На радужных зарях превыше звезд седящий,
Во бурях слышимый, в перунах бог гремящий,
Пред коим солнечный подобен тени свет,
В ком движутся миры, кем всё в мирах живет,
Который с небеси на всех равно взирает,
Прощает, милует, покоит и карает,
Царь пламени и вод, - познал России глас;
И, славы чад своих последний видя час,
Дни горести ее в единый миг исчислил;
Он руку помощи простерти к ней помыслил.
Светлее стали вдруг над нею небеса,
Живительная к ней пустилася роса,
Ее печальну грудь и взоры окропила,
Мгновенно томную Россию подкрепила;
Одела полночь вкруг румяная заря,
На землю ангели, в кристальну дверь смотря,
Составили из лир небесну гармонию
И пели благодать, венчающу Россию.

Тогда единому из праведных мужей,
Живущих в лепоте божественных лучей,
Господнему лицу во славе предстоящих
И в лике ангелов хвалу его гласящих,
Всевышний рек: «Гряди к потомку твоему,
Дай видеть свет во тьме, подай совет ему;
В лице отечества явися Иоанну,
Да узрит он в тебе Россию всю попранну!..»

Скорей, чем солнца луч, текущего в эфир,
Летящий средь миров, как веющий зефир,
Небесный муж в страну полночную нисходит,
Блистательну черту по воздуху проводит;
Закрытый облаком, вступает в царский дом,
Где смутным Иоанн лежал объятый сном;
С пришествием его чертоги озарились,
Весь град затрепетал, пороки в мрак сокрылись.
Является царю сия святая тень
Во образе таком, в каком была в той день,
В который, в мире сем оставив зрак телесный,
Взлетела, восстенав, во светлый дом небесный;
Потупленна глава, лежаща на плечах,
Печальное лицо, померклый свет в очах,
Мечом пронзенна грудь, с одежды кровь текуща, -
Трепещущая тень, с молчанием грядуща,
И спящего царя во ужас привела,
Приблизилась к нему и так ему рекла:

«Ты спишь, беспечный царь, покоем услажденный,
Весельем упоен, к победам в свет рожденный;
Венец, отечество, законы позабыл,
Возненавидел труд, забавы возлюбил;
На лоне праздности лежит твоя корона,
Не видно верных слуг; ликует лесть у трона.
Ты зришься тигром быть, лежащим на цветах;
А мы, живущие в превыспренних местах,
Мы в общей гибели участие приемлем,
Рабов твоих слова в селеньях горних внемлем.
«Ты властен всё творить», - тебе вещает лесть;
«Ты раб отечества», - вещают долг и честь;
Но гласа истины ты в гордости не внемлешь,
Ты гонишь искренность, безбожну ложь объемлешь.
Мы, князи сей страны и прадеды твои,
Мы плачем, взор склонив в обители сии,
Для вечных радостей на небо восхищенны,
Тобой и в райских мы селеньях возмущенны;
О россах стонем мы, мы стонем о тебе;
Опомнись! нашу скорбь представь, представь себе;
О царстве, о себе, о славе ты помысли,
И избиенных нас злодеями исчисли».

Отверзлось небо вдруг вздремавшего очам,
И видит Иоанн печальных предков там,
Которы кровию своею увенчались,
Но в прежнем образе очам его являлись:
Батыев меч во грудь Олегову вонзен;
Георгий, брат его, лежит окровавлен;
Несчастный Феогност оковы тяжки носит,
Отмщения ордам за смерть и раны просит;
Склонив главы свои, стонают князи те,
Которы мучимы в их были животе.
Там видится закон, попранный, униженный,
Лиющий токи слез и мраком окруженный;
Погасшим кажется князей российских род;
Вельможи плачущи, в унынии народ;
Там лица бледные в крови изображенны,
Которы в жизни их ордами пораженны;
Он видит сродников и предков зрит своих,
Их муки, их тоску, глубоки раны их.

И тень рекла ему: «Отшед в мученье многом,
Роптая на тебя, сии стоят пред богом;
Последний убиен злодейскою рукой
Твой предок Александр, я, бывший князь Тверской,
Пришел с верхов небес от сна тебя восставить,
Твой разум просветить, отечество избавить;
Зри язвы ты мои, в очах тоску и мрак,
Се точный при тебе страны российской зрак!
Зри члены ты мои, кровавы, сокрушенны,
И селы вобрази и грады разрушенны;
Днесь тот же самый меч, которым я ражен,
И тою же рукой России в грудь вонзен,
Лиется кровь ее!.. Омытый кровью сею,
Забыл, что бога ты имеешь судиею;
Вопль каждого раба, страдание и стон,
Взлетев на небеса, текут пред божий трон;
Ты подданным за зло ответствовать не чаешь,
Но господу за их печали отвечаешь.
Вздремавшую в тебе премудрость воскреси,
Отечество, народ, себя от зла спаси;
Будь пастырь, будь герой, тебя твой бог возлюбит;
Потомство поздное хвалы тебе вострубит.
Не мешкай! возгреми! рази! так бог велел...»

Вещал, и далее вещати не хотел.
Чертог небесными лучами озарился,
Во славе Александр в дом божий водворился.
Смущенный Иоанн не зрит его во мгле;
Страх в сердце ощутил, печали на челе;
Мечта сокрылася, виденье отлетело,
Но в царску мысль свой лик глубоко впечатлело
И сна приятного царю не отдает;
С печального одра он смутен восстает,
Кидает грозные ко предстоящим очи.
Как странник во степи среди глубокой ночи,
Послыша вкруг себя шипение змиев,
К убежищу нигде надежды не имев,
Не знает, где ступить и где искать спасенья,
При каждом шаге он боится угрызенья, -
Таков был Иоанн, напомнив страшный сон;
Казалось, мерзку лесть познал внезапно он,
Страшится он льстецов, им ввериться не смеет.
Несчастен царь, когда он друга не имеет;
Но в действо тайное хотенье произвесть,
Велел в чертог к себе Адашева привесть.

Сей муж, разумный муж, в его цветущи лета,
Казался при дворе как некая планета,
Вступающа в свой путь от незнакомых мест
И редко зримая среди горящих звезд.
Придворные его с досадой угнетали,
Но внутренно его сердцами почитали.
Адашев счастия обманы презирал,
Мирские пышности ногами попирал;
Лукавству был врагом, ласкательством гнушался;
Величеством души, не саном украшался;
Превыше был страстей и честностию полн.
Как камень посреде кипящих бурных волн,
Борея не боясь, стоит неколебимо,
И волны, о него бияся, идут мимо, -
Адашев тако тверд среди развратов был,
От мира удален, отечество любил;
Спокойно в дом вступил, где грозный жил владетель.
Страшится ли чего прямая добродетель!
Храняща лесть еще под стражей царский двор,
Увидя правду в нем, потупила свой взор;
Отчаянна, бледна и завистью грызома,
Испытывает всё, ждет солнца, туч и грома.
Предстал почтенный муж, и честность купно с ним;
Так в мраке иногда бывает ангел зрим!
В объятиях своих Адашева имея,
Со подданным монарх беседует, краснея:
«Тебе, - в слезах он рек, - я сердце отворю;
Ты честен, можешь ли не быти друг царю?
Каков в пустыне был, будь верен перед троном».

Тогда о страшном сне поведав с горьким стоном,
«Мой бог меня смирил, - он с важным видом рек, -
Я в нынешней ночи стал новый человек;
Стыжусь, что я благих советов уклонился...»
Восплакал Иоанн и праведным явился.
Как матерь верный сын отечество любя,
Адашев чаял зреть на небесах себя;
На лесть взирающий, вкруг трона соплетенну,
Оплакивал сей муж Россию угнетенну;
В восторге рек царю: «Благословенный сон!
Верь, верь мне, государь, что богом послан он;
Внемли отечества, внемли невинных стону,
На сердце ты носи, не на главе корону.
Что пользы подданным, что есть у них цари,
Коль страждет весь народ, попранны алтари,
Злодейство бодрствует, а правда угнетенна;
Не царь порфирою, порфира им почтенна!
Довольно презирал ты сам себя и нас;
Настал теперь твоей и нашей славы час!»

Глаголам истины внимающий владетель
Увидел с небеси сходящу добродетель:
Как ангел, явльшийся Израилю в ночи,
Имела вкруг главы блистательны лучи;
«Се верный друг тебе!» - монарху говорила,
И лик Адашева сияньем озарила.
Увидел царь ее в его челе черты
И так воззвал к нему: «Будь мой сотрудник ты;
Мне нужен разум твой, совет, твоя услуга.
Всех паче благ царю искати должно друга.
Вещай мне истину, ее нам грозен вид,
Но вид сей от корон и тронов гонит стыд;
Гони сей стыд, гони, и строгим мне советом
Яви стези идти премудрости за светом!»

Адашев, чувствуя, коль хитро может лесть
От истины отвлечь, царя в обман привесть,
Вещал: «От наших душ соблазны да отгоним,
Себя от здешних стен и праздности уклоним;
Небесной мудрости приобрести руно
Уединение научит нас одно;
Премудрость гордости и лести убегает,
Мирскую суету она пренебрегает,
Среди развратностей гражданских не живет,
В пещерах и лесах ее находит свет;
Где нет тщеславия, ни льсти, ни дум смущенных,
Пойдем ее искать в обителях священных,
Отколе чистый дух взлетает к небесам;
О царь мой! избери сию обитель сам;
Россия сил еще последних не лишенна,
Любовь к отечеству не вовсе потушенна;
Вели собрать совет, на истину воззри
И нечестивости советы разори:
Увидишь славу ты парящу пред собою;
Мы ради кровь пролить, теперь готовы к бою.
Господь, Россия вся и весь пространный свет
Ко славе, царь, тебя от праздности зовет!»

Есть место на земном лице сооруженно,
Сподвижником святых отшельцев освященно;
Угодники, оттоль восшед на небеса,
Оставили свои нетленны телеса,
Которые, прияв усердное моленье,
Даруют мир, покой, скорбящим исцеленье.
Угодник Сергий ту обитель основал,
Он в малой хижине великий труд скрывал;
Небесным житием сии места прославил
И богу там алтарь триличному поставил;
Увидя стены вкруг и храмов красоту,
Возможно городом почесть пустыню ту;
В обитель божию сокровища внесенны
Являют души к ней усердием возженны;
Там холм потоком вод целебных напоен,
Который Сергием из камня источен;
Развесисты древа пригорок осеняют
И храмов на главы вершины преклоняют.
То зданье к святости затем приобщено,
Что славы древних лет хранит залог оно:
Герои кистью тут живой изображенны,
Которыми враги России низложенны;
Там виден Святослав, седящий на земли,
Ядущий хлеб сухой и в поте, и в пыли;
Он зрится будто бы простой меж ратных воин,
Но древним предпочтен Атридам быть достоин.
Владимир меч и пальм носящ изображен,
Стоит трофеями и светом окружен;
У ног его лежит поверженна химера;
Со славой съединясь, его венчает вера.
Там лавры Ярослав имеет на главе;
Донской блистает здесь; там Невский на Неве;
Там лик великого представлен Иоанна,
Цесарской первого короною венчанна;
Победы, торжества, блистания венца
К делам великим огнь внушают во сердца;
Для сих причин в сей храм, ко славе предизбранна,
Адашев убедил склониться Иоанна.

Еще не скрылося в волнах светило дни,
Достигли мирного убежища они.
Сопутницей своей имея добродетель,
Как будто видел рай в обители владетель:
Во славе зрится бог, присутствующий там!
С священным ужасом вступил в господний храм;
Он ведал, что душа, на небо вознесенна,
От тела своего врачебна и нетленна,
Творила многие и ныне чудеса,
И то сказать могла, что кроют небеса;
Приходит к Сергию, мольбы ему приносит,
Всевышней помощи против Казани просит,
Вещая: «Муж святый! ты Дмитрию помог
Татарския луны сломить кичливый рог,
И мне ты помоги, дерзнув против Казани,
Россию оправдать во предлежащей брани;
Мое отечество, о Сергий! и твое...
Возносит пред тебя моление сие!»
Молитва в воздухе как дым не исчезает,
Но будто молния небесный свод пронзает,
На радужных она возносится крылах:
Молитву искренну читает бог в сердцах;
Она небесный свод и звезды сквозь преходит,
В умильность ангелов, геенну в страх приводит.
Мольбы его как гром пред богом раздались,
Проснулася Москва, ордынцы потряслись!

В сию достойную внимания годину
Измеривал творец двух царств земных судьбину:
Российский до небес возвысился венец,
Ордынской гордости означился конец;
Но победительным народам и державе
Препятства предлежать в гремящей будут славе.
Рассеется орда, угаснет их престол,
Но россам наперед устроит много зол.

Тогда господнее изрек определенье
Орган небесных тайн в священном исступленье,
Трепещущ, духом полн, служащий алтарю,
Душ пастырь возвестил пророчества царю:
«О царь! сплетаются тебе венцы лавровы,
Я вижу новый трон, короны вижу новы!
Но царства покорить и славу обрести,
Ты должен многие страданья пренести.
Гряди, и буди тверд!..» Слова произнеслися
И гласом песненным по сводам раздалися.
В душе монарх тогда спокойство ощутил
И паки шествие ко граду обратил.
Адашев к славе огнь в царе усугубляет,
Написанных князей в предсении являет.
«Се Рюрик, предок твой, - вещает он царю, -
Троянску отрасль в нем и Августову зрю;
Он, силы подкрепив колеблемой державы,
Потомкам начертал бессмертный образ славы.
Се Ольга мудрая, казняща Искорест,
Лучи вокруг главы, в руках имеет крест;
Коль свято царствует полночною страною!
Жена прославилась правленьем и войною!
Се праотцы твои! Взгляни на них, взгляни:
Ты видишь славу их! колена преклони.
Здесь кисть учение твое изобразует...»
И деда царского Адашев указует,
Который внутрь и вне спокоил царств раздор;
Но, кажется, к царю суровый мечет взор
И внука праздностью на троне укоряет.

Краснея, Иоанн на лик его взирает,
Ток слезный от стыда из глаз его течет,
«Начнем, начнем войну!» - Адашеву речет.
И се парящая в кругах эфирных слава
Гласит: «Готовься цвесть, Российская держава!»
Благочестивый дух царя в Казань ведет;
Престольный град его с гремящим плеском ждет.
Всевышний на него склонил свою зеницу,
И царь торжественно вступил в свою столицу;
Окрестности ее внезапно процвели,
Во сретенье ему, казалось, рощи шли;
Суровостью времен веселость умерщвленна
В долинах и лесах явилась оживленна;
Как будто бы струи прешедый чермных вод,
Ликует на холмах толпящийся народ;
Подъемлет высоко Москва верхи златые,
И храмы пением наполнились святые;
Любовью видит царь возженные сердца,
Зрит в подданных детей, они в царе - отца;
На лицах радости, в очах увеселенье,
И духом сладкое вкушает умиленье.

Коль царь всевышню власть нечестием гневит,
Натура вся тогда приемлет смутный вид;
Но если под венцом сияет добродетель,
Ликует весь народ, натура и владетель.
Казалось, Иоанн вновь царство приобрел;
Избранной думе быть в чертоги повелел;
Доныне стольный град стенящий, утружденный
Явился, будто бы осады свобожденный.

Песнь десятая

О нимфы красные лесов и рощей злачных!
Наяды, во струях живущие прозрачных!
Оставьте водный ток, оставьте вы леса
И дайте ваши мне услышать голоса:
Украсьте песнь мою и лиру мне настройте,
Любезну тишину кругом Казани пойте.
Уже в полях у вас кровавых браней нет,
Где прежде кровь лилась, там малый Тибр течет;
Парнасские цветы, как благовонны крины,
Цветут под сению щедрот Екатерины;
Ликуют жители во счастливой стране,
В прохладном житии, в безбедной тишине.
Недавный грозный рок вы, нимфы, позабудьте,
Вкушая сладкий мир, благополучны будьте;
С моей свирелию хочу пристать я к вам,
Придайте вы моим приятности стихам.
Вы зрели шествие прекрасныя Сумбеки,
Когда ее из стен несли к Свияжску реки;
Вы видели тогда страдание ее;
Вложите плач и стон в сказание мое,
Дабы царицы сей вещал я о судьбине,
Как бедства, страхи, брань умел вещать доныне;
От браней ко любви я с лирой прелетал,
Недовершенный труд моим друзьям читал.
О! если истину друзья мои вещали,
Мои составленны их песни восхищали;
И муз любители у невских берегов
Сих часто слушали внимательно стихов.
Придайте, нимфы, мне цветов и силы ныне,
Да будет песнь моя слышна Екатерине;
Цветущий пред ее престолом яко крин,
Да внемлет пению ее любезный сын;
О праотце твоем, великий князь! вещаю,
Военную трубу тебе я посвящаю;
Геройские дела поют стихи мои,
Да будут некогда воспеты и твои.

Еще печальна ночь Сумбеку окружала,
Еще рыдающа в одре она лежала,
Когда достигла к ней не сладостная лесть,
Но слух разящая изгнаньем вечным весть;
В лице приятный цвет, в очах тускнеет пламень,
И сердце у нее преобратилось в камень.
Как пленник, внемлющий о смерти приговор,
Сомкнула страждуща полуумерший взор;
Одним стенанием пришедшим отвечала,
Лишенна плотских чувств, душа ее молчала;
В устах язык хладел, в груди спирался стон;
Сумбеку наконец крилами обнял сон
И, мысли усыпив, тоску ее убавил;
Тогда в мечтании ей ангела представил,
Который ризою небесною блистал;
Держащ лилейну ветвь, царице он предстал
И с кротостию рек: «О чем, о чем стонаешь?
Взгляни, несчастная! и ты меня узнаешь;
Я руку у тебя в то время удержал,
Когда взносила ты на грудь свою кинжал;
Я послан был к гробам всесильною судьбою,
Когда супруг в ночи беседовал с тобою;
Что сердце ты должна от страсти отвращать,
Я тени страждущей велел сие вещать;
Но ты любовию твой разум ослепила,
Советы данные и клятву преступила,
И бедства на тебя рекою потекли,
В пучину бурную от брега отвлекли.
Однако не крушись, печальная Сумбека:
Бог смерти грешного не хочет человека;
Последуй здравого сиянию ума.
Сей город мрачная покроет вскоре тьма,
Взгляни ты на Казань!..» На град она взглянула
И, зря его в крови, смутилась, воздохнула;
Узрела падшую огромность градских стен,
Рыдающих девиц, влекомых юнош в плен;
Зрит старцев плачущих, во грудь себя разящих,
Оковы тяжкие казанцев зрит носящих...
«Се рок твоей страны! - небесный ангел рек. -
Настанет по златом ордам железный век;
Тебя в Свияжске ждет приятная судьбина,
Гряди, и не забудь Гирея взять и сына,
Гряди!..» И воссияв, как светлая заря,
На небо возлетел, то слово говоря.
Виденье скрылося. Сумбека пробудилась,
Мечтой подкреплена, в надежде утвердилась;
Невеста будто бы ликующа в венце,
Имела радости сияние в лице;
Величественный вид изгнанница имела
И к шествию ладьи готовить повелела.
О, коль поспешно был исполнен сей приказ!
Но как смутилась ты, Сумбека, в оный час!
Какою горестью душа твоя разилась,
Когда судьба твоя тебе изобразилась,
Когда взглянула ты ко брегу шумных вод,
Где вкруг твоих судов стесняется народ!
Повинна следовать небес определенью,

Сумбека власть дала над сердцем умиленью;
Взглянула на престол, на дом, на вертоград,
И смутным облаком ее покрылся взгляд;
Все, кажется, места уже осиротели,
Но прежни прелести от них не отлетели.
Тогда, от видов сих не отнимая глаз,
Рекла: «Итак, должна я ввек оставить вас!
И вечно вас мои уже не узрят взоры?
Любезный град! прости, простите, стены, горы!..»
Объемлет во слезах все вещи, все места;
Примкнула ко стенам дрожащие уста,
«Прости, Казань, прости!» - Сумбека возопила
И томным шествием в другой чертог вступила.
Лишь только довлеклась она златых дверей,
Из меди изваян где виден Сафгирей,
Взор кинув на него, она затрепетала,
Простерла длани вверх и на колени стала,
Порфиру свергнула; пеняющей на рок,
В очах супруговых ей зрится слезный ток;
Терзая грудь, рекла: «Супруг великодушный!
О мне, несчастнейшей, ты плачешь и бездушный!
Ты чувствуешь, что я в позорный плен иду,
Ты видишь токи слез, мою тоску, беду;
В последний раз, мой царь! стопы твои объемлю,
В последний, где ты скрыт, сию целую землю;
Не буду в ней лежать с тобою, мой супруг!..»
Лобзая истукан, затрепетала вдруг.
Как будто ночь ее крилами окружала,
В объятиях она бездушный лик держала.
Вещают, будто бы, внимая плачу, он,
Иль медь звенящая произносила стон.
Но светом некаким незапно озаренна,
Отторглась от царя Сумбека, ободренна;
«Венец и трон! - рекла, - уже вы не мои!
Беги, любезный сын! в объятия сии;
От многих мне богатств мне ты един остался;
Почто, несчастный сын, надеждой ты питался,
Что будешь некогда престолом обладать?
Невольница твоя, а не царица, мать;
О князи сей страны и знамениты мужи!
Простите, стали мне в отечестве вы чужи;
Вы мне враги теперь! Россияне друзья;
Гирея одного прошу в награду я:
В моем злосчастии мне он остался верен,
Он мало чтил меня, но был нелицемерен!
Ах! если есть еще чувствительны сердца,
Последуйте за мной, хотя я без венца».

Как дщери, видя мать от света отходящу,
Уже бесчувственну в одре ее лежащу,
Рабыни, возрыдав, произносили стон,
Воскрикнув: «Чужд и нам казанский ныне трон!
Последуем тебе в неволю и в темницу,
В тебе мы признаем в изгнании царицу».

Сумбека, сняв венец с потупленной главы
И зря на истукан, рекла: «Мой царь! увы!
Недолго будешь ты в сем лике почитаться,
Спокоен и в меди не можешь ты остаться:
Ты узришь город весь горящий вкруг себя,
На части разбиют безгласного тебя;
И тень твоя, кругом летая в сокрушенье,
Попранным царское увидит украшенье;
Попранным узришь ты сей дом и сей венец,
И кровь, текущую реками, наконец;
Гробницы праотцев граждане позабудут,
Мои гонители меня несчастней будут!
Опустошится град!» - Сумбека вопиет;
Терзающа власы, руками грудь биет.
Когда рыдающа из храмин выступала,
В объятия она к невольницам упала;
Как Пифия она казалася тогда,
Трепещет, и грядет с младенцем на суда.

Коль басня истины не помрачает вида,
Так шествует в морях торжественно Фетида;
С весельем влажные простря хребты свои,
Играют вкруг нее прозрачные струи,
Готовят сребряны стези своей царице,
Седящей с скипетром в жемчужной колеснице;
Тритоны трубят вкруг в извитые рога,
Их гласы звучные приемлют берега,
И, погруженные во рвах седыя пены,
Поют с цевницами прекрасные сирены;
Там старый видится в средине нимф Нерей,
Вождями правящий богининых коней;
Главы ее покров зефиры развевают
И в воздух аромат крилами изливают.

Такое зрелище на Волге в мыслях зрю,
Сумбеку вобразив, плывущую к царю.
Со стоном пение повсюду раздавалось,
Гордилася река, и солнце любовалось;
Златыми тканями покрытые суда
Изображала там во глубине вода;
Рабыни песнями Сумбеку утешают,
Но горести ее души не уменьшают.
Тогда увидела она сквозь токи слез,
Увидела вдали почтенный оный лес,
Где сердце некогда Алеево пронзила;
Его любовь, свою неверность вобразила;
В смятение пришли душа ее и кровь,
И зрит по воздуху летающу любовь,
Котора, пламенник пылающий имея,
Пеняет и грозит Сумбеке за Алея.
Кипридин сын во грудь ей искру уронил
И страсть к Алею в ней мгновенно вспламенил.
Сумбека чувствует смущений нежных свойство;
Не вожделенное и сладкое спокойство,
Но тень одну утех, спокойства некий род,
Тронувший, как зефир крылом, поверхность вод.
Сумбеку стыд смутил, рассудок подкрепляет,
Надежда веселит и горесть утоляет.

Меж тем российский царь, осматривая град,
Услышал пение, простер по Волге взгляд;
Не постигает он, чей глас несут зефиры,
Который слышится приятней нежной лиры;
Но царские послы, ходившие в Казань,
Принесшие к царю ветвь масличну - не брань,
Ответом их вельмож россиян восхищают
И шествие царю Сумбекино вещают.
Царь выгодным себе признаком то почел,
Сумбеке радостен во сретение шел;
Под градом зрит ладьи, у брега песни внемлет
И с полным торжеством царицу он приемлет.

Подобну грудь имев колеблемым волнам,
Сумбека к княжеским не падает стопам;
«Каких еще побед, - вскричала, - ищешь боле?
Казань ты победил, коль я в твоей неволе;
Смотри, о государь! венца на суету
И счастье почитай за тщетную мечту!
Я узница твоя, но я была царица,
Всему начало есть, средина и граница;
Когда мне славиться нельзя уже ничем,
Несчастие мое почти в лице моем.
Признаться я должна: как троном я владела,
О пагубе твоей и день и ночь радела;
Я с воинством тебя хотела истребить;
Но можешь ли и ты врагов твоих любить?
Врагов, которые оружие подъемлют,
И царство у тебя, и твой покой отъемлют?
Что сделать хочешь ты, то делала и я;
И если я винна, свята вина моя;
Но, ах! за то, что я отечество любила,
Свободу, счастие и скипетр погубила.
О! для чего не твой победоносный меч
Судьбы моей спешил златую нить пресечь?
Утратила б мое со троном я спокойство,
Но победителем мне было бы геройство;
Вдовице плачущей внимание яви,
С несчастным сиротой меня усынови;
В Казани не имев ни дружества, ни трону,
Всё я хочу забыть, и даже до закону, -
На погруженную сумнения в ночи
Вели, о царь! простерть крещения лучи».

Царь в сердце ощутил, ее пронзенный стоном,
Любовь ко ближнему, предписанну законом;
Обняв ее, вещал: «Не враг несчастным я:
Твой сын сын будет мой, ты будь сестра моя».

Любовь, которая на небе обитает,
На шар земной в сей час мгновенно низлетает;
Сие приятное вселенной божество,
Которое живит и красит естество,
Златыми в воздухе носимое крылами,
Двумя свой крепкий лук направило стрелами,
И предназначенны для брачного венца
Пронзило ими вдруг погасшие сердца.
Как нежная весна, их страсть возобновилась,
Любовь из воздуха в их души преселилась;
Алей готовился неверность позабыть,
Сумбека искренно готовилась любить.

Как солнце с высоты на шар земной взирает
И, в небе царствуя, все вещи озаряет,
Так взор, Сумбекин взор, хотя к царю сиял,
Но он Алея жег, который близ стоял.
Сей муж против нее колико был ни злобен,
Стал воску мягкому в сии часы подобен;
Суровый сей Катон есть нежный Ипполит;
«Прости меня! прости!» - вещал Сумбекин вид.
Душа Алеева всю нежность ощутила,
Как томный взор к нему Сумбека обратила.
Монарх томящимся их чувствам сострадал,
Любовь Алееву к Сумбеке оправдал;
И рек: «Расстроил вас закон махометанский,
Теперь да съединит навеки христианский;
Злопамятным царев не должен быти друг;
Ты был любовник ей и буди ей супруг!
Мятежная Казань которых разлучает,
Хощу, да те сердца Россия увенчает».

Алей на то сказал: «Примеры, царь! твои
Обезоружили суровости мои;
Но я унижен был позорною любовью,
Мне время оправдать сердечну слабость кровью;
Прости, что предпочту супружеству войну,
Я счастлив не совсем: мой друг еще в плену!»

Когда та речь в кругу стоящих раздалася
И Волга на его слова отозвалася,
Вступил на брег реки печальный человек,
Дрожащею рукой он цепь землею влек;
Лишенный зрения, воззвал сей муж Алея.

Алей вострепетал и в нем познал Гирея...
«Се ты! - вскричал Гирей, - благодарю судьбе!
Лишился я очей, рыдая по тебе;
Но я уже теперь о свете не жалею,
Коль отдан мне Алей, коль отдан я Алею;
Та цепь, которую влечет моя рука,
Чем я окован был, мне цепь сия легка».

Алей возопиял, пролив источник слезный:
«Достоин ли таких я жертв, мой друг любезный?
Я мало верности взаимной докажу,
Коль мстящий за тебя живот мой положу;
Сумбека! зри теперь, и зрите, христиане,
Какие могут быть друзья махометане».

Тогда вещал Гирей: «Хвалы сии оставь;
Я чужд в народе сем, царю меня представь;
Одеян в рубище, предстать ему не смею,
Но дело важное открыть ему имею;
Где он стоит? Скажи, - я ночь едину зрю».
Взяв руку у него, Алей привел к царю
И возопил к нему: «Се! видишь, царь, Гирея,
Другого зришь меня, другого зришь Алея;
От рубищ ты моих очей не отвратил
И преступившего ты некогда простил;
К сему, покрытому всегдашним мраком ночи,
Простри кротчайший слух и милосердны очи».
Рукою ощутил царя вблизи Гирей,
Повергся и вещал: «О сильных царь царей!
Дозволь мне тайное простерти ныне слово:
Я сердце к верности принес тебе готово;
Алея любишь ты, довольно и сего.
Для изъявления усердья моего
Мятежную орду навеки забываю;
Что совесть мне велит, России открываю:
Отечество мое Москва, а не Казань;
Казань вещает мир, а я вещаю брань;
Ордынской лести я не ведаю примера:
Склонясь на мир, они склонили Едигера,
Склонили, да на их престоле б он воссел;
Сей князь на берегах Каспийских трон имел,
И скоро в стены он казанские приспеет;
Шесть храбрых рыцарей в дружине царь имеет,
Которы подкреплять клялись Казань и трон,
И каждый есть из них воскресший Асталон;
Меж ими есть одна бесстрашная девица,
Смела как лютый вепрь, свирепа яко львица.
Война тебе грозит, когда оступишь град,
Война последует, когда пойдешь назад, -
В темнице сведал я о замыслах казанских;
Орда невольников тиранит христианских,
Угрозами теперь желает их склонить
Иль муки претерпеть, иль веру пременить;
Но я безбожную их веру отметаю,
Ордынцев я кляну, россиян почитаю;
Хочу я истину питать в душе моей,
Какую знаешь ты и знает царь Алей».

Простерши руку, царь ответствовал Гирею:
«Тот будет друг и мне, кто верный друг Алею;
Твой разум слепота бессильна ослепить,
Тебя не просвещать - осталось подкрепить;
Ты брат россиянам! Но что орда мутится,
На их главу их меч и злоба обратится;
Я детскою игрой считаю их совет,
Российскому мечу дадут они ответ».

Тогда он повелел в российскую столицу
Отправить пленную с рабынями царицу...
Настал разлуки час! В ней дух вострепетал,
Уже он пламенну к Алею страсть питал;
Объемлет царь ее, стенящ объемлет друга,
И рек: «Священна есть для вас моя услуга!»
Рыдающи они друг с другом обнялись,
Как лозы винные, руками соплелись,
Друг друга долго бы из рук не отпустили,
Но шествие ее Сумбеке возвестили;
Алей в слезах стоял; Гирей, обняв его,
Не мог, прощаяся, промолвить ничего;
Сумбека, обомлев, поверглась в колесницу,
И зрением Алей препровождал царицу.

Тогда простерла ночь свою вечерню тень;
Назначил царь поход в последующий день.
Лишь только путь часы Авроре учредили,
The script ran 0.004 seconds.