---

Роберт Рождественский - Посвящение - «Поехали!..» [1969 ]
Известность произведения: Низкая

1 2 
Мне нравится,
как он сказал:
«Поехали!..»
(Лихой ямщик.
Солома в бороде.)
Пошло по свету отзвуками,
эхами,
рассказами,
кругами по воде...
...И Главного конструктора знобило.
И космодром был
напряжённо пуст.
«Поехали!» –
такое слово
было.
Но перед этим прозвучало:
«Пуск!!»
...И сердце билось не внутри,
а возле.
И было незнакомо и смешно.
А он ремень поправил,
будто вожжи,
и про себя губами чмокнул:
«Но-о-о!..»
И широко,
размашисто,
стотонно,
надежд не оставляя на потом,
с оттяжкой
по умытому бетону
вдруг стегануло
огненным кнутом!
И грохнул рёв!
И забурлила ярость!
Закрыла небо
дымная стена...
Земля вогнулась чуть
и,
распрямляясь,
ракету подтолкнула.
А она
во власти
неожиданного бунта,
божественному куполу под стать,
так отрывалась от земли,
как будто
раздумывала:
стоит ли
взлетать?..
И всё-таки она решила:
«Надо!..»
Запарена,
по-бабьи – тяжела,
сейчас
она
рожала
космонавта!
Единственного.
Первого...

Пошла!
Пошла, родная!..

...Дальше было просто.
Работа.
И не более того.
Он медлил,
отвечая на вопросы,
не думая,
что все слова его
войдут в века,
подхватятся поэтами,
забронзовев,
надоедят глазам...

Мне нравится,
как он сказал:
«Поехали!..»
А главное:
он сделал,
как сказал!

2. Мы вырастаем

Скрипит под ветром печальный ставень.
В углу за печкой таится шорох...
Мы вырастаем,
мы вырастаем
из колыбелей
и распашонок...
Огромно детство.
Просторно детство.
А мы
романы Дюма листаем.
И понимаем,
что в доме -
тесно.
Мы вырастаем.
Мы вырастаем...
Укоры взрослых
несутся следом.
Мы убегаем,
как от пожара.
Нам двор -
держава!..
Но как-то летом
мы замечаем:
мала держава...
Нас что-то кличет
и что-то гонит
к серьёзным спорам,
к недетским тайнам.
Нас принимает
гигантский город!
Мы
вырастаем!
Мы
вырастаем!..
А город пухнет.
Растёт, как тесто.
А нам в нём тесно!
И мы,
пьянея,
садимся в поезд,
где тоже -
тесно.
А в чистом поле -
ещё теснее...
Мы негодуем,
недосыпаем,
глядим вослед
журавлиным стаям.
На мотоциклах,
пригнувшись, шпарим.
Мы
вырастаем!
Мы вырастаем!..
Мы трудно дышим
от слёз и песен.
Порт океанский
зовём
калиткой.
Нам Атлантический
слишком тесен!
Нам тесен
Тихий, или Великий!..
Текут на север густые реки.
Вонзились в тучу верхушки елей.
Мы вырастаем!..

Нам тесно
в клетке
меридианов и параллелей!

3. А он...

Над суматошными кухнями,
над
лекцией
«Выход к другим мирам».
Вашей начитанностью,
лейтенант.
Вашей решительностью,
генерал.
Над телеграммами, тюрьмами,
над
бардом,
вымучивающим строку.
Над вековыми костяшками нард
В парке
обветренного Баку.
Над похоронной процессией,
над
сборочным цехом
искусственных солнц,
барсом,
шагнувшим на розовый наст,
криком:
«Уйди!..»,
сигналами:
«sos!..».
Над запоздалыми клятвами,
над
диктором,
превозносящим «Кент»,
скрипом песка,
всхлипом сонат,
боеголовками дальних ракет,
над преферансом,
над арфами,
над...

4. Траектория

Ушла
ракета!..
Мы вздохнули
и огляделись воспалённо...
Но
траектория полёта
всё ж началась
не в Байконуре!..
Откуда же тогда,
откуда?
От петропавловского гуда?
От баррикад на Красной Пресне?..
Нет,
не тогда,
а прежде.
Прежде!..
Тогда откуда же,
откуда?
От вятича?
Хазара?
Гунна?
От воинов
Игоревой рати?..
Нет,
даже раньше!
Даже раньше!..

Она в лесных пожарах
грелась,
она волхвов пугала,
снизясь...
Такая даль,
такая древность
и археологам
не снилась...
Она пронизывала степи,
звенела
на шеломах курских,
набычась,
подпирала стены,
сияла
в новгородских кузнях!
Та траектория полёта,
презрев хулу,
разбив кадила,
через
поэмы и полотна,
светящаяся,
проходила!
Она -
телесная,
живая.
И вечная.
И вечевая.
И это из неё
сочится
кровь пахаря
и разночинца...
Кичатся
знатностью бароны,
а мы
довольствуемся малым.
Мы -
по бумагам -
беспородны.
Но это
только -
по бумагам!..
Не спрашивай теперь,
откуда
в нас
это ощущенье
гула,
земное пониманье
цели...
Бренчат разорванные
цепи!

5. Грязный шепоток

Из фильмов
мы предпочитаем
развлека-
тельные.
Из книжек
мы предпочитаем
сберега-
тельные.
Сидим в тиши,
лелеем блаты
подзавядшие.
Работу любим,
где зарплата -
под завязочку...
Мы презираем
в хронике
торжественные омуты...

Все космонавты -
кролики!
На них
проводят
опыты!
В быту,
слегка подкрашенном
научными
названьями,
везёт
отдельным гражданам...
Чего ж
про них
названивать?!
Они ж
бормочут тестики
под видом испытания.
Они ж
в науке-технике -
ни уха,
ни... так далее...
Их интеллект сомнителен.
В их мужество не верится...
Живые заменители
машин
над миром вертятся!!

Не пыльное занятие:
лежишь,
как в мягком поезде.
Слетал разок и –
на тебе!
И ордена!
И почести!
Среди банкета вечного,
раздвинув
глазки-прорези,
интересуйся вежливо:
«А где тут
сумма -
прописью?..»
Живи себе,
помалкивай,
хрусти
котлетой киевской
иль ручкою
помахивай:
«Привет, мол,
наше с кисточкой!..»

6. А он...

Над запоздалыми клятвами,
над
диктором,
превозносящим «Кент»,
скрипом песка,
всхлипом сонат,
боеголовками
дальних ракет.
Над затянувшейся свадьбою,
над
вежливым:
«Да...»,
вспыльчивым:
«Нет!..»
Над стариком,
продающим шпинат,
над аферистом,
скупающим нефть.
Над заводными игрушками,
над
жаждой
кокосовых пальм
и лип.
Над седоком твоим,
Росинант.
Над сединой твоею,
Олимп.
Над нищетой,
над масонами,
над...

7. О невесомости

Мы
те же испытанья
проходим...
Тяжёлыми дверями грохочем.
Вступая в духоту барокамер,
с врачихой молодой
балаганим...
Мы
в тех же испытаньях
стареем.
Мы верим людям,
птицам,
деревьям...
Бросаемся,
дрожа от капели,
то - в штопоры,
то - в мёртвые петли.
Высокое давленье
коварно...
Живая кожа -
вместо скафандра.
И нету под рукой,
как нарочно,
надёжного глотка
кислорода...
Нас кружат
центрифуги веселья,
мы глохнем
в полосах невезенья.
И ломимся в угар перегрузок.
И делимся на храбрых и трусов,
пройдя сквозь похвалы и дреколья...
Другое непонятно.
Другое...
Как это?
Слово,
яснее полдня,
слово,
свежей, чем запах озона,
и тяжелее ночного боя, -
вдруг
невесомо?
Как это?
Слово,
застывшее важно,
слово,
расцвеченное особо,
слово,
обрушивающееся, как кувалда, -
вдруг
невесомо?
Как это?
Слово,
скребущее горло
и повторяющееся бессонно,
слово,
которое твёрже закона, -
вдруг
невесомо?
...Вновь тебя будет
по каждому слогу
четвертовать
разъярённая совесть...
Пусть не придёт
к настоящему
слову
даже мгновенная
невесомость!..
...Как мне дожить
до такого дня,
ценою
каких седин,
чтобы у жизни
и у меня
голос был
один?

8. Чужой билет

Земля -
в ознобе
телетайпных лент.
Не ведаю,
куда глядит начальство...
Мне кажется:
я взял
чужой билет.
Совсем другому
он
предназначался...
Со мною
колобродить до утра
готовы,
про чужой билет не зная,
актёры,
космонавты,
доктора
с высокими, как горы,
именами...
Растерзана гудками тишина,
сиреневый дымок летит по следу...
И только мама верит
да жена,
что еду я
по своему билету.
А я
святым неверьем взят в кольцо.
С большой афиши,
белой, будто полюс,
испуганно глядит
моё
лицо,
топорщится
подделанная подпись.
И мне то тяжело,
то трын-трава,
чужие голоса
в меня проникли.
В знакомых песнях
не мои
слова!
Надписываю я
чужие
книги!..
Чужой билет.
Несвойственная роль.
Я тороплюсь.
Я по земле шатаюсь...

И жду:
вот-вот появится
контроль.
Тот поезд
отойдёт.
А я останусь.

9. А он...

Над заводными игрушками,
над
жаждой
кокосовых пальм
и лип.
Над седоком твоим,
Росинант.
Над сединой твоею,
Олимп.

Над телескопами Пулкова,
над
скромным шитьём
полевых погон.
Чанами с надписью:
«Лимонад».
Чашкою с запахом:
самогон.
Над озорными базарами,
над
сейфом,
который распотрошён.
Над городами
Торжок и Нант,
над именами
Иван и Джон.
Над ресторанной певичкою,
над...

10. Одиночество

Я славлю
одиночество моста,
шальное одиночество
печурки.
Я славлю
одиночество
гнезда
вернувшейся из-за морей
пичуги...

(А сам -
в игре с огнём,
тревожным,
переменчивым, -
живу
случайным днём,
живу мелькнувшим месяцем...
Работает
в боку
привычная
механика...
А я
бегу,
бегу.
Бледнею.
Кровью харкаю.
Смолкаю,
застонав.
Жду
вещего прозрения
то в четырёх
стенах,
то в пятом
измерении...
Разъехались друзья.
Звонят,
когда захочется...
У каждого
своя
проверка
одиночеством...)

Я славлю
одиночество письма,
когда оно уже
почти нежданно...
Я славлю
одиночество
ума
учёного
по имени
Джордано!..

(А сам,
припав к столу,
пью горькое и сладкое.
Как будто
по стеклу
скребу
ногтями слабыми.
Не верю
никому,
считаю дни
до поезда...
И страшно
одному,
а с кем-то рядом -
боязно...
В постылый дом
стучу,
кажусь
чуть-чуть заносчивым.
«Будь проклята, -
кричу, -
проверка
одиночеством!..»)

Я славлю
одиночество луча
в колодце,
под камнями погребённом.
Я славлю
одиночество врача,
склонившегося
над больным ребёнком.

(Неясная
цена
любым
делам и почестям,
когда идёт она -
проверка
одиночеством!..
Пугать не пробуй.
Денег не сули.
Согнись
над неожиданною ношей...)

Я славлю
одиночество Земли
и верю,
что не быть ей
одинокой!

11. А он...

Над озорными базарами,
над
сейфом,
который распотрошён.
Над городами
Торжок и Нант,
над именами
Иван и Джон.
Над баскетбольными матчами,
над
танкером,
облюбовавшим порт.
Над шелестеньем оленьих нарт,
мягкими криками:
«Поть!..
Поть!..»
Над арабеском Бессмертновой,
над
фразой,
дымящейся на устах.
Монументальностью колоннад
и недоверьем
погранзастав.

Над устаревшими твистами,
над
верностью
за гробовой доской.
Нервами,
будто манильский канат.
Тёмным вином.
Светлой тоской.
Над муравьями,
над лазером,
над...

12. Мёртвые смотрят в небо

У развилок
холодных,
с каждой смертью
старея, -
мёртвых
так и хоронят,
чтобы в небо
смотрели.
Посредине планеты
в громе
туч грозовых
смотрят мёртвые
в небо,
веря в мудрость
живых...

Бродят реки в потёмках.
И оттуда,
со дна,
смотрят парни
в будёновках
крутого сукна.
Те,
которые приняли
пулемётный горох.
Над зелёною Припятью
оборвали
галоп.
Задохнулись от гнева,
покачнулись в седле...
Смотрят мёртвые
в небо.
Как их много
в земле!..

Тех,
кто пал бездыханно
на июньской заре.
Тех,
кто умер в Дахау.
Тех,
кто канул в Днепре...
Бредя ролью трубастой,
будто лука
изгиб,
смотрит
Женька Урбанский,
удивясь,
что погиб...
Ливень
пристани моет,
жирно хлюпает грязь...
В небо
мёртвые
смотрят.
Не мигая.
Не злясь...
Ах, как травы душисты!
Как бессовестна
смерть!..
Знаю:
жить
после жизни
надо тоже
уметь.
Равнодушно и немо
прорастает быльё...

Смотрят мёртвые
в небо,
как в бессмертье
своё.

13. Что нас держит

Колдуя
и клянясь,
среди обычных сутолок
земля
вцепилась в нас,
крича от страшных
судорог.
Века
висят над ней,
кипят самосожжения...
И всё-таки
сильней
земного
притяжения
то, что в дыму костра,
треща,
темнеет окорок,
то, что плывёт
жара,
похожая на обморок.
То, что струится
дождь,
то, что лопочут
голуби,
то, что смеётся
дочь,
увидя лошадь
в городе.
Что шмель
к цветку приник,
что паутина -
сказочна.
И что течёт
родник
стеклянно
и загадочно.
То, что художник -
слеп,
а карусели
вертятся.
И то, что свежий хлеб
на полотенце
светится.
Что на гончарный круг
ложатся пальцы чуткие.
И что приходит
друг,
необходимость
чувствуя.
Что веренице
дней
не будет завершения...

Во много раз
сильней
земного притяжения
то, что
с тоской в глазах
задумчиво и жертвенно,
ни слова не сказав,
тебя целует
женщина.
То, что молчит струна,
звучит
бумага нотная.
И то, что есть
она -
Земля -
всё время
новая!
С проклятьями и страхами.
С едою и питьём...
И то, что мы
уйдём
в неё -
такую странную.

14. Жизнь и смерть

Значит,
всё-таки есть она -
глупая смерть.
Та,
которая вдруг.
Без глубинных корней.
За которой оркестрам
стонать и греметь.
Глупо.
Глупая смерть...

А какая умней?
А в постели умней?
А от пыток умней?
А в больнице?
В убожестве
краденых дней?
А в объятьях мороза
под скрипы саней?
Где
умней?
Да и как это можно:
умней?!
В полыханье пожара?
В разгуле воды?
В пьяной драке,
где пастбище делит межа?
От угара?
От молнии?
От клеветы?
От раскрашенной лжи?
От слепого ножа?..

Смерть
ничем не задобришь,
привыкла
к дарам...
Вот Гастелло
летит с перекошенным ртом.
Он
при жизни
пошёл на последний
таран!
Всё при жизни!!!
А смерть наступила
потом...
Горизонт покосившийся.
Кровь на песке.
И Матросов
на дзот навалился плечом.
Он
при жизни
подумал об этом
броске!
Всё при жизни!!!
И смерть
тут совсем ни при чём...
Голос радио.
Падает блюдце из рук.
Прибавляется жителей
в царстве теней...
Значит,
глупая смерть -
та,
которая
вдруг?
Ну, а если не вдруг?
Постепенно?
Умней?!
Всё равно ты её подневольник
и смерд!
Всё равно не поможет твоё:
«Отвяжись!..»
Впрочем,
если и есть она -
глупая смерть, -
это всё-таки лучше,
чем глупая
жизнь.

15. Вечный огонь

Свет
Вечного огня,
жар
вещего костра,
тебе рассвет -
родня.
Тебе заря -
сестра.
Гудящий
над строкой,
не сказанной
никем,
мятущийся огонь,
ты для меня -
рентген!
Рентген -
пока дано
держать в руках
перо,
когда
черным-черно,
когда
белым-бело...

Восстав
из-под земли
в пороховом
дыму,
погибшие
пришли
к подножью твоему.
Сквозь дальние огни,
сквозь ржавые бинты
в упор
глядят
они,
как полыхаешь
ты...
Снега идут сквозь них.
Года идут сквозь них.

Ты правильно возник!
Ты вовремя возник!
Их прошлый
непокой,
несбывшийся
простор
сейчас в тебе,
огонь.
Сейчас в тебе,
костёр...
Не станет пусть
в веках
ни уголка,
ни дня,
куда б
не проникал
свет
Вечного огня!..
Я знаю, что хочу.
Я,
голову склоня,
гляжу
в глаза
огня
и медленно шепчу:
всем
сбившимся
с пути,
всем
рухнувшим
с коня
дорогу освети,
свет
The script ran 0.001 seconds.