---

Николай Огарёв - Деревня - Глава 3 [1847 ]
Известность произведения: Низкая

Шло время. Уже пост великий
Кончался. Каялось село
И к пасхе сладкий хлеб пекло.
Меж тем на место вьюги дикой
Весенний ветр, с полдён гоним,
Повеял чем-то молодым,
И, не страшась морозов боле,
Прорезался зелёный стебель в поле.

Забился лист на ветке гибкой,
В ручье пошла звучать волна,
И улыбнулася весна
Младенца свежею улыбкой.
Вкушая отдых от труда,
Мог Юрий тоже иногда
Забыться сладко в мирной лени
Под пенье птиц, при веяньи сирени.

Но, вспомнив, что суха дорога,
Решился он изведать честь
С соседями знакомство свесть.
Хотя он радости не много
Предвидел в этом для себя,
Но думал, пользу всех любя,
Что разговор его, быть может,
Их сонный ум немного растревожит.

К тому же, в людях видя только
Их целой жизни результат,
Он многое прощать был рад,
Не презирая их нисколько,
Лишь были б несколько сносны.
«Принять, - он думал, - мы должны,
Что как бы голос ни был скверен -
Всё ж можно звук найти, который верен».

Поехал. Близок дом соседний.
К крыльцу! Здесь проживает Лёв
Иванович, полковник Пнёв,
Встречает гнусный дух в передней,
Потом хозяин. Он уж стар,
Но с виду отставной гусар,
В седых усах, чуть рыжеватых,
Решительность в движеньях угловатых.

Он Юрия поочерёдно
С женой и дочерью своей
И с каждым из своих гостей
Знакомит, и - как странник модный,
Как монумент иль редкий зверь -
Осмотрен новый гость теперь.
Дородная супруга Пнёва,
Привстав немножко, молча села снова.

Они с супругом, очевидно,
Делили в доме барства власть,
Взяв мелкий гнёт себе на часть,
Для слуг запуганных обидный.
Дочь Пнёвых, дева в двадцать лет,
Представить не могла примет
Ума или иного дара,
Но всё вздыхала и звалась Варвара.

У них гостей-соседей было:
Одна вдова, мать трёх девиц,
Безмолвных, но весёлых лиц;
Ещё с женою, с виду милой,
Советник статский Бобочкин, -
Лишённый места господин
По явном в взятках уличеньи,
За что и был оставлен в подозреньи.

В гостиной все уселись важно;
Пошли вопросы. Юрий тут
Всех общих мест изведал труд,
Часы съедающий протяжно.
«Надолго ли в деревню он?
Зачем и из каких сторон?
А мы и к батюшке езжали,
Но вы нас помнить можете едва ли».

Он точно в памяти упрямой
Их не хранил и отвечал,
Что он тогда был слишком мал.
«Да-с! малы! Помним: в год тот самый,
Когда нам Вареньку дал бог
Любви супружеской в залог,
Уехал с вами ваш родитель
И до конца всё был столичный житель».

«Покойник жил весьма богато, -
Вздохнув, заметила вдова, -
Как должен барин!.. как едва
Теперь живёт кто!.. Виновата
Война с французом, что у нас
Порода бар перевелась.
У Фистулова генерала,
У одного есть свой оркестр для бала.

А вот в старинные-то годы...» -
«И, матушка! какой тут бал!
По горло всякий задолжал,
Хлеб ни по чём и дрянь доходы;
Да и народ другой пошёл:
Бывало, барский произвол -
Святыня; нынче на работу
Насилу розга придаёт охоту».

Герой наш мог бы по-латыне
На это дать такой ответ,
Что tempora mutantur et
Ум прежний глуп, быть может, ныне.
Но, чуждый педантизму школ,
По-русски просто речь он вёл
О том, что выгод было б боле,
Когда б народ наш вовсе жил на воле.

На лицах вспыхнула досада.
Полковник стал свой ус щипать,
Хозяйка не могла поднять
На Юрия прямого взгляда;
Сжал молча губы Бобочкин;
Вдова, припомнив мужний чин,
Народное освобожденье
За личное признала оскорбленье.

И вскоре стали понемногу
Все друг за другом говорить,
Что этого не может быть,
Что вольность не угодна богу
И что ведь надо ж наконец,
Чтоб барин был... ну... как отец
Своих крестьян, иль пастырь стада...
Спросил их Юрий: «Почему же надо?»

Вопрос был прост, ответ был труден,
И Бобочкин, скрывая злость,
Сказал: «Вы здесь заезжий гость,
Ваш взгляд на вещи слишком чуден.
Так вы хотите, чтобы я,
Всю жизнь на службу посвятя,
Под старость не был дворянином,
Моих крестьян законным господином?»

«О вашей службе нет и речи», -
Промолвил Юрий, но тут Пнёв
Ему докончить не дал слов:
«Так для того против картечи, -
Воскликнул он, - я ставил лоб,
Чтобы какой-нибудь холоп
Мог быть мне равный собеседник?
Нет! я дворян потомственных наследник.

Еще, пожалуй, и землёю
Вы нас заставите потом
Делиться с нашим мужиком
И нашей бабой крепостною!..»
И вдруг раздался крик вдовы:
«Пожалуй, запретите вы
За недомытую рубашку
Пугнуть порядком скверную Парашку!..»

Не споря против прав дворянства,
Хоть признаваясь, что оно
Довольно плохо быть должно,
Когда лишь мелкое тиранство
И над рабами грустный гнёт
Ему значение даёт,
Доказывал герой наш только,
Что в рабстве выгод нет для нас нисколько;

Что, в мнимый веруя избыток,
Не ценим мы, тесня рабов,
Ни капиталов, ни трудов,
И все работаем в убыток.
Соседей Юрий раздразнил,
Но их ни в чём не убедил,
Хоть взгляд его был очень верен,
Что в прозе сам я доказать намерен.

Меж тем ударил час обеда.
Уже икры и водки вид
Щекочет русский аппетит,
И смолкла спорная беседа;
К столу ведут мужчины дам...
Но я молчу: уж прежде нам
Ряд блюд, по чину обносимых,
Бутылки вин - увы! - непроглотимых,

Соседний пир изображая,
Иной описывал поэт...
И в двадцать или тридцать лет
Не изменилась Русь святая!
Державы сильной то закон:
Меж тем как в быстроте времён
Меняют люди вкус и веру -
Она всё предков следует примеру.

И меж иных обрядов разных
В хозяйстве Пнёвых издавна
Была привычка введена
Обедать на тарелках грязных,
И много прочих мелочей
Из русских допотопных дней.
Но перечесть их нет терпенья...
К тому же все, уже вкусив варенья,

Идут в гостиную обратно.
Желудок свой обременив,
Бывает человек ленив
И склонен к сну невероятно;
И чтобы ум занять, у нас
Обычно в этот грустный час
Колоды карт и мел точёный
Приносятся на стол светлозелёный.

О карты! вас бранят, - но, боже!
Вся государства связь
Без вас наверно б порвалась
(А для народа что ж дороже?),
И мы бы в разные страны
Скорей разъехаться должны,
Затем, что дома нам, на месте,
Без карт и делать нечего бы вместе!

Меж тем как с Пнёвым и вдовою
Уселся Бобочкин за стол
И каждый свой расчёт повёл:
Купить ли с трефовой игрою,
Иль в вист идти и записать
В свой выигрыш копеек пять, -
Остался Юрий поневоле
Оратором при юном женском поле.

Хозяйка дочери велела
Особенно занять его
Затем, что виды на него
Уже дальнейшие имела.
Но как вести беседу он
Не вовсе был расположён,
В любезность дам сих веря мало,
То разговор неловко шёл сначала.

Но Варенька решилась вскоре
Спросить, что, как в чужих краях,
Зимою ездят ли в санях,
И долго ли тошнит на море,
Как папа крестится, и что
В посты за пищу принято,
И бриты ль бороды в народе
И что за шляпки и мантильи в моде?

Проснулось ли воспоминанье
В душе героя моего,
Вопросы ль тешили его,
Но быстро шло повествованье
О том, что вчуже видел он.
Нашли девицы, что мудрён
Его рассказ, но удивлялись
И ахали иль просто улыбались.

Анета слушала... Казалось,
Картины чуждой стороны
Ей были более ясны,
Чем то, что вкруг неё свершалось.
Когда рассказа быстрый ход
Давать мог повод для острот,
Она, задумавшись, искала
Их смысл... и вдруг их понимала.

Что ж не сказал я, кто Анета?..
Анета - юная жена
Советника Бобочкина.
Как к ней нейдёт фамилья эта!
Я признаюсь: кого едва ль
Как этой женщины мне жаль!
Когда её я с мужем вижу,
Его всегда я горько ненавижу.

В пустой глуши степных селений
Безвестно вянувший цветок,
Она ни блеска, ни тревог
Не ведала, ни развлечений,
К которым женщин юных лет
Влечёт так страстно модный свет,
Что порицают моралисты
И девы в сорок лет, чьи души чисты.

И если бы могла Анета
Лицом иль белизною плеч
Вниманье юношей привлечь,
Её преследовать за это
Нашлась бы тётка где-нибудь,
Которая, безбрачный путь
Свершая, всё моралью мерит,
Бьёт девок крепостных и в бога верит.

Но юных радостей не знала
Анета бедная моя
(Как выше то сказал уж я)
И разве лишь во сне видала,
Что вот... является на бал,
Огнями блещет пышный зал,
Гремит оркестр с высоких хоров,
Мелькают пары, уносясь от взоров.

Она подобна фее нежной,
В одежде белой стан ея
Свободно гибок, как змея;
Ей в русый локон ввит небрежно
Зелёный мирт; двоит уста
Улыбки ветреной черта,
И тайным светом полны очи
Мечтательно, как северные ночи.

Вот взор её орлиным взором
Встречает юноша... и вдруг
Ланиты вспыхнули и дух
Стеснён биеньем сердца скорым.
Уж в быстрый вальс увлечена
В его объятиях она,
И ручка, скрытая перчаткой,
Дрожит, когда он жмёт её украдкой.

Под звуки скрипок и кларнета
Таится от чужих ушей
Влюблённый шёпот их речей...
Но сон бежит, и вновь Анета
Встречает с тяжкою тоской
Фигуру мужа пред собой,
Да сёл убогих вид унылый,
И скуку жизни, ей давно постылой.

Отец её, богач когда-то,
В пирах всей жизни видел цель,
Держал для дочери «мамзель»,
Тщеславясь дорогою платой.
Но раз нечаянный валет,
Понтёра враг, на белый свет
Его пустил молить из хлеба
Довольно тщетно милосердье неба.

Случись жених во время оно,
Известный вор, тупой подлец,
И продал дочь свою отец,
Как продают с аукциона
Глупцу ничтожною ценой
Картину кисти мастерской.
Да это в свете и не ново:
Известно - дочь есть собственность отцова.

И вот в семнадцать лет Анета -
Уж госпожа Бобочкина,
Мужчины в сорок лет жена,
И с ним она, вдали от света,
Должна прожить всю жизнь в глуши
Без тени счастья для души.
Как птичка, пойманная в сетке,
Она побилась, но привыкла к клетке.

Чудовище привычка! Руки
К морозу привыкают; слух -
Визг слушать; гордый дух -
Встречаться с подлостью без муки;
Вздыхали люди о тюрьме
И не клеилось в их уме,
Что можно жить без тьмы и цепи...
Я сам привык к пустому виду степи!

Анете в ум не вдруг вмещалось,
Что можно на одну кровать
Идти с тем человеком спать,
Кого гнушалась и боялась,
Кто дома, деспотом явясь,
Дрался с людьми не горячась,
Лицом был ряб, в привычках грязен,
С кем взгляд и вкус у ней во всем был разен.

Потом постигла поневоле
Она, что выхода ей нет,
Что мучиться нельзя сто лет,
И покорилась божьей воле.
Зато потух блестящий взор,
Умолк весёлый разговор,
Улыбка свежая слетела
С румяных уст: Анета отупела.

Письмо Юрия

Мой друг! я думал сделать много!
Я думал - здесь себе исход
В труде рассчитанном найдёт
Ума немолчная тревога,
Подобно, как пары, стремясь,
Для цели движут тяжесть масс,
Иначе в пустоте окружной
Разносятся бессильно и ненужно.

Бразды правленья взял я в руки,
Изгнав уныние, как грех,
С надеждой юной на успех,
С запасом мыслей и науки,
Желаньем лучшего томим,
С тем уважением прямым
К лицу, к его правам, свободе,
Которое хотел вселить в народе.

Я думал - барщины постыдной
Взамен введу я вольный труд,
И мужики легко поймут
Расчёт условий безобидный.
Казалось, вызову я вдруг
Всю жажду дела, силу рук,
Весь ум, который есть и ныне,
Но как возможность, в нашем селянине.

Привычкой связанный ленивой,
Раб предрассудков вековых,
В нововведениях моих
Следы затеи прихотливой
Мужик мой только увидал
И молча мне не доверял,
И долго я на убежденье
Напрасно тратил время и терпенье.

И... как мне было это ново!..
Чтоб труд начатый продолжать,
Я должен был людей стращать!
Пойми насквозь ты это слово:
Я должен был стращать людей!
И чем же? - властию моей,
Которой от души не верю,
Которою я гадко лицемерю.

Да! гадко! Гадко и бесплодно!
Я этим верить приучу
Во власть мою, а хлопочу
Дать почву вольности народной!
И впереди моя судьба:
Увидеть прежнего раба
Там, где хотел я человека
Воспитывать для всех успехов века.

Что ж выхожу перед собою
И пред людьми я наконец?
Что? Барин? подданных отец?
То есть плантатор пред толпою
Сих белых негров? Иль опять,
Как и назад тому лет пять, -
Мечтам не верящий мечтатель,
В горячке вечной подвигов искатель?

Итак, мой друг! вперёд ни шагу!
Желанья тщетно пропадут,
Я только на пустынный труд
Растрачу силу и отвагу.
Один не изменю я ход,
Который избрали: народ,
Его правительство и барство,
Всю гнусность под названьем - государство.

И выход есть один: терпенье!
Терпенье! в этом слове, друг,
Две вещи высказаны вдруг:
Бесплодная работа и мученье!
Терпенье! - выход!.. Так сносить
Среду, где довелося жить,
Насколько б ни было в ней скверно, -
Есть выход?.. О, как это лицемерно!

Так что ж? Теперь - ещё покуда
Я сил запас не истощил,
Для денег денег не ценил, -
Уж не бежать ли мне отсюда?
Чтобы уйти, я мужикам
Именье всё и волю дам...
Но этим, не исправив нравы,
Я послужу невеждам для забавы!

И всё же жаль мне цель оставить -
Устроить в стороне родной
Хоть этот мирный угол мой
Так, чтоб в нём мог себя поздравить
С свободой прочной селянин,
Деревни вольной гражданин.
Вот всё, чего ищу... Ужели
Для этого мы даже не созрели?

О! если так, то прочь терпенье!
Да будет проклят этот край,
Где я родился невзначай! -
Уйду, чтоб в каждое мгновенье
В стране чужой я мог казнить
Мою страну, где больно жить,
Всё высказав, что душу гложет, -
Всю ненависть или любовь, быть может.

Хочу по крайней мере, чтобы
Хоть умер я на почве той,
Где любит волю род людской,
Где я глаза б закрыл без злобы,
Вдали от всех тупых рабов,
От всех властителей-глупцов,
От козней тёмных и злодейских
И всех смешных надзоров полицейских.

Но до конца
Я стану в чуждой стороне
Порядок, ненавистный мне,
Клеймить изустно и печатно,
И, может, дальний голос мой,
Прокравшись к стороне родной,
Гонимый вольности шпионом,
Накличет бунт под русским небосклоном.
The script ran 0 seconds.