---

Вильгельм Кюхельбекер - Сирота - Разговор четвёртый [1833-1834 ]
Известность произведения: Низкая

1 2 
Куда перенесёмся мы сегодня?
Не в дом ли скромного слуги господня,
Священника? семейный быт его
Рудой богатой был бы для того,
Кто обладал бы даром Вальтер Скотта,
Но не порука за талант - охота;
Да и таланта мало: должно знать
То, что желаешь верно описать,
А то плохая на успех надежда.
Священника наружность и одежда
Ещё, быть может, и дались бы мне:
Я мог бы говорить о седине
Волос его, о бороде почтенной,
Летами, будто снегом, убеленной,
О взоре ясном, об улыбке той,
С какою смотрит он на мир земной,
На призрак наслажденья и печали
(С такой улыбкой мы смотреть бы стали
На игры детства). Так, мои друзья,
В его чертах представить мог бы я
Подобье, тень святого Иоанна,
Но не того, который, в глубь тумана
Судеб вселенной простирая взор,
Небесный гром, разящий темя гор,
Таинственный, и блещет и грохочет
И день суда и гибель злых пророчит;
Нет, старца кроткого, - его ж уста
Исполнены единого Христа,
Напитаны любовью совершенной...
В весне своей, почти уже забвенной,
Священника знавал я: соименный
Апостолу, смиренный Иоанн
Был в пастыря невинным девам дан,
Которые цвели в сени десницы
Всем русским общей матери, царицы
Марии, благодетельницы всех.
Сколь живо помню старца! - Наглый грех
Без внутреннего горького укора
Не выдержал бы пламенного взора,
Дарованного господом ему.
Но, следуя владыке своему,
Он и врагам же простирал объятья;
Им взор его вещал: «И вы мне братья!»
Он другом был растерзанных сердец,
А девы, говоря ему «отец»,
В нём нежного отца встречали чувства.
Ему науки, письмена, искусства
Отрадой были: в слове россиян
И греков, римлян и зарейнских стран
Знаток глубокий, он читал Платона,
Сенеку, Гердера и Фенелона
Не в переводах. К старцу на совет
Придти бы мог прозаик и поэт, -
И приходили: яркий, быстрый свет
Он часто проливал на их сомненья:
А простоты младенческой, смиренья
Евангельского, знанья у него
Не отнимали. - Пастыря сего
За выдумку не принимайте, други!
Вам скажут сёстры, матери, супруги -
Я лишнюю прибавил ли черту?
Конечно, редко, но подчас мечту
И правда пристыжает. - Здесь картиной
Мне довершить позвольте: пред кончиной
В последний раз благий господень раб
Приехал к девам, телом только слаб,
Но верой крепок; вот в их круг вступает,
И что же? (Как случилось, кто то знает?)
Все вдруг, как тут стояли, в тот же миг
Упали на колена... Знать, постиг
Их вещий дух, что близко час разлуки;
Смутился старец, стал, подъемлет руки
И плачущих благословил детей.
Довольно; только в памяти моей
(Надеюсь, согласитесь) кисть поэта
Найти могла бы краски для портрета
Священника. - Ввести ж в его семью
Вас всё нельзя: представить попадью
Мне должно бы; а как? - вот затрудненье!
Роняет кисть в испуге вображенье!
Едва я помню попадью одну!
Да признаюсь, как на неё взгляну,
В ней, женщине, быть может превосходной,
Черты не вижу ни одной мне годной:
Раз ехал я на долгих и зимой;
В село въезжаем; нужен был покой
И мне, и людям, и коням усталым;
Вот к двум дворам послал я постоялым,
Но были оба набиты битком.
Что делать? - Смотрим, а на горке дом
Нас словно манит, светлый и красивый;
Ямщик мой был оратор, и счастливый;
Пошёл и просит, - выбился из сил,
Да наконец принять нас убедил;
Шажком встащили кони нас на гору;
Тут жил священник, но на эту пору
Сам был в отлучке, и - ко мне, друзья,
Навстречу вышла попадья моя.
У ней я напился плохого чаю
И - отдохнул. Прибавить что? - Не знаю,
А высказал бы всё вам не тая...
Да! шила тут же платьице швея
Из тех, которым в округе знакомы
Все несколько зажиточные домы,
Которых жалуют не все мужья,
Но жёны любят; с нею попадья
Вела довольно пошлую беседу;
Икалось дворянину, их соседу,
Так должно думать, от беседы той:
Ему досталось с дочерьми, с женой,
Со всей его роднёю и друзьями.
Что тут занять мне? рассудите сами!
Пускаться в описанья наугад? -
Избави, боже! рад или не рад,
К аптекарю переберуся в сад!

«Егору Львовичу мы обещанье
Напомним, - молвил он, - повествованье
Начатое...»

А п т е к а р ш а

Так точно: вам от нас
Не отыграться! - Сядьте, просим вас.

Е г о р  Л ь в о в и ч

Я...

А п т е к а р ш а

Сядьте!

Е г о р  Л ь в о в и ч

Если должно непременно,
Но [я]...

А п т е к а р ш а

Без отговорок.

Е г о р  Л ь в о в и ч

Откровенно:
Я сомневаюсь, чтобы, не шутя,
С своими похожденьями дитя
Могло занять вас...

С в я щ е н н и к

Очень вы не правы.
Что до меня, не для одной забавы
Желал бы я дослушать ваш рассказ:
Разгадывали дети мне не раз,
Что в взрослых мне осталось бы загадкой;
Из горьких слёз, из их улыбки сладкой
Уроки важные я почерпнул;
В сердцах их чище и слышнее гул
Святого голоса самой природы.
Мы все младенцы: бог судеб народы
Воспитывает опытом веков,
И всякий, кто бы ни был он таков,
Воспитывается до врат могилы.
В малютках ум незрел, незрелы силы;
Мы думаем, что образуем их;
Однако и наставников других
Должны признать мы: жизнь и впечатленья;
Вдобавок нам за наши наставленья
Ребёнок платит: пусть берёт от нас,
Берём и мы; пусть каждый день и час
Его мы учим, - он и нас же учит.
Поверьте: никогда мне не наскучит
Изображенье чувств и дум, забот, утех
И горестей существ невинных тех,
В которых вижу образ человека
Без искаженья и пороков века.
Итак...

Е г о р  Л ь в о в и ч

Сдаюсь. Но не в отраду вам
Рассказ мой будет: вас не по цветам
Водить мне. Вы смеялися доселе?
Забудьте смех. Чем дале, тем тяжеле
Становится мой жребий. «О часах
Не поминай!» - твердил мне тайный страх;
Но им ли попуститься? их, робея,
В руках оставить подлого злодея?
Заговорил я о часах! - Бледнея
От бешенства, он поднял тусклый взор,
Но сел и удержался. «Что за вздор? -
Спросил он. - О каких часах болтаешь?»
Меня бесстыдство взорвало: «Ты знаешь, -
Я прервал, - знаешь, о каких!» - Едва
Успел я эти выронить слова,
Как на меня он бросился...

А п т е к а р ш а

Бездушный!

Е г о р  Л ь в о в и ч

Всегда я дома мальчик был послушный,
Отец не вспыльчив был, хотя и строг;
Не знал побоев я, - и что же? - с ног
Тут сбил меня чужой и оземь ринул;
Я вскрикнул, - Чудодей меня покинул...

Ш а р л о т т а

Из жалости?

Е г о р  Л ь в о в и ч

Нет, чтобы розги взять:
Уж прежде их он бросил под кровать;
Их я заметил, но мне в ум в ту пору
Не приходило, чтоб тогда же ссору
Хитрец замыслил.

С в я щ е н н и к

Видно по всему,
Что даже угодили вы ему
Вопросом о часах.

С а ш а

Но польза ссоры?

Е г о р  Л ь в о в и ч

А вот какая: с нею все те вздоры,
И разом, сбрасывал с себя злодей,
Которые по глупости людей
Слывут приличьями. - От вас я скрою,
Как тешился палач мой надо мною.
Он рот мне зажимал, а всё мой крик
За стены нашей комнаты проник,
И вдруг вошёл нежданный избавитель.

С а ш а

Кто?

Е г о р  Л ь в о в и ч

Инвалид, того же дому житель
(О нём и прежде помянул я вам).
«Побойтесь бога, сударь! стыд и срам!
Да полно ж! изувечите ребёнка!»
- «Вступаешься напрасно за бесёнка, -
Оторопев, промолвил аудитор: -
Он, брат, шалун, повеса, лгун и вор.
Сам рассуди: уж я ль не благодетель
Безродному щенку? ты сам свидетель,
Как принял я его, как обласкал!
Змея, змея, Степаныч, как ни мал!
В нём чувства вовсе нет: меня, негодный,
Ограбил, обобрал!» - Тут пот холодный
Покрыл лицо мне; позабыта боль:
«Лжёшь!» - я завопил. «Ну, теперь изволь
Вступаться за него! - сказал разбойник. -
Избаловал его отец-покойник;
Так докажу же я ему любовь!»
И вот опять схватил меня, а кровь
И без того текла с меня ручьями;
Но, к счастию, обеими руками
Отвёл безжалостного инвалид.
«Нет, ваше благородье, вы обид
Сиротке не чините! Тут не кража;
Случилась, может быть, у вас пропажа,
Хотя (прибавил шёпотом старик
И усмехнулся) будет не велик
Прибыток и с находки; да вы сами
Не обронили ли?» - Потом: «За вами
Прислал тот офицер». - «А! знаю: тот,
Который на меня хлопот, хлопот
Навьючил, братец, целое беремя.
А ты, голубчик! мне теперь не время:
Да мы с тобой ужо поговорим!» -
И вышел он с заступником моим.

Ш а р л о т т а

С какими чувствами, воображаю,
Остались вы!

Е г о р  Л ь в о в и ч

Врагу их не желаю;
Но трудно описать их. У окна
Сидел я, словно в грозной власти сна
Мучительного, ясных дум лишённый.
«Проснусь ли?» - думал, болью пробуждённый,
Вдруг вздрагивал, - и мой же горький стон
Мне отвечал: «Нет, не мечта, не сон
Тебя терзает!» - Бог весть, до чего бы
Дошёл я наконец; но жертвам злобы,
Страдальцам (уж замечено давно),
Когда их ноша особливо тяжка,
И утешенье близко.

С в я щ е н н и к

Не натяжка,
Так полагаю, если указать
На перст господень здесь, на ту печать,
Которую святое провиденье
На дивное житейских дел теченье
Порой взлагает, да уверит нас,
Что до него доходит скорби глас,
Что не в подъём не шлёт нам испытаний.
Но продолжайте.

Е г о р  Л ь в о в и ч

Цепь глухих мечтаний,
Давивших мой унынья полный дух,
Расторг, - когда хотите, вздор! - В мой слух
Вдруг голубка влетело воркованье;
Не мудрено, что я, дитя, вниманье,
Хотя страдал, на гостя обратил.
Скажу вдобавок: в самом деле мил
Был мой крылатый, пёстрый посетитель;
Он словно в скучную мою обитель
Просился, и кружился на окне,
И кланялся, иной сказал бы, мне,
Меня прельщал всех красок переливом
И будто что-то в рокоте игривом
Высказывал. - Взглянул я на него
И предо мною детства моего,
Минувших дней беспечных, мирных, ясных
Воскреснул образ; голубков прекрасных
Своих я вспомнил. Их моя рука
Кормила, на мой зов издалека
Летят, бывало. Мне была вся стая
Любезна; да от прочих отличая,
Особенно я выбрал одного
И птичке имя друга своего
Андрея дал.

А п т е к а р ь

Андрея? это ново!

Е г о р  Л ь в о в и ч

Не слишком: о предметах разных слово
Нередко в языке и не ребят
Одно употребляют.

С а ш а

Но хотят
Тогда сказать, что сходны те предметы.

Е г о р  Л ь в о в и ч

Так, только в чём? Для сердца есть приметы,
Как для ума, и слуха, и очей:
С Андреем-голубком усач Андрей
С нависшей на глаза густою бровью
Не видом сходствовал, а той любовью,
Какую находил в обоих я.
«Что вы творите, милые друзья?» -
Увидев гостя, я шепнул, вздыхая,
А посетитель, будто отвечая,
Заворковав, отвесил мне поклон.
«От них привета не принес ли он?
Напоминает моего Андрея:
Такие точно крылья, грудь и шея!»
Сквозь слёзы продолжал я и окно
Открыл, - и что ж? казалось, мы давно
Знакомы с ним, - не дрогнул он нисколько;
Я крошек набрал, бросил: «На! изволь-ко! -
Промолвил, - чем богат я, тем и рад».
Он стал клевать, и - я забыл свой ад,
Забыл и боль, и грусть, и стыд, и скуку.
Когда же протянул к нему я руку
И на руку он сел, в тот миг я мог
За дом родительский принять свой лог.
«Ты будешь мне Андреем! - в восхищеньи
Воскликнул я. - В своём уединеньи
Отныне есть же мне кого любить!»
Но сих отрадных ощущений нить
Прервалась вскоре. «Голубок мой несравненный,
Где спрятать мне тебя?» - и, удрученный
Боязнию, тоскою, - что бы тут
Придумать, я не знал; и вдруг - идут!
Душа во мне застыла: от испуга
Платок насилу я успел на друга
Накинуть; но вошёл не Чудодей,
Вошёл Степаныч. «Барин, не робей! -
Сказал он. - Я пришёл тебя проведать.
Да есть ли у тебя что пообедать?
Заторопился что-то мой сосед,
Забыл про вас... бог с ним! вот вам обед».
Потом старик на стол поставил чашу
Превкусных щей, в горшке крутую кашу
Да с добрым квасом небольшой кувшин.
«Прошу не брезгать! - не велик мой чин,
Но сердце бьётся под моей медалью».
Дотоле занятый: сперва печалью,
А после радостью нежданной, я
Не думал об еде; тогда ж, друзья,
Почувствовал, что голоден; да голод,
Сколь ни был я ещё и прост и молод,
С стыдом и гордостью в груди моей
Мгновенья два боролись. - «Чудодей
Воротится; не мешкай, кушай, барин!» -
Степаныч молвил. «Очень благодарен, -
Я отвечал, лепеча, покраснев: -
Мне совестно». - «Ну, барин, не во гнев,
О, просто совеститесь по-пустому! -
Он проворчал. - Служивому седому
Обиду захотите ли нанесть?
Извольте кушать: перед вами честь;
Её не трону».

С в я щ е н н и к

Что же вы?

Е г о р  Л ь в о в и ч

Рыдая,
Сжимал руками руку старика я.
«Не плачьте! - добрый говорил солдат. -
Пусть бабы плачут; молодец и хват
За срам считает слёзы, за бесславье!»
И ложку дал мне: «Кушайте во здравье».
Я начал есть, но гостя голубка
Всё помнил, - между тем из-под платка
Он вздумал выглянуть. - «Смотри, Степаныч,
Какой хорошенький! [но] только на ночь
Куда его девать мне? - Был бы мне
Он истинной отрадой!.. На окне
Он в руки попадётся Чудодею;
Злодей ему свернёт наверно шею...
Степаныч, друг мой! я почти жалею,
Что прилетел несчастный голубок».
- «Ххмм! для него нашёлся б уголок
И у меня, - сказал солдат с улыбкой. -
Но берегитесь: дядюшке ошибкой
Проговоритесь сами ж». - «Ничего
Не опасайся, - прервал я его, -
Как рыба буду нем! и сизокрылый
Тебя же просит: видишь ли, мой милый?
Он так и кланяется». - «Вечерком, -
Старик промолвил тут, - за голубком
Я стану приходить, или вы сами».
- «Да, друг мой, да! Своими я руками
Сам буду относить его к тебе!» -
Так я воскликнул. О своей судьбе,
Тяжёлой, горькой, с радости тогда я
Совсем забыл; Степаныча лаская,
Лаская голубка, смеясь, шутя,
Я счастлив был, как может лишь дитя
Быть счастливым.

С в я щ е н н и к

Заметить здесь не кстати ль,
С какой премудростью благий создатель
Устроил наше сердце, как и среди тьмы
Свой свет нам посылает? Рвёмся мы
В отчаяньи, из бед не зрим исхода;
Всё полагаем: жизнь, судьба, природа
В коварном заговоре против нас.
Посмотришь: мы ж смеёмся через час!
Вселенна вдруг стала иной? Нимало!
Спасенья ли светило просияло,
Расторгся ли покров ненастных туч?
И то бывает; чаще же тот луч
Не солнечный, - светляк блеснул смиренный,
Но блеск и червя - блеск нам вожделенный.

Е г о р  Л ь в о в и ч

Я был ребёнком.

С в я щ е н н и к

Повторяю вам:
Доколе жертвуем ещё мечтам,
Доколе в мире, - все мы дети те же.

Е г о р  Л ь в о в и ч

Есть исключенья.

С в я щ е н н и к

Может быть; но реже
И Феникса. Кто хладен ко всему,
Кто под луной ни сердцу, ни уму
Уже сыскать не в силах пищи здравой,
Кто не прельщён ни счастием, ни славой,
Ни теплотой от алтаря наук,
Тот - срезанный от древа жизни сук:
Он в персях носит семя разрушенья
И на земле не более мгновенья
Останется. - Но даже он, пока
Могильщика отрадная рука
В безмолвном граде мирного кладбища
Не отворила мертвецу жилища
Единого приличного ему, -
Пусть он, слепец, и к богу своему
Не прибегает, пусть и в самой вере
Не видит ничего, - по крайней мере
Хотя на миг среди скотских сластей
Забвенье он встречает.

Е г о р  Л ь в о в и ч

Да! людей
Знавал и я: Манфреды в разговорах,
Конрады, Лары; в их потухших взорах
Читал я неоспоримый довод,
Что неохота обмануть народ
На них надела страшную личину...
А подадут шампанское, дичину,
Уху, душистый страсбургский пирог, -
И тот, кого, казалось бы, не мог
И сам Орфей привесть в движенье, - чудо!
Расцвёл незапно: озирает блюдо,
И взор немой совсем уже не нем;
Хватает нож, однако же не с тем,
Чтобы зарезаться с хандры и скуки;
Мертвец мой ожил: щёки, брови, руки -
Всё движется, - и доказал пирог,
Что нашим братом человеком бог
И Лару создал. - Но витийства жару
Мне ль предаваться? оставляю Лару.
Бывал не часто дома аудитор:
Вот почему Степаныча с тех пор
Я навещал прилежно; мой приятель
Метлами торговал; его создатель
Невысоко поставил в жизни сей,
Да душу дал ему. - Старик Андрей
Нежнее в обращеньи был со мною
И баловал меня, при мне порою
Андрей ребёнком становился сам;
Степаныч же не потакал слезам,
Был малодушья всякого гонитель
И боле воспитатель и учитель,
Чем снисходительный товарищ; мне
Почти не говорил о старине,
Почти не поминал о приключеньях,
Какие испытал, - о тех сраженьях,
В каких бывал; зато нередко стих
Из Библии, когда из глаз моих
Увидит, что мне нужно подкрепленье,
Натверживал, - и в грудь мне утешенье
И вера проливалась. Сверх того,
Уроки эти в дар мне от него
Остались на всю жизнь; их на скрижали
Младенческого сердца в дни печали
Он врезал глубоко: затем черты
И не изгладились. Их ни мечты
Отважной юности, ни те обманы,
В которые вдавался, ни туманы
Холодной светской мудрости стереть
Не в силах были. Если ж и бледнеть
Случалось им, их оживляла снова,
То ласкова, то в пользу мне сурова,
Нежданным чудным случаем судьба.
Сурова, тягостна была борьба,
Которой я подвержен был в то время, -
И я погибнул бы, когда бы бремя,
Тягчившее меня, ничем, ничем
Не облегчалось. Позабыт совсем
Родными, в полной власти Чудодея,
И голодом томясь и грустью млея,
Ограбленный (всё лишнее моё
Истратив, уж и платье и бельё
Бесстыдный отнял), часто даже битый,
Я только и держался не защитой,
По крайней мере дружбой старика.

С а ш а

А защитить?

Е г о р  Л ь в о в и ч

Могла ль его рука
Бессильная? - Однако, если строго
Судить хотите, много, слишком много
Я говорил о разных стариках,
Тем боле, что в младенческих летах
Необходимы ж сверстники. Их дома
В семьях, с которыми была знакома
Любившая знакомства мать моя,
И равных мне, встречал довольно я;
Но вдруг - Степаныч, голубок - и только.
Тот птица, а с другим шутить изволь-ко, -
Не улыбнётся! Наконец и здесь
Товарища нашёл я; правда, спесь
Моих жеманных тётушек с испуга
Содроглась бы, когда б увидеть друга
Им удалось, какого я избрал:
Отец Петруши был не генерал,
Не прокурор, не предводитель,
Хотя бы и уездный, - нет, родитель
Клеврета, друга моего Петра
Был просто дворник нашего двора.
Сначала я и чванился, но вскоре
Мы сблизились; делили смех и горе
И часто забывали за игрой
Весь мир со всей житейской суетой.

Остановился тут рассказчик юный.
На землю сходит вечер златорунный,
Уходит за обзор природы царь;

Кругом опал и яхонт и янтарь,
Пылают облака; дерев вершины
Дрожат и рдеют; медленно с долины,
Белея, катит к городу туман;
Вдали на взморьи мрачный великан,
Чернеет башня древнего собора...
И вдруг в беседе живость разговора
Торжественным молчаньем сменена:
В их души льётся с неба тишина,
В очах их вижу я благоговенье;
Объяло всех священное забвенье
Пустых приличий. - Головой поник
Седой слуга господень... Что, старик?
О чём мечтаешь? - Глядя на пучину
Багряной бездны, не свою ль кончину
Воображаешь? Мирной быть и ей,
И ей сияньем сладостных лучей
Тех озарить, которым в час разлуки
Прострёшь благословляющие руки!
Безмолвны женщины, шитьё сложив,
Блуждают взором средь воздушных нив,
Где в глубине востока в тверди чистой
Прорезал сумрак серп луны сребристой.
Со стула встал хозяин: даже в нём
Зажглося что-то неземным огнём;
Громаду и аптекарева тела
Душа в мгновенье это одолела.
Исчезло солнце; стал тускнеть закат;
С ночных цветов струится аромат;
На дол и холм роса обильно пала.
«Боюсь, - хозяйка наконец сказала, -
За Александру Глебовну... пойдём».
Идут, - аптека манит их лучом
Последним, догорающим на крыше;
А позади темнее всё и тише,
И тише и темнее жизнь земли;
И вот в гостеприимный дом вошли.

РАЗГОВОР ПЯТЫЙ

Осенний вечер; блещет камелёк,
Перебегает алый огонёк
С полена на полено. Стулья слуги
Поставили; уселись наши други:
Огромные их тени по стене
Рисуются. - Но между тем вы мне
Позвольте помянуть о старине,
На миг из гроба вызвать дни былые.
Страну я помню: там валы седые
Дробятся, пенясь, у подножья скал;
А скалы мирт кудрявый увенчал,
Им кипарис возвышенный и стройный
Дарует хлад и сумрак в полдень знойный,
И зонтик пиния над их главой
Раскинула; в стране волшебной той
В зелёной тьме горит лимон златой,
И померанец багрецом Авроры
Зовёт и манит длань, гортань и взоры,
И под навесом виноградных лоз
Восходит фимиам гвоздик и роз, -
Пришлец идёт, дыханьем их обвеян.
Там, в древнем граде доблестных фокеян,
И болен и один в те дни я жил.
При блеске сладостных ночных светил
(Когда, сдаётся, на крылах зефира
Привет несётся из иного мира;
Когда по лону молчаливых волн,
Как привиденье, запоздалый чёлн,
Таинственный, скользит из тёмной дали;
Когда с гитарой песнь из уст печали,
Из уст любви раздастся под окном
Прекрасной провансалки) редко сном
Я забывался, а мой врач жестокий
Бродить мне запретил. - Что ж, одинокий,
Я делывал? Сижу у камелька,
Гляжу на пламя; душу же тоска
Влечёт туда, где не смеялись розы
В то время - нет! крещенские морозы
Неву одели в саван ледяной.
Кто променяет и на рай земной
Тот край, который дорог нам с рожденья?
Однако мы оставим рассужденья...
Несвязный, своенравный, пёстрый вздор
Мелькал передо мной; и слух и взор
Непраздны были; чей-то резвый спор
Мне в треске слышался, и вертограды,
Дворцы, дубравы, горы, водопады
В струях огня живого видел я, -
И что же? вдруг замлела грудь моя;
Из тишины пронёсся звук чудесный, -
Не струн ли дух коснулся бестелесный?
Ничуть: сосед на флейте заиграл,
Но огонёк мой трепетен и мал,
Но в комнате глубокое молчанье;
Вот отчего кругом очарованье,
Вот отчего протяжной песни гул
Стон сладкогласный мне о том шепнул,
Чему названья нет, чего словами
Не выразить. - «Всё это сны, и снами
В спокойный сон ты погрузишь и нас!»
Итак, короче: в тихий, тёмный час
Сидеть перед камином мне отрадно.
Затем и благо, что, когда прохладно
В беседке стало и завеса тьмы
Простёрлась, можем перебраться мы
В гостиную к аптекарю, к камину;
Здесь мы дослушаем, что про судьбину
Нерадостного детства своего
Рассказывает юный гость его.

Е г о р  Л ь в о в и ч

Вот так-то я, философ поневоле,
У Чудодея прожил с год. - Доколе
Был жив сосед, бывал тяжёл порой,
Бывал порой и сносен жребий мой;
Но смерть нежданно без угроз недуга
Последнего меня лишила друга;
К Степанычу однажды прихожу,
И что же? - труп холодный нахожу:
Вдруг умер, как от пули, старый воин.
И тут-то, признаюсь, я стал достоин
Прямого сожаленья. Чудодей
Отвык страшиться бога, да людей
Ещё боялся: мой же благодетель
Сосед Степаныч был живой свидетель,
Как обходился он сперва со мной;
Старик слыхал не раз, что сиротой
Я по отце, полковнике, остался;
Итак, при нём Михеич опасался
Сказать мне: «Ты холоп, я барин твой».
Когда ж скончался покровитель мой,
Тогда я из питомцев стал слугой,
Да и каким оборванным, несытым,
Замученным, тогда лишь незабытым,
Как вздумает мучитель вымещать
На мне досаду.

А п т е к а р ш а

Как? а ваша мать
Неужто в год не вспомнила о сыне?

Е г о р  Л ь в о в и ч

Её (потом узнал я) о кончине
Любезнейшего сына Чудодей
Уведомил.

А п т е к а р ш а

Но для каких затей
Он сплёл такую ложь?

Е г о р  Л ь в о в и ч

Не знаю, право;
Да только неспроста же так лукаво:
Какие у меня бумаги есть,
Сначала спрашивал. Добро, что честь
И честность молодца уже в ту пору
Сомнительны мне были. Аудитору
Я отвечал: «Теперь нет никаких,
Но, буде нужно, тотчас пришлют их».
А сам на чердаке зарыл бумаги.
Поверил он: и трус не без отваги,
Когда бояться нечего, - итак...

А п т е к а р ш а

Закрепостить хотел вас? Вот дурак!
Вот глупо!

С в я щ е н н и к

Точно; но судить построже:
Не всякий ли, кто долг нарушит, то же?
Платить за что бы ни было душой
(А ею ж грешник платит) - счёт плохой.

Е г о р  Л ь в о в и ч

Не видя боле никакой причины,
Чтобы скрываться, вовсе без личины
Михеич обойтися положил
И молвил: «Нет охоты, нет и сил
Тебя кормить мне даром. Если хочешь
Не голодать - пускай себя и прочишь
В фельдмаршалы - служи мне. Без слуги
Зачем мне быть?» - И тут же сапоги
Мне отдал чистить.

С а ш а

Что ж ты, друг мой бедный?

Е г о р  Л ь в о в и ч

Сперва я вспыхнул весь, а после, бледный,
Трепещущий от гнева и стыда,
Спросил злодея: «В корпус же когда
Меня вы отдадите?» - «Мне нужда,
Мне выгода большая, мой любезный,
Стараться о тебе! Совет полезный:
То делай, что велят; не то - так вон!» -
С усмешкой отвечал нахальной он
И шляпу взял и вышел. «В самом деле,
Чего мне ждать? - подумал я. - Доселе
Была ещё надежда, а теперь...» -
И в дверь; но, несмотря на речи, дверь
Мучитель запер. Что мне делать было?
Бегу к окну и - отошел уныло:
Наш терем был под самым чердаком, -
Пускай бы был немного ниже дом,
Я чисто выпрыгнул бы из окошка,
Да где тут? А к тому ж, хотя и крошка,
Я рассудил, что худо без бумаг:
«Их должно вырыть. Между тем мой враг
Воротится!» - Был труден первый шаг,
Но наконец за рабскую работу
Я принялся. Вот он пришёл: заботу,
С какой исполнил я его приказ,
Лукаво похвалил; потом, пролаз,
Про корпус помянул и дал мне слово,
Что станет хлопотать. - Дитя готово
Надеяться и верить; в грудь детей
Не может вкрасться ядовитый змей
Ничем не одолимых подозрений.
Так мудрено ль, что сетью ухищрений
Он вновь меня опутал? - С сего дня
Холопом быть он приучал меня.
Уже и чувств и мыслей униженье
Грозило мне. Когда бы провиденье
Не пробудило духа моего,
Быть может, я дошел бы до того,
Что лучшей и не стоил бы судьбины.
Так мошка рвётся вон из паутины,
Но глубже вязнет в гибельной сети:
Пусть даже выбьется, уж и нести
Её не могут сломанные крылья;
И вот, недвижна, бросила усилья,
Избавиться уж и желанья нет.
Уж без участья я смотрел на свет
И на свободу. Падая, слабея,
Порой я думал: «Кинуть Чудодея?
Но что в огромном городе найду?
К кому прибегну? - Горшую беду,
Наверно, встречу! - Мне ль бродить с сумою?
Чем нищим, всё же лучше быть слугою».
И я - но что с тобою, Саша?

С а ш а

Вздор!
Грусть на меня навёл ты, друг Егор.

Е г о р  Л ь в о в и ч

Охотно верю: да почти иначе
И быть не может: твёрдость в неудаче,
В страданьи крепость, мужество в бедах
Для слушателя пир: восторг и страх,
И радость, и печаль, и удивленье
В таком рассказе ускорят биенье
Сердец нечёрствых. Но бессилье грех,
Который производит или смех,
Когда не важен случай, или скуку,
Уныние и грусть, когда про муку
Мы слышим и не слышим ничего,
Что бы для нас возвысило того,
Кто мучится.

С а ш а

А твой Пилад? твой Петя?

Е г о р  Л ь в о в и ч

Переменился. Вскорости заметя,
Что совершенно я сравнился с ним,
Он счёл ненужным прихотям моим
Так угождать, как угождал дотоле:
«Да чем меня знатнее ты и боле?
По крайней мере не лакей же я».
Он даже раз мне молвил не тая,
Что все рассказы про моё семейство
Считает сказкой. Кажется, злодейство
Ему скорей простил бы я тогда,
Чем эту выходку. С тех пор вражда
Едва ль не заменила между нами
Бывалой дружбы. Между тем за днями
Тянулись дни; я стал угрюм и тих;
Последний блеск погас в глазах моих;
Как груз меня давила жизнь. - Однажды
(К развязке приближаюсь) бесу жажды
Неистовый Михеич приносил
Усердно жертвы и тем боле сил
Ей придавал, чем боле в горло лил;
Он обо мне в подобном исступленьи
Не помышлял, а в важном размышленьи
Просиживал по суткам где-нибудь,
Вздыхал и облегчал икотой грудь
И с видом совершенного незлобья
На небо очи перил исподлобья. -
Вот третий день почтенный ментор мой
Не мыслит даже приходить домой.
Когда бы мне хоть хлеб сухой оставил,
Я не роптал бы, что меня избавил
От сладостной своей беседы. - Но...

А п т е к а р ш а

От сладостной своей беседы!

Е г о р  Л ь в о в и ч

Вам смешно?
Клянуся: вовсе не смешно мне было.
Я голодал, а на меня уныло
Глядел мой голубок: уж и его
Я не кормил. С неделю до того
Меня спросил Петруша: голубочка
Я не продам ли? Если бы не бочка
Большая на дворе (за нею плут
Успел укрыться), я Петрушу тут
Прибил бы за такое предложенье.
Своё единственное наслажденье,
Свою отраду мне ему продать!
И это смеет он мне предлагать,
Он, сын мужицкий, уличный мальчишка!
То было спеси умиравшей вспышка,
Её живой, да и последний свет;
Но он потух, но уж и дыму нет:
Не свой брат голод. - Грустью отягчённый,
Свирепою нуждою побеждённый,
По тягостной борьбе схожу с крыльца
И - к Пете. Бледность моего лица
Петрушу поразила: «Да что с вами? -
Сказал он мне и на меня глазами
Взглянул, в которых не было следа,
Что помнит нашу ссору. - Мне беда,
Когда увижу в ком-нибудь кручину!
Егорушка, нельзя ль узнать причину
Печали вашей? Не больны ли вы?»
- «Нет, Петя! Только от своей совы,
От филина лихого, Чудодея,
Мне голубка не спрятать... - так, робея,
Промолвил я. - Возьми его себе:
Уж лучше друга уступлю тебе,
Чем...» - досказать хотел я; сил не стало.
Обрадовался Петенька немало
И мне полтину отсчитал тотчас.
Напрасно останавливать мне вас
На том, что ощущал я при разлуке
С любимцем; верьте, даже и о муке
Голодного желудка я совсем
Было забыл. - «На, Петя! только с тем,
Чтоб ты любил его, берёг и холил!
Да чтоб и мне хоть изредка позволил
Кормить его!» - шепнул я наконец.
«Пожалуй! - да не бойтесь: молодец
Сыт будет и у нас». «Так, так! сытее,
Чем у меня!» - я думал, и скорее
Отворотился, чтоб тоски моей
Не видел мальчик: слёзы из очей
Уж брызнули. Но, голодом томимый,
Я вновь услышал вопль неумолимый,
Который стоны скорби заглушил:
Я со двора за хлебом поспешил,
И вот купил на всю полтину хлеба
И возвращался. Блеск и ясность неба,
Рабочих песни, над Фонтанкой шум
И крик весёлый бремя мрачных дум
С души моей снимали; на ходу я
И голод утолил. Грустя, тоскуя,
Но мене, медленно я шёл домой:
Всё радостно светлело надо мной,
Кругом меня всё двигалось, всё жило,
Всё было счастливо. Я о перило
Опёрся, стал и в зеркало воды
Глядеться начал. «Горя и нужды
The script ran 0 seconds.