---

Вильгельм Кюхельбекер - Сирота - Разговор второй [1833-1834 ]
Известность произведения: Низкая

1 2 3 
Сегодня обойдёмся без введенья...
Прекрасный сын живого вображенья,
Мой Ариель! ковёр твой самолёт
В два мига нас в предместье унесёт...
Вот мы уселись; обнялись руками,
Взвилися; а народ кипит под нами
И нас не замечает средь хлопот;
Иной и взглянет мельком, но и тот
Не удивится, искренно жалея
Изрезанной бумаги, скажет: «Змея
Опять пускают чьи-то шалуны»;
И мимо. - Между тем, привезены
В повозке чудной к самому порогу
Гусара нашего, мы понемногу
Спускаемся, спустились. Вот и в дом
Уже прокрались, как вчера, тайком,
И вот же насладимся на досуге
Тем, что насмешливый супруг супруге
Об их вчерашнем госте говорит:

М у ж

Сказать, что Яков Карлыч наш сердит:
Немилосердно бедных турок губит,
В самом Стамбуле режет их и рубит,
Пардона не даёт им. - Право, жаль,
Что тяжело ему подняться в даль,
Что богатырь он слишком полновесный;
А то бы...

С а ш а

Добрый человек и честный...

М у ж

Кто спорит? - да и тактик он чудесный,
Политик редкий!

С а ш а

Друг ты мой, Егор!
Послушай: если б отложил ты вздор
И досказал мне начатую повесть!..

М у ж

Спасибо: вспомнила! Признаться, совесть
Тихонько шепчет мне, что и домой
Я, повести рассказчик и герой,
Затем единственно пришёл поране;
Но только думал я в почтенном сане
И эпика и витязя: «Пускай
Сперва меня попросят!» - Впрочем, знай,
Был несколько похож я на поэта,
Который, автор нового сонета,
Войдёт в собранье, детищем тягчим,
Вот сел с улыбкой... (Примечай за ним!)
Вдруг будто невзначай словцо уронит:
«Был занят я...» О модах речь; он клонит,
Но хитро, неприметно, разговор
К словесности, - виляет до тех пор,
Пока не спросишь: «Есть ли, друг сердечный,
У вас новинка?» - Что же? тут, беспечный,
Рассеянный, он пробормочет: «Нет;
А ежели б и было, - так, сонет
Или баллада, - пустяки, безделки!..
В них надлежащей нет ещё отделки, -
Один эскиз, набросанный слегка.
Однако ж!» - И злодейская рука
Уже в кармане шарит.

С а ш а

Эпизоды,
Мой друг, и даже лучшие, - уроды,
Когда некстати.

М у ж

Воздержусь от них.
С приютом дней младенческих моих
В своём рассказе я расстанусь вскоре:
Из пристани мой чёлн отвалит в море,
Из родины помчуся в град Петра.
«В кадетский корпус молодцу пора!» -
Так, на меня преравнодушно глядя,
Однажды объявил какой-то дядя,
Который прежде в дом наш не езжал.
«Помилуйте! ребёнок слишком мал!» -
Сказала матушка, меня лаская.
Но вот прошла неделя и другая, -
И уступила матушка родне:
И вдруг дорогу объявили мне.

Самой ей ехать было невозможно:
Как тайну ни хранили осторожно,
Проговорился кто-то из людей,
И я узнал, что маменьке моей
Земляк-помещик предлагает руку,
Что потому она и на разлуку
Со мной решилась. Горько плакал я,
Скорбела детская душа моя
Недетской скорбью. Я молчал, но взоры
Ребёнка выражали же укоры;
А иначе зачем бы на меня
Взглянуть было нельзя ей без огня
Румянца быстрого и без смущенья?
Сдавалось, что пощады и прощенья,
Раскаянья и горести полна,
У сына просит с робостью она.

С а ш а

Несчастная! о ней почти жалею,
Но с кем же ты поехал?

М у ж

Казначею
Стоявшего в Ж[итомире] полка,
Поручику, который сдалека
В родстве с роднёю нашею считался
И по делам в столицу отправлялся,
Ему, чужому, на руки отдать
Дитя своё уговорили мать,
Любившую меня, но молодую.
Она вдалась в доверенность слепую
Не стоившим доверенности.

С а ш а

Да!
Но как, пускай была и молода,
Ей заповеди не понять священной,
Всем матерям понятной, непременной,
Вложимой богом в сердце, в душу, в кровь
Всех матерей? - Не годы, а любовь,
Не мудрость и не опытность, а чувство
Вдыхает в нас нехитрое искусство,
Однако недоступное уму:
Всем жертвовать дитяти своему.

М у ж

Поручик мой был, впрочем, славный малый:
Пехотный франт, развязный и удалый,
С размашкой и поднявши плечи, он
Умел отвесить барышням поклон;
«Я всё сидел-с», - умел сказать с улыбкой,
Когда попросят сесть; жилет ошибкой,
Случалось, расстегнуть, но не затем,
Чтоб выказать, как уверяли, всем
Узорчатый платочек под жилетом.
Обласканный большим и малым светом
Ж[итомир]ским, любезен был, речист,
Играл в бостон, а иногда и в вист
С товарищами, даже в банк грошовый.
Майора-банкомёта лоб суровый
За картами смутить его не мог;
Он полагал: «Владеет смелым бог!» -
«Атанде и плюэ!» - кричит, бывало.
И не робеет. - Этого всё мало:
Бренчал и на гитаре молодец;
И должен же сказать я наконец,
Что он, хотя и сам не сочинитель
И не знаток, а был стишков любитель
И толстую для них тетрадь завёл.
Он, я, денщик и пудель их Орёл
Уселись в старой дедушкиной брычке.
Не подарил (у дедушки в привычке
Дарить что не было), но, чтоб своё
Явить усердье, наш старик её
За что купил, за то и продал дочке.
Простились, тронулись. При каждой кочке
Я охал; но смеялся ментор мой;
Я охать перестал. Тебе иной
Весь описал бы путь свой до столицы:
Поэт приплёл бы к былям небылицы;
Смотрителей станцьонных юморист
На сцену вывел бы; статистик лист
Итогами наполнил бы. Но мне ли
Бороться с ними? - Скоро долетели
До Петербурга мы, - и ничего
Достойного вниманья твоего
Со мною не случилося дорогой.
Зато по истине, и самой строгой,
Вдруг закружилась голова моя,
Когда увидел напоследок я
Тот город величавый и огромный,
Перед которым наш Ж[итомир] скромный
Явился мене деревушки мне.
Не знал я: наяву ль или во сне
Смотрю на эти пышные громады?
По ним мои восторженные взгляды
Носились и терялись; мне дворцом
Едва ли не казался каждый дом,
Все улицы казались площадями,
Портные и сапожники князьями
И генералом каждый офицер.
Я рад, что не писатель; например:
Мой первый въезд мне не прошёл бы даром,
Блеснуть умом и новизной и жаром
Тут непременно был бы должен я.
Но, к счастью, ты вся публика моя:
От вычур описательных уволишь.

С а ш а

Охотно! и напомнить мне позволишь:
Быть может, остроумны и красны,
Да, признаюсь, не слишком мне нужны,
Не по нутру мне эти отступленья.

М у ж

Друг, не моя вина, а просвещенья
Всеобщего. - В Гомеров грубый век
Ребенком был и - глупым человек:
Ребёнку нянюшка-Гомер без шуток,
Без едких выходок и прибауток
Рассказывает дело. - Но теперь,
Когда для всех раскрыта настежь дверь,
Ведущая в святыню умозрений,
Когда где только школа, там и гений,
Где клоб, там Аристарх или Лонгин,
Когда от слишком мудрого народу
Нигде нет места, нет нигде проходу, -
Теперь...

С а ш а

Остриться авторы должны?
Да ты не автор.

М у ж

Все увлечены
Потоком общим: я - за авторами!
Однако только дай проститься с нами
Поручику, и мне не до острот,
Конечно, будет. - Бремя всех забот,
С моим определеньем неразлучных,
Он принял на себя; но своеручных
В том не дал обязательств; сверх того
Хлопот довольно было у него
И собственных, довольно и по службе, -
Итак, о том, что обещал по дружбе,
Где ж было вспомнить? - впрочем, и меня
Он вспомнил же. Последнего коня
Уж на дворе впрягали в брычку нашу:
Он собрался в обратный путь, и чашу
С ним разделял, прощаясь, аудитор...
Гость был ему приятель с давних пор,
Учёный муж, краса всем аудиторам,
Но отставной: в полку по наговорам
Не мог остаться умный сей юрист;
Злодеи, будто на руку не чист
И пьёт запоем, на него всклепали;
И что же? - к сокрушенью и печали
Ж[итомир]ских шинкарок, приказали
Ему подать в отставку. Он, подав,
Твердил жидовкам: «Видите, я прав;
Меня не замарали в аттестате».
- «Полковник пожалеет об утрате
Дельца такого!» - молвили оне,
Но вдруг не стало в нашей стороне
Питомца Вакха, Марса и Фемиды:
Фортуны легкомысленной обиды
Его не испугали; бодр и смел,
За нею он в Петрополь полетел, -
Вот почему с ним встретился случайно
Поручик мой и рад был чрезвычайно.
Не менее был и приятель рад;
Он думал так: «Мне настоящий клад
Судьбою послан в этом казначее!
Пока меня не выгонит по шее
(Ходить и в дождь и в слякоть мне не лень),
К нему являться стану каждый день.
Он малый глупый, добрый, не сердитый;
Но если бы и вздумал, даже битый
Решился я не покидать его».
Не отступил от слова своего
Философ, в правилах неколебимый:
Узнал поручик, им руководимый,
В столице каждый тёмный уголок,
Узнал окрестность: Красный кабачок,
Гутуев, Три Руки; не без познаний
И подвигов, не без воспоминаний
О битвах, в коих кий служил копьём,
Он воротился; да в кругу своём
Теперь и он сказать словечко может
Про Петербург! - Но что его тревожит?
О чём задумался? - Что значит стон,
С каким чубук поставил в угол он?
Вошёл его Иван, а за Иваном
Ямщик. «Зачем вы?» - «А за чемоданом
Егора Львовича». - «Повремени».
И стали среди комнаты они;
В другую вышел барин с аудитором.
Тут важным занялись переговором,
Шептались. Возвратяся, казначей
Сказал мне: «Фрол Михеич Чудодей,
Мой друг давнишний, человек почтенный
(Тут аудитор потупил взор смиренный),
За благонравье полюбил тебя.
Ты будешь у него, как у себя...»
- «То есть, пока не выйдет разрешенье, -
Тот перебил, - на ваше помещенье
В кадетский корпус: просьба подана,
Или по крайней мере мной она
Немедленно подастся». - «Сам ты, милый, -
Так вновь поручик начал, - видишь: силой
Здесь не возьмёшь; не глуп ты, хоть и мал.
А хлопотать, кажись, я хлопотал,
И дома быть случалось мне не много».
Тут усмехнулся аудитор, но строго
Зато взглянул поручик на него
И продолжал: «Егорушка, всего
Не сделаешь на свете по желанью;
Но ты свидетель моему старанью,
Ты, знаю, лихом не помянешь нас...
Я маменьке поклон свезу от вас.
Прощай, любезнейший!» - От удивленья
Без языка, без мыслей, без движенья
Поручика глазами мерил я;
Поцеловались между тем друзья:
Наш сел с Орлом в повозку и с Иваном,
И был таков! Меня же с чемоданом
В своё храненье принял Чудодей.

С а ш а

Бедняжка!

М у ж

В доме матери моей
Не слишком были велики покои,
Но всё красивы: утварь и обои
В них заказал покойный мой отец.
Андрей сказал мне, что и образец
Сам он нарисовал, сам за работой
Смотрел и этой нежною заботой
Он счастлив был, когда был женихом.
«Кто барина бы назвал стариком
В то время? - восклицал седой дворецкий. -
И прежний вид воскреснул молодецкий,
И вспыхнул прежний блеск в его глазах,
Тот блеск, который был злодеям страх,
А в подчинённых проливал отвагу.
Жениться и с полком прорваться в Прагу,
Конечно, разница, да дело в том:
Покойник был и храбрым женихом,
И храбрым воином в пылу сраженья».
Прав был Андрей, а молвил, без сомненья,
Совсем не то, что думал.

С а ш а

Отступленья!

М у ж

Не дальные. - В родительском дому,
Скажу короче, взору моему
Всё представлялось в благородном, стройном,
Изящном виде; в скудном, всё ж пристойном
Был домик, где в столице на постой
Расположился казначей со мной.
Но то, что называл своей квартерой
Мой новый ментор, аудитор, пещерой,
Конюшней, хлевом назвал бы иной.
Мы взобрались по лестнице крутой
В его жилище: там и смрад, и холод,
И беспорядок, и разврат, и голод,
Казалось, обитали с давних пор.
Сухие корки хлеба, грязь и сор,
В бутылке свечка и бутыль другая,
Огромная, с настойкой, черновая
Какая-то бумага под столом,
Стул, опрокинутый перед окном,
В углу кровать о трёх ногах, которой
Сундук служил четвёртою опорой,
А на полу запачканный кафтан,
Чернильница и склеенный стакан.
Всё это под завесой мглы и пыли:
Вот чем приведены в смущенье были
Глаза мои, когда мне Чудодей
Впервые дверь обители своей
С улыбкой отпер вежливой и сладкой.
«Где мне присесть в берлоге этой гадкой?
Неужто здесь мне жить?» - подумал я
И был готов заплакать. Мысль моя
Не скрылась от догадливого взора
Второго Диогена - аудитора,
И он мне первый преподал урок:
«Я беден - так! но бедность не порок».

Сплошь всё портреты Нидерландской школы!
И быть поэтом хочешь? - Где ж глаголы,
Падущие из вещих уст певца,
Как меч небесный, как перун, - в сердца?
Ребёнок плакса, да негодный нищий -
Чудесные предметы! - сколько пищи
Воображенью! - Стало, без ходуль
Уж ни на шаг? детей ли, нищету ль
Уж ни в какую не вмещать картину?
Но часто пьёт и горе и кручину
И кормится страданьем целый век
Отчизны честь, великий человек...
Чернят живого, ненавидят, гонят,
Терзают, мучат; умер - и хоронят
Его по-царски; все враги в друзей
Мгновенно превратились; мавзолей
Над ним возносят, - очень бесполезный;
О нём скорбят и тужат в песни слезной
И ставят всем дела его в пример.
Питался подаянием Гомер,
Слепой бродяга, а ему потомство
Воздвигло храмы... Лесть и вероломство
И зависть Фокиона извели:
«Он украшенье греческой земли!» -
Потом убийцы восклицали сами.
Так было в древности. А между нами?
Что говорит Сади (не помню где)
Об оной глупой, пышной бороде,
О бороде безумца Фараона?
«Стоял пророк бессмертного закона,
Избранник божий, дивный Моисей,
Потупив взор, в смирении пред ней;
Она же величалась пред пророком».
Пред подлостью, безумьем и пороком
Ужели не случается подчас
Стоять так точно гению у нас?
Велики, славны Минин и Державин.
Но рядовой Державин был ли славен,
И был ли Минин, мещанин, мясник,
На родине чиновен и велик?
Вы скажете: «Тогда ещё и славы
Им рано было требовать!» - Вы правы;
Однако согласитеся со мной:
Всё можно с помянутой бородой
Сравнить глупцов, которые пред ними
Гордилися и связями своими,
И деньгами. - Любезные друзья,
Взгляну ли на толпу народа я,
А на детей особенно, невольно
Во мне родится нечто, что довольно
Похоже на почтенье. - Слова нет:
И дети большей частью пустоцвет;
Но всё же цвет, и цвет, скажу, прелестный.
Когда ж помыслишь: будущий, безвестный
Тут резвится Платон или Шекспир,
Один из тех, быть может, коих мир
Считает неба мощными послами;
Быть может, этот, с чёрными глазами
И поступью отважной, удивит
Вселенную, в годину скорби щит
Отечества, грядущий наш Суворов, -
Тогда... Но нитью наших разговоров
Мы чуть ли не домой приведены?
Простите ж, и да будут ваши сны,
Как дети, так беспечны и прекрасны,
Как души их, так сладостны и ясны!

РАЗГОВОР ТРЕТИЙ

«Нет дома наших, - на ухо шепнул
Мизинец мне, - их взял под караул
Почтенный Оп и удержал к обеду». -
Нам всё равно: к нему мы, к их соседу
Отправимся. И кстати! право, мне
Уж стало совестно так в тишине,
Подобно духу, гостю из могилы,
Под покровительством волшебной силы
Подкрадываться к ним. К тому ж они
Вам менее наскучат не одни.
Мы, впрочем, шапку всё ж возьмём с собою...
«Возьми, пожалуй! - тут с усмешкой злою
Мне говорит сердитый журналист, -
За бред твой ты заслуживаешь свист, -
Ведь шапка-то одна; а вас же много». -
Ученый физик судит очень строго;
Но вот ответ мой: «Шапочка моя
Сестрица электризму; нам, друзья,
Составить только цепь руками стоит,
И пусть она и одного прикроет,
А всё равно незримы будем мы». -
Не слишком же догадливы умы
Издателей Риторик и Пиитик!
Напишешь: и - тебя ругает критик,
Зачем над и нет точки. Мы пешком
Пойдём сегодня: гения с ковром
Не для чего трудить. За пирогом
Словечко уронить случилось Саше
Про повесть мужа. Тут собранье наше,
А именно: сам Яков Карлыч Оп,
Супруга, дочь и Власий-протопоп,
Которого евангельское сердце
Любило брата даже в иноверце,
Который к ним с каких-то похорон
Заехал, - все они, со всех сторон
К рассказчику: «Рассказывай» - и только!
Отказом огорчишь их, а нисколько
Их огорчить мой витязь не хотел.
Он благороден, щекотлив и смел,
Да здесь у места было снисхожденье:
Гусар наш согласился. - Нам бы продолженье
Повествования его застать!
Начало знаете; зады ж, на стать
Божественного болтуна Гомера,
Велеть вновь слушать - нет ещё примера
В твореньях не классических певцов.
Однако близко, из среды домов
Уже, я вижу, поднялась аптека, -
Так высится огромный верх Казбека
Над цепью сумрачных Кавказских гор;
Гигант, разрезав вечным льдом обзор,
Чело купает в девственной лазури,
На чресла вяжет пояс мглы и бури,
С лежащих на коленях вещих струн
Перстами сыплет громы и перун,
Стопой же давит дерзновенный Терек,
Который, бешен, рвёт и роет берег, -
И прочее... Поберегу запас;
Вот сад, войдём; метафор будет с нас.

Е г о р  Л ь в о в и ч

Был Фрол Михеич первые недели
Со мною ласков: мы изрядно ели;
Он не пил, и явился у него
Порядок, не бывавший до того.
Объедки, корки выброшены были
И смыл слои тяжёлой, чёрной пыли
Со стен, окошек полуинвалид,
Жилец того же дома; новый вид
Всё приняло в чертогах аудитора.
Я был: «Мой друг, мой милый, вы», - Егора
Без Львовича не говорили мне.
Меня расспрашивал он о родне,
О наших связях, об отце покойном,
И в языке его благопристойном
Я даже грубых не слыхал речей.

С в я щ е н н и к

Конечно, полагал ваш Чудодей,
Что выгодны ему такие меры;
Он ждал награды.

Е г о р  Л ь в о в и ч

Я не этой веры;
Не из большого бился он: был сдан
Ему, да без ключей, мой чемодан;
А сверх того, отец мне в именины
(Весною, в самый год своей кончины,
Уже больной, уже лишаясь сил)
Часы - и золотые - подарил.
Жена бранит меня за отступленья;
Однако про часы те, с позволенья
Её и вашего, мои друзья,
Поговорить считаю нужным я:
«Храни их и носить их будь достоин, -
Мне дар вручая, молвил дряхлый воин, -
Мой сын, и тяжелы и без красы,
Но верны эти древние часы.
Случалось, дни страданья и печали
Угрюмые они мне измеряли;
Не утаю, бывал и слаб я, - да!
Мгновенья же злодейства и стыда,
Бесчестного мгновенья - никогда
На память стрелка мне не приводила.
Часы - наследство: приняла могила
Того, кто умирающей рукой
Мне дал их... дядя твой, мой брат, герой,
Зарытый под стенами Измаила...
С ним смерть меня на время разлучила,
Но скоро смерть соединит же нас;
Мой друг, мне скоро знать, который час,
Не нужно будет. - Ты же, верный чести,
Служи отчизне и царю без лести;
Часы свои все освящай добром,
Все чистой совестью». - Меня потом
Покойник, как завесть часы, наставил,
Поцеловал, поднялся и прибавил:
«Не забывай, Егор, отцовских правил».
Как я берёг часы те, что мне вам
И сказывать? - А их прибрать к рукам
С ключами был мой Чудодей намерен.
Но даже он (я в том почти уверен)
Меня бы пожалел, когда бы мог
Вообразить, сколь был мне сей залог
Любви отца бесценен.

С а ш а

Друг, не знаю;
А мне сдаётся, будто негодяю
Ты лишнюю оказываешь честь.

Е г о р  Л ь в о в и ч

Быть может; приговор же произнесть
Над ним другие могут: оскорблённый,
И о вине забытой и прощённой, -
Судья пристрастный. Взять часы хотел,
Для явного ж разбоя был несмел
Мой Фрол Михеич. Может быть, сначала
И думал: «Мать кому ж нибудь писала
Из здешних их знакомых о сынке.
Найти его у нас на чердаке,
Конечно, нелегко, но всё возможно;
Итак, примусь за дело осторожно...»
Я был ребёнок, слаб, в его руках,
Доверчив, совестлив; но о часах
Всё долго спорил, только из терпенья
Его не вывел, впрочем, подозренья
И тени не было в душе моей.
Когда бы было, я, кажись, скорей
Расстался бы и с жизнью, чем с часами.

С в я щ е н н и к

По крайней мере в обхожденьи с вами
Не вдруг же он переменился.

Е г о р  Л ь в о в и ч

Вдруг,
В тот самый день. «Мой милый» и «мой друг»
Ещё с неделю слышать мне случалось;
Но вы - то и в помине не осталось:
Егора Львовича сменил Егор,
Увы! сменил (и скоро) до тех пор
Никем не говорённый мне Егорка.
Объедки редьки, лук, селёдка, корка
Опять везде явились; грязь и пыль
Берлогу вновь одели, вновь бутыль
На волю вызвана из-под постели.
Михеич думал: «Ведь достиг я цели;
Комедии конец!» Он встал, в карман -
Часы и деньги, и ушёл, и, пьян,
В свой терем воротился ночью поздно.
Уж спал я: но злодей завопил грозно:
«Вставай, щенок!» - Я вздрогнул, но ушам
Не мог поверить: не к таким словам
Меня в дому отцовском приучили.
Он повторил: «Вставай, негодный! - или» -
И о пол - хлоп! Подняться сам собой
Не в силах был неистовый герой;
Однако, лёжа, расточал угрозы.
Меня пустое приводило в слезы,
Я мягок был, и слишком.

С а ш а

Бедный друг!
Могу вообразить я твой испуг. ..

Ш а р л о т т а

Ваш ужас в это горькое мгновенье!

Е г о р  Л ь в о в и ч

В груди моей и гнев и омерзенье
Всё заглушили: в сердце их тая,
Я мучился, но мог ли плакать я?
Во мне и страх подавлен был презреньем.
Скажу ещё: недаром провиденьем
Мне послан был столь тягостный искус.
Быть может, без него я был бы трус
И неженка; но тут, как от закала,
Во мне душа незапно твердой стала.
Вы усмехнулись.

С в я щ е н н и к

Да, мой друг: меня
Вы извините; стар я, без огня,
Без смелости моё воображенье...
В такое веровать перерожденье
Мне что-то трудно. Брошенный посев
Не вдруг даёт колосья; скорбь и гнев
Я взвешивал, исследовал я страсти,
Вникал в могущество их грозной власти
(По должности обязан я к тому);
Но ваш скачок и моему уму
И опыту, скажу вам откровенно,
Противоречит. В мире постепенно
Всё происходит: точно так и в нас.
Что не был без последствий оный час,
Как в пору павшее на ниву семя,
Я в том уверен; даже что на время
Самим себе казались вы другим;
Но напряженье минуло, и с ним
Обманчивое ваше превращенье, -
Вы стали вновь ребёнком.

Е г о р  Л ь в о в и ч

Ваше мненье
Согласно с истиной, согласно с тем,
Что досказать я должен; не совсем
Я выразился точно: но - примеры!
Нанизывать гиперболы без меры
Теперь в обычае.

А п т е к а р ш а

Да что же он?

Е г о р  Л ь в о в и ч

Ворча, ругаясь, впал в мертвецкий сон.

Ш а р л о т т а

Стыдился поутру?

Е г о р  Л ь в о в и ч

Кто? он? нимало!
Стыдиться тут другому бы пристало;
Но не ему. Он мне сказал: «Егор,
С тобой чинился я; всё это вздор:
Хочу я жить, как жил всегда дотоле;
А, братец, ты одобришь поневоле
Моё житьё».

С а ш а

Что ж ты?

Е г о р  Л ь в о в и ч

Остолбенел;
Но был уже я менее несмел,
Чем накануне: мне негодованье
Не вдруг позволило прервать молчанье,
А не боязнь. Хотя и в ночь одну
Не мог шагнуть я за мою весну,
За первый цвет беспомощного детства,
Всё не нашёл он и в бесстыдстве средства
Избегнуть униженья своего.
Я молвил: «Вас, сударь, прошу покорно
Отдать часы мне». - «Что ты так задорно
Их требуешь? - смутясь, он отвечал. -
Часы носить ещё ты слишком мал».
- «Они мои», - я прервал. «Целы! целы!
Но берегись, но, братец, есть пределы
И моему терпенью: ты из них
Меня не выводи». Потом притих
Философ мой: в последний раз со мною
Он в этот день был ласков; лишь порою
С немым вопросом на меня глядел,
Шептал порою: «Ххмм! какой пострел!»
Крепился я, но имя же урода
Заслуживал бы, если бы природа
Во мне ребёнка не взяла своё.
Тоска моя, отчаянье моё,
Хотя при нём и хладны, и безгласны,
А, верьте, стали наконец ужасны:
Он со двора, и я, я зарыдал...
Вдруг музыка. «В соседстве, верно, бал», -
Подумал я, и что же? из пучины
Минувшего прелестные картины,
Мучительные, всплыли предо мной.
«Ах! - говорил я, - и меня зимой
Отец и мать возили же на балы...
Как там всё хорошо! все залы
Полнёхоньки; не сосчитаешь дам;
В пух все разряжены; но по глазам
Прекрасным и живым и вместе нежным
Всех лучше маменька. «Ты будь прилежным,
Егор, - учись! возьму тебя на бал...» -
Так батюшка, когда ещё езжал
И сам в собранья, скажет мне, бывало, -
И я учусь! - Случалось, на день мало,
Что зададут дня на три. Вот мы там...
Как весело! хозяйка рада нам;
Хозяин батюшку за вист посадит,
Меня же поцелует и погладит
И - детям сдаст; они меня в буфет,
Мне нададут бисквитов и конфет,
Потом подальше от больших составим
И мы кадриль свой или где добавим
И в их кадрили пару... А теперь?
Один я здесь, не человек, а зверь,
Нет, хуже зверя... гадкий, неопрятный,
Бессовестный, бесчестный и развратный,
Безжалостный располагает мной!
Злодей! - но как он хочет, а с часами
(Тут сызнова я залился слезами)
Никак, никак я не расстанусь, - нет!»

А п т е к а р ш а

Der arme Junge!

С в я щ е н н и к

Горесть первых лет
Живее всякой горести, - но, к счастью,
Быть долго под её суровой властью
Нельзя ребёнку: сон, отрадный сон,
Слетев, как ангел божий, плач и стон
В устах ещё дрожащих прерывает;
Очей младенцу он не отирает;
Ещё струятся слёзы, бурно грудь
Ещё вздымается, а уж заснуть
Успел малютка, уж куда-нибудь,
Сердечный, как цветок, росой смочённый,
Головкой прикорнул отягощённой.
И вы заснули? так ли?

Е г о р  Л ь в о в и ч

Точно так:
В немой, бездонный, благотворный мрак
Унылая душа моя нырнула,
В тот тихий край спаслась, где из-за гула
Земного страха и земных страстей
Эдема песни отозвались ей.
Друзья, дивитесь? вы таких речей
Высокопарных от меня не ждали?
Но раз и навсегда: язык печали
И вдохновения, язык тех дум
Таинственных, которых полон ум,
Мне кажется, от посторонней силы
Заемлет на мгновенье мощь и крилы,
Чтобы постичь и высказать предмет,
Для коего названья в прозе нет,
Язык тех дум не есть язык газет...
Вам расскажу мой сон: нависли тучи,
Катился гром, забрёл я в лес дремучий;
Нет выходу. - Из лона тьмы ночной
Волков несётся кровожадный вой;
Во мне, тоской неизречённой сжато,
Замлело сердце: тут одежда чья-то
Мелькнула белая из-за ветвей, -
И тише стал и гром и рёв зверей.
Вдруг звон послышался мне погребальный,
А после голос слабый и печальный,
То голос матушки, и вот слова:
«Прости мне грех мой - ах! твоя вдова
Тебя, блаженный, молит о прощеньи...»
Я ждать: ответа нет; а в отдаленьи
Не умолкает стон... Как ей помочь?
Как до неё дойти в такую ночь
В бору дремучем? - Рвуся в дичь густую;
Во что бы ни было спасу родную;
Вперёд - и вот упал я в страшный ров;
Гляжу - и стая яростных волков
Передо мною, а вблизи могила;
Скрежещут звери; - что же? завопила
И жалостнее прежнего она.
Всё забываю, ею мысль полна.
«Прости, отец!» - взываю. «Прощена!» -
Вдруг раздалось, - и где же лес и логов?
Где гроб и мрак? - Средь радужных чертогов
Стоят передо мной отец и мать;
Смеясь и плача, их стремлюсь обнять...
Но вот они при чьём-то дивном пеньи
Всё выше в плавном, сладостном пареньи -
И вдруг в дыму исчезли золотом.

А п т е к а р ш а

Пречудный сон, пречудный! - а потом?

Е г о р  Л ь в о в и ч

Очнулся я в конуре Чудодея...
Но потемнела ближняя аллея;
Не рано - мне же за перо пора:
Я много писем получил вчера...

А п т е к а р ш а

А продолженье вашего рассказа?

Е г о р  Л ь в о в и ч

Сударыня, уж до другого раза.

А п т е к а р ш а

По крайней мере просим закусить.

Рассказа снова разорвалась нить:
Но раму ли оставлю без вниманья?
Пресходные между собой созданья -
Аптекарь-немец, отставной гусар
И старый поп! - Да! к ним ещё татар
Или китайцев примешать бы можно!
«Послушай, - говорят мне, - ведь безбожно
Выдумывать знакомство меж людьми,
Которые (такими их возьми,
Какими в свете видишь их) по чести
Не сблизились бы лет и в двести!»
Положим; только почему же сам
На промахи указываю вам?
В своих ошибках первый я уверен;
Однако подражать же не намерен
Почтенному Капнисту. Старичок,
Бывало, вздор напишет в десять строк:
«О дивной мудрости Гипербореев»,
Пошлёт в журнал и, чтоб своих злодеев
Потешить, эпиграмму на свой вздор.
Переменилось кое-что с тех пор;
Уж эпиграмм мы на себя не пишем,
Уж мы не той невинностию дышим,
Не тою прямо детской простотой,
Какую в старину являл иной
Писатель даже с истинным талантом.
Так! простяком пред умником и франтом
Холодным, бледным, томным наших дней
Стоял бы даже северный Орфей -
Державин, грубый, нежный, грозный, дикий,
Могущий, полуварвар, но великий.
Привел бы лепет их его в тупик;
А между тем мне и его парик
Порою кажется дельнее многих
Голов судей взыскательных и строгих,
Которые в нас сыплют градом слов
В крикливых перепалках тех листков,
И книжек, и тетрадей разноцветных,
Где среди фраз учтивых и приветных
И гения, и вкуса, и ума,
И остроты, и беспристрастья тьма,
Где уж Ла-Арпу и Баттё не верят,
И весят Байрона, и Гёте мерят,
Толкуют про водвиль и про сонет,
И даже знают, что Шекспир - поэт.

РАЗГОВОР ЧЕТВЁРТЫЙ

Куда перенесёмся мы сегодня?
Не в дом ли скромного слуги господня,
Священника? семейный быт его
Рудой богатой был бы для того,
Кто обладал бы даром Вальтер Скотта,
Но не порука за талант - охота;
Да и таланта мало: должно знать
То, что желаешь верно описать,
А то плохая на успех надежда.
Священника наружность и одежда
Ещё, быть может, и дались бы мне:
Я мог бы говорить о седине
Волос его, о бороде почтенной,
Летами, будто снегом, убеленной,
О взоре ясном, об улыбке той,
С какою смотрит он на мир земной,
На призрак наслажденья и печали
(С такой улыбкой мы смотреть бы стали
На игры детства). Так, мои друзья,
В его чертах представить мог бы я
Подобье, тень святого Иоанна,
Но не того, который, в глубь тумана
Судеб вселенной простирая взор,
Небесный гром, разящий темя гор,
Таинственный, и блещет и грохочет
И день суда и гибель злых пророчит;
Нет, старца кроткого, - его ж уста
Исполнены единого Христа,
Напитаны любовью совершенной...
В весне своей, почти уже забвенной,
Священника знавал я: соименный
Апостолу, смиренный Иоанн
Был в пастыря невинным девам дан,
Которые цвели в сени десницы
Всем русским общей матери, царицы
Марии, благодетельницы всех.
Сколь живо помню старца! - Наглый грех
Без внутреннего горького укора
Не выдержал бы пламенного взора,
Дарованного господом ему.
Но, следуя владыке своему,
Он и врагам же простирал объятья;
Им взор его вещал: «И вы мне братья!»
Он другом был растерзанных сердец,
А девы, говоря ему «отец»,
В нём нежного отца встречали чувства.
Ему науки, письмена, искусства
Отрадой были: в слове россиян
И греков, римлян и зарейнских стран
Знаток глубокий, он читал Платона,
Сенеку, Гердера и Фенелона
Не в переводах. К старцу на совет
Придти бы мог прозаик и поэт, -
И приходили: яркий, быстрый свет
Он часто проливал на их сомненья:
А простоты младенческой, смиренья
Евангельского, знанья у него
Не отнимали. - Пастыря сего
За выдумку не принимайте, други!
The script ran 0.001 seconds.