---

Вильгельм Кюхельбекер - Сирота - Разговор первый [1833-1834 ]
Известность произведения: Низкая

1 2 3 
М у ж

Не знал я без тебя прямого счастья,
Однако от трудов и от ненастья,
От хлопот нашей жизни кочевой
Не унывал: без страха мчался в бой;
В манеж же, в караул и на ученье
Ходил без ропота на провиденье
И всеми был любим. - Короче, мне
(Тебя ещё не встретил) и во сне
Желанье благ иных не приходило.
Итак, давно уже моё светило
Без облак катится. Но был же рок
Когда-то, Саша! и ко мне жесток:
Любезных мне забвение и холод,
Печаль и рабство, стыд и боль, и голод,
И бешенство бессилья, и тоска
О днях минувших, лучших - в новичка
На поприще земного испытанья,
В ребёнка, друг мой, пролили страданья
Такие, от которых наконец,
Когда бы не помог мне сам творец,
Когда бы видимой не спас десницей
Безумца, - я бы стал самоубийцей.

С а ш а

Меня приводишь в ужас... бог с тобой!
С твоей ли было твёрдою душой...

М у ж

Я был тогда ребёнком, друг любезный,
Лет девяти. - Суровый, но полезный,
Судьбою данный мальчику урок
Был мне, быть может, в самом деле впрок.
Но расскажу без предисловий дальных
Тебе я повесть этих дней печальных,
А впрочем, благотворных. Только мне
Сперва недурно о моей родне
Упомянуть немногими словами.
С рубцом над бровью и двумя крестами,
Сухой, высокий, бледный мой отец
Был, говорят, когда-то молодец,
Суворовский, старинный, храбрый воин.
Но, ранами в здоровии расстроен,
Дожив в походах славных до седин,
Он вышел, взяв полковнический чин,
В такую должность, где и средь покоя
Усердье престарелого героя
Могло ещё служить родной стране.
В Ж[итомире] (как это слово мне
И ныне сладостно и ныне свято!)
Там тело старика землёй приято,
Там некогда старик любил меня,
Он там женился: позднего огня
Не избежал и напоследок власти
Всесильной, целый год таимой страсти
Был должен уступить: «Жених-то сед, -
Так рассуждал расчётливый мой дед, -
Да бодр ещё, а главное полковник».
Его согласье получил любовник,
И невзирая на различье лет,
И матушка не отвечала «нет».
Но мил же Десдемоне был Отелло?

С а ш а

Итак, любезный, сбыточное дело...

М у ж

Увидим, Саша. Стали под венец
Она в шестнадцать, в шестьдесят - отец.
Вот я родился. Время шло, и вскоре
И я уже в его унылом взоре
Любовь ко мне - и горесть мог читать.
«Дитя моё, да будет благодать
И милость божия всегда с тобою!» -
Так, над моей склоняся головою,
Шептал нередко добрый мой старик;
И в сердце, в душу голос мне проник,
С которым он слова благословенья
Произносил; тот голос и в сраженья,
И в бури жизни провожал меня.
Однажды (помню) он, почти стеня,
Прибавил: «Тяжело, Егор, с тобою
Расстаться! без меня ты сиротою
Останешься. Жаль мне тебя; но мать
Обязан ты любить и почитать». -
Младенец, я не понимал причины
Живой, страдающей его кручины,
Да знаю, что слезами залился.

С а ш а

А матушка?

М у ж

И на неё нельзя
Пенять мне: и она порой мне ласки
Оказывала, выхваляла глазки,
Расчёсывала локоны сынка;
Случалось даже, купит мне конька,
Ружьё, картинку, саблю жестяную.
Её, прекрасную и молодую,
Весёлую, любил сердечно я.
Но только редко маменька моя
Решалась с нами оставаться дома:
Была со всеми в городе знакома,
У ней в поветах было тьма родни,
Вот почему отец и я одни
Не час, не день, а целые недели
В тоске, случалось, без неё сидели.

С а ш а

Души в ней не было.

М у ж

Не говори:
Не полночи подругой быть зари;
Не может быть товарищем мороза
Зефирами лелеянная роза...
Признаться, сам старик был виноват.
Однако же клонилось на закат
В туманах скорби дней его светило:
И вот его бессилье победило,
И уж ему навряд ли встать с одра.
А матушку какая-то сестра
Двоюродная (правда, что некстати)
Почти насильно от его кровати
Отторгла и в деревню увезла.
Когда ж назад их осень привела,
Тогда нашла беспечная супруга
Свободного от горя и недуга,
Забот и жизни - мужа своего.
Дворецкий, бывший денщиком его,
Дрожащею от дряхлости рукою
Закрыл ему глаза; один со мною
Почтил слезами барина Андрей...
Но нет! домой приехав из гостей
И батюшку увидев без дыханья,
На тело с воплем громкого рыданья
И матушка поверглась. Друг, - не зла,
А только легкомысленна была
Сердечная: да будет мир и с нею!
Я жизнию тебе ручаться смею,
Что, непритворной горести полна,
Тужила по покойнике она.

С а ш а

Охотно верю; люди близоруки:
Сопутникам наносят часто муки,
Нередко желчью упояют их;
Но голос тружеников вдруг затих:
Они спаслись под землю от терзанья
И, в очередь свою, полны страданья,
Раскаянья бесплодного полны
Мучители. - Тяжёлый долг вины
Неискупимой искупить любовью,
Уже ненужной, - счастьем, плачем, кровью
Желали бы; да опоздал платёж;
А совесть вопиет и на правёж
Зовёт и всё зовёт, не умолкая;
Не вняли ей, а вот сама глухая,
И ей невнятен бесполезный стон.

М у ж

Ты, Саша, мой домашний Масильон.
Но продолжаю. О своей печали
Скажу, что наши родственники стали
Твердить мне: «Всем нам должно умирать;
Ну, полно хныкать! убиваешь мать
Такою безрассудною тоскою».
Их я пугался; да мне всей душою
Хотелось кинуться в объятья к ней
И вместе выплакаться; от людей,
От ней я между тем своё страданье
Скрывать был должен, словно злодеянье.
Один меня не мучил мой Андрей:
От наших рассудительных друзей
В каморочку под крышею к Андрею
Бегу, бывало, и к нему на шею,
Рыдая, брошусь. Он меня возьмёт,
Посадит на колена, мне утрёт
Цветным платком глазёнки, лоб малютки
Сквозь слёзы перекрестит. Прибаутки,
Пословицы его хотя просты,
А были вдохновеньем доброты,
Душевной теплоты плодом отрадным;
И мне ль забыть, с каким участьем жадным
Я слушал усача, когда он мне
Повествовал о русской старине,
Когда мне исчислял свои походы?
Я с ним в былые уносился годы:
С Суворовым и батюшкой и с ним
Сражал врагов и был неустрашим.
Разбиты все: французы, турки, шведы...
Как часто после радостной победы,
Утешенный, я погружался в сон!
Тут на руках снесёт, бывало, он
И бережно меня с крыльца крутого,
Так, чтоб отнюдь дитяти дорогого
Не разбудить, меня уложит сам
И на чердак воротится к мышам
И к одиноким, пасмурным мечтаньям.
Но, друг, предался я воспоминаньям,
А повесть главную забыл совсем.

Он продолжать хотел, но между тем
Раздался с громким кашлем голос звучный, -
И Яков Карлыч, наш знакомец тучный,
С любезной дочкою ввалился в дверь.
Здесь, братцы, делать нечего теперь:
В осаде держит нашего героя
Почтенный Оп и нам уже покоя
Не даст сегодня; Саше за визит
Он отплатить пришёл и просидит
До полночи; газеты мы услышим,
Политику... Нет, лучше мы подышим,
Тихонько пробираяся домой,
Под вольной твердью, покровенной тьмой,
Прохладой сладостной и животворной!
Лазурь подёрнута завесой чёрной;
Но стройный, молчаливый сонм светил
Из-за неё окрестность осребрил;
Глядят на нас бесчисленные очи
Таинственной и необъятной ночи;
Меж искрами, которым нет числа,
Сияет, величава и светла,
Лампада божия, луна златая;
Вблизи, вдали, приветливо мерцая
И словно с звёздами вступая в спор, -
Иные звёзды... Сколько дум неясных!
Сдаётся мне, язык огней безгласных
Я слушаю; тот шепчет: «Бури нет
Здесь, где трепещет мой отрадный свет,
Здесь радость, и любовь, и мир душевный»;
Другой: «Мой блеск и тусклый и плачевный
Больного озаряет скорбный одр»;
А третий: «Здесь, трудолюбив и бодр,
Питомец мудрости, любимец славы
Читает блага вечные уставы
И созерцает образ красоты,
Витающей там выше суеты».
Всё под навесом мирового свода
Кругом умолкло: стихнул шум народа,
И шум дерев, и шум уснувших вод;
Лишь инде запоздалый пешеход
(По твоему, Жуковский, выраженью)
Идёт, своей сопутствуемый тенью.

В такую ночь ужель не вспомню я
Вас, братья, юности моей друзья.
Плетнёв! внимая песням музы нашей,
Твои пенаты нас за полной чашей
Любили видеть... Были ночи те
Подобны этой: в общей темноте,
Немой, глубокой, от тебя, приятель,
Как часто я, неопытный мечтатель,
По улицам, давно уснувшим, брёл...
А дух мой там ширялся, как орёл,
За оными блестящими мирами,
Летал за нерождёнными летами
И силился сорвать завесу с них...
Но тщетно; радостей и снов моих
Судьба жалела: свяли б от дыханья
Тлетворного, убийственного знанья,
Как от сеймума бархат вешних трав.
Увы! унылый жребий свой узнав,
Я не сберёг бы тишины сердечной,
Уже не мог бы и тогда, беспечный,
Играть с суровой жизнью. Будь хвала
Тебе, благая! в мрак ты облекла
Грядущее; посол твой - заблужденье
И мне же уделило наслажденье;
Пусть срок блаженства краток был и мал,
Но всё ж и я в Аркадии живал.

РАЗГОВОР ВТОРОЙ

Сегодня обойдёмся без введенья...
Прекрасный сын живого вображенья,
Мой Ариель! ковёр твой самолёт
В два мига нас в предместье унесёт...
Вот мы уселись; обнялись руками,
Взвилися; а народ кипит под нами
И нас не замечает средь хлопот;
Иной и взглянет мельком, но и тот
Не удивится, искренно жалея
Изрезанной бумаги, скажет: «Змея
Опять пускают чьи-то шалуны»;
И мимо. - Между тем, привезены
В повозке чудной к самому порогу
Гусара нашего, мы понемногу
Спускаемся, спустились. Вот и в дом
Уже прокрались, как вчера, тайком,
И вот же насладимся на досуге
Тем, что насмешливый супруг супруге
Об их вчерашнем госте говорит:

М у ж

Сказать, что Яков Карлыч наш сердит:
Немилосердно бедных турок губит,
В самом Стамбуле режет их и рубит,
Пардона не даёт им. - Право, жаль,
Что тяжело ему подняться в даль,
Что богатырь он слишком полновесный;
А то бы...

С а ш а

Добрый человек и честный...

М у ж

Кто спорит? - да и тактик он чудесный,
Политик редкий!

С а ш а

Друг ты мой, Егор!
Послушай: если б отложил ты вздор
И досказал мне начатую повесть!..

М у ж

Спасибо: вспомнила! Признаться, совесть
Тихонько шепчет мне, что и домой
Я, повести рассказчик и герой,
Затем единственно пришёл поране;
Но только думал я в почтенном сане
И эпика и витязя: «Пускай
Сперва меня попросят!» - Впрочем, знай,
Был несколько похож я на поэта,
Который, автор нового сонета,
Войдёт в собранье, детищем тягчим,
Вот сел с улыбкой... (Примечай за ним!)
Вдруг будто невзначай словцо уронит:
«Был занят я...» О модах речь; он клонит,
Но хитро, неприметно, разговор
К словесности, - виляет до тех пор,
Пока не спросишь: «Есть ли, друг сердечный,
У вас новинка?» - Что же? тут, беспечный,
Рассеянный, он пробормочет: «Нет;
А ежели б и было, - так, сонет
Или баллада, - пустяки, безделки!..
В них надлежащей нет ещё отделки, -
Один эскиз, набросанный слегка.
Однако ж!» - И злодейская рука
Уже в кармане шарит.

С а ш а

Эпизоды,
Мой друг, и даже лучшие, - уроды,
Когда некстати.

М у ж

Воздержусь от них.
С приютом дней младенческих моих
В своём рассказе я расстанусь вскоре:
Из пристани мой чёлн отвалит в море,
Из родины помчуся в град Петра.
«В кадетский корпус молодцу пора!» -
Так, на меня преравнодушно глядя,
Однажды объявил какой-то дядя,
Который прежде в дом наш не езжал.
«Помилуйте! ребёнок слишком мал!» -
Сказала матушка, меня лаская.
Но вот прошла неделя и другая, -
И уступила матушка родне:
И вдруг дорогу объявили мне.

Самой ей ехать было невозможно:
Как тайну ни хранили осторожно,
Проговорился кто-то из людей,
И я узнал, что маменьке моей
Земляк-помещик предлагает руку,
Что потому она и на разлуку
Со мной решилась. Горько плакал я,
Скорбела детская душа моя
Недетской скорбью. Я молчал, но взоры
Ребёнка выражали же укоры;
А иначе зачем бы на меня
Взглянуть было нельзя ей без огня
Румянца быстрого и без смущенья?
Сдавалось, что пощады и прощенья,
Раскаянья и горести полна,
У сына просит с робостью она.

С а ш а

Несчастная! о ней почти жалею,
Но с кем же ты поехал?

М у ж

Казначею
Стоявшего в Ж[итомире] полка,
Поручику, который сдалека
В родстве с роднёю нашею считался
И по делам в столицу отправлялся,
Ему, чужому, на руки отдать
Дитя своё уговорили мать,
Любившую меня, но молодую.
Она вдалась в доверенность слепую
Не стоившим доверенности.

С а ш а

Да!
Но как, пускай была и молода,
Ей заповеди не понять священной,
Всем матерям понятной, непременной,
Вложимой богом в сердце, в душу, в кровь
Всех матерей? - Не годы, а любовь,
Не мудрость и не опытность, а чувство
Вдыхает в нас нехитрое искусство,
Однако недоступное уму:
Всем жертвовать дитяти своему.

М у ж

Поручик мой был, впрочем, славный малый:
Пехотный франт, развязный и удалый,
С размашкой и поднявши плечи, он
Умел отвесить барышням поклон;
«Я всё сидел-с», - умел сказать с улыбкой,
Когда попросят сесть; жилет ошибкой,
Случалось, расстегнуть, но не затем,
Чтоб выказать, как уверяли, всем
Узорчатый платочек под жилетом.
Обласканный большим и малым светом
Ж[итомир]ским, любезен был, речист,
Играл в бостон, а иногда и в вист
С товарищами, даже в банк грошовый.
Майора-банкомёта лоб суровый
За картами смутить его не мог;
Он полагал: «Владеет смелым бог!» -
«Атанде и плюэ!» - кричит, бывало.
И не робеет. - Этого всё мало:
Бренчал и на гитаре молодец;
И должен же сказать я наконец,
Что он, хотя и сам не сочинитель
И не знаток, а был стишков любитель
И толстую для них тетрадь завёл.
Он, я, денщик и пудель их Орёл
Уселись в старой дедушкиной брычке.
Не подарил (у дедушки в привычке
Дарить что не было), но, чтоб своё
Явить усердье, наш старик её
За что купил, за то и продал дочке.
Простились, тронулись. При каждой кочке
Я охал; но смеялся ментор мой;
Я охать перестал. Тебе иной
Весь описал бы путь свой до столицы:
Поэт приплёл бы к былям небылицы;
Смотрителей станцьонных юморист
На сцену вывел бы; статистик лист
Итогами наполнил бы. Но мне ли
Бороться с ними? - Скоро долетели
До Петербурга мы, - и ничего
Достойного вниманья твоего
Со мною не случилося дорогой.
Зато по истине, и самой строгой,
Вдруг закружилась голова моя,
Когда увидел напоследок я
Тот город величавый и огромный,
Перед которым наш Ж[итомир] скромный
Явился мене деревушки мне.
Не знал я: наяву ль или во сне
Смотрю на эти пышные громады?
По ним мои восторженные взгляды
Носились и терялись; мне дворцом
Едва ли не казался каждый дом,
Все улицы казались площадями,
Портные и сапожники князьями
И генералом каждый офицер.
Я рад, что не писатель; например:
Мой первый въезд мне не прошёл бы даром,
Блеснуть умом и новизной и жаром
Тут непременно был бы должен я.
Но, к счастью, ты вся публика моя:
От вычур описательных уволишь.

С а ш а

Охотно! и напомнить мне позволишь:
Быть может, остроумны и красны,
Да, признаюсь, не слишком мне нужны,
Не по нутру мне эти отступленья.

М у ж

Друг, не моя вина, а просвещенья
Всеобщего. - В Гомеров грубый век
Ребенком был и - глупым человек:
Ребёнку нянюшка-Гомер без шуток,
Без едких выходок и прибауток
Рассказывает дело. - Но теперь,
Когда для всех раскрыта настежь дверь,
Ведущая в святыню умозрений,
Когда где только школа, там и гений,
Где клоб, там Аристарх или Лонгин,
Когда от слишком мудрого народу
Нигде нет места, нет нигде проходу, -
Теперь...

С а ш а

Остриться авторы должны?
Да ты не автор.

М у ж

Все увлечены
Потоком общим: я - за авторами!
Однако только дай проститься с нами
Поручику, и мне не до острот,
Конечно, будет. - Бремя всех забот,
С моим определеньем неразлучных,
Он принял на себя; но своеручных
В том не дал обязательств; сверх того
Хлопот довольно было у него
И собственных, довольно и по службе, -
Итак, о том, что обещал по дружбе,
Где ж было вспомнить? - впрочем, и меня
Он вспомнил же. Последнего коня
Уж на дворе впрягали в брычку нашу:
Он собрался в обратный путь, и чашу
С ним разделял, прощаясь, аудитор...
Гость был ему приятель с давних пор,
Учёный муж, краса всем аудиторам,
Но отставной: в полку по наговорам
Не мог остаться умный сей юрист;
Злодеи, будто на руку не чист
И пьёт запоем, на него всклепали;
И что же? - к сокрушенью и печали
Ж[итомир]ских шинкарок, приказали
Ему подать в отставку. Он, подав,
Твердил жидовкам: «Видите, я прав;
Меня не замарали в аттестате».
- «Полковник пожалеет об утрате
Дельца такого!» - молвили оне,
Но вдруг не стало в нашей стороне
Питомца Вакха, Марса и Фемиды:
Фортуны легкомысленной обиды
Его не испугали; бодр и смел,
За нею он в Петрополь полетел, -
Вот почему с ним встретился случайно
Поручик мой и рад был чрезвычайно.
Не менее был и приятель рад;
Он думал так: «Мне настоящий клад
Судьбою послан в этом казначее!
Пока меня не выгонит по шее
(Ходить и в дождь и в слякоть мне не лень),
К нему являться стану каждый день.
Он малый глупый, добрый, не сердитый;
Но если бы и вздумал, даже битый
Решился я не покидать его».
Не отступил от слова своего
Философ, в правилах неколебимый:
Узнал поручик, им руководимый,
В столице каждый тёмный уголок,
Узнал окрестность: Красный кабачок,
Гутуев, Три Руки; не без познаний
И подвигов, не без воспоминаний
О битвах, в коих кий служил копьём,
Он воротился; да в кругу своём
Теперь и он сказать словечко может
Про Петербург! - Но что его тревожит?
О чём задумался? - Что значит стон,
С каким чубук поставил в угол он?
Вошёл его Иван, а за Иваном
Ямщик. «Зачем вы?» - «А за чемоданом
Егора Львовича». - «Повремени».
И стали среди комнаты они;
В другую вышел барин с аудитором.
Тут важным занялись переговором,
Шептались. Возвратяся, казначей
Сказал мне: «Фрол Михеич Чудодей,
Мой друг давнишний, человек почтенный
(Тут аудитор потупил взор смиренный),
За благонравье полюбил тебя.
Ты будешь у него, как у себя...»
- «То есть, пока не выйдет разрешенье, -
Тот перебил, - на ваше помещенье
В кадетский корпус: просьба подана,
Или по крайней мере мной она
Немедленно подастся». - «Сам ты, милый, -
Так вновь поручик начал, - видишь: силой
Здесь не возьмёшь; не глуп ты, хоть и мал.
А хлопотать, кажись, я хлопотал,
И дома быть случалось мне не много».
Тут усмехнулся аудитор, но строго
Зато взглянул поручик на него
И продолжал: «Егорушка, всего
Не сделаешь на свете по желанью;
Но ты свидетель моему старанью,
Ты, знаю, лихом не помянешь нас...
Я маменьке поклон свезу от вас.
Прощай, любезнейший!» - От удивленья
Без языка, без мыслей, без движенья
Поручика глазами мерил я;
Поцеловались между тем друзья:
Наш сел с Орлом в повозку и с Иваном,
И был таков! Меня же с чемоданом
В своё храненье принял Чудодей.

С а ш а

Бедняжка!

М у ж

В доме матери моей
Не слишком были велики покои,
Но всё красивы: утварь и обои
В них заказал покойный мой отец.
Андрей сказал мне, что и образец
Сам он нарисовал, сам за работой
Смотрел и этой нежною заботой
Он счастлив был, когда был женихом.
«Кто барина бы назвал стариком
В то время? - восклицал седой дворецкий. -
И прежний вид воскреснул молодецкий,
И вспыхнул прежний блеск в его глазах,
Тот блеск, который был злодеям страх,
А в подчинённых проливал отвагу.
Жениться и с полком прорваться в Прагу,
Конечно, разница, да дело в том:
Покойник был и храбрым женихом,
И храбрым воином в пылу сраженья».
Прав был Андрей, а молвил, без сомненья,
Совсем не то, что думал.

С а ш а

Отступленья!

М у ж

Не дальные. - В родительском дому,
Скажу короче, взору моему
Всё представлялось в благородном, стройном,
Изящном виде; в скудном, всё ж пристойном
Был домик, где в столице на постой
Расположился казначей со мной.
Но то, что называл своей квартерой
Мой новый ментор, аудитор, пещерой,
Конюшней, хлевом назвал бы иной.
Мы взобрались по лестнице крутой
В его жилище: там и смрад, и холод,
И беспорядок, и разврат, и голод,
Казалось, обитали с давних пор.
Сухие корки хлеба, грязь и сор,
В бутылке свечка и бутыль другая,
Огромная, с настойкой, черновая
Какая-то бумага под столом,
Стул, опрокинутый перед окном,
В углу кровать о трёх ногах, которой
Сундук служил четвёртою опорой,
А на полу запачканный кафтан,
Чернильница и склеенный стакан.
Всё это под завесой мглы и пыли:
Вот чем приведены в смущенье были
Глаза мои, когда мне Чудодей
Впервые дверь обители своей
С улыбкой отпер вежливой и сладкой.
«Где мне присесть в берлоге этой гадкой?
Неужто здесь мне жить?» - подумал я
И был готов заплакать. Мысль моя
Не скрылась от догадливого взора
Второго Диогена - аудитора,
И он мне первый преподал урок:
«Я беден - так! но бедность не порок».

Сплошь всё портреты Нидерландской школы!
И быть поэтом хочешь? - Где ж глаголы,
Падущие из вещих уст певца,
Как меч небесный, как перун, - в сердца?
Ребёнок плакса, да негодный нищий -
Чудесные предметы! - сколько пищи
Воображенью! - Стало, без ходуль
Уж ни на шаг? детей ли, нищету ль
Уж ни в какую не вмещать картину?
Но часто пьёт и горе и кручину
И кормится страданьем целый век
Отчизны честь, великий человек...
Чернят живого, ненавидят, гонят,
Терзают, мучат; умер - и хоронят
Его по-царски; все враги в друзей
Мгновенно превратились; мавзолей
Над ним возносят, - очень бесполезный;
О нём скорбят и тужат в песни слезной
И ставят всем дела его в пример.
Питался подаянием Гомер,
Слепой бродяга, а ему потомство
Воздвигло храмы... Лесть и вероломство
И зависть Фокиона извели:
«Он украшенье греческой земли!» -
Потом убийцы восклицали сами.
Так было в древности. А между нами?
Что говорит Сади (не помню где)
Об оной глупой, пышной бороде,
О бороде безумца Фараона?
«Стоял пророк бессмертного закона,
Избранник божий, дивный Моисей,
Потупив взор, в смирении пред ней;
Она же величалась пред пророком».
Пред подлостью, безумьем и пороком
Ужели не случается подчас
Стоять так точно гению у нас?
Велики, славны Минин и Державин.
Но рядовой Державин был ли славен,
И был ли Минин, мещанин, мясник,
На родине чиновен и велик?
Вы скажете: «Тогда ещё и славы
Им рано было требовать!» - Вы правы;
Однако согласитеся со мной:
Всё можно с помянутой бородой
Сравнить глупцов, которые пред ними
Гордилися и связями своими,
И деньгами. - Любезные друзья,
Взгляну ли на толпу народа я,
А на детей особенно, невольно
Во мне родится нечто, что довольно
Похоже на почтенье. - Слова нет:
И дети большей частью пустоцвет;
Но всё же цвет, и цвет, скажу, прелестный.
Когда ж помыслишь: будущий, безвестный
Тут резвится Платон или Шекспир,
Один из тех, быть может, коих мир
Считает неба мощными послами;
Быть может, этот, с чёрными глазами
И поступью отважной, удивит
Вселенную, в годину скорби щит
Отечества, грядущий наш Суворов, -
Тогда... Но нитью наших разговоров
Мы чуть ли не домой приведены?
Простите ж, и да будут ваши сны,
Как дети, так беспечны и прекрасны,
Как души их, так сладостны и ясны!

РАЗГОВОР ТРЕТИЙ

«Нет дома наших, - на ухо шепнул
Мизинец мне, - их взял под караул
Почтенный Оп и удержал к обеду». -
Нам всё равно: к нему мы, к их соседу
Отправимся. И кстати! право, мне
Уж стало совестно так в тишине,
Подобно духу, гостю из могилы,
Под покровительством волшебной силы
Подкрадываться к ним. К тому ж они
Вам менее наскучат не одни.
Мы, впрочем, шапку всё ж возьмём с собою...
«Возьми, пожалуй! - тут с усмешкой злою
Мне говорит сердитый журналист, -
За бред твой ты заслуживаешь свист, -
Ведь шапка-то одна; а вас же много». -
Ученый физик судит очень строго;
Но вот ответ мой: «Шапочка моя
Сестрица электризму; нам, друзья,
Составить только цепь руками стоит,
И пусть она и одного прикроет,
А всё равно незримы будем мы». -
Не слишком же догадливы умы
Издателей Риторик и Пиитик!
Напишешь: и - тебя ругает критик,
Зачем над и нет точки. Мы пешком
Пойдём сегодня: гения с ковром
Не для чего трудить. За пирогом
Словечко уронить случилось Саше
Про повесть мужа. Тут собранье наше,
А именно: сам Яков Карлыч Оп,
Супруга, дочь и Власий-протопоп,
Которого евангельское сердце
Любило брата даже в иноверце,
Который к ним с каких-то похорон
Заехал, - все они, со всех сторон
К рассказчику: «Рассказывай» - и только!
Отказом огорчишь их, а нисколько
Их огорчить мой витязь не хотел.
Он благороден, щекотлив и смел,
Да здесь у места было снисхожденье:
Гусар наш согласился. - Нам бы продолженье
Повествования его застать!
Начало знаете; зады ж, на стать
Божественного болтуна Гомера,
Велеть вновь слушать - нет ещё примера
В твореньях не классических певцов.
Однако близко, из среды домов
Уже, я вижу, поднялась аптека, -
Так высится огромный верх Казбека
Над цепью сумрачных Кавказских гор;
Гигант, разрезав вечным льдом обзор,
Чело купает в девственной лазури,
На чресла вяжет пояс мглы и бури,
С лежащих на коленях вещих струн
Перстами сыплет громы и перун,
Стопой же давит дерзновенный Терек,
Который, бешен, рвёт и роет берег, -
И прочее... Поберегу запас;
Вот сад, войдём; метафор будет с нас.

Е г о р  Л ь в о в и ч

Был Фрол Михеич первые недели
Со мною ласков: мы изрядно ели;
Он не пил, и явился у него
Порядок, не бывавший до того.
Объедки, корки выброшены были
И смыл слои тяжёлой, чёрной пыли
Со стен, окошек полуинвалид,
Жилец того же дома; новый вид
Всё приняло в чертогах аудитора.
Я был: «Мой друг, мой милый, вы», - Егора
Без Львовича не говорили мне.
Меня расспрашивал он о родне,
О наших связях, об отце покойном,
И в языке его благопристойном
Я даже грубых не слыхал речей.

С в я щ е н н и к

Конечно, полагал ваш Чудодей,
Что выгодны ему такие меры;
Он ждал награды.

Е г о р  Л ь в о в и ч

Я не этой веры;
Не из большого бился он: был сдан
Ему, да без ключей, мой чемодан;
А сверх того, отец мне в именины
(Весною, в самый год своей кончины,
Уже больной, уже лишаясь сил)
Часы - и золотые - подарил.
Жена бранит меня за отступленья;
Однако про часы те, с позволенья
Её и вашего, мои друзья,
Поговорить считаю нужным я:
«Храни их и носить их будь достоин, -
Мне дар вручая, молвил дряхлый воин, -
Мой сын, и тяжелы и без красы,
Но верны эти древние часы.
Случалось, дни страданья и печали
Угрюмые они мне измеряли;
Не утаю, бывал и слаб я, - да!
Мгновенья же злодейства и стыда,
Бесчестного мгновенья - никогда
На память стрелка мне не приводила.
Часы - наследство: приняла могила
Того, кто умирающей рукой
Мне дал их... дядя твой, мой брат, герой,
Зарытый под стенами Измаила...
С ним смерть меня на время разлучила,
Но скоро смерть соединит же нас;
Мой друг, мне скоро знать, который час,
Не нужно будет. - Ты же, верный чести,
Служи отчизне и царю без лести;
Часы свои все освящай добром,
Все чистой совестью». - Меня потом
Покойник, как завесть часы, наставил,
Поцеловал, поднялся и прибавил:
«Не забывай, Егор, отцовских правил».
Как я берёг часы те, что мне вам
И сказывать? - А их прибрать к рукам
С ключами был мой Чудодей намерен.
Но даже он (я в том почти уверен)
Меня бы пожалел, когда бы мог
Вообразить, сколь был мне сей залог
Любви отца бесценен.

С а ш а

Друг, не знаю;
А мне сдаётся, будто негодяю
Ты лишнюю оказываешь честь.

Е г о р  Л ь в о в и ч

Быть может; приговор же произнесть
Над ним другие могут: оскорблённый,
И о вине забытой и прощённой, -
Судья пристрастный. Взять часы хотел,
Для явного ж разбоя был несмел
Мой Фрол Михеич. Может быть, сначала
И думал: «Мать кому ж нибудь писала
Из здешних их знакомых о сынке.
Найти его у нас на чердаке,
Конечно, нелегко, но всё возможно;
Итак, примусь за дело осторожно...»
Я был ребёнок, слаб, в его руках,
Доверчив, совестлив; но о часах
Всё долго спорил, только из терпенья
Его не вывел, впрочем, подозренья
И тени не было в душе моей.
Когда бы было, я, кажись, скорей
Расстался бы и с жизнью, чем с часами.

С в я щ е н н и к

По крайней мере в обхожденьи с вами
Не вдруг же он переменился.

Е г о р  Л ь в о в и ч

Вдруг,
В тот самый день. «Мой милый» и «мой друг»
Ещё с неделю слышать мне случалось;
Но вы - то и в помине не осталось:
Егора Львовича сменил Егор,
Увы! сменил (и скоро) до тех пор
Никем не говорённый мне Егорка.
Объедки редьки, лук, селёдка, корка
Опять везде явились; грязь и пыль
Берлогу вновь одели, вновь бутыль
На волю вызвана из-под постели.
Михеич думал: «Ведь достиг я цели;
Комедии конец!» Он встал, в карман -
Часы и деньги, и ушёл, и, пьян,
В свой терем воротился ночью поздно.
Уж спал я: но злодей завопил грозно:
«Вставай, щенок!» - Я вздрогнул, но ушам
Не мог поверить: не к таким словам
Меня в дому отцовском приучили.
Он повторил: «Вставай, негодный! - или» -
И о пол - хлоп! Подняться сам собой
Не в силах был неистовый герой;
Однако, лёжа, расточал угрозы.
Меня пустое приводило в слезы,
Я мягок был, и слишком.

С а ш а

Бедный друг!
Могу вообразить я твой испуг. ..

Ш а р л о т т а

Ваш ужас в это горькое мгновенье!

Е г о р  Л ь в о в и ч

В груди моей и гнев и омерзенье
Всё заглушили: в сердце их тая,
Я мучился, но мог ли плакать я?
Во мне и страх подавлен был презреньем.
Скажу ещё: недаром провиденьем
Мне послан был столь тягостный искус.
Быть может, без него я был бы трус
И неженка; но тут, как от закала,
Во мне душа незапно твердой стала.
Вы усмехнулись.

С в я щ е н н и к

Да, мой друг: меня
Вы извините; стар я, без огня,
Без смелости моё воображенье...
В такое веровать перерожденье
Мне что-то трудно. Брошенный посев
Не вдруг даёт колосья; скорбь и гнев
Я взвешивал, исследовал я страсти,
Вникал в могущество их грозной власти
(По должности обязан я к тому);
Но ваш скачок и моему уму
И опыту, скажу вам откровенно,
Противоречит. В мире постепенно
Всё происходит: точно так и в нас.
Что не был без последствий оный час,
Как в пору павшее на ниву семя,
Я в том уверен; даже что на время
Самим себе казались вы другим;
Но напряженье минуло, и с ним
Обманчивое ваше превращенье, -
Вы стали вновь ребёнком.

Е г о р  Л ь в о в и ч

Ваше мненье
Согласно с истиной, согласно с тем,
Что досказать я должен; не совсем
Я выразился точно: но - примеры!
Нанизывать гиперболы без меры
Теперь в обычае.

А п т е к а р ш а

Да что же он?
The script ran 0.003 seconds.