---

Евгений Евтушенко - Казанский университет - Илья Ульянов [1970, Казань - Москва ]
Известность произведения: Низкая

1 2 
...Предлагаю Вам допустить г. Ульянова
к производству метеорологических наблюдений...
Н. Лобачевский

Призовите «легковесного» и велите ему
написать курс астрономии на тему: «Пусть
астрономы доказывают» - он и это исполнит
в точности. Он докажет, что существует на
свете даже астрономия легковесная, в силу
которой солнце восходит и заходит по
усмотрению околоточных надзирателей...
М. Е. Салтыков-Щедрин


Даже тюрьмы белым-белые -
что-то вроде миража.
МорозА по всей империи,
морозА.
В город лошади привозят
мертвецов на облучках.
Вожжи,
дёргаясь,
елозят
в заколдованных руках.
Мёрзнут
ссыльный
и урядник,
мёрзнет царь,
и мёрзнет псарь,
мёрзнешь ты,
Илья Ульянов,
в марте,
лютом, как январь.
На столе твоём ни водки,
ни горячего чайку,
а одни метеосводки,
наводящие тоску.
И, чуть-чуть калмыковатый,
ты щетиною зарос,
мрачный,
словно виноватый
за любого,
кто замёрз.
Потепления хоть градус
в сводках ищешь для Руси,
как в сиротстве -
не играясь,
ты искал медяк в грязи.
Шустрый дед обсерваторский
дров Ульянову принёс,
и медведем белым впёрся
следом в комнату мороз.
И от русского мороза,
выражая взглядом грусть,
треснул гипсовый Спиноза...
Вольнодумец, -
чуешь Русь?
Дед кряхтит:
«Всё мыслишь, вьюнош?
Холода какие -
страсть!
Супротивно ветру плюнешь:
в лоб тебе ледяшки - хрясть!
С бабой,
брат,
не побалуешь -
побалуйка
словно лёд.
Крест попу не поцелуешь -
целовалки оторвёт.
Хитро оттепель-паскуда
обманула нас вчерась.
Грязь прокиснувшая -
худо.
Хуже - если смёрзлась грязь.
Всё внутрях насквозь прозябло,
а морозец входит в раж.
Как погодочка на завтра,
господин погодный врач?»

Господин погодный врач,
так несхожий с господами,
не желает деду врать.
Говорит:
«Похолоданье...»
Холодина,
холодина...
Замерзает даже ртуть.
Вся империя
как льдина:
вмёрзли подданные внутрь.
Замороженные жертвы
в съезжих,
тюрьмах,
рудниках.
Заморожены прожекты
в канцелярских ледниках.
Ледяной расчёт,
коварство,
и всё царство-государство -
ледяной проклятый дом,
если держится,
то льдом.
Дед кидает в печь поленья:
«Холода,
холода,
ну а будет потепленье?» -
«Будет,
только вот когда...»
Обмануть легко прогнозом,
только совесть не велит.
Лишь подкупленный морозом
рано оттепель сулит.
Как в империи ненастно!
Как опасно
свищет ветр!
Ну а ты застыл
на «ясно»,
государства барометр.
Воет вьюга,
околотки
и бараки
тряся...
Как в сугробах,
в ложных сводках
Русь
барахтается.
Но, в окно седое глянув,
в нём глазок -
пусть небольшой -
продыши,
Илья Ульянов,
сына выдыши душой.
Новой оттепели свыше
ждать наивно.
Только тот
всё Отечество отдышит,
кто продышится сквозь лёд.


6. Лесгафт

...Лицо, позволившее себе подобный
поступок... не должно быть терпимо
на учебной службе...
Докладная записка министра просвещения
Д. А. Толстого по поводу статьи П. Лесгафта
в «Санкт-Петербургских ведомостях»,
разоблачавшей порядки в Казанском
университете

Резолюция царя:
«Разумеется, уволить, не допускать».

Каждое произвольное действие очень
грустно, но ещё грустнее и прискорбнее,
если от произвола и беззаконных действий
нет защиты, если отказываются не только
разбирать, но и слушать о том, что делается...
П. Ф. Лесгафт


«Зачем вы,
милейший Пётр Францевич,
в крамольные влезли дела?
Любовь к либеральненьким фразочкам
до глупостей вас довела.
Накладно в политику впутываться.
Сожрут при гарнире любом,
лишь будут выплёвывать пуговицы». -
«Не выплюнут...
Всё же с гербом». -
«При вашем таланте анатома
карьеру испортить в момент!
Зачем, объясните?» -
«А надо ли?
Ведь совесть для вас -
рудимент». -
«Так, значит, подлец я?» -
«Не полностью.
Вы полностью трус -
это да,
а трусость издревле
для подлости
питательная среда». -
«Но есть и стратегия тонкая.
Порою разумнее -
вспять.
Прославлен бывает потомками
лишь тот,
кто умел отступать.
Бессмысленна удаль строптивая...» -
«Но часто,
когда мы хитрим,
красивое имя «стратегия»
для трусости лишь псевдоним...» -
«Протесты писать не наскучило?» -
«Немножко...» -
«Совсем надоест.
Не стоит открытья научного
любой социальный протест.
Не рухнет стена,
если крикнете...» -
«Шатнётся -
довольно того.
Протест социальный -
открытие
себя
для себя самого.
Пора эту стену сворачивать.
Под камень лежачий вода...» -
«Течёт, уверяю, Петр Францевич,
но камню спокойней тогда...» -
«Нет,
этот прогресс понемножечку
такой же, простите, смешной,
как йодом намазывать ножечки
кровати,
где стонет больной.
Негоже быть медику олухом.
Что весь этот гнойный режим?
Злокачественная опухоль,
а ею мы так дорожим.
К чему заклинанья магические -
не спустятся духи с высот.
Вмешательство лишь хирургическое
Россию, быть может, спасёт». -
«Кромсать по живому?
Опасности
не видите?» -
«Вижу. Я трезв.
Но следует
скальпелем гласности
решительный сделать надрез...» -
«Да где вы живёте,
Пётр Францевич?
Забыли, наверное,
где.
В России -
о братстве и равенстве?!
Попросит сама о кнуте!
Цензура размякнет хоть чуточку -
что будет печататься?
Мат?
Распустим полицию?
Чудненько!
Все лавки в момент разгромят.
И стукнет вас,
крякнув озлобленно, -
очки ваши вроде не те! -
ваш брат угнетённый
оглоблею,
как символом «фратерните».
Всё это -
холодный мой рацио,
плоды размышлений -
увы!
Но в будущем нашем,
Пётр Францевич,
скажите,
что видите вы?» -
«Я вижу Россию особенной -
Россию без власти кнута,
без власти разбойно-оглобельной -
мне чужды и эта и та.
Но будет в ней власть не ублюдочная,
а нации лучшая часть...» -
«Наив...
Ни сегодня, ни в будущем
не может народной быть власть.
Народ - это быдло,
Пётр Францевич,
и если порою народ
ярмом недовольно потряхивает,
то вовсе не в жажде свобод.
Ему бы -
корма образцовые,
ему бы -
почище хлева...
Свобода нужна образованному,
неграмотному - жратва.
Зачем ему ваши воззвания?» -
«Борьба за свободу - сама
великое образование...» -
«А может, лишь смена ярма?!» -
«Стращаете?
Я - с оптимистами.
Ещё распахнётся простор,
ещё государыней Истина
взойдёт на российский престол.
Конечно, немножко мы варвары,
конечно, немножко зверьё,
и мы из истории вырваны,
но сами ворвёмся в неё.
Наследники Пушкина,
Герцена,
мы - завязь.
Мы вырастим плод.
Понятие «интеллигенция»
сольётся с понятьем «народ»...» -
«Да будет мне вами позволено
спросить на нескромный предмет, -
вы с кафедры вроде уволены,
а держитесь, будто бы нет?
Простите вопрос этот каверзный,
но я любопытен -
беда...» -
«А я -
гражданин.
С этой кафедры
уволить нельзя никогда».


7. Щапов

Боже, как жутко жить взаперти русской
душе! Простору, воздуху ей надо! Потому
и спит русский человек и охвачен ленью,
что находится взаперти и опутан тройными
верёвками; потому и чудится ему
вавилонская блудница!
А. П. Щапов

Пора же, наконец, русским учёным понять,
что наука может беспрепятственно
развиваться лишь там, где её учения
свободны, и что такая свобода мыслима
лишь в свободном государстве. На основании
этой аксиомы можно сказать, что наши
политические мученики делают для будущего
развития русской науки больше, чем учёные
филистеры, не видящие потребностей нашей
современной действительности из-за реторт,
летописей или кристаллов.
Г. Плеханов. «Афанасий Прокофьевич Щапов»


Афанасий Прокопьевич Щапов,
урождённый в сибирских снегах,
был в своих убеждениях шаток,
да и шаток порой на ногах.

Обучаясь не где-нибудь - в бурсе,
он в кельишке своей неспроста
проживал при вольтеровском бюсте
под растерянным ликом Христа.

И вцеплялся он в книги когтисто,
полурусский и полубурят,
от баптизма бросаясь к буддизму,
к ерундизму - враги говорят.

Он стоял за конторкой упрямо,
пол промяли его башмаки.
«Это нового столпника ямы», -
гоготали дружки-бурсаки.

Он историк был. Честный историк.
Выпивал. Но в конце-то концов
честный пьяница всё-таки стоит
сотни трезвенников-подлецов.

Проститутке с фальшивой косою,
он, забавя упившийся сброд,
декламировал с чувством Кольцова,
пробуждая «дремавший народ».

А она головёнку ломала,
кисть засаленной шали грызя.
Ничегошеньки не понимала -
только пучила, дура, глаза.

И твой пасынок пьяный, Россия,
с ощущением связанных крыл,
как публичного дома мессия,
он возвышенно речь говорил:

«Тоска по родине вне родины
под сенью чуждых чьих-то рощ
сидит, как будто нож под рёбрами,
а если выдернешь - умрёшь.

Там семечками не залускано,
не слышно «в бога душу мать»,
но даже и по хамству русскому
вдруг начинаешь тосковать.

Но если хамство ежедневное
и матерщина - просто быт,
то снова, как болезнь душевная,
тоска по родине свербит.

Мне не родной режим уродливый, -
родные вО поле кресты.
Тоска по родине на родине,
нет ничего страшней, чем ты.

Я потому сегодня пьянствую,
как пьянствуют золотари,
что раздирает грусть гражданская
меня когтями изнутри.

Глядите, бурши и поручики,
я поцелую без стыда,
как Дульцинее, девке рученьку,
царёву руку - никогда!

Я той Россией очарованный,
я тою родиною горд,
где ни царей и ни чиновников,
ни держиморд, ни просто морд.

Чужие мне их благородия
и вся империя сия,
и только будущая родина -
родная родина моя!»

Лишь казалось, что он собутыльник,
пропивает свой ум в кабаке.
Он был разума чистый светильник
у истории русской в руке.

И забыв и Кольцова, и шапку,
и приняв огуречный рассол,
Афанасий Прокофьевич Щапов
из борделя на лекцию шёл.

И в Казанском университете,
как раскольник за веру горя,
он кричал: «Вы не чьи-нибудь дети,
а четырнадцатого декабря!»

«Как он лезет из кожи истошно...» -
шёпот зависти шёл из угла,
но не лез он из кожи нарочно -
просто содранной кожа была.

Как он мог созерцать бессловесно,
если кучку крестьян усмирять
на сельцо под названием Бездна
вышла славная русская рать?

И в руках у Петрова Антона -
Иисуса в расейских лаптях -
против ружей солдатских - икона
колыхалась, как нищенский стяг.

Но, ища популярности, что ли,
всё же Щапов - не трезвенник Греч,
словно голос расстрелянной голи,
произнёс панихидную речь.

И, за честность такую расщедрясь,
понесла его власть-нетопырь
через муки безденежья, через
Отделение Третье, в Сибирь.

Его съели, как сахар, вприкуску,
и никто не оплакал его,
и на холмике возле Иркутска
нету, кроме креста, ничего.


8. Фигнер

Бороться! Преодолевать! Победить себя!
Победить болезнь, безумие и смерть...
Но как бороться, как преодолевать?
В. Фигнер


Мрачна Шлиссельбургская крепость -
державных творений венец,
и верить в спасенье - нелепость,
но если не верить - конец.

Повеситься - выход несложный,
но кто-то с безверьем в борьбе
стучит деревянною ложкой
по водопроводной трубе.

И сквозь подвывания ветра
слагаются стуки в слова:
«Я Вера, я Вера, я Вера.
Вы живы ещё? Я жива».

Расписывал сказочки Палех,
но в сказочной этой стране
цинизм - в орденах и медалях,
а вера - с тузом на спине.

Как странно судьба начертала,
что, тихонькая на вид,
казанская девочка стала
невестой твоей, динамит.

Ах, Вера, всё было бы просто,
когда бы ты слушалась, но
крамола и молодость - сёстры,
а может быть, это одно.

На лекции Лесгафта ты ли
летела, как будто на бал,
и чёрные волосы плыли,
отстав от тебя на квартал.

Но первый мужчина, который
увидел твою наготу,
был мерзостный хрыч - коридорный
с гнилыми зубами во рту.

Ухмылка лоснилась на морде,
а ты в крепостной конуре
стояла на гнусном осмотре,
как Жанна д`Арк на костре.

Ты медленно вытянешь волос
со страхом невольным внутри,
но шепчет неслышимый голос:
«Конечно, седой... Не смотри...»

И чувствуют зрячие пальцы
морщины - зарубками лет.
Какая гуманность начальства,
что в камере зеркальца нет!

И новая милость державы:
во двор, где полынь и бурьян,
идёшь ты с лопатою ржавой
и горсткой садовых семян.

И в рыцарях взрывов и риска -
ребяческой нежности взрыв,
и плачет навзрыд террористка,
случайно жука раздавив.

Зовут перелётные утки,
захлёстывает синева,
и, будто бы бомбы-малютки,
в суглинок летят семена.

Им будет, наверное, больно
под множеством топчущих ног,
но выдержи, семечко-бомба,
ползи, шлиссельбургский вьюнок!

Конечно, эпохи уродство -
цветами украшенный ад,
но важно само садоводство -
не место, где выращен сад.

И в греческих или испанских -
во всех шлиссельбургах земли
летят семена из-за пазух,
чтоб наши потомки взошли!

Везде, где царят изуверы,
в любой угнетённой стране
вы будьте достойными веры
с бубновым тузом на спине.

Вы, люди, запутались в распрях,
вам сад разводить недосуг,
но всюду, как в камерах разных,
всемирный растёт перестук.

Сквозь стены двадцатого века
стучитесь бессмертно, слова:
«Я Вера, я Вера, я Вера...
Вы живы ещё? Я жива...»


9. Пасха

С каким бы вопросом к нему ни обратиться,
он отвечал неизменно одно: «Как Саша».
А. И. Ульянова-Елизарова


По Симбирску ходит пасха,
пасха водит хоровод.
ШелковАя опояска
на удавку подойдёт.
Но пока не удавился,
нацелуйся,
кто не глуп,
чтобы сам ты удивился,
сколько выслюнявил губ.
Поцелуй нагайке хвостик,
след чиновьичьих галош!
В чью-то харю харкнуть хотца,
но целуйся -
хошь не хошь!
Поцелуй охотнорядца -
в бороде не занозись!
Поцелуй шпика,
как братца,
да смотри - не заразись!

Всецелуйствие в разгаре,
хоть целуй взасос кобыл!
Для чего Христа распяли?
Чтобы лишний праздник был.

И в пасхальном половодье,
в расписном кавардаке,
братья - Саша и Володя -
как две льдинки на реке.

А толпа куда-то тащит
и сомнёт наверняка,
но в руке чуть-чуть постарше
сжата младшая рука.

И глядят они над Волгой
среди пёстрой кутерьмы,
как трясутся прутья в окнах
переполненной тюрьмы.

И кричит, срывая глотку,
арестованная голь:
«Гимназисты, сквозь решётку
похристосуемся, что ль?»

Запевает голь, бунтуя,
в тесноте и сыроте,
про бродягу с Акатуя,
как про брата во Христе.

Пристав с видом удручённым
поспешает тяжело.
Состраданье к заключённым
в план гимназий не вошло.

В неуклюжем политесе
власть басит: «Денёк хорош!
И вообще - Христос воскресе!
Ваши губки, молодёжь!»

Желтозуб, как у гиены,
власти мокрый рот раскрыт.
«Не целуюсь... Гигиена...» -
Саша сухо говорит.

«Ну а младшенький что скажет?» -
власть флиртует, как лиса.
«Извините... Я - как Саша...» -
исподлобья бьют глаза.

«Я бы дал вам карамельку,
да в карманах не держу.
Может, вам на карусельку?
Я вас лично подсажу...»

Карусельщик вертит ус.
Взмок -
хоть падай замертво.
«Одного коня -
могу-с...
Остальные -
заняты...»

Сели?
Сели.
Вы на карусели.
Конь ваш с гривой золотой
и с глазами чайными.
Может, он внутри
пустой,
но зато отчаянный.
Призакушена губа.
Смотрит одержимо.
На одном коне судьба
быть вам положила.
Карусель,
карусель!
Разлюли-весельице!
Кара -
всем,
кара -
всем,
кто закаруселится.
Вроде скачут все вперёд,
а стоят на месте,
ну а этот конь
рванёт
вдаль
с гвоздями вместе.
Он взлетит наискосок,
как велит орбита,
выдрав с хряском из досок
вбитые копыта.
Взвейся, конь,
в полёте вытянут!
Была -
не была!
Кто из братьев
будет выдернут
виселицей
из седла?
Кто из братьев
небывало
тряханёт весь шар земной
на коне крылатом,
алом,
с тенью брата за спиной?
На всемирный светлый праздник
доскачите кто-нибудь,
в мир,
где можно без опаски
губы людям протянуть,
где исчезли
акатуи,
раб
и сытый паразит,
где никто
при поцелуе
подлостью не заразит.
Конь, скачи,
ушами прядая,
через столько рубежей,
за единственною правдою
через столько разных лжей,
через долы,
через веси,
с верой -
даже без креста,
через все «Христос воскресе...»
тех,
кто предали Христа...


10. Александр Ульянов

Среди русского народа всегда найдётся десяток
людей, которые настолько преданы своим идеям и
настолько горячо чувствуют несчастье своей
родины, что для них не составляет жертвы
умереть за своё дело. Таких людей нельзя
запугать чем-нибудь.
Из речи А. Ульянова на процессе


Ау, либералы!
Так бойко выпендривались
и так растерялись вы,
судари!
Какая сегодня погода в империи?
Гражданские сумерки.
Когда прикрывали
журнал Щедрина
правители города Глупова,
Щедрин усмехнулся:
«Ну хоть бы одна
свинья либеральная хрюкнула...»
Прощайте,
«Отечественные записки»!
Завяли курсистки,
коллеги закисли.
Какая
в империи нынче картина?
Тина.
Хитря,
прогрессистики прячутся в омут:
«Быть может, не тронут».
Спасенье одно -
под коряги,
на дно.
Но так ли премудро
пескарство,
когда всё равно,
всё равно,
всё равно
найдёт и на дне
государство.
Журнал проглотило оно,
не давясь,
а завтра проглотит,
читатели, вас.
В постели Щедрин.
Он измученно жёлт,
и мысль неотвязная
давит и жжёт:
«Неужто наивностью я одержим?
Неужто,
российский читатель,
ты только заёмным умом гражданин,
а собственным -
обыватель?»
Но в двери звонят.
Провороты звонка
то дерзостны,
то нерешительны.
Хозяин встаёт:
«Молодая рука...
Надеюсь,
не утешителя...»
Но кто же он -
юноша в косоворотке,
с пушком на крутом волевом подбородке,
с манерами
чуточку провинциальными,
с глазами
такими нацеленно-дальними,
горящими
всполохом грозовым?
Читатель России,
её гражданин.
На лбу ни морщинки ещё,
ни усталинки,
но тень обречённости,
словно клеймо.
«Не жмите так руку...
Мне больно...
Я старенький...» -
смеётся Щедрин,
но ему не смешно.
Он, может, предвидит,
жалея любовно,
что Саша Ульянов -
и зря и не зря -
оклеит бумагой когда-нибудь бомбу,
по образу книги её сотворя.
И вот среди снежного свиста разбойного
петляет в проулках,
заросших паршой,
мальчишка с отчаянным ликом Раскольникова
и хрупкою наичистейшей душой.
Но топот за ним,
будто здания рушатся, -
тот самый, державный.
Россия, доколь?
Ах, Саша,
твой конь карусельный -
игрушечен,
но есть ещё медный,
безжалостный конь.
Ещё ты ребёнок
в глазах своей матери.
Подумай о матери бедной своей.
Но страшен террор этой медной громадины,
и он до террора доводит детей.
Над каждою матерью скорбной российской,
над всеми детьми
в колыбелях страны,
над теми,
кто даже ещё не родился,
литые копыта
занесены.
Не раз этот конь
окровавил копыта,
но так же несыто
он скачет во тьму.
Его под уздцы не сдержать!
Динамита
в проклятое медное брюхо ему!
Ау, либералы!
Займитесь раскопками
самих же себя -
бодрячки-мертвецы,
ведь все вы давно
потихоньку растоптаны,
но этого вам не понять,
мудрецы.
Трусливые жертвы,
вы славы не стоите.
В стране, где террор -
государственный быт,
невинно растоптанным быть -
не достоинство,
уж лучше -
за дело растоптанным быть!
Пусть лучше
под реквиемное пение
твоё,
шлиссельбургская тишина,
намылят верёвку
державною пеною,
сорвавшейся
с медной губы скакуна.
Лишь тот
настоящий Отечества сын,
кто, может быть,
с долей безуминки,
но всё-таки был до конца
гражданин
в гражданские сумерки.


11. Суббота

Столичная газета приводит интересный счёт,
представленный по начальству одним из
чиновников, командированных в провинцию
по делам службы. «Две рюмки водки - 20 к.,
одна рюмка - 10 к., один графин водки -
40 к., одна сельдь - 30 к., две порции
винегрета - 60 к., одна порция солянки -
30 к., четыре порции поросёнка - 1 р.
20 к., шесть порций мороженого - 1 р.
80 к., одна бутылка воды - 25 к., бутылка
редедеру - 5 р., две бутылки лимонной
воды - 60 к., одна рюмка водки старой -
15 к., одна порция поросёнка - 30 к.,
одна порция бифштекса - 40 к., одна
порция пирожного - 25 к., фисташки -
30 к., одна бутылка пива - 30 к., свеча
стеариновая - 10 к., самовар - 10 к.,
одна порция белорыбицы - 40 к., одна
бутылка пива - 30 к., необходимый отдых
после занятий (?!) - 10 руб.
Итого, не более не менее, 28 р. 10 к.».
Казанская газета «Волжский вестник»,
2 апреля 1887 года

Поднимется мститель суровый,
И будет он нас посильней.
Из революционной песни


«Дворник,
что за крик на улице?
Снова, что ли, их пороть?»
«Да суббота...
Русь разгуливается...
Пьянство,
ваше сковородь...»
Люди,
синие от стужи,
обнимают фонари.
Сорок градусов снаружи,
сорок градусов внутри.
Кто Россию травит?
Кто Россией правит?
Барыня стеклянная -
водка окаянная.
Мчат по пьяным рысаки.
Боже,
что творится!
Нынче водка на Руси
как императрица.
И сургучный венец
на головке царственной,
а солёный огурец -
скипетр государственный.
Твои очи,
Русь,
поблёкли,
а в ослаблых пальцах -
дрожь.
Вниз по матушке по водке
далеко не уплывёшь.
Если всё в глазах двоится,
ты вдвойне бессильна,
Русь.
Пьяный спьяну не боится,
а с похмелья пьяный -
трус.
Эй, мужик,
ты снова к рюмке?
Но когда дрожливы руки,
не удержишь в них кола,
не рванёшь в колокола.
Али было мало порки,
али та наука зря?
Ты в царёвой монопольке
не опасен для царя.
Выпьешь -
царь и поп -
родимы,
хоть целуйся с ними всласть.
Ты и власть
как побратимы:
водку пьёшь и ты
и власть.
И по городу Казани,
мужичьё валя врастяг,
мчат осанистые сани
в раззолоченных кистях.
«Шваль посконная с жидами,
прочь с пути,
сигайте в ров!»
Едет пьяный шеф жандармов
с Азой -
дочерью шатров.
И полковнику Гангардту
на служебную кокарду,
раззвенясь во все серёжки,
нацепляет Азочка
ещё теплую от ножки
розочку-подвязочку.

А в номерах Щетинкина
такая катавасия!
Шампанское шутихами
палит по потолкам.
Плевать, что за оказия -
гуляй Расея-Азия,
а малость безобразия -
как соусок пикан.
The script ran 0 seconds.