---

Маргарита Алигер - Зоя - Вторая глава [Май - сентябрь 1942 ]
Известность произведения: Низкая

1 2 
С девятого класса, с минувшего лета,
у тебя была книжечка серого цвета.
Её ты в отдельном кармане носила
и в месяц по двадцать копеек вносила.
Мы жили настолько свободно и вольно,
не помня о том, что бывает иначе,
что иногда забывали невольно,
что мы комсомольцы и что это значит.
Все праздником было весёлым и дерзким,
жилось нам на свете светло и просторно.
Развеялось детство костром пионерским,
растаяло утренней песенкой горна.

Вы в мирное время успели родиться,
суровых препятствий в пути не встречали,
но ритмом былых комсомольских традиций
сердца возмужавшие застучали.
И в знойные ночи военного лета
вы всей своей кровью почуяли это.

Ещё тебе игр недоигранных жалко,
и книг непрочитанных жаль, и ещё ты
припрячешь - авось пригодится - шпаргалку.
А вдруг ещё будут какие зачёты!
Ещё вспоминаешь в тоске неминучей
любимых товарищей, старую парту...
Ты всё это помнишь и любишь? Тем лучше.
Всё это поставлено нынче на карту.
Настала пора, и теперь мы в ответе
за каждый свой взнос в комсомольском билете.
И Родина нынче с нас спрашивать вправе
за каждую буковку в нашем Уставе.
Тревожное небо клубится над нами.
Подходит война к твоему изголовью.
И больше нам взносы платить не рублями,
а может быть, собственной жизнью и кровью.

Притоптанным житом, листвою опалой,
сожжённая солнцем, от пыли седая,
Советская Армия, ты отступала,
на ноги истёртые припадая.
Искрились волокна сухой паутины,
летели на юг неизменные гуси,
ты шла, покидая поля Украины,
ты шла, оставляя леса Беларуси.
А люди? А дети? Не буду, не буду...
Ты помнишь сама каждой жизнью своею.
Но кровь свою ты оставляла повсюду,
наверно, затем, чтоб вернуться за нею.
О запах шинельного чёрного пота!
О шарканье ног по кровавому следу!
А где-то уже подхихикивал кто-то,
трусливо и жалко пиная победу.
Как страшно и горько подумать, что где-то
уже суетились, шипя и ругая...
О чём ты? Не вздрагивай, девочка, это
не те, за кого ты стоишь, дорогая.

Нет, это не те, чьи любимые люди
в окопах лежат у переднего края,
что в лад громыханью советских орудий
и дышат и верят. Не те, дорогая.
Нет, это не те, что в казённом конверте,
в бессильных, неточных словах извещенья
услышали тихое сердце бессмертья,
увидели дальнее зарево мщенья.
Нет, это не те, что вставали за Пресню,
Владимирским трактом в Сибирь уходили,
что плакали, слушая русскую песню,
и пушкинский стих, как молитву, твердили.
Они - это нелюди, копоть и плесень,
мышиные шумы, ухмылки косые.
И нет у них родины, нет у них песен,
и нет у них Пушкина и России!
Но Зоя дрожит и не знает покоя,
от гнева бледнея, от силы темнея:
«Мне хочется что-нибудь сделать такое,
чтоб стала победа слышней и виднее!»

Стояло начало учебного года.
Был утренний воздух прохладен и сладок.
Кленовая, злая, сухая погода,
шуршание листьев и шорох тетрадок.
Но в этом учебном году по-другому.
Зенитки, взведённые в сквериках рыжих.
В девятом часу ты выходишь из дому,
совсем налегке, без тетрадок и книжек.
Мне эта дорога твоя незнакома.
В другой стороне двести первая школа.
Осенней Москвой, по путёвке райкома,
идёт комсомолка в МК комсомола.
Осенней Москвою, октябрьской Москвою...

Мне видится взгляд твой, бессонный и жёсткий,
Я только глаза от волненья закрою
и сразу увижу твои перекрёстки.
Душе не забыть тебя, сердцу не бросить,
как женщину в горе, без маски, без позы.
Морщины у глаз, промелькнувшая проседь,
на горьких ресницах повисшие слёзы.
Все запахи жизни, проведенной вместе,
опять набежали, опять налетели, -
обрызганной дождиком кровельной жести
и острой листвы, отметённой к панели.
Всё двигалось, шло, продолжалась работа,
и каждая улица мимо бежала.
Но тихая, тайная, тонкая нота
в осенних твоих переулках дрожала.
Звенели твои подожжённые клёны,
но ты утешала их тёплой рукою.
Какой же была ты тогда? Оскорблённой?
Страдающей? Плачущей? Нет, не такою.
Ты за ночь одну на глазах возмужала,
собралась, ремни подтянула потуже.
Как просто заводы в тайгу провожала
и между бойцами делила оружье.
Какою ты сделалась вдруг деловитой.
Рассчитаны, взвешены жесты и взгляды.
Вколочены рельсы, и улицы взрыты,
и в переулках стоят баррикады.
Как будто с картины о битвах на Пресне,
которая стала живой и горячей.
И нету похожих стихов или песни.
Была ты Москвой - и не скажешь иначе.
И те, кто родился на улицах этих
и здесь, на глазах у Москвы, подрастали,
о ком говорили вчера, как о детях,
сегодня твоими солдатами стали.
Они не могли допустить, чтоб чужая
железная спесь их судьбу затоптала.

А там, у Звенигорода, у Можая,
шла грозная битва людей и металла.
В твоих переулках росли баррикады.
Железом и рвами Москву окружали.
В МК отбирали людей в отряды.
В больших коридорах толпились, жужжали
вчерашние мальчики, девочки, дети,
встревоженный рой золотого народа.

Сидел молодой человек в кабинете,
москвич октября сорок первого года.
Пред ним проходили повадки и лица.
Должно было стать ему сразу понятно,
который из них безусловно годится,
которого надо отправить обратно.
И каждого он оглядывал сразу,
едва появлялся тот у порога,
улавливал еле заметные глазу
смущенье, случайного взгляда тревогу.
Он с разных сторон их старался увидеть,
от гнева в глазах до невольной улыбки,
смутить, ободрить, никого не обидеть,
любою ценою не сделать ошибки.
Сначала встречая, потом провожая,
иных презирал он, гордился другими.
Вопросы жестокие им задавая,
он сам себя тоже опрашивал с ними.
И если ответить им было нечем,
и если они начинали теряться,
он всем своим юным чутьём человечьим
до сути другого старался добраться.
Октябрьским деньком, невысоким и мглистым,
в Москве, окружённой немецкой подковой,
товарищ Шелепин, ты был коммунистом
со всей справедливостью нашей суровой.
Она отвечала сначала стоя,
сдвигая брови при каждом ответе:
- Фамилия? - Космодемьянская.
- Имя? - Зоя.
- Год рождения? - Двадцать третий. -
Потом она села на стул. А дальше
следил он, не кроется ли волненье,
и нет ли рисовки, и нет ли фальши,
и нет ли хоть крошечного сомненья.

Она отвечала на той же ноте.
- Нет, не заблудится. - Нет, не боится.
И он, наконец, записал в блокноте
последнее слово своё: «Годится».
Заметил ли он на её лице
играющий отблеск далёкого света?
Ты не ошибся в этом бойце,
секретарь Московского Комитета.


***

Отгорели жаркие леса,
под дождём погасли листья клёна.
Осень поднимает в небеса
отсыревшие свои знамёна.
Но они и мокрые горят,
занимаясь с западного края.
Это полыхает не закат,
это длится бой, не угасая.
Осень, осень. Ввек не позабудь
тихий запах сырости и тленья,
выбитый, размытый, ржавый путь,
мокрые дороги отступленья,
и любимый город без огня,
и безлюдных улочек морщины...

Ничего, мы дожили до дня
самой долгожданной годовщины.
И возник из ветра и дождя
смутного, дымящегося века
гордый голос нашего вождя,
утомлённый голос человека.

Длинный фронт - живая полоса
человечьих судеб и металла.
Сквозь твоих орудий голоса
слово невредимым пролетало.
И разноязыкий пёстрый тыл,
зной в Ташкенте, в Шушенском - позёмка.
И повсюду Сталин говорил,
медленно, спокойно и негромко.

Как бы мне надёжнее сберечь
вечера того любую малость?
Как бы мне запомнить эту речь,
чтоб она в крови моей осталась?
Я запомню неотступный взгляд
вставшей в строй московской молодёжи
и мешки арбатских баррикад -
это, в сущности, одно и то же.
Я запомню старого бойца,
ставшего задумчивей и строже,
и сухой огонь его лица -
это, в сущности, одно и то же.
Он сказал: - Победа! Будет так.
Я запомню, как мой город ожил,
сразу став и старше и моложе,
первый выстрел наших контратак -
это, в сущности, одно и то же.
Это полновесные слова
невесомым схвачены эфиром.
Это осаждённая Москва
гордо разговаривает с миром.
Дети командиров и бойцов,
бурей разлучённые с отцами,
будто голос собственных отцов,
этот голос слушали сердцами.
Жёны, проводившие мужей,
не заплакавшие на прощанье,
в напряжённой тишине своей
слушали его, как обещанье.
Грозный час. Жестокая пора.
Севастополь. Ночь. Сапун-гора
тяжело забылась после боя.
Длинный гул осеннего прибоя.
Только вдруг взорвались рупора.
Это Сталин говорит с тобою.
Ленинград безлюдный и седой.
Кировская воля в твёрдом взгляде.
Встретившись лицом к лицу с бедой,
Ленинград не молит о пощаде.
Доживёшь? Дотерпишь? Достоишь?
Достою, не сдамся! Раскололась
чистая, отчётливая тишь,
и в неё ворвался тот же голос.
Между ленинградскими домами
о фанеру, мрамор и гранит
бился голос сильными крылами.
Это Сталин с нами говорит.
Предстоит ещё страданий много,
но твоя отчизна победит.
Кто сказал: «Воздушная тревога!»?
Мы спокойны - Сталин говорит.

Что такое радиоволна?
Это колебания эфира.
Это значит - речь его слышна
отовсюду, в разных точках мира.
Прижимают к уху эбонит
коммунисты в харьковском подполье...
Клонится берёзка в чистом поле...
Это Сталин с нами говорит.

Что такое радиоволна?
Я не очень это понимаю.

Прячется за облако луна.
Ты бежишь, кустарники ломая.
Всё свершилось. Всё совсем всерьёз.
Ты волочишь хвороста вязанку.
Между расступившихся берёз
ветер настигает партизанку.
И она, вступая в лунный круг,
ветром захлебнётся на минуту.
Что со мною приключилось вдруг?
Мне легко и славно почему-то.

Что такое радиоволна?
Ветер то московский - ты и рада.
И, внезапной радости полна,
Зоя добежала до отряда.

Как у нас в лесу сегодня сыро!
Как ни бейся, не горит костёр.
Ветер пальцы тонкие простёр.
Может быть, в нём та же дрожь эфира?
Только вдруг как вспыхнула берёста!
Это кто сказал, что не разжечь?
Вот мы и согрелись! Это просто
к нам домчалась сталинская речь.
Будет день большого торжества.
Как тебе ни трудно - верь в победу!

И летит осенняя листва
по её невидимому следу.

***

За остановившейся рекою
партизаны жили на снегу.
Сами отрешившись от покоя,
не давали отдыха врагу.

Ко всему привыкнешь понемногу.
Жизнь прекрасна! Горе - не беда!
Разрушали, где могли, дорогу,
резали связные провода.
Начались декабрьские метели.
Дули беспощадные ветра.
Под открытым небом три недели,
греясь у недолгого костра,
спит отряд, и звёзды над отрядом...

Как бы близко пуля ни была,
если даже смерть почти что рядом,
люди помнят про свои дела,
думают о том, что завтра будет,
что-то собираются решить.
Это правильно. На то мы люди.
Это нас спасает, может быть.

И во мраке полночи вороньей
Зоя вспоминает в свой черёд:
«Что там в Тимирязевском районе?
Как там мама без меня живёт?
Хлеб, наверно, ей берёт соседка.
Как у ней с дровами? Холода!
Если дров не хватит, что тогда?»

А наутро донесла разведка,
что в селе Петрищеве стоят,
отдыхают вражеские части.
- Срок нам вышел, можно и назад.
Можно задержаться... В нашей власти.
- Три недели мы на холоду.
Отогреться бы маленько надо. -
Смотрит в землю командир отряда.
И сказала Зоя: - Я пойду.
Я ещё нисколько не устала.
Я ещё успею отдохнуть.

Как она негаданно настала,
жданная минута. Добрый путь!
Узкая ладошка холодна -
от мороза или от тревоги?
И уходит девочка одна
по своей безжалостной дороге.

* * *

Тишина, ах, какая стоит тишина!
Даже шорохи ветра нечасты и глухи.
Тихо так, будто в мире осталась одна
эта девочка в ватных штанах и треухе.

Значит, я ничего не боюсь и смогу
сделать всё, что приказано... Завтра не близко.
Догорает костёр, разожжённый в снегу,
и последний дымок его стелется низко.

Погоди ещё чуточку, не потухай.
Мне с тобой веселей. Я согрелась немного.
Над Петрищевом - три огневых петуха.
Там, наверное, шум, суета и тревога.
Это я подожгла! Это я! Это я!
Всё исполню, верна боевому приказу.
И сильнее противника воля моя,
и сама я невидима вражьему глазу.
Засмеяться? Запеть? Погоди, погоди!..
Вот когда я с ребятами встречусь, когда я...

Сердце весело прыгает в жаркой груди,
и счастливей колотится кровь молодая.

Ах, какая большая стоит тишина!
Приглушённые ёлочки к шороху чутки.

Как досадно, что я ещё крыл лишена.
Я бы к маме слетала хоть на две минутки.
Мама, мама, какой я была до сих пор?
Может быть, недостаточно мягкой и нежной?
Я другою вернусь. Догорает костер.
Я одна остаюсь в этой полночи снежной.
Я вернусь, я найду себе верных подруг,
стану сразу доверчивей и откровенней...

Тишина, тишина нарастает вокруг.
Ты сидишь, обхвативши руками колени.
Ты одна. Ах, какая стоит тишина!..
Но не верь ей, прислушайся к ней, дорогая.
Тихо так, что отчётливо станет слышна
вся страна, вся война, до переднего края.
Ты услышишь всё то, что не слышно врагу.
Под защитным крылом этой ночи вороньей
заскрипели полозья на крепком снегу,
тащат трудную тягу разумные кони.
Мимо сосенок чётких и лунных берёз,
через линию фронта, огонь и блокаду,
нагружённый продуктами красный обоз
осторожно и верно ползёт к Ленинграду.
Люди, может быть, месяц в пути, и назад
не вернёт их ни страх, ни железная сила.
Это наша тоска по тебе, Ленинград,
наша русская боль из немецкого тыла.
Чем мы можем тебе хоть немного помочь?
Мы пошлём тебе хлеба, и мяса, и сала.

Он стоит, погружённый в осадную ночь,
этот город, которого ты не видала.

Он стоит под обстрелом чужих батарей.
Рассказать тебе, как он на холоде дышит?
Про его матерей, потерявших детей
и тащивших к спасенью чужих ребятишек.
Люди поняли цену того, что зовут
немудрёным таинственным именем жизни,
и они исступлённо её берегут,
потому что - а вдруг? - пригодится Отчизне.
Это проще - усталое тело сложить,
никогда и не выйдя к переднему краю.
Слава тем, кто решил до победы дожить!
Понимаешь ли, Зоя? - Я всё понимаю.
Понимаю. Я завтра проникну к врагу,
и меня не заметят, не схватят, не свяжут.
Ленинград, Ленинград! Я тебе помогу.
Прикажи мне! Я сделаю всё, что прикажут...
И как будто в ответ тебе, будто бы в лад
застучавшему сердцу услышь канонаду.
На высоких басах начинает Кронштадт,
и Малахов курган отвечает Кронштадту.
Проплывают больших облаков паруса
через тысячи вёрст человечьего горя.
Артиллерии русской гремят голоса
от Балтийского моря до Чёрного моря.
Севастополь. Но как рассказать мне о нём?
На светящемся гребне девятого вала
он причалил к земле боевым кораблем,
этот город, которого ты не видала.
Сходят на берег люди. Вздыхает вода.
Что такое геройство? Я так и не знаю.
Севастополь... Давай помолчим... Но тогда,
понимаешь, он был ещё жив. - Понимаю!
Понимаю. Я завтра пойду и зажгу
и конюшни и склады согласно приказу.
Севастополь, я завтра тебе помогу!
Я ловка и невидима вражьему глазу.

Ты невидима вражьему глазу. А вдруг...
Как тогда? Что тогда? Ты готова на это?

Тишина, тишина нарастает вокруг.
Подымается девочка вместо ответа.
Далеко-далеко умирает боец...
Задыхается мать, исступлённо рыдая,
страшной глыбой заваленный, стонет отец,
и сирот обнимает вдова молодая.
Тихо так, что ты всё это слышишь в ту ночь,
потрясённой планеты взволнованный житель:
- Дорогие мои, я хочу вам помочь!
Я готова. Я выдержу всё. Прикажите!

А кругом тишина, тишина, тишина...
И мороз, не дрожит, не слабеет, не тает...

И судьба твоя завтрашним днём решена.
И дыханья и голоса мне не хватает.

Третья глава

Вечер освещён сияньем снега.
Тропки завалило, занесло.
Запахами тёплого ночлега
густо дышит русское село.

Путник, путник, поверни на запах,
в сказочном лесу не заблудись.
На таинственных еловых лапах
лунной бархомою снег повис.

Мы тебя, как гостя, повстречаем.
Место гостю красное дадим.
Мы тебя согреем крепким чаем,
молоком душистым напоим.

Посиди, подсолнушки полузгай.
Хорошо в избе в вечерний час!
Сердцу хорошо от ласки русской.
Что же ты сторонишься от нас?

Будто всё, как прежде. Пышет жаром
докрасна натопленная печь.
Но звучит за медным самоваром
непевучая, чужая речь.

Грязью перепачканы овчины.
Людям страшно, людям смерть грозит,
И тяжёлым духом мертвечины
от гостей непрошеных разит.

Сторонись от их горючей злобы.
Обойди нас, страшен наш ночлег.
Хоронись в лесах, в полях, в сугробах,
добрый путник, русский человек.

Что же ты идёшь, сутуля плечи?
В сторону сворачивай скорей!
Было здесь селенье человечье,
а теперь здесь логово зверей.
Были мы радушны и богаты,
а теперь бедней худой земли.

В сумерки немецкие солдаты
путника к допросу привели.

* * *

Как собачий лай, чужая речь.
...Привели её в избу большую.
Куртку ватную сорвали с плеч.
Старенькая бабка топит печь.
Пламя вырывается, бушуя...
Сапоги с трудом стянули с ног.
Гимнастёрку сняли, свитер сняли.
Всю, как есть, от головы до ног,
всю обшарили и обыскали.
Малые ребята на печи
притаились, смотрят и не дышат.
Тише, тише, сердце, не стучи,
пусть враги тревоги не услышат.
Каменная оторопь - не страх.
Плечики остры, и руки тонки.
Ты осталась в стёганых штанах
и в домашней старенькой кофтёнке.
И на ней мелькают там и тут
мамины заштопки и заплатки,
и родные запахи живут
в каждой сборочке и в каждой складке.
Всё, чем ты дышала и росла,
вплоть до этой кофточки измятой,
ты с собою вместе принесла -
пусть глядят фашистские солдаты.
Постарался поудобней сесть
офицер, бумаги вынимая.
Ты стоишь пред ним, какая есть, -
тоненькая, русская, прямая.
Это всё не снится, всё всерьёз.
Вот оно надвинулось, родная.
Глухо начинается допрос.
- Отвечай! - Я ничего не знаю. -
Вот и всё. Вот это мой конец.
Не конец. Ещё придётся круто.
Это всё враги, а я - боец.
Вот и наступила та минута.
- Отвечай, не то тебе капут! -
Он подходит к ней развалкой пьяной.
- Кто ты есть и как тебя зовут?
Отвечай! - Меня зовут Татьяной.

* * *

(Можно мне признаться? Почему-то
ты ещё родней мне оттого,
что назвалась в страшную минуту
именем ребёнка моего.
Тоненькая смуглая травинка,
нас с тобой разбило, разнесло.
Унесло тебя, моя кровинка,
в дальнее татарское село.
Как мне страшно!.. Только бы не хуже.
Как ты там, подруженька, живёшь?
Мучаешь кота, купаешь куклу в луже,
прыгаешь и песенки поёшь.
Дождь шумит над вашими полями,
облака проходят над Москвой,
и гудит пространство между нами
всей моей беспомощной тоской.
Как же вышло так, что мы не вместе?
Длинным фронтом вытянулся бой.
Твой отец погиб на поле чести.
Мы одни на свете, я - с тобой.
Почему же мы с тобою розно?
Чем же наша участь решена?
Дымен ветер, небо дышит грозно,
требует ответа тишина.
Начинают дальние зенитки,
и перед мучителем своим
девочка молчит под страхом пытки,
называясь именем твоим.

Родина, мне нет другой дороги.
Пусть пройдут, как пули, сквозь меня
все твои раненья и тревоги,
все порывы твоего огня!
Пусть во мне страданьем отзовётся
каждая печаль твоя и боль.
Кровь моя твоим порывом бьётся.
Дочка, отпусти меня, позволь.
Всё, как есть, прости мне, дорогая.
Вырастешь, тогда поговорим.
Мне пора! Горя и не сгорая,
терпит пытку девочка другая,
называясь именем твоим.)

***

Хозяйка детей увела в закут.
Пахнет капустой, скребутся мыши.
- Мама, за что они её бьют?
- За правду, доченька. Тише, тише...
- Мама, глянь-ка в щёлочку, глянь:
у неё сорочка в крови.
Мне страшно, мама, мне больно!..
- Тише, доченька, тише, тише...
- Мама, зачем она не кричит?
Она небось железная?
Живая бы давно закричала.
- Тише, доченька, тише, тише...
- Мама, а если её убьют,
стадо быть, правду убили тоже?
- Тише, доченька, тише... - Нет!
Девочка, слушай меня без дрожи.
Слушай, тебе одиннадцать лет.

Если ни разу она не заплачет,
что бы ни делали изверги с ней,
если умрёт, но не сдастся - значит,
правда её даже смерти сильней.
Лучшими силами в человеке
я бы хотела тебе помочь,
чтобы запомнила ты навеки
эту кровавую, страшную ночь.
Чтобы чудесная Зоина сила,
как вдохновенье, тебя носила,
стала бы примесью крови твоей.
Чтобы, когда ты станешь большою,
сердцем горячим, верной душою
ты показала, что помнишь о ней.

* * *

Неужели на свете бывает вода?
Может быть, ты её не пила никогда
голубыми, большими, как небо, глотками?
Помнишь, как она сладко врывается в рот?
Ты толкаешь её языком и губами,
и она тебе в самое сердце течёт.
Воду пить... Вспомни, как это было. Постой!
Можно пить из стакана - и вот он пустой.
Можно черпать её загорелой рукою.
Можно к речке сбежать, можно к луже припасть,
и глотать её, пить её, пить её всласть.
Это сон, это бред, это счастье такое!
Воду пьёшь, словно русскую песню поёшь,
словно ветер глотаешь над лунной рекою.
Как бы славно, прохладно она потекла...
- Дайте пить... - истомлённая девушка просит.
Но горящую лампочку, без стекла,
к опалённым губам её изверг подносит.
Эти детские губы, сухие огни,
почерневшие, стиснутые упрямо.
Как недавно с усильем лепили они
очень трудное, самое главное - «мама».

Пели песенку, чуть шевелились во сне,
раскрывались, взволнованы страшною сказкой,
перепачканы ягодами по весне,
выручали подругу удачной подсказкой.

Эти детские губы, сухие огни,
своевольно очерчены женскою силой.
Не успели к другим прикоснуться они,
никому не сказали «люблю» или «милый».

Кровяная запёкшаяся печать.
Как они овладели святою наукой
не дрожать, ненавидеть, и грозно молчать,
и надменней сжиматься под смертною мукой.
Эти детские губы, сухие огни,
воспалённо тоскующие по влаге,
без движенья, без шороха шепчут они,
как признание, слово бойцовской присяги.

* * *

Стала ты под пыткою Татьяной,
онемела, замерла без слёз.
Босиком, в одной рубашке рваной,
Зою выгоняли на мороз.
И своей летающей походкой
шла она под окриком врага.
Тень её, очерченная чётко,
падала на лунные снега.

Это было всё на самом деле,
и она была одна, без нас.
Где мы были? В комнате сидели?
Как могли дышать мы в этот час?
На одной земле, под тем же светом,
по другую сторону черты?
Что-то есть чудовищное в этом.
- Зоя, это ты или не ты?

Снегом запорошенные прядки
коротко остриженных волос.
- Это я, не бойтесь, всё в порядке.
Я молчала. Кончился допрос.
Только б не упасть, ценой любою... -
Окрик: - Рус! - И ты идёшь назад.
И опять глумится над тобою
гитлеровской армии солдат.

Русский воин, юноша, одетый
в справедливую шинель бойца,
ты обязан помнить все приметы
этого звериного лица.
Ты его преследовать обязан,
как бы он ни отступал назад,
чтоб твоей рукою был наказан
гитлеровской армии солдат,
чтобы он припомнил, умирая,
на снегу кровавый Зоин след.

Но постой, постой, ведь я не знаю
всех его отличий и примет.
Малого, большого ль был он роста?
Черномазый, рыжий ли? Бог весть!
Я не знаю. Как же быть? А просто.
Бей любого! Это он и есть.
Встань над ним карающей грозою.
Твердо помни: это он и был,
это он истерзанную Зою
по снегам Петрищева водил.
И покуда собственной рукою
ты его не свалишь наповал,
я хочу, чтоб счастья и покоя
воспалённым сердцем ты не знал.
Чтобы видел, будто бы воочью,
русское село - светло как днём.
Залит мир декабрьской лунной ночью,
пахнет ветер дымом и огнём.
И уже почти что над снегами,
лёгким телом устремясь вперёд,
девочка последними шагами
босиком в бессмертие идёт.

* * *

Коптящая лампа, остывшая печка.
Ты спишь или дремлешь, дружок?
...Какая-то ясная-ясная речка,
зелёный крутой бережок.

Приплыли к Марусеньке серые гуси,
большими крылами шумят...
Вода достаёт по колено Марусе,
но белые ноги горят...
Вы, гуси, летите, воды не мутите,
пускай вас домой отнесёт...
От песенки детской до пытки немецкой
зелёная речка течёт.

Ты в ясные воды её загляделась,
но вдруг повалилась ничком.
Зелёная речка твоя загорелась,
и всё загорелось кругом.

Идите скорее ко мне на подмогу!
Они поджигают меня.
Трубите тревогу, трубите тревогу!
Спасите меня от огня!

Допрос ли проходит? Собаки ли лают?
Всё сбилось и спуталось вдруг.
И кажется ей, будто сёла пылают,
деревни пылают вокруг.
Но в пламени этом шаги раздаются.
Гремят над землёю шаги.
И падают наземь, и в страхе сдаются,
и гибнут на месте враги.
Гремят барабаны, гремят барабаны,
труба о победе поёт.
Идут партизаны, идут партизаны,
железное войско идёт.

Сейчас это кончится. Боль прекратится.
Недолго осталось терпеть.
Ты скоро увидишь любимые лица,
тебе не позволят сгореть.
И вся твоя улица, вся твоя школа
к тебе на подмогу спешит...

Но это горят не окрестные сёла -
избитое тело горит.
Но то не шаги, не шаги раздаются -
стучат топоры у ворот.
Сосновые брёвна стоят и не гнутся.
И вот он готов, эшафот.

* * *

Лица непроспавшиеся хмуры,
будто бы в золе или в пыли.
На рассвете из комендатуры
Зоину одежду принесли.
И старуха, ёжась от тревоги,
кое-как скрывая дрожь руки,
на твои пылающие ноги
натянула старые чулки.
Светлым ветром память пробегала
по её неяркому лицу:
как-то дочек замуж отдавала,
одевала бережно к венцу.
Жмурились от счастья и от страха,
прижимались к высохшей груди...
Свадебным чертогом встала плаха, -
голубица белая, гряди!

Нежили, голубили, растили,
а чужие провожают в путь.

- Как тебя родные окрестили?
Как тебя пред богом помянуть?

Девушка взглянула краем глаза,
повела ресницами верней...

Хриплый лай немецкого приказа -
офицер выходит из дверей.
Два солдата со скамьи привстали,
и, присев на хромоногий стул,
он спросил угрюмо: - Где ваш Сталин?
Ты сказала: - Сталин на посту.

Вдумайтесь, друзья, что это значит
для неё в тот час, в тот грозный год...
...Над землёй рассвет ещё плывёт.
Дымы розовеют. Это начат
новый день сражений и работ.
Управляясь с хитрыми станками,
в складке губ достойно скрыв печаль,
женщина домашними руками
вынимает новую деталь.
Семафоры, рельсы, полустанки,
скрип колёс по мёрзлому песку.
Бережно закутанные танки
едут на работу под Москву.
Просыпаются в далёком доме
дети, потерявшие родных.
Никого у них на свете, кроме
родины. Она согреет их.
Вымоет, по голове погладит,
валенки натянет, - пусть растут! -
молока нальёт, за стол посадит.
Это значит - Сталин на посту,

Это значит: вдоль по горизонту,
где садится солнце в облака,
по всему развёрнутому фронту
бой ведут советские войска.
Это значит: до сердцебиенья,
до сухого жжения в груди
в чёрные недели отступленья
верить, что победа впереди.
Это значит: наши самолёты
плавно набирают высоту.
Дымен ветер боя и работы.
Это значит - Сталин на посту.

Это значит: вставши по приказу,
только бы не вскрикнуть при врагах, -
ты идёшь, не оступись ни разу,
на почти обугленных ногах.

* * *

Как морозно! Как светла дорога,
утренняя, как твоя судьба!
Поскорей бы! Нет, ещё немного!
Нет, ещё не скоро... От порога...
по тропинке... до того столба...
Надо ведь ещё дойти дотуда,
этот длинный путь ещё прожить...
Может ведь ещё случиться чудо.
Где-то я читала... Может быть!..
Жить... Потом не жить... Что это значит?
Видеть день... Потом не видеть дня...
Это как? Зачем старуха плачет?
Кто её обидел? Жаль меня?
Почему ей жаль меня? Не будет
ни земли, ни боли... Слово «жить»...
Будет свет, и снег, и эти люди.
Будет всё, как есть. Не может быть!
Если мимо виселицы прямо
всё идти к востоку - там Москва.
Если очень громко крикнуть: «Мама!»
Люди смотрят. Есть ещё слова...
- Граждане, не стойте, не смотрите!
(Я живая, - голос мой звучит.)
Убивайте их, травите, жгите!
Я умру, но правда победит!
Родина! - Слова звучат, как будто
это вовсе не в последний раз.
- Всех не перевешать, много нас!
Миллионы нас!.. - Ещё минута
- и удар наотмашь между глаз.
Лучше бы скорей, пускай уж сразу,
чтобы больше не коснулся враг.
И уже без всякого приказа
делает она последний шаг.
Смело подымаешься сама ты.
Шаг на ящик, к смерти и вперёд.
Вкруг тебя немецкие солдаты,
русская деревня, твой народ.
Вот оно! Морозно, снежно, мглисто.
Розовые дымы... Блеск дорог...
Родина! Тупой сапог фашиста
выбивает ящик из-под ног.

* * *

(Жги меня, страдание чужое,
стань родною мукою моей.
Мне хотелось написать о Зое
так, чтоб задохнуться вместе с ней.
Мне хотелось написать про Зою,
чтобы Зоя начала дышать,
чтобы стала каменной и злою
русская прославленная мать.
Чтоб она не просто погрустила,
уронив слезинку на ладонь.
Ненависть - не слово, это - сила,
бьющий безошибочно огонь.
Чтобы эта девочка чужая
стала дочкой тысяч матерей.
Помните о Зое, провожая
в путь к победе собственных детей.

Мне хотелось написать про Зою,
чтобы той, которая прочтёт,
показалось: тропкой снеговою
в тыл врага сама она идёт.
Под шинелью спрятаны гранаты.
Ей дано заданье. Всё всерьёз.
Может быть, немецкие солдаты
ей готовят пытку и допрос?
Чтоб она у совести спросила,
сможет ли, и поняла: «Смогу!»
Зоя о пощаде не просила.
Ненависть - не слово, это - сила,
гордость и презрение к врагу.
Ты, который встал на поле чести,
русский воин, где бы ты ни был,
пожалей о ней, как о невесте,
как о той, которую любил.
Но не только смутною слезою
пусть затмится твой солдатский взгляд.
Мне хотелось написать про Зою
так, чтоб ты не знал пути назад.
Потому что вся её отвага,
устремлённый в будущее взгляд, -
шаг к победе, может быть, полшага,
но вперёд, вперёд, а не назад.
Шаг к победе - это очень много.
Оглянись, подумай в свой черёд
и ответь обдуманно и строго,
сделал ли ты этот шаг вперёд?
Близкие, товарищи, соседи,
все, кого проверила война,
если б каждый сделал шаг к победе,
как бы к нам приблизилась она!
Нет пути назад! Вставай грозою.
Что бы ты ни делал, ты - в бою.

Мне хотелось написать про Зою,
будто бы про родину свою.
Вся в цветах, обрызганных росою,
в ярких бликах утренних лучей...
Мне хотелось написать про Зою
так, чтоб задохнуться вместе с ней.
Но когда в петле ты задыхалась,
я верёвку с горла сорвала.
Может, я затем жива осталась
чтобы ты в стихах не умерла.)
The script ran 0.001 seconds.