---

Евгений Евтушенко - Итальянские слезы [1964]
Известность произведения: Средняя
Метки: Современная поэзия

Возле Братска, в посёлке Анзёба, 
плакал рыжий хмельной кладовщик. 
Это страшно всегда до озноба, 
если плачет не баба - мужик. 

И глаза беззащитными были 
и кричали о боли своей, 
голубые, насквозь голубые, 
как у пьяниц и малых детей. 

Он опять подливал, выпивая, 
усмехался; «А, всё это блажь!» 
И жена его плакала: «Ваня, 
лучше выпей, да только не плачь». 

Говорил он, тяжёлый, поникший, 
как, попав под Смоленском в полон, 
девятнадцатилетним парнишкой 
был отправлен в Италию он: 

«Но лопата, браток, не копала 
в ограждённой от всех полосе, 
а роса на шоссе проступала, 
понимаешь - роса на шоссе! 

И однажды с корзинкою мимо 
итальянка-девчушечка шла, 
и, что люди - голодные, мигом, 
будто русской была, поняла. 

Вся чернявая, словно грачонок, 
протянула какой-то их фрукт 
из своих семилетних ручонок, 
как из бабьих жалетельных рук. 

Ну а этим фашистам проклятым - 
что им дети, что люди кругом, 
и солдат её вдарил прикладом 
и вдобавок ещё - сапогом. 

И упала, раскинувши руки, 
и затылок - весь в кровь о шоссе, 
и заплакала горько, по-русски, 
так, что сразу мы поняли все. 

Сколько наша братва отстрадала, 
оттерпела от дома вдали, 
но чтоб эта девчушка рыдала, 
мы уже потерпеть не могли. 

И овчарок, солдат мы - в лопаты, 
рассекая их сучьи хрящи, 
ну а после уже - в автоматы. 
Оказались они хороши. 

И свобода нам хлынула в горло, 
и, вертлявая, словно юла, 
к партизанам их тамошним в горы 
та девчушечка нас повела. 

Были там и рабочие парни, 
и крестьяне - все дрались на ять! 
Был священник, по-ихнему «падре» 
(так что бога я стал уважать). 

Мы делили затяжки, и пули, 
и любой сокровенный секрет, 
и порою, ей-богу, я путал, 
кто был русский в отряде, кто - нет. 

Что оливы, браток, что берёзы - 
это, в общем, почти всё равно. 
Итальянские, русские слёзы 
и любые - всё это одно...» 

«А потом?» -
             «А потом при оружье 
мы входили под музыку в Рим. 
Гладиолусы плюхались в лужи, 
и шагали мы прямо по ним. 

Развевался и флаг партизанский, 
и французский, и английский был, 
и зебрастый американский... 
Лишь про нашенский Рим позабыл. 

Но один старичишка у храма 
подошёл и по-русски сказал: 
«Я шофёр из посольства Сиама. 
Наш посол был фашист... Он сбежал... 

Эмигрант я, но родину помню. 
Здесь он, рядом, тот брошенный дом. 
Флаг, взгляните-ка, - алое поле, - 
только лев затесался на нём». 

И тогда, не смущаясь нимало, 
финкарями спороли мы льва, 
но чего-то ещё не хватало - 
мы не поняли даже сперва. 

А чернявый грачонок - Мария, 
(да простит ей сиамский посол!) 
хвать-ка ножницы из барберии 
да и шварк от юбчонки подол! 

И чего-то она верещала, 
улыбалась - хитрёхонько так, 
и чего-то она вырезала, 
а потом нашивала на флаг. 

И взлетел - аж глаза стали мокнуть 
у братвы загрубелой, лютой - 
красный флаг, а на нём серп и молот 
из юбчонки девчушечки той...» 

«А потом?»
           Похмурел он, запнувшись, 
дёрнул спирта под сливовый джем, 
а лицо было в детских веснушках 
и в морщинах - не детских совсем. 

«А потом через Каспий мы плыли, 
улыбались, и в пляс на борту. 
Мы героями вроде как были, 
но героями - лишь до Баку. 

Гладиолусами не встречали, 
а встречали, браток, при штыках. 
По-немецки овчарки рычали 
на отечественных поводках. 

Конвоиров безусые лица 
с подозреньем смотрели на нас, 
и кричали мальчишки нам: «Фрицы!» - 
так, что слёзы вставали у глаз. 

Весь в прыщах лейтенант-необстрелок 
в форме новенькой - так его мать! - 
нам спокойно сказал: «Без истерик!» - 
и добавил: «Оружие сдать!» 

Мы на этот приказ наплевали, 
мы гордились оружьем своим: 
«Нам без боя его не давали, 
и без боя его не сдадим». 

Но солдатики нас по-пастушьи 
привели, как овец, сосчитав, 
к так знакомой железной подружке 
в так знакомых железных цветах. 

И куда ты негаданно делась 
в нашей собственной кровной стране, 
партизанская прежняя смелость? 
Или, может, приснилась во сне? 

Опустили мы головы низко 
и оружие сдали легко. 
До Италии было не близко. 
До свободы - совсем далеко. 

Я, сдавая оружье и шмотки, 
под рубахою спрятал тот флаг, 
но его отобрали при шмоне: 
«Недостоин, - сказали, - ты враг...» 

И лежал на оружье безмолвном, 
что досталось нам в битве святой, 
красный флаг, а на нём - серп и молот 
из юбчонки девчушечки той...» 

«А потом?»
           Усмехнулся он желчно, 
после спирту ещё пропустил 
да и ложкой комкастого джема, 
искривившись, его подсластил. 

Вновь лицо он сдержал через силу 
и не знал, его спрятать куда. 
«А, не стоит... Что было - то было. 
Только б не было так никогда. 

Завтра рано вставать мне - работа. 
Ну а будешь в Италии ты: 
где-то в городе Монте-Ротонда 
там живут партизаны-браты. 

И Мария - вся в чёрных колечках, 
а теперь уж в седых - столько лет... 
Передай - если помнит, конечно, - 
ей от рыжего Вани привет. 

Ну не надо про лагерь, понятно. 
Как сказал - что прошло, то прошло. 
Ты скажи им - им будет приятно: 
«В общем, Ваня живёт хорошо...» 

Ваня, всё же я в Монте-Ротонде 
побывал, как просил меня ты. 
Там крестьянин, шофёр и ремонтник 
обнимали меня, как браты. 

Не застал я сеньоры Марии. 
На минуту зашёл в её дом, 
и взглянули твои голубые 
С фотографии - рядом с Христом. 

Меня спрашивали и крестьяне, 
и священник, и дровосек: 
«Как там Ванья? Как Ванья? Как Ванья? - 
И вздыхали: - Какой человек!» 

Партизаны стояли рядами - 
столько их для расспросов пришло, 
и твердил я, скрывая рыданья: 
«В общем, Ваня живёт хорошо». 

Были мы ни пьяны, ни тверёзы - 
просто пели и пили вино. 
Итальянские, русские слёзы 
и любые - всё это одно. 

Что ж ты плачешь, опять наливая, 
что ж ты цедишь: «А, всё это - блажь!»? 
Тебя помнит Италия, Ваня, 
и запомнит Россия. Не плачь.
The script ran 0.008 seconds.