---

Василий Фёдоров - «Женитьба Дон-Жуана» - Песнь пятая [Ялта. 9 апреля 1977 г. ]
Известность произведения: Низкая

1 2 3 4 

Так весело звеневшая пила,
Раскраивая ножки табуреток.
Прожилки, обнажённые пилой,
Запахли ароматною смолой,
Как пахнут по весне
Лишь лапы веток.
Под звон пилы таёжный дух кедровый
Ему благовещал о жизни новой.

Но всё ж
Была задача не по нём.
Летели ночь за ночью, день за днём.
А мозг его и замысла не зачал.
Он памятью летел во все концы,
Припоминал музеи и дворцы,
Где прежде насмотрелся всяких всячин,
Но вся Европа старая, хоть тресни,
Не подсказала
Ничего о кресле.

Но в творчестве
Частенько неудачи
Бывают от завышенной задачи.
Не заносись, мой друг, умерь полёт,
А то и возвратись к земной отметке,
Шагни опять от старой табуретки,
Фантазия вновь силу обретёт,
А уж потом-то будет не до смеха
Всем столярам
И мебельщикам века.

Почти на грани
Краха и паденья
Жуана охватило озаренье.
Ему сначала у себя в углу
Представить спинку кресла выпал жребий,
Похожую на модный дамский гребень,
Замеченный в Мадриде на балу.
На чертеже, уменьшенное вдвое,
Предстало вскоре кресло,
Как живое.

Начальник сразу
Поднял друга шансы:
- Красивое, хоть приглашай на танцы!
Да только где найдём материал?
Конечно, кедр сойдёт, он точно розов,
Но спинка!.. Под карельскую березу!..
Чудесно, да, но кто её нам дал? -
Тут распиловщик подал голос слабый:
- А не сойдут берёзовые капы?

Так называют
В черноте берёст
Бог весть с чего явившийся нарост,
Килою именуемый по-сельски.
Он весь в извивах, а извивы те
Почти не уступают красоте
Своей прославленной сестры карельской.
На третий день Жуан скользит по скатам
На поиск их
С охотником-бурятом.

Охотник из посёлка
С давних дней
Здесь промышлял куниц и соболей,
Не раз встречался с мишкой-воеводой,
Знал от дерев-гигантов до куста,
Глухие украшавшие места,
С их неживою и живой природой,
Где, промышляя, знатный Цыденжап
Частенько видел
Этот самый кап.

В одной низинке,
Вспугнутые лайкой,
Взлетели куропатки белой стайкой,
Охотник вскинул верное ружьё...
По выстрелу в урочище таёжном
Краснодеревщик наш
Вполне надёжным
Увидел охранение своё,
Особенно потом, когда под елью
Они лапшу с курятиною ели.

То был привал!
А до того привала
Прошли две впадины, два перевала,
Поднявшись, задержались на одном.
Заснеженная даль чуть-чуть дымилась,
И всё, что взору с высоты явилось,
Казалось не реальностью, а сном.
Восторженный Жуан с горящим взором
Хотел излиться
Нежным разговором.

Но с Цыденжапом,
Как и до сих пор,
Напрасно затевал он разговор,
Напрасно до поры искал в нём друга.
- А где Байкал?
- Э, там...
- Иркутск?
- Э, там... -
Охотник всё показывал, а сам
Размахивал рукою на полкруга.
Ах, если бы не эта осторожность,
Не вспомнил бы Жуан
Свою острожность.

Они огонь приятельства зажгли
Не раньше, чем в распадине нашли
Четыре капа, годных к пилораме,
Как я уже писал и вновь пишу,
Заправили домашнюю лапшу
Двумя ощипанными петушками.
А у Жуана, только бы кормёжка,
Была всегда за голенищем ложка.

Теперь ему,
Поевшему отменно,
Пришла на память Марфа Тимофевна,
Её стряпня, заботливость её,
Столь зримая над скатертью из снега.
И не случайно.
Есть у человека
На близкие события чутьё,
В котором может быть уловка даже:
Вдруг вспомнить тёщу
С думой о Наташе.

В обратный путь
Уже на склоне дня
Их повела готовая лыжня,
Блестевшая в лучах незаметённой.
Мой друг летел пернатою стрелой,
Как будто бы спешил к себе домой,
К жене и тёще, а не в дом казённый.
Там вечером, когда уже смеркалось,
Предчувствие Жуана оправдалось.

На тумбочке в углу,
Где спал сосед,
Ещё с обеда ждал его конверт,
По службе вскрытый некими руками,
А в нём листок, а посреди листка
Зелёненькие контуры цветка
С пятью наивнейшими лепестками.
Подумал: «Шуточки Аделаиды!» -
И скомкал,
Чертыхаясь от обиды.

Зачем бы это ей,
Не мог понять,
Листок разгладив, поглядел опять.
Таких цветов не видел он в природе.
Задумался:
«Цветок!.. Зачем цветок?..»
И вдруг его потряс догадки ток:
«Да это ж детская рука в обводе,
Да это ж сына моего рука,
Протянутая мне издалека!»

Да как он сразу
Буквиц не заметил,
Написанных по краешку:
«От Феди».
Глаза его зажглись: казалось, пар
Выбрасывал он вздутыми ноздрями,
Как свежими горячими углями
Не в меру перегретый самовар.
Так невменяемый
Впадает в радость,
А невменяемость в любви - как святость.

Пошла,
Пошла,
Пошла, куда-то вкось
Ума и сердца золотая ось.
- Т-сс, он свихнулся! -
Фразы повторенье
Лишь вызывало подозренье к ней:
- Да это же рука любви моей,
Рука моей любви и примиренья!
Да это же рука, что, в мир явясь,
С обеих наших душ
Смахнула грязь!..

Друг оказался на свою беду
В то время у начальства на виду.
Меж тем сенсационное известье
И звание высокое «отец»
Его, такого пылкого, вконец
Душевного лишили равновесья.
А от начальства,
Чтоб избегнуть фальши,
В такое время надо быть подальше.

А тут ещё ему,
Сама страстна,
Своих страстей добавила весна,
Тайгою закачалась подхмелевшей,
Рекою расковалась, сбросив плен,
И новым руслом - руслом перемен
Направила конфликт, давно назревший.
Но срыву не найти бы оправданий,
Когда б не эти
Комнаты свиданий!

Встречали в них
Мужей отгорожённых
Весною понаехавшие жёны
Из дальних городов и деревень.
Огнём любви и нежности сгорая,
Счастливцы уходили в двери рая
И возвращались лишь на пятый день.
Смотреть на них,
Блаженных от избытка,
Ревнивому Жуану стало пыткой.

В столярной,
Проходя свои этапы,
Пилились, гнулись и сушились капы
С далёкой Цыденжаповой версты.
Жуан в горячке стал довольно часто
Оспаривать вмешательство начальства:
- Не вы, а я конструктор красоты! -
Жуан-отец, тоскуя о свободе,
Совсем забыл,
Что не на том заводе.

Уже назавтра,
Став на путь регресса,
Мой друг шагал на раскорчёвку леса,
На заготовку смолянистых дров,
На просветленье просек долговёрстных,
И вскоре душу просветлил он в соснах,
Так воздух был покоен и здоров.
Не странно ли,
Что, к лесу непривычный,
Он даже мыслить
Стал философичней.

На раскорчёвке,
Размышляя днями
Над с кем-то,
С чем-то схожими корнями,
Зверьём и человеком в том числе,
«Природа, - думал он, -
Весь срок безмерный
В своей лаборатории подземной
Искала формы жизни на земле.
Ещё не всё взошло.
Нам и не снится,
Какая красота в корнях таится.

Взойти всему
Мешал огонь и бури,
Что не взошло,
Рождается в скульптуре,
В изваянных пеньках, корнях, сучках,
В причудливых извивах их и складках,
Как у Коненкова в его догадках,
В его лесовичках-полевичках.
Нас лишь искусство в неком наважденье
Ведёт к истокам
Нашего рожденья».

Примерно так
О чудесах корней
Он разговаривал со мной поздней,
Что позабавило меня, но вскоре
Печальным красноречием своим
Друг заразил меня любовью к ним,
Внушил смотреть, как говорится, в корень,
Но в корневищах,
В их узлах и плетях
Встречались больше
Змеи мне да черти.

Куда спешу?
Жуан ещё корчует,
На верхней полке в камере ночует,
Тоскует, любит, суткам счёт ведёт,
Ещё не зная, что в таёжной хмари
Он отличится на лесном пожаре
И сократит свой срок на целый год.
Есть у Любви особенное свойство,
Людей толкающее
На геройство.

Во знойный день
Был воздух весь пропитан
Парами леса, как парами спирта,
Хоть солнце, занимавшее зенит,
Едва светило в ореоле ложном,
И потому все ждали нетревожно,
Что их всего лишь тучка осенит
И покропит дождём, но осенила
Огня и дыма
Дьявольская сила.

Сначала,
Не сливаясь с хвойным фоном,
Огонь запрыгал по высоким кронам,
Куда-то пряча за собой следы.
Все подивились этакой безделке,
Поскольку прыгали всего лишь белки,
Как первые предвестницы беды.
Жуан подумал:
Может, средь проделок
Игра такая есть
У рыжих белок!

Потом на просеке
С рогами врозь,
Дыша ноздрями, появился лось,
Он к небу вскинулся, где солнце меркло,
С глазами уже полными огня,
Как будто вспомнил: где моя семья? -
И возвратился в огненное пекло.
Жуан подумал:
Может, зверь бедовый
Всего дивил
Губой своей пудовой!

Но вот,
Глухой озвучивая лес,
Стал нарастать и хруст, и резкий треск,
И гул, и дикий крик попавших в нети,
Как будто споенные сатаной,
Ломая всё, ватагою хмельной
Бежали красно-бурые медведи.
Над просекой, чтоб взять её нахрапом,
Уже и счёта не было их лапам.

- Пожар!
- Пожар!
- Пожар! -
Ужасен в зной
Всё пожирающий пожар лесной
С его огнём и нестерпимым жаром.
Как он изменчив, если поглядеть:
То бурым дымом пляшет, как медведь,
То огненным взлетает птерозавром,
То медлит,
То спешит в багряной злобе,
Чтоб воплотиться
В памятники скорби.

- Пожар!
- Пожар!
- Пожар! -
Уж не одну
Обуглил он за просекой сосну,
Как спичку, не одну спалил он ёлку,
Теперь же продирался сквозь кусты
По краю - к перемычке в треть версты,
Ведущей через просеку к посёлку.
Жуан не оробел:
- Ва-а-лите лес!.. -
И бросился огню наперерез.

С большим огнём,
Нагрянувшим на хвою,
Бороться трудно,
Как с большой водою.
Он понизу и поверху течёт,
С ним в поджигателях любая палка.
Такая началась лесоповалка,
Что был часам потерян всякий счёт.
Считали только у огня и ветра
В горячке отвоёванные метры.

Для многих -
Чем опаснее работа,
Тем выше мера нравственного взлёта.
Жуан усталый, прислонясь к сосне,
Глядел на суету почти бесстрастно,
Лишь чувствовал и думал:
«Как прекрасно -
Стоять вот так, со всеми наравне!»
Сам Цыденжап, презренье поборовши,
Тряс за руку:
- Однако, ты хороший!..

Но строг закон.
Тушителей он истых
Вновь разделил на чистых и не чистых,
Одни - домой, другие в жалкий строй
С его в рядах дистанцией короткой,
С его особой жалостной походкой,
Которую обрёл и мой герой.
Как обещал в начале сей тетради,
Сказать о ней
Теперь мне будет кстати.

Солдат на марше,
Говоря без лести,
Несёт себя, как единицу чести,
А колонист, не зная, что нести,
С руками позади,
С душой в полоне,
С плечами неподвижными в наклоне,
Ногами приучается грести.
Хотя и оживило строй отчасти
В тот вечер
Чувство доброе в начальстве.

Начальство было радо,
Что в угаре
Никто не скрылся при лесном пожаре,
А каждый пятый бился, как орёл,
Хотя для всех была опасность явной.
Особенно геройствовал чернявый,
Тот, с гонором, что кресло изобрёл.
За что майор,
Прибывший к чернолесью,
Команду подал:
- Разрешаю песню!

Легко сказать!
У песен вольный мир.
Попробовали - вышло тыр да пыр,
Не стройно получилось и не стойко.
В том и загадка, что мотив простой
Заставил непривычный к песне строй
Заняться в ритме самоперестройкой.
Особенно когда  Жуан бывалый
И в песне оказался запевалой.

«Гей-гей, шевелите ногами,
Шагайте вперёд веселей.
Судьба посмеялась над нами,
А мы посмеёмся над ней.

Гей-Гей,
Шагайте вперёд веселей!

Гей-гей, мы слетели с орбиты,
С наземного сбились пути,
Сегодня за мятых да битых
Небитых дают до пяти.

Гей-гей,
Шагайте вперёд веселей!

Гей-гей, разочтёмся в утратах,
В душевных печалях своих.
Не будем искать виноватых
И сваливать всё на других.

Гей-гей,
Шагайте вперёд веселей!

Гей-гей, в нашей горестной драме
Погибнет и зло и злодей.
Судьба посмеялась над нами,
А мы посмеёмся над ней.

Гей-гей,
Шагайте вперёд веселей!»

Душа иная,
Пока песню пела,
Пересмотрела собственное дело.
Мне дороги душевные суды,
Умеющие видеть, что подсудно.
В наш трудный век
Попасть в беду не трудно,
Труднее с честью выйти из беды.
Вот почему для самооправданья
Душе необходимы испытанья.

В судьбе героя нашего возник
Особенный, послепожарный сдвиг.
Неслыханно,
Негаданно,
Нежданно
Она взлетела сразу, как в броске,
Когда на отличительной доске
Вдруг появилось имя Дон-Жуана.
Все поняли, что значил этот знак:
Прыжок к свободе,
А не просто шаг.

Ещё через неделю
При обходе
Врач подкрепил надежду о свободе:
Не из какой-то личной доброты,
Не из того, что слышал понаслышке,
Освободил его совсем от стрижки,
Бритья усов и даже бороды,
А по закону - это подтвержденье,
Что где-то близок
День освобожденья.

Не раз он укрощал
Порыв гордыни,
С надеждой встречи думая о сыне,
Не раз в нём горько плакался отец,
Не раз ночами, занятыми бденьем,
Сменялись ожидания сомненьем,
Сомнения надеждой. Наконец
Неспешная старушка Справедливость
Дала свободу
И сняла судимость.

Побритый,
При усах,
Почти чубатый,
С двухлетней половинною зарплатой
Он наконец-то вышел на простор,
Простившись без особого печальства
С друзьями-столярами и начальством,
Взгрустнув над креслом...
Кстати, до сих пор
В Иркутске, Красноярске повсеместно
Ещё стоят жуановские кресла.

Таланты против прочих
В том колоссы,
Что чаще задают себе вопросы.
Когда иной живёт навеселе,
Талант, идя к ответу, тратит годы.
Чем оправдать перед лицом природы
Своё существованье на земле?
Вот коренной из коренных вопросов! -
Сказал бы на сей счёт
Любой философ.

Пока мой друг
Под музыку колёс
Везёт в себе мучительный вопрос,
Что породил талант, дотоль незнамый,
Давайте мы его опередим,
На крыльях лёгкой мысли полетим
За посланной Жуаном телеграммой
В ту пятистенку с Кузьминою-старшей,
С Наташею и бунтарём Федяшей.

В ту пору
У Федяши, у Голубы
Уже вовсю прорезывались зубы,
Уже улыбка на лице цвела,
Уже и по часам, а не по числам
Росли в его глазах оттенки смысла,
Слеза и то осмысленней текла.
Теперь Наташа даже замечала
Свое в нём
И Жуаново начала.

Он в их началах,
Вроде баш на баш,
Забавный представлял фотомонтаж
С чертами в состоянии раздора,
Но у Природы много доброты,
Она, чтоб примирить его черты,
На то имела чудо-ретушёра,
И Федя из презренья к разнобою,
Казалось, становился
Сам собою.

И мать,
А чаще бабушка сам-друг
Тетешкали его в две пары рук,
Капризы, взгляды брали на замету,
В науках воспитанья так росли,
Что малыша знакомить поднесли
К настенному отцовскому портрету.
- Вот папа твой! -
Ему сказала мама,
А тут и подоспела телеграмма.

Жена Жуана, напрягая лоб,
Перетрясала скромный гардероб,
Наряды, позабытые доселе,
Подолгу примеряла на себе,
Но, к ужасу, на ней, на худобе,
Все платья, как на вешалке, висели.
Мать, видя в ней утраченный объём,
Не стала охать,
- Ничего!.. Ушьём!..

Ушитая со стороны обратной,
Наташа стала даже элегантной,
О чём и не дозналась.
Знать бы ей,
Что муж её, а он не похвалялся,
Вот за такими только и гонялся,
Особенно в Испании своей.
Скажу вам,
Стройность он любил в девчатах,
Высоких, по-цыгански площеватых.

А утром
На трамвае продувном
В коляске,
В охранении двойном
Федяша, любопытствуя не в меру,
К вокзалу повторив маршрут отца,
Доехал до трамвайного кольца
И покатил по роковому скверу,
Перечеркнув коляскою своею
То место боя,
Что прошло под нею...

Тем временем
На ближнем перегоне
В зашарпанном, расшатанном вагоне
Стоял Жуан в проходе у окна.
Мелькали потемневшие копёшки,
Загончики неубранной картошки
С пожухлою ботвой у полотна,
Топорщился в следах колесных стёжек
Подрезанной пшеницы
Рыжий ёжик.

И мил был мир
В его земных трудах
С гирляндами стрижей на проводах,
С лошадкою и шустрым самосвалом,
С комбайном на дороге грунтовой,
С высоким небом
С тучкой дождевой.
С великою загадкой даже в малом,
С последнею любовью, пьяной в дым,
Зато уж трезво
Выстраданной им.

Ещё он пребывал
В мечтах немелких,
Состав уже пощёлкивал на стрелках
И выгибался, сжатый с двух сторон
Вагонами и службами вокзала.
А встретит ли?
Вот что его терзало,
Пока цветами не зацвёл перрон,
Пока не заприметил орлим оком
Свою жену, стоявшую с ребёнком.

А та страшилась
Даже и глядеть,
Как из вагона этакий медведь
Устало выйдет, хмурый и косматый.
Жуан же, возвращаясь к миру благ,
Уже успел зайти в универмаг
И обернуться снова франтоватым.
- Смотри! -
И Тимофевны локоток
Тихонько подтолкнул
Наташу в бок.

Пока,
Огнём и ветром обожжённый,
Супруг к ней шёл
С улыбкой напряжённой,
Она, самосудимая стыдом,
Она, самоказнимая, навстречу
Федяшу выше приподняв к оплечью,
Себя полуприкрыла, как щитом.
- Вот папа твой! -
Шепнула по наказу
Уже знакомую Федяше фразу.

Глазами любопытства
До испуга
Отец и сын смотрели друг на друга.
Родные дважды - кровью и судьбой,
Товарищи по временам опальным,
Как в чётком отражении зеркальном,
Увидели себя перед собой.
Вносили некий элемент химеры
Лишь разные
Зеркальные размеры.

Глаза Федяши
В блеске интереса,
Как у отца, широкого разреза,
Глядели то смешливо, то всерьёз,
А губы жили в перемене зыбкой
На тонкой грани плача и улыбки,
В соседстве близком торжества и слёз,
При этом вопрошавшими глазами
Он то и дело
Обращался к маме.

Душа отца,
Воскресшая в пустыне,
Переживала всё, что было в сыне:
Такой же интерес, восторг и страх,
Надежды и сомнения - казалось,
Что каждое движенье повторялось,
Явлённое на Фединых губах.
- Иди ко мне, иди! - снижая звуки,
Он протянул
Натруженные руки.

Нет, как бы мамы сладко ни кормили,
Душа ребёнка тяготеет к силе,
Сказать точнее -
К сильной доброте.
На зов отца Федяша отозвался
И сразу же, к восторгу, оказался
Что ни на есть на самой высоте,
У новой жизни на вершине самой,
Над папою,
Над бабушкой,
Над мамой.

Когда Жуан,
Герой заглавный наш,
Шагал с Федяшей, лучшим из Федяш,
Дотоль не видевшим отцовской ласки,
С женой и тёщею, известной нам
По доброте и рыбным пирогам,
С коляскою, с котомкою в коляске,
Все думали:
«Счастливая семья!»
Не ведая того,
Что ведал я...

Спел песню я,
А если песнь поют,
Не голосом, душою устают.
Высоким не прикинусь перед вами,
Походкою не стану удивлять.
На цыпочках всю жизнь не простоять,
Большими долго не пройти шагами.
Шесть песен спел я про любовь земную,
О Муза-сваха,
Дай мне спеть седьмую!

Песнь седьмая

«О, донна Анна!»
А. Пушкин. «Каменный гость»


Мой друг Жуан,
Мытарствуй не мытарствуй,
Семья как государство в государстве,
По-своему живущее века,
Изменчивое строем и размером,
В котором будешь если не премьером,
То уж министром-то наверняка,
С особым правом робкого совета
При выкройке домашнего бюджета.

Учти, Жуан,
В Сибири для устоя
Семья почти не знала домостроя.
Жену любили, если горяча
Была не столько в кухне и ночёвке,
Сколь равная на той же раскорчёвке,
Умевшая, как муж, рубить сплеча,
Да чтобы ухитрялась, как ни трудно,
И матерью хорошей быть попутно.

На этой фразе я услышал вздох.
В нём усмотрев, должно быть, мой подвох,
Насмешливый Жуан почти бедово
Скосился глазом тёмным, как прострел,
И долго-долго на меня смотрел
С печальной высоты пережитого.
- Ну-ну, - сказал, - благодарю, учитель, -
И засмеялся, -
Бедный сочинитель!

Сидели мы,
Приняв лишь по единой,
У тёщи возле дома под рябиной,
Плодоносившей только первый год.
Жуан поднялся, с ней тягаясь в росте,
Три ягодки сорвал от спелой грозди,
Испробовал и покривил свой рот,
Да и позднее при тираде длинной
Так и остался с этой горькой миной.

- Мой друг поэт,
Ты думаешь, что я,
Я, Дон-Жуан, лишь выдумка твоя,
Лишь тени тень, живущая фиктивно?
Не льсти себе, хоть и приятна лесть,
Не ошибись, пойми - я был, я есть
Вполне осознанно и объективно,
Иначе бы любые испытанья
Не принесли такого мне страданья.

Мой друг поэт,
Не тщись из доброты
Воображать, что по несчастью ты
Влюбил меня, женил, толкнул к разбою.
Нет, милый, нет, сквозь радость и беду
Не ты меня, а я тебя веду,
Тащу тебя три года за собою.
Так в нашей дружбе, бывшей между нами,
Мы поменялись главными ролями.

Мой друг поэт,
Тебя в твоем стыде
Увидел я, ты помнишь, на суде,
Готового тогда к моей защите.
Да, да, хотел тебя я отвести,
От самобичевания спасти,
Себя же от тебя освободить и...
Ну, словом, подчеркнуть
Тем жестом странным,
Что чувствую себя
С тобою равным.

Когда Жуан за всё мне отпенял
И, строгий, под рябиною стоял,
Решалась наша дружба: либо - либо?
Возвышенная в святости живой,
Рябиновая гроздь над головой
Горела и светилась вроде нимба.
Смущённый, встав,
Сказал я без лукавства:
- Дай руку, друг,
На равенство и братство!

Чем вызван в друге
Этот новый крен,
Какие же причины перемен?
То кресло ли его, лесной пожар ли,
Любовь ли, сын ли - жизни высший дар?
Жизнь, дорогие, интересный жанр,
Люблю работать в этом древнем жанре.
Но если быть в нём голым реалистом,
То будешь не поэтом,
А статистом.

В грядущее
Нужна вся наша сила,
Всё, что до нас,
Что в нас,
Что с нами было.
В Жуане, если без обиняков,
Все впечатленья жизни стали купней.
Ему его грядущее доступней,
Как выходцу из прожитых веков.
А человек, по замечанью тёщи,
Чем умственней,
Чем опытней,
Тем проще.

У тёщи
В одеянье кружевном
Красивый был её старинный дом.
Весь с топора и лобзика всего-то,
Смотрелся он на самый строгий взгляд.
Жуан сострил:
- Напрасно говорят,
Когда хулят, - топорная работа!
Так смотрится, уже не бога ради,
Икона древняя в резном окладе.

Жуан шутил-шутил
Да как пальнёт:
- Вся эта улица на слом пойдёт,
Участок стал для города потребным,
А тёщин домик с канителью всей
Есть предложенье вывезти в музей,
Открытый где-то под открытым небом.
- Эге, Жуан, не будешь ротозеем,
Глядь, домик станет и твоим музеем.

Со мной не то,
В строительной программе
С моими, брат, не цацкались домами.
Хотел бы хоть в один вернуться, но
Мне всюду с ними просто наважденье.
Домов, где жил я, с моего рожденья
За ветхостью с десяток снесено.
Не будет места в той эпохе дальней,
О, друг мой,
Для доски мемориальной!

Так мы шутили,
Подобрев к домам,
С придумкою и правдой пополам
Припоминали прошлые проказы,
За словом не ходили далеко,
И было нам так вольно и легко,
Как будто и не ссорились ни разу,
Пока не стало видно из-под грозди,
Как в уникальный дом
Толкнулись гости.

В гостях сидел
С большим сознаньем прав
Почти что прежний свадебный состав,
Как вроде бы игралась на усадьбе
Не по годам отсчитанная в срок,
А по страданиям, что выдал рок,
Досрочная серебряная свадьба,
Но не кричали «горько» шумовато,
Поскольку въяве
Было горьковато.

Была на тёще гения печать.
Достало б ей гостей поугощать
И тем же салом, тою же ветчинкой,
Картошкой, студнем из телячьих ног...
Так нет же, а сварганила пирог
С той самой рыбно-луковой начинкой
И «дурочку», прикрытую со сметкой
Под честною
Фабричной этикеткой.

Добро и зло -
Две стороны медали.
Вот выпили и все добрее стали.
Сердца открыли, сжатые в тиски.
Ну, что такое зелье?
Так - водица!
Но как свежо зарозовели лица,
Тугие развязались языки.
У бывшей в напряжении Наташи
Опали плечи
В памятном вальяже.

Какой-то дед спросил, беря пирог:
- Преуважаемый, а как острог? -
Старик был стар, но в памяти и силе,
Пожалуй, посильней внучат иных.
То был заглавный корень Кузьминых,
Отец отца Наташи - дед Василий.
- Острогов нынче нет! -
Мой тёзка - в колкость:
- А если нет острогов,
Где же строгость?..

Что мой Жуан
Был встречен как герой,
Меня и то коробило порой,
Как будто он не лес пилил на трассе,
Не пни в глуши таёжной корчевал,
А с некою задачей побывал
В почётной экспедиции на Марсе.
Наверно, проявлялся в тот момент
Судьбы сибирской
Некий рудимент.

Сибирь, мой край,
Затмивший все края,
О, золотая каторга моя,
Приют суровый праотцов бесправых,
Где барско-царских не было плетей,
Но лыко нам неведомых лаптей,
С железом кандалов прошло на равных.
Народом ничего не позабыто,
Что в жизни поколений
Было бытом.

Сибиряку сама живая данность
Внушала и суровость и гуманность.
Почти в любой семье сибиряка
Для беглецов считалось делом чести
На самом видном и доступном месте
Поставить на ночь кринку молока.
И, тронутую грешными устами,
Крестили заскорузлыми перстами.

Сибирь моя,
В просторах безграничных
Ты принимала всех иноязычных.
У всех поныне свой особый лик,
Но всё сильнее вечное стремленье,
Чтоб после вавилонского дробленья
Здесь снова обрести один язык.
Твои небостремительные башни
Уже давно затмили
День вчерашний.

Сибирь моя,
Ты вся в кипучей стройке,
Вся в переделке, вся ты в перекройке,
Любовь моя, ты вся из новостей,
А если вместе с «дурочкой» угарной
Был заведён мотив рудиментарный,
За то не будем осуждать гостей.
Таков порядок:
После крепкой влаги
Запеть надрывно
Песню о бродяге.

Не пела лишь Наташа,
С видом чинным
Неугомонным занимаясь сыном.
А Федя деловито, без конца,
Переходил, как ангел примирений,
С её колен на теплоту коленей
Легонько подпевавшего отца,
Как будто этой хитростью наивной
Хотел связать развяз
Любви взаимной.

Жена сидела
The script ran 0.002 seconds.