---

Василий Фёдоров - «Женитьба Дон-Жуана» - Песнь четвёртая [Ялта. 9 апреля 1977 г. ]
Известность произведения: Низкая

1 2 3 4 5 6 

Суд близился.
Ни при какой беде
Я прежде не участвовал в суде,
Хоть равнодушных и судил стихами,
Оспаривал трусливый тезис их:
Мол, не корите никогда других,
Да некоримы будете и сами.
Мне, осуждавшему ненарочито,
На этот раз
Милей была защита.

Должно быть, потому
В момент потребный,
Когда назначен был процесс судебный,
Определён и день, и время дня,
Когда об этом цех предупредили,
На цеховом собранье утвердили
Общественным защитником меня.
Все знали, что годами, а не днями
Мы были закадычными друзьями.

О, русские слова,
В них свет и тьма,
Их родила История сама,
Доверила с конями русским людям,
Чтобы во многих смыслах не блуждать:
Как, например, «судить» и «рассуждать»,
И «рассудить»...
Да мы всё время судим!
Но слово «суд» при всяком разговоре
Уже томит предощущеньем горя.

Лишь только я ступил
В судейский зал,
Так силу слова этого познал.
Жуан сидел в особой загородке,
А около стояли с двух сторон
Два стража, представляющих закон,
Хоть вид его был виновато кроткий.
На перегляд, возникший между нами,
Глаза прикрыл он
И развёл руками.

Он ждал кого-то,
Улыбнулся нервно,
Когда явилась Марфа Тимофевна.
- Жуан, родной мой! - и не без вины
К нему метнулась всей телесной мощью.
- Гражданка, не положено!
- Я - тёща!
- Доставлен не на тёщины блины. -
И Марфа Тимофевна, не переча,
Перед законом
Опустила плечи.

Зал заполняли.
Глядя напряжённо,
Переговаривались приглушённо,
Вздыхали, как вздыхали бы кругом
Перед началом скорбной панихиды.
Возникло личико Аделаиды,
Ушко мелькнуло нежным крендельком.
Зато у той, что больше виновата,
Не приходить на суд
Хватило такта.

Судейский стол
Стоял на возвышенье,
Подчёркивая как бы отрешенье
От суеты людского бытия.
К нему, своей обыденностью сходных,
Взошли два заседателя народных
И волевая женщина-судья,
В глазах которой и в суде не тухли
Живые огоньки
Домашней кухни.

Над судьями
В готическом разрезе
Голов превыше были спинки кресел,
Взлетавшие к Российскому гербу,
Наглядно утверждавшему серпасто,
Что именем страны и государства
Они вершат Жуанову судьбу.
Здесь вопреки пословице известной
Любого человека
Красит место.

При уточненье имени Жуана
Раздался смех уже не в стиле жанра.
Хосе Мария Кармен дель Дайман
Тенорио Франциско де Перейро
Де лос Кондатос Риос дель Виейро
Кастильо Гранде Педро дон Жуан.
Но зала смех
Мой друг, лишённый чванства,
Отнёс на счёт
Испанского дворянства.

С глазами
Поумневшими в раздумье,
Стоял он в том же праздничном костюме,
Что и во время драки был на нём.
Вот странность, о которой я не ведал:
Суду и прочим он отвода не дал,
Но вздул ноздрю при имени моём.
Заминка от суда не ускользнула,
Она меня, признаться, резанула.

Почти спокойный,
Пока шёл допрос,
Он отвечал, казалось бы, всерьёз,
А выглядел насмешником бодливым.
Ответы для людей со стороны,
Наверно, были очень уж странны.
Когда спросили, был ли он судимым,
С иронией ответил остряка:
- Всю жизнь.
- А поточнее?
- Все века.

Мой подзащитный
Разрушал, как мог,
Защиту, заготовленную впрок.
Уже в тюрьме подученный законам,
Немалую сумятицу он внёс
Загадочным ответом на вопрос:
- Вы признаёте ли себя виновным? -
Кого бы не смутил его ответ:
- Виновным - да,
А виноватым нет!

Суд - не игра,
А всё же, всё же, всё же
Пружины их невидимые схожи.
Хоть на суде поглубже скрыт азарт,
Зато в страстях не меньше интереса.
Почти весь ход судебного процесса
Напоминает чем-то драмтеатр,
Где впечатляет голой жизни фактор,
Где гениален
И бездарный автор.

Здесь каждую написанную роль
Диктует непридуманная боль,
Душою пережитая и плотью.
Вот показует строгому суду,
Отяжелив Жуанову беду,
Всё та же Худокормова Авдотья.
- А чем ещё могли бы подтвердить,
Что он хотел
Гордеева убить?

- Как чем?! Да всем!.. -
Сомненья отметая,
Заговорила простота святая:
- Всё помню. Я охолодела вся,
Когда кровища потекла по рожам.
Я, говорит, стал тихим да хорошим,
А быть хорошим мне с тобой нельзя.
Нет, говорит, что будет,
Знать не знаю,
Прикокну и навеки закопаю.

Будь прокурор
Историк и психолог,
Он приподнял бы выше тайны полог.
В пример тому свидетельницу взять
С одним дефектиком правосознанья.
Когда она давала показанья,
Ей виделся её драчливый зять.
Так друг мой,
Представляемый двухлицым,
Как в сказке,
Становился Чёрным принцем.

У жизни есть два плана:
Есть первичный
И есть вторичный,
План метафоричный.
Для всех законны оба, но когда
Два этих плана где-то совпадают,
Второй, высокий, сразу отметают,
Лишь первый остаётся для суда.
- Вы подтвердите? -
Прокурор - дотошно.
Жуан в ответ:
- Не помню, но возможно.

Жуана ранил
Раной ножевой
Вопрос об отношениях с женой.
И он представил, как жена и муж,
Всё растоптав, с враждой и неприязнью
В суде друг друга обливают грязью
Из всех лоханей и всех грязных луж.
- Боюсь, что подменю с дурным азартом
Историю души
Случайным фактом.

Стол прокурора
Из дубовой плоти
От моего стола стоял напротив.
Тот прокурор, в суде не новичок,
Когда Жуан ответствовал вот этак,
Чуть оживлялся при его ответах
И на бумагах проставлял значок.
Те впечатленья чисто человечьи
Сказались после
В прокурорской речи.

В виду имея
Лишь реальный план,
Сказал он, как опасен хулиган,
Какое зло приносит честным людям,
А обществу и нравственный урон.
- История души?..
Нет, мы закон
Проклятым прошлым
Ослаблять не будем.
Нельзя же нам за каждую волну,
Как за морской прилив,
Винить луну!

Связав проступок
С донжуанским списком,
Назвал он ревность
Чувством подло-низким.
- А если бы за женщин в списке том,
Когда у тех пошли с другими встречи,
Наш подсудимый стал бы всех калечить
В своём негодовании святом? -
Мы даже вздрогнули,
Вопрос лукавый
Ошеломил картиною кровавой.

Мечтал я втайне,
Что Жуану с ходу
Своей защитой принесу свободу,
Но прокурор ослабил тезис мой,
Оставил только при надежде слабой
Переменить ему статью хотя бы
На сто десятую со сто восьмой.
Статьи, повышенные номиналом,
По кодексу
Нисходят к срокам малым.

Я начал:
- Уважаемые судьи,
За всё, что вам скажу, не обессудьте,
В пристрастии моём не будет лжи.
Здесь в незавидной роли хулиганов
Правопреемник прежних донжуанов,
Но с новой биографией души.
Историю, когда она подвижна,
Судить не надо
Запоздало книжно.

Мы к новому
С поспешностью возможной
Всегда подоспеваем с меркой прошлой,
Когда у жизни меры новый спрос.
Так, как в семье:
Пока слезам уступим
Да милому сынку обновку купим,
Сынок, глядишь, обновку перерос.
Здесь можно всё ж
Предвидеть вещи выброс,
Законы же не пишутся на вырост.

Был Дон-Жуан
В далёкие года
Вполне достоин нашего суда,
Но не теперь, когда любовь и верность
Он оценил превыше многих благ.
Так что же вскинуло его кулак,
Неужто только ревность?
Нет, не ревность,
Не пьяный выпад,
Не слепая месть,
А подлостью поруганная Честь!

О, наша честь!
Не в ссоре на пирушке
Погиб поэт, невольник чести, Пушкин,
Великий ум, отец большим умам,
Магической поэзии создатель,
Любви и красоты законодатель,
В грядущее путеводитель нам!
А Пушкин оценил пределом злого
Всего одно
Дантесовское слово!

Да, есть закон,
Но есть у миллионов
Авторитет неписаных законов,
Которые нас испокон пасут.
Приспело, чтобы с уголовным вместе
Существовал забытый кодекс чести,
Точней бы стал товарищеский суд.
- Дворянские замашечки!..
У нас-то?!
- А чем мы хуже
Всякого дворянства!

Хоть в чувствах
Люди разной глубины,
В делах любви и чести все равны,
К тому же, уважаемые судьи,
У Дон-Жуана больший повод был,
Чтобы явился гнев его и пыл,
По форме грубый,
Искренний по сути.
Его вину с оглядкою назад
Не ставьте в старый
Донжуанский ряд.

Блеснул я,
Как положено поэтам,
Таким психологическим курбетом:
- Мой подзащитный человек не злой,
Скажу вам более, такую личность
Страшит не наказанье, а публичность,
Тюрьма - укрытье, лишь бы с глаз долой. -
Суд хмурился, но думал я, однако,
Что переплюнул
Самого Плевако.

Сел Дон-Жуан,
А не Вадим Гордеев,
Которому за всё, что он содеял,
Ответчиком сидеть бы надо здесь.
В том факте, уважаемые судьи,
Что так жестоко их столкнулись судьбы,
Такая же закономерность есть,
Как в данном споре
Истинного с пошлым,
Как будущего
С незавидным прошлым.

Искал я
Аргументы веские:
- Его грехи для бога детские,
Ребяческие страсти не разврат... -
Связать я тщился порванные нити
В догадке той, что сам, как сочинитель,
В Жуановой судьбе был виноват.
Суды же в качестве авторитетов
До сей поры
Не признают поэтов.

Во время речи,
Мне казалось, веской,
Гдядел я пристально на стол судейский,
Но обращал свой взгляд и на скамью,
Где Дон-Жуан, разъединённый с нами,
Сверкая потеплевшими глазами,
Чуть удивляясь, слушал речь мою.
Должно быть, прежде полагал он вчуже,
Что думал я о нём
Намного хуже.

Ему смягчал
Лица суровый очерк
Волос подросших тёмный козырёчек,
Торчавший над его открытым лбом.
Он выглядел в каком-то свете новом,
Когда, после меня, с последним словом
Растерянный стоял перед судом.
- Что ж, отвечать готов и за прохвоста!
Я доверяю вам... -
Сказал он просто.

Мечтал я всё-таки
И верил даже,
Что Дон-Жуан уйдёт со мной без стражи,
Но мне звучат знакомые слова,
Ведущие к суровому пределу:
«Суд оглашает приговор по делу...»
А подоплёка слов уже нова,
Особенно в результативной части,
Где под конец
Итожатся несчастья.

Нет строже фраз
Прочитанных судьёй,
Чем фраза «руководствуясь статьёй»,
Что прозвучала, как «прощай свобода».
Так судьи, несмотря на пафос мой,
Статьи придерживаясь сто восьмой,
Жуана осудили на три года,
В колонию, туда,
Где быть бы живу,
Не строгого, а общего режима.

Жуан отвесил
Чуть ли не поклон.
Готовый к худшему, подумал он,
Что суд ему явил большую милость,
Меж тем раздался в тяжкой тишине
Вздох, резко резанувший сердце мне:
- Когда же в мире будет
Справедливость! -
То не сдержала горя и обиды
Влюблённая душа Аделаиды.

Когда-нибудь да будет,
Боль-то в том,
Что будет не при нас, уже потом,
Уже потом, потом, потом, когда
Корысти всякие в былое канут,
Когда своим сознаньем люди станут
Все членами Верховного Суда.
Виновному, когда всё это будет,
И полминуты лишней
Не присудят.

Всё так и будет
По любви и страсти,
Но после нас, без нашего участья.
Как ни печально, мы признать должны
Всю диалектику всего судейства:
Законы достигают совершенства,
Когда они почти что не нужны.
И правосудье будет совершенней,
Когда уже не будет преступлений.

Песнь шестая

Ребёнка милого рожденье
Приветствует мой запоздалый стих.
М. Лермонтов


Как всё же быстро люди, боль не теша,
В своих рядах заделывают бреши.
На всех постах -
Кто зав,
Кто зам,
Кто пред,
В достоинствах
Сомнительных и мнимых
Нет, говорят, людей незаменимых,
Зато и повторимых судеб нет.
Все судьбы человеческие тоже,
Как отпечатки пальцев, не похожи.

Вокруг лица
Известного собою,
Случится ль что,
Всё полнится молвою,
Дурной и доброй, но едва-едва
Успеет ставший притчей во языцех
С друзьями и постом своим проститься,
Как умолкает праздная молва.
Вот так и на заводе очень рано
Затмился образ моего Жуана.

Но до конца
Не рвутся связей нити,
Всегда найдется памяти хранитель,
Душа, а в ней заветный уголок,
Всегда найдётся тот,
Кто слово скажет,
Кто бережно и вовремя завяжет
На роковом обрыве узелок.
И мой Жуан, прославленный всесветно,
Из памяти не мог уйти бесследно.

Но женщины
Иначе память полнят,
Они не головой, а плотью помнят.
Аделаида как бы самого
Жуана в своём сердце поместила,
Наташа между тем в себе носила
Уже затяжелевший плод его.
Большой Жуан помалкивал, усталый,
Всё беспокойней
Становился малый.

Две женщины -
Два мира и два взгляда.
Куда же только не писала Ада,
Винясь в порыве горя и стыда.
Ходатайства её теперь взлетали
Всё выше по судебной вертикали,
До самого Верховного Суда,
Но все суды и в центре и на месте
Те письма оставляли
Без последствий.

Не так себя вела его жена,
Строптивая Наташа Кузьмина,
Хотя себя по-своему терзала.
Виновница Жуановой беды
С повинною не бегала в суды,
Просительные письма не писала,
А, муку молчаливую терпя,
Пыталась в страхе
Заглянуть в себя.

Она в себе,
Бунтующего рьяно,
Малюсенького видела Жуана
И думала, когда его родит,
То маленький, обиженный жестоко,
Глазами осужденья и упрёка
Так сразу на неё и поглядит.
Тогда-то в голове её соблазной
Стал оформляться
Замысел ужасный.

Она решила
С долей эгоизма
Спастись той мерою антитрагизма,
Когда развод с души снимает грех.
Живущим обок разводиться мука,
А вот при осуждении супруга
Закон уже не делает помех.
Но в этих планах Кузьминой Наташе
Пришлось столкнуться
С Кузьминою-старшей.

- Дитё под сердцем
Что тебе - лягушка,
В бездожье заскочившая в кадушку,
Что захотеть и выплеснуть её?
Не-е-т! - Тимофевна злее упрекнула. -
Ты самого Жуана копытнула,
Так сбереги же хоть его дитё!
Когда себя ещё сильней замутишь,
Как людям-то в глаза
Смотреть ты будешь?

- Но, мама!..
- Мама - уже двадцать зим!
- Да никакого выхода мне с ним!
- Не трожь!.. -
Тут мать заговорила, даже
Не замечая каламбурных нот:
- Нет выхода?.. Дитё само найдёт,
Да и тебе ещё потом подскажет! -
Я думаю, не в радости был добыт
Вот этот мудрый
Материнский опыт.

Но опыт матерей
По многим точкам,
Как правило, не достаётся дочкам.
Любая мать в интимности своей
Должна хранить душевную опрятность,
Чтоб в сердце дочек
Сберегалась святость,
Земная неподсудность Матерей.
Зато границ не знающие речи
Не поучают дочек, а калечат.

Ах, если б всё,
Что в жизни знала мать,
Да бестолковой дочке передать,
Ну, например, что той самой грозило
Не народиться с девичьим лицом,
Что мира не было с её отцом,
Когда она в себе её носила,
А родила, пренебрегая ссорой, -
То стала и заботой
И опорой.

В семейных ссорах
Женщин и Мужчин
Не так уж много коренных причин
Сходиться вновь, переборов напасти.
Есть просто-напросто привычки власть,
Есть властно обжигающая страсть,
Да, но ребёнок
Даже выше страсти.
Он был и остаётся посейденно
Вершиной в треугольнике семейном.

Как истинная
Любящая мать,
Умела Тимофевна гнев сдержать
И перейти на тон спокойно-здравый.
Теперь она решила нежно гнуть,
Чтоб для семьи Наташиной вернуть
Порядок геометрии лукавой,
Когда семья во всех её делах
Уверенно стоит
На трёх углах.

Они сидели в горенке,
Как в детской,
Обставленной почти по-деревенски,
Да так и было по причине той,
Что тёсаные, струганные ровно,
Сибирской кладки вековые брёвна
Крестьянской отливали смуглотой.
Здесь было всё не знавшими извода
Сработано для продолженья рода.

Жуан жену,
Как новизну из новин,
Сильней любил на фоне этих брёвен,
Восторженный: «О солнце ты моё!»
Теперь в ней -
Дочь ли, сын ли беззаботно
До красоты природно подноготной
Спешили распоясывать её.
Наташа красивела. Мать не даром
Хотела внука в помощь этим чарам.

- Всё поздно! -
Так, чеканя каждый слог,
Наташа начала свой монолог. -
Теперь со мной
Одно другого хлеще:
Как будто я уже давно не я,
Зачем семья мне, если от меня
Куда-то убегают даже вещи.
Хожу, как в заколдованном кругу,
И не могу найти для взгляда точку.
Все вещи вижу только в одиночку,
А вместе их увидеть не могу.
Продрогшая, стою как на ветру,
К себе самой уже теряя жалость.
Всё, кажется, в сознании распалось,
Всё дробно, ничего не соберу,
Всё смутно, непонятно, високосно...
Зачем семья мне?
Поздно, мама, поздно!..

Дочернее, пронзительное слово
Для Марфы Тимофевны было ново,
Не глупой девочкой предстала дочь.
Мать по-житейски ей помочь хотела,
Послушала её и оробела,
Не ведая, не зная, чем помочь,
Лишь, прядки тронув жёсткою рукою,
Всего-то и сказала:
- Бог с тобою!

Не знала мать,
Не слышала, что есть
У медиков в студенчестве болезнь,
Которая их запросто кокошит.
Научится иной почти всё знать,
На части человека разбирать,
Собрать потом живым, увы, не может.
А из такого, милый мой читатель,
Как ни учи,
Не выйдет врачеватель.

Но всё ж случилось,
Что не от бесед
Наташа Кузьмина ушла в декрет.
В том помогли не матери уроки
С её чутьём роженицы-земли.
Нет, нет, и нет!
Наташу подвели
Вошедшие в привычку монологи.
Произносила длинный монолог
И пропустила самый крайний срок.

Зато и оказалось,
Что вопрос-то,
Быть иль не быть,
Решался очень просто.
И стал заметен поворот во всём:
В делах, в поступках,
В разговорных нотах,
В неведомых ещё вчера заботах -
Пелёнках, распашонках, том да сём,
Что даже не заметила в истоме,
Как очутилась в нём...
В родильном доме!

Мне нравится,
Что в доме том крылато
Зовётся помещение палатой.
Палата - это, братцы, высота,
Палата - это, знаете, по-царски.
Должно быть, исторические краски
Замешаны в том слове неспроста.
Мне даже нравится, что та палата
За множеством рожениц тесновата.

На этот раз она была тесна.
Наташу положил у окна,
Где по стеклу - фазаны и грифоны,
И стебли трав, и белые цветы,
Над белыми цветами с высоты
Свисали феерические кроны...
Но дальше рассмотреть,
Где ствол,
Где ветка,
Мешала бесноватая соседка.

Не описать,
Какой она была,
Как беззастенчиво она кляла
И жизнь дурную, и злодея-мужа...
Нельзя мне с поэтических высот,
От только что описанных красот
Упасть и распластаться в мутной луже.
Не потому ли, что мужей здесь хают,
Их в этот дом
Врачи не допускают?

Не описать,
Всего и не опишешь,
Чего-чего здесь только не услышишь.
Все начинают разно - по уму,
По воспитанью и образованью,
По возрасту,
По росту и страданью,
Но все приходят к воплю одному.
Все разные во всём, они в палате
Находят общий вечный знаменатель.

Представьте,
Выше всяческого срама
Была там образованная дама,
Как говорят, не из простой среды,
Переводившая в период некий
В какой-то заводской библиотеке
С английского научные труды.
Так вот она
Без нравственного риска
Ругала мужа
Только по-английски.

Когда же боль сильнее обожгла,
Она уже на русский перешла,
Но говорила длинно, между прочим,
Звала врача:
- Ах, как нехорошо,
Как тяжко-тяжко... -
Чёрствый врач не шёл,
А фразы становились всё короче.
И наконец воспитанная дама
Вдруг выгнулась и завопила:
- Ма-а-а-а-м-а!..

Что говорить, и мы бываем тоже
В своих скорбях на даму ту похожи.
Нам кажется, что наступило то,
То самое - о, и дышать-то нечем,
А сами говорим такие речи,
Что в нашу скорбь не верит нам никто.
В нас много многословья и рекламы,
Пока однажды
Не дойдём до «мамы».

Наташа б поднаслушалась, когда
Её не наступила череда
Пройти рожениц огненное поле,
Но зубы стиснула, как удила,
И не заметила, что родила
Почти без громких слов,
Почти без боли,
Но, правда, породив буяна-сына,
Она весь день потом
Была бессильна.

Такой роженице,
Такой спартанке
Дивились и врачи и санитарки.
- Где совершенство тела, нам - покой, -
Заметил врач, держа её в примере, -
А если бы рожать самой Венере,
Она б не знала боли никакой! -
Отнёсся философски и к вопросу:
- По мрамору узнали?
- Нет-с, по торсу!

Дивясь Наташе,
Не считали дивным,
Что новорожденный был сам активным,
А между тем мальчишка был смышлён,
Мамаши помня план, имел свой опыт.
Должно, боясь, что передумать могут,
Явиться в жизнь поторопился он,
Родившись, не расплакался впустую,
А закричал,
Победу торжествуя!

То знак был,
Возглашённый не для стен:
«Вот я родился, ждите перемен!»
Да, если новой жизни единица
Приходит в мир, переборая тьму,
То в мире, в людях, вопреки всему,
Хоть что-то, но должно перемениться,
Иначе бы при постоянстве зла
Бессмысленной
Любая жизнь была.

Он в чём-то
Мать успел переменить.
Когда буяна принесли кормить,
Наташа как-то даже растерялась,
С опаскою взглянула на него
И, к счастью, не увидела того,
Чего ещё недавно так боялась.
Теперь ему, кричавшему бунтарно,
Была уже за это благодарна.

Она ему,
Как делали кругом,
Грудным смочила губы молоком,
И он притихнул с первой тёплой каплей,
Дорвался до груди и засопел,
Как будто этим выразить хотел:
Что мне до ваших
До семейных распрей!
Сознанье обретённого единства
В ней пробудило
Чувство материнства.

Родив, она постигла наконец,
Что значит муж ей, а ему - отец,
Представший в этот миг
Виденьем грозным...
У всех цветы, а им в седой рассвет
Достался лишь таинственный букет,
Меж рамой нарисованный морозом.
Как стыдно в унизительной уловке
Всем говорить,
Что муж в командировке.

А Тимофевне,
Жившей в прежнем стиле,
И мысли в голову не приходили
Здоровье дочки поправлять цветком.
Поскольку на пайке теперь их двое,
Носила не цветы, а едовое,
Чтоб дочь не оскудела молоком.
Но все калории приносов этих
Та отдала бы
За живой букетик.

Ей вспомнилось
Жуана благородство
Ещё в поре их первого знакомства.
Была зима, такой же был мороз,
Летел колючий снег, гонимый ветром,
Когда Жуан за много километров
Ей розу настоящую принёс.
Сберег её, за пазухою грея,
От самой городской оранжереи.

Ей вспомнилось...
А что же делать кроме
Здоровой женщине в родильном доме?
Лишь вспоминать!
Читатель мой, прости,
Воспоминанья - памяти разминка.
Воспоминанья - долгая пластинка,
Лишь стоит ту пластинку завести.
Однако не было серьёзней повода
Для них, чем в день
Её больничных проводов.

В заказанном такси
Погожим днём
Они домой поехали втроём,
Как и позднее будет неизменно:
Наташа, сын, не ведавший всего,
И золотая бабушка его,
Спасительница Марфа Тимофевна.
В новейшей роли
С нежностью в глазах
Она держала внука на руках.

У центра где-то,
Развернувшись хлёстко,
Шофёр застопорил на перекрёстке.
Дорогу преградил солдатский строй
С каким-то новым, весело взлетавшим,
Не пехотинским, а небесным маршем,
Рождённым под счастливою звездой.
Солдаты пели без трубы и альта,
Подогреваясь музыкой асфальта.

«Мы, как лётчики, как лётчики, крылаты,
Только не летаем в небесах,
Мы ракетчики, ракетчики-солдаты,
Мы стоим при небе на часах.

Твёрже шаг!
Где там враг?
Страшись ответа грозного!
Нам по велению страны
Ключи от неба вручены,
Ключи от неба звёздного.

Кружит, кружит наша милая планета
В голубом и розовом цвету.
Наши умные и меткие ракеты
Берегут земную красоту.

Твёрже шаг!
Где там враг?
Страшись ответа грозного!
Нам по велению страны
Ключи от неба вручены,
Ключи от неба звёздного!..»

Наташе после марша батальона
Представилась нестройная колонна,
Бредущая таёжною грядой,
А в ней Жуан, исхлёстанный ветвями,
С широкими и белыми бровями
И белою от снега бородой.
Хоть это даже романтично было,
Но всё же у неё
Слезу прошибло.

Рождение ребёнка -
Важный фактор,
Меняющий у женщины характер.
Заслышав голос своего птенца,
Мать вздрогнула, в лице переменилась,
Невнятный писк при этом умудрилась
Сравнить с напевным голосом отца,
Тем более в машине шум дорожный
Всем звукам создал
Как бы фон таёжный.

Ах, дети, дети,
Где ваш глаз и слух,
Пока не клюнет жареный петух?
Наташе прежде было не до строя
Ни до солдатского, ни до иных...
При случае потом сравню я их,
Когда вернусь описывать героя,
Потом я разделю границей чёткой
Чекан солдатский
С горестной походкой.

Насчёт тайги,
Насчёт пурги простудной
Наташе ошибиться было трудно,
Хотя фуфайка, тёплые носки
Под сапоги, что Кузьмины прислали,
Жуана от простуд оберегали,
Но не от частых приступов тоски.
Ещё ошибка: здесь не знали моды,
Все, как и в тюрьмах,
Были безбороды.

Любой отсидчик
Рвётся из тюрьмы,
Уйти, как говорят, из-под «чалмы»,
В колонию, к природе, где в затишке
Свободнее житейский антураж.
Природа всё смягчает, а пейзаж
Способен скрыть сторожевые вышки.
А кто того не видел и не нюхал,
Готов держаться
За тюремный угол.

В тюрьме после суда
С душой в кручине
Жуана оставляли даже в чине,
Ну, в роли вроде бы наставника,
Достойно наводящего порядки,
А если попросту, то в роли дядьки
В особой камере молодняка.
Однако, не имея в том сноровки,
Он к собственной
Стремился перековке.

Решая так,
Мой грешный друг мечтал
Попасть на новый «Беломорканал»
С такою же великою отдачей,
С таким же осветительным огнём,
С такой же вековой нуждою в нём,
С такой же давне-дальнею задачей,
Когда в труде
Под взглядом всей страны
Добрели её падшие сыны.

Нам и сегодня говорит немало
Моральный опыт «Беломорканала».
Преступники, не чуждые стыду,
С умом и сердцем,
Если глубже вникнем,
Тем взглядом освещённые великим,
Меняются у мира на виду.
А мы уже и позабыли вроде,
Что нужен им
И Николай Погодин.

Ко времени тому
В Жуана влез
К вопросам социальный интерес,
К законам жизни и началам истин.
Что, как да почему?
The script ran 0.002 seconds.