---

Василий Фёдоров - «Женитьба Дон-Жуана» - От автора [Ялта. 9 апреля 1977 г. ]
Известность произведения: Низкая

1 2 3 4 5 6 7 8 

Одно лишь подозрение бесстыдства
Внушает нашим жёнам любопытство.
- Ты ревновал?
- Не больше, чем любой. -
Он говорил и долго и невнятно,
Я ж расскажу короче,
Но понятно.

Событья сразу
Наступили грозно:
Она домой пришла позорно поздно,
Не бросилась к своим вчерашним щам,
Не стала объясняться даже вмале,
Казалось, что все вещи ей мешали,
Что и она мешала всем вещам,
И самое печальное при этом,
Решила спать не рядом,
А валетом.

Как спать валетом,
Даже нет вопросов,
Но это же не самый лучший способ.
Читатель, сам представь и сам суди:
Будь её ноги красотою линий,
Ну, скажем, даже ножками богини,
Муж их не станет прижимать к груди.
При сне таком по правилам, как малость,
Нельзя брыкаться,
А она брыкалась.

Проснувшись
И вздыхая то и дело,
Наташа на Жуана не глядела.
С печальными глазами, как в дыму,
Сказала каждодневными словами,
Что вечером зайдёт на время к маме.
Должно, зашла, но не пришла к нему.
Супруг прождал один в своей квартире
И час,
И два,
И три,
И все четыре...

И ворвались сомненья,
Всё круша,
И дрогнула Жуанова душа.
Душа?.. Да не душа - сплошная рана,
Как будто, потоптавшись на меже,
Всю ночь скакали по его душе
Копытистые кони Чингисхана.
В ней, как в степи,
Где прежде цвёл ковыль,
Лишь оседала пепельная пыль.

Как призрак
Катастрофы неминучей,
На горизонте заклубились тучи.
Пугает нас не молнии излом,
Не огне-гневное её сверканье,
Мучительней бывает ожиданье
Того момента, когда грянет гром.
Жуан и на заводе не воспрянул:
Жены там не было,
Но гром не грянул.

Коль сразу не убит,
Мечта живёт,
Что гром ещё далёк и не убьёт.
Друг - к тёще.
Нет и там.
Мамаша гневно
Сняла с него допрос:
- Дошли до драк?
- Нет, нет, мамаша!
- Тогда как же так?! -
Осатанилась Марфа Тимофевна,
Сказала грозно, тут же одеваясь:
- Пусть будет хоть в земле,
А докопаюсь!..

Самим собою,
Строже, чем судом,
Он был судим позором и стыдом,
Таким стыдом, что людям и не снится,
И как уже бывало много раз
В его проклятом прошлом, он сейчас
Готов был хоть сквозь землю провалиться,
Но, вынося все тяготы позора,
Не находил бедняга командора.

Опять Жуана,
Как холостяка,
Встречал тот кактус,
Только без цветка,
Опять варил он ячневую кашу,
Картошку - пионеров идеал,
Уныло ел и ненасытно ждал -
Хотя бы тёщу, если не Наташу.
Вот ночь уже четвёртая настала,
Жуан гулял,
А тёща всё «копала».

Ушла?!
Уйти - дивились все кругом, -
Когда был муж уже под башмаком?!
Нет, что-то тут не так.
Когда б хотела
Наташа власти, а борьба за власть,
Допустим, ей, Наташе, не далась
Иль не совсем далась - другое дело,
Иначе бы с какой такой ноги
Он мягкие
Купил ей башмаки?

По-своему
И образно и метко
Судачила экономист-соседка:
- Клянусь, ушла Наташа не со зла,
Корысти в этом нет, - и намекала,
Что в той от вложенного капитала
Прибавочная стоимость росла...
- Недаром в прошлый месяц с середины
Её заприхотило на маслины.

В поэзии
Нас ждёт за рифом риф:
В поэму плыл, а выплыл в детектив.
Теперь он в моде, чуть не директивной,
Но я-то по нужде, впадая в риск,
Как ловкий сыщик, начал частный сыск
И вот стою на тропке детективной,
Зато на факты и событья все
Имею я теперь своё досье.

А было так:
В тот вечер роковой,
Из цеха выйдя, Ната шла домой
По заводскому скверу.
Между прочим,
Терновника там рос высокий куст
С плодами, очень терпкими на вкус,
До коих прежде не была охоча.
Я думаю, у вас найдётся сметка,
Чтоб вспомнить,
Как права была соседка.

Медовей мёда
Со цветов долин
Теперь стал вкус ей северных маслин,
Она карманы ими набивала,
Она их ела, не кривясь ничуть,
Звенело тело, молодая грудь,
Как лет в пятнадцать,
Сладко поднывала,
Всё было как во сне,
Легко и дивно,
А ягода чернела неизбывно.

Красива женщина
В поре такой
Какою-то особой красотой.
Здесь кисть нужна, а не слова поэта,
Чтоб красками живыми передать,
Как на неё нисходит благодать
Высокого, небесного расцвета.
В природе всё, что нам плоды рождает,
В свой мудрый срок
Сначала расцветает.

Спеша к супругу,
Собственным умом
Она ещё не думала о том,
Что в ней пирует новой жизни завязь,
Ещё не знала, что её вот-вот
У многостворных заводских ворот
Подстережёт расчётливая зависть.
Нет, мужа в мыслях
Нежно именуя,
Наташа миновала проходную.

За проходною,
Как из прошлых грёз,
Перед Наташею предстал матрос
В щеголеватой куртке нараспашку;
Не то матрос, покинувший свой бриг,
Не то полуматрос-береговик,
Для форса выставляющий тельняшку.
Она его узнала без труда
И загорелась
Краскою стыда.

Чуть-чуть наигранно,
Расправя плечи,
Он взял под козырёк.
- Какая встреча!.. -
Вы, верно, догадались, это тот,
Кто распрощался с нею, как с обузой,
Кого мы на своём Парнасе с Музой,
Творя сюжет, не приняли в расчёт.
- Ну, здравствуй! -
И насмешливо-елейно,
Почти с издёвкой:
- Как очаг семейный?

Сказать хотела
Из того расчёта,
Что не ему теперь сводить бы счёты,
Но почему-то недостало слов.
Обида втайне всё ещё терзала,
Она ожесточилась и сказала:
- Спасибо,
Хорошо.
Хватает дров.
А как твоя семья? - спросила смело
И на него впервые поглядела.

Стараясь скрыть
Обиду и укор,
Она глядела на него в упор,
А он стоял пред ней, как на параде,
И бравый и внушительный на вид,
Как будто весь единым слитком слит,
Пригож лицом и крепким телом ладен,
И лишь в глазах хитрившего матроса
Торчали два зрачка,
Как две занозы.

Ответил так,
Что холода ушат
Он вылил на неё.
- Я не женат!
- Как не женат?! -
Суровый голос Наты
На этом дрогнул.
- Ты же мне писал...
- Нет, просто я мешать тебе не стал,
Хотел избавить от забытой клятвы,
Чтобы она игрушкой школьных дней
Не захламляла
Памяти твоей.

А помнишь ли, -
Продолжил с увлеченьем, -
В десятом мы писали сочиненье,
Твоё в пример зачитывали нам,
В нём, не предвидя
Своих взглядов смену,
Ты осуждала чёрную измену
Любви и дружбе, слову и делам...
- К чему всё это? -
Удивилась Ната. -
Ты мне налгал -
И я же виновата?!

Спокойный,
Торжествующий почти,
Он подал ей письмо.
- Тогда прочти! -
Лишь только развернув листок несмело,
Лишь увидав расшатанно-кривой
Знакомый почерк Надьки Луговой,
Наташа почему-то побледнела,
За ней следил с улыбочкой злодея
Друг юности её,
Вадим Гордеев.

Неужто был Вадим
Настолько прав,
Что, смятого письма не дочитав,
Наташа зашаталась, стиснув зубы,
Упала бы, когда б её Вадим
Не поддержал всем корпусом своим
И не довёл до лавочки у клумбы,
Где до поры для розысков иных
Я с горьким чувством
И оставлю их.

Передо мной
Потрёпанный весьма
Лежит оригинал того письма,
Что обожгло Наташино сердечко,
Ударило строкой, простой на вид:
«Твоя Наташка
Здесь вовсю кадрит!»
Какое новомодное словечко,
А говорят, что в области морали
Мы новых слов
Ещё не создавали!

Есть люди,
Жаждущие для других
Такой же неудачи, как у них.
И вот одна такая,
Лишь налгать бы,
Писала и в строке и между строк,
Что у Наташи есть уже и срок,
Сокрыто обозначенный для свадьбы,
Хотя Жуан в супружеском аспекте
В то время не был
Даже и в проекте.

Когда Вадим
Прочёл всё это, он
Был в гордости своей так уязвлён,
Что Нате дать отказ поторопился,
Чтобы не он стал первой жертвой зла,
Чтобы она покинутой слыла,
Но без большой любви
Женитьба вскачь
Приносит только
Бремя неудач.

Теперь и сам,
Попавший в бездорожье,
Намеренно смешал он правду с ложью,
Решив Наташу от семьи отбить.
Какое суетливое уродство -
Рядить себя в одежду благородства,
Не лучше ль просто благородным быть!
Что, трудно? А под ласковые речи
Быть негодяем, -
Разве ж это легче?

В беду попасть не трудно,
Все труды
Лишь в том, чтоб с честью выйти из беды,
Вадим же бросил всё своё старанье,
Чтобы внушить, что был не виноват,
Чем и принёс ей горестный разлад
В жестоко потрясённое сознанье.
Душа её в трагическом циклоне
Металась в самой
Безысходной зоне.

Ей слово клятвы -
Не словесный хлам,
Она была хозяйкою словам,
В них голос сердца был и голос крови.
Её учил учитель и поэт,
Что если слова нет, то жизни нет,
Всё в этом мире держится на слове.
Без слова, умирая и родясь,
Утратят люди
Всяческую связь.

Глупей всего
Ведут себя в осуде
Добру недоучившиеся люди.
Так и Наташа, чтоб в себе не пасть,
Глядела на Вадима той Наташей,
Как будто был он без вести пропавший
И вот вернулся, взяв над нею власть.
Иные скажут: «Цельная натура».
Натура - да,
Но дура, дура, дура!

Вадим ей лгал
И стал за слово люб,
А что бы его слово да на зуб,
Коль своему хорошая хозяйка,
Ядро в любом орешке ли найдёшь,
Вот так и в слове пребывает ложь,
Как за скорлупкой тухлая козявка.
Тут даже белка преподаст урок
Тем, что берёт орех
Лишь годный впрок.

Она ж решила,
Ты, читатель, знай,
С Вадимом улететь в Приморский край,
Бродила с ним.
- Тебе я верю, Вадик.
- Ну, наконец-то! -
Ночь была темна.
- А всё же что-то страшно! - И она
Хваталась крепче за его бушлатик.
Не верь, не верь!
Но на пути порока
Красавицы не слушают пророков.

На свой позор,
Учи их, не учи,
Они легко летят, как из пращи.
Быть может, лишь одна из многих ста
Способна отвратиться от гордыни,
Зато ей, как библейской Магдалине,
На этот случай подавай Христа.
А нынче у безбожного поэта
Такого всё же
Нет авторитета.

О, первая любовь -
Любовь любвей,
Манящий призрак юности твоей,
Неповторимый, памятный и милый.
Пусть та любовь до гроба греет грудь,
Пусть долго-долго светит, но не будь
Ты осквернителем её могилы.
О, первая любовь!
Любви и славь,
В своей душе
Ей памятник поставь.

Забыл о ней -
Беда неотвратима.
Тем и страшна завистливость Вадима,
Что мстительность вдруг овладела им,
Когда узнал он, что его Наташа
За мирового вышла персонажа,
Что счастлива...
Как?! Счастлива с другим?!
И вот Вадим, когда-то друг-приятель,
Пришёл к Наташе
Как гробокопатель.

Сюжет бы мне
По сердцу и уму,
А то уже противно самому
Описывать все эти шуры-муры,
Которые особенно низки,
Особенно постыдны и мерзки
На общем фоне мировой культуры.
В том нет любви,
Нет мужества и чести,
Кто женщину берёт
Из чувства мести.

Уже не той,
Высокой и прямой,
Пришла Наташа в эту ночь домой.
Сначала мысль в сознанье копошилась,
Что надо бы не подличать, не лгать,
А напрямик Жуану всё сказать,
Но почему-то сразу не решилась.
Ей стало тяжко и в постели тесно,
Ну, остальное
Вам пока известно.

Мужчине,
Даже с вывертом блажным,
Всего страшнее выглядеть смешным.
Храня своё достоинство мужчины,
Жуан свою жену искать не стал
(Куда пойдёшь?), к тому же и не знал
Её ухода истинной причины.
Но тёща, как причина ни скрывалась,
Два дня «копая»,
Всё же докопалась.

Она в два дня
Успешно провела
Всю операцию под шифром «А»,
Что означало - поиски Амура.
Всех обходя Наташиных подруг,
Сжимала Марфа Тимофевна круг
Неумолимее, чем агент МУРа,
Пока не повстречалась роковая
Та кляузница
Надька Луговая.

Злодейка
Из резерва старых дев
Не выдержала Тимофевны гнев,
К тому ж раскаяньем руководима,
Что две любви пустила под откос,
Теперь не пожалев ни слов, ни слёз,
Всё рассказала Марфе про Вадима.
У той из грозно дышащей груди
Одно лишь слово вырвалось:
- Веди!..

На длинный путь,
На сложные зигзаги
Боюсь потратить лишней я бумаги.
В издательствах над нею - ох да ах,
Мол, держится достаток на привозе,
Хоть экономят не на толстой прозе,
А как всегда и всюду - на стихах.
Пусть торжествует принцип эконома:
Они пришли,
Они уже у дома.

Среди таких же,
Найденный  с трудом,
То был обычный поселковый дом,
С обычной деревянной голубятней.
Тут Надька, осторожная, как зверь,
Кивнула указующе на дверь:
- Они вот здесь! -
И сразу на попятный.
Послушав, как воркуют сизари,
Метнулась Тимофевна
Ко двери.

Она в те двери
Ворвалась без стука,
И первым словом было слово «сука!».
- А ты щенок!.. -
Раздался треск, и вот
В одних трусах в сопровожденье шума
Вадим из дома, словно как из трюма,
Вдруг выскочил и полетел за борт,
Вослед - бушлат,
Два грохнувших ботинка,
Тельняшка, брюки клёш
И бескозырка.

Ища одежду,
- Чёрт её принёс! -
Серчал обескураженный матрос,
Себя отдавший слишком бурным водам.
- Ну, ведьма, ведьма! - повторял со зла,
Поскольку ведал, как она грозна,
Ещё по безмятежным школьным годам.
А перед тем, кого боялся смладу,
У льва и то
Со страхом нету сладу.

Тем временем,
Изгнав Вадима прочь,
Трепала Марфа Тимофевна дочь,
Пол подметала бедною Наташей,
И за большим грехом её измен
Ещё не замечала перемен:
Ни губ припухших,
Ни груди набрякшей,
Но ахнула и выпустила Нату:
- Да ты же, окаянная, брюхата!

И мать запричитала.
В причитанье
Звучал её упрёк в непочитанье
Ни матери,
Ни мужа,
Ни родни.
Тут и Наташа всхлипнула в подмогу,
И вот уже помалу-понемногу
Слезой к слезе заплакали они.
Теперь, закончив поиска задачу,
Я их оставлю,
Пусть себе поплачут.

Безмолвная свидетельница зла,
В ночи луна ущербная плыла
И остроносой лодочкой качалась,
Скрывалась, видима едва-едва,
За гряды тучек, как за острова,
И снова, золотая, появлялась.
Мне чудилось в ту ночь,
Что правил ею
Нахальный морячок
Вадим Гордеев.

Луна плыла,
От страха сердце стыло,
Уставясь на луну, собака выла.
Должно быть, ей,
Как в древней седине,
Поговорить с людьми не удаётся,
Теперь собаке то и остаётся,
Как ночью апеллировать к луне.
Есть у собак
Свои собачьи слёзы,
Свои неразрешимые вопросы.

Луна плыла,
Напоминая ликом
О чём-то беспредельном и великом,
О жизни, может быть совсем иной,
Необычайно лёгкой и забвенной.
Но, поманив, она, как щит вселенной,
Меня вернула к суете земной.
И я боюсь, что заблужденья Наты
Для всех троих
Трагедией чреваты.

Жизнь равновесна:
По доходу трата,
По взятому предъявится и плата.
Уже ты семьянин, а жизнь - всё бой,
И на тебя, героем в новой драме,
Противник жмёт твоими же ходами,
С годами позабытыми тобой.
Тщеславного Вадима похожденья -
Воистину Жуана порожденье...

Но в наше время,
В этом нет открытий,
Отходы быта стали ядовитей.
Жуан в любви был романтично свят,
В нём, чистом, страсть жила
И страсть осталась,
Двадцатый век себе добавил малость -
И вот в Вадиме новый результат,
Зато и нет ни славы, ни почёта
Для баловней
Холодного расчёта.

Как я в глаза
Доверчивые гляну,
Что расскажу я моему Жуану,
Сумею ли вину свою признать?
Зачем сюжет я вовремя не сузил,
Дал завязать Вадиму новый узел,
Который без борьбы не развязать.
Жуану, жизнь прожившему мятежно,
С ним столкновенье
Стало неизбежно.

Три песни спел я,
А каков итог?
Герой мой, друг мой снова одинок,
Такой, каким и был он при начале,
Но как ни горек в судьбах поворот,
А всё же в мире уже зреет плод -
Дитя любви, дитя его печали.
Уже редакторов предвижу бденье:
Каким Жуана
Будет поведенье?

Песнь четвёртая

За свободу в чувствах есть расплата,
Принимай же вызов, Дон-Жуан!
Сергей Есенин


Землёй рождённый,
Преданный лесам,
Я с детских лет стремился к небесам,
Как к высшей правде жизни и познанья,
Где бедствуют особенной бедой,
Где плачут не обычною слезой,
А золотыми звёздами страданья,
Но грузом человеческих забот
Отринут был
От голубых высот.

Познавшему людские недомоги,
Что до того мне,
Как страдают боги!
За Демона не стал бы я рыдать,
Когда бы он в трагическом кошмаре
В той неземной любви к земной Тамаре
Не попытался человеком стать.
Теперь людская боль мне поневоле
Становится больнее
Личной боли.

А мой Жуан,
Друг и товарищ мой,
Был всё ещё в душе полугерой,
Он к человеку шёл от полубога,
Свою Наташу искренне любя,
Шёл смело, но до нового себя
Недотянул совсем-совсем немного,
Когда в пути на крайнем спуске вниз
В его семье
Сотрясся катаклизм.

Давно ли он,
Нежданную, как призрак,
Наташу внёс бы в донжуанский список,
Где были и звучнее имена.
В том списке на бумаге глянцеватой
Какой-нибудь, ну, скажем сто двадцатой
Стояла бы Наташа Кузьмина.
Состав пополнив своего гарема,
Тетрадь закрыл бы -
Вот и вся проблема!

Пока я излагал
Событий суть,
Жуан уже ступал на этот путь,
Ворчал сердито:
- Замолчи!.. Не надо!.. -
И вновь шагал в своих былых веках
С презрительной улыбкой на губах
И молодым высокомерьем гранда,
Но я его вернул к своей эпохе:
- Где женщины плохи,
Мужчины плохи.

- А если дрянь жена? -
Спросил он гневно.
- Не торопись, она чиста душевно. -
Жуан скосил свой уросливый зрак,
Цедя слова с издёвкою жестокой:
- Измена с благородной подоплёкой,
Так, что ли, друг мой?
- Если хочешь, так.
- Чиста душой? -
И гаркнул обалдело:
- Нет!.. Я предпочитаю чистым тело!

В чужой душе,
Как ни свети, темно.
Вот и смывай родимое пятно
Замашек буржуазно-феодальных.
Ведь многие на жён чужих глядят,
А собственных коснётся, все хотят
От них поступков только идеальных.
И я спросил:
- А у тебя из ста
Была ли хоть одна во всём чиста?

Опешил он,
Не каясь в связях с ними:
- Они же были жёнами чужими!
- Но если в прошлом для своих любвей
Ты чистоту считал души ненужней,
Представь Наташу за другим замужней
И по привычке заново отбей,
Тогда она, полученная с бою,
Уж не тебе изменит,
А с тобою.

На этот раз
И я не без уловки
К поступкам подводил мотивировки:
- Нет, милый мой, двоить себя нельзя,
Быть может, снова, как уже когда-то,
К нам подступает век матриархата,
А мы не знаем и бушуем зря. -
Жуан, заметив, что его дурачу,
Послал меня
Ко всем чертям собачьим.

Герой - потёмки,
Но по резкой речи
В нём человека нам увидеть легче.
Как только начал он меня бранить,
Я сразу понял, что мой друг с разбегу
К себе вернулся, то есть к человеку,
А с человеком можно говорить.
- Сядь! -
Приказал Жуану я, готовясь
Сказать ошеломительную новость.

- Твоя беда
Была неотвратима,
Да, да, ведь сам ты породил Вадима,
Собравшего в себе твоё хламьё.
О, донжуанство без душевных граций -
Подлейшее из поздних генераций,
Оно теперь возмездие твоё!
Как гордый человек,
С открытым взором
Испытывай теперь
Себя позором!

Один и тот же грех,
Но в двух сердцах
Неодинаков на больших весах,
У каждого свой потолок и полка.
Как ни тяжка Наташина вина,
Как ни трагична, всё-таки она
Лишь жертва ложно понятого долга,
С тобой ли будет,
С ним ли, наглецом.
Она того-с...
Готовься стать отцом!

Он так смотрел,
В таком холодном поте,
Как будто спрашивал:
За что же бьёте?
Неясно было, что владело им,
Боязнь ли, что к былому не вернуться,
Иль первый страх, что может разминуться
С таким желанным будущим своим?
И я, чтобы облегчить груз известий,
Заметил, уходя:
- Рождайтесь вместе!

Закрывши дверь,
Я в тот же самый миг
Услышал за собою львиный рык
И некий шум, как ураган над лесом.
Так у Жуана в мозг его и грудь
Вошла психопатическая муть,
В науке называемая стрессом,
А возникает этот самый стресс,
Когда над мыслью
Чувства перевес.

А мой герой,
Как бывший соблазнитель,
Был не философ, даже не мыслитель,
Но понимал, в чём благо и в чём зло.
У самолётов - надо ж догадаться! -
Чтоб те не разрушались от вибраций,
Отяжеляют каждое крыло.
А может, если посмотреть не узко,
И человеку
Легче под нагрузкой?

Сначала в нём
При взрыве безрассудства
Возобладали низменные чувства,
Но не бесплодным был тот львиный рык.
На бурных взрывах вот такого рода
Нас подвигала мудрая природа
Очеловечивать свой тёмный лик.
Лишь стоило мне друга крепко вызлить,
Как, пошумев в горячке,
Стал он мыслить.

И мысль пришла:
«Как, не свершая месть,
Мне сохранить достоинство и честь,
Кого судьёю взять, не унижаясь?
Насчитывал когда-то до семи
Я добрых нянек у своей семьи,
Теперь же все куда-то разбежались.
Сегодня в положении таком
Помочь не сможет
Даже мой цехком.

Как наказать
Измену и обман?
Когда бы вор залез ко мне в карман,
Его б судили очно и стоглазно,
А негодяй - не-е-ет, я его убью! -
Ограбил душу и любовь мою
И почему-то ходит безнаказный...»
Стихом поэта
Для острастки бестий
Жуан затосковал
О шпаге чести.

Тем временем,
Со злом войдя в мой опус,
Вадим ещё догуливал свой отпуск,
Наташа у подруг его ждала,
Не сдавшись грубой материнской силе,
А Марфа Тимофевна в том же стиле
Всё ту же дипломатию вела.
Вот расстановка лиц, и в ней на диво
Держался каждый
Своего мотива.

Едой пренебрегая,
Даже сном,
Печальная Наташа пред окном
Ждала матроса, глядючи за раму,
И в том, что после горькой ночи той
Матрос не появлялся с темнотой,
Винила только собственную маму,
Наивно полагая, будто он
Был в лучших чувствах
Ею оскорблён.

Обидно зло,
Обидней во сто крат
Любовь и благородство невпопад,
Самовнушённые по школьным книгам,
Меж тем когда читаем книги мы,
То лишь щекочем слабые умы
Мечтаньями великих о великом,
Иначе бы - Толстого прочитал,
Так сразу бы
Философом и стал.

Жизнь старше книг.
Уже через неделю
Наташе ожиданья надоели,
И та решила с долей озорства
Зайти к Вадиму, выбрав путь окольный,
Пока что на правах подруги школьной,
А не по праву тайного родства.
Оделась хоть и скромно, но прилично.
На этот раз
Она была практична.

При встрече рек
На берегу крутом
Гордеевых стоял высокий дом.
Не бредя каменными городами,
Их дом стоял ещё со старины,
Когда Гордеевы и Кузьмины
Дружили семьями или домами.
С кедровыми венцами
Дом крестовый
До сей поры глядел
Почти как новый.

И берег,
И река напротив дома
Наташе были с детских лет знакомы.
Не зная ни заботы, ни тоски,
Они в реке купались,
Внешне кроткой,
В гордеевской переплывали лодке
На золотые свейные пески.
Ах, детство, как ты далеко-далече!
Когда глупы мы,
Жить намного легче.

Где две реки
В одну соединились,
Там воды цветом надвое делились.
Наташе стало странно, как она
Той разницы тогда не углядела:
Река же половиной голубела,
А половиною была темна.
Душою смутной постигая что-то,
Она вошла
В тесовые ворота.

Уже в дому,
Ухоженном на диво,
Она застала только мать Вадима,
В заботе разбиравшую бельё.
Та увидала гостью и запела:
- Как выросла да как похорошела! -
И принялась усаживать её,
Украдкой пряча в уголок косынки
Две тайно
Недоплаканных слезинки.

По тем слезам
Наташе ясно стало:
И здесь её мамаша побывала.
Жестокая в стремлении своём,
Она почти что - не почти, а точно -
Сравнялась в дипломатии челночной
С американским госсекретарём,
Но Тимофевны редкие задатки
Не принесли
Желаемой разрядки.

И всё-таки она,
Как дипломат,
Уже имела некий результат.
Её переговоры, то есть ссоры,
Неумолимо привели к тому,
Что в этот день
В гордеевском дому
К отъезду сына началися сборы,
А сам он, пережив однажды страхи,
Сойтись с ней снова
Не нашёл отваги.

«Всё для меня!» -
Вадима был девиз,
Родителям же этот эгоизм
Сначала не казался трудной ношей:
«Всё для него, а значит, и для нас!»
Но, как и у других, им от проказ
Единоличника жилось всё горше.
Родить второго не хватает сметки,
То и страдают
Семьи-однодетки.

Отец сердился,
Но хитрюга-мать
Грехи сынка умела прикрывать.
Вот и теперь, колючим взглядом глядя,
Как будто бы не зная ничего,
Заговорила слёзно про него,
Кивнув на фото:
- Уезжает Вадя... -
Покуда рос, был и душа и плоть,
Завёл жену -
Отрезанный ломоть...

На карточке,
Вниманьем привлекая,
К Вадиму льнула женщина другая...
Как будто нож по сердцу полоснул,
Как будто гром по голове ударил,
Как будто молний огненные твари
Обвили грудь и задушили гул.
Забыла всё, очнулась в жути дрёмной
На берегу,
На половине тёмной.

Там омут был.
Черней, чем эбонит,
Он притягал Наташу, как магнит,
Как взгляд удава свою жертву манит.
О, красота!.. Недаром говорят,
Что пожилых страдания дурнят,
А молодым их красоту чеканят.
Она была красива несомненно,
Но красотой теперь
Уже надменной.

Ни горьких слез,
Ни жалостного вздоха.
Что скажешь ты мне, милая эпоха?
Ведь на земле всё та же маета,
Хотя века над миром пролетели.
О, сколько женщин!
Как они глядели
В холодные речные омута!
Но не у всех у них, как у Наташи,
Невидимый хранитель
Был на страже.
The script ran 0.002 seconds.