Поделиться:
  Угадай поэта | Поэты | Карта поэтов | Острова | Контакты

Владимир Маяковский - «Хорошо!» [[1927] ]
Известность произведения: Низкая



1 2 3 4

дней в родне. Из серой полосы деньки, их гнали годы- водники - не очень сытенькие, не очень голодненькие. Если я чего написал, если чего сказал - тому виной глаза-небеса, любимой моей глаза. Круглые да карие, горячие до гари. Телефон взбесился шалый, в ухо грохнул обухом: карие глазища сжала голода опухоль. Врач наболтал - чтоб глаза глазели, нужна теплота, нужна зелень. Не домой, не на суп, а к любимой в гости, две морковинки несу за зелёный хвостик. Я много дарил конфект да букетов, но больше всех дорогих даров я помню морковь драгоценную эту и пол- полена берёзовых дров. Мокрые, тощие под мышкой дровинки, чуть потолще средней бровинки. Вспухли щёки. Глазки - щёлки. Зелень и ласки вЫходили глазки. Больше блюдца, смотрят революцию. Мне легше, чем всем, - я Маяковский. Сижу и ем кусок конский. Скрип - дверь, плача. Сестра младшая. - Здравствуй, Володя! - Здравствуй, Оля! - Завтра новогодие - нет ли соли? - Делю, в ладонях вешаю щепотку отсыревшую. Одолевая снег и страх, скользит сестра, идёт сестра, бредёт трёхвёрстной Преснею солить картошку пресную. Рядом мороз шёл и рос. Затевал щекотку - отдай щепотку. Пришла, а соль не вАлится - примёрзла к пальцам. За стенкой шарк: «Иди, жена, продай пиджак, купи пшена». Окно, - с него идут снега, мягка снегов тиха нога. Бела, гола столиц скала. Прилип к скале лесов скелет. И вот из-за леса небу в шаль вползает солнца вша. Декабрьский рассвет, измождённый и поздний, встаёт над Москвой горячкой тифозной. Ушли тучи к странам тучным. За тучей берегом лежит Америка. Лежала, лакала кофе, какао. В лицо вам, толще свиных причуд, круглей ресторанных блюд, из нищей нашей земли кричу: Я землю эту люблю. Можно забыть, где и когда пузы растил и зобы, но землю, с которой вдвоём голодал, - нельзя никогда забыть! 15 Под ухом самым лестница ступенек на двести, - несут минуты-вестницы по лестнице вести. Дни пришли и топали: - ДОжили, вот вам, - нету топлив брюхам заводовым. Дымом небесный лак помутив, до самой трубы, до носа локомотив стоит в заносах. Положив на валенки цветные заплаты, из ворот, из железного зёва, снова шли, ухватясь за лопаты, все, кто мобилизован. Вышли зА лес, вместе взялись. Я ли, вы ли, откопали, вырыли. И снова поезд кАтит за снежную скатерть. Слабеет тело без ед и питья, носилки сделали, руки сплетя. Теперь запевай, и домой можно - да на руки положено пять обмороженных. Сегодня на лестнице, грязной и тусклой, копались обывательские слухи-свиньи. Деникин подходит к сАмой, к тульской, к пороховой сердцевине. Обулись обыватели, по пыли печатают шепотоголосые кухарочьи хорЫ. - Будет... крупичатая!.. пуды непочатые... ручьи - чаИ, сухари, сахарЫ. Бли-и-и-зко беленькие, береги кЕренки! - Но город проснулся, в плакаты кадрованный, - это партия звала: «Пролетарий, на коня!» И красные скачут на юг эскадроны - Мамонтова нагонять. Сегодня день вбежал второпях, криком тишь порвав, простреленным лёгким часто хрипя, упал и кончался, кровав. Кровь по ступенькам стекала нА пол, стыла с пылью пополам и снова на пол каплями капала из-под пули Каплан. Четверолапые зашагали, визг шёл шакалий. Салоп говорит чуйке, чуйка салопу: - Заёрзали длинноносые щуки! Скоро всех слопают! - А потом топырили глаза-тарЕлины в длинную фамилий и званий тропу. Ветер сдирает списки расстрелянных, рвёт, закручивает и пускает в трубу. Лапа класса лежит на хищнике - Лубянская лапа Че-ка. - Замрите, враги! Отойдите, лишненькие! Обыватели! Смирно! У очага! - Миллионный класс вставал за Ильича против белого чудовища клыкастого, и вливалось в Ленина, леча, этой воли лучшее лекарство. Хоронились обыватели за кухни, за пелёнки. - Нас не трогайте - мы цыплёнки. Мы только мошки, мы ждём кормёжки. Закройте, время, вашу пасть! Мы обыватели - нас обувайте вы, и мы уже за вашу власть. - А утром небо - веча звОнница! Вчерашний день виня во лжи, расколоколивали птицы и солнце: жив, жив, жив, жив! И снова дни чередой заводнОй сбегались и просили. - Идём за нами - «ещё одно усилье». От боя к труду - от труда до атак, - в голоде, в холоде и наготе держали взятое, да так, что кровь выступала из-под ногтей. Я видел места, где инжир с айвой росли без труда у рта моего, - к таким относишься Иначе. Но землю, которую завоевал и полуживую вынянчил, где с пулей встань, с винтовкой ложись, где каплей льёшься с массами, - с такою землёю пойдёшь на жизнь, на труд, на праздник и нА смерть! 16 Мне рассказывал тихий еврей, Павел Ильич Лавут: «Только что вышел я из дверей, вижу - они плывут...» Бегут по Севастополю к дымящим пароходам. За дЕнь подмёток стопали, как зА год похода. На рейде транспорты и транспорточки, драки, крики, ругня, мотня, - бегут добровольцы, задрав порточки, - чистая публика и солдатня. У кого - канарейка, у кого - роялина, кто со шкафом, кто с утюгом. Кадеты - на что уж люди лояльные - толкались локтями, крыли матюгом. Забыли приличия, бросили моду, кто - без юбки, а кто - без носков. Бьёт мужчина даму в морду, солдат полковника сбивает с мостков. Наши наседали, крыли по трапам, кашей грузился последний эшелон. Хлопнув дверью, сухой, как рапорт, из штаба опустевшего вышел он. Глядя нА ноги, шагом резким шёл Врангель в чёрной черкеске. Город бросили. На молу - голо. Лодка шестивёсельная стоит у мола. И над белым тленом, как от пули падающий, на оба колена упал главнокомандующий. Трижды землю поцеловавши, трижды город перекрестил. Под пули в лодку прыгнул... - Ваше превосходительство, грести? - - Грести! - Убрали весло. Мотор заторкал. Пошла веселО к «Алмазу» моторка. Пулей пролетела штандартная яхта. А в транспортах-галошинах далёко, сзади, тащились оторванные от станка и пахот, узлов полтораста накручивая за день. От родины в лапы турецкой полиции, к туркам в дыру, в Дарданеллы узкие, плыли завтрашние галлиполийцы, плыли вчерашние русские. Впе- реди година на године. Каждого трясись, который в каске. Будешь доить коров в Аргентине, будешь мереть по ямам африканским. Чужие волны качали транспорты, флаги с полумесяцем бросались в очи, и с транспортов за яхтой гналось - «Аспиды, спёрли казну и удрали, сволочи». Уже экипажам оберегаться пули шальной надо. Два миноносца-американца стояли на рейде рядом. Адмирал трубой обвёл стреляющих гор край: - Ол райт. - И ушли в хвосте отступающих свор, - орудия на город, курс на Босфор. В духовках солнца горЫ жаркОе. Воздух цветы рассиропили. Наши с песней идут от Джанкоя, сыпятся с Симферополя. Перебивая пуль разговор, знамёнами бой овевая, с красными вместе спускается с гор песня боевая. Не гнулась, когда пулемётом крошило, вставала, бесстрашная, в дожде-свинце: «И с нами Ворошилов, первый красный офицер». Слушают пушки, морские ведьмы, У- ле- пётывая во винты во все, как сыпется с гор - «готовы умереть мы за Эс Эс Эс Эр!» - Начштаба морщит лоб. Пальцы корявой руки буквы непослушные гнут: «Врангель оп- раки- нут в море. Пленных нет». Покамест - точка и телеграмме и войне. Вспомнили - недопахано, недожато у кого, у кого доменные топки да зОри. И пошли, отирая пот рукавом, расставив на вышках дозоры. 17 Хвалить не заставят ни долг, ни стих всего, что делаем мы. Я пол-отечества мог бы снести, а пол - отстроить, умыв. Я с теми, кто вышел строить и месть в сплошной лихорадке буден. Отечество славлю, которое есть, но трижды - которое будет. Я планов наших люблю громадьё, размаха шаги саженьи. Я радуюсь маршу, которым идём в работу и в сраженья. Я вижу - где сор сегодня гниёт, где только земля простая - на сажень вижу, из-под неё коммуны дома прорастают. И меркнет доверье к природным дарам с унылым пудом сенцА, и поворачиваются к тракторам крестьян заскорузлые сердца. И планы, что раньше на станциях лбов задерживал нищенства тормоз, сегодня встают из дня голубого, железом и камнем формясь. И я, как весну человечества, рождённую в трудах и в бою, пою моё отечество, республику мою! 18 На девять сюда октябрей и маёв, под красными флагами праздничных шествий, носил с миллионами сердце моё, уверен и весел, горд и торжествен. Сюда, под траур и плеск чернофлажий, пока убитого кровь горяча, бежал, от тревоги, на выстрелы вражьи, молчать и мрачнеть, кричать и рычать. Я здесь бывал в барабанах стучащих и в мёртвом холоде слёз и льдин, а чаще ещё - просто один. Солдаты башен стражей стоят, подняв свои островерхие шлемы, и, злобу в башках куполов тая, притворствуют церкви, монашьи шельмы. Ночь - и на головы нам луна. Она идёт оттуда откуда-то... оттуда, где Совнарком и ЦИК, Кремля кусок от ночи откутав, переползает через зубцы. Вползает на гладкий валун, на секунду склоняет голову, и вновь голова-лунь уносится с камня голого. Место лобное - для голов ужасно неудобное. И лунным пламенем озарена мне площадь в сияньи, в яви в денной... Стена - и женщина со знаменем склонилась над теми, кто лёг под стеной. Облил булыжники лунный никель, штыки от луны и твёрже и злей, и, как нагромождённые книги, - его Мавзолей. Но в эту дверь никакая тоска не втянет меня, черна и вязкА, - душИ не смущу мертвизной, - он бьётся, как бился в сердцах и висках, живой человечьей весной. Но могилы не пускают, - и меня останавливают имена. Читаю угрюмо: «товарищ Красин». И вижу - Париж и из окон ДОрио... И Красин едет, сед и прекрасен, сквозь радость рабочих, шумящую морево. Вот с этим виделся, чуть не за час. Смеялся. Снимался около... И падает Войков, кровью сочась, - и кровью газета намокла. За ним предо мной на мгновенье короткое такой, с каким портретами сжИлись, - в шинели измятой, с острой бородкой, прошёл человек, железен и жилист. Юноше, обдумывающему житьё, решающему - сделать бы жизнь с кого, скажу не задумываясь - «Делай её с товарища Дзержинского». Кто костьми, кто пеплом стенам под стопу улеглись... А то и пепла нет. От трудов, от каторг и от пуль, и никто почти - от долгих лет. И чудится мне, что на красном погосте товарищей мучит тревоги отрава. По пеплам идёт, сочится по кости, выходит на свет по цветам и по травам. И травы с цветами шуршат в беспокойстве. - Скажите - вы здесь? Скажите - не сдали? Идут ли вперёд? Не стоят ли? - Скажите. Достроит коммуну из света и стали республики вашей сегодняшний житель? - Тише, товарищи, спите... Ваша подросток-страна с каждой весной ослепительней, крепнет, сильна и стройна. И снова шорох в пепельной вазе, лепечут венки языками лент: - А в ихних чёрных Европах и Азиях боязнь, дремота и цепи? - Нет! В мире насилья и денег, тюрем и петель витья - ваши великие тени ходят, будя и ведя. - А вас не тянет всевластная тина? Чиновность в мозгах паутину не свИла? Скажите - цела? Скажите - едина? Готова ли к бою партийная сила? - Спите, товарищи, тише... Кто ваш покой отберёт? Встанем, штыки ощетинивши, с первым

The script ran 0.007 seconds.