---

Евгений Евтушенко - Мама и нейтронная бомба [1982 ]
Известность произведения: Низкая

1 2 3 

Мы вышли на поле,
и я увидел
копавших картошку детей и женщин,
а ещё я увидел -
впервые в жизни -
младенцев,
ещё ходить не умевших,
но по полю
ползающих
с пользой -
выгребая пальчиками картошку.
И какая-то непостижимая сила
меня толкнула
к махонькой ловкой старушке,
которая, взяв за шкирку мешок,
наполненный наполовину,
встряхивала его,
как сонного пьяного мужика.
«Вы - Ганна?» -
«Ну я буду Ганна... - она отвечала,
вытирая руки о старенький сарафан. -
А вы будете хто?» -
«А я - ваш внук Женя...» -
«Ды як же ты Женя?
Хиба ж ты з голоду не помер на войне у Маскве?» -
«Не умер...»
И тогда она взвыла на целое поле:
«Людцы, бяжите сюды!
Кровиночка наша знайшлася!»
И заплакали Андрей Макаёнок
и генерал ВВС,
когда ко мне побежали женщины
и поползли младенцы,
все - с незабудочными явтушенковскими глазами,
сжимая в руках картофелины,
втрое больше их крошечных кулачков.
А потом,
осушив гранёный стакан розового свекольного первака,
в хате, в которую набилось штук шестьдесят Явтушенок,
бабка Ганна вспомнила деда:
«Кали возвернулся з гражданки Ярмола,
то усе образы спалил,
тольки один схавать удалося.
Бачишь,
Христос висить -
однюсенький ва усим селе?
У другий раз возвернулся твой дед
у пачатку тридцать семаго
и ходил по хатам,
и просил пробаченья у всих,
у кого спалил образы,
а потым у Маскву зъехал
и згинул...»
И бабка Ганна выпила второй стакан первака
и спросила:
«А ким ты працуешь?» -
«Пишу стихи». -
«А што яно такое?»
Я пояснил: «Ну как песни...» -
а бабка Ганна засмеялась:
«Дык песни пишуть для задавальненья...
Якая же гэто праца!»
А потом бабка Ганна выпила третий стакан первака.
Я спросил: «Не много?» -
«Дык я же з Палесья - я паляшучка!
А тябе повезло, унучек,
што твоя родня - добрыя люди.
Не дай бог мы были б якие-небудь уласовцы
ци спекулянты!»
И бабка Ганна подняла сарафан не стесняясь
и показала на старческих высохших жёлтых грудях
ожоги:
«Гляди, унучек,
гэто ад фашистских зажигалок.
Мяне пытали, дзе партизаны...
Але я не сказала ничого...»
А потом бабка Ганна выпила четвёртый стакан первака
и спросила:
«А ты бывал у других краинах?» -
«Бывал». -
«А сустракал там яще Явтушенок?» -
«Нет, не встречал...
А что, разве есть Евтушенки - эмигранты?»
И бабка Ганна выпила пятый стакан первака.
«Ды я гавару не аб радне по прозвищу -
аб радне по души.
И кали дзе-нибудь -
у Америцы ци у Африцы
ёсць добрыя люди -
мне здаёцца -
яны усе Явтушенки...
И ты не стамляйся
шукать радню по белому свету.
Шукай родню,
и завсёды родню отшукаешь,
як нас отшукал,
и за гэто дякую,
унучек...»
И заплакала бабка Ганна,
и заплакала бабка Евга,
и заплакали все шестьдесят Явтушенок,
и заплакал спасённый бабкой от деда Ярмолы
измождённый Христос на иконе,
похожий
на белоруса из поэмы Некрасова «Железная дорога».
Бабка Ганна,
над могилой твоей голубые шапки
из незабудочных глаз твоих внуков.
Бабка Ганна,
белорусская бабушка
и бабушка всего мира,
если в Белоруссии был убит
каждый четвёртый,
то в будущей войне
может быть убитым каждый.
Бабка Ганна,
ты живая не была ни в каких заграницах.
Пустите за границу
хоть мёртвую бабку Ганну -
крестьянскую Коллонтай партизанских болот!
Товарищи,
снимите шапки -
характеристика бабки Ганны
написана фашистскими зажигалками
на её груди!

Эпилог

Сто тридцать два яйца,
проколотых личной иголкой дуче
и выпитых им для смазки
голосовых связок,
в маленькой траттории
сохраняются религиозно
как самое белоснежное,
оставленное фашизмом.
Каменный профиль дуче
рядом высечен в скалах.
Профиль взрывали-взрывали,
да только чуть нос повредили.
В яйцах фашистские знаки,
словно змеёныши скрыты,
и надписи прямо на стены
из скорлупы выползают:
«Мы сына назвали Бенито... -
Джузеппе с Терезой из Пизы».
«Да здравствует дуче! -
Марчелло семнадцати лет из Навоны»,
«Гордимся, что жили в эпоху
великого человека
и с именем этим сражались... -
Неапольские ветераны».
Какая проклятая глупость
в любви к фальшивым великим!
Великих диктаторов нет.
Зачем на их профили тратить скалы!
А я называю великой
мою белорусскую бабку Ганну,
которая была диктатором
только гусей и куриц.
Это летит не ангел
над шоссе Перуджа - Ассизи:
это летит,
облака загребая рукавами,
старенькая кожанка мамы
с кусочком утреннего солнца
в дырке от мопровского значка,
а на руках участников Марша мира
качается не деревянная богоматерь,
а бабка Ганна из партизанского Полесья
с мопровскими значками ожогов
на высохшей жёлтой груди.
Бабку Ганну несут
подростки с фабрики «Перуджина»,
где они,
как скульпторы,
шлёпают по глыбам тёплого шоколада,
и бабка Ганна их спрашивает:
«А можете зробить
петушков на палочке для усих моих унуков?»
Бабку Ганну несут
рабочие с фабрики «Понти»,
сотни раз обвившие шар земной
золотыми нитями спагетти,
а бабка Ганна им пальцем грозит:
«У Хомичах наших
я шо-то такой вермишели
не сустракала...»
Бабку Ганну несут
студенты университета Перуджи,
изучающие Кафку,
структуру молекул
и кварки,
а бабка Ганна знает не Кафку,
а лишь огородную кадку
и про кварки, наверно, думает,
что это шкварки.
Бабку Ганну несут
и Толстой
и Ганди,
и превращается непротивление -
в сопротивленье.
Бабку Ганну несёт Иисус
в пробитых гвоздями ладонях,
и она его раны,
шепча,
заговаривает по-полесски.
Бабка Ганна покачивается
над людьми
и веками
в руках Эйнштейна
и Нильса Бора
и страшный атомный гриб
не хочет
класть
в свою ивовую корзину.
А за бабкой Ганной
ползут по планете
её белые,
чёрные,
жёлтые
и шоколадные внуки,
и каждый сжимает в руках
картофелину земного шара,
и бабке Ганне кажется,
что все они -
Явтушенки.
А у поворота шоссе Перуджа - Ассизи
стоит газетный киоск
с Рижского вокзала,
где мама продаёт
послезавтрашние газеты,
в которых напечатано,
что отныне и навсегда
отменяется война.
The script ran 0.005 seconds.