---

Борис Корнилов - Триполье [1933 - 1934 ]
Известность произведения: Низкая

1 2 

в сено,
часто чихая от едкой трухи.

А погода-красавица,
вся золотая,
лисьей лёгкою шубой
покрыла поля...

Птаха, камнем из потной травы
вылетая,
встала около солнца,
крылом шевеля.

Ей казались клинки
серебристой травою,
колыхаемой ветром,
а пуля - жуком,
трупы в чёрных жупанах -
землёй неживою,
и не стоило ей тосковать ни о ком.

А внизу клокотали безумные кони,
задыхались,
взрывались
и гасли костры...
И Ратманский с Припадочным
из-под ладони
на пустое Триполье
глядели с горы.

Воронье гнездо - Триполье

Сверху видно - собрание
крыш невесёлых, -
это чёрные гнёзда,
вороний посёлок.

Улетели хозяева
небом белесым,
хрипло каркая в зарево,
пали за лесом.

Там при лагере встали
у них часовые
на чешуйками крытые
лапы кривые.

И стоит с разговором,
с печалью,
со злобой
при оружии ворон -
часовой гололобый.

Он стоит - изваянье -
и думает с болью,
что родное Триполье
расположено в яме.

В яму с гор каменистых
бьёт волна коммунистов.
И в Триполье с музыкой,
седые от пыли,
с песней многоязыкой
комиссары вступили.

При ремнях, при наганах...
Бесовские клички...
Мухи чёрные в рамах
отложили яички.

И со злости, от боли,
от мух ядовитых
запалили Триполье -
и надо давить их.

И у ворона сердце -
горя полная гиря...
Он закаркал, огромные
перья топыря.

Он к вороньим своим
обращается стаям:
- Что на месте стоим, выжидаем?
Вертаем!..
И они повернули к Триполью.

Смерть Миши Ратманского

Льётся банда в прорыв непрерывно.
На правом
фланге красноармейцев
смятение, вой...
Пуля острая в морду
летящим оравам
не удержит.
Приходится лечь головой.
Это чёрная гибель
приходит расплатой,
и на зло отвечает
огромное зло...
И уже с панихидою
дьякон кудлатый
на телеге Зелёного
скачет в село.

А в селе из щелей,
из гнилого подполья
лезут вилы,
скрипит остриё топора.
Вот оно -
озверелое вышло Триполье -
старики, и старухи, и дети:
- Ура!
Наступает и давит семьёю единой,
борода из коневьего волоса зла,
так и кажется -
липкою паутиной
всё лицо затуманила и оплела.

А бандиты стоят палачами на плахе,
с топорами -
система убоя проста:
рвут рубахи с плеча,
и спадают рубахи.
- Гибни, кто без нательного
ходит креста!

И Припадочный рвёт:
- Кровь по капельке выдой,
мне не страшны погибель
и вострый топор...
И кричит Михаилу:
- Михайло, не выдай...
Миша пулю за пулей
с колена в упор.

Он высок и красив,
отнесён подбородок
со злобою влево,
а волос у лба
весь намок;
и огромный, клокочущий продых,
и опять по бандиту
с колена стрельба.
Но уже надвигается
тысяча хриплых:
- Ничего, попадёшься...
- Сурьёзный сынок...
Изумрудное солнце, из облака выплыв,
круглой бомбой над Мишею занесено.
Не хватает патронов.
Последние восемь,
восемь душ волосатых и чёрных губя.
И встаёт полусонный,
винтовкою оземь:
- Я не сдамся бандиту... -
стреляет в себя.

И Припадочный саблей врубается с маху
в тучу синих жупанов,
густых шаровар -
на усатого зверя похож росомаху,
чёрной булькая кровью:
- За Мишу, товар... -
и упал.

Затрубила погибель трубою,
сабля тонкой звездою
мелькнула вдали,
голова его с поднятою губою
всё катилась пинками
в грязи и в пыли.

Ночью пленных вели по Триполью,
играя
на гармониках «Яблочко».
А впереди
шёл плясун,
от веселья и тьмы помирая,
и висели часы у него на груди
как медали.
Гуляло Триполье до света,
всё рвало и метало,
гудело струной...
И разгулье тяжёлое, мутное это,
водка с бабой,
тогда называлось войной.

Часть третья
Пять шагов вперёд
Коммунисты идут вперёд

Утро.
Смазано небо
зарёю, как жиром...
И на улице пленных
равняют ранжиром.

Вдоль по фронту, не сыто
оружьем играя,
ходит батько и свита
от края до края.

Ходит молча, ни слова,
не ругаясь, не спорясь, -
глаза чёрного, злого
прищурена прорезь.

Атаман опоясан
изумрудною лентой.
Перед ним секретарь
изогнулся паяцем.

Изогнулся и скалит
кариозные зубы, -
из кармана его
выливается шкалик.

Атаман, замечая,
читает рацею:
- Это льётся с какою,
спрошу тебя, целью?
Водка - это не чай,
заткни её пробкой...
Секретарь затыкает,
смущённый и робкий.

На ходу поминая
и бога и маму,
молодой Тимофеев
идёт к атаману,
полфунтовой подковой
траву приминая;
шита ниткой шелковой
рубаха льняная.

Сапоги его смазаны
салом и дёгтем,
петушиным украшены
выгнутым когтем.

Коготь бьёт словно в бубен,
сыплет звон за спиною:
- Долго чикаться будем
с такою шпаною?
И тяжёлые руки,
перстнями расшиты,
разорвали молчанье,
и выбросил рот:
- Пять шагов,
коммунисты,
кацапы
и жиды!..
Коммунисты,
вперёд -
выходите вперёд!..

Ой, немного осталось,
ребята,
до смерти...
Пять шагов до могилы,
ребята,
отмерьте!

Вот она перед вами,
с воем гиеньим,
с окончанием жизни,
с распадом,
с гниеньем.

Что за нею?
Не видно...
Ни сердцу, ни глазу...
Так прощайте ж,
весна, и леса, и снегИ!..

И шагнули сто двадцать...
Товарищи...
Сразу...
Начиная - товарищи -
с левой ноги.

Так выходят на бой.
За плечами - знамёна,
сабель чистое, синее
полукольцо.
Так выходят,
кто знает врагов
поимённо...
Поимённо -
не то чтобы только в лицо.
Так выходят на битву -
не ради трофеев,
сладкой жизни, любви
и густого вина...

И назад отступает
молодой Тимофеев, -
руки налиты страхом,
нога сведена.

У Зелёного в ухе завяли монисты,
штаб попятился вместе,
багров и усат...
Пять шагов, коммунисты.
Вперёд, коммунисты...
И назад отступают бандиты...
Назад.

Измена

И последнее солнце
стоит над базаром,
и выходят вперёд
командир с комиссаром.

Щёки, крытые прахом,
лиловые
в страхе,
ноги, гнутые страхом,
худые папахи.

Бело тело скукожено,
с разумом - худо,
в галифе поналожено
сраму с полпуда.

Русый волос ладонью
пригладивши гладкой,
командир поперхнулся
и молвил с оглядкой:
- Подведите к начальнику,
добрые люди,
я скажу, где зарыты
замки от орудий...

И стояла над ними
с душой захолонувшей
Революция,
матерью нашей скорбя,
что таких прокормила
с любовью
гадёнышей,
отрывая последний кусок от себя.

И её утешая -
родную, больную, -
Шейнин злобой в один задыхается дых:
- Трусы,
сволочь,
такого позора миную,
честной смерти учитесь
у нас, молодых.

Даже банде - и той
стало весело дядям,
целой тысяче хриплых
горластых дворов:
- Что же?
Этих вояк
в сарафаны нарядим,
будут с бабой доить
новотельных коров...

- Так что нюхает нос-от,
а воздух несвежий:
комиссаров проносит
болезнью медвежьей...
- Разве это начальники?
Гадово семя...

И прекрасное солнце
цвело надо всеми.
Над морями.
Над пахотой,
и надо рвами,
над лесами
сказанья шумели ветра,
что бесславным - ползти
дальше срока червями,
а бессмертным -
осталось прожить до утра.

Допрос

В перекошенной хатке
на столе беспорядки.
Пиво пенное в кадке,
огуречные грядки
и пузатой редиски
хвосты и огрызки.

Выпьют водки.
на закусь -
бок ощипанный рыбий...
Снова потчуют:
- Накось,
без дыхания выпей!
Так сидят под иконой
штаб
и батько Зелёный.

Пьёт штабная квартира,
вся косая, хромая...
Входят два конвоира,
папахи ломая.

- Так что, батька, зацапав
штук десяток за космы,
привели на допрос мы
поганых кацапов...
Атаман поднимается:
- Очень приятно!

По лицу его ползают мокрые пятна.
Поднимается дьякон
ободранным лешим:
- Потолкуем
и душеньку нашу потешим...

Комсомольцы идут
стопудовой стеною,
руки схвачены проволокой
за спиною.

- Говорите, гадюки,
последнее слово,
всё как есть
говорить представляем самим...
Здесь и поп и приход,
и могила готова;
похороним,
поплачем
и справим помин...

Но молчат комсомольцы,
локоть об локоть стоя
и тяжёлые чёрные губы жуя...
Тишина.
Только злое дыханье густое
и шуршащая
рваных рубах чешуя.

И о чём они думают?
Нет, не о мокрой
безымянной могиле,
что с разных сторон
вся укрыта
осеннею лиственной охрой
и окаркана горькою скорбью ворон.

Восемнадцатилетние парни -
могли ли
биться, падая наземь,
меняясь в лице?
Коммунисты не думают о могиле
как о всё завершающем
страшном конце.

Может, их понесут
с фонарём и лопатой,
закидают землёю,
подошвой примнут, -
славно дело закончено
в десять минут,
но не с ними,
а только с могилой горбатой.

Коммунисты живут,
чтобы с боем,
с баяном
чернолесьем,
болотами,
балкой,
бурьяном
уводить революцию дальше свою
на тачанках,
на сёдлах, обшитых сафьяном,
погибая во имя победы в бою.

- Онемели?
Но только молчанье - не выход...
Ну, которые слева -
еврейские...
вы хоть...
Вы - идейные!
Вас не равняем со всеми;
Украину сосали,
поганое семя.
Всё равно вас потопим
с клеймом на сусалах:
«Это христопродавец» -
так будет занятней...
Агитируйте там
водяных и русалок -
преходящее, ваше, собаки, занятье.

И выходит один -
ни молений, ни крика...
Только парню такому
могила тесна;
говорит он,
и страшно, когда не укрыта
оголённая
чёрной губою
десна.
- Не развяжете рук
перебитых,
опухших,
не скажу, как подмога
несётся в дыму...
Сколько войска и сабель,
тачанок и пушек...
И Зелёный хрипит:
- Развяжите ему!

Парень встал, не теряя
прекрасного шика,
рукавом утирая
изломанный рот...
Перед ним - Украина
цветами расшита,
золочёные дыни,
тяжёлое жито;
он прощается с нею,
выходит вперёд.

- Перед смертью
ответ окончательный вот наш:
получи...
И, огромною кошкой присев,
бьёт Зелёного диким ударом наотмашь
и бросается к горлу
и душит при всех.
Заскорузлые пальцы
всё туже и туже...
Но уже на него
адъютантов гора, -
арестованных в угол загнали
и тут же
в кучу пулю за пулей
часа полтора.

Конец Триполья

У деревни Халупы
обрывист, возвышен,
камнем ломаным выложен
берег до дна.
Небо крашено соком
растоптанных вишен,
может, час, или два,
или три до темна.

Машет облака сивая
старая грива
над водой,
над горой,
над прибрежным песком,
и ведут комсомольцев
к Днепру до обрыва,
и идут комсомольцы
к обрыву гуськом.
Подошли, умирая -
слюнявой дырой
дышит чёрная, злая
вода под горой.
Как не хочется смерть
принимать от бандита...

Вяжут по двое проволокой ребят.

Раз последний взглянуть и услышать:
сердито
мускулистые
длинные сучья скрипят.
Эти руки достанут ещё атамана,
занося кулаков отлитые пуды,
чтобы бросить туда же,
в дыханье тумана,
во гниющую жирную пропасть воды.
Это вся Украина
в печали великой
приподнимется, встанет
и дубом и липой,
чтобы мстить
за свою молодёжь,
за породу
золотую, свою,
что погибли смелы,
у деревни Халупы,
покиданы в воду
с этой страшной,
тяжёлой
и дикой скалы.
Тяжело умирать,
а особенно смолоду,
додышать бы,
дожить бы
минуту одну,
но вдогонку летят
пули, шмякая о воду,
добивая,
навеки пуская ко дну.
И глотает вода комсомольцев.
И Киев
сиротеет.
В садах постареет седых.
И какие нам песни придумать...
Какие
о погибели наших
друзей молодых?

Чтобы каждому парню,
до боли знакома,
про победу бы пела,
про смерть,
про бои -
от райкома бы лёгкая шла
до райкома,
и райкомы снимали бы
шапки свои.
Чтобы видели всё -
как разгулья лесного,
чернолесья тяжёлого свищет беда,
как расстрелянный Дымерец тонет
и снова,
задыхаясь, Фастовского
сносит вода.
Он спасётся.
Но сколько лежит по могилам
молодых!
Не сочтёшь, не узнаешь вовек.
И скольких затянуло
расплавленным илом
наших старых, неверных
с притоками рек.

А над ними - туман
и гулянье сомовье,
плачут липы горячею
чистой росой,
и на месте Триполья
село Комсомолье
молодою и новой
бушует красой.
И опять Украина
цветами расшита,
молодое лелеет
любимое жито.
Парень - ласковый друг -
обнимает товарку,
золотую антоновку
с песней трясут.
И колхозы к свиному
густому приварку
караваи пшеничного хлеба несут.

Но гуляют, покрытые волчьею шкурой,
за республику нашу
бои впереди.
Молодой Тимофеев
обернётся Петлюрой,
атаманом Зелёным,
того и гляди.
Он опять зашумел,
загулял,
заелозил -
атаман...
Украина,
уйди от беды...
И тогда комсомольцы,
винтовки из козел
вынимая,
тяжёлые сдвоят ряды.

Мы ещё не забыли
пороха запах,
мм ещё разбираемся
в наших врагах,
чтобы снова Триполье
не встало на лапах,
на звериных,
лохматых,
медвежьих ногах.

Конец атамана Зелёного

Вот и кончена песня,
нет дороги обману -
на Украине тесно,
и конец атаману.

И от Киева сила,
и от Харькова сила -
погуляли красиво,
атаману - могила.

По лесам да в тумане
ходит, прячется банда,
ходят при атамане
два его адъютанта.

У Максима Подковы
руки, ноги толковы,
сабля звякает бойко,
газыри костяные,
сапоги из опойка,
галифе шерстяные,
на черкеске багровой
серебро - украшенье...
Молодой,
чернобровый;
для девиц - утешенье.
У Максима Удода,
видно, та же порода.
Водки злой, на изюме
(чтобы сладко и пьяно)
в общей выпито сумме,
может, пол-океана.
Ходит чёрною тучей
в коже мягкой, скрипучей.

Улыбнётся щербатый
улыбкой кривою,
покачает чубатой
смоляной головою...

По нагану в кармане,
шёлк зелёного банта -
ходят при атамане
два его адъютанта.

Атаман пьёт неделю,
плачет голосом сучьим -
на спасенье надею
носит в сердце скрипучем.

Но от Харькова - сила,
Травиенко с отрядом,
что совсем некрасиво,
полагаю, что рядом
говорят хлеборобы:

- Будя, отвоевали...
Нет на гадов хворобы,
да и будет едва ли.
Атаман пьёт вторую,
говорит: «Я горюю»,
чёрной щёлкает плетью.
Неприятность какая, -
переходит на третью,
адъютантов скликая.

- Вот, Удод и Подкова,
не найду я покоя.
Что придумать такого,
что бы было такое.

Вместе водку глушили,
воевали раз двести.
вместе, голуби, жили,
умирать надо вместе.

Холод смерти почуя,
заявляет Подкова:
- Атаман...
не хочу я
умирать бестолково.

Трое нас настоящих
кровь прольют, а не воду...
Схватим денежный ящик
на тачанку -
и ходу.

Если золота много,
у коней быстры ноги, -
нам открыта дорога,
все четыре дороги...

Слышен голос второго,
молодого Максима:
- Всё равно нам хреново:
пуля,
петля,
осина...
Я за то, что Подкова,
лучше нету такого.

Тройка, вся вороная,
гонит, пену роняя.
Пристяжные - как крылья,
кровью грудь налитая,
свищет ярость кобылья,
из ноздрей вылетая.

Коренник запылённый.
Рвётся тройка хрипящих, -
убегает Зелёный,
держит денежный ящик.

Где-то ходит в тумане
безголовая банда...
Только при атамане
два его адъютанта.

Тихо шепчет Подкова
Максиму Удоду:
- Что же в этом такого?
Кокнем тихо - и ходу.
Мы проделаем чисто
операцию эту -
на две равные части
мы поделим монету.
А в Париже закутим,
дом из мрамора купим,
дым идёт из кармана,
порешим атамана.

И догнала смешная
смерть атамана -
на затылке сплошная
алая рана.

Рухнул, землю царапая,
тёмной дёргая бровью.
Куртка синяя, драповая
грязной крашена кровью.

Умер смертью поганою -
вот погибель плохая!
Пляшут мухи над раною,
веселясь
и порхая.

На губах его чёрных
сохнет белая пенка.
И рабочих из Киева
в бой повёл Травиенко.

Вот и кончена песня, -
нет дороги обману, -
и тепло,
и не тесно,
и конец атаману.
The script ran 0.001 seconds.