---

Егор Исаев - Суд памяти [1956-1962 ]
Известность произведения: Низкая

1 2 

- Ты гений, Хорст! - Воскликнул Курт. -
А вот они... они растут.
Схватил костыль и костылём
Он ткнул перед собой
Туда, где дети за углом
Разыгрывали бой.

- А подрастут - в шинельку их
И - под кулак фельдфебеля,
Чтоб в них, верзилах строевых,
Ни человека не было.
«А ну-ка, бравые, ра-авняйсь!
А ну, болваны, р-руиг!»
И в настоящую, как нас,
В кровавую игру их.
Вперёд! Как велено судьбой
И богом! Дранг нах Остен!
Разры-ыв! Разры-ыв! И Хорст второй,
Твой Руди - блиц! - и к звёздам.
Моим путём. Ни рукава,
Ни пряжки не останется.

Запомни, Хорст, как дважды два:
Огонь - он возвращается.

Разры-ыв! И - в крошку города,
В лавину камнепада.
Тогда ни памяти... Тогда
Ни костылей не надо.
Всё к чёрту, Хорст! Железный чад
И чёрный снег на грудах.
И только тени закричат
О нас, о бывших людях.

Он смолк, порывисто дыша,
И вдруг вперёд подался.
Во все глаза кричит душа,
А рот ещё смеялся.
- Смотри и думай, кавалер
Железного креста.
Я памятник! Меня бы в сквер
Живым на пьедестал.
Не как героя, нет! А как
Наглядное пособие.
И костыли вот так и так
Скрестить, как у надгробия,
Чтоб каждый вспомнил, кто б ни шёл,
Про тот начальный выстрел.
Меня бы - чёрт возьми! - на стол
Военного министра!

Он усмехнулся и поник,
Устало спину сгорбив.
Одни глаза... Глаза, а в них
Плескалось море скорби.
Закат, как память, полыхал
На пепельном лице.
Хорст понимающе вздыхал,
Но думал о свинце.

9

А по ночам, когда уснёт жена,
И сын уснёт, и выглянет луна,
Он у плиты колдует не спеша,
На протвень пули сыплет из ковша.
Гудит огонь в три радужных венца -
И покидают червячки свинца
Свои личинки с винтовой резьбой.
И вот уже серебряной водой
Течёт свинец, подсвеченный слегка,
Сосульчато спадает с желобка
В чугунный таз и застывает в нём
Тяжёлым льдом. А дом, угрюмый дом
Наполнен сном, наполнен тишиной.
Лишь костылям не спится за стеной.
Они скрипят и стонут, костыли,
Как, может быть, в лугах коростели.
Скрипят, скрипят уже который год...

А - к чёрту их! Отдал бы их в ремонт.

Так думал Хорст. И густо, не спеша
На протвень пули сыпал из ковша.
И ничего. Освоился. Привык.
Как привыкает к жёлудям лесник,
Как привыкает к голышам рыбак.
А может, пули сами просто так
Росли, росли и выросли? С травой!
А может, их понакатал прибой
В давным-давно прошедшие века?
Как просто всё! Качались облака.
Плескался Рейн за валом в камыше.
И стрельбище - не стрельбище уже,
А просто место выроста свинца.

Хорст отдыхал, стирая пот с лица.
И снова рыл и просевал сопя.
Впервые он работал на себя
За все года.
Но как-то раз, когда
Сошла с полей горячая страда
И ветерки струились по стерне,
Вдруг вырос человек на пустыре.
На расстоянье выстрела как раз.
Лицо - пятно туманное, без глаз,
Без возраста. По гребешку траншей
Он шёл к нему, похожий на мишень.

Взошёл на вал, где сбилась лебеда,
И проступили на лице года,
Глаза, морщины, очертанья скул.
- Салют! - сказал и пули зачерпнул
Из рюкзака. - Ого! - сказал. - А я...
А я-то думал: мёртвая земля.
Не пашут здесь, не сеют и не жнут.
Ну что возьмёшь со стрельбища? А тут
Смотри какой тяжелый урожай,
Сплошной свинец.
- А ты давай шагай! -
Отрезал Хорст. И, распрямившись в рост,
Лопату вбил. Серебряный Христос
Затрепетал, мерцая, на груди.

- Ты шутишь, друг!
- Нет, не шучу. Иди.
Иди давай туда, куда идёшь.

- А я смотрю, своих не узнаёшь.
Когда-то вместе отливали их.
Забыл, старик?
И вдруг в какой-то миг
Всё озарилось памятью.
Завод.
Патронный цех. Тридцать четвёртый год.
Течёт свинец. Не ручейком - рекой.
Сопит станок, как дьявол, под рукой
И вплёвывает порции свинца
В личинки пуль. И пули без конца,
Отяжелев, срываются из гнёзд...

Как просто всё!
Серебряный Христос
В поту нательном под рубашкой мок.
А дальше что? Неважно. Видит бог!
Ему видней из райского окна.

Но оживали стрельбища. Война
Уже шагала в крагах по стране
И убивала память о войне.
О той войне, о первой, мировой,
Чтоб, развернувшись, полыхнуть второй
Вовнутрь сначала, а потом вовне, -
И коммунистов ставили к стене.

А Хорст не ведал, стоя у станка,
Как страшно тяжела его рука.

Работа есть работа! Без помех.
Патронный цех - как макаронный цех.
Сопел станок, плевок - и на лоток
Срывалась пуля ростом с ноготок -
Праматерь всех снарядов и ракет.

И так шесть лет. До двадцати трёх лет.
Поток свинца дробился в ливень пуль,
Что ниспадёт потом на Ливерпуль,
На Брест, на Киев в предрассветной мгле.

Ещё ходили люди по земле,
Которых эти пули подсекут.
Ещё безногим не был Гофман Курт.
Ещё он сам, судьбу свою кляня,
Не падал ниц от встречного огня
И не входил в чужие города
С огнём в руках. Он молод был тогда.
Он жизнь любил и лодку в два весла,
Что по волнам любимую несла.
Не Лотту, нет, а первую - Мари.
Он ей цветы альпийские дарил
И песни пел. Он счастлив был в тот год,
Что он любим, что принят на завод.

А рядом с ним - он помнит, как сейчас, -
Работал Ганс, неосторожный Ганс.
Он в цех входил и говорил при всех:
- Патронный цех - как похоронный цех.

Вставал к станку. А уходя домой,
Всегда шутил: - Почище руки мой.
Свинец, он кровью пахнет и дымком.
Он слыл в цеху опасным чудаком.
И был уволен. Что ж, не повезло!
С тех пор дождей немало пронесло
По городам, по каскам, по полям,
С окопной глиной, с кровью пополам,
За горизонт, за сорок пятый год...

А он живёт. И ничего живёт.
Сам за себя. И стоит ли ему
Смотреть назад? Не стоит. Ни к чему.
Он маленький, забытый человек.
Ведь всё равно не излечить калек,
Ведь всё равно убитых не поднять -
Ни тех друзей, ни собственную мать.

Так думал Хорст. И ничего, привык.

И вот он - Ганс. Старик! Почти старик.
Неужто Ганс, тот самый Ганс, из тех?..
- Патронный цех - как похоронный цех.

***

Они присели рядом на траву.
- Живой, старик? - Как видишь сам, живу.
Шучу, как видишь, плачу иногда,
Такая жизнь. - Он сплюнул. - А тогда?..

Тогда я был оформлен и обут
И - марш! - сюда, на перегонный пункт
Между женой и фронтом. Так что, друг,
Нашлась работа для свободных рук.

Курки - на взвод, за локоть - рукава.
В крови Варшава. Впереди Москва.
Прорыв. Успех! Ещё какой успех!
И я поверил, что превыше всех,
Что с нами бог на пряжке у ремня...

Но встречный вал ответного огня
Бросал то в дрожь, то в мёрзлые бинты.
Я в плен попал. И ничего! А ты?
Ты воевал иль так, из-за станка?

Хорст сигарету смял у каблука.
И по виску ладонью вдоль рубца:
- А я не сдался. Дрался до конца! -
Как отрубил.
- Ну и дурак!
- А долг?
Солдатский долг?! Ведь я бы тоже мог,
Как ты, - он встал, - отбросить автомат.
Но я не трус. Я немец. Я солдат.
Ганс побледнел, но не вскочил, не встал.
Он просто пули на руке катал.
Он просто слушал, глядя на закат,
Как эхо повторяло: «Я солдат».

10

- Я рук не поднимал. Мне было всё равно.
Один конец. Другого не дано.
А он стоял вот так, как ты сейчас.
Глаза... Да где там! Я не видел глаз.
А только взгляд - как смертный приговор,
И автомат - надульником в упор.
Момент - и я, безмолвный упаду,
Как тот поляк в сороковом году,
Как тот советский у Великих Лук.
Они, как я, не поднимали рук.
И я тогда, шагая через них,
Спешил. Нам было некогда: блицкриг!

Но медлил он. И вдруг, шагнув вперёд,
Сказал: «Иди!» А я-то знал: убьёт.
Я стал спиной и ощутил спиной
Как солнце замирает надо мной,
Как мушка наползает вдоль спины.
Плевок - и я, претише тишины,
Сорвусь лицом, как в пропасть, в чёрный снег -
Прениже ветра и ненужней всех.

Я сделал шаг. Второй... Потом шестой...
Потом - не помню. И услышал: «Стой!»
Я стал и ждал, полуживой: когда?
Но он сказал: «Цурюк иди. Сюда».
А я-то знал: конец! Не пощадит.
Ударит в грудь.
Глаза открыл: сидит!
Сидит и, отвернувшись от пурги,
Портянки заправляет в сапоги.
Спокоен так, как будто я не враг.

Я сделал шаг. Второй. И третий шаг.
«Ещё немного, - думал, - и... прыжок!»

Но он поднялся. Палец на курок.
«Теперь иди, - сказал, - куда ты шёл! -
И автоматом на восток повёл. -
Туда иди!» И взглядом как прожёг.

А я стоял ошеломлён. У ног,
Казалось, обрывались все пути.
Идти назад? Да где там! Не дойти.
Вперёд идти - пустыня впереди,
Такая, что в обход не обойти.
Снега и пепел. Пепел и снега.
В сравненье с ней Сахара - чепуха!

И я-то знал, оставшись без огня,
Что впереди - ни вздоха для меня,
Ни потолка, ни тлеющих углей.

Я человек, но избегал людей.
Я человек, но обходил, как тень,
Пожарища остывших деревень -
Они страшней, чем минные поля.
Я человек, но не искал жилья.

И всё ж я шёл, надеясь: обойду,
Что где-нибудь в колонну попаду
Таких, как я. Но с каждым шагом шаг
Всё тяжелей и неотступней страх.

Такого страха я ещё не знал.
Я, спотыкаясь, тихо остывал
На ледяном, бушующем костре.

И вдруг - ты представляешь! - на заре
Запел петух. Не где-нибудь вдали,
А из-под ног запел, из-под земли.
И я подумал, что схожу с ума.

Какой петух, когда вокруг зима,
Когда вокруг ни стога, ни шеста!
Вся степь, как это стрельбище, пуста.
Какой там, к чёрту, петушиный крик!
Теперь-то что... А вот тогда, старик,
Мне было не до смеха, не до слёз.
Мороз такой! До потрохов мороз.
Вдыхаешь лёд, а выдыхаешь прах.

Я стал сосулькой в рваных сапогах.
Я замерзал. Я оседал, как в пух,
В глубокий снег.
А он поёт, петух!
Как из могилы. Глухо, но поёт!

Я еле веки разомкнул: встаёт
Передо мной вот так, как твой рюкзак,
Пушистый дым. И я не помню, как
Подполз к нему. Я умывался им.
Он мягкий был, как вязаный, жилым.
В нём тёплые струились ручейки.

Вставало солнце. И дымки... дымки...
Из-под земли над снежной целиной.
Я понял, Хорст: деревня подо мной.
Как кладбище. Ни крыши. Ни бревна.
Мы всё вогнали в землю, старина,
Огнём и плетью. Мёртвых и живых.
Ну как же, Хорст! Ведь мы превыше их.
И с нами бог!
Какая ерунда!
Я это после понял. А тогда
Всё тело ныло с головы до ног:
Тепла! Тепла! И я уже не мог
Держаться больше. Всё равно каюк!
Мне женщина открыла дверь. И вдруг
Как оступилась, отступив за дверь,
Как будто я не человек, а зверь.
Как будто автомат ещё со мной.
Забилась в угол. За её спиной
Дышали дети - волосы вразброс.
М только там я поднял руки, Хорст!

Да, только там. В землянке. Только там.
Сходились люди молча, точно в храм.
И так смотрели - хоронить пора.

Вошёл старик и ручкой топора
К моим ногам подвинул табурет.
Сказал: «Садись!» Да разве в тот момент
Я мог кричать о долге! Нет, не мог.
И ты б не мог. Какой там, к чёрту, долг,
Когда я жёг! Ты б видел их глаза -
Смотреть нельзя. И не смотреть нельзя.
Так только неотмстившие глядят.

Я говорил, что Гитлер виноват,
Что я солдат, что жечь я не хотел.
Но перед ними Гитлер не сидел,
А я сидел! И между нами, Хорст,
Всё сожжено на сотни русских вёрст.
Могилы от реки и до реки -
Ни улыбнуться, ни подать руки.

И всё за них. Не за меня. Вины
Не отвести. И всё-таки они
Поесть мне дали, вывели. Иди!

А как «иди»? Всё те же впереди
Обугленные сёла, города...

О, как я рад был, старина, когда
В колонну пленных я попал! Вина
Была уже на всех разделена
До самооправданья. Мол, приказ
И прочее... Что обманули нас,
Мол, хорошо, что вышли из игры...

Нам дали всем лопаты, топоры,
Сказали: строй. Но разве топором
Я мог поднять, что повалил огнём?!
...Пришёл домой. А дома нет. Была
Одна стена - отвесная скала,
А над стеной, шурша, как головни,
Вороны каркали, ни сына, ни жены...

А ты - герой! - о долге мне орёшь.
Всё это ложь! Да как ты не поймёшь,
Что убивая нами, под фугас
Бросали нас и убивали нас
На всех фронтах всё те же, Хорст, они,
Кому всю жизнь до нищеты должны.
За хлеб должны, за кружку молока.
За место у патронного станка.
Всю жизнь должны, как деды и отцы.
Подвалы - нам, а им, старик, - дворцы!
Окопы - нам, а им, старик, - чины.
Платили кровью! Всё равно должны.
И с ними бог. Не с нами. С нами - долг!
Приказ: сжигай! И я, - он встал, - я жёг!
Устало жёг. А чаще - на бегу.
Бензином - раз! - и дети на снегу.
Босые дети! Понимаешь ты!
А нам - кресты, нагрудные кресты.
А нам - холмы, могильные холмы.
Мы трусы, Хорст, а не герои мы!

Он сел и пули наотмашь - в кусты.
- Я груб, старик, но ты меня прости. -
И замер, глядя на полынь в упор,
Как будто это не полынь - костёр.

Огонь... Огонь... И дети на снегу
На том донецком страшном берегу.

11

Вы думаете, павшие молчат?
Конечно, да - вы скажете. Неверно!
Они кричат, пока ещё стучат
Сердца живых и осязают нервы.
Они кричат не где-нибудь, а в нас.
За нас кричат. Особенно ночами,
Когда стоит бессонница у глаз
И прошлое толпится за плечами.
Они кричат, когда покой, когда
Приходят в город ветры полевые,
И со звездою говорит звезда,
И памятники дышат, как живые.
Они кричат и будят нас, живых,
Невидимыми, чуткими руками.
Они хотят, чтоб памятником их
Была Земля с пятью материками.
Великая! Она летит во мгле,
Ракетной скоростью до глобуса уменьшена.
Жилая вся. И ходит по Земле
Босая Память - маленькая женщина.

Она идёт, переступая рвы,
Не требуя ни визы, ни прописки.
В глазах - то одиночество вдовы,
То глубина печали материнской.
Её шаги неслышны и легки,
Как ветерки на травах полусонных.
На голове меняются платки -
Знамёна стран, войною потрясённых.

То флаг французский, то британский флаг,
То польский флаг, то чешский, то норвежский...

Но дольше всех не гаснет на плечах
Багряный флаг страны моей Советской.
Он флаг победы. Заревом своим
Он озарил и скорбь и радость встречи.
И может быть, сейчас покрыла им
Моя землячка худенькие плечи.

И вот идёт, печали не тая,
Моя тревога, боль моя и муза.
А может, это гданьская швея?
А может, это прачка из Тулузы?
Она идёт, покинув свой уют,
Не о себе - о мире беспокоясь.
И памятники честь ей отдают.
И обелиски кланяются в пояс
От всех фронтов, от всех концлагерей,
От всех могил от Волги до Ла-Манша
И молча путь указывают ей
На Рейн, на Рейн, на огоньки реванша.

Они горят - запальные - во мгле
Преступного, как подлость, равнодушия -
У генералов на штабном столе
И в кабинетах королей оружия.
И где-то там, на Рейне, где-то там
Начальный выстрел зреет, нарастая.
Но Память не заходит к королям.
Она-то знает, женщина простая:
Что королям! Им слёзы не нужны,
Как шлак войны, как прочие отходы.

Встаёт заря с восточной стороны
И обещает добрую погоду.
Уже алеют облаков верхи.
И над Москвой и над моей деревней.
Поют на Волге третьи петухи.
Вот-вот ударят первые на Рейне.
И ночь уйдёт.
Пора бы спать. Но Хорст
Ещё не спит, не выключает плитки.
Ещё немного, маленькая горсть -
Остаток пуль. И голубые слитки
Лежат у ног, округлы, как язи,
И тяжелы, как мельничные гири.

Теперь - в постель. Он пламя погасил.
Который час? Без четверти четыре.
А ровно в шесть он должен встать. Жена
К нему в рюкзак положит бутерброды.
Он так устал... И в этот миг она
Вошла. - Ты что? - И отшатнулся. - Кто ты?!

- Не узнаёшь? Я Память о войне. -
И запахнулась красным полушалком.
- Ты русская! Тогда зачем ко мне?
Я не был там. - Но я и парижанка,
И чешка я... Побудь в моих ночах.
Моей печалью и тревогой маясь.

Менялись флаги на её плечах,
Черты лица и голоса менялись.
И лишь слеза - одна на всех. Со дна
Людского немелеющего горя.
В ней боль одна. И скорбь одна. Она
Везде и всюду солона, как море.
Одна слеза. И гнев из-под бровей
Один. В глазах, как исповедь, открытых.

- Я мать тобой убитых сыновей.
Тобой убитых. И тобой забытых. -
Одна слеза. И блеск седин один,
Как блеск свинца и пепельного снега.

- Ты слышишь, как гремит в моей груди
Твоим огнём разбуженное эхо?
Ты слышишь, Хорст?!
И грозно, как судья,
Свою, в мозолях, занесла десницу.

- Так пусть войдёт бессонница моя
В твои глаза и опалит ресницы
Моей бедой и гневом глаз моих.
А днём уснёшь - она и днём разбудит!
- Но я же рядовой... А рядовых,
Сама ты знаешь, за войну не судят.

- Нет, судят, Хорст!

12

И в тот момент,
Не пробивая тюля,
Из прошлых лет, забытых лет
В окно влетела пуля:
- Твоя! - как миг, как чёрный штрих,
Как пепельная молния. -
Я без тебя, без глаз твоих
Нецелеустремлённая. -
Ещё одна! Ещё! Потом...
Построчно - пуля к пуле -
Разнокалиберным дождём
На шкаф! На стол! На стулья!
- Твои! Твои! Не бойся нас.
Тобой мы были вылиты
И возвращаемся сейчас
К тебе - к началу вылета.
- К тебе! - К тебе! - Из тьмы! - Из тьмы!
То мелкие, то крупные.
- Ты человек! - А мы! - А мы!
- А мы, как пули, глупые.

И мы не сами по себе
Срывались, как магнитные.
Ты человек! Они к тебе
Идут - тобой убитые.
- К тебе! Из мглы пороховой.
- К тебе! С земного ложа.
- Нет, врёте вы!
Но крик его
Ушёл назад, в него же.
Обжёг его. По телу дрожь
И пот. И пот, как в бане.
Открыл глаза: обычный дождь
По стёклам барабанит.
Лицо?! - жены. Рука?! - жены
На лихорадке пульса.

Хорст повернулся со спины
И тихо улыбнулся
Жене за ласковость руки,
За этот локон милый,
За эту явь, и лишь зрачки
Кричат о том, что было
Во сне и там - в огне, в дыму,
В крови - и там осталось.
И не придёт.
А наяву
Одно тревожит - старость.
А наяву, как по часам,
Что надо, то исполнит.
Он не такой, чтоб помнить.
Он слишком занят. Потому
Ему неважно спится.
Он то открыл, что никому
Другому не приснится:
Свинец! Не где-то глубоко,
А под ногами - крупный!
Его высеивать легко
И собирать, как клубни,
Легко. Он всю его семью
Почти всё лето кормит.

А дальше что? Во что вольют
И как его оформят -
Неважно было. Наплевать!
Не в том его забота.
Он не такой, чтоб рассуждать.
Работа есть работа.

За рейсом - рейс. И график прост
И до предела точен.
И лишь одним сегодня Хорст
Серьёзно озабочен.
Дожди... Дожди... Идут дожди,
Как будто небо плачет.
Сезон дождей. А впереди -
Зима. А это значит:
Снега закроют полигон.
И все расчёты - к чёрту!
Для полевых работ сезон,
Как говорится, мёртвый.
Сиди и жди и лезь в долги
До посевной. Во-первых.
А во-вторых...
И вдруг - шаги!
По мостовой, по нервам.
Шаги! Шаги! Знакомо так,
Размеренно и грубо.
За шагом - шаг. За шагом - шаг.
Как будто камни рубят.
Заплакал сын. О чём? О ком?
И побледнела Лотта.
И Хорст вскочил. Одним рывком -
К окну! А там - пехота...

За рядом ряд, как до войны,
Живые - не убитые,
Идут, затянуты в ремни,
По брови в каски влитые.
За строем - строй. За строем - строй.
Не призраки, а роботы.
Как он когда-то молодой,
Без памяти, без опыта.
За взводом - взвод. За взводом - взвод.
Всё в том же прусском стиле.

Постой, который это год?
Шестидесятый! Или...
Начальный тот, тридцать восьмой,
Давным-давно забытый?!
По мостовой! По мостовой!
Как по лицу - копыта.
В одно сукно, в один пошив
Подогнанные люди...

А может быть, и Гитлер жив?
И то, что было, будет?
И годы те? И раны те?
И кровь? И крематорий?
Шаги! Шаги! По памяти,
По мировой истории.

Безногий Курт на мостовой,
На стрежне их движения,
Сидит, униженный войной,
Как вопль опровержения.
Шаги! Шаги! По костылям.
Прикажут - по могилам!

***

Я тоже, Хорст, не верю снам,
Но помню всё, что было.
И слышу я, как на плацу
Команда прозвучала...
Поэма близится к концу,
А их ведут к началу -
На стрельбище. Тебе ль не знать!
Ты это знаешь точно.
Ведут, чтоб ими убивать
Примерочно, заочно.
А ты молчишь - ни в зуб ногой!
Как раньше, на патронном.
Но я-то знаю: твой огонь -
Он не был посторонним.

Я каждый шаг твой проследил
И записал к тому же.
От тех мишеней до могил,
Что указала муза.

И нам священен этот прах.
Мы принимаем близко
И эту явь, что рубит шаг,
И ту, что в обелисках.
И я встаю, тревогу бью
Всей многотрубной медью!
Я Курту руку подаю.
Я Гансу руку подаю.
Тебе же, Хорст, помедлю...
The script ran 0.007 seconds.