Поделиться:
  Угадай поэта | Поэты | Карта поэтов | Острова | Контакты

Вильгельм Кюхельбекер - Сирота - Разговор второй [1833-1834 ]
Известность произведения: Низкая



1 2 3

Сегодня обойдёмся без введенья... Прекрасный сын живого вображенья, Мой Ариель! ковёр твой самолёт В два мига нас в предместье унесёт... Вот мы уселись; обнялись руками, Взвилися; а народ кипит под нами И нас не замечает средь хлопот; Иной и взглянет мельком, но и тот Не удивится, искренно жалея Изрезанной бумаги, скажет: «Змея Опять пускают чьи-то шалуны»; И мимо. - Между тем, привезены В повозке чудной к самому порогу Гусара нашего, мы понемногу Спускаемся, спустились. Вот и в дом Уже прокрались, как вчера, тайком, И вот же насладимся на досуге Тем, что насмешливый супруг супруге Об их вчерашнем госте говорит: М у ж Сказать, что Яков Карлыч наш сердит: Немилосердно бедных турок губит, В самом Стамбуле режет их и рубит, Пардона не даёт им. - Право, жаль, Что тяжело ему подняться в даль, Что богатырь он слишком полновесный; А то бы... С а ш а Добрый человек и честный... М у ж Кто спорит? - да и тактик он чудесный, Политик редкий! С а ш а Друг ты мой, Егор! Послушай: если б отложил ты вздор И досказал мне начатую повесть!.. М у ж Спасибо: вспомнила! Признаться, совесть Тихонько шепчет мне, что и домой Я, повести рассказчик и герой, Затем единственно пришёл поране; Но только думал я в почтенном сане И эпика и витязя: «Пускай Сперва меня попросят!» - Впрочем, знай, Был несколько похож я на поэта, Который, автор нового сонета, Войдёт в собранье, детищем тягчим, Вот сел с улыбкой... (Примечай за ним!) Вдруг будто невзначай словцо уронит: «Был занят я...» О модах речь; он клонит, Но хитро, неприметно, разговор К словесности, - виляет до тех пор, Пока не спросишь: «Есть ли, друг сердечный, У вас новинка?» - Что же? тут, беспечный, Рассеянный, он пробормочет: «Нет; А ежели б и было, - так, сонет Или баллада, - пустяки, безделки!.. В них надлежащей нет ещё отделки, - Один эскиз, набросанный слегка. Однако ж!» - И злодейская рука Уже в кармане шарит. С а ш а Эпизоды, Мой друг, и даже лучшие, - уроды, Когда некстати. М у ж Воздержусь от них. С приютом дней младенческих моих В своём рассказе я расстанусь вскоре: Из пристани мой чёлн отвалит в море, Из родины помчуся в град Петра. «В кадетский корпус молодцу пора!» - Так, на меня преравнодушно глядя, Однажды объявил какой-то дядя, Который прежде в дом наш не езжал. «Помилуйте! ребёнок слишком мал!» - Сказала матушка, меня лаская. Но вот прошла неделя и другая, - И уступила матушка родне: И вдруг дорогу объявили мне. Самой ей ехать было невозможно: Как тайну ни хранили осторожно, Проговорился кто-то из людей, И я узнал, что маменьке моей Земляк-помещик предлагает руку, Что потому она и на разлуку Со мной решилась. Горько плакал я, Скорбела детская душа моя Недетской скорбью. Я молчал, но взоры Ребёнка выражали же укоры; А иначе зачем бы на меня Взглянуть было нельзя ей без огня Румянца быстрого и без смущенья? Сдавалось, что пощады и прощенья, Раскаянья и горести полна, У сына просит с робостью она. С а ш а Несчастная! о ней почти жалею, Но с кем же ты поехал? М у ж Казначею Стоявшего в Ж[итомире] полка, Поручику, который сдалека В родстве с роднёю нашею считался И по делам в столицу отправлялся, Ему, чужому, на руки отдать Дитя своё уговорили мать, Любившую меня, но молодую. Она вдалась в доверенность слепую Не стоившим доверенности. С а ш а Да! Но как, пускай была и молода, Ей заповеди не понять священной, Всем матерям понятной, непременной, Вложимой богом в сердце, в душу, в кровь Всех матерей? - Не годы, а любовь, Не мудрость и не опытность, а чувство Вдыхает в нас нехитрое искусство, Однако недоступное уму: Всем жертвовать дитяти своему. М у ж Поручик мой был, впрочем, славный малый: Пехотный франт, развязный и удалый, С размашкой и поднявши плечи, он Умел отвесить барышням поклон; «Я всё сидел-с», - умел сказать с улыбкой, Когда попросят сесть; жилет ошибкой, Случалось, расстегнуть, но не затем, Чтоб выказать, как уверяли, всем Узорчатый платочек под жилетом. Обласканный большим и малым светом Ж[итомир]ским, любезен был, речист, Играл в бостон, а иногда и в вист С товарищами, даже в банк грошовый. Майора-банкомёта лоб суровый За картами смутить его не мог; Он полагал: «Владеет смелым бог!» - «Атанде и плюэ!» - кричит, бывало. И не робеет. - Этого всё мало: Бренчал и на гитаре молодец; И должен же сказать я наконец, Что он, хотя и сам не сочинитель И не знаток, а был стишков любитель И толстую для них тетрадь завёл. Он, я, денщик и пудель их Орёл Уселись в старой дедушкиной брычке. Не подарил (у дедушки в привычке Дарить что не было), но, чтоб своё Явить усердье, наш старик её За что купил, за то и продал дочке. Простились, тронулись. При каждой кочке Я охал; но смеялся ментор мой; Я охать перестал. Тебе иной Весь описал бы путь свой до столицы: Поэт приплёл бы к былям небылицы; Смотрителей станцьонных юморист На сцену вывел бы; статистик лист Итогами наполнил бы. Но мне ли Бороться с ними? - Скоро долетели До Петербурга мы, - и ничего Достойного вниманья твоего Со мною не случилося дорогой. Зато по истине, и самой строгой, Вдруг закружилась голова моя, Когда увидел напоследок я Тот город величавый и огромный, Перед которым наш Ж[итомир] скромный Явился мене деревушки мне. Не знал я: наяву ль или во сне Смотрю на эти пышные громады? По ним мои восторженные взгляды Носились и терялись; мне дворцом Едва ли не казался каждый дом, Все улицы казались площадями, Портные и сапожники князьями И генералом каждый офицер. Я рад, что не писатель; например: Мой первый въезд мне не прошёл бы даром, Блеснуть умом и новизной и жаром Тут непременно был бы должен я. Но, к счастью, ты вся публика моя: От вычур описательных уволишь. С а ш а Охотно! и напомнить мне позволишь: Быть может, остроумны и красны, Да, признаюсь, не слишком мне нужны, Не по нутру мне эти отступленья. М у ж Друг, не моя вина, а просвещенья Всеобщего. - В Гомеров грубый век Ребенком был и - глупым человек: Ребёнку нянюшка-Гомер без шуток, Без едких выходок и прибауток Рассказывает дело. - Но теперь, Когда для всех раскрыта настежь дверь, Ведущая в святыню умозрений, Когда где только школа, там и гений, Где клоб, там Аристарх или Лонгин, Когда от слишком мудрого народу Нигде нет места, нет нигде проходу, - Теперь... С а ш а Остриться авторы должны? Да ты не автор. М у ж Все увлечены Потоком общим: я - за авторами! Однако только дай проститься с нами Поручику, и мне не до острот, Конечно, будет. - Бремя всех забот, С моим определеньем неразлучных, Он принял на себя; но своеручных В том не дал обязательств; сверх того Хлопот довольно было у него И собственных, довольно и по службе, - Итак, о том, что обещал по дружбе, Где ж было вспомнить? - впрочем, и меня Он вспомнил же. Последнего коня Уж на дворе впрягали в брычку нашу: Он собрался в обратный путь, и чашу С ним разделял, прощаясь, аудитор... Гость был ему приятель с давних пор, Учёный муж, краса всем аудиторам, Но отставной: в полку по наговорам Не мог остаться умный сей юрист; Злодеи, будто на руку не чист И пьёт запоем, на него всклепали; И что же? - к сокрушенью и печали Ж[итомир]ских шинкарок, приказали Ему подать в отставку. Он, подав, Твердил жидовкам: «Видите, я прав; Меня не замарали в аттестате». - «Полковник пожалеет об утрате Дельца такого!» - молвили оне, Но вдруг не стало в нашей стороне Питомца Вакха, Марса и Фемиды: Фортуны легкомысленной обиды Его не испугали; бодр и смел, За нею он в Петрополь полетел, - Вот почему с ним встретился случайно Поручик мой и рад был чрезвычайно. Не менее был и приятель рад; Он думал так: «Мне настоящий клад Судьбою послан в этом казначее! Пока меня не выгонит по шее (Ходить и в дождь и в слякоть мне не лень), К нему являться стану каждый день. Он малый глупый, добрый, не сердитый; Но если бы и вздумал, даже битый Решился я не покидать его». Не отступил от слова своего Философ, в правилах неколебимый: Узнал поручик, им руководимый, В столице каждый тёмный уголок, Узнал окрестность: Красный кабачок, Гутуев, Три Руки; не без познаний И подвигов, не без воспоминаний О битвах, в коих кий служил копьём, Он воротился; да в кругу своём Теперь и он сказать словечко может Про Петербург! - Но что его тревожит? О чём задумался? - Что значит стон, С каким чубук поставил в угол он? Вошёл его Иван, а за Иваном Ямщик. «Зачем вы?» - «А за чемоданом Егора Львовича». - «Повремени». И стали среди комнаты они; В другую вышел барин с аудитором. Тут важным занялись переговором, Шептались. Возвратяся, казначей Сказал мне: «Фрол Михеич Чудодей, Мой друг давнишний, человек почтенный (Тут аудитор потупил взор смиренный), За благонравье полюбил тебя. Ты будешь у него, как у себя...» - «То есть, пока не выйдет разрешенье, - Тот перебил, - на ваше помещенье В кадетский корпус: просьба подана, Или по крайней мере мной она Немедленно подастся». - «Сам ты, милый, - Так вновь поручик начал, - видишь: силой Здесь не возьмёшь; не глуп ты, хоть и мал. А хлопотать, кажись, я хлопотал, И дома быть случалось мне не много». Тут усмехнулся аудитор, но строго Зато взглянул поручик на него И продолжал: «Егорушка, всего Не сделаешь на свете по желанью; Но ты свидетель моему старанью, Ты, знаю, лихом не помянешь нас... Я маменьке поклон свезу от вас. Прощай, любезнейший!» - От удивленья Без языка, без мыслей, без движенья Поручика глазами мерил я; Поцеловались между тем друзья: Наш сел с Орлом в повозку и с Иваном, И был таков! Меня же с чемоданом В своё храненье принял Чудодей. С а ш а Бедняжка! М у ж В доме матери моей Не слишком были велики покои, Но всё красивы: утварь и обои В них заказал покойный мой отец. Андрей сказал мне, что и образец Сам он нарисовал, сам за работой Смотрел и этой нежною заботой Он счастлив был, когда был женихом. «Кто барина бы назвал стариком В то время? - восклицал седой дворецкий. - И прежний вид воскреснул молодецкий, И вспыхнул прежний блеск в его глазах, Тот блеск, который был злодеям страх, А в подчинённых проливал отвагу. Жениться и с полком прорваться в Прагу, Конечно, разница, да дело в том: Покойник был и храбрым женихом, И храбрым воином в пылу сраженья». Прав был Андрей, а молвил, без сомненья, Совсем не то, что думал. С а ш а Отступленья! М у ж Не дальные. - В родительском дому, Скажу короче, взору моему Всё представлялось в благородном, стройном, Изящном виде; в скудном, всё ж пристойном Был домик, где в столице на постой Расположился казначей со мной. Но то, что называл своей квартерой Мой новый ментор, аудитор, пещерой, Конюшней, хлевом назвал бы иной. Мы взобрались по лестнице крутой В его жилище: там и смрад, и холод, И беспорядок, и разврат, и голод, Казалось, обитали с давних пор. Сухие корки хлеба, грязь и сор, В бутылке свечка и бутыль другая, Огромная, с настойкой, черновая Какая-то бумага под столом, Стул, опрокинутый перед окном, В углу кровать о трёх ногах, которой Сундук служил четвёртою опорой, А на полу запачканный кафтан, Чернильница и склеенный стакан. Всё это под завесой мглы и пыли: Вот чем приведены в смущенье были Глаза мои, когда мне Чудодей Впервые дверь обители своей С улыбкой отпер вежливой и сладкой. «Где мне присесть в берлоге этой гадкой? Неужто здесь мне жить?» - подумал я И был готов заплакать. Мысль моя Не скрылась от догадливого взора Второго Диогена - аудитора, И он мне первый преподал урок: «Я беден - так! но бедность не порок». Сплошь всё портреты Нидерландской школы! И быть поэтом хочешь? - Где ж глаголы, Падущие из вещих уст певца, Как меч небесный, как перун, - в сердца? Ребёнок плакса, да негодный нищий - Чудесные предметы! - сколько пищи Воображенью! - Стало, без ходуль Уж ни на шаг? детей ли, нищету ль Уж ни в какую не вмещать картину? Но часто пьёт и горе и кручину И кормится страданьем целый век Отчизны честь, великий человек... Чернят живого, ненавидят, гонят, Терзают, мучат; умер - и хоронят Его по-царски; все враги в друзей Мгновенно превратились; мавзолей Над ним возносят, - очень бесполезный; О нём скорбят и тужат в песни слезной И ставят всем дела его в пример. Питался подаянием Гомер, Слепой бродяга, а ему потомство Воздвигло храмы... Лесть и вероломство И зависть Фокиона извели: «Он украшенье греческой земли!» - Потом убийцы восклицали сами. Так было в древности. А между нами? Что говорит Сади (не помню где) Об оной глупой, пышной бороде, О бороде безумца Фараона? «Стоял пророк бессмертного закона, Избранник божий, дивный Моисей, Потупив взор, в смирении пред ней; Она же величалась пред пророком». Пред подлостью, безумьем и пороком Ужели не случается подчас Стоять так точно гению у нас? Велики, славны Минин и Державин. Но рядовой Державин был ли славен, И был ли Минин, мещанин, мясник, На родине чиновен и велик? Вы скажете: «Тогда ещё и славы Им рано было требовать!» - Вы правы; Однако согласитеся со мной: Всё можно с помянутой бородой Сравнить глупцов, которые пред ними Гордилися и связями своими, И деньгами. - Любезные друзья, Взгляну ли на толпу народа я, А на детей особенно, невольно Во мне родится нечто, что довольно Похоже на почтенье. - Слова нет: И дети большей частью пустоцвет; Но всё же цвет, и цвет, скажу, прелестный. Когда ж помыслишь: будущий, безвестный Тут резвится Платон или Шекспир, Один из тех, быть может, коих мир Считает неба мощными послами; Быть может, этот, с чёрными глазами И поступью отважной, удивит Вселенную, в годину скорби щит Отечества, грядущий наш Суворов, - Тогда... Но нитью наших разговоров Мы чуть ли не домой приведены? Простите ж, и да будут ваши сны, Как дети, так беспечны и прекрасны, Как души их, так сладостны и ясны! РАЗГОВОР ТРЕТИЙ «Нет дома наших, - на ухо шепнул Мизинец мне, - их взял под караул Почтенный Оп и удержал к обеду». - Нам всё равно: к нему мы, к их соседу Отправимся. И кстати! право, мне Уж стало совестно так в тишине, Подобно духу, гостю из могилы, Под покровительством волшебной силы Подкрадываться к ним. К тому ж они Вам менее наскучат не одни. Мы, впрочем, шапку всё ж возьмём с собою... «Возьми, пожалуй! - тут с усмешкой злою Мне говорит сердитый журналист, - За бред твой ты заслуживаешь свист, - Ведь шапка-то одна; а вас же много». - Ученый физик судит очень строго; Но вот ответ мой: «Шапочка моя Сестрица электризму; нам, друзья, Составить только цепь руками стоит, И пусть она и одного прикроет, А всё равно незримы будем мы». - Не слишком же догадливы умы Издателей Риторик и Пиитик! Напишешь: и - тебя ругает критик, Зачем над и нет точки. Мы пешком Пойдём сегодня: гения с ковром Не для чего трудить. За пирогом Словечко уронить случилось Саше Про повесть мужа. Тут собранье наше, А именно: сам Яков Карлыч Оп, Супруга, дочь и Власий-протопоп, Которого евангельское сердце Любило брата даже в иноверце, Который к ним с каких-то похорон Заехал, - все они, со всех сторон К рассказчику: «Рассказывай» - и только! Отказом огорчишь их, а нисколько Их огорчить мой витязь не хотел. Он благороден, щекотлив и смел, Да здесь у места было снисхожденье: Гусар наш согласился. - Нам бы продолженье Повествования его застать! Начало знаете; зады ж, на стать Божественного болтуна Гомера, Велеть вновь слушать - нет ещё примера В твореньях не классических певцов. Однако близко, из среды домов Уже, я вижу, поднялась аптека, - Так высится огромный верх Казбека Над цепью сумрачных Кавказских гор; Гигант, разрезав вечным льдом обзор, Чело купает в девственной лазури, На чресла вяжет пояс мглы и бури, С лежащих на коленях вещих струн Перстами сыплет громы и перун, Стопой же давит дерзновенный Терек, Который, бешен, рвёт и роет берег, - И прочее... Поберегу запас; Вот сад, войдём; метафор будет с нас. Е г о р Л ь в о в и ч Был Фрол Михеич первые недели Со мною ласков: мы изрядно ели; Он не пил, и явился у него Порядок, не бывавший до того. Объедки, корки выброшены были И смыл слои тяжёлой, чёрной пыли Со стен, окошек полуинвалид, Жилец того же дома; новый вид Всё приняло в чертогах аудитора. Я был: «Мой друг, мой милый, вы», - Егора Без Львовича не говорили мне. Меня расспрашивал он о родне, О наших связях, об отце покойном, И в языке его благопристойном Я даже грубых не слыхал речей. С в я щ е н н и к Конечно, полагал ваш Чудодей, Что выгодны ему такие меры; Он ждал награды. Е г о р Л ь в о в и ч Я не этой веры; Не из большого бился он: был сдан Ему, да без ключей, мой чемодан; А сверх того, отец мне в именины (Весною, в самый год своей кончины, Уже больной, уже лишаясь сил) Часы - и золотые - подарил. Жена бранит меня за отступленья; Однако про часы те, с позволенья Её и вашего, мои друзья, Поговорить считаю нужным я: «Храни их и носить их будь достоин, - Мне дар вручая, молвил дряхлый воин, - Мой сын, и тяжелы и без красы, Но верны эти древние часы. Случалось, дни страданья и печали Угрюмые они мне измеряли; Не утаю, бывал и слаб я, - да! Мгновенья же злодейства и стыда, Бесчестного мгновенья - никогда На память стрелка мне не приводила. Часы - наследство: приняла могила Того, кто умирающей рукой Мне дал их... дядя твой, мой брат, герой, Зарытый под стенами Измаила... С ним смерть меня на время разлучила, Но скоро смерть соединит же нас; Мой друг, мне скоро знать, который час, Не нужно будет. - Ты же, верный чести, Служи отчизне и царю без лести; Часы свои все освящай добром, Все чистой совестью». - Меня потом Покойник, как завесть часы, наставил, Поцеловал, поднялся и прибавил: «Не забывай, Егор, отцовских правил». Как я берёг часы те, что мне вам И сказывать? - А их прибрать к рукам С ключами был мой Чудодей намерен. Но даже он (я в том почти уверен) Меня бы пожалел, когда бы мог Вообразить, сколь был мне сей залог Любви отца бесценен. С а ш а Друг, не знаю; А мне сдаётся, будто негодяю Ты лишнюю оказываешь честь. Е г о р Л ь в о в и ч Быть может; приговор же произнесть Над ним другие могут: оскорблённый, И о вине забытой и прощённой, - Судья пристрастный. Взять часы хотел, Для явного ж разбоя был несмел Мой Фрол Михеич. Может быть, сначала И думал: «Мать кому ж нибудь писала Из здешних их знакомых о сынке. Найти его у нас на чердаке, Конечно, нелегко, но всё возможно; Итак, примусь за дело осторожно...» Я был ребёнок, слаб, в его руках, Доверчив, совестлив; но о часах Всё долго спорил, только из терпенья Его не вывел, впрочем, подозренья И тени не было в душе моей. Когда бы было, я, кажись, скорей Расстался бы и с жизнью, чем с часами. С в я щ е н н и к По крайней мере в обхожденьи с вами Не вдруг же он переменился. Е г о р Л ь в о в и ч Вдруг, В тот самый день. «Мой милый» и «мой друг» Ещё с неделю слышать мне случалось; Но вы - то и в помине не осталось: Егора Львовича сменил Егор, Увы! сменил (и скоро) до тех пор Никем не говорённый мне Егорка. Объедки редьки, лук, селёдка, корка Опять везде явились; грязь и пыль Берлогу вновь одели, вновь бутыль На волю вызвана из-под постели. Михеич думал: «Ведь достиг я цели; Комедии конец!» Он встал, в карман - Часы и деньги, и ушёл, и, пьян, В свой терем воротился ночью поздно. Уж спал я: но злодей завопил грозно: «Вставай, щенок!» - Я вздрогнул, но ушам Не мог поверить: не к таким словам Меня в дому отцовском приучили. Он повторил: «Вставай, негодный! - или» - И о пол - хлоп! Подняться сам собой Не в силах был неистовый герой; Однако, лёжа, расточал угрозы. Меня пустое приводило в слезы, Я мягок был, и слишком. С а ш а Бедный друг! Могу вообразить я твой испуг. .. Ш а р л о т т а Ваш ужас в это горькое мгновенье! Е г о р Л ь в о в и ч В груди моей и гнев и омерзенье Всё заглушили: в сердце их тая, Я мучился, но мог ли плакать я? Во мне и страх подавлен был презреньем. Скажу ещё: недаром провиденьем Мне послан был столь тягостный искус. Быть может, без него я был бы трус И неженка; но тут, как от закала, Во мне душа незапно твердой стала. Вы усмехнулись. С в я щ е н н и к Да, мой друг: меня Вы извините; стар я, без огня, Без смелости моё воображенье... В такое веровать перерожденье Мне что-то трудно. Брошенный посев Не вдруг даёт колосья; скорбь и гнев Я взвешивал, исследовал я страсти, Вникал в могущество их грозной власти (По должности обязан я к тому); Но ваш скачок и моему уму И опыту, скажу вам откровенно, Противоречит. В мире постепенно Всё происходит: точно так и в нас. Что не был без последствий оный час, Как в пору павшее на ниву семя, Я в том уверен; даже что на время Самим себе казались вы другим; Но напряженье минуло, и с ним Обманчивое ваше превращенье, - Вы стали вновь ребёнком. Е г о р Л ь в о в и ч Ваше мненье Согласно с истиной, согласно с тем, Что досказать я должен; не совсем Я выразился точно: но - примеры! Нанизывать гиперболы без меры Теперь в обычае. А п т е к а р ш а Да что же он? Е г о р Л ь в о в и ч Ворча, ругаясь, впал в мертвецкий сон. Ш а р л о т т а Стыдился поутру? Е г о р Л ь в о в и ч Кто? он? нимало! Стыдиться тут другому бы пристало; Но не ему. Он мне сказал: «Егор, С тобой чинился я; всё это вздор: Хочу я жить, как жил всегда дотоле; А, братец, ты одобришь поневоле Моё житьё». С а ш а Что ж ты? Е г о р Л ь в о в и ч Остолбенел; Но был уже я менее несмел, Чем накануне: мне негодованье Не вдруг позволило прервать молчанье, А не боязнь. Хотя и в ночь одну Не мог шагнуть я за мою весну, За первый цвет беспомощного детства, Всё не нашёл он и в бесстыдстве средства Избегнуть униженья своего. Я молвил: «Вас, сударь, прошу покорно Отдать часы мне». - «Что ты так задорно Их требуешь? - смутясь, он отвечал. - Часы носить ещё ты слишком мал». - «Они мои», - я прервал. «Целы! целы! Но берегись, но, братец, есть пределы И моему терпенью: ты из них Меня не выводи». Потом притих Философ мой: в последний раз со мною Он в этот день был ласков; лишь порою С немым вопросом на меня глядел, Шептал порою: «Ххмм! какой пострел!» Крепился я, но имя же урода Заслуживал бы, если бы природа Во мне ребёнка не взяла своё. Тоска моя, отчаянье моё, Хотя при нём и хладны, и безгласны, А, верьте, стали наконец ужасны: Он со двора, и я, я зарыдал... Вдруг музыка. «В соседстве, верно, бал», - Подумал я, и что же? из пучины Минувшего прелестные картины, Мучительные, всплыли предо мной. «Ах! - говорил я, - и меня зимой Отец и мать возили же на балы... Как там всё хорошо! все залы Полнёхоньки; не сосчитаешь дам; В пух все разряжены; но по глазам Прекрасным и живым и вместе нежным Всех лучше маменька. «Ты будь прилежным, Егор, - учись! возьму тебя на бал...» - Так батюшка, когда ещё езжал И сам в собранья, скажет мне, бывало, - И я учусь! - Случалось, на день мало, Что зададут дня на три. Вот мы там... Как весело! хозяйка рада нам; Хозяин батюшку за вист посадит, Меня же поцелует и погладит И - детям сдаст; они меня в буфет, Мне нададут бисквитов и конфет, Потом подальше от больших составим И мы кадриль свой или где добавим И в их кадрили пару... А теперь? Один я здесь, не человек, а зверь, Нет, хуже зверя... гадкий, неопрятный, Бессовестный, бесчестный и развратный, Безжалостный располагает мной! Злодей! - но как он хочет, а с часами (Тут сызнова я залился слезами) Никак, никак я не расстанусь, - нет!» А п т е к а р ш а Der arme Junge! С в я щ е н н и к Горесть первых лет Живее всякой горести, - но, к счастью, Быть долго под её суровой властью Нельзя ребёнку: сон, отрадный сон, Слетев, как ангел божий, плач и стон В устах ещё дрожащих прерывает; Очей младенцу он не отирает; Ещё струятся слёзы, бурно грудь Ещё вздымается, а уж заснуть Успел малютка, уж куда-нибудь, Сердечный, как цветок, росой смочённый, Головкой прикорнул отягощённой. И вы заснули? так ли? Е г о р Л ь в о в и ч Точно так: В немой, бездонный, благотворный мрак Унылая душа моя нырнула, В тот тихий край спаслась, где из-за гула Земного страха и земных страстей Эдема песни отозвались ей. Друзья, дивитесь? вы таких речей Высокопарных от меня не ждали? Но раз и навсегда: язык печали И вдохновения, язык тех дум Таинственных, которых полон ум, Мне кажется, от посторонней силы Заемлет на мгновенье мощь и крилы, Чтобы постичь и высказать предмет, Для коего названья в прозе нет, Язык тех дум не есть язык газет... Вам расскажу мой сон: нависли тучи, Катился гром, забрёл я в лес дремучий; Нет выходу. - Из лона тьмы ночной Волков несётся кровожадный вой; Во мне, тоской неизречённой сжато, Замлело сердце: тут одежда чья-то Мелькнула белая из-за ветвей, - И тише стал и гром и рёв зверей. Вдруг звон послышался мне погребальный, А после голос слабый и печальный, То голос матушки, и вот слова: «Прости мне грех мой - ах! твоя вдова Тебя, блаженный, молит о прощеньи...» Я ждать: ответа нет; а в отдаленьи Не умолкает стон... Как ей помочь? Как до неё дойти в такую ночь В бору дремучем? - Рвуся в дичь густую; Во что бы ни было спасу родную; Вперёд - и вот упал я в страшный ров; Гляжу - и стая яростных волков Передо мною, а вблизи могила; Скрежещут звери; - что же? завопила И жалостнее прежнего она. Всё забываю, ею мысль полна. «Прости, отец!» - взываю. «Прощена!» - Вдруг раздалось, - и где же лес и логов? Где гроб и мрак? - Средь радужных чертогов Стоят передо мной отец и мать; Смеясь и плача, их стремлюсь обнять... Но вот они при чьём-то дивном пеньи Всё выше в плавном, сладостном пареньи - И вдруг в дыму исчезли золотом. А п т е к а р ш а Пречудный сон, пречудный! - а потом? Е г о р Л ь в о в и ч Очнулся я в конуре Чудодея... Но потемнела ближняя аллея; Не рано - мне же за перо пора: Я много писем получил вчера... А п т е к а р ш а А продолженье вашего рассказа? Е г о р Л ь в о в и ч Сударыня, уж до другого раза. А п т е к а р ш а По крайней мере просим закусить. Рассказа снова разорвалась нить: Но раму ли оставлю без вниманья? Пресходные между собой созданья - Аптекарь-немец, отставной гусар И старый поп! - Да! к ним ещё татар Или китайцев примешать бы можно! «Послушай, - говорят мне, - ведь безбожно Выдумывать знакомство меж людьми, Которые (такими их возьми, Какими в свете видишь их) по чести Не сблизились бы лет и в двести!» Положим; только почему же сам На промахи указываю вам? В своих ошибках первый я уверен; Однако подражать же не намерен Почтенному Капнисту. Старичок, Бывало, вздор напишет в десять строк: «О дивной мудрости Гипербореев», Пошлёт в журнал и, чтоб своих злодеев Потешить, эпиграмму на свой вздор. Переменилось кое-что с тех пор; Уж эпиграмм мы на себя не пишем, Уж мы не той невинностию дышим, Не тою прямо детской простотой, Какую в старину являл иной Писатель даже с истинным талантом. Так! простяком пред умником и франтом Холодным, бледным, томным наших дней Стоял бы даже северный Орфей - Державин, грубый, нежный, грозный, дикий, Могущий, полуварвар, но великий. Привел бы лепет их его в тупик; А между тем мне и его парик Порою кажется дельнее многих Голов судей взыскательных и строгих, Которые в нас сыплют градом слов В крикливых перепалках тех листков, И книжек, и тетрадей разноцветных, Где среди фраз учтивых и приветных И гения, и вкуса, и ума, И остроты, и беспристрастья тьма, Где уж Ла-Арпу и Баттё не верят, И весят Байрона, и Гёте мерят, Толкуют про водвиль и про сонет, И даже знают, что Шекспир - поэт. РАЗГОВОР ЧЕТВЁРТЫЙ Куда перенесёмся мы сегодня? Не в дом ли скромного слуги господня, Священника? семейный быт его Рудой богатой был бы для того, Кто обладал бы даром Вальтер Скотта, Но не порука за талант - охота; Да и таланта мало: должно знать То, что желаешь верно описать, А то плохая на успех надежда. Священника наружность и одежда Ещё, быть может, и дались бы мне: Я мог бы говорить о седине Волос его, о бороде почтенной, Летами, будто снегом, убеленной, О взоре ясном, об улыбке той, С какою смотрит он на мир земной, На призрак наслажденья и печали (С такой улыбкой мы смотреть бы стали На игры детства). Так, мои друзья, В его чертах представить мог бы я Подобье, тень святого Иоанна, Но не того, который, в глубь тумана Судеб вселенной простирая взор, Небесный гром, разящий темя гор, Таинственный, и блещет и грохочет И день суда и гибель злых пророчит; Нет, старца кроткого, - его ж уста Исполнены единого Христа, Напитаны любовью совершенной... В весне своей, почти уже забвенной, Священника знавал я: соименный Апостолу, смиренный Иоанн Был в пастыря невинным девам дан, Которые цвели в сени десницы Всем русским общей матери, царицы Марии, благодетельницы всех. Сколь живо помню старца! - Наглый грех Без внутреннего горького укора Не выдержал бы пламенного взора, Дарованного господом ему. Но, следуя владыке своему, Он и врагам же простирал объятья; Им взор его вещал: «И вы мне братья!» Он другом был растерзанных сердец, А девы, говоря ему «отец», В нём нежного отца встречали чувства. Ему науки, письмена, искусства Отрадой были: в слове россиян И греков, римлян и зарейнских стран Знаток глубокий, он читал Платона, Сенеку, Гердера и Фенелона Не в переводах. К старцу на совет Придти бы мог прозаик и поэт, - И приходили: яркий, быстрый свет Он часто проливал на их сомненья: А простоты младенческой, смиренья Евангельского, знанья у него Не отнимали. - Пастыря сего За выдумку не принимайте, други!

The script ran 0.002 seconds.